Бесплатный фрагмент - Когда прилетит ворон

Глава 1. Сильвия

Я разговаривала с вороном.

Во сне.

Сны мне снятся нечасто. Сплю я крепко и снов обычно не помню.

Но если уж приснится что-то, то утром я помню всё-всё, до самой крошечной детали.

Сегодня вот ворон приснился.

Думаю, неспроста.

Моя бабушка вообще считает, что все сны снятся неспроста. Просто надо знать, как все эти знаки из сна распознать и расшифровать.

Бабушка говорит, а я слушаю. Она верит, значит, и я верю.

Теперь вот ворон во сне. А это точно ничего хорошего.

Все знают, чёрный ворон — это почти чёрный маг.

Воронов всегда боялись и старались стороной обходить. Кому хочется стать свидетелем смерти, войны или голода.

Вот поэтому и интересно, что означает ворон в моём сне?

Несчастье? Горе? Беду?

Неужели мама вернётся из командировки позже, чем обещала? Или что совсем плохо — продлит свой контракт и останется ещё на год?

Или этот сон из-за того, что Йоля пропала.

Ведь не может же учитель просто так взять и пропасть, правда?

Вчера после сна подумала, что надо обязательно снять о воронах влог для канала. Чтоб разбавить контент веганской кухни. Будет новая рубрика. Например, «Посиделки с подушкой».

Как же Йоля сейчас помогла бы!

Можно было бы позвонить ей прямо сейчас и рассказать обо всём.

Она всегда говорила, что в творчестве важен контраст. Нельзя всё на одном дыхании делать. Иногда полезно и замедлиться, «сделать паузу», как она говорит, и написать о чём-то совсем другом.

О вороне вот, например.

Но Йоли нет.

И творческой студии нет, и собрания книжного клуба в школьном календаре не отмечены.

Ничего нет.

Как-то Йоля сказала, что школа — это маленькая жизнь.

А где тогда большая жизнь? За стенами школы?

У Йоли, скорее всего, да. Иначе бы она не исчезла так внезапно. И точно бы разобралась со всеми этими снами и воронами. А теперь даже поговорить на эту тему не с кем.

Вот у меня большая жизнь в школе. А ещё у бабушки на кухне, когда снимаю свои видео для влога.

Наверное, Йоля даже не знает о нём. И в сторис в инстаграм не заглядывает. Я проверяла статистику. Нет Йоли среди тех, кто смотрит.

Вот подсказал бы кто, где найти ту, у которой за плечами Хугин и Мунин. Я ещё раньше знала, не просто так эти два ворона у неё поселились. Просто так ни один ворон не прилетает. А тут целых два!

Я даже чувствовала, что-то произойдёт.

Ещё в конце учебного года она подошла ко мне и сунула в руки папку.

— Прочитаешь когда-нибудь, ладно? — сказала.

— А что это? — удивилась я.

Папка была толстой и тяжёлой.

— Прочитаешь, узнаешь! — засмеялась она.

Конечно, прочитаю.

Но так и не собралась, ведь лето — это совсем другая жизнь.

Впереди было так много всего, что в голове не укладывалось. И мысли о расширении канала на Youtube, и написанный уже контент-план, даже книга веганских рецептов была почти собрана. А ещё намечалась поездка в Закопане, если мама приедет в отпуск, и Таллин в августе. И йога по утрам на крыше.

Я просто забыла о папке.

И вспомнила о ней только сейчас. Сейчас, когда пришла в школу, а Йоли нет. И замены нет. И её уроков в расписании нет. Совсем ничего нет.

Но самое странное, что никто из нашей творческой студии о ней даже не спросил. Будто никто и не заметил, что учитель исчез.

— Не знаешь, где Йоля? — спросила я у кого-то из девчонок, из тех, что ходили на наши занятия в субботу.

— Какая Йоля? — девочка посмотрела на меня с удивлением. — Это кто вообще?

В учительской тоже ничего не знали. Плечами пожимали, как будто первый раз о Йоле слышат.

И расписание было совершенно новым, без кружков и студий, а суббота вообще свободная, чего не было давно.

Только начало учебного года, а я уже думаю, когда он закончится.

Надо срочно начать читать Йолину папку. Вдруг там ответы на все вопросы?

Да и название папки интересное — «Записки о воронах».

Глава 2. Йоля

(Записки о воронах. Обо мне и маме)

Мы сидим на подоконнике спинами, не дышим почти, переговариваемся шёпотом, как в детстве, будто боимся разбудить кого-то. Слушаем, как позвякивает колокольчик на колпаке, когда ты поворачиваешь голову к окну и смотришь на улицу.

Вглядываешься в какую-то далёкую, мне невидимую точку, напрягаешься, вытягиваешь голову, прижимаешься тёплым мягким боком.

И я тоже вижу, как по двору идёт декабрь, как тащит по снегу большой неуклюжий чемодан, как оглядывается на наши окна и машет нам варежкой, то ли здороваясь, то ли прощаясь.

Ты зажмуриваешься, и я зажмуриваюсь вместе с тобой. Как когда-то. Очень давно, когда мама подарила мне тебя, кошку-копилку. Глиняную кошку с разноцветными полосами по спине.

— Собирай себе на куклу! — сказала. — Купим потом самую красивую!

Кошка смотрела на меня с подоконника большими жёлтыми глазами и позвякивала первыми монетами.

Иногда я поворачивала её к окну, за которым шумела улица. Кошка настороженно оглядывала весёлых прохожих, суетящихся у городской ëлки, а потом потягивалась, сворачивалась в клубок и засыпала мгновенно, смешно укрываясь глиняным хвостом.

— Вот увидишь, — говорила я, садясь рядом, — скоро дед принесёт ёлку и нам. Новый год же! Мы с бабушкой будем её украшать. Ты видела ёлку?

Кошка лениво приоткрывала один глаз, удивлённо смотрела на меня и зевала.

---

Дед привозил ёлку из леса на санях. Вносил потом её в зал, большую, снежную ещё.

Полдня топтался, устанавливая: оглядывал со всех сторон, подрезал нижние ветки, гладил зелёные иглистые лапы, даже шептал что-то, похожее на заклинание.

И ёлка оживала, расправляла спину, стояла от пола до потолка, поглядывая на нас сверху.

А мы с бабушкой наконец-то доставали с антресолей заветные коробки с игрушками. Сначала, устроившись за столом, разглядывали: рыбки, сказочные герои, птицы, сосульки, шары, бусы, мои любимые ватные куклы, сшитые бабушкой давно, ещё когда меня не было и мамы, наверное, тоже. Удивительные стеклянные орехи, серебристые снежинки, фонарики, мельницы.

— Целая эпоха, — говорил дед, пыхтя трубкой.

А мы с бабушкой, приставив стул, уже ловко вешали на мохнатые лапы стеклянных хоккеистов и циркачей.

А потом пили чай. С маковым пирогом-столистником.

Бабушка доставала из буфета свои лучшие фарфоровые чашки с мадоннами и заваривала большой чайник.

Кошка чинно садилась мне на колени и тоже получала блюдце с вкуснейшим праздничным пирогом.

— Скоро мама приедет, — шептала я. — Бабушка всегда пирог к её приезду печёт. Мама приедет, вот увидишь.

Мне даже казалось, что мама вот-вот войдёт в сени, хлопнет дверью, отряхнёт снег с сапог. Как раньше. Как всегда, когда приезжала.

— Просто она опаздывает, — оправдывалась я. — Мама опаздывает, потому что у неё много работы. Или опаздывает поезд, и она долго идёт пешком от станции, и иногда дед едет её встречать.

Кошка понимающе жмётся ко мне, трётся лбом о мою шерстяную кофту.

— Но ведь мы дождёмся, правда? — спрашиваю уже в постели. — Мы ведь дождёмся её и Деда Мороза. Ты всё увидишь, да? И мы обязательно поедем кататься на санках с городской горки, а потом на коньках. И на лыжах. Мы ходим далеко в лес по тропинке. Я тебе покажу!

Уже засыпая, я услышала, как в дверь постучали.

— Мама, наверное? — я обернулась к кошке на подоконнике. — Не опоздала.

Дед, кряхтя, слез с кровати и пошёл в сени отпирать. За ним поднялась бабушка. Я видела сквозь щель, как она шаркает тапочками и набрасывает на плечи платок.

— Казимир!

— Нам звонят, — почему-то хрипло ответил дед, не заходя в комнату. — Пойду к Эве.

Я заглянула в окно и увидела, как дед бежит по снегу вместе с соседкой. Где-то в конце нашей улочки виднелось жёлтое пятно её окна.

Как же плохо, что у нас нет телефона! Можно было бы маме звонить хоть каждый день.

Сердце забилось. Кошка глянула на меня с тревогой. Мы упёрлись лбами в холодное морозное стекло. Причудливые узоры — ветки, мосты, сугробы, а где-то за ними мама.

Дует на озябшие руки, отряхивает снег с шапки и пальто. Как всегда.

Дед вернулся один. Бабушка стояла на крыльце, смотрела пытливо, куталась в сползавший с плеч платок.

— Что? — спросила.

Спрашивала много раз, падала, поскользнувшись, а дед подхватывал её и прижимал к себе, но она всё равно падала, выскальзывала из его рук, оседала прямо в снег, в сугроб, раскинув руки, как крылья.

— Что? Что?

— Дочка… — он выдавил это из себя, выжал, выстонал, выхрипел. — Эльжбета наша умерла.

И тогда бабушка застонала. Протяжно и страшно, как раненый зверь. Закричала. Забилась.

А я зажмурилась всего лишь на одно мгновение. Взобралась на подоконник, всматриваясь в причудливые морозные узоры. В мохнатые ветки, в высокие мосты, в сугробы.

Кошка упала. Спрыгнула на пол почти неслышно. Оглянулась, глянув огромными глазами-блюдцами. Рассыпалась, звякнув своими первыми монетами. А я неуклюже наступила на них босой ногой.

