Бесплатный фрагмент - Когево

КОГЕВО
ФАНТАСМАГОРИЯ

Veni Scripsi

…Когевский Институт Энергоуправленческий (КИЭй) мало известен в мире.

Он и в стране не известен.

В официальных источниках о Когево предпочитают лишний раз не писать и не говорить.

Теорию А. И.Привалова о трансформабельном пространстве давно отдали бы на растерзание желтым газетенкам, если бы не ее наглядное проявление в Когевском Эллипсе. Странном месте на карте мира, которое в любой момент может превратиться в круг, прямоугольник или просто географическую кляксу…

ЧАСТЬ I. КИЭЙ

Селезень был крупный. Передвигался странно. В чем именно была странность? Я сразу и не понял. Селезень все время разевал клюв, как будто подавившись. Первая мысль — выйти на не просевшее еще снежное одеяло, устилавшее лед. Попытаться помочь птице.

Я вспомнил предостережение Будулаева: «Не вздумайте выходить на лёд. Когда вы подойдете к озеру, в северной оконечности долины, вас, Фёдор Павлович, так и потянет выйти на лёд. Объяснения этой тяге мы за 50 лет не нашли. В процессе изучения. Поставили запрещающие знаки через каждый 5 метров. Не работают. В северной оконечности озера — неимоверно сильный подлёдный водоворот. Затянет моментально.»

На склоне предвестник весны — набухший ручей — медленно пробивал себе дорогу через сугробы.

Селезень все ковылял, странно заваливаясь на бок. Я присмотрелся. Вместо одной перепончатой лапки у него была культя. Вмерз в лёд и пытался выбраться. Или кто-то откусил. Или еще хуже.

Вчера свежеиспеченные коллеги в импровизированной курилке обсуждали жителя Когево, который с утра проснулся без рук без всяких на то причин.

Лёд манил. Я начал взбираться по склону, чтобы побороть искушение.

Отсюда долина была видна во всей красе. Темнеющие тропинки перерезали её с разных сторон.

Только, увидев лёд сверху, я осознал, что выходить на него нельзя. Пористое одеяло снега было пересечено стыками треснувших льдин.

Селезень все ковылял, когда под снегом что-то задрожало. Льдины пошли в разные стороны. У меня ёкнуло сердце за птицу, но селезень взлетел. Увлекшись размышлениями о культЕ лапки, я забыл, что селезень умеет летать.

С крон дубов осыпались комки снега.

На другой стороне долины, силуэтом на фоне светлеющего неба, вырисовывалось здание со странной башенкой. КИЭй.

«Подождите. Осмотритесь.» — вчера Будулаев был деланно вежлив и приветлив, пододвигая ко мне чашку кофе. Я, продрогший от сквозняка в дребезжащей машине Института, вошел к нему в кабинет. Прямо с дороги, с рюкзаком и неуклюже замотанным пакетом сезонных вещей.

«Осмотритесь, — Будулаев взял мои документы и положил их в одну из аккуратно сложенных стопок хлама на огромном столе. — В Когево вовсе не так тревожно, как о нас пишут в желтой прессе».

§§§

Я уже подписал контракт, но все равно сомневался, ехать или нет. Сумма была внушительная. Удерживали меня два обстоятельства. Первое — судя по тому, что мне удалось найти в Сети, — ехал я в полную глухомань, и рассчитывать мог только на себя.

В последний день, уже собрав рюкзак, я все-таки забежал в любимый магазин и взял в кредит новый макбук. Одним кредитом больше — одним меньше. Не имеет никакого значения, когда ты уже запутался в этой паутине.

Второе — капризное лицо Вероники не выходило у меня из головы. Ее фигурные каблучки. Она всегда ходила на каблучках. Даже домашние тапочки были с каблучками.

Известие о том, что я уезжаю отрабатывать контракт, Ника восприняла совершенно равнодушно. Нет, мы не клялись друг другу в любви. Но хоть из вежливости можно было сказать: «Я буду ждать тебя»?

Ника не сказала.

Мы пьем капучино на бегу в сиянии стеклянных небоскребов. Год — слишком долгий срок, чтобы кому-то что-то обещать.

«Ну… пока», — она чмокнула меня в щечку, когда я забежал к ней в воскресенье с распустившимся гиацинтом в горшочке. «Прелестный ландыш…».

§§§

В ночь на понедельник я уже ехал в последней электричке с рюкзаком и замотанным скотчем пакетом одежды. Да, рискуя нарваться на шпану. Да, в рюкзаке у меня лежал новенький мак, но по самому рюкзаку этого было не сказать. И вид у меня — не самый презентабельный. Но, в общем, мне наплевать, потому что контракт уже подписан и лежит в моем непрезентабельном рюкзаке.

Три часа до областного центра. Там перекантуюсь на вокзале. В пять утра отправляется электричка до Когево. Поезд ходит всего два раза в неделю. Главное — его не упустить. Другой дороги в пункт моего назначения нет.

Железную дорогу пересекает мерная и величавая река Кога, в летнее время блистающая теплоходными круизами. Потому мост через Когу — разводной. Все это я вычитал в Сети, в которой Кога и мост были сняты со всех возможных ракурсов. Видно было, что турагентство, продающее круизы, старается на славу для привлечения новых клиентов.

О самом Когево информация была скупа: несколько статей на желтых порталах. Несколько самопально снятых видео на Youtube. Статьи ясности не привнесли. Я только понял, что в Когево лучше не выходить на улицу после заката солнца, что не все местные жители адекватны, и в заповедник лучше не соваться. Про новых моих работодателей — КИЭй и директора — некоего Привалова А. И. — информации не было.

Я вздохнул, вглядываясь в густую промозглую ночь на подъезде к областному центру.

Их было так много, этих непонятных работодателей.

Еще один погоды не сделает.

Вокзал был пустынный, с закрытыми дверями. Я постучался и, когда вышел заспанный охранник, попросился в зал ожидания.

— В гостиницу иди, — буркнула недружелюбная сонная туша.

— В гостиницу нельзя, мне поезд на Когево главное не пропустить!

Туша испуганно заморгала и открыла дверь.

— Ну, заходи. Не курить только. Разбудить?

— Да нет, спасибо, я спать не буду.

— А чо ты в Когево? По делам?

— На работу.

— Ну смотри.

Туша удалилась.

§§§

В 4:55 перрон, у которого стоял поезд на Когево, представлял собой прекрасно залитый, ровный каток. Я с трудом доковылял до ближайшего вагона, у которого возился мужик в форме. Вагонов было всего два. Я еще никогда не видел такой короткой электрички.

— Двери-то откроете? — спросил я.

Мужик уставился на меня недобро. От него пахло застарелым куревом и селедкой с луком.

— Ну открою. Я щас разожму двери, и по вагонам пойду. По перрону и двух вагонов не пройдешь.

Мужик с силой разжал двери. Мы вскарабкались по лестнице вверх.

Из кармана мужик достал коробку папирос «Табачок». Я таких не видел лет двадцать. Как будто открылся временной портал и меня вновь забросило во Вшов Городище…

…Наш пропитой сосед сидит на завалинке. В пожелтевшей от курева руке дымится бессчетная папироса… груда лузги под ногами…

— А не оштрафуют? — спросил я в тамбуре.

— А кому штрафовать? — пыхнул «Табачком» мужик. — Я же — машинист. Я всегда курю. Нам через Когу ехать, там мост разводной. Если там ледяной дождь был, всё — кранты! Заклинит механизм — полетим в Когу вместе с вагонами.

Снизу по лестнице начала карабкаться бабка со сплющенным лицом. Сзади нее на льду, скупо освещенные вокзальным фонарем, громоздились пакеты, кульки и мешочки.

— Ты куда набрала-то столько? — спросил машинист. — Сейчас отправляемся.

Бабка угрюмо смотрела снизу.

У меня от ночевки на сиденьях в зале ожидания ныла спина, но что-то ёкнуло. Мама когда-то также собиралась в город в гости к родне. Обвешанная банками, кулечками и мешками.

— Давай, бабуль, помогу.

Я покосился на курящего машиниста, положил свой мешок и рюкзак с бесценным макбуком в дальний угол тамбура, спустился по лестнице, втащил бабку в вагон.

— Пять минут до отхода, — сказал машинист, затягиваясь.

Я начал аккуратно и по возможности быстро поднимать мешки и передавать их наверх бабке. Мешки были небольшие, но дико тяжелые.

Когда остался последний, я понял, что один не подниму. Тогда машинист, хитро щурясь, спустился, выкинул окурок на перрон. Мы с ним вдвоем подхватили мешок и затащили вверх по обледенелой лестнице.

Бабка смотрела на нас оценивающим взглядом.

— Спасибо, милки, — неожиданно проскрипела она. — С меня — мост!

Машинист пошел по вагону, Я, пристроив рюкзак и свою поклажу на сиденье, перетаскал бабкин скарб из тамбура в вагон.

В динамиках засипело.

— Уважаемые пассажиры! Поезд на Когево отправляется в пять ноль пять с третьей платформы. Осторожно, двери закрываются. Следующая станция — Когево.

— А где пассажиры? — спросил я бабку.

— Мы — пассажиры, — усмехнулась бабка в ответ.

§§§

Ника сидела на прозрачном пластиковом стуле у барной стойки и смотрела на диодное панно на небоскребе напротив. Назойливая реклама азиата, пожирающего сочный бургер, вызывала отвращение. Нику подташнивало. На дне изящной чашки густым слоем лежала кофейная гуща. Ника вспомнила как ее бабушка выливала гущу на блюдечко и уверяла окружающих в том, что в гуще видно будущее.

Ника опрокинула чашку и попыталась увидеть хоть что-нибудь в растекшейся по фарфору жиже. Но жижа только отсвечивала назойливо мигающей рекламой бургера, и будущее не показывала.

Ника подперла подбородок руками. Уехал. Уехал отрабатывать контракт. На год. Целый год. За год столько может произойти. Федя. Федя — не подарок. Не умеет одеваться. Когда они ходили куда-нибудь вместе, знакомые всегда спрашивали, что за чудище она с собой привела. В мешковатых джинсах и с рюкзаком.

Отрабатывает ипотеку. И ипотека-то в каком-то дурацком районе. Если бы здесь, в городе будущего… Но здесь другой порядок цен. Ей квартиру снимает компания, сама бы она не потянула. Но надолго ли. Компания может разориться, развалиться, саморасчлениться на другие компании. В компании никакой надежности нет.

Департаментом рулит «двинутая» Анна Геннадьевна, 45-летняя шизоидная дама. Дама, уверенная во Вселенской бизнес-миссии компании. Не владелец, не совладелец, не учредитель. Такая же наемная сошка как Ника. Анна Геннадьевна — миссионер, всю жизнь проведшая в боях за бизнес, при чем — за чужой бизнес. Без семьи, без мужа, без детей. Изнывающая от безделья и неприкаянности в выходные. Забрасывающая сотрудников истероидными посланиями в мессенджерах, начиная с вечера пятницы.

И вот сейчас — катастрофа. Понадобятся деньги. Нужно будет на что-то жить, ведь на декретное пособие не протянешь. Потом сидеть с ребенком. Они с Федей не женаты. В сущности, Ника даже не знает, любит ли она Федю. Иногда, когда они просыпались вместе и нежно потягивались в обнимку с утра, ей казалось, что да, это и есть — любовь.

В офисе она смотрела на молодых и перспективных парней в дорогих синих костюмах. Понимала, что вот оно — будущее, вот она — выплаченная ипотека, вот он — безоблачный декрет. Красивая детская комната с картинки, частный садик по системе Монтессори, одежда «с иголочки», поездки в аквапарк по выходным всей семьей и ожившая панорама пяти звезд отеля в Тосса-де-Мар.

