Бесплатный фрагмент - Книга без титула и комментарии к ней

На обложке рисунок Александра Гармаева.

Предисловие комментатора

«Книга без титула» написана давно. Двадцать с лишним лет жизни и мышления отделяют автора от комментатора. Столько же, сколько было автору, когда он начинал работу над этой книгой.

Когда-то я думал, что эта книга будет меняться вместе со мной. И те восемь лет, когда шла работа над ней, так и было. Но работа закончилась, книга была завершена «в первой редакции» — и осталась такой слишком надолго.

Автор менялся сам, писал новые книги, жил свою жизнь. Книга жила по-своему. Я не слишком много знаю о том, как это было.

Из выпущенных мною десяти самиздатовских экземпляров у меня остался только один. Мне рассказывали, что встречали эту книгу в Прибалтике, в Сибири и даже в Армении, причем уже в несколько видоизмененных видах. Не знаю, так ли это. Имени автора на ней не стояло, каждый чувствовал себя вправе обращаться с ней как угодно. Для «Книги без титула» это вполне естественно.

Теперь я могу поставить на ней своё имя. Могу сократить её. Могу комментировать. Но переписать не могу.

У «Книги без титула», действительно, не было титульного листа, хотя существеннее был второй смысл этого заглавия: отсутствие известности, давящего авторитета. Отсутствие титула-листа лишь подчёркивало это. Книга начиналась прямо с текста. Вернее, с трёх небольших вступительных текстов, из которых мне хочется сохранить лишь один.

Потом шли нумерованные фрагменты. Теперь к некоторым из них добавятся комментарии.

Внимательный читатель заметит пропуски в нумерации фрагментов — это следы моей теперешней работы по некоторому сокращению книги. Убирал я лишь необязательные, второстепенные тексты. Те фрагменты, которые уже не совпадали с моими теперешними взглядами, я, напротив, старался оставить, чтобы дать к ним комментарий.

Сохраняю и способ цитирования, принятый в КБТ (позволю себе использовать в комментариях это сокращённое название книги). Цитаты приводятся в кавычках, но без непосредственного указания авторов. Имя, соответствующее каждой цитате, можно найти в конце книги. Облегчить жизнь читателю, внеся имена в текст, не удалось: сразу изменился характер книги.

Понятно, что имена вынесены в указатель, чтобы они не отвлекали читателя от сути сказанного. Сейчас я вряд ли стал бы пользоваться этим приёмом, но для КБТ он остаётся естественным. Пусть читатель отнесётся к этому с пониманием. Сам знаю, что не слишком удобно лазить за информацией в конец книги. Но можно и не лазить.

Итак, «КНИГА БЕЗ ТИТУЛА и комментарии к ней» — это как бы двойная книга, написанная в двух разных возрастах, отстоящих друг от друга на четверть века, в двух разных мировоззренческих состояниях. Я ставлю на ней своё имя, потому что соединить эти два текста может только личная искренность. К ней я стремился тогда, к ней стремлюсь и сейчас.

На этом заканчиваю вступительный комментарий — и перехожу к вступительному тексту. Спасибо тем, кто открыл эту книгу.

Вступление

Неизвестно, что было в начале и будет в конце. Неизвестно, было ли начало и будет ли конец. Одно лишь несомненно — собственное существование сейчас.

Много это или мало? Велик или мал был тот сказочный орех, в котором таился огромный город? Или тот, в котором датский принц мог бы чувствовать себя повелителем Вселенной?

Снова и снова раскалывать волшебный орех своего единственного знания — и быть вознаграждённым уже за сами эти усилия.

А главное усилие приложить к тому, чтобы быть искренним перед самим собой.

Не спешить произнести «да» или «нет», прислушаться прежде к себе, к голосу своего существования. Применить к себе каждое суждение, как примеряют, оставшись наедине, платье — не стыдясь наготы, не боясь показаться смешным.

Быть искренним перед самим собой, как бы ни было это трудно, а лёгкости — не радоваться и не доверять.

Ко многим чувствам нужно прислушаться и рассудить их по справедливости.

Многие мысли нужно освободить из плена фраз, чтобы сравнить их со своими.

От многого нужно отказаться, чтобы приобрести ещё большее.

Не бояться ни громких, ни тихих слов. Не бояться ни красноречия, ни косноязычия. Всё опадёт и исчезнет — останется лишь то, что останется в душе…

Начало

1

Что если приняться за философию по-детски наивно, с ничего? Вообразить, будто всё предстоит открыть самому, заново научиться думать о себе и о мире? Пройтись пешком, босиком по тропинкам человеческого существования, забыв про накатанные дороги систем и теорий?..

2

Это не рассуждения на заранее выбранные темы, не анализ явлений путём логического рассмотрения. Здесь собраны разные размышления. Что их объединяет? Может быть, только то, что автор у них один и тот же.

Когда личность начинает ощущать себя именно как личность, это немного опьяняет. Сейчас я вижу, что размышления эти объединены не только личностью автора. Они увязаны в нечто целое и возрастом, и определённым этапом развития личности, и желанием что-то противопоставить официальной идеологии, царившей в те времена. Это и меньше и больше, чем личность.

3

«Я стану излагать здесь свои мысли без порядка, и эту смесь я делаю, может быть, не без намерения: это и есть надлежащий порядок, так как предмет моего изложения именно и отличается беспорядочностью».

Пусть не вводит в заблуждение наличие глав и разделов, соседство собранных вместе суждений. Это лишь горсти, короба, не дающие мыслям рассыпаться врозь, пренебрежительно к сосредоточенности читателя.

4

Отрывочная форма этого произведения выбрана и по личному пристрастию, и в соответствии с принципиальными целями книги.

Мне необходима форма, позволяющая после завершения первоначальной работы вносить органичные дополнения и изменения. Ведь дело не в обработке изящного сюжета, а в сохранении того душевного и мыслительного богатства, которое приходит на протяжении всей жизни. Мне необходима форма, подчёркивающая право читателя принять одно и отказаться от другого. Мне необходима форма, не имеющая претензий на окончательность и систематичность.

Всё получилось иначе, чем я думал. Развивать книгу непрестанно, пользуясь её фрагментарной формой, оказалось неосуществимой задачей. Но свою роль эта форма сыграла — вплоть до той самой возможности войти в этот текст заново с помощью комментариев, которую я сейчас использую.

5

«Методическое изложение обладает способностью убеждать и доказывать, но в значительно меньшей степени даёт указания практического порядка; ведь такое изложение использует как бы круговое доказательство, где отдельные части взаимно разъясняют друг друга, и поэтому интеллект скорее удовлетворяется им; но так как действия в обычной жизни не приведены в строгую систему, а беспорядочно перемешаны, то тем более убедительными для них оказываются и разрозненные доказательства».

6

У меня нет цели создать стройную и строгую систему непротиворечивых философских умозаключений.

Если постепенно и возникнет нечто логически последовательное и связное, этому не стоит ни радоваться, ни печалиться. Логичное — ещё не значит истинное. Цельное — ещё не значит неделимое. Всегда можно согласиться с одним и отвергнуть другое, использовать что-то само по себе, обрывая нити, если они не нужны.

8

Не собираясь придавать своим заметкам нарочитое наукообразие, не хочу впадать в другую крайность и кичиться отсутствием всяких намерений быть основательным.

Во многом я стремлюсь к тому же, к чему стремится всякая наука: к логическому выяснению истинного положения вещей. Об этом я хотел бы говорить с соблюдением всех правил логической грамматики. Но логика — лишь одно из орудий человеческого познания, а логичность — лишь одно из свойств восприятия жизни человеком. Вот почему я надеюсь не ограничиться чисто рассудочным анализом действительности.

9

«Я не питаю никакого пристрастия ни к сомнениям, ни к беспорядку. Я только боюсь потерять истину, остановившись на уверенности, что обладаю ею вполне».

10

Хотелось бы уберечься от эксплуатации свободно пришедших или, точнее, доставшихся в дар мыслей. Это не для меня работа: доводить идеи до универсальности, опровергать противоречащие им взгляды, выявлять родство с авторитетами и сопротивляться оппонентам, не позволяя им покушаться ни на оригинальность, ни на преемственность твоих воззрений…

Судьба помогла мне в этом желании. Мне довелось просто думать обо всём, что мне представлялось важным. Даже когда я мысли эти записывал, даже когда приводил их в читаемый вид, даже когда они находили читателей, всё это не имело особых последствий. О публикациях нечего было и думать до самого последнего времени. Судьба оберегла меня от соблазна козырять результатами своих размышлений, и я рад этому, потому что не уверен, что достойно выдержал бы испытание тиражированием, а уж тем более медными трубами.

11

«Лучше всегда прямо высказать, как думаешь сам, не пытаясь много доказывать. Все приводимые нами доказательства являются ведь только вариациями наших мнений, и люди противоположного образа мыслей не слушают ни того, ни другого».

12

Большей частью я позволял себе пренебрегать описаниями, переводящими отвлечённые идеи на язык непосредственных жизненных ситуаций. Причина этому не в любви к обобщениям, а в нежелании загонять восприятие читающего в узкое русло конкретности. Примеры, которые я мог бы придумать, изобретательный читатель придумает лучше меня. Случаи, которые я взял бы из своей жизни, читатель возьмёт из своей (а если не найдётся похожего, значит и мои случаи не имели бы отзвука). Короче говоря, я избегаю примеров так же, как избегаю доказательств: и те и другие — родственники излагаемых убеждений, их свидетельства пристрастны.

13

Здесь часто повторяются слова «нельзя» и «надо». Это не попытки самовлюблённого спесивца продиктовать свои законы морали или выработать универсальные правила общежития. Все эти долженствования обращены скорее к себе самому. Они проистекают из стремления выявить или угадать некоторые закономерности сознания и поведения. Такие, чтобы с представлениями о них человек мог жить и развиваться удачливее, чем кружась вслепую.

14

В наше время, расположенное к фактам и цифрам, исследовать такие риторические понятия как «счастье», «справедливость», «мудрость» и пр. — неблагодарное занятие. Не только перед другими, но и перед самим собой иногда испытываешь неловкость за перекапывание давно известных представлений. Но что делать, если эти избитые и надоевшие проблемы кажутся всё-таки наиважнейшими…

«Каждый, кто уверен в том, что ему есть что сказать относительно этического самосознания общества и индивидов, имеет право говорить теперь, хотя время выдвигает на первый план политические и экономические проблемы. Неактуальное на первый взгляд оказывается жгуче актуальным. Внести нечто весомое и прочное в решение проблем политической и экономической жизни мы сможем лишь в том случае, если возьмёмся за них как люди, стремящиеся прийти к этическому мышлению».

15

Настойчивые перепевы некоторых идей, непропорциональные, может быть, их значению, не означают, что я особенно преуспел в понимании того или иного вопроса. Скорее напротив: это говорит про обострённую потребность в нём разобраться. Пусть инстинкт читателя поможет ему отрешиться от излишней авторской настойчивости там, где всё ясно с полуслова.

16

Любое честное выражение мировоззрения — даже логически стройное, даже строго следующее классическим философским традициям, использующее каноническую терминологию и общепринятый способ изложения — по сути всего лишь исповедь. Вольный стиль лишь усиливает этот личностный импульс, но в скрытом виде он присутствует всюду.

Абстрактные или безличные суждения помогают снимать напряжённость разграничения между пишущим и читающим. Но и с их помощью я не берусь выразить ничего, кроме собственных взглядов, сомнений и надежд.

17

В этом вступлении я забочусь не столько об изложении общих принципов, сколько о том, чтобы по-честному предупредить о своих намерениях. Пусть тот, кому книга не может принести никакой пользы, расстанется с ней скорее, чем начнёт сожалеть о напрасно потраченном внимании.

18

Вопрос об оригинальности излагаемых здесь идей можно решить полюбовно с самым злейшим из моих критиков. Я готов взять на себя все неудачи и нелепости этой книги, но буду твёрдо настаивать на отсутствии сколь-нибудь существенной новизны высказанного мною. В те или иные времена всё это уже говорилось. Я лишь переводчик (не всегда удачливый, но старательный) того, что мне кажется важным, на язык своего времени и своего народа.

19

Обилие цитат среди этих фрагментов нужно мне отнюдь не для вящего подтверждения своих воззрений. Это было бы странно — излагать перенятые у других или, во всяком случае, неминуемо у других встречаемые идеи, подтверждая их словами тех же самых авторов, с чьей помощью эти идеи усвоены.

«Если я порой говорю чужими словами, то лишь для того, чтобы лучше выразить самого себя».

20

Некоторые из мыслей, вошедших в эту книгу в виде цитат, явились когда-то для меня моими собственными открытиями, хотя и не столь проникновенно выраженными. Когда выяснялось, что моя мысль намного древнее меня, что вот она передо мной, выраженная в словах, пришедших из другой эпохи, из другого языка, из другой культуры, я мог только порадоваться. Мои слова съёживались и исчезали, сыграв свою роль. Ведь они помогли мне встретиться с этой мыслью, проложили мостик к её восприятию и усвоению.

Однако чаще чужие слова находили в моём сознании лишь некоторое внутреннее соответствие, не оформившееся в собственную речь. И открытие совершалось именно с их помощью.

Все эти не свои слова — да и свои тоже — я привожу теперь на встречу с читателем в надежде нащупать какие-то соответствия в его душе. Иначе нам с читателем будет просто скучно друг от друга.

21

«Читай не затем, чтобы противоречить и опровергать, не затем, чтобы принимать на веру, и не затем, чтобы найти предмет для беседы; но чтобы мыслить и рассуждать».

22

Философскому рассуждению, наверное, правильнее быть не только увлекательным и притягательным (иначе никто с ним и не ознакомится), но вместе с тем и отталкивающим — отталкивающим читателя от текста к собственному поведению и к самостоятельному осознанию жизни.

23

Для чего такая фрагментарность? Чтобы помочь поверхностному знакомству с книгой? Или обеспечить такое восприятие, при котором читателю важнее всего случайное воздействие на него отдельных идей?

Таких намерений у меня не было. Это не нарезание длинного текста на ломтики для лучшей усвояемости.

Напротив, постигающему читателю такой жанр должен причинять плодотворные затруднения: ему придётся самому устанавливать формально отсутствующие связи между отдельно приведёнными мыслями.

24

Каким я хотел бы видеть читателя этой книги? Умным, внимательным, доброжелательным, стремящимся к совершенствованию и к истине?..

Разумеется.

Но главное — расположенным к работе без предвзятости. Исполненным желания и мужества принять непривычное, убедившись в его достоверности, и отвергнуть очевидное, оказавшееся обманчивым.

25

Конечно, поиски нужных слов требуют существенных усилий, и наконец отысканные слова выглядят в глазах автора достаточно смазливо. И всё-таки мне не хотелось бы, чтобы мои слова запечатлевались в чьём-то сознании. И не только слова, пожалуй. Чтобы сама мысль не вспоминалась бы как нечто стороннее. Если она проложит путь собственному пониманию, собственной мысли, собственным словам, это будет лучшее, что она может.

Тем более нет у меня желания, чтобы сказанное мною стало для кого-то жизненным руководством. Размышления, исполненные сомнений, не годятся для этого. Достаточно, чтобы среди них нашлось чем подкрепиться — как ягодами с придорожного куста.

26

Нелегко решиться излагать мировоззрение, которым живёшь. Привязать его к конкретному состоянию, закрепить его цепкими словами, формулировать неформулируемое, не видя перед собой лица собеседника. Достаточно лёгкой иронии, простейшего логического выверта — и лучшие твои слова превратятся в смутных уродцев.

Но что значат подобные страхи перед простым и неизбежным ощущением внутренней необходимости. Надо сделать назначенную тебе работу. Вот и всё. Остальное — уж как получится.

О мышлении

Аксиомы мышления

Само название этой главы представляется мне теперь слишком напористым. Нужны ли ориентиры в виде аксиом мышления — или можно обойтись и без них?..

Сейчас мне кажется, что обойтись можно. Но в то время попытка сформулировать такие аксиомы оказалась моим первым философским импульсом (всё же я учился на математика). Во всяком случае, проблема эта важна для человека. Особенно для человека рационального, с чувством логики, требующим своего. От подобного анализа вполне можно отказаться. Но перед этим вполне естественно испытать его возможности.

27

Возможны два основных направления мышления о человеке: к нулю и к бесконечности. С одной стороны — постигать основы, истоки, начала человеческого сознания. С другой — стремиться к его высотам.

28

«Искание начала показывает незначительность начала: но при этом то, что ближе к нам, — что около нас и в нас — начинает, мало-помалу, показывать свои краски и красоты, свою загадочность и богатство значения».

29

Потребность в аксиоматике — состояние довольно естественное для человека познающего. Вот и мне хочется попробовать сформулировать: что представляется несомненным человеку, или хотя бы мне самому. Строго говоря, это и не аксиоматика вовсе, не образование основы для последующего доказательства теорем, а лишь попытка разобраться, что же всё-таки наиболее достоверно из того, с чем человек имеет дело.

30

«Так как мы были детьми, раньше чем стать взрослыми, и составили относительно предметов, представлявшихся нашим чувствам, разные суждения, как правильные, так и неправильные, прежде чем достигли полного обладания нашим разумом, то некоторые опрометчивые суждения отвращают нас от истинного познания и владеют нами настолько, что освободиться от них мы, по-видимому, можем не иначе, как решившись хотя бы раз в жизни усомниться во всём том, по поводу чего обнаружим малейшие подозрения в недостоверности».

31

«Первое, что нужно, — это проверить основы и исключить все причины иллюзий и заблуждений».

При этом мы вовсе не лишаем себя свободы впоследствии придти на поклон к идеям, отнесённым по логическим соображениям в разряд иллюзий. Мы можем ещё умолять их владеть и княжить в нашем сознании — если такое правление будет сочтено наилучшим. Но предварительно — проветрим дворец.

32

«Истинное знание состоит в том, чтобы знать, что мы знаем то, что знаем, и не знаем того, чего не знаем».