Мы сидим на подоконнике спинами, не дышим почти, переговариваемся шёпотом, как в детстве, будто боимся разбудить кого-то. Слушаем, как позвякивает колокольчик на колпаке, когда ты поворачиваешь голову к окну и смотришь на улицу. Вглядываешься в какую-то далёкую, мне не видимую точку, напрягаешься, вытягиваешь голову, прижимаешься тёплым мягким боком.

Зажмуриваешься, и я зажмуриваюсь вместе с тобой.

Как когда-то. Очень давно, когда мама подарила мне кошку-копилку. Глиняную, с разноцветными полосами по спине.

Глава 3. Сильвия

YouTube

Silva_vlog

Привет! Меня зовут Сильвия. И сегодня я снимаю новое видео!

И в этот раз не будет рецептов из моей книги веганской кухни. Сегодня я снимаю для вас видео о снах.

Да, да, сегодня мы поговорим о снах.

О том, что нам снится и нужно ли каждый раз заглядывать в сонник, если приснилось что-то такое, от чего волосы на голове становятся дыбом.

В последнее время мне снится ворон. Один и тот же. В одном и том же месте, как будто специально дожидается меня в каждом из снов.

Моя бабушка говорит, что у воронов плохая репутация. Чаще всего ворон — беда, несчастье, даже смерть.

Но в моём сне ворон не казался мне предвестником чего-то страшного. Наоборот, мне было интересно его слушать.

Мы, словно старые знакомые, сидели на подоконнике и болтали обо всём на свете.

Об учёбе, о моей поездке в Осло на осенних каникулах, о том, какой кофе вкуснее — обычный американо или мой любимый латте.

Представляете, мой ворон (я буду называть его сонным) разбирается в кофе.

Я не думаю, что посиделки с таким вороном — это беда или несчастье. Мне кажется, это я вам по секрету говорю, он совсем не простой, а какой-то волшебный, особенный ворон.

---

Могут же сниться особенные сны? Ведь в волшебные сны не верят только маглы, да?

Напишите в комментариях, что вы думаете о снах. Расскажите, какие сны вам снятся? И обязательно, обязательно напишите, что вы думаете о моём сонном вороне.

И конечно, не забывайте заглядывать в сторис в инстаграм. Там вся я!

Хорошего всем дня!

                                         * * *

Выдыхаю, но камеру не выключаю.

Смотрю на себя — другую. Блогера, у которого двадцать пять тысяч подписчиков.

Какая я для них?

Как-то на занятиях в творческой студии Йоля сказала, что люди уже давно забыли, какие они на самом деле.

У каждого теперь маски. У каждого теперь роли. Все артисты. И даже ни режиссёров, ни сценаристов не надо. Все давным-давно написали себе сценарии, в которых у каждого своя особенная роль.

Ин-ди-ви-ду-аль-ная!

Вот интересно, сколько масок у меня? Три или четыре?

Йоля говорила, что маски меняются с возрастом.

У взрослых их гораздо больше. На работе у них одна маска, дома другая, среди друзей — третья. Попробуй, раскуси, какая ты в действительности!

Что любишь? Что не любишь?

Какой цвет тебе нравится или не нравится?

Вот что я люблю взаправду? Наверное, яблоки. Но не магазинные, а те, что росли в саду у бабушки.

Когда маме предложили новую работу, бабушка дом продала и переехала к нам.

Я знаю, она не хотела продавать. Мама уговорила. Говорила, что одной бабушке трудно по хозяйству управляться, что здоровье уже не то, что внучку, то есть меня, не с кем оставить.

Конечно, мама могла тогда отказаться от той работы. Запросто могла бы, но не отказалась.

А сейчас даже на карте не найти, куда она уехала. И звонит редко.

Если бы папа был. Если бы был, то всё-всё было бы по-другому. Я знаю, когда есть папа, всё иначе.

Но папы нет.

Сначала мама говорила, что папа погиб. Мне, наверное, лет пять или шесть было, но я уже тогда понимала, что это неправда. Вот так просто взял и погиб? Разве можно погибнуть, когда не война?

Мама говорила, в аварии. Разбился.

А я почему-то была уверена, жив.

Живёт себе и не знает, что у него есть я.

И, наверное, он тоже носит маску, чтобы другие не знали, что на самом деле происходит внутри него.

В бабушкином доме сейчас живут чужие люди. И сада нет. И яблок.

В тот же год новые хозяева всё спилили. Да и дома старого нет, на его месте совсем другой дом, чужой, не бабушкин.

Ничего нет.

От бабушкиной жизни ничего не осталось, только название деревни и улица.

И вообще ничего того, что в детстве было, теперь нет.

Выходит, и у бабушки, и у меня — маски.

Кто что любил? Когда любил?

Может, я и канал на YouTube тоже ради маски выдумала?

И Йолю тоже. Выдумала для себя такого человека, которого никогда не было. Вымышленного друга, с которым обсуждала Кафку и Эко. Пила чай на летней террасе, кормила воронов крошками от грушевого пирога.

Собирала летний дождь в бутылки, сажала розы на пустыре, подбирала бродячих кошек и училась летать на метле.

Если бы я не знала о Йоле так много, я могла бы сказать, что не знаю о ней вообще ничего. Всё и ничего.

Что можно сказать о ветре? Всё и ничего.

Как и о Йоле.

Муссоны, например, приносят обильные дожди. Бриз — долгожданную прохладу. Бора — холод. Фён — сухой и горячий ветер.

Йоля может быть любым из этих ветров. Попробуй поймать ветер!

Попробуй понять, какой ветер дует в её голове теперь? Бриз? Бора? Фён?

Глава 4. Йоля

(Записки о воронах. Когда начинается война)

Снег шёл стеной.

Вился под небом, роем взлетал и оседал на крыши, залеплял дыры на окнах, стенах, улицах.

Огромный экран телевизора на центральной площади так и застыл с изображением улыбающегося президента.

— Опа! Опа! Америка, Европа! — Димка смешно прыгал у самого экрана, пробуя вытряхнуть снег из ботинок. — Допрыгались уже! Вот придурки! Нацепят себе ещё одну медаль за мир! А мир так и не узнает, что они с ним сделали.

Снег уже почти залепил весь экран. Лиц на экране не видно, только президентская улыбка осталась. Картинка не двигалась, пряталась под снежным слоем, расплывалась.

— Как весной! — говорю зачем-то.

Но Димка не слушает.

За баррикадами слышится марш. Кто-то уже машет нам оттуда, мы ныряем под обломки, поближе к костру и заброшенному дому.

— Ты выжить хочешь? — кричит Димка в самое ухо. — Тогда передвигай ноги, ладно? Иначе замёрзнешь тут, поняла? В глыбу ледяную превратишься. Как легендарный Карбышев.

— Нам необязательно воевать! — упрямо шагаю через снег. — Необязательно верить!

— Тогда и жить необязательно, понимаешь?

Танки уже стреляли. И больше не скользили по белому покрывалу. Больше не вспахивали снег, не заглядывали в глаза. Перед зарядами в стволы пушек забили буханки хлеба. Перед каждым выстрелом кричали в толпу:

— Откройте рот, закройте уши!

Потом солдаты.

Одни прорывались вперёд, другие стреляли в людей, разгоняя их с территории телецентра.

— Назад! Назад! По домам!

— Но ведь дома стыдно быть, да? — я оглянулась на Димку. — Стыдно и страшно.

— Давай в туннели! — он толкает меня в спину. — Там кротовые норы. И не высовывайся! Через день-два успокоится.

От залпов у людей из ушей текла кровь. Многие сидели на снегу, обхватив голову дрожащими пальцами, и покачивались из стороны в сторону, как китайские болванчики.

— В туннель беги! — сквозь пальцы у Димки проступила кровь.

— Только не умирай тут без меня, ладно? — оборачиваюсь.

— Не дождёшься! — смеётся. — Я тебя найду!

А потом внезапно наступала тишина. Она, крадучись, шла по длинным коридорам туннеля, останавливалась у самой стены, садилась на корточки и молилась.

Сначала беззвучно, едва шевеля губами, а потом всё громче и громче, тянула заунывную песню, распахиваясь навстречу пробегавшему ветру. Сжимала его в кольцо, ловила за край невидимого плаща, затягивала потуже развязавшийся пояс. Выла, подпевая уже ветру, стыла, поджимая под себя озябшие ноги.

— Благодарю Тебя Господь за то, что Духом Святым Ты вошёл в моё сердце. Я молюсь Тебе во имя Иисуса Христа… Аминь.

И камни оживали. Двигались вместе с нами. Шли невероятно шумной толпой по нашим следам, утопая в болотной жиже, хлюпая грязной водой в ботинках. Иногда они оступались. Ударялись головой в стену, рассыпались под ногами с треском, царапали наши пятки острыми углами.

— А ты знаешь, что самое страшное? — шепчу, пряча дыхание в холодных ладонях. — Что мы никогда, никогда не будем прежними. После нас ничего не останется. Мир останется другим, да?

Я представляла, как мы таем под огнём пулемёта, растворяемся в зиме, а снежная лавина окунает с головой в омут, где мы не вдохнём и не выдохнем, а так и будем лежать, как бесхвостые рыбы. Лежать с выпученными глазами, ломать пальцы об обломки льда, бить ногами, скользить затылками, не дышать.

Вспоминать, может быть, что в той жизни можно было выучить ещё хинди или румынский, поехать на каникулы в Ниццу, попробовать жареные каштаны, а по утрам пить карамельный латте.

Ещё помнить запах жухлой травы из-под снега, дольки мандарина, капли дождя и раскаты грома. Обязательно вспомнить закон Ньютона — Декарта (зачем это?) и страницы из Торы.

— Мы ведь больше не будем прежними.

Покроемся чешуёй, у нас вырастут хвост и клыки. Мы будем выть на Луну и охотиться на зайцев.

Или же наши лица станут лисьими. Мы спрячемся в норы, по ночам будем вынюхивать следы и воровать в деревнях кур.