Вот только синие костюмы не хотели всего этого. Один даже прямо так и сказал, неэлегантно взял ее за подбородок: «Детка, не спи, где работаешь».

Костюмы гоняли по стриптиз-клубам, устраивали сабантуи в джакузи с азиатками, по понедельникам возвращались в офис с бодуна и в кофе-брейках обсуждали свои подвиги, не особо смущаясь присутствием женской половины офиса.

При встрече с ними Федя сильно проигрывал. Но было что-то такое, что удерживало Нику от расставания с ним.

Гуща растеклась по блюдечку и ровным счетом ничего не показывала. Ника почесала ногу носком тапочки на каблуке. На барной стойке завибрировал смартфон. Роскошная последняя модель смартфона в чехле со стразиками, взятая на год в лизинг. Пришел очередной групповой мессадж от неугомонной Анны Геннадьевны.

«Иди, сделай аборт. И ты вот так в 45 будешь по вечерам сидеть и мессаджи рассылать» — сказал кто-то голосом бабушки-гадалки в голове у Ники. Ника ужаснулась.

§§§

Вдали была видна Кога, раскинувшаяся между лесами. Поезд замедлил ход.

Ручка кабины повернулась, и машинист вышел в вагон.

— Заклинило, — сказал он. — Не откроется мост, заледенел. Будем тут стоять пока не оттает.

— Эх, милок! — бабка вынырнула из мешка, в котором она озабоченно рылась с момента нашего отъезда из центра. Она распрямилась. Усмехнулась, глядя мне в глаза. Подняла руку и громко щелкнула пальцами.

— Спасибо, — сказал машинист, возвращаясь в кабину.

Полотно задрожало под колесами. Поезд медленно тронулся. Мимо окна поплыли проржавевшие, некогда крашеные светло серой краской, фермы моста. Кога была величава даже во сне, укутанная чуть просевшим снежным ковром, местами с полыньями, местами пересеченная следами. Человеческих среди них не было.

§§§

Хлюпин изнывал. Он сидел на расшатанном стуле с оторванным и съехавшим набок сиденьем. Хлюпин ждал сенсации. Допотопный компьютер медленно погибал в заваленном бумажками углу. Процессор задыхался в вое кулера.

Тайком от Когевской районной газеты Хлюпин халтурил.

Он не считал свою халтуру вопиющим нарушением Когевского городского режима (КГР), о соблюдении которого каждый, работавший в городе, давал подписку, а потом тут же режим нарушал. Халтурили почти все. Хлюпин не разглашал производственных тайн прославленного КИЭй и считал это более, чем достаточным.

Время от времени Хлюпин аккуратно делился Когевскими сенсациями со столичной прессой. Это были тонкие газетенки на самой дешевой бумаге, рассчитанные на дорогу в один конец в электричке. Газетенками были покрыты перроны и набиты урны на станции прибытия.

Статьи Хлюпина выходили под псевдонимом «Бритвин». «Бритвин» снабжал столицу паранормальными сенсациями, а Хлюпина — ощутимой прибавкой к зарплате провинциального журналиста.

Хлюпин изнывал вот уже вторую неделю. Сенсаций не случалось. Что-то скреблось в батареях. В окно надоедливо билась не вовремя проснувшаяся муха. Кулер процессора выл на одной и той же душераздирающей ноте. Когево медленно выныривало из зимнего сна, скидывало снежные комья и заводило ледоворот на озере. Таянье льда на сенсацию не тянуло.

Главный информатор — бабка Ежихина, работавшая уборщицей на полставки в КИЭй и на полставки в редакции, — гнусаво сообщила Хлюпину, что в Институте готовится… как же это… ну как же это… Ежихина отчаянно морщила и без того съежившийся, как пересохший инжир, лоб.

Запуканивание. Вот.

Что это такое бабка Ежихина толком объяснить так и не смогла. По-собачьи преданно заглядывала Хлюпину в глаза, ожидая подачки.

На расшатанном стуле, Хлюпин изгрызая карандаш, заготавливал сенсацию. В ожидании сенсации приходилось писать о всякой городской ерунде: собаке, провалившейся под лёд озера, падении гигантских сосулек с крыш домов Первого квартала. Тоска.

§§§

Будулаев отодвинул макбук, аккуратно завернутый в целлофан, и на захламленном столе развернул лист ватмана.

Будулаевская захламленность отличалась своеобразием. Хлама была масса. Весь он был сложен аккуратно рассортированными стопочками по поверхности гигантского «наркомовского» стола. А также — по тумбам, комодам, шкафам и этажеркам, заполнявшим огромный кабинет с панорамным полукруглым окном. Стопочки лежали и на широком подоконнике.

Мы собрались за переговорным столом из карагача в стиле «лофт» с Когевским озером из эпоксидной смолы.

Пришлось привстать, чтобы лучше разглядеть изображение на ватмане.

Ватман заворачивался на неровных стопочках хлама. Детали оказались неразличимы.

— Вот оно! — сказал Будулаев не без гордости. — Вам, коллеги, всем хорошо видно?

— Видно плохо, — Ельшинский выглянул из-за южной оконечности эпоксидного озера. — Если честно, Зигмунд Брониславович, нам не видно вообще ничего!

— Сейчас оптимизируем, — Будулаев закрутил ватман туда-сюда. Несколько стопок хлама на столе угрожающе накренились. Убедившись, что, с помощью одной пары рук, с ватманом не справиться, Будулаев кинул в стенку шарик на привязи и на театральный манер вскрикнул: «Масенька!».

В кабинет вошла хмурая Мария Вячеславовна. Уже несколько лет она всем видом показывала, что такое сокращение имени ее не устраивает, но Будулаев от заведённой привычки не отступал.

— Масенька, держи! — Будулаев протянул ей противоположную сторону ватманского листа.

— Вы, Зигмунд Брониславович, лучше на макбуке покажите. Что он у вас все время в целлофане лежит?

— Макбук, Масенька, — вещь непростая. Для него место нужно особое. Еще неизвестно как эта забугорная машинка будет в нашем трансформабельном пространстве работать.

— Может быть сильная кривизна в показателях, — поддакнул, блеснув очками, Ежихин с западного берега эпоксидной поверхности.

— Ватман, Масенька, — Будулаев раскрутил лист на себя — штука простая, без всякой кривизны в показателях. Мы с ним пятьдесят лет прожили. И проживем еще пятьдесят.

Верхнюю часть листа занимала красочно и тщательно нарисованная цифра 50.

На западном берегу эпоксидного озера на ватман смотрели с умилением.

В нижней части листа сидел коряво нарисованный монстр — безобразное чудище с огромным носом, куцым хвостом и ехидно смотрящим глазом.

Секунд десять мы растерянно изучали ватман. Масенька закатила глаза: она явно видела чудище не впервые. Будулаев решил дать нам подсказку.

— Это — птица.

— Я думал, это — карта Когевского Эллипса. Там, где точка обведенная — там КИЭй. Ладно-складно? — усмехнулся Кривоног.

— Институт не так странен, как иногда кажется, — поправил его некто Фторов-Весловский, человечек с гигантской лысиной и сплющенным дегенеративным лицом, похожим на морду мопса.

Все заседание Фторов-Весловский недружелюбно рассматривал меня сквозь очки со сложными линзами, которые, искажая его и без того неправильные черты, делали его отталкивающим.

— Я думаю, это — модель автокофейника. Помните, который должен был левитировать по отделам и наливать всем кофе, чтобы лаборанты от проектов не отвлекались. Уперлось все в то, что кофейник мы изобрели и могли даже монетизировать для Вне-Когево, но кофе на халяву нам никто не даст. Всё кофе на балансе.

— Шуточки отставить в сторону! — Будулаев насупился. Коллеги, к 50-ой годовщине основания города Когево и КИЭй, нами, то есть мной, то есть нами совместно с Александром Ивановичем, было принято решение о праздничном мероприятии. За-ту-ка-нивании.

Последнее слово Будулаев произнес на джазовый манер — три слога отчетливо, и синкопами все остальное.

— За-ту-что? — переспросил Ельшинский.

— Затуканивание, Всеволод Родионович. — Как раз вам, специалисту по биологии и дендрологии, это должно быть понятнее всего. Вы что, не знаете, кто такой тукан?

— Тукан? Я не знаю? — пожилой «ботаник» Ельшинский ощерился. — Я прекрасно знаю, кто такой тукан — птица отряда дятлоообразных. Самое крупное дятлообразное на земле.

— Я надеюсь, — усмехнулся Будулаев, — что наше мероприятие по за-ту-ка-ниванию принесет Институту не только большую информационно-рекламную пользу, но и практическую выгоду.

— Тридцать семь видов птиц, — продолжал Ельшинский как заведенный граммофон. — Один из видов кричит «токано!», поэтому птицу так и назвали.

— Вот как раз этот вид и приобретем, — Будулаев оживлялся все больше. — Видишь, Масенька, всю пользу ватмана в отличие от этого, твоего, макбука. Ватман порождает идеи, а макбук как лежал, так и лежит…

— В целлофане, — сказал Кривоног.

Будулаев потряс ватманом.

— Я вижу заголовки в новостях, в центральных СМИ. «Токано!» покорило Когево». Наконец, у нас будет официальное признание сверху.

— Гнездятся туканы, — продолжал Ельшинский — в выдолбленных дятлами дуплах в тропических, Зигмунд Брониславович, еще раз повторяю, тропических лесах Южной Америки. Точнее — от южной Мексики до Северной Аргентины.

— И что? — Будулаева явно не удивляла полученная информация.

За полукругом панорамного окна падали крупные хлопья снега.

— Вы будете весной затуканивать, а осенью растуканивать? — ехидно спросил Ельшинский.

— Да нет же, Всеволод Родионович, — Будулаев был конкретен, словно вновь наступили 90-е, и он отбивал Институт от рейдеров. Затуканивание — единовременно и приурочено к 50-летию создания города Когево и прославленного Института.

— Вы, Зигмунд Брониславович, — Ельшинский был предельно вежлив и вместе с тем полон сарказма до предела, — прекрасно знаете, что город Когево существовал и до основания Института. Его никто не основывал, он просто существовал и все. Есть такие места, которые предпочитают не указывать на карте без особой надобности.

— Как поселение людей с паранормальными способностями и прочих, да, существовал. Вы зря, Всеволод Родионович, со мной пикируетесь.

— Я не пикируюсь. Я просто сомневаюсь, что Александр Иванович, директор Института, действительно одобрил эту совершенно бредовую затею. Ради какой-то странной рекламы к юбилею? Ради рекламы вы готовы отправить на верное замерзание прекрасных тропических птиц?

— Почему вы уверены, что мы отправим их на верное замерзание? — спросил Будулаев. — И кого это — «их»? Речь идет всего об одном представителе семейства тукановых, с непосредственным участием которого нами будет произведено за-ту-ка-нивание заповедника Когевского Эллипса.

— То есть как?

Диалог все больше напоминал дуэль. Как будто двое вступили в поединок, а всех остальных не было в этом заставленном кабинете с аккуратно разложенными стопочками хлама.

— Речь идет об одном самце тукана. Мы его уже осметили. Вполне укладываемся в бюджет юбилейного торжества. Чтобы вывести заповедник Когевского Эллипса на мировой уровень, нужно поселить в нем представителя фауны, известного в мировом масштабе. И осветить этот факт в центральных СМИ.