33

Аксиомы — утверждения, истинность которых не доказывается, — считаются специфической принадлежностью науки. На самом деле вся наша жизнь, даже самая бытовая, пронизана невероятным количеством аксиом и постулатов. Исходя подсознательно из их истинности, мы и действуем. На более осознанном уровне — рассуждаем.

Набор этих предпосылок различен и для разных обществ, и для разных людей и для разных периодов жизни одного человека. Степень осознанности и логическая связанность аксиом друг с другом также широко варьируются. Если среди них существуют такие, которые принимаются всегда и всеми, то судить об этом надо скорее по поведению людей, чем по их высказываниям и теориям.

Что же касается науки, она начинается не с того, что аксиомы придумывают, а с того, что их осознают и стараются свести к минимуму.

34

Как зависимость, так и независимость философа от истории духовной жизни человечества заключается в том, что он должен в себе пережить, самостоятельно пройти весь путь развития философской мысли. Общечеловеческая история — пунктир от незапамятного через людей и события к современности. Отдельный человек тоже движется от своего незапамятного, от случайных и смутных впечатлений детства — через свои открытия и увлечения — к своему сегодняшнему мировоззрению. Это движение столь органично для сознания, что воспроизводится любым философским анализом. В начале такого анализа мы погружаемся в пред-аксиоматическое неведение, как ребёнок, засыпая, сжимается в эмбрионоподобный комочек.

35. Аксиома восприятия

Я ощущаю. Или: я испытываю ощущения. Или: мне даны ощущения в моём сознании. Или: я сознаю наличие ощущений.

Ощущениями я называю всё сознаваемое, воспринимаемое, ощущаемое мною, то есть всё, с чем имеет дело моё сознание.

36

«Безусловная самодостоверность наличного сознания есть коренная истина философии, и с её утверждения начинается каждый обширный круг философского развития.

Нельзя ни в коем случае сомневаться в одном: в наличной действительности, в факте как таком, в том, что дано. Сознаётся присутствие таких-то ощущений, мыслей, чувств, желаний, — следовательно, они существуют как такие, как сознаваемые, или как состояние сознания».

37

Впечатление ошибочности некоторых ощущений всегда связано не с их непосредственным восприятием, а с нашим осмыслением этих ощущений, то есть с другими ощущениями.

«Человек не заблуждается относительно представлений, которые он на самом деле воспринимает, но ошибается в выводах, которые он делает из своих наличных восприятий. Его ошибка заключается не в том, что он воспринимает непосредственно и в данный момент, а в неправильном суждении, составляемом им о представлениях, которые, по его предположению, связаны с непосредственно воспринимаемыми, или о представлениях, которые, как он воображает, исходя из того, что воспринимает в данный момент, будут восприняты при других обстоятельствах».

38

«Мы знаем только существование наших ощущений, представлений и мыслей. Надо было бы говорить: „думается“, как говорят „гремит“; сказать „cogito“ уже слишком много, раз это переводится через „я мыслю“. Принимать существование Я, исходить из него есть практическая потребность».

39. Аксиома внешнего и внутреннего

Воспринимаемые сознанием ощущения очевидным образом распадаются для меня на две группы: внешние относительно сознания (или: представляющиеся внешними), то есть те, которые называют физическими ощущениями, и внутренние — эмоции, чувства, желания, мысли, образы, суждения…

Суть этой аксиомы не в том, чтобы ввести одну из простейших возможных классификаций, а в попытке выразить органическое свойство сознания трактовать любое ощущение как приходящее извне или изнутри. Внешние ощущения — это ощущения от окружающего мира и от своего тела (боль, голод и другие телесные сигналы). Всё остальное — внутренние ощущения, какие только можно представить.

Глубинный жизненный опыт, особенно религиозный, может свести нас и с такими ощущениями, в которых внешнее и внутреннее полностью слито воедино. Таким же образом можно воспринимать некоторые состояния, в которых мы не можем отличить чисто внутреннее от телесного (например, некоторые болевые состояния). Но здесь уже можно говорить о моментах слияния или тесной взаимосвязи внутреннего и внешнего, которые в обычном состоянии всё-таки вполне различимы.

40

Зная свою комнату относительно лучше, чем миллионы других комнат на свете, я и своё тело воспринимаю лишь как более известный мне компонент жизни, чем тела миллионов других людей. Моё самочувствие известно мне по физиологическим ощущениям, а о чужом приходится судить по словам или по внешним признакам. Вот и вся разница.

41

В качестве наиболее важной категории внутренних ощущений я бы выделил чувства — способы восприятия тех или иных групп «первичных» ощущений, внешних или внутренних. Эти «вторичные» ощущения заключаются в удовольствии, неудовольствии, безразличии или в другом эмоциональном отклике на возникшие в сознании ощущения. Чувства отличаются друг от друга тем, на какие ощущения то или иное из них отзывается особенно живо. Таким образом, чувство — это ощущение отношения к определённого рода ощущениям.

42. Аксиома памяти

Я помню. Основную массу ощущений я воспринимаю как бывшие, прошедшие, как воспоминания об ощущениях, воспринятых ДО настоящего момента, до сейчас. Наверное, вообще правильнее подразумевать под ощущениями только воспоминания об ощущениях — настолько неопределённо и неуловимо то, что можно назвать настоящим моментом.

43

«Уже одно то, что ощущение длится, изменяет его, оно становится необратимым. Одинаковое не остаётся в данном случае одинаковым, но усиливается и обогащается всем своим прошлым».

44. Аксиома действия

Я ощущаю себя действующим. Или: я ощущаю возможность изменять некоторые из испытываемых мной ощущений. Эта особенность сознания выражается в ощущении и намеренных действий, и невольных, и осуществлённых, и возможных.

45

«Наши восприятия дают нам очертания возможного действия на вещи гораздо более, чем очертания самих вещей. Контуры, которые мы замечаем в предметах, обозначают только то, чего мы можем в них достигнуть и что можем изменить».

46

Дело даже не в том, что мы можем действовать. Правильнее сказать — мы не можем не действовать, но можем выбирать образ действия. С одной стороны, это внешние поступки, наше физическое поведение в материальном мире. С другой — воздействие на собственные внутренние ощущения. Впрочем, опять-таки правильнее сказать, что все ощущения меняются постоянно, но мы можем в этом изменении участвовать.

47. Аксиома социальности

Я представляю себя находящимся среди людей, сознание которых не отличается принципиально от моего собственного. Или: среди внешних и внутренних ощущений имеются такие, которые побуждают меня воспринимать своё сознание как одно из многих ему подобных.

48

«Мера существующего или несуществующего есть каждый из нас».

«Мера — в себе самом, а подтверждение — в других».

49

«Я существую», «я ощущаю», «я чувствую», «я помню», «я хочу», «я действую» — сколько «я», прежде чем дойти до последнего из них: «я лишь один из людей», — после которого начинается «мы»… Но только вернувшись с этим «мы» к существованию и ощущениям, к чувствам и памяти, к желаниям и действию, начинаешь постигать себя как личность, как явление неслучайное и небессмысленное.

Эти два движения могут не раз чередоваться. То человек в каждом из людей видит своё отражение, то каждого готов отразить в себе, считая воспринятый образ частью собственной души.

50

Аксиомы мышления нужны мне не столько во имя изначальности рассуждений, сколько из практической потребности в фундаменте, в нулевом цикле строительства мировоззрения. Это то самое «уточнение понятий», к необходимости которого обычно приходят собеседники после долгих споров. Мне показалось необходимым проделать такую работу до (надеясь на вместо) возникновения пагубных разногласий с самим собой.

51

Выделение аксиом, со многих точек зрения, довольно условно. Может быть, их назначение лишь в том, чтобы установить некоторый круг понятий и выражений, — только не в виде определений, а в виде первых попыток эти понятия применить.

Не менее условно и отделение аксиом друг от друга. Они как бы составляют некую единую аксиому, расслоение которой необходимо лишь как развёртка моего мысленного представления об очевидном.

52

«Когда человек говорит, он должен сделаться на мгновенье односторонним; без обособления не может быть ни сообщения мысли, ни поучения».

53

Если в точных науках аксиоматика — тот исходный островок, с которого исследователь может надеяться достичь по логическому пути, аки посуху, обетованной земли просторных теорий, то в философии такие устремления не дают надёжных результатов. Здесь аксиомы нужны лишь для того, чтобы отграничить несомненное от предположительного, отделить эти области друг от друга — не догматически, а просто потому что в первом случае сомнения менее плодотворны, чем во втором.

«Мы должны начинать с разграничения между данным и заданным, между наличностью и предположениями. Но разграничивать одно от другого не значит ограничиваться одним».

Наконец, логическая направленность аксиом сообщает им определённую одноплановость. Значение подобного подхода велико для тех, у кого мышлением заправляет логика, но может сходить на нет для людей иного душевного склада.

54

В сознании можно выделять самые разнообразные категории — даже не за счёт абстрактной логической изощрённости, а каждый раз имея в виду реальные и важные явления. Во многом это разнообразие зависит от направленности взгляда. В структуру сознания можно углубляться столь же усердно, варьируя подходы, как физики углубляются в структуру материи. Но если физикам для изощрённых экспериментов нужна изощрённая аппаратура, то философу разнообразие обходится куда дешевле. Ведут к разнообразию и бесчисленные возможности объединения, разделения, комбинирования душевных и духовных реальностей, замеченных тобой или другими.

Такое занятие часто оказывается полезным для отдельных задач самопознания. Но опьяняться результатами такого творчества не стоит. Для других задач могут потребоваться другие решения.

55

После установления (не введения, а осознания, уловления) аксиом мышления можно было бы попытаться установить и постулаты — гипотетические положения, не связанные с полной интуитивной уверенностью в их истинности, однако необходимые для полноты дальнейшего философского анализа. Но аксиомы достаточно просты и долговечны; если их не сформулировать в явном виде, они будут присутствовать в рассуждениях неявно. Более сложные гипотезы, преждевременно обращённые в постулаты, могут оказаться всего лишь забавными и ломкими игрушками или, хуже того, стопорами для развивающегося мышления.

Философские постулаты — это перекрёстки, на которых люди расходятся по своим кварталам. Одно дело махнуть рукой в сторону дальнего перекрёстка, другое — распрощаться на нём, закончив общую прогулку.

Не надо, побродим ещё вместе, пока есть силы и предмет для дружеской беседы.

56

«То, что наше мышление провозглашает знанием, является обычно лишь неоправданной интерпретацией мира».

Многие гипотезы мировоззрения считаются истинами только ввиду отсутствия опровергающих фактов. Когда же опровергающие факты всё-таки возникают, мировоззрение перестраивает соответствующую гипотезу так, чтобы она вбирала в себя эти явления или умела их интерпретировать, — после чего гипотеза снова на какое-то время годится в истины. То же самое, впрочем, происходит и в естественных науках.

57

Если быть логически педантичным, то об истине нужно было бы говорить только после того, как принята определённая совокупность аксиом или ставших постулатами гипотез. Тогда истиной следует называть любое их логическое следствие. Но эти «истины» оказались бы столь ограничены и убоги (если вообще верны), что такой титул выглядел бы насмешкой над их крошечным содержанием.

58

Всякое суждение либо субъективно, либо гипотетично. Суждение либо является попыткой выразить ощущения, либо основано на какой-то гипотезе об их происхождении (или само по себе является такой гипотезой). Тем самым суждения делятся на два типа: «таково моё ощущение» (субъективные суждения) и «это есть так» (гипотетические суждения, сколь бы ни были они безапелляционны по форме выражения).

59

Выбор и даже принятие гипотез — это не церемония, освящающая их и навсегда включающая в мировоззрение. Гипотезы — это одежды, которые можно выбирать и примеривать, менять часто или изредка, сообразовывать с новым периодом духовного развития.

60

В слове «гипотеза» нет ничего, что умаляло бы одно суждение или воззрение перед другими. Предположения умных дороже убеждений глупцов.

Гипотеза, утвердившая себя в сознании до очевидности, может быть названа истиной, как человек может быть назван королём или императором. Однако эти звания не гарантируют от свержения с престола.

61

Одним из примеров философского отчуждения при переходе от гипотезы к постулату является так называемый «основной вопрос философии». Решение о соотношении внутренних и внешних ощущений (онтологическом или гносеологическом) не может быть найдено научно, но и не может быть оставлено предположительным при разработке философской системы, претендующей на полноту. Поэтому гипотеза, увязанная с остальными тезисами системы, становится постулатом, но при этом она именуется истиной и сопровождается комментариями, призванными играть роль доказательств. Таким образом, вопрос снят, можно поставить точку или даже восклицательный знак. Однако совесть философа всегда напоминает ему, что здесь наиболее уязвимое место его системы, — и поэтому именно здесь он встретит в штыки любое иное воззрение. Ахиллесовой пятой здесь становится стремление к полноте системы, к её логической стройности.

62

Осознать происхождение, источник, природу ощущений и чувств, разумеется, можно. Но если делать это честно и последовательно, то всякое такое осознание сводится либо к вере, либо к гипотезе — какую бы конкретную форму оно ни принимало, каким бы «-измом» или «-анством» ни называлось.

Сейчас я заменил бы слово «вера» в данном контексте на выражение «ощущение достоверности». Да ведь и среди гипотез мы выбираем то, что кажется нам на вкус более достоверным. Из этих ощущений достоверности мы и строим все наши мировоззренческие сооружения, соединяя их логикой и красноречием.

63

У Станислава Лема есть рассказ о человеке, конструировавшем аппараты, в которых электронные устройства воспроизводили в точности всё то, что мы считаем человеческим сознанием. В каждом была смоделирована индивидуальная совокупность чувств, питаемых внешними и внутренними ощущениями («внутренними» лишь в принятой выше терминологии — там они вводились извне, как и «внешние», но воспринимались как внутренние). Если такую фабулу представить технически осуществимой — будет ли это имитацией или созданием сознания? И могу ли я логически удостовериться, что моё сознание не создано подобным образом?..

64

«Разве всемогущий Бог не мог бы вызывать в наших чувствах те же ощущения, какие вызывает присутствие предметов? Но если бог может это делать, как доказать, что он в этом отношении не пользуется своим могуществом и что вся Вселенная не есть только явление?..

Если мы более уверены в нашим собственном существовании, чем в существовании тел, последнее, следовательно, является лишь вероятностью, которая, без сомнения, очень велика и практически эквивалентна очевидности, но которая остаётся всё же лишь вероятностью».

65

«Вопрос, имеют ли вещи вне нас объективную реальность, лишён всякого разумного смысла. Мы по своей природе вынуждены утверждать, что определённые объекты нашего ощущения существуют вне нас; мы не можем иначе. Этот вопрос почти столь же абсурден, как и вопрос, является ли синяя краска „действительно синей“? Мы не в состоянии выйти за пределы этого вопроса».

«Мы должны лишь заботиться о том, чтобы наши рассуждения о свойствах вещей согласовались с ощущениями, получаемыми от них, то есть чтобы то, что мы мыслим о них, вполне согласовалось с опытом».

66

С кибернетической точки зрения, сознание представляет собой некий «чёрный ящик», в котором происходит взаимодействие обрабатывающей программы (блоками которой служат чувства) с обрабатываемыми данными (внешние и внутренние ощущения). Результатом этого взаимодействия является новая информация (такие внутренние ощущения, как эмоции и умозаключения), которая, возникая, также немедленно пускается в обработку.

Человеческое достоинство обычно считает такой подход унизительным, связанным с признанием автоматизма жизни и мышления. Но человеческое существование основано на многих механических структурах (скелет, например) или, скажем, на биохимических процессах. Ничего плохого в этом нет. Унизительны не механические основы жизни, а механический её результат.

67

Любое свойство мира — это, по сути, свойство сознания считать что-либо свойством мира.

68

Каким образом сознание могло бы постичь природу, происхождение тех ощущений, с которыми имеет дело? Любое постижение — будь то научное познание или религиозное озарение — само будет внешним или внутренним ощущением. Каждый из нас при этом как бы получает анонимное письмо (первоначальные ощущения, образующие некоторое представление о своей личности и о мире), вслед за которым приходит новое письмо (постижение) с указанием автора предыдущего. Но второе письмо также анонимно, не в смысле отсутствия подписи, а по своей сути. Достойно ли оно большего доверия? Не нуждаемся ли мы в третьем письме — со сведениями (опять неизбежно анонимными) об авторе второго письма? В четвёртом? В пятом?..

Разорвать эту бесконечную цепочку сомнений можно лишь с помощью ощущения доверия к очередной подписи, порождающего веру в неё.

69

«Предпочтительнее всякий раз, когда это оказывается возможным, помещать источник тайны в нас самих; таким образом мы по возможности сократим пагубную область заблуждений, разочарования, бессилия».

70

Утверждение невозможности логического доказательства того, что материя объективна, что внешний мир существует независимо от нашего восприятия, только тогда оказалось бы бесполезным и абсурдным, когда сопровождалось бы отрицанием чувства уверенности в реальности окружающего. Отказ же от теоретических фикций скорее очищает и укрепляет это чувство.

Независим ли мир от человеческого представления о нём? — Да, конечно.

Можно ли это доказать? — Конечно, нет.

71

Бояться разрушительного воздействия агностицизма на наши привычные представления малодушно как с точки зрения решимости к познанию, так и ввиду мнимости производимых разрушений. Ведь «одни и те же начала, ведущие, на первый взгляд, к скептицизму, будучи доведёнными до определённого пункта, приводят человека обратно к здравому смыслу».

Забегая вперёд, стоит вспомнить, что речь идёт лишь о логическом агностицизме. Сейчас, наверное, я не стал бы специально сосредотачивать внимание на этом термине, имеющем собственное историческое и даже эмоциональное звучание. Дело не в агностическом подходе к познанию, а в признании равных возможностей к познанию для различных человеческих чувств. Слово «агностицизм» служит здесь лишь как противовес традиционным и неоправданным преимуществам логики.

73

«Мы должны сохранять свой скептицизм во всех случаях жизни. Если мы верим тому, что огонь согревает, а вода освежает, так это оттого, что иное мнение стоило бы нам слишком больших страданий».