А может, мы станем чересчур добрыми. Будем парить в небе, надеясь быть поближе к Богу. Мы приблизимся к Солнцу, и крылья вспыхнут от горячих лучей вместе с ними.

Мы упадём в море. С шумом в белые гребни, рассечём воду на две половины, спрячемся за подводные камни, переведём дыхание — одно на двоих — как прежде.

В шестнадцать всё можно. В шестнадцать не страшно или же страшно, но совсем по-другому, иначе.

---

                                         * * *

Дом рушился прямо на глазах.

Проваливался, рассыпался на мелкие кусочки гравия, и мы наступали на них промокшими ботинками.

— Никого не обманешь, — говорю. — К Святому Петру выстроилась очередь.

— Наглотаешься ветра! — Димка не оборачивается. — Не стой, продует.

Кровь проступает сквозь его слова.

Сочится по рубашке (уже не по венам), прячется в мокрый песок.

— Не остров Святой Елены, да? — спрашиваю. — Ведь у моря свои законы. Не важно, где провести последние дни.

— Или сны, да? — Димка уже оборачивается.

Я не вижу глаз.

Дыры.

Ямы.

Темень.

— Или сны, — повторяю.

Я знаю, что это ещё один сон, в котором Димка рядом. Ещё один сон, где мы вместе бредём по тёмным туннелям. Ещё один, когда можно говорить так, как будто это явь.

Я знаю, ещё чуть-чуть — и бесконечность наполнится солнцем.

Солнечные лучи вольются в сон постепенно, по одному, заполняя даже самые маленькие отверстия. Они пробуравят шершавую поверхность, полыхая и обжигая огнём. Будут дышать на потемневшие стекла, рисовать на стенах, оседать проседью на солдатских касках, скользить едва заметными бликами по сугробам.

— Когда-нибудь мы найдём частицу мира. — Димка смотрит на меня из-под длинной чёлки. — Правильного мира, понимаешь? Даже если нам придётся взорвать все коллайдеры в мире. Знаешь почему?

— Почему? — дышу прямо в губы.

— Потому что эта частица будет в нас. И тогда не надо будет стрелять в людей, чтобы заставить их думать так, как хочется кому-то другому. Это избитая истина всех времён. Но любую истину можно переписать заново.

Солнце скользит по морю. Перекатывается, как мяч.

Прыгает по волнам, догоняя белый, почти невесомый катер вдали.

— У моря свои законы, — говорю зачем-то. — Это тоже истина. И её тоже можно переписать заново.

Во рту привкус горечи.

Горько-кислый.

Глава 5. Сильвия

YouTube

Silva_vlog

Привет!

Это опять я!

Всем, кто смотрит меня впервые, представлюсь. Меня зовут Сильвия. Мне 16 лет.

Сегодня у нас будет ещё одно «разговорное» видео — «Посиделки с подушкой».

И подушка как раз кстати, потому что сегодня мы продолжим разговор о снах.

Так что устраивайтесь поудобнее. Сны — это такая тема, что за десять минут и не расскажешь.

К прошлому видео я получила очень много комментариев. Как же интересно было узнать, что вам снится!

Да, всем нам снятся разные и в то же время одинаковые сны. Чаще всего нам снятся образы того, что нас тревожит, о чём мы беспокоимся, то, о чём мечтаем. А ещё нам снятся люди. Те, кого любим или, наоборот, ненавидим.

Я вообще читала, что сны можно заказать. То есть заставить сон работать на тебя, заставить его присниться.

Фрейд считал, например, что «сон — это осуществление желания». А не верить Фрейду — это как не верить себе. Он же психолог, психоаналитик, точно ерунду всякую говорить не будет.

Так что заказать себе сон — это не магия, а вполне реально.

Кстати, заказ сна — это традиционная практика тибетских йогов и индейских шаманов. А уж они точно знают толк в таких вещах.

Поэтому сегодня мы тоже будем заказывать себе сон. И готовиться к этому будем вместе прямо сейчас.

Во-первых, вечером никаких тренировок, велика и пробежек. Спокойный вечер, добрая книга, мирный сериал. «Сверхъестественное» точно не смотрите!

Во-вторых, никакого обжорства. Просто съешьте что-то лёгкое. И не важно, что мама испекла пиццу на обед, а вам страшно хочется доесть оставшийся кусочек. Сегодня мы заказываем себе сон, поэтому можно потерпеть до завтра, правда?

В-третьих, тишина. Не вздумайте засыпать в наушниках. Музыка всё испортит.

В-четвёртых, засыпайте на спине. Согласна, не самая удобная поза, но ради желанного сна что только не сделаешь.

Запомнили?

Всё. Теперь просто лежать и думать о том, что ты хочешь увидеть во сне.

Уверена, вам точно приснится именно то, что вы задумали.

У меня сработало. В этот раз в моём сне не было никаких воронов. Проверьте мой сторис!

Делитесь потом в комментариях, приснилось или нет.

Я буду держать за всех кулаки!

На сегодня всё!

Спасибо всем, кто меня слушал.

И да, следующее видео выйдет в субботу. Так что ждите новинки веганской кухни!

Всем пока!

                                         * * *

Мама не позвонила.

Я сидела на подоконнике до темноты, пока бабушка не пришла и не включила свет.

— Чайку тебе заварила! — сказала. — Любимый. С травкой.

Травкой бабушка называла чабрец. Летом мы обходили все окрестные луга, поля. Собирали, сушили, раскладывали по бабушкиным холщовым мешочкам.

Бабушка говорила:

— Придёт время!

И время приходило.

Длинные осенние вечера. А потом такие же долгие зимние ночи.

И бабушка на кухне курит трубку. Иногда я наблюдаю, как она надавливает табак пальцем, чиркает спичкой, едва слышно бранится, когда огонёк гаснет, зажигает новую. Набирает полный рот ароматного дыма и, наконец, выдыхает: Бра-ги.

Сначала я не знала, как его зовут. Я даже не сразу поняла, что это буквы и их надо просто сложить, чтобы узнать имя, а потом увидеть, как он появляется из дыма.

Как достаёт из-за пазухи мольберт и, напевая, наносит на холст первые мазки.

Чёрточки, длинные кривые линии. Туннели где-то на необитаемых островах.

Его имя появлялось лишь на мгновение, слишком быстро исчезало, растворяясь на ходу. И он тоже исчезал вместе с ним.

Лишь однажды я услышала, как он спускается по ступенькам, как хлопает входная дверь. Слышала, как скрипит снег у него под ногами у нас во дворе. Видела в окно, как он покупает в киоске газету и пачку сигарет.

Я пробовала бежать следом. Но, кроме ветра и снега, на улице не было никого.

Но однажды я всё-таки успела схватить его за край плаща.

Браги удивлённо обернулся и улыбнулся.

— Ты кто? — спросила.

Но он лишь приложил палец к губам. И опять исчез, пропал, даже шаги не были слышны под окнами.

— Ты видела кого-то? — спрашивала бабушка.

Но я качала головой.

— Нет, конечно!

Кто захочет признаваться в том, что по вечерам на нашей кухне рисует парень, похожий на Орландо Блума.

Бабушка вздыхала и шла стелить постели, а я ждать маму по скайпу. Хотя она не звонила. И значок «Нет на месте» висел у неё в профиле уже вторую неделю.

Говорят, там плохая связь. Хотя никто не знает, где это «там». Я злилась на маму, на её работу, на бабушку и таинственного художника. Но больше всего я злилась на себя. На свои сны. На чёрных воронов, что кружили за окном и заглядывали за занавеску.

Я злилась на уроки. На школу. На Йолю.

И даже на Сергея. Хотя Сергей тут был вообще ни при чём.

Сейчас ни при чём.

— Это всё твои причуды, — сказала бы мама.

Но мамы не было. Её всегда не было, когда она была нужнее всего.

                                         * * *

Как-то мы встретились с Йолей в Старом городе.

Случайно.

Как раз заканчивался год моего удалённого обучения в новой школе, я собиралась вернуться в прежнюю, к Йоле, и опять скупала тетрадки и ручки в каждом канцелярском магазине, пока не забрела в «Офис».

Раньше здесь магазин для вязальщиц был. По вечерам они собирались тут за большим столом, пили чай, вязали. Я часто видела их в окно, когда проходила мимо.

Я вообще люблю в окна смотреть.

Йоля, пожалуй, тоже любит, иначе она бы не заметила меня тогда.

— Сильва! — её кудрявая голова высунулась в стеклянную дверь. — Эй! (Ох, уж это её «эй»! Особенное, Йолино.)

В «Офисе» даже кофе особенным был. Скорее всего, из-за того, что Йоля была там. Кофе с корицей, с лимоном, с мёдом, даже латте с капельками шоколада сверху.

— Возвращаешься? — спросила Йоля.

Я кивнула.

— А почему уходила?

Неожиданно я рассказала ей всё: и про маму, и про бабушку, и про чай с чабрецом, и про травлю в последний год, и про канал на YouTube, и даже про ворон.

Думала, сейчас она возьмётся меня поучать, советовать, как все взрослые, когда им секреты рассказываешь, но Йоля только головой покачала:

— В школе нелегко! В школе вообще всегда было нелегко. Особенно белым воронам, не знала?

Я знала.

Вернее, я вдруг почувствовала в себе ту самую ворону. Белую, ту, что Аполлон сжёг в ярости, когда она рассказала ему о предательстве любимой.

Я ощутила, как мои белые перья превращаются в угли, как пламя жжёт меня изнутри, рвёт на части и подбирается к сердцу. И тысячи, тысячи огней рисуют на моём теле какие-то замысловатые руны и знаки.

Кажется, Йоля говорила ещё что-то, но голос был незнакомый, хриплый, простуженный.

— Не так просто белому стать чёрным, — говорил она. — Сначала надо по-настоящему опериться. Хочешь, познакомлю тебя с моими мальчиками?

Я даже вздрогнула.

— С мальчиками?

На ладонях всё ещё горели руны. Я всё ещё видела их, расползающихся по линиям жизни красными молниями.