Мы затуканим заповедник, затем проверим реакцию Когевского Эллипса. И все это в рамках бюджета. Понаблюдаем за происходящим. Тукан вполне может обрус…, я хотел сказать, приспособиться к… ак… акклиматизироваться… в трансформабельном пространстве Когевского Эллипса. Самые странные существа здесь приспосабливаются и начинают жить полноценной жизнью. Те же прочие. У людей ноги отрастают. Руки исчезают. Не надо так на меня смотреть, коллеги. Вы прекрасно знаете, что факты эти у нас задокументированы. За-ту-ка-ниванию дан ход! Берите в разработку!

§§§

Пока шла перепалка, я украдкой рассматривал новых коллег. Вчера Масенька рысью провела меня по нескольким кабинетам. Внутри здание Института оказалось огромным, полным закоулков и нескончаемых коридоров.

Как часто бывает, когда тебя знакомят с большим числом людей, ни с чем для тебя не ассоциирующихся, ты не в состоянии никого запомнить поименно. Были какие-то девицы в разноцветных свитерах, говорунья в квадратных очках и угловатый сутулый мужик, похожий на ходячую виселицу.

Напротив меня, на западном берегу эпоксидного озера, сидела иссохшая дама неопределенного возраста, закутанная в вязаный кардиган мышиного цвета.

Минуточку… они тут все неопределенного возраста. Когда Будулаев еще раз представил меня перед совещанием, он подчеркнул, что «здесь собрались ближайшие соратники Александра Ивановича, стоявшие у истоков Института».

Если Институт праздновал 50-летие, то на момент основания им должно было быть не меньше 20 или 30.

Меж тем никто из сидевших за столом не выглядел старше 50. Седина на висках и изрядная проплешина Будулаева тянули на 55, но никак не на 80.

В числе первоочередных задач я поставил себе посмотреть на таинственного Александра Ивановича, надеясь по возрасту директора получить ответ на смутивший меня вопрос.

Вот эта, рептильная дама, вроде бы Стелла Анатольевна, с непроизносимой и не запоминаемой фамилией. Выражение лица, как будто у неё подрезали кошелек в трамвае. Вчера я даже пытался записать её фамилию на обрывке упаковки крекеров по горячим следам.

Она зашла в кабинет Будулаева, когда я собрался из него выйти. «Наш главный человек», — говорил Будулаев. Из-за этой ремарки я фамилию и записал. «Без Стеллы Анатольевны встанет весь наш документооборот. Вы, Федор Павлович, можете представить себе, что произойдет в Институте, в серьезном учреждении нашего, мирового уровня, если в нем вдруг застопорится документооборот?»

«Катастрофа?» — предположил я.

«Да, Федор Павлович. Чистой воды катастрофа, последствия которой невообразимы. Мы с вами находимся в трансформабельном пространстве Когевского Эллипса. Единственная стабильная институция, на которую можно положиться в трансформабельном пространстве, это -документооборот».

Стелла Анатольевна пыталась любезно улыбаться костлявым лицом из двух профилей, принимая комплимент. Получалось жутковато…

Рядом со Стеллой Анатольевной, растопырив локти, и заняв основную часть западного берега, сидел некто Кривоног. Его имя-отчество мне вчера тоже назвали, но записать, а тем более запомнить, я не успел.

Исполинский, смахивающий на Илью Муромца, с головой, заросшей жестким волосом от макушки до ключиц, Кривоног каким-то чудом был втиснут в потрепанный темный костюм неопределенного — не то синего, не то серого цвета. На деревянном берегу эпоксидного озера громадные мохнатые ручищи жили своей жизнью. То они исполняли неслышную мелодию на фортепиано, то вкручивали невидимые гайки, то лепили что-то из несуществующего пластилина. Руки эти сбивали меня с толку, как и постоянное, рефлекторное похмыкивание Кривонога, которым он комментировал высказывания окружающих. Ладно-складно?

Прижатый к южной оконечности эпоксидного озера, из-за очков моргал невзрачный Ежихин. Моложавая копия бабки из поезда. И Ежихина, и Кривонога мне представили как экспертов в области трансформабельного пространства. Хотя ни того, ни другого я не мог вообразить в реальной научной работе в такой странной области физики.

Рядом со мной нахраписто и угрожающе посапывал Ельшинский. Всеволод Родионович был единственным, о ком я сумел раздобыть информацию после подписания контракта, еще во Вне-Когево, чтобы подготовиться к тому, что меня ждёт.

Я всегда, еще до приезда на новое место, раскапываю всю информацию, которую могу добыть о будущих коллегах. Часами ковыряюсь в личных профилях в соцсетях, забитых кошечками, детьми и крупными планами еды.

Вне-Когево, так они называют окружающий мир, не связанный с Институтом. Мир на другом берегу реки Коги.

Пару морозных дней, которая прошла между получением мной контракта, подписанного на каждой странице скрупулезным почерком Александра Ивановича, и отъездом, я провел, доделывая накопившиеся бытовые дела в своей ипотечной квартире без мебели, и копошась в Сети.

Никакой достоверной и официальной информации ни об Институте, ни о его сотрудниках не было. Все сводилось к «желтым» порталам паранормальных новостей, полных черных дыр, колдунов и пришельцев. За исключением Ельшинского, которому была посвящена небольшая статья в Википедии и пара ссылок на форумах дендрологов.

Ведущий специалист в области биологии и дендрологии, о ранней молодости которого в Сети не было абсолютно никаких сведений, сидел вплотную ко мне в пиджаке 80-х с потертыми заплатками на локтях. Я заметил, что те, которые «стояли у истоков КИЭй», не придавали должного внимания своему внешнему виду. Они как бы застыли в своей одежде, купив ее раз и навсегда.

Как я предположил по отрывистым и противоречивым сведениям из Сети, в молодости Ельшинский работал с чем-то связанным с радиохимией. Несмотря на целый ряд научных работ, в том числе и опубликованных за рубежом, награды международных организаций, Ельшинскому так и не удалось уехать — осуществить намерение, которое он не раз высказывал. По нескольким статьям в центральных изданиях, я выяснил, что Ельшинскому не удалось вырваться не из страны, а из, собственно, Когево. «Будущий академик застрял в наукограде», «Гений или заложник» — несколько публикаций из нулевых годов можно было найти в Сети.

Вида Ельшинский был странноватого. Словно бы он полностью состоял из молекул, которые хаотично двигались. Я физически ощущал слева от себя, на холоде лака над карагачом, это броуновское движение.

Мой сосед справа был угрюм. Лупинцев, кажется. Называли его по отчеству — «Васильич». За все время совещания он не произнес ни слова.

Дно озера под слоем смолы загадочно переливалось — то голубело, то отливало янтарем. Призывно и дружелюбно. Не было в нем смертоносного водоворота в северной части.

§§§

И потому я удивился, когда на следующее утро, спускаясь по склону, загодя, торопясь, чтобы не опоздать на работу, посреди озера я увидел остров. Я точно помнил, что ни вчера под слоем снега, ни на эпоксидном столе под смолой никакого намека на остров не было. Я перебирал в памяти утро накануне: селезня с культёй, тропинку на склоне, просевшие трещины на льду. Острова не было.

Я остановился на тропинке. Мне в спину внезапно кто-то врезался. Неожиданность вместе с удивлением ввинтилась мне в копчик острой болью. Я не слышал, чтобы по тропинке за мной что-то двигалось.

Выругавшись, я обернулся и увидел маленького сухопарого человечка с блестящей, бритой налысо головой, в кургузом, криво застегнутом пальто, снегоступах для зимней рыбной ловли и с самокатом.

Самокат был последней модели, крашенный в ярко-синий цвет, весь в каких-то кнопочках и ручечках. Человечек держал самокат на вытянутой руке. Низ самоката парил над сугробом.

— Извините, — сказал он, подавая мне руку. — Я не нарочно. Закусило.

— Что вас укусило? — удивился я, морщась от боли. На пальто не было никаких следов укуса.

— Закусило. Это я. А про вас я все знаю. Мне Стелла Анатольевна о вас уже всё рассказала, — человечек всеми силами старался говорить дружелюбно.

— А что всё? Мы с ней только «здрасте» обменялись.

— Ну и что. Стелла Анатольевна отвечает за документооборот. Знает всё обо всех. Она знает даже то, что вы сами о себе не знаете.

— Например?

— Например, что существа с оторванными лапками вызывают у вас неконтролируемую рефлексию, — человечек дружелюбно улыбнулся.

По моей спине пробежал холодок.

— Это — опытный селезень, — сказал человечек. Увидите, к лету у него снова отрастет перепонка. Не занимайтесь анализом, — он положил самокат на рыхлый сугроб и ловко, как акробат, взобрался на него, балансируя непонятным образом. –Живите интуицией. Только рептильный мозг выручит вас в Когево. Если будет туго — отключайте неокортекс.

На мгновение его окутала легкая дымка. Я потер глаза. Человечек исчез. Не было на снегу и следов самоката.

Только у меня ныл копчик.

§§§

…Я словно ее когда-то видел. Она шла навстречу мне по дорожке, обсаженной шаровидными ивами. В очень длинной юбке, задевавшей подолом утоптанный снег, спрятав лицо в высокий воротник заячьего полушубка, в очень узких ботинках с каблучками в форме рюмок. Распущенные волосы до талии. Из вежливости я посторонился — иначе не разойтись нам было меж сугробов.

Она прошла мимо, оставив запах чего-то томного, марципанового, из ранней юности. Того, что нельзя передать словами…

§§§

В этом крошечном помещении, которое я сразу окрестил «дуплом», громоздились системные блоки и мониторы: весь сервер, хранивший тысячи терабайт информации Института.

Чистотой «дупло» не отличалось. Здесь давно никто не протирал пыль, по углам валялись исчерканные бумажки, замусоленные мануалы, пустые упаковки из-под крекеров и чипсов, оставшиеся от предшественника. У кресла заедал механизм качания: оно все время норовило завалиться.

Я обещал себе, что как только разберусь с грудой навалившихся рабочих проблем, найду уборщицу или, на худой конец, тряпку, и займусь наведением порядка.

Я погрузился в разгребание «авгиевых конюшен» на сервере и проработал около часа.

Дверь открылась, вошла Масенька, и позвала меня на совещание к Будулаеву.

Терпеть не могу эти сборища. Ничто так не пожирает время как ежедневные совещания. Можно было упразднить все совещания на Земле после того, как изобрели мессенджеры.

Я со вздохом встал и побрел за Масенькой по коридору. Войдя в кабинет Будулаева, я ошалел. На восточном берегу эпоксидного озера сидели трое. Я не мог подобрать им определение.

Мне вспомнилась давно забытая детская сказка про гномов, и, словно в ответ на мой вопрос, Ельшинский, стоящий у панорамного окна, сказал:

— ВЫблеры.

— Всеволод Родионович! — громыхнул Будулаев.

— Ладно. Прочие. Это — прочие, Федор Павлович.

— Прочие…

— Да, Федор Павлович, — Будулаев был в прекрасном расположении духа. — Я решил сразу ввести вас в курс реалий Института. В его голосе промелькнули нотки экскурсовода. — Мы с Александром Ивановичем долго думали, стоит ли дать вам освоиться или сразу же ввести вас в курс дела. Александр Иванович, как и я, за обоюдную честность в работе. Как говорят сейчас? Вин-вин?

Ельшинский хмыкнул.

— ВЫблеры? — спросил я, рассматривая сидящих за столом, просто чтобы услышать звук собственного голоса и вернуться в реальность.

