12+
Кочевые костры

Объем: 104 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

«Эти стихи должны быть напечатаны большим тиражом, ибо они не те, которые можно взять на несколько дней в библиотеке, а — прочитав — вернуть; они должны быть дома, к ним нужно возвращаться, перечитывать, смаковать, читать вслух, затем «про себя», и опять вслух, ибо они — мысль и музыка.

Есть стихи такой силы, что их без сомнения можно отнести к разряду шедевров русской поэзии.

Есть стихи такой языковой и смысловой плотности, что хочется стать художником и писать плотным густым маслом…

Очень многие из них — подлинная мифология, магия, стихи чисто женские и эпические, высеченные из тех же глыб, что и скульптуры Микеланджело; стихи органные и флейтовые, то ли — увиденные во сне, то ли — рожденные перенесенной болью.

Одинокая скрипка — и оркестровые созвучья; разрозненные души — и души, стремящиеся к слиянию. Эротизм и аскетизм; язычество и христианство, пустыня и плодородие.

Мир стихов Ляли Чертковой населен мириадами жизней, цветов, запахов, сонмами птиц; здесь трагизм падений и вдохновение взлетов.

Я прочел несколько строк наугад и — задохнулся; это орудийность и метаморфозность, о которой говорил Мандельштам. Спрессованность, сгущенность образов так велика, что из каждой строки можно вырастить поэму. Здесь нельзя пробегать глазами; нужно останавливаться, возвращаться назад, пробовать слова на вкус, на цвет, на отзвук эха в сердце…

Где искать корни этой поэзии? В прозе Бабеля? В русских былинах? В цыганских песнях, пропетых в молдавских степях? В тени испанской шали, взлетающей над танцовщицей фламенко?

Мне, музыканту, эта поэзия кажется поэзией звучания и слышания, с градациями от почти неслышимого до крика… Есть стихи, возникшие из такой тишины, что рождаются слуховые галлюцинации; есть стихи удержанного вопля. Они то безлюдны, то так густо населены, что начинает кружиться голова.

Количество образов в единицу времени иногда превышает возможность восприятия. Но это — не вина и не беда поэта; это ощущение физической нехватки времени и места. Это — щедрость безразмерности и неуемности.

В русскую поэзию пришел Поэт со свежими силами и с равновеликими интеллектом и страстью. Это — поэт от Бога.»

Михаил Казиник, скрипач, лектор, музыковед, педагог, писатель-публицист, поэт.

«Есть у меня литературный друг. Мы из одного города и одного времени — то есть, ходили вдоль одних домов и деревьев, но не столкнулись ни разу.

Сегодня — после довольно драматических десятилетий — она с семьей во Флориде. Ее ФБ-карта полна какими-то индейцами, кубинцами, волками и эвкалиптами.

Но посреди этих странностей иногда выныривают стихи, которые… если я не потерял слух… не имеют аналогов. Они напоминают мне колоссов с острова Пасхи. Их музыкальность, их необъяснимое мастерство ставят меня в счастливый тупик…»

Борис Клетинич, писатель, поэт, сценарист, певец.


Душа, открыв невидимую створку,

Займет собою стайку старых слов,

Что впишутся в небесную подкорку

Прозрачными чернилами ветров.

Я знаю — небо снова им поверит;

Я здесь. Я есмь. Ликую, что жива!

Никто мое дыханье не измерит

И не сочтет горячие слова.

Ляля Черткова, «Заговор».


Молитва

Гаснут, гаснут костры,

Спит картошка в золе;

Будет долгая ночь

На холодной земле.

(из перевода

Булата Окуджавы

песни Агнешки Осецкой)

Чутким зраком поводит стреноженный конь…

Дэвло! Боже, храни кочевые костры;

Время ночи — твоей чернокосой сестры;

Пусть цыганским подарком ей будет огонь!

Мы в дороге; куда? — а не все ли равно?

Тесно нежным словам за небритой щекой…

Песня голос мой пьет, как хмельное вино,

Руки-звуки раскинув, летит над землей.

Эту песню — настой из прабабкиных трав —

Знали матери, помнили наши отцы,

И в фиалковом бархате нижних октав

Рассыпался цыганский песок хрипотцы.

Он монистом на шее плясуньи звенит,

Он подковой на счастье к копыту прибит;

Все овалы вокала, как звенья колец,

Лунный Дэвло ковал — полуночный кузнец.

Долго древнее племя по свету бредет…

Дэвло! Боже цыганский! Храни наш народ!

Коль уступят костры торжествующей мгле,

Будет долгая ночь на холодной земле…

***

Как планета — над сонмом прочих,

Небеса — над плотью земной,

Над горами — орлиный росчерк,

Над пустынями — душный зной,

Над морями — полные влаги

Завиваются облака,

Над простором чистой бумаги

Замирает моя рука,

Как заря — над луной унылой,

Как нога — над торной тропой,

Колыбель висит над могилой.