— Да, у меня есть мои мальчики. Хочешь познакомиться?

Она улыбалась.

— Пойдёшь? — Йоля потянула меня за руку.

Руны исчезли. Как и огонь внутри, что почти добрался до сердца.

Я поспешно встала из-за столика.

Ничего.

Пусто.

И на ладонях ни одной линии жизни. Стёрто.

«Абсолютная чистота!» — сказал бы Сергей раньше. Хотя, возможно, он уже и не говорит так. За целый год от него ни сообщения, ни звонка. Как в воду канул. Каплей или камнем. Грузом. Мешком, набитым камнями. Сбросили в воду и пошагали себе дальше налегке.

Вот я и шагаю рядом с Йолей к её мальчикам.

Я шла и думала о Сергее, которого не видела целый год, хотя я должна бы была не думать и не вспоминать. Не слышать, не помнить, не чувствовать.

— Иногда легче быть слепым и глухим, — говорит Йоля, открывая калитку во двор. — Проще.

Смотрю на неё с удивлением: иногда кажется, она читает мысли. Как будто прислушивается к тебе, вчитывается в твои мысли, заранее знает, что скажешь, что сделаешь.

На уроках тоже так было: обязательно спросит, если не подготовился, или, наоборот, передумает писать запланированную контрольную.

Скажет:

— Ладно, вижу вы ничего писать не хотите. Напишем в другой раз!

Хотя, кто вообще хочет контрольные писать? По-моему, тут и суперсилой обладать не надо, чтобы понять, что контрольная на седьмом уроке — это нонсенс.

— А вот и мои мальчики! — оборачивается ко мне у террасы. — Красавцы, да? Знакомься!

Два чёрных ворона сидели прямо на столе.

Огромные. С острыми массивными клювами. Поглядывали на нас круглыми чёрными глазами.

— Хугин и Мунин! — представила их Йоля. — Давно здесь живут. Не помню даже, когда прилетели.

— Как у скандинавского бога Одина, — говорю.

Йоля смеётся.

— А чем я не Один? Нравятся?

Киваю.

Хотя я не знаю, нравятся ли мне вороны. Ворон на подоконнике — это к большой трате денег. Встретил ворона на камне — к опасностям. Увидел, как из леса вылетает целая стая — голод, несчастье, мор.

Я помню, что бабушка говорила: чёрные вороны — чёрные маги.

Но вряд ли Йоля верит в бабушкины приметы. Хотя никто не знает, во что она верит? В Одина? В Аполлона, в Гелиоса, в Афину? Каждый год ездит в Свентокшиские горы поклониться Лелю и Ладе? Или в Штеттинский замок, где был храм бога Триглава?

Зачем ей вороны?

— Ну, не прогонять же их! — отвечает Йоля. — Захотят, сами улетят. Я им еду оставляю. Кашу или суп. Пусть едят!

Вороны бродили по двору. Важно. Поглядывали круглыми чёрными глазами. Искали что-то среди травы, взмахивали большими крыльями.

— Сказка есть. Про двенадцать братьев, что превратились в двенадцать воронов. Сестра их по свету искала, хотела спасти от злых чар. Читала? Мне кажется, сестра их до сих пор не нашла. А я нашла. Двоих. Поэтому и не гоню.

Я не читала сказку. Я вообще не любила сказки. Хотя согласна, что в сказке ложь, а в ней намёк, добрым молодцам урок.

— Почитаем как-нибудь на собрании, да? — Йоля улыбается. — Ты же запишешься в студию, надеюсь? Сергей приходит. И ещё три девочки из вашего класса.

Киваю. Неуверенно, но киваю. Из-за Сергея хоть на край света. Когда-то могла, теперь не знаю.

Непросто простить предательство. Вообще непросто простить что-либо, но предательство сложнее всего.

Глава 6. Йоля

(Записки о воронах. Одиночество. Письмо)

В туннелях я поняла, что слышу и понимаю всё вокруг.

Чужие мысли всегда двухцветные: белые или чёрные. Я собираю их по одной, чувствуя, как они звенят во мне, словно монеты в моей старой кошке-копилке.

Только твои мысли я не читаю. Я не хочу знать заранее, что ты скажешь. Не хочу знать, какое слово ударит меня ещё больнее, и я превращусь в соляной столб, как жена Лота.

Это время одиночества.

Одиночества и воспоминаний.

Помнишь?

Твои шаги звучат внутри стен Святой Анны, как эхо. Кажется, что на голове у тебя бумажный мешок, а руки связаны за спиной. Нет даже прорезей для глаз. Ещё чуть-чуть и задохнёшься.

Слишком пронзительно одиночество, пропитанное тобой насквозь.

— А тебе было когда-нибудь горько, а? — Я сяду перед тобой на корточки, стяну с головы шляпу.

— Горько? — Зачем-то ты смотришь мимо. Как будто в самую пустоту, куда-то поверх головы, на часы или отрывной календарь.

— Горько, что хотелось завыть волком, понимаешь? Горько потому, что некуда идти. И больно, потому что не к кому.

Мне кажется, что я засохший комок глины. Царапаю кожу и смешиваюсь с выступившей кровью.

Во сне ты проводишь рукой по моим волосам, почти незаметно, как будто смахиваешь невидимую пылинку.

— Я знаю, Йоля. Ведь я как ты.

— Тогда скажи, как мне уйти, чтобы не вернуться? Как уйти?

— Из чужой головы не так просто сбежать. Если успеешь за считанные секунды, то, считай, спаслась, а нет — так и будешь кочевать среди чужих мыслей, снов, слов. И не изменишь ничего. Совсем ничего.

                                         * * *

Иногда в мыслях-снах появляется облако, мягкое, как перина на бабушкиной кровати. Проваливаешься, как сквозь землю. Солнце рядом. Теперь каждое утро светит в глаза, в нос, в рот. Греет затылок. Не спрятаться.

Ветер звенит старыми стёклами, а колеса разбрызгивают солнце в разные стороны, а ещё шумит море. Хотя я точно знаю, что его нет.

Но ноги уже в тёплом песке. Горят, как будто кто-то поставил обе ступни на раскалённую печь.

Море расстилается бескрайним чёрным покрывалом.

А ночью волны с грохотом обрушивались на старый пирс. С визгом замирали где-то в воздухе и, поднимаясь ещё выше, со стоном падали вниз. Шли ровной белогривой стеной прямо на берег. Заливали все палатки, качели, рыбацкие сети.

Дождь заливал подоконники, стучал по жестяным крышам, как будто шёл напролом, наугад.

— Как будто звучат барабаны, да?

Димка сидит рядом. В мыслях он всегда рядом. Смотрит, как пони жуёт сухую траву наверху в дюнах. Наверное, он будет часто приходить сюда потом. Без меня. Будет ждать шторм, слушать, как в ушах звенит ветер.

— Барабаны в чужой голове? — усмехаюсь. — Хорошо, что летом многие мечтают о море. Ищут янтарь, прячут в них голоса и сердца. Бить в барабаны не лучшее занятие во сне.

— Не заблудись только, хорошо? В чужих мозгах лучше не копаться. Свихнёшься.

Улыбаюсь.

С Димкой не страшно. С Димкой вообще не страшно. С Димкой и в огонь, и в воду, и в чужие мысли.

— Ты обещал, не умрёшь? — говорю.

— А я и не умер! — он щурит весёлые серые глаза. — Как можно умирать, если вокруг такое творится, а?

Как можно умирать?

А ведь умирать, оказывается, проще простого.

Особенно, если это сон.

Глава 7. Сильвия

Меня давно предают. Сначала мама, когда уехала неизвестно куда на какую-то непонятную работу. Потом лучшая подруга Инга, когда начала травлю из-за моего веганства. Затем Сергей, когда бросил меня в парке одну. А теперь вот Йоля, потому что исчезла.

Даже не знаю, кого начать прощать в первую очередь.

Маму?

— Дороже мамы никого нет! — говорила Йоля.

Тогда мы читали «Разноцветную бабочку» в книжном клубе.

Каждый из нас по строчке. Получалось, что притча звучала разными голосами. А потом тихонько всхлипывали, чтобы Йоля не видела. Я даже не знаю, как она сама не плакала.

Нас в книжном клубе семеро, и все шмыгали носом, даже Сергей, а Йоля стояла у окна спиной к нам и молчала.

Скажет потом уже, когда появятся Хугин и Мунин:

— А ведь бабочка у Платонова не мечта вовсе.

— А кто? — удивлюсь.

— Предатель.

Я всё думала, что предать — это оттолкнуть. Это выдать, раскрыть, отдать. Оказалось, предать — это бросить.

Заманить и бросить.

Как Сергей.

                                         * * *

Сначала мне всё снился тот день. Понедельник. Сразу после выходных.

Я шла и мечтала, как именно в этот понедельник я открою свой шкафчик с учебниками и не найду там записки «Дура, съешь мясо!». А в столовой на длинной перемене никто не тыкнет в лицо сэндвич с тунцом.

Инга не прошипит мне вслед что-то обидное, а Сергей пригласит в парк после занятий.

Сейчас я помню только то, что в тот понедельник я ела траву, которую девочки запихивали мне в рот.

Я помню Ингу, которая стояла и смеялась.

Помню куртку Сергея, которую он забыл на лавочке.

Помню свой рюкзак, который пинали вместо футбольного мяча.

Я помню.

Помню, что уже через неделю бабушка перевела меня на дистанционное обучение в другую школу.

Йоля сказала бы тогда, что я сдалась.

Но тогда я ещё не знала Йолю.

Не знала Йолю настолько, чтобы читать теперь её «Записки о воронах».

Не знала, где её встретить. Не знала, как позвонить, куда ехать, как сказать.

Я ничего не знала.

Четырнадцать — это возраст взрыва.

И взрывается всё сразу, а главное — сердце.

Разрывается на тысячи маленьких сердец, которые кто-то неловкий топчет прямо у тебя на глазах.

А ты плачешь.

Без слёз.