— Прочие, Федор Павлович, их зовут прочие. Прочие являются исконными обитателями Когевского Эллипса. Есть сведения, что они появились здесь раньше людей или же люди асси…

Поначалу вам будет достаточно трудно отойти от стереотипов, которыми напичкан неокортекс современного городского человека XXI века. В некоторых ситуациях будет полезно абстрагироваться от достижений эволюции и использовать рептильный мозг. Для человека с вашим уровнем интеллекта, вам будет достаточно сложно встроить неизведанное вроде прочих в вашу структурированную систему сознания, привитую городской средой.

— Я не из городской среды.

— Тем лучше. Это — огромный плюс. Городские люди чаще всего неспособны включить рептильный мозг. Как это случилось с вашим предшественником.

— А что с ним?

— Не важно.

Ельшинский опять хмыкнул.

— Вы сейчас лихорадочно пытаетесь встроить прочих в вашу систему стереотипов. Вам в голову лезут гномы, лешие, и даже непотребная бабка Обдериха…

— Обдериха не лезет…

Я присматривался к выблерам. Они состояли из таких же молекулярных вихрей, как Ельшинский.

— И хорошо, что Обдериха не лезет. Чем меньше стереотипов, тем лучше. Это обычное свойство неокортекса — в стрессовых ситуациях, как у вас сейчас, — одно непознанное встраивать в систему другого непознанного, но давно укоренившегося как стереотип. Как Бабка Обдериха.

— Извините, Зигмунд Брониславович, но я Обдерихи никакой в глаза не видел!

— Так вот она! — Будулаев показал мне на сидящее некто в центре трио за столом.

Он подошел к Ельшинскому и встал сзади этих троих. Хотя, почему сзади, может и спереди. Различить где у выблера зад, а где — перед, не было никакой возможности.

— Вы можете подойти поближе. На совсем близкий контакт в первый раз идти не рекомендую. Могут защупать. Потом попривыкнете, и будет проще.

Я обошел стол, стараясь не смотреть на троих, и оцепенел.

Посреди эпоксидной поверхности, ставшей мутной и волокнистой, подобной прокисшему молоку, выступал остров. Тот самый, который я обнаружил утром. Остров тоже был молочный, мутный и лакированный.

Будулаев поймал мой взгляд.

— Да. Остров, — сказал он.

— Вчера его не было. Ни здесь, ни там, — для меня это была форма вопроса.

И Будулаев ответил на него вопросом.

— В котором из вчера, Федор Павлович?

§§§

— Я тебе, Ежихина, объясняю! Денег сейчас нет. Могу люстру отдать, — Хлюпин крутанул под носом у бабки груду запыленного хрусталя на проволочках. Цацки брякнули, но ни одна не заиграла на свету.

— Денежкой бы мне, милок. Бабушка бедненькая, денежек не хватает.

— Возьми люстру, Ежихина, и продай.

— Кому она нужна-то?

— Это ж настоящий хрусталь! Почистить только надо. Мне некогда. Статью пишу.

— Давай люстру и вазу!

— Какую вазу?

— Которая тоже хрустальная, с листьями, у тебя в серванте стояла. Ты сервант на помойку снес, а вазу оставил.

— Ты откуда, бабка, знаешь? Подсматриваешь что ли за мной? — окрысился Хлюпин.

— Да я всё, милок, знаю, что в Когево делается, — ответила бабка. Нехорошим таким тоном. Не по себе стало Хлюпину. — Все знаю. Хоть бы девяти дён дождался, чтобы мебель родителей из дома выносить. А то сразу, как мать схоронили, вещички на помойку выставил. Давай люстру с вазой, и будет тебе рассказ!

— Ну, ладно, принесу тебе вазу. Говори! — Хлюпин включил компьютер. Кулер завыл. Хлюпин приготовился записывать.

— Птицу они привезут. Пукана. Носатую такую. В тепле живет, на холоде мерзнет, — дробным шепотом заговорила бабка. — В лесок наш пустят и будут смотреть — что с лесом, и с пуканом этим сделается. Но только не к добру это — наши-то в лесу чужих не любят. И никто не знает, как пукан себя поведет, и кем он в лесу станет.

Бабка схватила люстру.

— А цацки-то, цацки! — она бойко завернула хрустальную кучу в грязную рогожу, и сунула в ведро. — Бывай, милок! — и выскочила из комнаты.

§§§

Кран тёк. Во второй вечер я написал возмущенное заявление вахтерше с бесцветными глазами. Тётенька в кофте из разномастных ниток потягивала молоко из блюдечка у входа в общагу. Лицом вахтерша как две капли воды походила на бабку из поезда. Никакой реакции на моё заявление не последовало.

Я зашел в местное сельпо, в котором торговали всем: пряниками, стиральным порошком, ковриками для компьютерной мыши, шариковыми ручками и удобрениями.

Бесформенный продавец с таким же лицом как у бабки из поезда, в полинявшей до полной потери цвета спецовке, долго рылся на заваленных стеллажах. Рылся, чтобы сказать, что прокладок для крана нет, и когда будут неизвестно. Как будто он с самого начала не знал, что прокладок для крана нет.

Кран тёк. Звук капель проникал сквозь закрытую дверь санузла. Я попробовал заткнуть кран тяпкой, но не помогло. Попросил перевести меня в другую комнату и получил ответ: «Там не топят». Рефлексировал на темы «Почему в общаге не может быть уютно?», «Почему в общежитии Когево при всем вселенском значении города в мировой науке нельзя починить один-единственный кран?», «Почему в XXI веке надо жить с допотопной сантехникой?».

Все эти мысли звучали у меня голове знакомым голосом, пока я вдруг не сообразил, что это — голос Ельшинского.

Чтобы выключить шарманку в голове, я взял рюкзак, вытряхнул из него все содержимое, и завязал рюкзак на кране. Рюкзак сохнет быстро. У меня будет пара часов, чтобы подремать в тишине, пока рюкзак наполнится водой.

Когда ты находишься в активной фазе мониторного синдрома, сон приобретает странные формы. Не помогает даже пропитанная засохшим потом маска для сна, которую ты везде возишь с собой. Ты вроде как бы спишь, при этом проигрываешь в уме рабочие задачи. Вокруг тебя кругами, неконтролируемо, перемещается кошмар. Ты что-то не успел. Что-то не доделал. Впереди маячат неприятности. Внезапно, как в пропасть, проваливаешься в дедлайн. Нерешенная задача возникает перед тобой как памятник Петру I на стрелке Москва-реки. Ты чувствуешь, что скорый поезд проносится мимо. Ускользает неотвратимо, непоправимо, невозвратно.

За 15 лет я уже отработал несколько крупных контрактов. Бывал и там, где контракт подразумевает подписку о неразглашении местонахождения работы.

Но в «мониторке», отчаянно пытаясь провалиться в сон, я вновь и вновь оказывался на крошечном полустанке Вшов Городище, с выцветшим названием станции на табличке. На перроне, с которого невозможно залезть в скорый поезд. Перроне почти вровень с землей. А зачем тебе скорый поезд? Скорый поезд никогда не останавливается на полустанке. Вшов Городище он всегда проходит мимо. Поэтому и перрон такой низкий. Ни у кого нет задачи залезть в скорый. Здесь останавливаются только пригородные электрички, да и то, не все.

§§§

Во сне-«мониторке» я — маленький, в первом классе, стою на перроне с кучей барахла. В руках — пакетики, хлам, который ни один нормальный человек не возьмет с собой в дорогу. Мимо идет скорый. Первая поземка мечется меж рельсов по пронизанной студеными жилками щебенке между шпал.

Поезд медленно тормозит и у меня замирает сердце… Неужели остановится? Я же смогу уцепиться за что-нибудь и залезть вверх? Руки заняты хламом, а у меня одна секунда! Поезд стоит всего одну секунду! Вот если бы его задержать!

Я бросаю хлам, тянусь к лестнице в тамбур.

По перрону бежит истеричный пропитой сосед и кричит: «Убери мусор, сволочь!» Я вдруг испытываю чувство жути. Скорый стоит всего секунду, а сосед все ближе… и как же он похож на Ельшинского… это и есть Ельшинский… кто такой Ельшинский?

Я цепляюсь и пытаюсь лезть вверх по лесенке. Дверь в тамбур заперта и проводника нет. Ельшинский все ближе, орёт: «Убьешься, сволочь!».

Скорый с грохотом трогается и очень быстро набирает ход… Я лечу назад. Секунда черноты, я не понимаю, сорвался я или нет… и открываю глаза.

Кран опять течет. Грохот — это полный воды рюкзак. Холод собачий. Если в моей комнате это называется «в комнате топят», то как жить в остальных, нетопленых?

Сетка кровати проваливается, рука затекла и мерзнет на металле спинки. На тумбочке сидит крупный таракан и глубокомысленно шевелит усами. Почему в общежитиях и больницах тумбочки всегда воняют протухшим яблоком?

По соседству с тараканом, на железном табурете, стыренном из медсанчасти, сидит усатый мужик. Усами не шевелит, хотя они у него как пики, торчат в разные стороны параллельно земле… Что такое нужно сделать с усами, чтобы они так торчали? Рубашка образца 70-х в дикую зелено-желто-оранжевую клетку, брюки и ботинки оттуда же… Сверху — засаленный лаборантский халат. В руках — куча пакетиков с хламом, тех самых, которые я бросил на перрон, пытаясь уцепиться за лестницу скорого поезда.

— Прокладки, — говорит мужик. — Разные. Недорого. Я даже знаю, какая тебе подойдет. Вернее крану. Имей в виду — рюкзак не высохнет. С чем на работу пойдешь? Без рюкзака нельзя. И паспорт нужен. Регистрации нет у тебя. Здесь тоже останавливают. Но то, что останавливают — это хрен с ним. Паспорт нужен тебе, чтобы ты сам знал, что ты — это ты, а не какой-то там вЫблер. У выблеров таких прокладок нет. Вот, посмотри.

Он начинает вытаскивать из карманов халата уродливые сантехнические принадлежности — гайки, болты, оплавленные обрезки труб, пластиковых и ржавых металлических.

— Рюкзак — мокрый, — авторитетно говорит усатый, — не высушишь. И идти на работу тебе не с чем.

Рука опять затекает о железную спинку. Я пытаюсь не замечать усатого и заснуть.

— Ты не умеешь руками делать ничего! — усатый взрывается отборной руганью. — Ничего не умеешь руками делать, сволочь, только задницу просиживаешь за компьютером!

Кран тёк. Я сидел на скрипучей сетке кровати. Матрац вместе с простыней съехал набок, обнажив проржавевший железный остов.

Большой таракан, глубокомысленно шевеля усами, уползал в щель под окном.

Кран тёк. Рюкзак я нашел абсолютно сухим на полу рядом с душевым поддоном, замызганным поколениями предыдущих жильцов. Кто-то заботливо снял рюкзак с крана и положил на коричневый кафель, которым покрывали санузлы общаг в семидесятых.

§§§

Я вернулся на продавленную кровать. Попытался подоткнуть казённое одеяло и скукожиться под ним. Никаких мужиков с усами-пиками! Все это — бред. Полустанок Вшов Городище остался в другой жизни. Была одна жизнь, теперь — другая. Поезд не придет. Надо подумать о чем-то приятном, тогда и сон будет приятным.

Мы в последний раз сидели с Никой в застекленном кафе. А потом пошли в туалет, в разные комнатки. А она совершенно неожиданно нырнула в мою и сделала мне минет. Как будто я вновь, 17-летний, оказался в ночном клубе.

Потом мы вышли вместе в зал. Официант косился на нас насмешливо. Я вспомнил ее губки и прямо почувствовал их у себя в трусах. Хорошее воспоминание. Воспоминание. Но губки были настойчивы и никуда не исчезали.