74

«Строго говоря, мы видим не тот самый объект, который мы осязаем; и не один и тот же объект воспринимается через микроскоп и невооружённым глазом. Люди комбинируют несколько представлений, которые получаются либо с помощью разных чувств, либо с помощью одного чувства в разное время или в разной обстановке, и относительно которых замечено, что они имеют некоторую природную связь — в смысле сосуществования или в смысле последовательности; всё это люди подводят под одно название и рассматривают как одну вещь.

Когда я исследую, пользуясь помощью других чувств, вещь, которую я видел, я это делаю не для того, чтобы лучше понять тот же объект, который я лучше воспринимал зрением, ибо объект одного чувства не воспринимается другими чувствами. И когда я смотрю в микроскоп, это не значит, что я могу воспринять яснее то, что я уже воспринимал невооружённым глазом, ибо объект, воспринимаемый через стекло, совершенно отличен от прежнего. В обоих случаях моя цель состоит только в том, чтобы узнать, какие представления связаны друг с другом».

75

«Кажется» — очень точное слово, несмотря на то, что оно ассоциируется у нас с приблизительностью. «Это так» — всегда сомнительно. «Мне кажется, что это так» — безукоризненно точно, если искренне.

76

Можно ли вообще избежать решительного выбора и принятия конкретной мировоззренческой гипотезы или системы? Пусть даже нам удалось соблюсти осторожность в области абстрактных рассуждений. Но ведь при переходе к практике, к действию — этот выбор становится насущной необходимостью, не так ли?

Но и в самой деятельной жизни можно обойтись без гносеологической определённости. Гипотезы или принятые за истину постулаты охватывают лишь логическую сторону жизневосприятия, тогда как истоки наших действий и самой способности к ним лежат в областях интуитивного, личностного самосознания.

77

«Постарайтесь, если это возможно, представить себе мир таким, каков он есть сам по себе, независимо от чувств, какие он вам внушает, от вашей симпатии и антипатии, от ваших опасений и надежд. Трудно вообразить что-нибудь более пустое и мёртвое».

Столь же трагичен был бы образ мира, который некому видеть, звуки которого некому слышать… — мира вне восприятия. Подобно тому, как мы нуждаемся в органах чувств, чтобы ощущения дошли до нашего сознания, мы нуждаемся во внутренних чувствах, чтобы «разглядеть» и «расслышать» пришедшие ощущения. Потребность во внутренних чувствах острее потребности во внешних и ещё теснее связана с сущностью жизни.

«Все внешние события, внешние слова и жесты для нас мертвы и непроницаемы, если они не означают внутренних событий, внутренних слов, если они не расшифровываются из глубины духа. Открывается для меня лишь то, что открывается во мне. Имеет смысл для меня лишь то событие, которое происходит со мной».

78

«Каждый человек всегда говорит только о себе самом, но для глупца его Я — весь мир, для мудрого же человека весь мир — его Я».

79

«Наше Я может расти и обогащаться, беднеть и сжиматься, становиться самому себе чужим и раздваиваться — одним словом, подвергаться значительным изменениям уже в течение своей жизни. Несмотря на всё это, для моего инстинктивного воззрения моё Я является самым важным и самым постоянным.

Практически, совершая какие-нибудь действия, мы столь же мало можем обойтись без представления Я, как мы не можем обойтись без представления тела, протягивая руку за какой-нибудь вещью. Физиологически мы остаёмся эгоистами и материалистами с таким же постоянством, с каким мы постоянно видим восход солнца. Но теоретически мы вовсе не должны придерживаться такого взгляда. Попробуем же его изменить! Если новый взгляд внесёт какой-нибудь свет в наше познание мира, он в конце концов неизбежно принесёт свои плоды и в области практической жизни».

80

Агностицизм может пропитывать и повседневную жизнь в виде рационального скептицизма и сомнений, плодотворность которых зависит от личности того, к кому они приходят. По мере духовного развития, по мере осознания неизбежности такого «бытового агностицизма», он становится из стихийной силы — созидательной. Как солнце, испаряя со стенок сосуда влагу, охлаждает его своим жаром, так агностицизм может способствовать усиленному развитию знания и уверенности. Он заменяет бренное доверие фактам на твёрдое постижение той истины, что знание любого факта имеет второстепенное значение сравнительно с переживаемыми ощущениями и чувствами.

Стоило бы в конце этой главы вернуться к её основной теме: аксиомам мышления. Хотя бы для того, чтобы агностицизм не воспринимался здесь как главный герой. Он появился здесь лишь как антитеза математическому, логическому соблазну построения строгой философской аксиоматики. Как напоминание о том, что наши гносеологические постулаты — всего лишь логические предположения. То, что человек может счесть для себя аксиомами, должно быть простым, естественным для него и поэтому не сводимым к универсальной для всех формулировке.

Философия и философоведение

81

Пусть любовь к мудрости сама будет мудрой, пусть отличает любимое от теней и подобий. Пусть не унизится до педантичной логической рационализации, до нумизматического увлечения эрудицией, до пустой велеречивости.

И пусть будет любовью.

82

У философии нет никаких прав на усложнённость. Изощрённые построения порождаются традицией или модой, как архитектурные стили. Но если философия к жизненным сложностям начинает добавлять собственную замысловатость, она действует против интересов тех, кому нужна.

«Самый лучший философ — это человек, который может мыслить всего проще».

83

«Философия есть функция жизни, самосознания и просветления жизни, она совершает своё дело в жизни и для жизни и всегда зависела от того, что совершалось в глубине жизни».

84

Предмет философии — человек. А уж затем и всё остальное, поскольку оно дано ему в восприятии.

Естественная цель философии — изучение возможностей человека быть счастливым.

В частности, предмет и цель философии подразумевают её выход (но не обязательную детальную углублённость) во все области человеческой деятельности, материальной и духовной, — чтобы с помощью выработанных философией способов формирования конкретного индивидуального мировоззрения человек мог осознать все стороны своего существования как единое целое.

Такая лобовая формулировка предмета и цели философии может быть понятна как личная, вкусовая позиция. В ней слышится и противопоставление официальной советской догматике, и потребность молодого мышления в определённости, и другие психологические мотивы. Но и вкус у меня давно изменился, и не могу я теперь рассматривать эту позицию как общефилософскую основу мышления. В качестве такой основы гораздо эффективнее служит представление об ориентировании как первичной потребности человека, приводящей его к философии. Если исходить из этого, то описанный здесь подход (развиваемый и дальше) окажется лишь одним из способов ориентирования, имеющим довольно ограниченную зону действия.

85

Я говорю о счастье как о наиболее желательном состоянии, будь то состояние довольства или страдания. В этом смысле любая направленность поведения или мышления выражает стремление человека к своему счастью в меру его способностей к пониманию и предвидению. Получается всего лишь расширенное толкование слова, и эта произвольная интерпретация ещё не даёт оснований объявлять счастье предметом философии.

Философия начинается тогда, когда пытаются постичь пути достижения желательных состояний — а значит и сами эти состояния, и представления о них, и направляющие к ним желания, и способы сохранения этих состояний, и переходы от одних к другим. Осознать, изучить, почувствовать — и, в конечном итоге, пережить самому или помочь пережить другому. Здесь философия кончается.

86

«Когда философ изучает людей, его предмет есть их благо».

«Каждому живётся хорошо или плохо в зависимости от того, что он сам по этому поводу думает. Доволен не тот, кого другие мнят довольным, а тот, кто сам мнит себя таковым. И вообще, истинным и существенным тут можно считать лишь собственное мнение данного человека».

87

Понятие «счастье» в одно и тоже время примитивно до тавтологии (лучше всего для человека то, что для него лучше всего) — и сложно до неисчерпаемости. Этим словом можно пользоваться для внутренней и педагогической работы, но не для логических дискуссий. Можно даже обходиться без этого термина, не забывая тем не менее, что состояние существует, оно вполне реально для испытывающих и сознающих его.

88

Методом истинной философии может быть только личное усвоение. Философ должен говорить от своего имени об усвоенных им истинах. Ссылки на предшественников могут быть примерами того же подхода или ссылками на приоритет, но ни в коем случае не на авторитет — ничьё имя не является надёжным доказательством правоты. Количество и весомость авторитетов, подтверждающих твою мысль, никогда не возведут её в ранг истины, равно как и противоречащие голоса не опровергнут её одной своей значительностью.

Изучение систем и учений, их история, анализ, критика, сопоставление взглядов отдельных философов или школ — всё это составляет предмет некого «философоведения». Так искусствоведение занимается историей и анализом искусства, не претендуя на то, чтобы самому считаться неотъемлемой его частью. Так литературоведение изучает литературу, а языковедение — язык, но при этом литература и язык живут собственной жизнью, а вовсе не по законам, диктуемым литературоведами или языковедами.

89

«Пока что понятие философии есть лишь школьное понятие, а именно понятие о системе знания, исследуемого лишь в качестве науки с одной только целью — систематическое единство этого знания, стало быть, логическое совершенство его. Но существует ещё мировое понятие, которое всегда лежало в основе термина философия, в особенности когда это понятие, так сказать, персонифицировалось и представлялось как бы в идеале философа как образца. В этом смысле философия есть наука об отношении всякого знания к существенным целям человеческого разума».

90

В каждой сфере духовной и практической жизни существуют свои «авгуры» — знатоки, специалисты, общепризнанные авторитеты. Чаще всего они играют вполне естественную роль. Но в некоторых областях — и первая из них философия — существование авгуров частично противоречит природе олицетворяемого ими знания. Главная задача философа перед остальными людьми — пробудить в каждом самостоятельное мировоззренческое начало, способность предпочитать мнению любого авгура то, что необходимо собственной душе.

91

«Философ только тот, который спустил до своего уровня высшее и который до того же уровня поднял низшее, тот, который чувствует себя равным и братом всего живущего».

92

«Личность в философии столь же дозволительна, как и самая истина».

«Если на вопросы о жизни и смерти человек принимает ответы других прежде живших людей, то всё-таки выбор и признание этих ответов зависит от него самого».

93

«Не только в поэзии и музыке, но и в философии мы должны следовать своему вкусу и чувству. Когда я убеждён в каком-нибудь принципе, это значит только, что известная идея особенно сильно действует на меня. Когда я отдаю преимущество одной цепи аргументов перед другой, я только решаю на основании чувства, какая из них имеет более сильное влияние на меня».

94

Самые высокофилософские вопросы — о смысле жизни, о смерти, об идеалах, о духовном богатстве, о развитии человечества и так далее — являются в то же время самыми практическими, самыми жизненно важными вопросами. Ведь они относятся к основным ориентирам человеческого существования, и от них зависит, правильно ли мы пользуемся нашими маленькими житейскими ориентирчиками.

95

Философия должна подготавливать поступки, выводить к ним, лежать в их основе — но не пропитывать и не вытеснять действий рассуждениями.

«Метафизика в делах служит к тому, чтобы всё смешивать: она готовит для совести убежище в туманах».

96

В сущности, все философские категории, схемы, логические и интуитивные построения — это лишь приспособления, орудия, сооружения, мастеримые в целях душевного удобства, как мастерят одежду, мебель, дома в целях удобства физического.

Но при изучении материального мира человек не ограничивается поисками непосредственно полезного — и в духовной области тоже возникают теоретические интересы. И тут и там абстрактные, теоретические изыскания приводят рано или поздно всё-таки к практическим результатам, лишь бы постижение было истинным, потенциально плодотворным.

Точнее было бы отличать психологические сооружения, обеспечивающие здоровое и удобное существование души, от философских находок, служащих для ориентирования. Но во многом терминология и практика использования этих вещей накладываются друг на друга.

97

«Пусты слова того философа, которыми не врачуется никакое страдание человека. Как от медицины нет никакой пользы, если она не изгоняет болезней из тела, так и от философии, если она не изгоняет болезни души».

«Как религия предписывает, чтобы вера обнаруживалась в делах, так то же самое наилучшим образом применимо и к философии: судить о ней нужно по плодам и считать суетной ту, которая бесплодна».

98

И теоретическая философия, оперирующая абстракциями, обобщениями и логическими суждениями, и художественная философия, пользующаяся языком образов, притч и эстетических переживаний, питаются от практической философии, философии поведения — и питают её. Оторвать их от этой почвы — значит прекратить их естественное существование, превратить их в нарядные букеты, чьи лепестки ещё радуются жизни, а обрезанные стебли уже задыхаются без земных соков.

99

Философские рассуждения, даже наиболее красочные и зажигательные, всегда безнадёжно скучны по сравнению с действительными переживаниями. Так же скучны, как техническая документация на высокопроизводительные станки и заводы, — только ещё более необходимы.

100

Что значит «заниматься философией»? Для одних это может оказаться чтением книг, для других — разговорами с такими же искателями истины, для третьих — сочинением статей и монографий по избранным метафизическим вопросам. Однако есть два момента, без каждого из которых любое философствование окажется неполноценным: самостоятельное мышление и воплощение философских представлений в жизнь.

«Погружённость в повседневные заботы и интересы, с одной стороны, и тщеславное самодовольство мнений — с другой, — вот что враждебно философии».

102

«Пусть никто в молодости не откладывает занятия философией, а в старости не устаёт заниматься философией: ведь никто не бывает ни недозрелым, ни перезрелым для здоровья души. Кто говорит, что ещё не наступило или прошло время для занятий философией, тот похож на того, кто говорит, что для счастья ещё нет или уже нет времени».

103

Чтобы придать более верное направление своей жизни, человеку не обойтись без философии. Но ведь философия требует какой-то склонности, какой-то предрасположенности. Нет ли здесь замкнутого круга, отгораживающего людей философского склада от иных натур и характеров?..

Но философия обладает способностью, отказываясь от своих специфических требований к мышлению и даже от самого своего имени, растворяться во всевозможных проявлениях жизни. Вот она в образах искусства, вот она в молитве верующего, вот она в научных открытиях, в исторических преданиях, в сосредоточении йога, в житейском опыте. Философия не только выводит человека к необходимым для него просторам, но и встречает его на тех путях, по которым он уже бродит без провожатого, она служит ему безлико и ненавязчиво — как не дают заблудиться в лесу зарубки на деревьях.

104

Философия помогает не столько в оценке отдельных явлений нашей жизни, сколько в их соразмерении друг с другом. «Вся мудрость человеческая в том и состоит, чтобы определить, что нужнее всего человеку знать».

Роль философии прежде всего распорядительная, она должна уметь подвести к той или другой двери, открыть её и выпустить человека по верной дороге, по его дороге, в один из миров — в мир практической жизни, мир искусства, мир науки, мир религии, в один из множества миров или общую их область. Философия должна и сопутствовать человеку, но не посредством внешнего познания окружающего, а поддержанием внутренней ориентации, сокращающей блуждания и помогающей, если нужно, вовремя подойти к новой двери.

105

Формировать мнение или воззрение по любому и каждому возникающему у человека вопросу не может быть непосредственной задачей философии. Она создаёт фундамент мнений и воззрений. Отсюда проистекает её сдержанность по отношению к сиюминутному, к актуальному, известная её «философическая отрешённость».

106

Усилия по разработке универсальных правил движения к счастью представляются мне упражнениями, достойными внимания и гимнастически полезными, но, с точки зрения намечаемой ими цели, совершенно тщетными. Можно лишь стараться выявить некоторые основные свойства человеческого сознания, можно описывать, собирать и пропагандировать различные приёмы воспитания, самовоспитания и совершенствования (в ориентации на достижение конкретным человеком своего действительного счастья, а не того, что должно быть его счастьем), можно раскрывать возможности, таящиеся в отдельных чувствах и ощущениях. Никакие советы нельзя превращать в обязательные предписания, настаивать на их выполнении абстрактно, безотносительно к личности, к конкретному соотношению чувств, населяющих сознание.

107

«Истинное красноречие пренебрегает красноречием, истинная мораль пренебрегает моралью. Пренебрегать философией значит истинно философствовать».

Действительно, как красноречие жизненно лишь тогда, когда его целью является убеждение, так мораль ценна лишь той внутренней силой, которая порой имеет право не считаться с моральными предписаниями. Философия обретает смысл только с того момента, когда она подходит к выходу из собственных специфических рамок. Одним из обязательных итогов философии является осмысление своей ограниченности, своей подчинённости живому существованию.

«В жизненном акте восприятия всегда заключается нечто, что ускользает от рассудка и что недоступно никакой рефлексии. Никто не знает этого лучше, чем философ. Он пытается проникнуть своим умом в живую ткань действительности, так как к этому побуждает его призвание, но он знает, что эта цель недостижима».

108

«В начале всякой философии лежит удивление, её развитием является исследование, её концом — незнание. Надо сказать, что существует незнание, полное силы и благородства, в мужестве и чести ни в чём не уступающее знанию, незнание, для постижения которого надо ничуть не меньше знания, чем для права называться знающим».

109

В безграничность и безусловную достоверность философского познания верят не истинные его добытчики, а те, кто имеет дело с уже извлечёнными на поверхность ценностями, с уже сформированными представлениями. Так театрал возмущается профессиональным цинизмом актёра и призывает его поверить в созданный на сцене идеал.

Может быть, и не обязательно уточнять, что здесь идёт речь о разнице не в отношении к идеалу, а в отношении к средствам его раскрытия. Но сам я, перечитывая этот фрагмент, понял это не сразу и хотел бы уменьшить риск читательского непонимания. К слову сказать, раньше я относился к возможности непонимания более равнодушно. И когда теперь я не сразу понимаю самого себя, мне видится здесь если не наказание, то некий укор за это равнодушие.

110

Та философия, которая занята осмыслением своих собственных категорий, своего собственного развития, которая увлечена изощрённой детализацией той или иной основополагающей гипотезы, выдаваемой по недоброй традиции за истину, которая поддерживает своё рыхловатое тело жёстким корсетом авторитетов, которая старается удовлетворить чувство логики без оглядки на остальные чувства, — не по праву носит имя философии. Можно ли называть любовью к мудрости любовь к рассуждениям?

«Философий две: одна — сообразно истине, другая — сообразно мнению».