За тот год я научилась плакать без слёз. Беззвучно. Совсем так, как учила Йоля. Так, чтоб не узнали, не услышали. Не сломали ещё больше.

Глава 8. Йоля

(Братья-вороны. Туннели. Сны)

Сначала нас было двенадцать.

Тех, у кого город жил в каждой клеточке тела.

Мы чувствовали, как город вползает в развалины замка вместе с темнотой. Крадучись, останавливаясь, чтобы перевести дыхание. Вкрапливается по чуть-чуть, чтобы потом вдруг, осмелев, разрастись и наброситься, рыча и ворча от восторга победившего.

А я оглядываю похоронный зал.

Молча, по колено в воде, упираясь спиной в мокрые стены, не вздрагивая, когда кто-то, причитая, падает прямо в воду (размазывает кровавое по щекам).

— Ну что же ты, маленькая? — оборачиваешься. — Что же ты, девочка? А может быть, ему не надо было умирать? Кажется, ты решаешь «да» или «нет».

И я ощущаю, как рассыпаюсь бисером прямо по воде. Падаю на дно мелкими крошками, и вода идёт горлом, и я, кашляя, не зову на помощь, а только хватаю ртом воздух, как рыба. Бью невидимым хвостом, покрываюсь серебристой чешуёй, ныряю, ноги и руки — опять сплошной клубок — не чувствую.

Я говорила, знала, мы больше не будем прежними.

— Понимаешь, мы больше не будем прежними. Совсем никогда. Понимаешь?

На груди у Димки флаг.

На запястьях браслет. Так мы находим друг друга в толпе.

Или среди стен, баррикад, голосов, песен.

По браслетам.

По флажкам.

— Если бы ты был деревом, я вырезала бы твои инициалы у тебя на боку. И ты бы не почувствовал боли.

— Я бы почувствовал.

Ты пульсируешь между рукой и ладонью, провожаешь каждый сантиметр, каждую линию — запоминаешь? Протягиваешься вдоль лица, будто пересекаешь.

Я знаю, это сон.

В снах смешивается всё. Всё, что знаешь, всё, что любишь, всё, что ощущаешь.

                                         * * *

Белые халаты смотрят на меня откуда-то свысока, поглядывают на мониторы и считают секунды.

Шесть километров проводов вдоль и поперёк моего неподвижного тела. Прозрачные ленты по стеклу. Выпорхну, вдыхая свежесть, хотя от солнца осталась всего лишь красная точка, устроюсь рядом, пожму горячую руку. И может быть, мне станет лучше.

— Скальпель!

Наверное, пришло время расставить все точки и запятые. Я обязательно нарисую картину и перережу запястье, ведь у каждого своё хобби, даже если оно кажется странным. Я не истеку кровью, я обязательно спасусь и отправлюсь на крышу. Опять возьму тряпку и вымою небо. Чтобы всё было без пятен и не осталось разводов.

Кто-то из двенадцати опять посмотрит на меня из глубины зеркала.

— Простая контузия!

Напудренное лицо мима.

— Снайпер c гвоздём в башке — это весело! — крикнет мне кто-то.

И боль, действительно, растворится где-то внутри меня. Застынет где-то под кожей и подберёт щупальца.

Я не знаю этого сна.

В туннелях сны пробираются в меня случайно.

Выглядывают из тёмных углов, хрустят битым стеклом под ногами.

— Чей это сон, а? — потяну за рукав Браги. — Кто вообще смотрит такие сны?

                                         * * *

Упаду в подушки.

Почувствую Димку через простыни и одеяла.

И голос прозвучит эхом, наполнит звенящую пустоту запахом, движением и жестом. Отмахнётся от сигареты, отодвинет кофе, покружится на белеющем подоконнике.

— Почему мне не надо, чтобы ты летала в своих снах? — засмеётся. — Нет ничего хуже бабочки или птицы.

— Почему?

— Потому что люди всегда закрывают глаза заранее, так и не разглядев полёта. Они как рыбы, и у них немая душа.

— Тогда что мне делать?

Димка пожмёт плечами.

— Иди дальше! Где-нибудь будет выход.

Я отыщу свой кособокий рюкзак и шагну на качающийся мост.

Два самурая встретят меня на той стороне и нальют саке.

Дымящаяся гильза крутится в руках.

— Попала? — удивляются.

— В глаз попала, а могла в сердце.

Лежу потом на холодном лунном грунте, делю звёздное небо на части.

Щека к щеке.

— Интересно, а на Луне холодно?

Димка смотрит на меня и улыбается.

Он всегда улыбается.

Один из двенадцати.

Один.

---

                                         * * *

Двенадцать.

Впереди нас поля, утыканные телеграфными столбами, и потрескавшийся асфальт с еле заметной разделительной полосой.

Ноги вязнут в мокром грунте.

— Ты давно с нами? — один из двенадцати кладёт мне руку на плечо.

— Год или больше. — Отворачиваюсь.

У него ковбойская шляпа и позолоченная маска с птичьим клювом.

— Послужной список большой? — Его рука на плече тяжелеет.

— Короткий!

Белеет коробок придорожной закусочной.

Браги — голый, с обломками крыльев за плечами, с ног до головы покрытый рубцами и язвами, равняется с нами. На шее у него ошейник. Белая чёлка свисает на глаза. Из остатков крыльев торчат полые кости.

— У тебя ещё всё впереди, — его глаза смеются. — Совсем всё!

Утро опускается за горизонт, и солнце оказывается прямо на ладонях. Огромный шар из дутого жёлтого стекла.

Сажусь на корточки, и солнце катится по пожелтевшей траве куда-то в овраг.

— Запомнишь хоть нас? — Один из двенадцати заглядывает мне через плечо: — Или ты только сны запоминаешь? Хотелось бы, чтоб помнили.

И Браги достаёт мольберт.

Глава 9. Сильвия

YouTube

Silva_vlog

— И опять привет, мои дорогие! С вами я, Сильвия!

Подписывайтесь на мой канал! Вместе нам будет интереснее!

Выключаю камеру.

Стираю с губ помаду.

Почему-то снимать «видеоболталку» сложнее, чем готовить еду в прямом эфире.

Понимаю фуд-блогеров, они могут снять все видео заранее и «выкладывать» потом на канал по расписанию.

А вот «болтать» в прямом эфире гораздо сложнее, хотя и продумываешь темы заранее и даже текст пишешь отдельно, чтобы подглядывать потом.

На минуточку мне даже показалось, что язык перестал ворочаться. Как будто я стала немой и все слова распухли в горле.

Вспоминать — это как на байдарках плыть против течения. Быстро выбиваешься из сил, весла всё тяжелее и тяжелее, кажется, ещё чуть-чуть — и нырнёшь под воду. Разве что только какая-нибудь невидимая сила может помочь.

Йоля говорила, что в такие моменты надо подумать, что кому-то сейчас тяжелее, чем тебе. Намного больнее. Страшнее. Мучительнее.

Почему-то теперь я вспоминала и думала лишь о ней. О том, где она теперь. Насколько далеко? Где она ночует? Обнимает ли её кто-нибудь, когда страшно?

Не потерялись ли в пути Хугин и Мунин?

Нашлись ли те двенадцать братьев-воронов? Тех, о которых она писала в своих записках.

Узнали ли они друг друга? Столько лет прошло, столько зим. Да и правда ли, они эти вороны?

Одна только Йоля знает.

Глава 10. Йоля

(Всё ещё вороны)

Сажусь на мокрые ступеньки прямо под дверью. Вытягиваю ноги.

Ветер звенит стеклом вчерашнего солнца. В трещинах между стенами сквозняк.

Ёжусь.

— Ты ищешь кого-то здесь? — Человек в ковбойской шляпе выныривает откуда-то из темноты.

Пожимаю плечами.

Он садится рядом со мной, расстёгивает рваную куртку. На груди у него огромная фляга в форме сердца. Он снимает её, отвинчивает крышку и жадно пьёт, кашляя и утираясь грязным рукавом.

— Война не скоро закончится, ты ещё успеешь найти. — Прислоняется плечом.

Поля шляпы закрывают прорези глаз в маске.

— У тебя есть имя? — спрашивает вдруг. — Или ты тоже безымянная, как все вокруг?

Позолоченная маска с птичьим клювом съехала набок, обнажив худые серые щеки.

— А у тебя?

— У меня проще. Я солдат. Повезёт — убьют тут. Не повезёт — выберусь и опять начну жить обычной жизнью.

Он смеётся, толкает меня плечом.

— Не дрейфь! Мы доберёмся! Это ещё не самое плохое место.

Замок плавает уже где-то между облаков. Серые шпили то исчезают, то появляются на поверхности. От каменных часов на башне осталось лишь крошево. Ветер, набежав, перекатывает волны пыли.

Кто-то грязно ругается. Хромая, бегает по плацу и грозит небу тростью.

На нем парадный мундир оберфюрера. Усики, словно траченные молью, торчат клочьями.

Рядом три солдата вскидывают руку в приветствии.

Флаги тихо шлёпают на ветру.

Это опять чей-то сон.

Сон, который случайно бросили мне под ноги, а я так же случайно подобрала.

Оборачиваюсь. Бело-голубым пламенем вспыхивают прожекторы, рассекая черноту сгустившихся сумерек.

— Ложись!

Кто-то рванул меня за руку и опрокинул на землю. Волна пыли набилась в рот.

Отплёвываюсь.

Мечи прожекторов, пошарив по небу, останавливаются, замерев у лунной тропы к замку.

— Не двигайся! — рядом локоть солдата в ковбойской шляпе. — Ты что? Дура! От храбрости ошалела, да?

Помост мерцает зелёными и жёлтыми подсветками.

Вскидываю тяжёлую снайперскую винтовку.

— Не промажь! — ковбойская шляпа щекочет мне щеку.

А стеклянные бисерины повисают в воздухе.

                                         * * *

— Расскажешь, как его звали?

Мои руки всё ещё дрожат. Прячу их в карманы, втягиваю голову в плечи.

Птичий клюв позолоченной маски утыкается мне в плечо.