Я подумал: какой хороший сон, и никаких тебе усатых мужиков. Губки все двигались и двигались. Я откинул одеяло и увидел, что это была никакая не Ника. Это была одна из девиц, с которыми меня знакомили в Институте. В клюквенном свитере. Она залезла в кровать прямо в свитере и юбке. И сейчас она вдруг резко поднялась, и села на меня сверху. И в момент взлета я вдруг увидел, что она пустотелая — свитер облегает ее только спереди, а сзади — там, где должна быть спина, — провал. Но я кончил, и особого значения пустой спине не придал. Девица насмешливо усмехнулась и медленно облизала губы.

— Добро пожаловать в Когево! — сказала она хриплым шепотом. — Тебе здесь будет хорошо.

Я открыл глаза. Мокрое растеклось под одеялом. На тумбочке сидел усатый таракан. Усами он ощупывал мой драгоценный, взятый в кредит макбук. Словно примеривался, заселиться в алюминиевый домик или нет.

§§§

— Руки, руки убери! — все громче орал в коридоре знакомый голос. В ответ раздавалось басовитое бурчание.

Верный своему принципу — работать до последнего даже в полном дурдоме, даже в open-space на 60 человек, не обращать внимания на провокации и не давать себя втягивать в чужие разборки, — я продолжал писать код в «дупле» под мерное жужжание кулеров. В хаосе постепенно начинали проступать очертания упорядоченной системы.

Все эти дни я пытался догадаться, что же произошло с моим предшественником. Обычно я сразу понимал это по состоянию сервера. Но это был первый проект, в котором все было туманно. Складывалось ощущение, что предшественник страдал маниакально-депрессивным психозом. В какие-то периоды он выдавал тонны кода, в другие делал за весь день один-единственный коротенький файл или вообще ничего не делал. Я вычислил, что он был нанят на условиях такого же контракта, и перестал работать 22 декабря прошлого года. Что с ним произошло? Его уволили? Уволился сам? Сбежал?

— Руки убери! — только когда истеричный ор приблизился вплотную к двери «дупла», я со вздохом перенес вес на сидение кресла, встал и, разминая ноги, подошел к двери.

В коридоре странно пахло озоном. Во рту появился металлический привкус. Орал Ельшинский, которого Кривоног держал за грудки. От Кривонога и исходило басовитое успокаивающее бурчание.

К стене коридора привалился двухметровый, чрезвычайно длинный мешок, который пугающе шевелился. Между Ельшинским, Кривоногом и мешком шныряла бабка Ежихина со шваброй, делая покрытый разводами пол еще грязнее.

— Почему в коридоре посторонние? — проорал Ельшинский, обращаясь, главным образом, к бабке, и показывая на меня.

— Я не… — начал я

— Что вы, Всеволод Родионович, опомнитесь, — забурчал Кривоног. Это — Федор Павлович, наш новый специалист. Вы с ним рядом сидели на летучке по затуканиванию. Не кричите, ладно-складно?

Что-то взорвалось в голове у Ельшинского и он заорал еще истеричнее.

— Новый… знаем мы ваших этих новых… со старыми тоже все знаем, как и что… Видел я ваших новых специалистов, толпами! Толпами! На склоне целая роща!

Тут у меня по спине проползла холодная гусеница. Мешок у стены задергался.

— Всеволод Родионович, у вас нервы расстроены, — бурчал Кривоног. — Вы какие-то вещи говорите неадекватные. Товарищ — активный, товарищ весь в кофе, коде и цифрах, и воображения, и фантазии начисто лишенный…

Тут я почувствовал легкий укол самолюбия. Как если бы какая-то пьянь обозвала меня «мебелью» в трамвае. Вроде бы — что на него внимания обращать? А все равно укололо.

— … Товарищу абсолютно ничего не грозит, ладно-складно? — закончил Кривоног. И стал басовито и нарочито как-то, как в оперетке, похохатывать, оттесняя Ельшинского в глубь коридора.

Ельшинский пытался уцепиться за мешок. Кривоног похохатывал все визгливее, уже не по-опереточному, а как площадной скоморох. Бабка зашныряла со шваброй еще быстрее. Пол стал невыносимо грязным. Я вспомнил свой принцип — не давать себя втягивать в чужие разборки, — и вернулся в «дупло» с неприятным осадком в душе и металлическим привкусом во рту.

Я отсутствовал не более минуты, но здесь кто-то побывал. Стопка бумажек была сброшена с одного из системных блоков, на который я ее переложил с пола, в надежде позднее разобраться. Кто-то рукавом стер пыль с угла стола. На основном мониторе мигала надпись «Диск Z извлечен неправильно». Никакого диска Z у меня и в помине не было. Кто-то залезал на сервер со своей флэшкой, хотя я все время стоял в дверном проеме.

— Что за…? — спросил я себя и выглянул в коридор.

В коридоре никого не было. Ни Ельшинского, ни Кривонога, ни бабки. Пол был сух и стерильно чист. Озоном не пахло. Только мешок стоял, неподвижен и прислонен к стене.

Не дать втянуть себя в чужие разборки. Не дать…

Я медленно подошел к мешку и развязал его. Осыпавшийся остов новогодней елки, безнадежно унылый и неподвижный, уставился на меня застрявшими в пустых ветвях нитками дождика.

§§§

Первые несколько дней я питался припасами, привезенными с собой. Мне хотелось побыстрее разобраться с системой и закончить всю рутину. Поставить текучку на рельсы и пусть себе ползет — такой мой принцип.

И, честно, не тянуло вступать во взаимодействие с новыми коллегами и отвечать на дурацкие бытовые вопросы — вы-откуда-где-живете-женаты-есть-ли-дети. Я не люблю входить в контакт с кучей незнакомых людей, с которыми точно не буду общаться вне этого, конкретного, контрактного проекта. Я просто отрабатываю мой контракт. Этот подход меня всегда сильно выручает, избавляет от чужого влияния на мою жизнь. То ли я выгляжу слишком доброжелательно, то ли у людей никогда нет возможности сходить к психоаналитику, но ко мне все тянутся с изложением частной жизни, до которой мне нет никакого дела, размусоливанием чужих проблем и неурядиц.

Самое забавное, что излагают почему-то мне, а совета по вышеизложенному всегда просят у кого-то другого.

Сегодня, когда последние припасы закончились, я решил сделать вылазку и найти столовую. Надежды на то, что здесь есть эквайринг, не было, но у меня еще оставался небольшой запас «нала», взятый с собой из центра.

Я тщательно запер дверь в «дупло», памятуя о «неправильно извлеченном диске Z».

Коридор был выкрашен тусклой зеленовато-серой краской и уходил в дальние дали. Из любопытства я пошел не к лестнице с коваными узорами, по которой спускался на свой «минус первый» по утрам, а в противоположном направлении.

Через пару минут я понял, что коридор не заканчивается. Здание, видимо, имело огромную подземную часть, хотя и стояло на холме. Двери все были гигантские, похожие на пакгаузные, метра три в высоту. Попадались и гермодвери с вентилями. Некоторые — окрашены серой краской, почти сливающиеся со стенами коридора. Некоторые — обиты дешевым дерматином 70-х, некоторые — свинцом. Все двери — тяжелые, непробиваемые и неотличимые одна от другой. Никаких обозначений на дверях не было.

Пройдя еще пару минут по коридору, я решил постучаться, чтобы спросить дорогу в столовую хоть у кого-нибудь.

На секунду я ощутил приступ острой паники как в детстве, когда мы забрались в заброшенный бункер секретной военной части Вшова Городища.

— Успокойся, — сказал я себе. — Ты в действующем учреждении. Коридор — прямой. Если ты пройдешь еще пару минут и не найдешь ни одной открытой двери, ты просто развернешься и пойдешь назад. Твой обеденный перерыв станет на 10 минут длиннее. Никто не регламентирует твой обеденный перерыв. За прошедшие дни в Когево никто вообще ни разу не поинтересовался на месте ли ты, и чем ты занят в течение дня.

Двери были наглухо заперты, похоже, что их давно никто не открывал. Паника наползала все сильнее. Я подошел еще к одной двери, серой, освинцованной, как вход в рентгеновский кабинет, и изо всех сил постучал кулаком.

Дверь тут же распахнулась. Кто-то ждал стука в дверь.

На пороге стоял широкоплечий сутуловатый детина с резким нездоровым лицом, в вытертых на коленях джинсах 70-х. У меня когда-то были такие же первые «левайсы», купленные в комиссионном. На детине была клетчатая байковая рубашка из тех же 70-х. Они тут что, по магазинам по полвека не ходят? Волосы были нестриженые, редкие, седого соломенного цвета. Плешь отливала баклажанным оттенком. Лицо — как будто поедено молью — неровное, пурпурно-сероватое.

— Здравствуйте, — начал я. — Я ваш новый…

— Знаю я, — огрызнулся детина с раздражением. — Коды, массивы, переменные, программы, приложения, а толку от всего этого никакого.

— Ну почему же? — я слегка ошалел от такого беспочвенного наезда. — Извините, я вообще столовую ищу. Она где? Дверь какая?

— Любая, — огрызнулся детина агрессивно, и с грохотом захлопнул дверь в свое освинцованное убежище.

Я стоял посреди бесконечно длинного коридора. Любая? Бред какой-то. Отойдя подальше от недружелюбного освинцованного входа, я подошел к двери, обитой коричневым дерматином.

— Столовая, — сказал я вслух и нажал на ручку. Дверь открылась. Мне в нос шибанул ностальгический запах общепита: щи из капусты, пирожки с капустой, сосиски с тушеной капустой, солянка из капусты с намеками на присутствие мяса, салат из мятой капусты с прожилками моркови и намеком на огурец. Как будто на прилегающих к столовой километрах, не растет ничего кроме капусты.

Я взял поднос с отбитым краем и подошел к оцинкованному прилавку, на котором капуста присутствовала во всех видах. За прилавком переминалась необъятная дама в белом переднике.

— Здравствуйте. Я ваш новый…

— Да знаю я, — отмахнулась дама.

— Нет ли у вас чего-нибудь некапустного?

— Это в каком смысле? — изумилась дама.

— Ну чего-нибудь такого, во что капуста не входит. Омлет может? Или макароны? Или мясной суп-солянка? В нем капуста минимальна и безвредна. Или может бифштекс с луком и яйцом?

— Так вы что хотите? — спросила дама. Все это?

— Ну что-нибудь, — с тихой надеждой ответил я и осекся.

Вместо капустных производных на оцинкованной поверхности передо мной стоял солидный омлет с сочными кусочками бекона — такой, каким должен быть идеальный омлет в моем представлении. Тарелка макарон явно твердых сортов и не разваренных по-общепитовски. И даже с двумя соусами, как я люблю — кетчупом и сметанно-сырным. Подрумяненный бифштекс сильно пах луком и был покрыт целым яйцом с ярко-оранжевым желтком. И она была там — густая красная мясная обжигающая солянка с маленьким островком зелени и сметаны. Блюдо для странника. Блюдо, которое совершенно невозможно испортить даже в общепите.

Я расплатился в кассе, отошел в глубину зала, сел за старый расщепленный стол рядом с окном. Проем был занавешен выцветшим ситцем, на котором резвились морские коньки.

Еда оказалась очень свежей, только что приготовленной. Проглатывая горячую солянку, в которой не оказалось капусты, я машинально посмотрел на чек.