111

Отграничение истинной философии от философоведения необходимо, но вместе с тем оно и довольно условно. И оно становится нарочитой крайностью, если требовать непременного причисления каждого способа осмысления философских идей к философии или к философоведению.

Многие настоящие философы сформировались в традициях философоведения, говорили на его языке, мыслили его образами. Именно благодаря им философоведение обрело столь огромную и всё-таки незаслуженную власть над философией.

112

«Есть учёные, для которых сама история философии (как древней, так и новой) есть их философия. Им следует подождать, пока те, кто старается черпать из источников самого разума, кончат своё дело, тогда будет их черёд известить мир о совершившемся».

113

Хороший философовед напоминает работника патентного бюро: в ответ на любую философскую идею он считает своим долгом указать её прототип и место в классификационной системе. Он ощущает себя хозяином философии, её распорядителем, относясь к философам с административной снисходительностью. Он по-своему прав, и должность его необходима, но — философы, сторонитесь этой работы!..

114

«Самобытный мыслитель находится в таком же отношении к обыкновенному книжному философу, как очевидец к историческому исследователю; он говорит на основании собственного непосредственного знакомства с делом. Поэтому-то все самобытные мыслители в основе сходятся между собой, и всё их различие проистекает только от точки зрения; где же таковая не изменяет дела, там все они говорят одно и то же».

115

Философоведческая оценка крупных философов даёт очень слабое представление об их творчестве. Отбрасывается, как нарочно, самое главное — то, в чём они сходятся друг с другом. Оригинальные положения вытаскиваются на первый план, оригинальность их, то есть обособленность, старательнейшим образом подчёркивается. Внутренние противоречия пригашаются, систематичность учения усиливается до предела. Составляется краткое резюме, ставится инвентарный номер — и набальзамированные останки некогда живого человеческого мировоззрения отправляются в гробницы учебников и хрестоматий.

116

Философские словари и энциклопедии (самые что ни на есть философоведческие книги) любопытны своим вынужденным непочтением к логической основательности учений. По краткости изложения им приходится игнорировать всю старательную строгость доводов и выводов, к которой философоведение надеется приучить философию. Остаются лишь краткие и очаровательно бездоказательные перечни идей. Другое дело — насколько они затуманены неизбежной для любого справочника тенденциозностью.

117

При знакомстве с тем, что именуется современной философией, при чтении авторов, столь уверенных в своём праве на поучение, безапелляционно трактующих грандиозные вымышленные проблемы, я время от времени с новым недоумением пускаюсь проверять свои представления о философии. Возможно ли, чтобы столько душ и умов так усердно занимались неким диковинным спортом рассуждений, изощрённым интеллектуальным конструированием, считая именно это поисками (и более того — нахождением) истины?..

118. Притча о кислом вине

Хозяин угощал гостей вином, которое оказалось таким кислым, что никто не мог его пить. Тогда один из гостей сказал: «Я знаю, как избавиться от этой кислоты». — «Как?» — заинтересовался хозяин. — «Надо накрыть кувшин листком бумаги, перевернуть его и оставить так на ночь во дворе. К утру никакой кислоты не будет». — «Да, но и вино всё выльется», — возразил хозяин. — «Конечно, только ведь оно такое кислое, что и жалеть его нечего».

119

Само по себе явление, названное здесь философоведением, вполне положительно. Кому пришло бы в голову бороться за искоренение литературной критики или истории искусства? Но присматриваясь к возможности освобождения философии от ненужного ей непосредственно балласта, приходится выделить это слово для поясняющего противопоставления, для проведения линии раздела — может быть, нарочито резкой.

Не философоведение порочно, а философоведение, выдающее себя за философию, псевдофилософия, пытающаяся — как Тень в андерсеновской сказке, — не только жить самостоятельной жизнью, но и подчинить себе своего природного властелина.

120

Философоведение опасно не столько тем, что даёт приют ограниченности там, где основные усилия должны быть направлены на борьбу с нею, сколько своим воздействием на настоящую философию. Оно не может, конечно, заставить истинного мыслителя удержаться в рамках установленных жанров и проблем, но силится подсунуть ему свой примитивный и вместе с тем освящённый традицией набор инструментов: свои категории и классификации, свою терминологию и свои методы изложения. Талант может начать работать и с помощью этих ученических принадлежностей, но кто знает, сколько сил при этом будет потеряно напрасно…

«Философ, умело классифицирующий элементы познания, учёный, расчленяющий мёртвое тело, практик, заслоняющий временными задачами подлинные глубины жизни, — как много ложных семян посеяли они в нашем мозгу, как далеко увели от того изумления перед фактом бытия, которое является началом истинной философии!»

121

Восточная точка зрения — что древние были ближе к истине, чем мы, — не так уж парадоксальна и для человека западной культуры.

В древности человек был, по-видимому, не менее чем сейчас пытлив и разумен — и имел гораздо больше свободного времени и внимания (меньше отвлечений), чтобы сосредоточиться на внутреннем, на осмыслении важнейших вопросов человеческого существования. Позже — в резко возрастающей последовательности — проблемы мельчали и множились, интеллект подвергался всё более и более усиливающейся специализации, силы человечества распылились по тысячам направлений.

Мы отвыкли жить главным. Вот почему усилия всей армии философоведов не помогут нам так понять Сократа, как понимал его не имевший даже нашего среднего образования собеседник. Вот почему сейчас специалисты даже по самой узкоспециальной технической области захлёстнуты потоком книг и статей, а те, кто задумывается о сути человеческой жизни, не найдя опоры в современности, обращаются вспять, к прозрачным истокам человеческой мысли о человеке.

122

«Мы хорошо знаем, что все человеческие идеи вращаются в ограниченном кругу, то появляясь, то исчезая, но не переставая существовать».

«Как дерево из года в год приносит одни и те же, но каждый раз новые плоды, так и все идеи, имеющие непреходящую ценность, должны вновь и вновь рождаться в мысли».

123

Древние идеи обновляются неминуемо, даже без всяких человеческих усилий. Как бы старательно их ни сохранять, как бы скрупулёзно ни воспроизводить, они не могут предстать перед нами в прежнем обличье. Они всегда переведены — не только с языка на язык, но и с одного восприятия на другое, потому что мы сами уже далеки от прошлого. Они всегда вырваны из контекста — не обязательно из контекста произведения, но из контекста того мира, в котором они рождались, той культуры, к которой они относились, и этот контекст уже не может быть восстановлен полностью.

Стихийного обновления идей не избежать, а значит в обновлении необходимо участвовать — ориентируя его на современные и будущие потребности человечества, увидеть которые можно только сквозь собственное личностное восприятие.

124

При знакомстве с различными философскими позициями легко возникает впечатление, что каждый философ занят не столько поисками объективных истин, сколько обоснованием того, что ему самому по душе. В каком-то смысле так оно и есть. Но в основу этого «по душе» ложится вся та работа, которую философ проделывает для формирования и выражения своего мировоззрения. Он ищет, выбирает, усваивает — соединяя свою душу с теми идеалами, которые он защищает и проповедует.

Борясь за свои взгляды, философ борется за себя, но это говорит не об эгоизме, а о подлинности усвоения.

125

Философ вынужден быть нескромным. Нескромность кроется в самом факте обращения к людям с результатами своей мировоззренческой работы. Такое обращение подразумевает, что о том, чем живут все, он знает нечто, не всем известное. Можно отводить заслугу от своего «я» к высшему началу, но и признание за собой избранничества — тоже нескромность.

Обычно философы выбирают один из двух путей: либо включают эту неизбежную нескромность в своё кредо и не считают должным оправдываться за неё, либо стараются приковать внимание публики к самим излагаемым идеям, превознося их внутреннюю истинность. Но и второй путь всё же основан на проповеди преимущества своих личных воззрений.

Спасает игра, танец, ирония, небоязнь противоречий. Можно уважать истину в своих суждениях — и вместе с тем посмеиваться, когда обнаружишь в них себя.

126

«Если философы и не поступают всегда так, как говорят, то всё-таки они приносят большую пользу тем, что они рассуждают, что они намечают нравственные идеалы. А если бы они и действовали согласно своим речам, то никто не был бы счастливее их».

Последнее нельзя понимать буквально — ведь состояние счастья для разных людей плохо поддаётся сопоставлению. Об этом важно помнить, чтобы остеречься соблазна судить об учении философа по успехам его собственной жизни. Нельзя рассматривать идеи только в свете счастливой или несчастной судьбы их носителя.

«Наше счастье не аргумент за и против. Человек может найти себе такую жизнь, в которой он осуществит возможно высшую меру счастья: и при этом всё-таки жизнь его будет жалка и незавидна».

127

«Всякий мыслитель боится быть понятым больше, чем непонятым».

Недостаточное понимание обеспечивает некоторое напряжение, разность потенциалов, способствующую работе мысли и воображения, помогающую по-своему осознать идею, подогнать её к собственной душе. Полное же понимание в действительности невозможно или маловероятно и является обычно лишь иллюзией, препятствующей истинному усвоению.

128

Бессмысленно уподоблять философию точным наукам. Это можно сделать только за счёт искоренения личностного начала или догматизации личностных достижений прошлого. Как ни старайся наукообразно обезличить философию, разница видна даже в терминологии. Есть гегельянство и марксизм, но нет ньютонианства или менделеевизма.

129

Философия не должна отказываться ни от родства с наукой, ни от родства с искусством. Если непременно выбирать формулировку, она является скорее искусством, но искусством, действующим на все чувства, то есть на логику тоже, а наука — это именно искусство воздействия на логику.

130

Традиции логической философии, то есть философии, обращённой исключительно к логике или пытающейся держаться таким образом, очень основательны. Можно было бы махнуть на неё рукой, выделить ей самостоятельные владения и признать её мнимые права — скажем, на теорию познания, на введение в научную методологию. Но не будет ли этот взмах — прощальным взмахом истине?..

131

В историзме и социологичности многих философских рассуждений, то есть в привычке логически опираться на человеческий опыт, дошедший до тебя в сокращённом, абстрагированном и недостоверном виде, есть нечто ненадёжное, губительное, разрушающее ценность представлений, возведённых только на этом основании.

Можно сказать (слегка утрируя), что неличная, опосредованная память имеет лишь образное значение, что она достойна философского внимания скорее как собрание своеобразных притч, как описание моделей существования, как демонстрация житейских и психических возможностей бытия. При таком восприятии весь этот материал вполне годится в дело.

132

Необходимость использовать в философии художественные средства становится очевидной, если присмотреться к тому, насколько художественны многие подлинно философские книги и далеки от истинной философии наукообразные философоведческие сочинения.

Впервые читая книгу кого-либо из настоящих философов, часто бываешь поражён живостью и доступностью его речи. Если философия кажется со стороны несколько заумной наукой, это происходит в основном по вине заполонивших её объёмистых «трудов» философоведов, которые тяжело читать без толкового словаря и где единственная отрада — случайно встреченный в каменистом тексте свежий родничок цитаты, приведённой с лёгким авторским снисхождением к её ненаучному облику.

Тяжёлым для восприятия бывает иногда и стиль хорошего философа, но это связано именно с влиянием философоведческой традиции, с чистосердечным желанием философа работать в рамках того традиционного стиля, в котором он воспитан.

133

Аналогия в философии заслуживает самого широкого использования — и одновременно самого настороженного отношения.

Сопоставление выгодно отличается от других способов абстрагирования тем, что не расчленяет явление, не засушивает его в пухлом гербарии анализа с учёными кличками на каждой странице, а соединяет две конкретности ради того, чтобы одна помогла осознать другую без хирургических действий.

Другое дело, что помогающая конкретность может оказаться слишком настойчивой. Быстро и незаметно аналогия может увести нас далеко в сторону от первоначальных интересов, заманивая всё новыми и новыми совпадениями, которые мы торопимся подобрать уже просто так, из жадности.

Это предостережение не умаляет роли сравнений. Напротив, оно ещё раз свидетельствует об их прихотливой силе. Просто надо уметь с ней управляться.

134

«Бесцельным блужданием по сторонам, бесцельными набегами фантазии можно поднять дичь, которой может воспользоваться и философия в своём благоустроенном хозяйстве».

135

Опыт жизни, размышлений и восприятия чужих идей постепенно воспитывает в философе — как и в людях других профессий — умение узнавать старое и понимать новое с намёка: из иносказания, из отвлечённого теоретического рассуждения, из законсервированного в логической формулировке или в художественном образе переживания… Так натренированный математик видит форму кривой по её формуле, не нуждаясь в вычерчивании графика.

136

Главное, что даёт система мировоззрения или просто какой-либо общий подход к мировосприятию — это язык, на котором осознаётся новое или выражается пережитое и обдуманное. Постепенно приучаешься при встрече с чужими идеями переводить их про себя на этот свой язык — для быстроты и углублённости понимания, для сравнения с собственными взглядами и, если нужно, для усвоения.

Понимание мировосприятия как внутреннего языка описывает скорее психологическую сторону восприятия жизни. Именно философскую сторону лучше высвечивает представление об ориентировании, о том, что жизненный и мировоззренческий опыт пополняет наш инструментальный арсенал, способствующий лучшей ориентации, внутренней и внешней.

137

Основное достоинство учения — в убедительности. Достоинство мировоззрения, не претендующего на проповедь своих взглядов, — прежде всего в искренности. Чёткость и систематичность не являются обязательными качествами ни для того, ни для другого. Поэтому рискованно приводить в систему взгляды человека, который не сделал этого сам: легче исказить их, чем прояснить. Опасен даже доброжелатель, что уж говорить о том, кто руководствуется жаждой опровержения!..

«Когда оспаривают принципы какого-нибудь человека, можно показать, какие следствия из них вытекают, но не утверждать, что он имел их в виду и предугадать его ответ».

138

У философов, стремящихся к последовательности, помимо главных, выношенных идей, встречается немало суждений натянутых, полупридуманных, но зато замыкающих учение в нечто целое, восполняющих в нём пробелы, приводящих его в систему. Эти суждения можно узнать по неубедительной многословности, по старанию автора уговорить самого себя. Их выразительность случайна, словесна, не пережита.

«Первые же и древнейшие искатели истины, более добросовестные и более удачливые, обычно те знания, которые хотели почерпнуть из созерцания вещей и сделать пригодными для пользования, заключали в афоризмы, то есть в короткие изречения, разрозненные и не связанные методом; они не притворялись, что владеют всеобщей наукой и не обещали этого».

139

«Я далёк от того, чтобы осуждать дух системы; наоборот, я восхищаюсь им в великих людях. Усилиям, потраченным на защиту или уничтожение систем, люди обязаны, несомненно, бесчисленным множеством открытий».

140

Система хороша тем, что излагаемые в ней понятия намеренно поддерживают и поясняют друг друга своей взаимосвязью. Общими усилиями они оберегают суть от неверного понимания (вопрос неверного толкования сложнее — многое зависит от плодотворной или злосчастной виртуозности толкователя). Однако, облегчая всестороннее толкование результатов, система затрудняет и ограничивает возможность их частичного использования. В этом отношении — чем глубже образующие систему идеи, тем большего сожаления заслуживает сковывающая их систематичность.

141

«Когда из философского развития одного человека вырастает целая система, меня охватывает почти гнетущее чувство какой-то ограниченности или преднамеренности, и я всякий раз пытаюсь искать человека там, где его опыт, ещё синтетический и нерасчленённый, выступает во всей своей живой полноте, без ущерба, наносимого ему ограничениями и уступками, которых требует любая систематизация. Всегда есть некая преднамеренность там, где философия становится религией, то есть начинает предъявлять к другим догматические требования, в то время как на деле она является лишь грандиозным образом пути её создателя, боровшегося с жизнью и смертью».

142

«В головах людей имеются зародыши, которые заключают в себе проблески системы. Они готовы воспламениться в лучах заблуждения, подобно тому, как маленькая искра может поджечь пороховой погреб».

143

Замечания, сделанные ненароком, иногда ценнее основных построений философа. Эти мимолётности не подвергнуты многосторонней разработке, что часто оборачивается достоинством: ростки таких открытий свободны ещё от гнёта системы.

144

«Нет ни одной прочной системы, которая хотя бы в некоторых своих частях не оживлялась интуицией. Диалектика необходима, чтобы подвергнуть интуицию испытанию, необходима также для того, чтобы интуиция преломилась в понятия и передалась другим людям; но очень часто она только развивает результаты этой интуиции, которая переходит за её пределы. Поистине, оба движения имеют противоположные направления: одно и то же усилие, путём которого присоединяют идеи к идеям, способствует исчезновению интуиции, которою идеи предполагали овладеть. Философ вынужден покинуть интуицию, как только ему сообщился её порыв, и довериться самому себе, чтобы продолжать движение, строя понятия одни за другими. Но скоро он чувствует, что почва потеряна, новое соприкосновение становится необходимым; придётся переделать большую часть того, что уже сделано».

145

Наряду с глубинной, неистовой философией, стремящейся добраться до сути не только поставленного перед ней вопроса, но и всех вопросов вообще, до сути самого вопрошания, — наряду с нею существует и другая философия, более сдержанная и конкретная. Она всегда видит свою задачу в решении отдельной конкретной проблемы. Она охотно принимает имеющийся набор предпосылок или обходится собственными, применимыми к случаю. Исходя из них, она старается добиться высших спортивных достижений. Правда, когда её усилия становятся слишком искусными, даже искусственными, её обидно называют схоластикой. Но за счёт ловкого наукообразия или пылкого красноречия она приноравливается подменять настоящую философию так, что подмену заметить всё труднее.

Такая дискретная философия, действующая каждый раз в пределах одной ступеньки, обладает (в силу сосредоточенности усилий) заметной убедительностью, как спринтер — высокой скоростью на короткой дистанции, но эти усилия приводят к недолговечным результатам. Философия — не бег наперегонки, это непрестанное паломничество.