Жизнь над смертью; дух над судьбой.

***

Застыли тучи темной чередой;

Их молоко сосет земля-телица.

Блестят листвы трепещущие лица,

Но почва не насытится водой.

А вот лежат недвижные стволы;

Они при жизни были деревами.

Разжечь огонь среди кромешной мглы? —

Но пламя не насытится дровами.

Что наша жизнь? В масштабе века — час;

Печалит горем, нежит красотою.

Ум жаждет мыслей, зрелищ алчет глаз,

А сердце не насытится мечтою.

Чанте иста

«Я хотел чувствовать, ощущать запах, слышать и видеть не только зрением и умом. Я хотел видеть при помощи ЧАНТЕ ИСТА — глаз сердца».

(Вождь Хромой Олень)

Вскипает ковылем сухая степь,

А речка беспокойная игриста;

Высоких гор горда сплошная цепь —

Ты это видишь зреньем «чанте иста».

Пронизаны леса речами птиц,

Пестрят поля цветными письменами;

А слезы в скобках девичьих ресниц —

Так «чанте иста» гасит взора пламя.

По светлячкам тропу в кромешной мгле

Узнает воин племени чиппева;

Легко ступает парень по земле —

Щадит ее беременное чрево.

Застенчиво алеет новый день,

Лесной ручей звучит чистейшим скерцо;

Ты паутинку в луч, как нитку, вдень,

Попробуй сшить друг с другом свет и тень…

А «чанте иста» — это «зренье сердца».

***

Вода — голубая прохлада,

Стеклянно потока литье;

Колючая пыль водопада

Клубится над шлейфом ее.

Замрет, затаится в озерах —

Казалось бы, смолкла навек;

Но нет — заструится в просторах,

Исчерченных руслами рек.

А видел ли кто-нибудь это —

Когда она изглубока,

Ломая хрусталики света,

Вдруг выглянет из родника?

Выплескивать будет натужно,

Дурачась, пускать пузыри…

Вода очищает наружно,

И только слеза — изнутри.

Картограф

«Бог не идол, Бог — идеал»

(Люси Мэлори).

Эта церковь не в бревнах, а в ребрах,

Эта вера — веревка твоя,

Эту жизнь размечает Картограф

По земле твоего бытия.

Так церквушка светла и пречиста!

В ней душа — остекленный киот;

А веревка… она альпиниста

На подъеме и спуске спасет.

Носишь крестик ты в ямке яремной,

Дышит верою нежный овал.

Твой Картограф — не идол тотемный;

Бог — не идол, о нет! Идеал.

Израиль

Мы всё о тебе понимаем:

Что сто́ит рассвет за окном,

И тост неизменный «ле хаим»

Над темно-кровавым вином;

Ты собран построчно, по-нотно

Из песен и дивных баллад,

Ты числишь героев по-ротно

Среди добровольцев — солдат.

С хамсинами яростно споря —

Страна рукотворных чудес —

На лбу Средиземного моря

Лежишь ты, горячий компресс.

Предвечный Отец да восплачет

Меж звезд шестигранных — вдали,

И пусть оберегом назначит,

Твоим оберегом назначит

Святые ладони Земли.

Фраза

Душно и влажно под черным покровом земли;

Слез не вбирают платки на торжественной тризне.

Мертвым речам тишины заповедной внемли

И согласишься, что смерть — это правда о жизни.

Высидит небо светила златое яйцо,

В мускуле ветра реки разыграется вена,

(Ярко блеснет в разговоре живое словцо)

Кроны лесные заплещут листами степенно,

Птицы пронзят голосами прозрачный эфир,

Рыбы прошьют серебром голубые глубины;

Эта живая картина — трепещущий мир

(Фраза пока что дописана до середины).

Я соберу ее всю — из горячих песков,

Горных вершин и людей в бытовой круговерти,

Пестрых полян и других разноцветных кусков,

И допишу ее: «… жизнь как бессилие смерти».

***

Два лица у кинжала.

Два последних вопроса до взмаха рукой:

Что сулит его жало?

Излечимую рану иль вечный покой?

За валюту дыханья

Будешь воздух для жизни себе добывать?

Иль наступит молчанье —

На остывших устах роковая печать?

Два лица у кинжала —

Два последних вопроса от ночи и дня;

Только времени мало —

Жизнь тебя обступает, задорно дразня,

Заливается пеньем,

Жадно пробует свет, как мускат — сомелье!

Два вопроса. Сомненье.

И короткий ответ на стальном острие.

Заговор

В тени свежо. На солнце — слишком жарко.

Вокруг — лесного храма благодать.