— Щи из свежей капусты — 1

— Солянка из квашеной капусты — 1

— Салат из свежей капусты — 1

— Сосиски с тушеной капустой — 1

«Надо было компот взять», — промелькнула у меня какая-то несуразная мысль. Я обернулся и поискал стаканчики с компотом на оцинкованном прилавке.

Ни прилавка, ни кассы, ни дамы, ни безразмерных алюминиевых кастрюль, ни ровных рядов тарелок с капустными производными не было.

Зал с зеленоватыми стенами был пуст, только занавеска колыхалась от сквозняка. Коньки вытягивали хвосты. Я вспомнил — такая занавеска была в единственном в моем детстве пионерлагере на море, когда маме дали путевку для меня от совхоза Вшов Городище.

Паника вновь медленно поднималась.

«Спокойно, — сказал я себе, поставил пустые тарелки на поднос, поднос — на оцинкованный прилавок, и пошел к выходу. У двери я не удержался и оглянулся. Не было ни стола, ни стула, ни занавески с морскими коньками, ни подноса с грязными тарелками. Только пустой прямоугольник зала, выкрашенный зеленоватой краской.

§§§

Я открыл дверь в коридор. Шагнул. И очутился у себя в «дупле».

Я же запирал дверь, когда уходил.

Стопка бумаг перекочевала на пол, на мониторе опять мигала надпись «Диск N извлечен неправильно». Диска N, как и диска Z, у меня не было.

Прямо посреди стола кто-то оставил мне «подарок»: крошечную фигурку из стекла. Морского конька всех цветов радуги с тонюсеньким закрученным хвостиком и капелькой розового стекла на его конце.

§§§

…Эти два поворота между ивами всегда были для меня кошмаром. Что-то неприятное поджидало между раскидистыми ветками. Такое неприятное, что я забывал о недоученных уроках. Здание школы с потемневшей крышей — вот оно — за поворотом. А идти далеко, каждый шаг дается с огромным трудом.

В этот раз там действительно кто-то был. Два глаза смотрели на меня из протаявшего сугроба. В следующую секунду комок снега прыгнул на меня. Я заорал, как мне показалось, на весь Городище. Комок пах мокрой псиной. Он лизнул меня в нос.

Я не мог понять, что это за собака. Всех окрестных собак мы знали наперечет. Редко кто из них мог бегать по поселку: псов всегда держали на цепи, чтобы они охраняли хозяйство, а не шатались без дела.

Этот песик был приблудный, мохнатый, облепленный комьями снега, с черными глазами, и темной окантовкой вокруг подвижного носа.

Я понимал, что уже опоздал на начало первого урока.

Училка, несносная стареющая грымза, пожалуется маме.

Влетит. Еще как влетит.

Если я пойду в школу, я могу больше не встретить его.

Этот обведенный темным нос, торчащий из комка белой шерсти.

— Пойдем, сказал я собаке.

Я нагнулся и пролез между ивами. Песик доверчиво пошел за мной, обнюхивая сугробы. В завале из снега торчала провалившаяся крыша старого овина.

— Там тебе будет всяко теплее, чем ночевать в сугробе.

До школы в тот день я не дошел.

§§§

Снега на ветвях шаровидных ив уже не было. Подол длинной юбки задевал грязь на разбухшей дорожке. Каблучки в форме рюмок застревали в снежной каше. Все те же узкие ботинки, все так же она прячет лицо в высокий воротник заячьего полушубка и проходит мимо меня с марципановым запахом.

Почему-то я так и не решился окликнуть ее. Лишь смотрел как колышутся в такт легким шагам распущенные волосы.

§§§

В столовую я теперь входил сразу из «дупла». Я никак не мог объяснить этого с точки зрения обыкновенной земной физики. Но это было именно так.

С утра я выскакивал из общежития, пересекал улицу. Два полицейских неизменно курили с отрешенным взглядом у палатки с шаурмой. При моем появлении они оживлялись. Я находил в снежной каше окончание тропинки и наискосок, через рощу вековых дубов, а затем — скопище шаровидных ив, выходил на склон к озеру. Пройдя вдоль берега, я оказывался у холма, на котором виднелось здание КИЭй с башенкой.

Я пересекал вестибюль и пост охраны. По винтовой лестнице, спускался к своему «дуплу» на «минус первый» этаж. Без помех работал до обеда.

Как только мне в голову приходило перекусить, я открывал дверь в коридор, но там оказывался не коридор, а зал, крашеный зеленоватым, необъятная дама с алюминиевыми кастрюлями, оцинкованный прилавок, уставленный капустными производными, касса, расщеплённый фанерный стол, окно с занавеской с морскими коньками. Каждый раз я оказывался в столовой совсем один.

Я начал экспериментировать.

Приходил обедать в разное время.

Памятуя, что столовые общепита всегда работают до 16:00.

Не сработало.

Однажды я дотянул с обедом до 20:00, но все равно вышел не в коридор, а в зеленоватый зал.

В другой раз я принципиально проработал весь день без обеда, сказал себе: «Иду в общагу!», открыл дверь и вышел в коридор, ведущий к лестнице.

Тогда я начал экспериментировать с блюдами. Я обнаружил, что какие разносолы ни заказывал бы, в чеке все равно выходила одна и та же сумма среднестатистического общепитовского обеда, состоящего из «Щи из свежей капусты — 1, солянка из квашеной капусты — 1» и далее по списку. Я никак не мог подловить момент, когда же капустные производные превращались в харчо, седло барашка или индейку с трюфелями: когда дама снимала их с оцинкованного прилавка или же когда ставила мне на поднос.

Еще одним экспериментом, который я решил провести, стало исследование башенки здания института. Очень уж заманчивой она выглядела с противоположного берега озера.

Башенка притягивала меня как магнитом. Как-то раз я твердо решил прямо с утра пойти по винтовой лестнице не вниз, на свой «минус первый этаж», а вверх. Судя по виду из окна на совещаниях, где-то на уровне третьего этажа должен был быть кабинет Будулаева. Оба раза, когда я был у него в кабинете, меня кто-то провожал, поэтому дорогу я не запомнил.

В этот раз я решил рискнуть и найти кабинет самостоятельно. Пусть это решение будет стоить мне еще одного нудного совещания. Я начал подниматься по лестнице и по моим ощущениям дошел до второго этажа, но выхода на этаж все не было. Лестница была странная — в конце, в самом верху, маячило что-то похожее на ярко-освещенный купол, но сколько до него осталось этажей — два или восемь — было не разобрать.

Пройдя расстояние в четыре завитка лестницы, что точно должно было составлять этаж, я почувствовал, что запыхался. Нет, я не считаю себя очень уж спортивным, но два этажа без одышки осилить вполне могу. Эта лестница напоминала электрическую беговую дорожку без конца и без края. Я ухватился за кованые перила и остановился отдышаться. Сверху послышалось цоканье каблучков. Навстречу мне в костюме оливкового цвета спускалась Масенька.

— Доброе утро, Мария Вячеславовна, — поздоровался я, надеясь обойтись без расспросов.

— Доброе, — ответила Масенька как всегда слегка надменно. –Куда это вы, Федор Павлович, направляетесь?

— К Будулаеву, — зачем-то соврал я. Мне почему-то стало стыдно признаться в том, что я в рабочее время иду смотреть на башенку.

— А по лестнице зачем? — искренне удивилась Масенька. — Пойдемте!

Она потянула меня за рукав бомбера, и мы пошли вниз. Уже через несколько метров обнаружился выход на этаж с филенчатой дверью, застекленной необычным ограненным сплавом.

— Это из Дели, — поймала мой взгляд Масенька. — Привезли в рамках научного обмена еще в 80-х, личный подарок директору от Индиры Ганди.

Ума не приложу, как я мог пропустить этот пролет и дверь! Я же внимательно рассматривал лестницу! Масенька распахнула створку, и мы оказались в приемной Будулаева.

— Только вам, Федор Павлович, подождать придется. Зигмунд Брониславович сейчас очень занят. Обсуждает за-ту-ка-нивание с представителями Когевской городской администрации.

Из-за двери в кабинет, обитой дорогой и необычной кожей, доносились раскаты голоса Будулаева. Говорил в основном он. Затем встрял тонкий визгливый тенорок, гулкое контральто перебило его, и Будулаев опять завел свои рулады.

С той стороны раздался удар шарика об стену, Будулаев закричал: «Масенька!». Масенька поспешила в кабинет.

— Там, Зигмунд Брониславович, Федор Павлович ждет.

— Федор Павлович? Новый? А зачем?

— Не знаю. Я его на лестнице встретила, он вверх шел.

— Вверх?! Зачем это? Пусть войдет.

Я вошел и поздоровался. На берегах эпоксидного озера сидели необъятных размеров мужик-тыква с редкими волосинками, торчащими на подбородке подобно растительности на лице у старух. Вторую половину побережья занимала высокая кряжистая женщина лет пятидесяти, целиком состоящая из углов.

— Федор Павлович, вы зачем шли вверх? — спросил Будулаев без церемоний.

— Я шел не вверх, а к вам в приемную, но не смог найти выход на этаж.

— Как это? — удивилась угловатая дама.

— Марина Тимофеевна, это — новый сотрудник, — Будулаев как будто успокоился. — Вам, Федор Павлович, нужно было просто выйти ко мне в приемную из вашей комнаты. В столовую вы же выходите? Вы по какому вопросу?

— По вопросу тукана, — я ляпнул первое, что подвернулось мне в голову.

Угловатая дама оживилась.

— Тукана, — задумчиво промямлил тенорком мужчина-тыква.

— Тукана? — загорелся Будулаев.

— Тукан прекрасно дижитализируется, Зигмунд Брониславович. Если его подвергнуть максимальному промоушену и затуканить все свободные поверхности в городе с помощью наружной рекламы, цифровых и проекционных систем и раздаточных материалов, затуканивание имеет шанс стать незабываемым событием для жителей Когево, а также для центральных СМИ.

На меня уставились четыре пары изумленных глаз. Угловатая тетенька беспокойно заерзала на эпоксидном берегу. Смола на озере была подернута дымкой, что-то мутное таилось в глубине и не давало увидеть дно.

— В рамках дижитализации предлагаю также захостить специальный ресурс по затуканиванию и забрендировать его всеми видами туканов или же крупными планами того «токано!», который прибудет в Когево, — в этот момент задача выкрутиться из неловкой ситуации внезапно отошла для меня на второй план. Меня вдруг приподнял и понес поток, подобный ледоходу на озере.

— Брендированные ресурсы очень круто смотрятся в центральных СМИ, — я заметил, что Будулаев сделал Масеньке какой-то знак, и она быстро-быстро застрочила в блокноте, молниеносно переворачивая страницы.

— Этот же ресурс позволит оперативно снабжать пользователей информацией и разместить веб-камеры в месте затуканивания. Можно камеры с датчиками движения. Так экономнее будет.

— Это же весь заповедник, — выдавил из себя старухобородый.

— И что? — поток захватывал меня все сильнее. В голосе послышался металл наглости. — Разве масштабы заповедника не позволяют разместить двадцать веб-камер в наиболее привлекательных для тукана местах?

— Так сопрут же. Или съедят.

— Не сопрут. Камеры в режиме онлайн-трансляции. Зрители и представители центральных СМИ будут неотрывно следить за перемещениями тукана, ни одна интимная деталь жизни птицы не ускользнет от их внимания.

— Полегче с интимом, — сказало угловатое контральто. — От интима вечно одни проблемы.