146

Философоведение любит вычленять из философии самостоятельные разделы, чтобы изучать каждый из них отдельно от всего остального. Это напоминает заботу сидящего верхом умника, взвалившего на плечи мешок с поклажей, чтобы лошади было легче. Философию объединяет в единое целое то дело, которому она служит, — человеческая жизнь. В той мере, в какой гносеология, этика, эстетика, психология, социология или другие дисциплины могут от этого дела уклониться, они действительно могут считаться автономными. Но тогда ровно в той же мере их можно вообще оставить за пределами философии без урона для неё. Такие разделы вполне можно отдать философоведению.

Этот фрагмент вполне можно было бы и убрать. Он как-то шаток по мысли. Но интересно, что причина этой шаткости — в недостаточной определённости задачи философии. Без представления об ориентировании как о смысле философии трудно говорить о её цельности. «Человеческая жизнь» — слишком широко. «Счастье» — слишком узко. Но главное, что такие понятия недостаточно конструктивны. А о философии необходимо говорить конструктивно: ведь это прежде всего разговор о внутренней работе.

147

В наше время не может быть и речи о ненадобности того или иного направления в философии, того или иного подхода к философии, того или иного способа философских идей. Кто мог бы явиться всеобщим управителем, имеющим право отвергать какие-либо попытки? Даже если в принципе существуют полезные барьеры, сейчас мы ещё не так преуспели в познании человеческой природы, чтобы позволить себе налагать в этой области запреты. Но выявлять соотносительную роль тех или иных методов и целей философского постижения — необходимо. Необходимо для того, чтобы разобраться: что нужнее.

Некоторые философские подходы ценны тем, что обозначают гибельные места: пропасть, трясину или ловушку, из которой нет спасения. Они составляют важную часть философии. Но как было бы опасно играть в равноправие этих подходов со всеми остальными!..

148

Бедность словаря в философии ощущается более, чем в любой другой науке, — как ощущалась бы она в литературе, если бы та избегала метафор. Науки привыкли восполнять нехватку выразительности обозначениями и терминологией. В подражание им пользуется терминологией и философия, но содержание её терминов иногда меняется со временем настолько, что они начинают скорее затруднять, чем облегчать понимание. Философия нуждается скорее в образах, чем в терминах. Часто эта потребность удовлетворяется косвенными путями — определением новых и переопределением старых понятий, разносторонним пояснением их, самим их употреблением… Всё это фактически превращает термины в образы, сохраняя на них маску благопристойной научности.

149

«В философии самые остроумные искатели истины ввиду своей даровитости кажутся убедительными, даже если они и защищают ложь; бездарные же кажутся неубедительными, даже если содействуют истине».

150

Анализируя или определяя какое-либо из используемых им понятий, философ должен быть внимателен к расхождению между обыденным словоупотреблением и теми особыми функциями, которые неминуемо присущи словам и выражениям в его собственном сознании. Это очень важно — потому что обычно философом руководят, явно или неявно, столь значительные «общие идеи», что отдельные слова ориентированы в соответствии с ними, как железные опилки вокруг полюсов магнита.

151

«Люди сами создают несуществующие противоречия и облекают их в новые слова; причём таким образом, что смысл, вместо того чтобы подчинить себе слово, сам ему подчиняется».

«Для человека с ясными идеями почти всегда достаточно обычного языка. Тот, кто хочет учить людей, а не обманывать их, должен говорить на их языке».

152

«Я не требую, чтобы вы вкладывали определённый смысл в ваши слова, — вы можете истолковать их как хотите; единственное, о чём я умоляю, — заставьте меня понять что-нибудь с помощью этих слов».

153. Принцип множественности выражения

Свойства языка и в отношении высказывания мысли и в отношении её понимания — вовсе не требуют однозначных формулировок и безукоризненно точных терминов, что время от времени кажется панацеей от недостаточного единства взглядов. Такая точность всегда минутна и обманчива, потому что и язык (даже мёртвый и символический) живёт своей жизнью, и восприятие его неизбежно меняется. В результате однозначной становится не мысль, а суждение, словесное заклинание, воспевающее одну из ипостасей явления в ущерб остальным.

Чтобы избавиться от магии слов, от их давления на понятия, нужно прибегнуть к их собственной помощи, к той самой неполноте и противоречивости, которая нас тяготит. Нужно использовать множественность выражения одной и той же мысли, сталкивать между собой различные формулировки — для того, чтобы осветить понятие с разных сторон и составить представление о нём самом, а не о том или ином способе его описания.

154

Выразительные средства, которые сознательно использует философия, очень разнообразны, но скудны ещё по сравнению с теми средствами, которые она может использовать. Ей по праву принадлежит всё лучшее, на что способны искусство и наука.

155

Определить, чем и как должна заниматься философия, — не главное. Дело не в том, чтобы разоблачить мнимых служителей Минервы и причислить к её штату тех, кто посвятил себя философии, не будучи признанным философом. Важно помнить, что философия может и должна служить каждому человеку, и каждый человек в состоянии способствовать её развитию, имея единственно необходимый для этого источник в себе самом.

Единство и рознь учений

156

Вряд ли когда-нибудь человечество придёт к единому философскому мировоззрению. Различные учения так же необходимы людям, как различные кушанья или лекарства, различные книги и картины. Но какое-то единство философских представлений об основах человеческого мышления, о главных свойствах человеческого сознания существовало издавна, на некотором уровне существует и сейчас, а в будущем должно быть всеми силами развиваемо.

157

«Философы теряют жизнь оттого, что наука многогранна. Это не означает, что учение в корне различно, что корень у него не один; но это показывает, как далеко расходятся его ветви. Чтобы не погибнуть и обрести утраченное, необходимо возвращение к общему корню, возвращение к единству».

158

«Всё то, что заслуживает названия философии, всегда помещало в основание своих учений сознание абсолютного единства того, что рассудком признаётся лишь в его раздельности. Философское понимание состоит в том, что всё то, что кажется ограниченным, взятое самостоятельно, получает свою ценность в силу того, что принадлежит целому».

«Слова мудрых — как иглы и как вбитые гвозди, и составители их — от единого пастыря».

Сначала кажется, что иглы и гвозди — это об остроте мысли. Но всё-таки главный смысл образа: сшивающие воедино иглы, сбивающие в единое гвозди…

159

За чтением подлинно философских книг постепенно привыкаешь повсюду наблюдать проявления единства отдельных идей и общих принципов миросозерцания. Костюмы словесных формулировок и маски предрассудков своего времени уже не обманывают, не побуждают к полемике. Всюду проглядывает тот же человек, с теми же проблемами, ловящий лучи того же света.

Если свести воедино все совпадения мыслей, которыми полны эти книги, картина оказалась бы впечатляющей и неожиданной для тех, кто привык в различных учениях замечать прежде всего разноречие.

Сначала следовало бы представить текстуальные совпадения, вызывающие множество переживаний: от подозрения всех и вся в плагиате — до мистического трепета. Потом сопоставить одинаковые идеи и мысли, лишь по форме выражения отличающиеся для разных эпох и народов. Наконец — дать комментированный указатель общих философских принципов, поясняющий их глубинное единство, не всегда заметное из-за своеобразия индивидуальных подходов, из-за этнических и социальных особенностей мышления, из-за метафоричности образов.

И попытки человеческого разума, не нашедшие места в этом великом и несбыточном труде, оказались бы, наверное, просто черепками неудавшихся сосудов.

И в этом качестве они тоже нашли бы всё-таки здесь своё место.

160

Истина, в принципе, — едина, единична, как бы ни была она многолика. Её нельзя нарезать на ломтики и разложить по розеточкам авторских свидетельств. Но не надо обольщаться — это единство ярче проявляется не в общении между людьми, а внутри каждого из нас, в наших высших постижениях.

161

Представление о том, будто «нужно сравнить все религии и выбрать из них то, что в них есть во всех общего, это и будет истина», — соблазнительно лишь на первый взгляд. Невозможно осуществить такую процедуру ни с религиями, ни со стихийными мировоззрениями отдельных людей. Большинство явлений такого рода представляют собой органические образования, неподвластные конструированию с помощью анализа и синтеза.

Другое дело — работа интуиции в индивидуальном сознании. Может быть, подобным образом и прорастают иногда в душе побеги её собственных идей. Но удостовериться в этом процессе, а тем более подражать ему рационально — нам не по силам.

162

Говорить о глубинном единстве философских и религиозных учений получается гораздо бездоказательнее, чем говорить об их различиях — больших и малых. В том и состоит, быть может, существо дела, что различия можно показывать и доказывать, а единство необходимо ощущать.

Пожалуй, правильнее воспитывать чувство единства правдивых учений, чем настаивать на логическом осознании этого явления. Однако почти все усилия человечества до сих пор тратятся на воспитание разнообразнейших чувств различия.

163

Можно предположить, что сильно разнящиеся между собой учения начинают своё мироописание на различных логических уровнях. Соотношение между этими начальными уровнями можно было бы представить себе по количеству явных или неявных аксиом и связи их друг с другом (внутри каждого учения и между ними). Можно попытаться, наконец, выделив всюду эти аксиомы и придав им более или менее единообразный вид, допускающий сопоставление, отыскать некий абсолютный нулевой уровень, начинать с которого стало бы очевидной необходимостью.

Поисков такого общего, обязательного для всех начала было, наверное, не меньше, чем проектов вечного двигателя или расчётов квадратуры круга — с тем же неблагополучным исходом. Видимо, универсальной точки отсчёта не существует. Слишком плохо поддаются окончательной формализации те образы и понятия, которыми пользуется сознание, — и тем хуже, чем меньше их остаётся неформализованными, не переведёнными на логический язык. Само сопоставление начальных уровней достаточно развитых учений возможно лишь при определённой общности их подхода к задаче постижения мира, их метода, языка их рассуждений.

Позже мне и самому не удалось избежать поисков общего начала. Они привели меня к представлению об ориентировании как основном инстинкте человека, который определяет и его философские потребности. Мы можем уйти от задачи философоведческого сравнения учений. Но у живого человека всегда остаётся потребность в выборе средств и способов мировоззренческой ориентации. Эта потребность и может послужить основой для общего языка.

164

«Общение в философском познании предполагает большую духовную близость, чем общение в познании научном. В философском познании чужие и далёкие уже друг друга убедить не могут, не могут обязать друг друга к признанию единой истины. Тут нужна общность интуиций, единство созерцаний духа».

Однако не обязательно дожидаться взаимности, равноправия, круглого ооновского стола, выходить навстречу с непременным условием сойтись посредине. Главное — самому стремиться к пониманию, пусть даже встреча произойдёт только там, в чужих владениях. Туда меньше донесёшь своего, зато с большей добычей вернёшься обратно.

166

Исходя из того, что дело философии заключается в поисках путей к счастью, нельзя вместе с тем не заметить, что эти поиски осуществляются по-разному, под предводительством различных чувств. Существует рациональная философия, основанная на чувстве логики, религиозная философия, порождённая чувством веры, и другие крупные потоки мышления, дробящиеся в свою очередь на множество конкретных способов жизневосприятия. Возможно ли между ними взаимопонимание? Наверняка — только бы хватило духа признать, что свой взгляд — всего лишь свой, порадоваться разносторонности исканий, увидеть общность намерений, направленных в одну сторону, хотя и не сходящихся в единственной точке. Только бы хватило смирения не величаться перед другими искателями.

167

Языки философии разнообразны — и каждый достаточно самостоятельный мыслитель постепенно создаёт собственное наречие, хочет он того или нет. Ведь философское постижение — прежде всего дело личности. Общность мировоззренческих понятий, которую обретает в конце концов та или иная часть человечества, — может оказаться всего лишь общностью словаря, если не алфавита.

168

Невозможно глубоко понимать мир, следуя какой-то одной, надменной и замкнутой, претендующей на исключительность научно-философской системе. Это всё равно что изучать поверхность, следуя единственной аналитически заданной линии. Линии могут быть проще и сложнее, короче и длиннее, прямее и извилистее. Но любая из них опасна, если отрицает существование других.

Нужна не траектория, а способ восприятия, позволяющий человеку вобрать весь мир в своё сознание. И даже бесконечность — причём её в самый центр, в средоточие веры.

169

«Когда кто-нибудь привязывается к одной какой-нибудь, хотя бы и верной, идее, то он, в сущности, попадает в то же положение, в каком находился бы человек, привязавший себя к столбу, чтобы не заблудиться. То, что может быть желанной истиной на известной степени духовного роста, может быть помехой этому росту и заблуждением на другой, более высокой ступени».

170

Метод личного усвоения нужно культивировать в себе и (не менее важно!) уважать в других. Последнее труднее: развивать приходится своё усилие, а признавать — чужое.

171

Возможность восприятия чужих воззрений предпочтительнее и безразличной терпимости к ним (каковы бы они ни были), и непременного приятия каждого из них близко к сердцу. Эту восприимчивость не воспитать в себе раз и навсегда — нужно постоянно её поддерживать и развивать.

172

Рассуждая о живом, воплощённом в людях учении, можно указать на какое-то его положение, как указывают на орган тела: «вот нога», «вот сердце», — но странно было бы при этом забывать про остальной организм. Все принципы оказываются так или иначе зависящими друг от друга.

Однако и усвоение должно быть работой самостоятельного душевного организма — не автоматическим подражанием всему (он хромает, и я буду), а терпеливой прививкой родственных идей на существующие в сознании представления. Цельность приятия носит совсем иной характер, нежели цельность восприятия.

173

Как психофизиология учит снимать напряжение мускулов и нервов, так философия должна учить замечать измышленность противоречий между отдельными учениями. Не просто отдельными — более того, насильно отделяемыми друг от друга. На это направлены старания ретивых ортодоксий, забота которых не столько о человеке, сколько о процветании той или иной организации, одного из человеческих кланов.

Преданность клану может составить чьё-то счастье, но только тогда это счастье надёжно и честно, не уворовано целиком или по крохам у тех, кто остался по другую сторону ограды, когда оно проникнуто терпимостью к ним, признанием их прав на собственные поиски.

174

Опаснейшая и, к сожалению, наиболее распространённая болезнь в философии — ксенофобия, неприязнь к чужому.

175

Невнимание к поискам общности, к культуре единства, которая помогает прощать несогласие во имя согласия, пренебрежение этой культурой, приводит к самым уродливым явлениям в восприятии чужих взглядов и в отстаивании собственных. Мало того, что оказывается вполне допустимым обрубать или растягивать чужое учение на прокрустовом ложе своего собственного, — часто даже сходство чужих воззрений со своими является лишь поводом для обличения «противника».

Мы скорее готовы похлопать по плечу того, кто далёк от нашего мировоззрения, но в ком мы заметили намёк на подобие, — снисходительность взрослого к подражающему ему ребёнку. Тот же, кто отличен от нас лишь немногим, кто позволяет себе быть другим по соседству с нами, вызывает обычно в нас бурный или устойчивый протест. Мы не хотим делить с ним истину, а умножать её стремлением к единству — не всегда умеем.

176

Ах, если бы научиться те усилия, которые мы тратим на поиск и подчёркивание различий, сосредоточивать на выявлении родства и единства! Если бы такой подход вошёл в обычай вместо принятого сейчас обличения иноверцев!.. Наши споры оказались бы намного мудрее и плодотворнее. Наши размышления были бы спокойнее и глубже. Давайте, а?

177

Рвение, с которым защитники определённого учения выискивают малейшие соответствия своему учению у неприемлющих его, сравнимо разве что с рвением, направленным на обличение отклонений от догмы у недостаточно преданных последователей учения. Сплотившись вокруг Своего, они стараются усилить всякую центростремительную тенденцию и ликвидировать всякую центробежную при самом её зарождении. Но даже если искренне и без сомнений считать Своё действительным центром жизни мира, нужно всё-таки сочувствовать и помогать «непросветлённым», стремиться понять их, а не соперничать с ними.

178. Притча о слепых, повстречавших слона

Четверо слепых впервые в жизни повстречали слона. Один из них дотронулся до хобота и сказал: «Слон похож на толстый канат». — «Слон похож на столб,» — откликнулся другой, ощупав ногу слона. Третий коснулся слоновьего живота и заявил: «Слон похож на огромную бочку». — «Он похож на циновку», — потрогав слона за ухо, возразил четвёртый.

С тех пор, как я включил эту притчу в книгу, я встречал её множество раз и понял, что она давно стала уже общим местом. Но при первой встрече я был потрясён её выразительной силой. Вряд ли я решился бы использовать эту древнюю метафору сейчас, но не решаюсь и выбросить её из книги, написанной давно. Пусть остаётся — ради читателя, который встретит её впервые.

179

«Разногласие — это величайшее невежество, хотя и кажется мудростью».

Дело не только в последствиях разногласия, но и в его истоках.

«Мы мыслим о жизненных явлениях не столь различно, как рассуждаем».

И в зависимости от того, на мысли или на рассуждении мы сосредотачиваем своё внимание, оно склоняется к восприятию общности или розни.

180

«В сфере чистого разума не бывает настоящей полемики. Обе стороны толкут воду в ступе и дерутся со своими тенями, так как они выходят за пределы природы, туда, где для их догматических уловок нет ничего, что можно было бы схватить и удержать. Они могут бороться сколько угодно; тени, разрубаемые ими, мгновенно срастаются вновь, как герои в Валгалле, чтобы опять развлекаться бескровными битвами».

181

«Там, где господствуют теоретические разногласия, — речь разумеется не об индифферентных или отдельных вещах, — там вскоре появляются разногласия совсем иные; ибо теоретическое разногласие есть лишь выражение разногласия бытия, характера, личности».

182

Основной принцип поиска истины — выявление относительности понятий, их изменчивости, их развития. Но сколь значительны ни были бы достигнутые при этом успехи, смысл их начинает постепенно выветриваться по мере замыкания найденного в систему, претендующую на свою безусловность — вместо прежних безусловностей, разрушенных и преодолённых.

«Никогда ещё ключ от истины не был в руках безусловного».

183

Многие религиозные, философские, а иногда и научные представления являются своего рода притчами. Попытки опровергнуть такие представления или указать в них логические неточности лежат вне сферы их существования. Судить о них можно лишь по тому, чем они обогащают сознание и чем за это обогащение приходится расплачиваться.