(Хоть и учила бабушка-знахарка

Не в бревнах — в ребрах церковь обретать.)

Под сенью густолиственной дубравы

Я истово вдыхаю — как любовь —

На летнем дне настоянные травы

Из-под печати заповедных слов.

Затем я мысли смутные извивы

В старинное заклятье облеку:

«Ополощи, схлещи, как с ветки ивы,

В пучину вод мою печаль-тоску.»

Душа, открыв невидимую створку,

Займет собою стайку старых слов,

Что впишутся в небесную подкорку

Прозрачными чернилами ветров.

Я знаю, небо снова им поверит;

Я здесь. Я есмь. Ликую, что жива!

Никто мое дыханье не измерит

И не сочтет горячие слова.

***

Звук должен быть окутан тишиной

Как брег реки, облизанный волной,

Как обойденный парой аналой

Во время сокровенного обряда;

Как хрусталем объятое вино,

Или плющом увитое окно,

Или листвы зеленое рядно,

Скрывающее разноплодье сада.

Звук должен долго нежиться в тиши,

В пеленах перламутровых души;

Его ты на бумаге не пиши —

Ты сам еще не знаешь этой ноты!

Наитию лишь ведомой стезей

Меж горьким вздохом и ночной слезой

На мрачном облаке перед грозой

Ее начертят молнии длинноты.

***

Подняв глаза, скажу я Богу,

От жизни бешеной остыв:

Ты вычертил мою дорогу,

В нее полмира уместив.

Я измеряла версты болью

И мнились ранами следы,

А пыль в пути считала солью,

Не мысля без нее еды.

По тракту, затканному снегом,

По хляби осени виясь,

Казалась жизнь моя разбегом —

Как будто только началась.

Наивность детская, не ты ли

(Да простодушия настрой)

Сквозь слезы резкость наводили

На черный камень под ногой?

Ну что же… камень — только камень;

Его огромнее стократ

Луны спокойной бледный пламень

И звезды в тысячи карат!

Дневные запахи и звуки

Сплетались в гимны красоты,

И солнца дружеские руки

Протягивали мне цветы…

Взбодрясь от Божией улыбки,

Я три перста прижму ко лбу;

СУДЬБА не сделала ошибки —

ОШИБКА сделала судьбу.

«Дождь На Лице»

Танец войны удалец в черно-красном уборе

Лихо плясал; только вот что случилось в конце —

Ливень пошел и размыл боевые узоры,

И нарекли краснокожего «Дождь на лице».

Иромагайа, о воин из племени сиу!

Храбрость индейца явила немало чудес.

Волос врага он вплетал своей лошади в гриву;

Янки дрожали при имени «Rain in the Face».

Их генерал побледнел, словно сгусток тумана,

Глянув на кожу бизона — зловещую весть;

Сердце краснело на ней, и кровавая рана

Всем бледнолицым сулила ужасную месть.

Только все меньше их — тех, кто носил мокасины,

Их отпечатки забиты следами сапог…

Прерия, молча прости уцелевшего сына,

Если он выбрал изгнание, а не острог.

Знаешь, чужбина? Твоей он не вынес свободы.

Мысли опять покаянно летели туда,

Где свежий ветер разглаживал чистые воды

И расходились могучих бизонов стада.

Он и вернулся… как птицы на родине пели!

Солнце сияло в своей голубой колыбели!

Жизнь подарила прощение в самом конце.

Что ж его жесткие скулы опять повлажнели?

Слезы текут? Или впрямь это дождь на лице?

Плач по Уралу

Дьявол скользит на коньках по замерзшему Аду —

Лед равнодушия выстудил адский огонь.

Некто устал; он выслуживал смерть, как награду,

И, наконец, разжимает сухую ладонь.

В мире земли и воды, облаков и растений —

Белым ли днем, на глазах ли прищуренных звезд —

Некто пытливый создал смертоносный рутений —

Гибель, зачистку, атаку, напалм, холокост.

Кроны лесов небеса голубые держали,

Солнце могучий сохатый вздевал на рога…

Здесь земляничины робкие в травах дрожали

И иван-чаем лиловым вскипали луга.

Тихие выстрелы — прямо в сердца земляничин,

Медленный яд — под язык старику роднику,

Это прогресс. Он к живому всегда безразличен.

Мне не избыть безнадежную эту тоску.

Некто вздохнул — и душа отлетела нагая.

Боже! Убийцу земли моей ты покарай.

Ад подо льдом; а достигнет преступная Рая —

Плотно затворит ворота пред грешницей Рай!

Послесловие:

Меня вдохновила картина Джона Кольера «Дьявол скользит на коньках по замерзшему Аду».

***

Так много горя у родной Земли,

Что больше слез не вместят океаны;

Творец! Ее молитвам ты внемли.