— Ну, молоток! — Будулаев подошел и взял меня за руку. — Я понял только слово «ресурс». Но все равно молоток! Я уже чёрти что подумал — что ты, Федор Павлович, вверх пошел. И про это, бр-зр-… зондирование тоже хорошо, мне нравится. Масенька, оформи, пожалуйста, в приказ и Ельшинскому спусти — пусть озадачится. Времени совсем мало. А Федору Павловичу — в отдел кадров на заметку в личное дело — поставить на вид сотрудника, как инициативного.

— Он же контрактный.

— Ну и что? Личные дела у нас на всех есть — контрактный он или бесконтрактный. А теперь, пардон, у нас тут разговор по бюджету затуканивания на троих.

Я вышел в приемную.

— Вам в столовую или в ваш кабинет? — кокетливо осведомилась Масенька.

— В «дупло». Мария Вячеславовна. Почему, кстати, кроме меня в столовой никогда никого не бывает?

— Потому что вы с другими людьми разговаривать не любите, и на лишние вопросы отвечать.

Масенька открыла дверь на лестницу. Я оказался у себя в «дупле» на минус первом этаже. Машины все были еще выключены, но на основном мониторе опять мигало «Диск W извлечен неправильно». Снятый с верха системного блока посреди стола стоял стеклянный морской конек. Вчера вечером я запирал за собой дверь и сегодня ко мне точно еще никто не заходил. Я развернулся, чтобы сказать об этом Масеньке в приемной. Но за дверью опять был нескончаемый коридор «минус первого» этажа с задраенными гермодверьми.

§§§

— Ну ты, новенький, и сво-о-олочь! — Ельшинский неинтеллигентно покачивался передо мной с носка на пятку.

Время близилось к обеду. Я уже мысленно прокручивал в уме, что бы такое-этакое заказать Самобранке под видом капустных производных.

Все предыдущие годы я довольствовался более чем скромным рационом из заварной лапши, нарезок и сухих пайков. Возможность попробовать всякое-разное меня внезапно прельстила. Я уже выяснил, что необъятную даму зовут Авдотьей, но чаще — Самобранкой. Мои изыски ее ничуть не напрягали, скорее веселили. Лицам мужского пола Самобранка благоволила.

Несколько раз на горизонте зеленоватого зал появлялась Масенька, иронично смотрела на меня, но к моему обшарпанному столу не подходила. Она всегда обедала в противоположном углу зала в красном «крайслере» из «Тощего зайца» «Криминального чтива».

— Сво-о-о-олочь! — протянул Ельшинский, демонстративно нарываясь.

Верный своему принципу — не давать втягивать себя в чужие разборки, — я невозмутимо ждал, пока он остынет или наоборот разразится градом ругательств. В «дупле» он возник неожиданно, и явно не из коридора «минус первого» этажа, а из какого-то другого помещения.

Когда он раз в десятый повторил одно и то же ругательство, я понял, что мне не удастся его «забанить».

— Мм, а в чем, собственно, дело? — я откинулся поудобнее в геймерском кресле, оставшемся от предшественника. Механизм качания я починил, кресло теперь не заваливалось. В случае рукоприкладства (кто знает, на что способны эти дендрологи), можно откинуться еще больше, толкнуться ногами и улизнуть за стеллаж с системными блоками.

— В чем дело? — Ельшинский относился к категории «истеричек», которые при каждом спорном случае накручивают себя до состояния скандала. — Он еще спрашивает! В чем дело?!

Он швырнул на мой запыленный, покрытый крошками стол, какую-то бумагу на фирменном бланке КИЭй. С фиолетовой шапкой в виде здания с башенкой, четко выверенными полями и пробелами, с многочисленными подписями-резолюциями внизу.

Так же был оформлен и мой контракт. Только под ним стояла только одна подпись: разборчиво и твердо «А.И.Привалов». На этой бумаге именно этой подписи не было, но зато стоял целый ряд других.

ПРИКАЗ

Согласно творческой инициативе Ф.П.Платы и для наиболее результативного проведения юбилейных мероприятий, связанных с затуканиванием Когевского заповедника, настоящим приказываю:

В.Р.Ельшинскому подготовить и провести доскональное планирование по зондированию и жостингу ресурса, схему размещения прогулочных и дачных камер, а также наружное наблюдение и жилизацию мероприятий по затуканиванию. Означенное осметить и выслать исходящим на утверждение З.Б.Будулаеву.

Поручил: Будулаев

Согласовали: Ежихин, Бурунбукова, Закусило, Варежка-не-отпускай.

Ответить копией к исходящему: Ежихин, Бурунбукова, Закусило, Варежка-не-отпускай, Лупинцев, Одоевский, Кривоног, Прочий №1, Прочий №2, Прочий №243, Прочий №13.

— Что это? — спросил я.

— Издеваетесь?! — Ельшинский наконец вышел на нужную точку на ординате скандала. — Приехали не-знаете-куда, лезете не-знаете-во-что-неизвестно-зачем, чтобы проявить вашу поганую творческую инициативу! Вы! Вы даже столовую найти не можете! Вы с людьми общаться не можете! Вы на прочих смотреть не можете! Вы хоть понимаете сколько времени я потрачу на эту бумажку и вашу поганую творческую инициативу?! На ваши прогулочные и дачные камеры! Вместо дендрологии и научных исследований, которыми я и должен заниматься, на меня повесили идиотское мероприятие! А теперь еще придется приступить к «зондированию и жостингу»! Знать бы, что это такое? Что это? Вы — придурок с вашей творческой инициативой!

Ельшинский, тяжело дыша, сел на корточки и манжетой рубашки вытер пот. С «истеричками» самое лучшее дождаться, пока извержение закончится, и только потом вступать в диалог. По дыханию Ельшинского я понял, что дендрологу не меньше семидесяти.

— Мне уже девяносто два года, — словно отвечая на мои мысли сказал «истеричка». — Я не «стоял у истоков» Института. Я приехал сюда за двадцать лето до того, как начали истекать эти «истоки». Мое призвание — дендрология. Здесь я мог бы сделать открытия планетарного масштаба.

— Вы и так ученый с мировой известностью, — уже произнося слово «мировой» я понял, что вызову новый взрыв.

— Вы — болван! Болван с микросхемами вместо мозгов! — Ельшинский с трудом поднялся с корточек. — Какая европейская известность? Вы не понимаете, что я провел здесь семьдесят лет? Семьдесят! Никуда не выезжая! И никогда не смогу уехать отсюда! Никто и никогда не уезжает из Когевского Эллипса. Либо в могилу, либо в ивовую рощу на склоне — видели небось красивые деревца?

— Извините, пожалуйста, при чем здесь ивовая роща? — мой мозг крайне медленно осмысливал его слова.

Мне стало не по себе. Слишком много фактов не укладывалось у меня в голове. Слишком многое не стыковалось. Узкие ботинки, лицо, спрятанное в воротник заячьего полушубка, распущенные волосы до пояса. Ельшинскому — девяносто два, но выглядит он чуть старше пятидесяти. Мешок с остовом елки, тот тип за свинцовой дверью в десяти минутах ходьбы по бесконечному коридору, нескончаемая лестница с недосягаемым куполом башенки, «диск V извлечен неправильно».

А! Так это он, Ельшинский, проникает сюда и скачивает с сервера важную информацию. Я уже перерыл всю систему, но не смог найти данные о том, что именно скопировали, хотя сообщения о неправильном извлечении диска выскакивали почти каждый день.

— Зачем вы все время ходите ко мне с вашими флэшками, Ельшинский? — спросил я. — И что вы копируете?

— Я? — искренне удивился Ельшинский. — С чем хожу? Я у вас здесь первый раз. Без автотранспортировки даже и не нашел бы в здании, где вы сидите.

— Автотранспортировка? Это так называется?

— Ну да. Есть длинное научное название, придуманное Марком. Совершенно непроизносимое. Мы предпочитаем пользоваться ненаучным, но всем понятным, вроде Самобранки в столовой. Это — кажущиеся позитивными проявления Когевского Эллипса. Подчеркиваю — «кажущиеся позитивными». И если вам, мальчик, в ваши 25…

— Мне 34…

— Не важно, все равно мальчик, раз вас можно прельстить такими пустяками, как кулинарные галлюцинации. Ведь по факту едите вы все равно солянку из квашеной капусты, а не седло барашка, и не черную икру. Я не буду вводить вас в курс всего того, с чем вы тут столкнетесь. Ответьте мне только, зачем, ну зачем вы проявили творческую инициативу?

— Понимаете, — я вдруг ощутил горячее желание рассказать ему всё. — Я хотел дойти до башенки, а в итоге попал в приемную к Будулаеву. Надо было как-то выпутываться.

— Что вам нужно в башенке?

— Ничего не нужно. Просто я вижу ее каждый раз по пути из общаги в Институт. И мне стало любопытно. Какая она? Что там внутри? Вид из окна. Как выглядит озеро с ее высоты? Скрипят ли половицы…

— Забудьте, — строго сказал Ельшинский. — Половицы не скрипят. Их в башенке нет. Забудьте, дуралей, начисто забудьте о башенке. Считайте, что это — запретная комната в сказке про Синюю Бороду. И вам нельзя туда ни под каким соусом.

— То есть Вы тоже не советуете мне ходить вверх?

— Вверх? Ни в коем случае! Что же нам теперь делать с этим факсимильным идиотизмом?

— «Идиотизмом», Всеволод Родионович, ни в коем случае нельзя называть распоряжение руководства, — в «дупле» возник молью траченный детина. В руке он держал металлическую хреновину.

— Это, твоя, Марк, тактика, во всем поддакивать наверху, — Ельшинский опять начал закипать. — Твоя, Марк, твоя тактика!

— Моя, моя тактика, — детина помахивал предметом. — И эта моя тактика — гораздо действеннее твоей, Сева! Потому что я не отбрыкиваюсь от бумажек, но при этом имею возможность работать и делать что-то путное последние 50 лет.

— Рабов! Рабов ты используешь, Марк! Бесчисленное количество рабов! «Прочий №243»? Выблер в официальном приказе?

— И выблер, и 243… — детине явно нравилась амплитуда, с которой раскачивался металлический предмет. — Оцените, им драться хорошо в ближнем бою! И будет в приказе выблер №244, №245, и выблер №246, и так далее по списку. Потому что мое драгоценное время я тратить на документооборот не могу, а распоряжения руководства надо выполнять неукоснительно. Неукоснительно, понимаешь? И меня никто не спрашивает, сколько именно выблеров мне для этого понадобится.

— Драться хорошо, наверное, а что это? — поинтересовался я.

— Это, юноша, зонд. Пора бы знать. Не все же искать дверь в столовую, да диски извлекать неправильно.

— Так это вы приходите с флэшкой?

— Ой, не надо, — осклабился детина. — Кому нужна информация с сервера и что, собственно, такого у вас хранится? Все, что мне нужно для работы, у меня есть. Все секреты Когевского Эллипса, известные в Институте, стали известны благодаря мне. Морских коньков не люблю. Зонд, юноша. Там же черным по белому на фирменном бланке напечатано «Зондирование и жостинг». К зондированию можно приступить прямо сейчас, а теперь просветите нас с Севой по поводу «жостинга». Пока Стелла Анатольевна, скрипя профилем, не пришла.

Но она не пришла.

§§§

Стелла Анатольевна не пришла. Внутренний телефон не звонил.

Я получил интуитивный вызов, приглашение зайти.

Открыл дверь из «дупла» в коридор и очутился в зале необозримых размеров с готическими сводами. Зале, тесно заставленном до потолка металлическими стеллажами, заполненными аккуратными аллеями папок. Все папки были пронумерованы, промаркированы, носили одинаковые серые обложки. Почему папки носили обложки?