184

Критика учений, философских и религиозных систем — особенно религиозных! — обычно сводится к критике их догматов. Но догматы представляют собой лишь положения, позволяющие учению сохраниться в целостном виде, не растечься по тем произвольным направлениям, которые склонна ему придавать душа каждого самостоятельно мыслящего адепта. Это поношение формы сосуда, в котором сберегается вода, грустно и нелепо, потому что никак не относится к вкусу самой воды. И самое жуткое — когда упрёки слетают с пересохших от жажды губ.

185

«Мы, не признающие за суждением своим права выносить приговоры, должны снисходительно относиться к самым различным мнениям, и если мы с ними и не согласны, будем их все же спокойно выслушивать. Если одна чашка весов совсем пуста, пусть на другую, колебля её, лягут хотя бы сонные грёзы какой-нибудь старушки».

186

«Истины вокруг нас так многочисленны, что почти каждый человек, даже самый злой, имеет своей советчицей и путеводительницей какую-нибудь глубокую и внушительную истину».

«Каждое заблуждение заключает в себе зерно истины, и каждая истина может быть зерном заблуждения».

187. Притча о правоте

К судье домой пришел истец рассказать о своей тяжбе. Судья внимательно выслушал обстоятельства дела и сказал: «Да, ты прав». На следующий день явился ответчик, изложив происшествие совершенно иначе. И этот разговор судья закончил словами: «Ты прав». После ухода ответчика жена судьи, которая не преминула подслушать оба разговора, стала упрекать его в неискренности. «Ведь не может так быть, — говорила она, — чтобы оба были правы, раз один опровергает другого». — «И ты права», — согласился судья.

Эрудированный читатель узнавший в герое притчи Ходжу Насреддина, удивится: зачем же лишать текст его экзотического обличья. Ещё более эрудированный — вспомнит, что суфийские учителя использовали притчи о Насреддине как инструмент в системе эзотерического обучения и засомневается, нет ли тут профанации. Но автор старался лишь выделить в притчах образно-смысловую, символическую суть, поэтому упрощал их до предела.

188

«Суеверие гораздо смелее в своих системах и гипотезах, чем философия, и, тогда как последняя довольствуется указанием новых причин и принципов для явлений видимого мира, первое строит собственный мир и рисует совершенно новые события, существа и объекты».

189

«Истина страдает часто более от горячности своих защитников, чем от своих противников».

«Будь другом истины до мученичества, но не будь её защитником до нетерпимости».

190

«Фанатизм есть всегда нарушение элементарных требований гигиены духа. Когда человек во имя любви пылает ненавистью и во имя свободы совершает насилие, он находится в состоянии помешательства, вследствие бессилия принять в себя истину о любви и свободе».

«Никогда в этом мире ненависть не прекращается ненавистью, но отсутствием ненависти прекращается она».

191

Казалось бы: давайте верить во всё, что угодно, — кроме превосходства своей веры над чужой!.. Увы, именно вера в превосходство своей веры наиболее устойчива.

Но что плохого в том, чтобы звать других к тому, в чём видишь истину, и стараться помочь им выбраться из тех тупиков, которые считаешь заблуждениями? Тут есть некая тонкая грань. По одну её сторону — доброжелательная к другому уверенность в своей вере, надежда на его постепенный приход к истине, уважение к его сложному пути продвижения к ней. По другую — отождествление с истиной себя и своих единомышленников, презрительный взгляд на всех остальных как на людей, от истины отторгнутых по собственному недомыслию или по отсутствию благодати. Тот, кто пытается балансировать на этой грани, но теряет равновесие, — чаще оступается в сторону ненависти, чем любви.

192

«Вполне допустимо осуждать систему и бороться против неё, но осуждать её автора и бороться против него, — всё равно, что осуждать себя и бороться против себя. Ибо все мы из одного теста сделаны, все мы дети одного творца, и божественные силы в нас безграничны. Третировать человеческое существо — значит третировать эти божественные силы и тем самым причинять зло не только этому существу, но и всему миру».

193

«Не разрушай. Строй, если можешь, или помогай строить. Но если не можешь, не вмешивайся ни во что. Лучше ничего не делать, чем делать зло. Не говори никогда без искреннего убеждения. Если имеешь убеждение, служи ему, но не вреди служителям других убеждений. Если у тебя его нет, смотри. Довольствуйся ролью зрителя».

194

«Среди наших чувств и убеждений есть такие, которые соединяют нас со всеми людьми, и есть такие, которые разъединяют. Будем же утверждать себя в первых и руководствоваться ими в жизни и, напротив, сдерживаться и осторожно руководствоваться в словах и поступках чувствами и убеждениями, которые не соединяют, а разъединяют людей».

195

Реальное представление об учении возникает из соприкосновения с преданными ему людьми, то есть как бы с индивидуальными воплощениями этого учения, существующими вживе или в памяти человечества. Верно представить себе учение по его манифестам, уставам, символам веры или другим не персонифицированным источникам так же невозможно, как представить страну по географическим картам.

196

Если определённая философская система включает в себя, как частный случай, обыденное мировоззрение, это не обязательно является её достоинством или сравнительным преимуществом. Привычное и лучшее — вещи разные, иногда противоположные. Философия должна прежде всего стремиться к улучшению способа мышления, путей восприятия и осознания жизни. Для приспосабливания к привычному больше подходит слово «философичность».

197

Факт присутствия в учении того или иного тезиса сам по себе не всегда является характеристикой этого учения. Так государственные конституции торжественно провозглашают великие лозунги, степень осуществления которых часто близка к нулю и редко — к ста процентам.

Всё дело в том, какие из своих положений учение настойчиво разрабатывает, какие превращает в свою действительную основу. Иногда декларируемые принципы засеяны так густо, что их фактическое прореживание — чтобы получить хоть какие-то плоды — неизбежно. Тут-то и важно проследить за незаметными движениями заботливых рук.

Нередко такое прослеживание превращают в выслеживание, стараясь уличить учение во внутренних противоречиях. Уличать не в чем. Живое учение всегда претерпевает живую эволюцию, при которой одно развивается за счёт другого. Это достаточно естественно, чтобы не быть предметом упрёков, хотя и достаточно серьёзно, чтобы не упускать такое обстоятельство из вида.

198

«Когда говорят об опровержении философского учения, то обычно имеют в виду лишь абстрактно отрицательный смысл, а именно что опровергнутая философия не имеет больше вообще никакого значения, что она устранена и с нею покончено. Если бы это было так, то изучение истории философии стало бы совершенно безотрадным занятием, так как оно учит нас, как все выступавшие во времени философские системы находили своё опровержение. Если справедливо, что все философские системы были опровергнуты, то одновременно справедливо и утверждение, что ни одно философское учение не было и не может быть опровергнуто.

История философии показывает, во-первых, что кажущиеся различными философские учения представляют собой лишь одну философию на различных ступенях её развития; во-вторых, что особые принципы, каждый из которых лежит в основании одной какой-нибудь системы, суть лишь ответвления одного и того же целого».

199

Одним из очень редких достоинств философской системы является признание ею собственной гипотетичности и ограниченности, потенциальная готовность уступить место в сознании более углублённому, более совершенному подходу. Но это не беда философии. Это беда философов.

200

«Если великий мыслитель хочет создать обязательное правило для грядущего человечества, то можно наверное сказать, что он взошёл на вершину своей силы и очень близок к своему закату».

«Твёрдое и крепкое — это то, что погибает, а нежное и слабое — это то, что начинает жить».

201

Из терминов, принятых для обозначения круга мировоззрения отдельного человека (философа или не философа), мне больше всего нравится слово «взгляды». Не «система», не «принципы», не «идеи» — а именно взгляды на жизненные явления с определённой, личной, индивидуальной точки зрения.

Взгляд говорит о видимом и о видящем. Он неопровержим, если честно высказан и правильно понят. Он не сводится к условиям ракурса и освещения предмета: существуют ещё многочисленные способы виденья, настолько разнообразные, что никакая степень знакомства с чужими взглядами не может быть признана абсолютной.

Насколько ограничены возможности рациональной или внерациональной передачи своих взглядов другому? Что действеннее — указание куда и как надо смотреть, чтобы увидеть видимое тобой, или непосредственное описание открывающейся тебе картины? Можно ли извлекать только пользу из внимания к различным взглядам или это оказывает и разрушающее воздействие?

202

Эклектика в философии практически неизбежна, но чем она напряжённее, тем большей требует сосредоточенности. Надо угадать направление силовых линий, чтобы надёжно соединить разъединённое традицией.

203

Созидательный эклектизм представляет собой как бы сознательный или интуитивный подбор металлов, которым следует быть переплавленными в новый металл, особый и цельный. В нём уже не отделишь одну составную часть от другой (разве только с помощью искусственных аналитических операций), он сам то и дело становится элементом новых сплавов.

Бывает и механический эклектизм, из-за которого это слово приобрело отрицательную окраску. Рано или поздно он начинает разваливаться из-за неверного соединения, несовместимости своих составляющих. Но и здесь порицание ни к чему — нужно лишь предостеречь принимающих эту технологию, чтобы избежать жертв при возможном крушении.

204

Стремление к синтезу воззрений не столь уж ценно, если оно направлено на притягивание чужих взглядов к своим, а не на равноправное объединение взглядов, не на поиск общей результирующей. В то же время синтез без усвоения, без личной интерпретации полученного — безлик до абсурда. Выравнивание этих двух уклонов зависит, наверное, от самого человека, который производит (в котором происходит) синтез. Вот почему никакой объективный обозреватель не поднимет нас до того уровня объективности, на который выводит зрелое пристрастие, не отрицающее чужих пристрастий.

205

Надо брать у крайностей их выразительность, оставляя им их ослеплённость.

206

Едва ли не каждый начинающий философ мечтает разрешить в своём подходе все существовавшие до него концептуальные противоречия, разрушить те заблуждения, которые мешают человечеству увидеть единую истину. Но какой бы основательностью ни отличалось созданное им учение, оно непременно становится лишь одним из соперничающих направлений мысли — и новой пищей для новых энтузиастов, жаждущих разрешить все проблемы.

207

Любое значительное философское или религиозное учение заключает в себе, воспроизводит на своём логическом или образном языке почти всё то множество противоречий, которое возникает при столкновении различных систем и учений. Отдельные направления в рамках большого учения порождают расхождения, вполне сопоставимые с внешними.

Не объясняется ли это тем, что гармоническое сосуществование слишком большого числа единомышленников не очень плодотворно? Может быть, потребность в разнородности путей духовного развития столь же естественна, как борьба видов в процессе биологической эволюции, соперничество в области научно-технического прогресса или конкуренция в экономике.

208

«Следует знать, что борьба всеобща, что справедливость в распре, что всё рождается через распрю и по необходимости. Противоречивость сближает, разнообразие порождает прекраснейшую гармонию, и всё через распрю создаётся».

209

«Мы не должны, не смеем замазывать противоречие тестом своих философем! Пусть противоречие остаётся глубоким, как есть. Если мир познаваемый надтреснут, и мы не можем на деле уничтожить трещин его, то не должны и прикрывать их. Если разум познающий раздроблен, если он — не монолитный купол, если он самому себе противоречит, — мы опять-таки не должны делать вида, что этого нет».

210

Единство ценно само по себе, в то время как изыскание различий — в той степени, в которой мы доводим его до истоков этих различий, до понимания условий их существования или хотя бы до догадки об их причинах. Это понимание, или хотя бы догадка, выводит нас на новый уровень представлений о единстве.

Сам факт различия не стоит превращать в источник отрицательных переживаний. Или ты понимаешь, откуда оно происходит и чем обусловлено (тогда сокрушаться о нём так же наивно, как обижаться на камень, об который ударился), — или не понимаешь. Непонятное же — или стремишься постичь, или исключаешь из сферы своих интересов. В любом случае оно становится для тебя частью естественного окружения, в котором всегда остаётся множество загадок и неизвестностей.

211

Бывает, что расхождения между учениями начинаются с самого начала, с самого подхода к делу. Тогда не стоит ворошить своеобразие терминологий, пытаться сблизить начальные направления мысли. Надо взглянуть на итоги — на руководство к действию, без которого не может обойтись полноценное учение. И так ли уж важно несовпадение исходных формулировок, если заповеди говорят об одном и том же!..

Если же расходятся практические предписания — тут даже при сходстве изначальных идей требуется внимание и чутьё. Для постижения сути этих различий необходимо разобраться в искренности учений. Исходят ли они из потребностей человека или маскируют собой решение определённых социальных задач? Ведь внеличностные, социальные установки могут иметь в философии лишь право совещательного голоса.

212

Можно было бы запросто решить проблему истинности учений, продекламировав, что истинны все учения, кроме надуманных, искусственных, неискренних — тех, которые созданы не из внутренней необходимости, не на основе глубинных интуитивных представлений, а под влиянием определённых рассудочных намерений.

Но трудность состоит как раз в таком различении. В умении отличать естественное от надуманного, органичное от искусственного, правдивое от притворного.

213

«Когда говорят, что вещи сходны по своей природе, то при этом разумеется сходство в их способности, а не в бессилии или отрицании. Ибо вещи, сходные в одном только отрицании, иными словами — в том, чего у них нет, на самом деле ни в чём ни сходны».

Таково единство тех скептиков, для которых скептицизм представляется вершиной возможного познания. Им скучно друг с другом — ведь их объединяет прежде всего то, против чего направлен их скептицизм. Стоит им остаться в своём кругу, они тускнеют и становятся самыми заурядными людьми, исполненными мелочных интересов и мелочных разногласий.

214

«Иногда мы поверим доказательству и признаем его истинным, а малое время спустя решим, что оно ложно, — когда по заслугам, а когда и незаслуженно, и так не раз и не два. Особенно это бывает с теми, кто любит отыскивать доводы за и против чего бы то ни было: в конце концов, они начинают думать, будто стали мудрее всех на свете и одни только постигли, что нет ничего здравого и надёжного ни среди вещей, ни среди суждений».

215

Каждая рациональная философская система своим желанием опираться на одно лишь чувство логики напоминает балерину, стремящуюся как можно дольше устоять на одном носочке. Ради этого всё тело поддерживается в напряжённом неустойчивом равновесии, что изящно выглядит в балете, но не сулит ничего хорошего в философии.

216

«Бессилие рационализма, проявляемое его неспособностью быть фундаментом для верований, обнаруживается с одинаковой ясностью, защищает он религию или нападает на неё».

217

«У большинства людей неверие в одной области основано на слепой вере в другой».

Беда не в вере, а в слепоте. Свободомыслие, в котором осознание чужих границ соединяется с незнанием собственных, являет собой унылое зрелище.

218

«Материализм и спиритуализм составляют два противоположных полюса одной и той же нелепости, позволяющей нам воображать, будто мы в силах познать нечто, касающееся духа материи».

«Термины дух и материя — лишь атрибуты одного и того же неизвестного, могущие заменить друг друга».

219

Настоящий материалист — не тот, кто безоглядно предан материализму, а тот, кто, признавая, что материализм есть лишь одна из возможных гипотез, сознательно кладет в основу своего мировоззрения именно эту гипотезу и действует в соответствии с её логическими следствиями. При этом он не имеет оснований отказывать другим людям в праве на иные исходные постулаты.

220

Тезис о гипотетичности любого мировоззренческого принципа, выдвигаемый логическим агностицизмом, может быть естественно отвергнут теми учениями, которые основаны на чувствах религиозного характера. Но учения, считающие себя полностью рациональными, не могут отказаться от этого положения, не признав тем самым, что и они тоже нуждаются в мвоего рода религиозном доверии к своим концепциям.

221

Во многом я чувствую себя «материалистом», когда исхожу в своём обыденном поведении из материалистических постулатов. Вместе с тем чувствую себя «субъективным идеалистом», когда замечаю, что весь материал для работы сознания получаю в виде личных ощущений. Чувствую себя и «объективным идеалистом», поскольку для цельного восприятия высших жизненных явлений не могу обойтись без религиозных постулатов. Наконец, чувствую себя агностиком, потому что ни один из постулатов не могу признать логической аксиомой.

223

Идеалистический, религиозный склад сознания и материалистический, рациональный, существуют не только в виде теоретических фундаментов мировоззрения, но и как природные разновидности человеческого характера. При этом самый возвышенный идеалист бывает время от времени поглощён чисто материалистическими заботами, самому последовательному материалисту известны состояния полной духовной сосредоточенности. Лишь полемические традиции да корпоративный дух учений могут помешать человеку видеть эти родственные элементы, располагающие по крайней мере к терпимости.

224

Веротерпимость важна для верующих и для неверующих. Но для последних — это терпимость к вере, что не так уж отличается от терпимости к другим не свойственным тебе чувствам и требует лишь определённого уровня культуры. Для верующего человека — это терпимость веры, одного из наиболее могущественных чувств. Тут нужны особые усилия, и горе той религии, которая про них забывает или сознательно пренебрегает ими. Даже если нетерпимость способствует корпоративному процветанию церкви, духовная жизнь под воздействием нетерпимости только деградирует.

225

«Хорошо ли было бы, если бы все люди придерживались одной религии? Нужно ли им следовать общим правилам и подражать одним и тем же добродетелям? Так ли люди похожи друг на друга в своих высших потребностях, что одни и те же религиозные побуждения нужны для грубых и для утончённых, для гордецов и для кротких сердцем, для деятельных и ленивых, для душевно здоровых и больных? Или, может быть, как различны функции в организме человека, так различны пути разных людей в организме человечества? И для одних является наилучшей религия утешения и ободрения, а для других религия угроз и упрёков? По-видимому, это так».

226

«Наша молитва за других должна быть не «Боже, даруй ему свет, который ты даровал мне!», а «Даруй ему весь тот свет и истину, которые ему необходимы для его высшего развития!»

Может ли желать муравей, чтобы его знания и опыт были дарованы слону? Или наоборот?».

«Веротерпимость не есть терпимость к человеческим заблуждениям и ложным верованиям, а есть любовно-бережное отношение ко всякой человеческой душе, к её внутренней духовной жизни, к её индивидуальному пути».