Отворачиваюсь и зажмуриваюсь, потому что миллиарды глаз опять распахнулись по всему телу.

— Его Димкой звали. Он меня прятал от танков.

— А теперь где он?

— Пропал.

Мой голос звучит эхом, наполняет звенящую пустоту запахом, движением и жестом. Чувствую, как вплетаюсь лентой в косы, сжимаюсь, чтобы запомнить, чтобы вынести на коже хотя бы частицу того далёкого уже прошлого.

— Вороны не плачут! — поля ковбойской шляпы касаются щеки. — Запомни, ладно? Ты же из них, да? Из воронов?

                                         * * *

А потом под ногами уже слоистый лёд, редкая снеговая плешь.

На ногах «кошки» с шипами, на головах капюшоны.

Где-то впереди голос инструктора:

— Не торопиться, не отставать! Сохранять дистанцию!

Солнце выкатывается прямо под ноги.

Город внизу. Почти на ладони. Острые шпили и коробки-небоскрёбы.

А прямо за перевалом лунная тропа.

Тёмные квадраты. Мы наступаем на собственные тени.

Не обернуться.

Шелест крыльев прямо над головой.

Вороны. Сбились в кучу.

Я прячусь.

Мелькаю среди колонн, ныряю в мозаичные плитки, разбиваю колени и царапаю локти. Падаю на дно мелкими крошками, и вода идёт горлом, и я, кашляя, не зову на помощь, а только хватаю ртом воздух, как рыба. Бью невидимым хвостом, покрываюсь серебристой чешуёй.

— Зачем тебе вороны? — спрашиваю у ковбойской шляпы.

А он прицеливается, и за его спиной распахиваются большие чёрные крылья.

— Меня Сигурд зовут! — говорит, не проворачивая головы. — Я обычный рыбак из деревни.

Глава 11. Сильвия

У нас с Йолей был тайный язык.

Тот, который никто не знал. Мы сами его придумали. Хотя языком его сложно назвать, просто какие-то отдельные слова, знаки, жесты.

Например, слово «хорошо» мы показывали: скрещивали два пальца, как на удачу. «Привет» — это поднятая кверху ладонь. «Нет» — просто закрыть глаза.

Мы даже словарик завели, куда записывали всё придуманное. Йоля говорила, что тайный язык можно создавать годами, поэтому мы особо не торопились, всего десять слов придумали. Для начала надо самим всё запомнить, а потом уже другим показывать.

Толкин ведь тоже эльфийские языки не сразу придумал.

Допустим, вэнья, язык эльфов Валинора, в Средиземье стал «эльфийской латынью», языком, на котором произносились торжественные речи.

Был даже язык гномов — кхуздул. Тоже непростой, кстати.

И не думаю, что Толкин придумал эти языки за ночь, так что у нас с Йолей впереди было много-много времени.

Но десять придуманных слов всё же было. И мы часто «перешёптывались» по утрам в коридоре.

Было так смешно видеть, как одноклассники непонимающе поглядывают на нас. Думаю, они мысленно даже пальцем у виска крутили, в открытую не решались — Йоля же учитель. Можно и замечание схлопотать: оставят после уроков или родителям позвонят.

Но Йоля, конечно, вряд ли бы замечание написала. Не любила жаловаться, и все это знали, даже хулиганы.

Возможно, мне не надо было уходить тогда. Признавать себя слабой, беспомощной, бессильной.

Но я ушла.

Год училась удалённо совсем в другой школе.

Год встречалась с Йолей в Zoom по субботам и врала ей, что перевелась из-за проблем со здоровьем.

Йоле было легко врать. Она верила, как мне казалось. Хотелось сказать ей:

— Неужели вы не видите, всё вокруг совсем не такое белое!

Но я не говорила.

Вот тогда у меня и появилась первая маска. Маска бедной, слабой девочки.

Хилой, уязвимой, бессильной.

Маска той, которую надо жалеть. Я хотела, чтоб меня жалели.

Мама. Бабушка. Сергей.

Йоля.

Я хотела, чтобы все вокруг меня жалели.

Но мама уехала.

Редкие звонки по скайпу, сочувствующая улыбка, извинения, обещания, что скоро приедет, но так и не приезжала. Всё откладывала, говорила, что много работы, а потом пропала совсем. Только значок в скайпе «нет на месте» остался.

А теперь Йоля.

Бросила. Ушла.

Говорила, оставлять — труднее всего. Но оставила.

Наверное, даже не вспоминает.

Конечно, ей в школе не место, хотя кто знает, где её место вообще. Среди воронов? С ветром за спиной?

Ищи ветра в поле!

Знать бы ещё, в каком поле искать.

Глава 12. Йоля

(Всё ещё вороны)

Ветка скрипнула, и тело ангела повисло в петле.

Ремень был широкий, и ангел висел, глядя на нас удивительно ясными, совсем детскими глазами. По его лицу катился пот. Ему не связали рук, и, уже теряя сознание, он потянулся к душившей его петле, но тут же сжал забинтованные кулаки и вытянул руки по швам.

— Давай! — Старший из воронов заметался: — Давай скорее вытягивай!

Солдаты подхватили его, вынули из петли и опустили на землю. Офицер набрал из бочки стакан воды и плеснул ангелу в лицо.

Глаза открылись. Блеснули тем же удивительно ясным светом. Окатили горячей волной, заполнили лёгкие, выплюнули вместе с гарью и пылью прямо на мозаичные плитки плаца.

А я оглядела похоронный зал.

Молча, по колено в воде, упираясь спиной в мокрые стены, не вздрагивая, когда кто-то, причитая, падал прямо в воду, шла крадучись то ли кошка, то ли человек.

— Научилась убивать ангелов? — голос шелестит за спиной.

Позолоченная маска с птичьим клювом совсем рядом. Только дотянуться. Почувствовать шероховатую поверхность.

Опуститься ниже. Обнять колени. Чтоб ни шага, чтоб ни одного движения. Чтоб застыть. Замереть.

— Но ты же хотела о смерти, — прошепчешь. — Ты же хотела. Думаешь, я не догадался, что ты ведьма. Собиратель снов. Бродяга. И что? Все сны из-под ног забрала?

Пожимаю плечами. Я уже давно перестала понимать, кто я и чего хочу на самом деле.

Его рука повисает в воздухе. Ладонь с рваной раной.

— Ты что, уходишь? Бросаешь? Тебя назовут предателем! — хочу сказать ему в спину. — Тебя найдут! Ты же знаешь. Отсюда не сбежать!

Но молчу.

Вижу, как ковбойская шляпа опускается на глаза. Он оборачивается.

— Почему мне не надо, чтобы ты летала? — засмеётся. — Нет ничего хуже бабочки или птицы. Летающий бродяга — вот невидаль!

— Почему? — шепчу. — Почему невидаль?

— Потому что люди всегда закрывают глаза заранее, так и не разглядев полёта. Увидят ведьму в небе — подумают, ворона!

Он тает прямо в вечернем тумане. Растворяется, сравнивается с мозаичными плитками, чеканит шаг где-то внутри площади.

А потом замирает, останавливаясь. Я вижу, как смотрит на меня.

— Да пошли вы все!

И позолоченная маска с птичьим клювом катится по лунной пыли прямо к моим ногам.

Теперь я знаю, чьи сны я буду смотреть долгими тёмными ночами.

                                         * * *

Огонь в моих руках превращается в арбалет.

Огненные стрелы, огненный ветер, огненный дождь — это всё, чему я научилась в подземельях, где жила после Димки. (Или вместе с ним, ощущая его дыхание по ночам в холодных сырых стенах.)

Огонь рос внутри меня в одно время с одиночеством. Грел, прожигал насквозь, сжигал даже, иногда дотла, полностью, а иногда оставляя на ладонях руны.

---

Я училась читать их, как книгу. Училась чувствовать, ощущать, испытывать. Силу, слабость, волю, сущность.

Сквозь кожу я слушала мысли. Свои и чужие.

Слова, мысли расписывали кожу причудливыми узорами. Чем-то они были похожи на морозные узоры на окнах. Из той моей прошлой жизни, когда я ждала маму и пыталась разглядеть её сквозь морозные стёкла.

Теперь я ждала Димку. Не верила, что могла оставить его среди войны. Среди баррикад, взрывов, обломков.

Я искала выход. Но кротовые норы путали меня, водили за нос, проходы сливались в один длинный, почти бесконечный коридор. Я шла и оступалась. Стояла по колено в воде, слушала, как в груди стучало сердце, а там, за сырыми холодными стенами, звучали мысли. Слова. Фразы.

Свои и чужие. Незнакомые. На разных языках, которых я даже не знала.

                                         * * *

Что могло быть с нами среди войны?

Когда тебе пятнадцать, ищешь не выход, а вход. Вход в жизнь, в мир, в эпоху.

Вход в то время, когда рассвет наступает сразу. Не брезжит, чуть приподнимаясь над морем, не дразнит, чуть вспыхивая где-то на самом краешке горизонта. А полыхает красным среди перины облаков. Проваливается на мягком, выглядывает тысячами лучей-глаз, пронизывает насквозь, как ветер, хватает за окоченевшие пальцы, разматывает шарф.

А ты всё время, в котором можно сказать:

— Хочешь, мы поживём вместе? Будем спать рядом, а сны будут сниться одинаковые. Или даже один сон на двоих, если захочешь? Купим вторую подушку. У меня есть весенние наволочки.

Надеешься на то, что можно молчать, расплываясь друг в друге и наполняя тела не собой, а ветром за окнами.

Думаешь, война — дождь, закончится же когда-нибудь.

Живёшь наступающей осенью или зимой. Мечтаешь о далёком море, о шуме набегающих волн.

Представляешь небо, облака в лужах.

Чувствуешь дыхание, считаешь звёзды, что раскинулись по коже сверкающим рисунком.

В шестнадцать всё ещё умеешь строить воздушные замки и тебе совершенно всё равно, что кто-то придёт и всё-всё разрушит.