Вселенная! Не сыпь ей звезды в раны…

Джеронимо, вождь апачей

Растет на могиле твоей трава,

Рыдает над нею дождь;

Но будет жить о тебе молва,

Джеро́нимо, старый вождь.

Немало апачей ушло в Поним

Пред медным лицом твоим,

А ты оставался невозмутим,

Жесток и неуловим.

Элита Америки, Прескотт Буш —

Студент, кем гордился Йелль —

Когда ты уснул, достославный муж,

Твою раскопал постель.

Налив шампанского в череп твой,

Хвалился хмельной студент,

Что будет властвовать над страной,

Как избранный президент.

Внимая лидеру своему,

Ревел от восторга зал;

С таких ты скальпов нарезал тьму

И к поясу привязал!

По хлебу прерии ветра нож

Размазал солнечный мед…

Твоя страна, краснокожий вождь,

Где имя твое живет.

Оно — знамение твердой руки

И чести великий храм;

Как символ храбрости, земляки

Дают его сыновьям.

Врезает время тебя в гранит,

И песнь о тебе поют;

Десантник имя твое кричит,

Раскрывши свой парашют.

Как символ мужества, ты воскрес —

Теперь уже навсегда…

Стальною пулей в сердце небес

Застряла твоя звезда.

Пицца — хауз

Горячие лепешки и оливки,

Сыр со слезой и чай темнобордовый

Мы ели-пили в маленькой подсобке,

Рассевшись среди ящиков и плит.

Курд Ибрагим подбрасывал лепешки,

Чай разливала Нафиса — турчанка,

Швед Патрик нам подкладывал оливки,

А я посуду мыла после всех…

Все жарче, жарче было в пиццерии,

Мы уставали все одновременно —

И в вечер краснолицый обращался

День, целый день стоявший у плиты.

Когда вошел он во все окна сразу,

Вода в графинах вдруг порозовела,

Обмякли накрахмаленные блузы;

Но чья-то незатейливая шутка

Взбодрила всех, и замелькали руки,

Передавая овощи, лепешки,

Спагетти, пиццы, воду и салаты…

И истончались белые тарелки

На этом бесконечном колесе.

Вдохновенье

Мери Аркадьевне Браславской,

моей дорогой учительнице.

Я вышью костер на ночном полотне,

Ярчайший цветок стоязыкий,

И будут рассказом о прожитом дне

Его лучезарные блики.

Да только огню неподвластны слова —

Он мастер предвестья, предтечи;

Из вдохов и выдохов выйдет канва

Его ослепительной речи.

Скормлю ему душу; ведь то, что горит,

Избегнет могильного тленья;

Огонь мой на равных с луной говорит —

Так с вечностью спорит мгновенье.

Кладбище

Кроткое дыханье тишины,

Мхов немых прикосновенье к плитам…

Старики и дети здесь равны,

Словно разнотравье под копытом

Смерти — темногривого коня,

Траурного призрака заката;

Вот она — конечная расплата:

Солнце угасающего дня.

Вечность, память скорбную продли!

Положи рукой своей степенной

Черный хлеб черствеющей Земли

На стакан, наполненный Вселенной.

Кишинев

Проклятье вороны — и бабочки дрожь…

Я помню мой город кипящим, живущим

И зрелищем ярким, и хлебом насущным,

Где в травы сквозисто влюбляется дождь

И ветер ерошит зеленые кущи;

Где солнце горячее южную лень

Вплетает меж веток роскошного сада;

Как яблоко, там наливается день,

А дымчатый вечер синей винограда.

В разлуке за годом торопится год,

И плачутся весны в капелях апрелей,

И теплая пыль на дорогах растет,

И песни восходят на стеблях свирелей.

Я здесь красоты постигала азы,

И буки надежды, и веди печали…

Держите, мосластые руки лозы

Всех нас, что стремятся в туманные дали!

***

Прозрачным абрикосовым вареньем

Текут в начале августа лучи…

Укропом пахнут руки у хозяек;

Печеный перец и румяный лук

Слоятся в банках, ставятся в подвалы

До первых праздничных осенних дней.

Залиты воском срезы дымных гроздьев,

А яблоки песком почти что скрыты;

Сушеных фруктов дряблые гирлянды

Прошедшим летом пахнут навсегда.

Сентябрь — месяц пестрый, петушиный;

Октябрь — месяц красно-золотистый.

Под вечер пьют усталые крестьяне

Еще немного мутное вино

Там, где усы лозы задорно вьются,

Где воздух стынет в лиственных ладонях,

Где ветер шепчет дойну в старый флуер,

Где много лет как нет уже меня.

Возраст

Поседели метелки овса;

Ночи росны, а утра — туманны.

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.