Я вдруг понял, кого мне напоминает Стелла Анатольевна. Она была такой же плотной канцелярской папкой в своей серой обложке — вязаном кардигане.

Стелла Анатольевна мерно печатала на машинке 70-х годов за высокой антикварной колонкой. В аквариуме, чуть освещенная сверху, плавала плоская серая рыба, безжизненная как лист приказа на фирменном бланке Института.

Стелла Анатольевна сделала мне знак подождать и продолжала механически печатать.

Я осмотрелся повнимательнее и обнаружил, что идеальный мир папок был вовсе не бесконечен, как показалось мне в начале. В глубине зала аллеи шкафов внезапно обрывались, как будто над пропастью. Дальше начинался хаос из гор разномастных бумаг, наваленных одна на другую: бухгалтерских журналов, сложенных пополам ведомостей, иссохших манускриптов, даже пергаментов, и между всем этим засунуты были восковые валики.

— Хаос, — прошелестела Стелла Анатольевна, проследив мой взгляд. Она ткнула в направлении горной гряды из бумаг, освещенной тусклым светом готических окон под самым потолком. — Настоящий, Федор Павлович, хаос ждал меня, когда я только пришла в КИЭй. Вы не представляете, что здесь творилось до моего прихода. Но последние 50 лет документооборот ведется неукоснительно. Это — фундамент существования Института. Стоит только дать слабину, и хаос поглотит нас. Мы с хаосом боремся неукоснительно, на это брошены все силы, вся моя жизнь, — сухопарой ручкой она обвела тусклые готические просторы. — Это — моя миссия!

— Я вижу.

— Федор Павлович, заполните исходящий ответ на входящий приказ. Исходящий ответ на входящий приказ заполняется в течение часа после получения приказа. А прошло уже четыре. На первый раз я вас прощаю, но впредь подобных проволочек не потерплю.

— Стелла Анатольевна, — сказал я на это. — В моем контракте не предусмотрены никакие входяще-исходящие заполнения. Я — специалист по ментально-цифровым кластерам. Мое время слишком дорого стоит, чтобы заниматься входяще-исходящим бумагомаранием.

На мгновение Стеллу Анатольевну парализовало гневом. Словно бы вся злость, копившаяся в ней полстолетия, вырвалась наружу и сковала ей шею и руки.

— Как вы… Как вы смеете?! — она издала звук спускающей покрышки, которую проткнули заточкой. — Вы назвали мой документооборот «входяще-исходящим бумагомаранием»?

Под конторкой раздался топот многочисленных маленьких ножек.

— Конечно, — я был безжалостен, хотя внутри и предчувствовал, что неприятности воспоследуют. Но я, в принципе, всегда был готов к неприятностям, и сдаваться не собирался. Для меня это был не первый отработанный контракт, и я использовал старую тактику.

Коллеги частенько «подмахивали» контракты не глядя, а затем были вынуждены вместо своей основной работы погрязать в бюрократическом болоте, быть втянутыми в разборки, заниматься интригами и разговорами ни о чем с сослуживцами. В отличие от них, я вычитывал в контракте каждую букву, а затем заучивал свой функционал и обязательства нанимателя близко к тексту, и четко шел по пунктам.

— Я, Стелла Анатольевна, умею разбираться с настолько сложными проблемами оборудования, — я показал на ее печатную машинку 70-х, — что вы даже не можете себе их представить. Это вам не подшивать бумажки по папочкам и ставить на стеллажи. Прошу вас в дальнейшем не впутывать меня в ваше «входяще-исходящее». Всего доброго!

Испуганное многоголосое «ах!» вырвалось из-под конторки.

§§§

Не дав Бурунбуковой и секунды, чтобы ответить, я развернулся, вышел к себе в кабинет. И очутился за свинцовой дверью Марка.

Освещен был только треугольник рядом с дверью. Свет выхватывал край письменного стола внушительных размеров и наклоненный профиль. Детина что-то писал ручкой из белого пластика с синим концом. На меня нахлынула ностальгия — в моей промозглой сельской школе мы писали именно такими ручками.

— Да, сказал Марк. — Новшеств не люблю. У меня есть и мак, — он показал куда-то в темноту, — и планшет, и выносные жесткие диски, но олдскульные приемы куда лучше. Дают сосредоточиться. Хотите, юноша, совет? Купите красивый олдскульный букет. Цветы продают рядом с палаткой с шаурмой. Идите к Стелле Анатольевне извиняться по горячим следам.

— За что? — я предчувствовал, что разговор пойдет о чем-то подобном. — Я работаю по контракту и выполняю только те обязательства, под которыми подписался.

— В ваши 34 года, юноша, — продолжал Марк как ни в чем ни бывало, — вы удивительно наивны. Вы можете быть ведущим мировым специалистом, как Ельшинский. Но вы не сможете переделать систему, если уж подписали контракт, чтобы в ней работать. Вы сами вольны выбирать — быть вам плоской серой рыбой в ограниченной коробке аквариума или использовать возможности Когевского Эллипса.

— Я не собираюсь переделывать систему.

— Именно. Но система рано или поздно переделает вас. Вам не обязательно самому отвечать на всю эту бредятину. Заведите выблера. У меня их несколько дюжин, я их никогда не считал. Не помню, как их зовут. У Стеллы Анатольевны их несметное множество, она прячет выблеров под конторкой.

Идите, извинитесь. А потом приходите ко мне.

И поймите, наконец, в ваши 34 года, что вы можете быть лучшим специалистом мира. Но если вы не сумеете найти общего языка с посредственностями в системе, они вас растопчут. Все выдающиеся специалисты думают, что вызывают у посредственностей восхищение, а на самом деле — только дико раздражают.

«Тигров я избежал,

Клопов я кормил,

А сожран я был

Посредственностями»

— Стихи пишете? — поинтересовался я.

— Это не я, это — Брехт, — Марк отложил ручку в сторону. — Посредственности вас запутают, будут гадить, ставить палки в колеса, саботировать вашу работу. Вам не удастся ничего добиться в вашей профессиональной области, посредственности спутают вас по рукам и ногам приказами и постановлениями. Просто потому, что, в отличие от вас, у них уйма ничем не занятого времени. Гадить вам — станет их главной жизненной задачей, они создадут коалицию, чтобы вам гадить и гадить будут столько, что вы утонете, захлебнетесь в их фекалиях.

— Спасибо, Марк, за совет. Но я своими принципами и пунктами контракта не поступаюсь, — сказал я. — Извините. Время обеда.

И вышел в столовую.

§§§

Все было как всегда. Самобранка переставляла неохватные алюминиевые кастрюли, цинковый прилавок был заставлен капустными производными, у моего стола колыхалась занавеска с морскими коньками.

Зал был полон.

Кого тут только не было. Стелла Анатольевна, подобно сонной сухопутной черепахе, пережевывала листик капусты. Масенька в «Крайслере» уплетала солянку, выковыривая кусочки копченостей из жирного месива. Будулаев степенно хлебал щи.

Было много незнакомых людей в поношенных спецовках, клетчатых рубашках из байки, потертых джинсах, странного вида дам в блузках и блайзерах 70-х годов. Многие сидели в несвежих лаборантских халатах. Масенька эффектно выделялась среди коллег в модном костюме оливкового цвета.

За моим столом сидел грузный неопрятный плешивец в вытертом по швам синем бархатном жилете. От него неприятно и едко пахло снадобьями, словно его заперли на месяц на аптечном складе.

Я поискал глазами: свободных мест не было. Заказал харчо, лазанью, салат «кул слоу» и фреш из манго. Не глядя, взял поднос, дошел до стола, формально сказал плешивцу «Здравствуйте!» и хотел сесть.

— Занято! — не отвечая на приветствие буркнул он.

— Кем занято? — удивился я. — Здесь никого нет! Это — мой стол.

— Столы здесь общественные, — прорычал плешивец. — Кем занято? Не видишь? Гости!

Я посмотрел на другую сторону стола и обомлел. На стуле крошечный карлик в кожаном фартуке ковырял салат странным приспособлением наподобие вилки. Рядом с ним на столе стоял гигантский башмак, распоротый по швам.

— А обувь то на стол, ничего вообще? — машинально спросил я.

— Я его всегда с собой ношу, — окрысился карлик.

Я внимательно огляделся и заметил единственное во всем зале свободное место рядом со Стеллой Анатольевной. Та пережевывала лист капусты, глядя в одну точку.

— Можно присесть? — я подошел с подносом к ее столу.

Стелла Анатольевна не ответила, лишь лист дрогнул в ее руке.

Я сел напротив нее и, уже нацелившись на харчо, обнаружил в тарелке щи из разваренной капусты. Рядом, на тарелке с отбитым краем, лежала солянка из квашеной капусты, салат из мятой капусты вместо «кул слоу», развалившаяся кулебяка с капустой вместо лазаньи и стакан разведенной бурды, ничем не похожей на компот.

— Как же это? — невольно вырвалось у меня.

— А вот так, Федор Павлович, — Стелла Анатольевна продолжала по-черепашьи поглощать листик. — Вот так! Самобранка в вашем контракте не предусмотрена!

— Если вы хотите продолжать вашу мелкокапустную месть, и она вам доставляет удовольствие — пожалуйста. Вы, Стелла Анатольевна, даже представить себе не можете, в каким условиях мне доводилось работать. Я безвылазно прожил год в серверной без окон, питаясь водой и крекерами. Это — вся ваша месть или еще что-то планируете?

— Планирую еще что-то, — лист был нескончаемый. — Много чего планирую. Жизнь пойдет по-другому.

— Парок позовете, ниточки порвете?

— Зачем звать? Они и так тут. — она показала на соседний стол, за которым очкастая дама и три девицы одинакового вида в разноцветных свитерах поглощали капустные производные. Я присмотрелся. Одна из девушек, в свитере клюквенного цвета, глядела прямо мне в глаза. И медленно облизнула губы.

Мне стало жутко от полных слез и ненависти тусклых серых глаз Стеллы Анатольевны.

— Вы, Федор Павлович, с вашим узколобым контрактным мышлением пока еще не осознали, где работаете.

— Да понял уже. Самобранка, острова исчезающие, мужик с самокатом и гном с башмаком. И флэшки эти.

— Это все — ничтожные мелочи по сравнению с тем, с чем вам придется столкнуться, — голос становился все более ехидным. –У руководства Института на вас, Фёдор Павлович, большие планы, учитывая масштаб вашей творческой инициативы. Вы не представляете, насколько они большие.

— Насколько же?

— Навечно.

Волоски у меня на спине поднялись дыбом, но я не подал виду и мило улыбнулся.

Капустный лист закончился. Стелла Анатольевна встала и пошла к выходу, двумя профилями, полы серого кардигана развевались.

Клюквенная девица, усмехаясь, смотрела мне в глаза. Она встала из-за стола вместе с двумя другими. И я увидел полые спины под свитерами. Это был не сон?

Чтобы не выдать беспокойства, я стал ковырять капустные производные. Их вид вызывал омерзение.

— Примирение не состоялось? — передо мной сидел Марк, благодушно почесывая подбородок с трехдневной щетиной. Плешь багровела под лампами дневного света.

— Вы же сами видели, — на вкус щи оказались еще более омерзительными чем на вид. — Как вы умудряетесь это есть?

— Это ты умудряешься это есть. Я, например, ем салат из авокадо с тунцом. Хорошая севильская еда. Забавно. Люди согласны летать в космос запаянные в консервную банку, жить год в серверной без окон… Но отсутствие приемлемой жратвы их почему-то беспокоит.

— Она у вас что, суперстерва?

— Стелла Анатольевна — суперстерва космического масштаба.

— Она же просто документовед.