Потому что есть Димка.

А с Димкой не страшно.

С Димкой в огонь и в воду. На те самые баррикады, под танк, под обломки, осколки.

— Мы больше не будем прежними! — говорю опять.

Я знаю, он слышит. Слышит сквозь серые сырые стены.

Глава 13. Сильвия

Йоля говорила, есть зелёная дверь.

На вид самая обычная, даже не поймёшь сразу, что она какая-то особенная.

Главное — увидеть её и рассмотреть на ней тысячи мерцающих глаз-огоньков. Отгадать, что это именно она. Та, что впустит тебя во что-то другое, особенное.

— Когда будет нужно, найди дверь, — говорила Йоля. — Найдёшь, и она всегда будет внутри тебя.

Мы были вдвоём в Zoom, и за окном стоял глубокий вечер.

Я кивала. Кивала, как будто понимала. А на самом деле, я прослушала всё, что могла. И теперь я стояла на площади и гадала, в какую же сторону мне шагнуть.

По какой бы дороге ты не шёл — рано или поздно будет развилка, а над развилкой тучи и вороны.

Это тоже Йоля говорила.

Всегда вороны, всегда. «Налево пойдёшь — коня потеряешь, направо пойдёшь — жизнь потеряешь, прямо пойдёшь — жив будешь, да себя позабудешь».

А если нет коня?

— Можно сфотографировать тебя здесь? — слышу вдруг за спиной. — Не каждый день видишь человека на распутье трёх дорог.

Оглядываюсь.

Невысокий, длинная чёлка. Глаза серые, почти как сегодняшнее небо.

Потёртые джинсы, чёрная майка навыпуск. На ногах кеды. На шее фотоаппарат, в руках скейт. Улыбается.

— Можно? — спрашивает опять и снимает фотоаппарат с шеи. — Ты не думай, я для серьёзных журналов снимаю. «Город — люди», слышала?

Киваю неуверенно. Не слышала я никогда о таком журнале.

Но на этой площади человек сто, а он подошёл только ко мне, и даже распутье увидел. Как?

— Я, кстати, Дима! — и протянул мне руку. — А тебя я знаю. Ты Сильва. У тебя канал на YouTube.

— Как ты увидел, что я на распутье? — пожимаю его холодную руку. — Скажи ещё, что и камень с надписью видишь?

Прищуривается.

— Догадался просто! — улыбается. — И кстати, я тебя уже сфоткал. Ещё до того, как подошёл. Не каждый день блогеров в городе видишь.

— Мне кажется, их пруд пруди! — хмурюсь. Не люблю знакомиться на улице.

Вот Йоля любила. Она улицу чувствовала. Ощущала. Без людей глохла, а я, наоборот, глохну от того, когда рядом толпа. Много шума, голосов, музыки.

— Хочешь мороженое съедим? — Димка тянет меня за руку. — Тут кафе рядом. Пойдём?

Совсем неожиданно для себя кивнула, и даже улыбнулась, и даже успела стаю воронов заметить на ступеньках у ратуши.

«Налево пойдёшь — коня потеряешь, направо пойдёшь — жизнь потеряешь, прямо пойдёшь — жив будешь, да себя позабудешь».

Куда же мы повернули тогда на той площади?

Кажется, мы пошли прямо. И кажется, Димка открыл именно зелёную дверь.

                                         * * *

Сначала Браги я даже не заметила.

Кафе было маленьким, полутёмным, кто-то из посетителей играл на старом рояле в углу.

---

В проходе возились какие-то ребята в кожанках, устанавливали колонки, микрофоны.

— Неформат! — объяснил Димка. — Тут всё можно, так что не пугайся!

И сразу же подсел к каким-то ребятам за столик, бросив мне кратко:

— Я на минутку, окей?

Браги сидел на подоконнике. Тот самый художник с бабушкиной трубки.

Я даже глаза зажмурила на мгновение, открыла — нет, точно он. Сидит улыбается.

— С бегунами всегда так, — говорит вдруг. — Никогда не знаешь, куда он побежит в следующий раз. Особенно с теми, кто не по дороге бежит, а по времени.

— С какими бегунами? — удивляюсь.

— А ты оглянись! Не догадалась ещё, куда он тебя привёл, да? Удивляешься? Я же рисовал тебе схемы туннелей. Предупредить хотел.

— О чём предупредить? — Оглядываюсь. Вдруг кто-то слышит, как я разговариваю с парнем с бабушкиной трубки. Подумают ещё, что сумасшедшая. Но нас не замечали. Никто даже в нашу сторону не смотрел.

Димка хохотал с парнями, щёлкал фотоаппаратом.

Бариста шумела кофемашинами.

— О бегуне. — Браги повернул голову к окну.

Во дворе собирались музыканты, кто-то звал какого-то Сальву. Дождь барабанил по потемневшим стёклам.

— Это его время. То время, когда он стал бегуном.

— Зачем?

Художник пожал плечами.

— Я будущее рисую. Прошлое — это не моё.

— Будущее?

А не сон ли это?

Я посмотрела на свои пальцы. Сколько их? Шесть? Семь?

Я читала про состояние бардо. Это когда ты между. Между сном и не сном. Вроде спишь и в то же время не спишь. И вот чтобы точно знать, сон это или не сон, надо сосчитать пальцы на руке. Во сне их больше.

Шесть или семь? Десять?

Но на руке было пять пальцев. Я не спала.

Только сердце билось быстрее, словно я бегу. Но я стояла на месте.

Стояла и слушала, как смеялся Димка за столиком. Как бариста шумит кофемашинами. Как мимо постоянно ходят, толкаются, извиняются и толкаются опять. Улыбаются. Здороваются. И все-все вокруг знают друг друга, а я не знаю никого.

Никого, кроме Браги, художника с бабушкиной трубки.

Если бы можно было снять об этом влог. Если бы было можно. Только не поверит никто.

«Налево пойдёшь — коня потеряешь, направо пойдёшь — жизнь потеряешь, прямо пойдёшь — жив будешь, да себя позабудешь».

Мы точно пошли прямо.

                                         * * *

«Кротовые норы»

Шёпот в ракушках-наушниках — наперебой, что нельзя разобрать ни слова.

Norwegian wood.

Мы идём куда-то вглубь поляны, прямо в высокую сухую траву, хотя только что шли по Кафедральной площади, только что стояли у скамеек в парке, только что покупали кофе навынос.

Я с удивлением крутила головой из стороны в стороны. Ни площади, ни часов на башне, ни оранжевых ромбиков In Caffe.

Только сосны упираются в хмурое осеннее небо. Серые тучи сбиваются в кучу, перешёптываясь и переглядываясь. Разбрасывают невидимые руки-ноги, расползаются, рвутся, оставляя белые дыры-ямы. Разбегаются по деревьям, ворча, сбиваются в новые кучи, опять рвутся, нитки трещат по швам.

— Куда мы идём? — спрашиваю наконец.

Хотя больше всего мне хочется спросить, где мы и как сюда попали.

— Мы ищем кротовые норы. — Димка оборачивается: — Слышала о таких? Раньше здесь были баррикады, а за ними гора с туннелями. В туннелях можно было прятаться, солдаты боялись туда соваться. В этих туннелях ходов как в лабиринте.

— Какие солдаты? Ты о чём вообще?

— Кротовые норы ещё никто не находил, — улыбается. — Только мы нашли. Мы с Йолей.

Я остановилась.

Norwegian wood в ракушках-наушниках.

Солнце просачивается сквозь решето серых туч. Тянет лучи-полосы прямо под носки кроссовок. Рассыпается по траве и листве.

Отражается в глазах.

— С какой Йолей?

Земля качается у нас под ногами.

Где-то вдали слышны крики, хлопки салютов.

Небо совсем рядом. Можно протянуть руку и потрогать его шершавый осенний бок.

— Бежим!

Нам навстречу уже бегут люди.

Падают, путаясь в высокой траве, встают и бегут снова. А многие так и сидят в траве, обхватив голову дрожащими пальцами и покачиваясь из стороны в сторону, как китайские болванчики.

— Что это? — спрашиваю. — Где мы?

— Добро пожаловать! — пищат наушники.

— Добро, добро!.. — миллионы солнечных глаз раскрываются прямо перед нашими лицами.

---

Вспыхивают голубым, застывают, вглядываясь в нас, юркают под одежду, в карманы курток и джинсов.

— Где мы?

Димка оборачивается:

— Скоро будешь дома!

— Но где мы? И кто эти люди?

Огромная зияющая дыра расступается прямо у нас под ногами. Я даже руками взмахиваю, чтобы остановиться и не шагнуть в неё сразу.

— Где мы?

— Кротовые норы! Внизу туннели. Прыгай! Иначе застрянешь тут со мной!

— Ты что, спятил? А ты?

— Я? — Димка улыбается. — Я вернусь. Я всегда возвращаюсь!

— Правда?

— Обещаю! — и касается лба кончиками пальцев.

Тайный язык. Наш с Йолей.

— Как?

Но он толкает меня в дыру.

Глава 14. Йоля

(Вороны)

Ветер.

Пронизывающий насквозь, бьющий прямо в спину. Подхватывает легко, несёт вместе с песком и пылью, с охапкой листьев, с дождём — в небо!

Упираюсь руками и ногами, пальцы тонут в перине сизых облаков, нависших над морем.

Отчаянный крик морских чаек.

Снова ветер.

Волны смывают с палубы людей-невидимок.

Окатывают песчаные замки на берегу, слизывают все следы.

И я вижу, как огромное небо опускается в море.

Ныряю в шипящие волны, упираюсь в дно — хожу, брожу, наконец-то сворачиваюсь калачиком.

Текучий камень Пангеи.

Ноги и руки — сплошной клубок. Я почти не чувствую, как кто-то приподнимает мокрую рубашку и снимает пропеллер. Отрывает почти с мясом, смеётся прямо на ухо, толкает в спину, дышит в затылок.

Солнце. Жёлтый воздушный шарик лопнул, и в руках только обжигающие лохмотья.