227

Множественность учений полезна не столько для открытия истин, сколько для их усвоения. Культивируя свои традиции, сдабривая различными пряностями основные начала мудрости, религиозные и философские системы помогают каждому найти пищу по вкусу.

Тем же из нас, кто одновременно и всеяден и прихотлив, кто бежит от мысли к мысли, не пережив основательно ни одной из них, все учения твердят, как нерадивым ученикам, одно и то же — до тех пор, пока мы не усвоим наконец азов и не начнём пользоваться собственными способностями к ориентированию.

Мы можем, правда, остаться привередливыми, не считать себя обязанными никакому определённому учению, упрекать каждое из них в том, что не всё в нём оказалось полезным для нас, но всё-таки именно с их помощью наша душа набирается нужных сил и осматривается в этом мире.

228. Притча о разных туфлях

Один человек надел по ошибке разные туфли: у одной каблук оказался выше, чем у другой. На улице какой-то прохожий, заметив, как он хромает и мучается, сказал ему: «Вы же перепутали туфли. Смотрите — у одной каблук выше, у другой ниже». — «И в самом деле!» — спохватился человек и приказал сопровождавшему его слуге: «Беги домой, принеси мне другую пару». Слуга вернулся ни с чем. «Та пара точно такая же, — сказал он хозяину. — У одной туфли каблук выше, а у другой ниже».

Надеюсь, читатель легко поймёт, что ни одну из притч я сам не придумал. Они пришли из разных источников, я старался лишь коротко и внятно пересказать их.

О чувствах

Государcтво чувств

230

«Хотя наши чувства находятся в отношении со всем, но душа наша не может обращать внимание на каждую частность всего: поэтому-то наши смутные чувствования суть результат разнообразия восприятий, поистине бесконечного. Это почти так же, как от массы отголосков бесчисленных волн происходит смутный гул, который слышат те, кто подходит к морскому берегу».

231

«Подобно лучу света, который состоит из целого пучка лучей, всякое чувство состоит из множества отдельных чувств, которые способствуют сообща созданию определённого желания в нашей душе и определённого действия в нашем теле. Немногие люди обладают призмой, способной разложить этот пучок чувств; поэтому часто человек считает себя одушевлённым или одним исключительным чувством или же не теми чувствами, которые в действительности его одушевляют. Вот причина стольких ошибок чувства и вот почему мы почти никогда не знаем истинных мотивов наших действий».

232

«Конечно, конкретно различные стороны духовной жизни не существуют обособленно; живую душу нельзя разлагать на отдельные части и складывать из них, подобно механизму, — мы можем лишь мысленно выделять эти части искусственно изолирующим процессом абстракции».

233

Наши представления о своих и вообще о человеческих чувствах могут быть достаточно произвольны — во всяком случае настолько, чтобы позволять воображению играть с образами чувств, собирая из наших переживаний самые разные понятия (впрочем, не по-игрушечному полезные). Тем не менее и в обыденном, и в научном, и в художественном мышлении существуют излюбленные образования, которые мы стараемся узнавать, стараемся называть одинаково — во имя межчеловеческой общности. Так возникают имена чувств: «дружба», «любовь», «вера»…

В принципе, нет ничего странного в том, чтобы свободно обращаться даже с обладающими реальной цельностью явлениями душевной жизни, измельчая их, укрупняя или по-новому сочетая друг с другом. Представление о стране только расширится от того, что мы присмотримся к составляющим её областям или, наоборот, к международным союзам, в которые она входит. Понятие о человеке не должно исказиться при переходе к понятию о человечестве или при изучении членов тела.

234

«Едина или множественна моя личность в данный момент? Если я назову её единой, поднимутся и запротестуют внутренние голоса ощущений, чувств, представлений, между которыми делится моя индивидуальность. Но если я делаю из неё ясную множественность, против этого, и с такою же силою, возмущается моё сознание; оно утверждает, что мои ощущения, мои чувства, мои мысли только абстракции, совершаемые мною над самим собой, и что каждое из моих состояний включает и все другие. Таким образом, я являюсь и множественным единством и единою множественностью, выражаясь языком интеллекта — что и необходимо, ибо только интеллект имеет язык, — но единство и множественность — это только снимки, полученные с моей личности разумом, направляющим на меня свои категории: я не вхожу ни в ту, ни в другую, ни в обе вместе, хотя обе, соединившись, могут дать приблизительное подражание той взаимной проникновенности и той непрерывности, которую я нахожу в глубине себя самого».

235

«Мы не можем сказать: моя душевная жизнь характеризуется в настоящий момент такими-то переживаниями, а не иными, в том смысле, что их в ней уже нет. Всякая характеристика есть здесь, напротив, лишь характеристика преобладающего, выступающего на первый план, более заметного. Всякий психологический анализ имеет здесь смысл разве что как анализ преобладающих сторон, и притом в смысле разложения не на части, а на измерения или направления, каждое из которых в свою очередь заключает в себе бесконечность».

236

Каждое чувство неповторимо, каждое свойственно только определённому человеку в определённый период жизни. «Общие» чувства — не что иное, как более или менее похожие друг на друга индивидуальные.

237

Персонификация различных чувств, изучение их особого характера и развития, их взаимодействия — всё это в итоге направлено на постижение результатов такого взаимодействия. То есть — на выявление закономерностей и особенностей деятельности всего сознания.

Таким образом, если политическое государство изучается, вообще говоря, снизу, с точки зрения интересов человека, индивида, то отдельные чувства, напротив, должны изучаться сверху, с точки зрения государства чувств, — но значит опять-таки с точки зрения интересов человека.

238

Для того, чтобы пояснить собеседнику основные принципы государственного устройства (а это было тогда вопросом сравнительно новым и сложным), Сократ уподоблял государство душевному миру человека. С тех пор наши представления о государстве подверглись весьма интенсивному развитию, а вот представления о душе — гораздо меньшему. Так что сейчас естественнее прибегать к обратному сопоставлению.

239

«В то время как мы думаем, что „мы“ жалуемся на одну страсть, это, в сущности, жалуется одна страсть на другую».

Вместе с тем в сознании могут происходить не только столкновения отдельных чувств, но и конфликт того или иного чувства с некоторым волевым усилием, с объединённым побуждением нескольких главных чувств. Тогда можно действительно сказать, что «мы» противостоим или уступаем своей страсти. Этот конфликт «чувство — душа» во многом подобен конфликту «личность — государство». Разница лишь в том, что государство чувств обладает подлинной самоценностью, а государство граждан — весьма условной.

240

Вопрос государственного устройства души — это, в первую очередь, вопрос преобладания одних чувств над другими.

«Господствующая страсть — это судья, наделённый властью совершать правосудие. Она уверенно проникает в ум, располагает в нём свои предрассудки и хочет, чтобы её считали единственной собственницей этого места».

Кроме деспотии, главенства одного чувства над другими, существуют также и олигархические, и демократические, и анархические структуры сознания. Разнообразие душевных складов не только не уступает разнообразию всех существующих и существовавших форм государственного правления, но и намного превосходит его по вариациям и оттенкам — настолько же, насколько число людей превосходит число государств.

241

Одним из наиболее общих, наиболее специфических чувств — но всего лишь одним из чувств! — является логика: чувство правильности, последовательности, связности мыслей, суждений или действий.

Мыслить логически, с точки зрения конкретного человека, — значит высказывать суждения таким образом, чтобы их содержание и взаимосоответствие удовлетворяли логическому чувству этого человека. Только относительная межчеловеческая общность этого чувства, оценивающего непротиворечивость идей и закономерность явлений, привела к выделению логики из прочих чувств, к присвоению ей пышных титулов «разума», «рассудка», «ума», и так далее.

242

Порывшись в словарях, находишь весьма однородные определения для логики: «наука здравомыслия, наука правильно рассуждать», «правила, которым должно следовать мышление для достижения истины», «разумность, правильность умозаключений», «наука о приемлемых способах рассуждения»… Всё это довольно точно отражает принятое словоупотребление. Наверно поэтому нигде не оговаривается, с чьей же точки зрения «правильно», «истинно», «разумно», «приемлемо».

Людей до сих пор слишком опьяняет сходство между ними в чувстве логики — сходство, действительно, особенное по сравнению с гораздо более эпизодической и условной похожестью других чувств. Благодаря этому сходству возникла наука вообще и наука логики в частности. Но именно при углублении в науку логики всё явственнее проступают различия в логике между людьми, всё определённее становится индивидуально-чувственная подоплёка человеческой логики.

243

Чувство логики похоже на любое другое чувство — скажем, на чувство прекрасного. Мы чувствуем, что это логично или красиво, — а почему? Потому что мы чувствуем.

Если чувство прекрасного ещё можно пытаться объяснять логически (связь пропорций с физиологией организма и другие предположительные изыскания), то чувство логичности бессмысленно подвергать логической интерпретации. В лучшем случае объяснение будет сочтено логичным — а почему?..

244

Понятие «разум» как бы слеплено из двух представлений — из представления о чувстве логики и представления о сущности человеческого сознания, то есть об итоговой на данный момент мысли, объединяющей голоса всех чувств в соответствии с силой каждого из них. Часто такая конструкция довольно удобна — но надо знать, из каких элементов она состоит, от чего зависит, на что влияет.

Нет, всё-таки разум — это нечто принципиально иное. Это зрячий свет. С удовольствием повторю эту любимую свою формулировку ещё раз.

245

То, что чувство логики — лишь одно из чувств, относящихся к определённого рода ощущениям, что оно не является неким объемлющим все ощущения «умом», особенно ясно видно в тех ситуациях, когда между людьми устанавливается общность на основе какого-нибудь другого чувства. «Ведь если люди станут безумствовать по одному образцу и форме, они достаточно хорошо могут придти к согласию между собой».

Люди, которых роднит щегольство, сочтут по-своему «логичным», что платье надо перешить, потому что его фасон исчез из модных журналов. У филателистов существует сложная «логика» обмена марками, которую трудно понять непосвящённому. Есть своя «логика» у патриотов, у влюблённых, у верующих.

Кавычки над словом «логика» — не ирония, а лишь знак применения не совсем подходящего к случаю слова. Можно сказать «язык» (хотя и здесь будет своя неточность). Как чувство логики обладает своим собственным языком, так имеют свои языки и другие чувства — от любви к нарядам до религиозной веры. И далеко не всегда язык логики способен возобладать над прочими языками.

246

«Неужели вы считаете, что то, из-за чего люди способны сходить с ума, менее реально или менее истинно, чем всё то, к чему они подходят в полном разуме?»

247

Можно попробовать не выделять Логику как самостоятельное чувство, можно раздробить её на кусочки и полагать, что «каждое чувство повинуется своей собственной логике и делает выводы, на которые способна только его логика». Это совсем неплохо, если мы можем проследить за такими логическими элементами для каждого отдельного чувства, если мы можем основательно поразмыслить о «логике любви», «логике веры», «логике долга» и т. д.

Однако, во-первых, подобные локальные логики окажутся слишком индивидуальны — основное свойство Логики, общность, будет подвергнуто разрушению. Во-вторых, проникнуть вглубь достаточно цельного чувства не так легко. Любую свою частицу оно окрашивает присущим ему особым цветом, в котором теряются иные оттенки. В-третьих, при разделе неминуемо остаётся некая «логика логики», не относимая ни к какому иному чувству, — и вся затея становится тщетной.

248

Попытки преодолеть тот или иной устоявшийся подход к душевному устройству человека редко приводят к решительному пересмотру общепринятых понятий. Зато почти всегда такие попытки содействуют объёмности представлений с объективной точки зрения и могут привести кого-то к удачным субъективным находкам.

249

Если не замыкаться на аналогии с государством, можно изобразить сознание и как своего рода зверинец или (для большей пространственной сосредоточенности) аквариум. Там плавают рыбки-чувства, и для них откуда-то сыплется ежедневный (и еженощный) корм: события, сведения, впечатления.

С одной стороны, человек является, так сказать, носителем этого аквариума (если иметь в виду совокупность чувств), с другой — его смотрителем (в смысле побуждений, обобщающих деятельность всего сознания). Философия и психософия изучают общие и исключительные повадки чувств. Искусство — фабрика-кухня по производству для них калорийного корма.

250

В качестве примера сугубо рациональной интерпретации сознания пусть выступит бездушное, но логически точное представление о деятельности сознания как об игре с информацией, подчиняющейся определённым (хотя и не всегда известным) правилам.

Часть имеющейся в сознании информации мы ощущаем подвластной себе, зависящей от нашей способности к мышлению и к действию (назовём её «подчинённой информацией»), остальную — не подвластной. Другое разделение можно произвести, выделив информацию, доставляющую нам положительные или отрицательные переживания. При этом, разумеется, остаётся и информация, о подчинённости которой нам ничего точно не известно, и информация, воспринимаемая нейтрально.

Суть игры состоит в изменении подчинённой информации таким образом, чтобы как можно большая часть всей информации максимально сместилась в положительную сторону.

Эта модель (правильнее сказать «такая модель», ибо их бытует множество) стоит немногого. Это всего лишь кибернетическая усмешка над истинными человеческими проблемами.

251

Некоторый парадокс заключается в том, чтобы описывать структуру сознания и роль логики в нём именно логически. Когда в сознании преобладает иное чувство, чем чувство логики, то и пути постижения могут оказаться настолько своеобразными, что рассуждения утрачивают всякую ценность. Но дело не только в том, рассматривать ли человеческую жизнь логическим взглядом. Намного важнее — куда устремлять какой бы то ни было взгляд.

252

«Что наши страсти и влечения, симпатии и антипатии „ослепляют“ нас, ограничивают наше знание, делают нас пристрастными — это, конечно, верно, но это есть только половина истины, которую принимает за полную истину лишь филистерская ограниченность „трезвого рассудка“; то, что есть живого в человеке, знает, что страсть, порывы, любовь не только ослепляют, но и озаряют нас».

253

«Для разных направлений сознания существуют разные действительности. В организации сознания всегда происходит процесс отбора. Организация сознания определяется той действительностью, на которую сознание направлено, оно получает то, чего хочет, оно слепо и глухо к тому, от чего отвращено. Организация нашего сознания не только открывается целым мирам, вырабатывая соответствующий орган восприимчивости, но и закрывается от целых миров, вырабатывая заслоны от них».

254

Все способы осознания мира и «осознания сознания» призваны служить тому, чтобы улучшать работу сознания, чтобы точнее и быстрее достигать желаемого, чтобы устанавливать взаимопонимание между различными чувствами, — то есть служить самоорганизации.

Категоричное «все», как это часто бывает, само по себе свидетельствует об излишней абсолютизации. К тому же неточным здесь является само завершающее, ключевое слово. Чтобы исправить дело, прежде всего стоило бы заменить «самоорганизацию» на «ориентирование». Эта поправка даёт возможность выйти на развилку, с которой начинаются более конкретные варианты. Некоторые из них, действительно, будут связаны с самоорганизацией. Она необходима и как улучшение возможностей ориентирования (настройка внутренних «приборов»), и как реализация достижений в ориентировании (движение по внутренним путям).

255

Представление о том, будто можно, как домовитая хозяйка, перебрать все возможные в человеке чувства, выбрать наилучшие из них и развивать, приглушая по мере сил остальные, — прелестная иллюзия. Чувства поддерживаются и уничтожаются не изолированным Я, а всегда — чувствами же, хотя и слитыми в единстве сегодняшней личности (точнее, развивающейся от вчерашнего дня к завтрашнему).

Абстрактное, оторванное от конкретной индивидуальности обсуждение достоинств и опасностей того или иного чувства тоже может оказаться полезным. Но после этого встаёт задача усвоения, применения понятого к конкретной индивидуальности.

Чтобы первая часть этого фрагмента не воспринималась однобоко, хочется параллельно вспомнить о том, что индусская традиция разделяет душевный мир на «поле» и «наблюдателя поля», и в этом есть глубокий смысл. Ближе к европейскому стилю мышления будет образ некоторой экзистенциальной точки виденья, в которой существует один лишь взгляд человека на все остальные свои свойства.

256

Иногда кажется, что человеку для самоорганизации только и нужно — отыскать конкретные приёмы обращения со своими индивидуальными чувствами. Кажется, что для этого ни к чему общие рассуждения, универсальная наука. Зачем знать, какими могут быть чувства, как они могут взаимодействовать, если важно лишь то, какие чувства у тебя действительно существуют, как они на самом деле взаимодействуют?..

Но наш внутренний мир изменяется! Изменения происходят непрерывно, и случается, что судить о прошлом и настоящем состояниях сознания человека — всё равно что судить о двух разных людях. Вот почему внимание даже к своим собственным чувствам требует обобщений, ориентации на разнородный чужой опыт.

Общее изучение мира чувств даёт простор для индивидуальных поисков. С его помощью открываются также пути передачи душевного опыта от человека к людям или от людей к человеку.

257

В начале самопознания важнее всего постичь наличный результат формирования государственного строя души, но по мере углубления в самоорганизацию всё большее значение приобретает интерес к непрекращающемуся процессу этого формирования.

258

Государственный аппарат чувств требует не только наличия средств подавления и поощрения (созданием которых занимается самовоспитание), но и постоянного наблюдения за этими средствами, их замены, обновления, а главное — искусства их применять. Применять — а не применить, раз и навсегда заведя незыблемый порядок. Эта непрестанность и есть самосовершенствование.

259

Развитие чувств очень многообразно и не связано с постоянным ростом, взрослением или старением. Чувство может развиваться и в обратную сторону, как человек, родившийся стариком, из рассказа Фицджеральда. Оно может изменяться вообще несравнимо с видами биологического развития — замысловато меняя направления, затаиваясь и вспыхивая, переходя в другие русла и даже полностью перерождаясь.

260

Всякое чувство обладает некой самостоятельной достоверностью, подтверждающей права этого чувства в сознании, которая проявляется, однако, с разной интенсивностью и на разных уровнях. Такая самодостоверность ценна тем, что поддерживает и оправдывает существование чувства. Тем же самым она может стать и опасна — своей независимостью в государстве чувств, которое должно в конечном итоге руководствоваться более или менее единой достоверностью.