                                         * * *

Сон разбивает меня на части.

Будто я стеклянный шарик со снегом, который стоял у нас на столе когда-то.

Вороны говорили: снам нельзя верить. Сны только путают, пугают.

Лучше ловить их до того, как проснулся, пока спишь, ничего плохого они не сделают. Не успеют просто.

Но здесь, в этих бесконечных кротовых норах, сны не поймаешь. Скорее они поймают тебя. За руку, за локоть, уцепятся за край куртки или повиснут на шее вместо фляги.

В темноте не различить.

Зато можно взлететь в воздух, наступив на осколок.

Можно повиснуть в воздухе или онеметь при важном разговоре.

Сны присылают ангелы. Это их оружие. Против нас. Против того, что мы пришли в туннели и обжились в кротовых норах. Сны могут свести с ума.

Что толку в сумасшедшем вороне?

Поэтому утром лучше проснуться не от того, что сны опутали тебя своими тайнами, а от того, что в небе вспыхнула ракета.

Но сегодня я чувствую, как сны раскалывают меня на куски. Будто я стеклянный шарик со снегом, который стоял у нас на столе.

Я пробую собрать себя, сложить, склеить, но пальцы не слушаются, крошатся, словно глиняные, рассыпаются.

Что может быть хуже сна?

Лунная тропа?

Тёмные квадраты?

Место, когда мы наступаем на собственные тени?

Обернуться нельзя. Только слушать. Только ждать.

Считать минуты, когда послышится шелест крыльев прямо над головой.

Ангелы. Вижу, как сбились в кучу. Спрятали под крылья огромные ясные глаза.

— Хранители! — кто-то из воронов щёлкнул затвором. — Шлёпнем одного для порядка!

Ангелы встрепенулись. Заметались по мозаичным плиткам, запищали и закричали все разом, скрылись среди каменных колонн.

— Лови быстрее! — голос офицера осип. — Они знают все входы и выходы.

Я прячусь, как ангелы. Мелькаю среди колонн, ныряю в мозаичные плитки, разбиваю колени и царапаю локти. Падаю на дно мелкими крошками, и вода идёт горлом, и я, кашляя, не зову на помощь, а только хватаю ртом воздух, как рыба. Бью невидимым хвостом, покрываюсь серебристой чешуёй.

— Зачем тебе ангелы? — Шляпа с птичьим клювом прямо перед глазами: — Тоже хочешь выйти отсюда?

Не слушаю, прицеливаюсь.

Красная точка пляшет по белым крыльям.

Я знаю: сон. Только сон, где я целюсь, но не стреляю.

Глава 15. Сильвия

Все пытаюсь понять, зачем Йоля это пишет. Для кого?

Да и что это за записки, в которых убивают ангелов? Они же бесплотные. Как их убить? Их ещё увидеть надо?

— Не всегда правда то, что видишь, — говорила Йоля.

Она вообще много всего говорила. Не вспомнить даже всего.

Ведь Йоля — как персонаж игры манга. Бери любого героя, одевай на свой вкус, создавай ему фон, мир, где он будет действовать, придумывай слова — и всё, уникальная авторская манга создана.

Может быть, Йоля тоже созданный кем-то персонаж? Хотя, конечно, это бред. Но с ней никогда толком не поймёшь, где правда, а где ложь.

И вполне может быть, что она играла с нами, а поэтому путала специально, чтоб мы вроде и знали о ней всё, но в то же время не знали ничего.

Хотя теперь я знаю, что кротовые норы есть. И это не выдумки. Кротовые норы — это туннели за площадью. Мы раз сто ходили по площади и не знали, что там норы. Скрытые дыры, которые даже и не заметишь, если не знаешь, что они там.

— Не всё правда, что видишь!

И что не видишь, наверное, тоже не всегда правда. Просто не догадываешься, что может скрываться под яркой обёрткой.

В туннелях то ли город, то ли временная петля.

Ты входишь в одном месте, а выходишь в другом. И между началом и концом этих туннелей совсем ничего. Только пустота, от которой звенит в ушах.

Только правда ли всё это?

Не снятся ли мне Йолины истории из папки? Не стала ли я их случайным героем, а?

                                         * * *

— Ты, наверное, меня ищешь, да?

Димка сидел за столиком прямо в центре площади.

Та же длинная чёлка, те же серые глаза. Щёлкает фотоаппаратом направо и налево, как турист.

А рядом толпы приезжих, смеющихся студентов, экскурсии. И никто не замечает. Ни его, ни столика.

— Садись! Кофе угостить? Тут дают хороший кофе. Лучше, чем когда-то! — улыбается и машет мне.

Кажется, он улыбался даже тогда, когда толкал меня в кротовую дыру?

— Когда-то — это когда? — подхожу поближе. — Сколько лет назад? Двести? Триста? Откуда ты вообще здесь?

— Оттуда! — он машет рукой в сторону сквера.

— Только не рассказывай, что ты вампир или оборотень. Или живёшь на земле уже сотни лет!

— Вот ещё! — фыркает. — Шутишь, что ли?

Сажусь на пустой стул рядом с ним. Смотрю в объектив фотоаппарата, который он нацеливает мне прямо в глаза.

— Расскажешь! — говорю. — Или мне самой догадываться?

— Ты обо мне или норах? — он закрывает объектив ладонью. — Если обо мне, то я Дима. Мне шестнадцать, я люблю фотографировать красивых девушек.

Улыбается.

Прячет фотоаппарат в рюкзак.

— Если о норах, то они давно тут. Их лет сто назад здесь нашли. Во время войны в них прятались от бомбёжек. Обычные туннели, если не идти далеко вглубь.

— А что в глубине?

— Петли.

— Какие петли?

— Временные. Можно войти сейчас, а выйти в прошлом или в будущем. Хотя будущее только Браги проверял. Я так далеко не бегаю. Мне здесь больше нравится.

— Ты думаешь, я сейчас в твои сказки поверю?

— А это не сказки. Я вообще мог тебе всего этого не рассказывать. Просто ты тоже не из обычных.

— В смысле?

— Ты видишь меня и Браги. Ты даже кафе видела, в которое я тебя позвал. Ты из наших. Это точно.

— Вы что телепорты какие-то?

Смеётся. Допивает свой кофе.

— Нет, мы — бегуны. Мы можем бегать по времени.

— Как это?

Дурачит он меня, что ли? Рассказывает какие-то байки, как будто мне десять.

— Ну, мы можем перемещаться из одного времени в другое. Иногда надолго, иногда на несколько минут. Как захочется.

— А зачем вам такие забеги? Просто так?

— Ну, не совсем просто так. Мы ищем.

— Кого?

— Друзей. Воронов. — Димка опять достаёт из рюкзака фотоаппарат. Поворачивает объектив в толпу туристов у собора. — Я далеко не бегаю. Только сюда. Раньше этот город был теплее, многослойнее. Сейчас слишком серый стал, пустой.

— Ты жил тут?

— Да. Лет тридцать назад. Пока не началась война.

— Какая война?

— Наша.

Он встал из-за столика, повернул объектив в небо.

Стая воронов летит из сквера. Голод, несчастья, мор.

— Мы потерялись все тогда. — Он обернулся ко мне: — Надо было или выживать, или сражаться. В шестнадцать трудно сражаться, если против танка у тебя лишь кулак. Сложно остаться прежним.

— А зачем тебе вороны?

— Вороны?

Он больше не улыбался. И больше не щёлкал своим фотоаппаратом.

На ладонях я заметила шрамы. И над правой бровью тоже.

— Потому что мы все вороны. Ночью. Днём мы обычные. Но днём мы не видим друг друга, не узнаём. Только ночью.

— Как это вороны ночью?

— Плата за туннели. За то, что строили баррикады. За то, что не сдавались. За то, что убивали ангелов.

— Мистика какая-то. — Отодвигаю свой кофе, встаю рядом с ним.

— Не мистика. Обычное дело! Не всегда правда то, что видишь! Понимаешь?

— Так Йоля говорила, — говорю зачем-то. — Моя учительница. Она тоже говорила: не всегда правда то, что видишь.

— Йоля? — он с удивлением смотрит на меня. — Ты знаешь Йолю?

И я поднимаю кверху ладонь. Тайный язык. Да!

                                         * * *

Теперь я словно выдыхала ненужный мне воздух, получая взамен другое, чьё-то чужое, особенное и поэтому такое ценное.

Я не могла рассказать об этом в видео, не могла показать в сторис. Я могла только размещать в инстаграм фотографии города и рассказывать в мини-зарисовках, как упоительно хороша осень.

Упоительно хороша там. Лет тридцать назад. В том времени, когда мой город был теплее, многослойнее, ярче.

---

Мы входили и выходили. То здесь, то там. И осень превращалась в вереницу винтажных открыток и фотоальбомов.

Я всё спрашивала, спрашивала, но ответов не было, только улыбка, только цепочка чёрных шагов на белом снегу.

— Ты врёшь всё, да? — останавливала иногда. — Врёшь?

— Если вру, то зачем ты веришь!

Я верила.

В снег.

В город.

В пронзительные морозы по утрам.

В туман в туннелях.

И в то, что я — не из простых.

— Не магл, да?

— А кто это? — спрашивал удивлённо.

Глава 16. Йоля

(Записки о воронах)

Ночью на стенах туннелей старой станции плясали огни свечей.

Огни дрожали от проникающего ветра, разбрасывали по стенам замысловатые тени. Прятались в маленьких ладонях, чтобы согреться, просачивались между пальцев, шептались, сгрудившись в самом дальнем углу, где свечей было больше, а голоса были звонче.

— Померла у одного барина жена и оставила ему двенадцать сыновей и одну дочку. Прошло немного времени, и задумал барин жениться на другой. А была она ведьмой и сказала, чтобы сжёг он своих сыновей, собрал пепел в бумагу и прислал ей, а дочь пусть живёт, так и быть.

— Неужели сжёг? — одна свеча шевельнулась.

Огонь вздрогнул, рассыпался у самых ног.