261

Настоящие чувства, как и подобает живым существам, обладают наряду с определённой длительностью существования некоторой постепенностью возникновения и угасания. В противоположность им встречаются чувства-фантомы, чьё появление и исчезновение происходит вдруг, чьё присутствие призрачно и время от времени может загадочно прерываться.

Такие чувства, действительно, представляют собой миражи. Они возникают при перекрещивании, при наложении друг на друга каких-то участков реальных чувств, собственные краски которых, смешиваясь, дают на время новые цвета. Отсюда — химерическая новизна и самостоятельность возникшего псевдочувства.

В религиозной практике, которая придаёт большое значение главным чувствам (прежде всего, разумеется, чувству веры), это явление называется прелестью или соблазном.

262

Внезапность исчезновения подлинного чувства — обычно иллюзия, вызванная незаметной постепенностью процесса и неожиданным осознанием результата. Внезапность возникновения чувства более реальна, но и она основывается на постепенной подготовке сознания к появлению нового чувства, на душевной насыщенности ожиданием — когда для мгновенной кристаллизации достаточно неприметного побуждения.

263

Пища чувств не только события, не только их собственные переживания. Они могут питаться и друг другом.

264

Кроме чувств, предметом внимания которых являются прежде всего внешние ощущения (для любви, например, важно восприятие любимого человека) или внутренние, но как бы приходящие извне: «свыше» или «из подсознания», — кроме этих обычных чувств в сознании существуют ещё и чувства к чувствам. Вместе с любовью может развиваться и восприятие любви — своего рода любовь к любви (или неприязнь к ней, это уж как кому повезёт), обладающая иногда даже большей силой, чем сама любовь. На чувстве веры может паразитировать, вытягивая из него живые соки, тщеславное фарисейство.

Чувства к чувствам отличаются от логического осознания чувств, они могут быть и остро нелогичны. К ним лучше относиться настороженно: слишком часто они носят паразитарный характер — отнимая силы у настоящих чувств и обедняя тем самым сознание.

265

Одно из самых властолюбивых и ловких человеческих чувств — чувство логики. Когда логика неразвита и слаба, она редко главенствует в сознании и далека от деспотизма, как и всякое малосильное чувство. Но сильная логика обычно не удовлетворяется самостоятельным существованием. Она либо ведёт открытую борьбу за первенство, либо действует подпольно, стараясь стать необходимой поддержкой для большинства чувств.

266

Чувство логики предназначено быть лишь слугой человеческой сущности. Оно может стать великолепным слугой — развитым, предприимчивым, способным на руководство в технических вопросах, готовым оказать поддержку каждому из главных чувств и даже попробовать рассудить спор между ними — но слугой оно остаётся всегда, не обретая подлинного величия даже на царском престоле, куда его часто возводят.

267

Самодержавная логика бедствует в своём могуществе подобно царю Мидасу — всё, к чему она прикасается, обволакивается золотым логическим блеском, но напрочь лишается вкуса. Некоторые люди счастливы среди этого блеска и звона, но жизнь не всегда прощает им такое пренебрежение к полноте существования.

268

Чувство логики тем неустойчивее, чем на большую власть в сознании оно претендует. Ему трудно управляться с достаточно развитыми и самостоятельными чувствами — слишком нечутко оно к тем интуитивным ощущениям, которые наилучшим образом способны согласовать эти чувства друг с другом и с самим чувством логики. Вот почему это чувство часто настроен против больших страстей — ему легче сладить с чувствами-лилипутами.

269

Чувства в сознании, находящиеся под диктатурой логики, вынуждены изобретательно льстить тирану. Они готовы подвергнуть свои интуитивные принципы подходящей логической интерпретации, чтобы под этим прикрытием достигать собственных целей.

270

Логика, использующая молодые и неокрепшие чувства как мальчиков на побегушках, порочна и даже в каком-то смысле нелогична. Она должна быть нянькой этим чувствам, их воспитательницей, должна учить их овладевать логически осознанными принципами. Ведь логика практически не имеет своих выходов к действию, а прочие чувства послушны ей лишь до тех пор, пока не достигают собственной зрелости, или в той степени, в которой логика успела повлиять на них во время их формирования.

271

«Не доверяйте человеку, который по всякому поводу будет ссылаться на разум и здравый смысл. Поверьте, что обычно — это недалёкий человек».

Логический язык — может быть, один из лучших языков общения между людьми, но мыслей, которые нуждаются в выражении, сам по себе он не порождает — «как никогда ложка не поймёт вкуса пищи».

272

Суждение тем правомернее, чем ближе оно к ощущению. Установление логических связей, стремление к последовательности часто ослабляет суждение, наделяя претензиями, не вытекающими из его внутренней сущности. Вот почему, если чувства сходны и возникает понимание с полуслова, то рациональные уточнения становятся излишними и даже разрушительными.

Если чувство одного человека не находит достаточно родственной опоры в сознании другого, то приходится говорить на языке какого-либо из общих чувств, чаще всего на языке логики. При этом суждения принимают более законченную форму, чем при непосредственном сходстве чувств, становятся более убедительными и — менее убеждающими.

273

«Одно дело логически понять какую-либо идею, и другое — отнестись к ней с симпатией. Регулирующая и упрощающая функция логики может начать свою работу лишь там, где развитие психической жизни значительно продвинулось вперёд, накопив богатую сокровищницу инстинктивных привычек. Вот с этим-то до-логическим запасом инстинктивных привычек путём логики справиться мудрено».

274

Обыкновение танцевать от логической печки, въевшееся в сознание человека, воспитанного в рассудочном духе, обычно позволяет признать возможность существования иных подданных в государстве чувств другого человека, но живо представить себе иного, чем у себя, правителя чувств — оказывается уже не под силу.

Если рационалист сталкивается, например, с истинно религиозным сознанием, он считает чувство веры случайным и незаконным самозванцем, время власти которого сочтено. Царящее в его собственной душе чувство логики готово оказывать поддержку только родственному себе чувству, сколь ни ограничена была бы роль последнего в чужом сознании, даже к вере обращаясь через его посредство. Но верующий с прохладным недоумением воспринимает воззвания к логике. Ведь с его точки зрения:

«Рассудок даёт тёмное и обманчивое знание, тогда как чувство доставляет уверенность в истине, — таково положение религиозного человека, искренне относящегося к себе самому и к фактам».

275

Слабость логики — в неизбежной аналитичности её постижений, в необходимости оценивать ощущения дробно и поэтапно. Из-за этого ограничена её способность помогать другим чувствам.

«Убеждение, порождаемое рассуждением, уменьшается пропорционально тем усилиям, которые делает наше воображение, чтобы вникнуть в это рассуждение и постигнуть его во всех его частях».

276

Формальная логика — да и расширяющая её диалектическая — слишком скудно отражают жизнь. Они могли бы стать глубже и могущественнее, если бы их сопровождала психология логики, изучающая проблемы индивидуальности логических ощущений, проявления логической интуиции (теоретически анализируемой, в отличие от иррациональной интуиции, неразложимой на элементы), связи логического восприятия с иными способами мировосприятия и тому подобные явления, крайне важные для дееспособности логики.

277

«Хотя логика действительно содержит очень много правильных и хороших предписаний, к ним, однако, применимо столько других — либо вредных, либо ненужных, — что отделить их почти так же трудно, как разглядеть Диану или Минерву в необделанной глыбе мрамора».

278

Лучшее, на что способно чувство логики, — это логически осознать опасность собственного деспотизма и всеми силами способствовать развитию и выдвижению к власти других значительных чувств, укреплению общего их содружества, не ставя и себя вне его. Наверное, связь любого чувства с чувством логики хороша, когда логика умеренна в своих притязаниях.

«Последний вывод разума — это признание, что есть бесконечное число вещей, превосходящих его. Он слаб, если не доходит до признания этого».

279

Служа другим чувствам (даже возглавляя их организационно, но это тоже разновидность служения) чувство логики вполне может улучшать их ценности. Придавать им устойчивость, наполнять смыслом, увязывать друг с другом.

280

«Разум часто озаряет лишь потерпевших неудачу».

Как опытный политик приходит на смену прорвавшемуся к власти авантюристу, чтобы по-деловому разобраться в напутанных узлах и петлях, так выступает вперёд чувство логики, поддерживаемое другими чувствами, когда торжествовавшая перед этим страсть, потерпев фиаско, оставляет бразды правления и скрывается в тени.

Это распространённая ситуация, но её нельзя назвать нормальной. Гармоничность сознания — прежде всего в преемственности верховной власти. Когда главенствующее чувство пренебрегает поддержкой логики, оно осложняет и собственное правление и возможный переход к следующему.

281

В отличие от чувства логики, чувство любви не единично в сознании, хотя говорить о нём во множественном числе стилистически затруднительно. Чувства к разным людям не исключают друг друга, даже если они носят одинаковый характер. Примером может быть родительская любовь к разным детям или дружба (дружеская любовь) с разными людьми.

А не может ли оказаться в сознании и несколько логических чувств?..

282

Что такое любовь-вообще, как категория, мне не совсем понятно. Можно так расширить представление о любви, что туда войдёт чувство к любому человеку. Или так сузить, что покажется: никого-то я по-настоящему не люблю.

Другое дело, что замечаешь в своём сознании такие чувства, к которым слово «любовь» подходит лучше, чем иные слова. И всё-таки любое из этих чувств — мимолётно оно или основательно — что-то теряет, если прихлопнуть его однозначным обозначением.

Слово «любовь» говорит лишь о притяжении, о центростремительной силе, которая, действуй она одна, приводила бы к разрушению. Нельзя забывать об отталкивании, о центробежном усилии. Впрочем, это скорее уже философская физика, чем философское языкознание.

Для себя — не достаточно ли обозначать чувство к человеку самим именем этого человека? Абстрактные прозвища можно приберечь для внешнего общения — так гражданам своего государства выдают заграничный паспорт.

283

Есть люди, которые «любят свою жену» безотносительно к её личности, просто у них свойство такое — любить свою жену, даже если одну женщину в этой роли заменить на другую. Это чувство удобно, но до ужаса безлико, оторвано от живого человека. Оно не связано с лучшим, что есть в «любимой», не противоборствует худшему, не подвигает к совершенствованию ни её, ни «любящего».

Нечто сходное можно сказать о любом чувстве к человеку, оторванном от его индивидуальности. Свойство «любить своих детей», если оно уводит от любви к конкретному, именно этому ребёнку, уводит и от возможности плодотворного родительского участия в его жизни. Свойство «любить своих родителей» безопаснее, но и оно может стать тягостным, если скрывает в себе безразличие к родительской индивидуальности.

В любом случае важно очеловечить, персонифицировать абстрактное чувство, чтобы оно приобрело настоящую глубину и жизнеспособность. Чтобы любовь относилась к человеку, а не к его месту в твоей жизни.

284

Чувство любви может представляться иллюзорным из-за скоротечности или даже отсутствия обострённого отношения к тому, кого любишь, из-за того, что оно кажется вечным, а оказывается смертным. Но как бы ни было оно сдержанно или кратковременно, это всегда наиреальнейшее чувство, способное открыть перед тобой не только ценность чужой души, но и многое достойное внимания в тебе самом.

«Истинная любовь приближает даже наиболее легкомысленных к центру бытия».

285

Любовь к чему-то или к кому-то одному органически связана с невниманием ко многому другому. Это невнимание может быть незаметно или несознаваемо, но оно — шлейф любви, который тем шире, чем любовь могущественнее. Иногда нам хочется изо всех сил расширить понятие любви: «всеобъемлющая любовь не только психологически возможна; она единственно полный и конечный способ, которым мы можем любить». Но невозможно повернуться ко всему и ко всем сразу. Любовь — это всегда выбор.

286

Доброта и любовь часто кажутся слитными — как море и небо на горизонте. Но — как море и небо — они всё-таки всегда раздельны и даже противоположны друг другу.

287

Любовь не лишает человека эгоизма. Она лишь увлекает эгоистичность в своём направлении — к тому, кого любишь.

«Любить — это находить в счастье другого своё собственное счастье».

288

Глубокая любовь чаще всего сопровождается захватывающим дух балансированием — между тем, чтобы проникнуться жизневосприятием другого, и тем, чтобы суметь остаться собой.

Для женщины, может быть, существеннее первое. Для мужчины такое нарушение равновесия гораздо опаснее.

Порою нелегко решиться сохранить в тексте обновлённой книги некоторые фрагменты — те, что кажутся излишне самоуверенными, не имеющими под собой того опыта, которого не было у двадцатипятилетнего автора и которым располагает пятидесятилетний. Хочется снисходительно отодвинуть этого мальчишку и поговорить на затронутую тему совсем иначе, а то и заменить одну тему другой.

Когда фрагмент посвящён общему ориентированию во внутреннем мире, такого не происходит. Вопрос лишь в том, верно ли суждение, точно выражена ли мысль. Но когда речь идёт о «житейском», о конкретных реалиях нашей жизни, ярче ощущается возрастная окраска мировосприятия. И мне остаётся, не подменяя тот возраст этим, просто напомнить читателю о разнице между ними.

289

Важнее всего для чувства любви, чтобы оно было соразмерно с жизнью любящего — если и не самой своей длительностью, то своим продолжающимся участием в развитии сознания, своей невычеркнутостью из истории души, своим утихающим, может быть, но не замолкающим отзвуком.

290

О том, насколько сильно чувство к человеку, надёжнее судить не по высоте экстатических взлётов, а по глубине спадов — точнее, по их НЕглубине. Сильная любовь, как хороший мотор у самолёта, позволяет быстрее и легче выходить из пике.

291

Никаких гарантий на будущее у любви или даже для любви не существует, да и не нужны они, как не нужны про запас костыли тому, кто отправляется в горы, хотя там больше шансов сломать ногу. Любовь к человеку по-настоящему хороша только тогда, когда она вместе с тем и любовь к жизни, к её движению и переменчивости, а не почитание мумии застывшего в воображении чувства.

Верить словам, но не их формальному смыслу, верить душе так, как она сама себе верит… Верить сегодняшнему, не волоча его за шиворот в завтра.

Ещё раз замечаю здесь, как за одним и тем же словом скрываются настолько разные явления, что суждение может быть верным и неверным одновременно.

Здесь говорится о любви юношеской, природной, волнообразной, которая может нахлынуть и отхлынуть, может даже относиться то к одному человеку, то к другому. Может быть, даже точнее сказать о любви-влюблённости. И всё рассыпается, если попытаться отнести эти слова к любви зрелой, итоговой, собирающей всё, что есть в тебе воедино, решающей во многом твою судьбу. Тогда к вере в сегодняшний день присоединяется вера в завтрашний, тогда начинаешь даже ощущать сердцем дыхание вечности.

292

Не бывает общего чувства любви — одного на двоих. При самой большой взаимности всё-таки всегда существуют два различных чувства, одновременность которых говорит лишь о том, что они достаточно успешно снабжают друг друга необходимыми ощущениями. Они совершенно не обязательно должны быть однородны и равноправны.

293

Взаимность уменьшает самоотверженность любви. Когда знаешь, что тебя тоже любят, неминуемо начинаешь относиться к себе как к тому, чем дорожит любимый человек, — с некоторым особым вниманием.

294

Слепо ли чувство любви?.. Можно сказать и так, но ведь и всякое чувство слепо в том, что касается не его, а других чувств. В достаточно демократическом государстве чувств слепота каждого из них мало заметна: поддерживая друг друга и даже противоборствуя, они обеспечивают тем самым необходимую полноту зрения в целом. Только когда у власти чувство-диктатор, чувство-деспот, его слепота может сказаться на всём сознании. Правда, слепота любви — не худший вариант. Ведь любовь несёт нам и особое глубинное зрение.

295

В любви можно различать способность переживать чувство и способность его выражать. С возрастом умножается умение, но иссякает непосредственная расположенность к тому и другому — засыпанная, как песком, обретёнными навыками.

296

«Чем больше милостей женщина дарит мужчине, тем сильнее она любит его и тем меньше любит её он».

Это печальное свойство довольно симметрично и присуще не только любовным отношениям. Оно наблюдается почти всегда, когда один человек проявляет чувство к другому.

Об этом надо помнить — и преодолевать в себе хотя бы настолько, чтобы не быть жестоким к чужому чувству, не умеющему или не желающему прибегать к тактическим ухищрениям.

Впрочем, такого рода наблюдения относятся к психической механике (и скорее к влюблённости, чем к любви). У глубокого чувства свои законы развития, и искренность проявления становится для него естественной основой существования, а не предметом манипуляции.

297

Чувства людей друг к другу по природе своей не могут быть постоянны — меняется тот, кто испытывает чувство, меняется тот, к кому оно направлено, меняются обстоятельства сосуществования. Не в силах быть неизменным, чувство, желающее казаться таким, должно меняться особенно изощрённо.

Постоянством чувства правильнее считать, как нам часто советует интуиция, некое соответствие развития самого чувства развитию личности того, кто его испытывает.

Изображение дано в чисто душевной плоскости. Этого было бы достаточно, если бы у личности в целом не было бы своего духовного ядра, если бы и у любого глубокого человеческого чувства не имелось бы собственной духовной основы. Не обращая внимания на эту основу, мы можем рисовать чувства, как персонажи мультипликационных фильмов, с произвольной степенью пластичности. Но духовный план существования вносит свою устойчивость, свою неизменность изменяемого.

298

Если чувство дружбы или любви утрачивает ощущение новизны и стремление к взаимопостижению, оно остаётся в невесомости — и чаще всего либо угасает (иногда настолько стремительно, к сожалению, что даже переходит в отрицательное чувство), либо продолжает существовать в эпизодических вспышках, разделённых периодами равнодушия и забвения.

Сознавая возможность подобного исхода, можно попытаться так направить развитие своего чувства, чтобы подойдя к периоду спада, сохранить главную составляющую своей симпатии к человеку — приятельство. Не поверхностные приятельские отношения — память о настоящем чувстве может послужить фундаментом для большего, — а сохранённое умение приять человека, принять его со всеми сегодняшними, пусть изменившимися, но именно его особенностями.

299

«Дружба — не взаимное общение с улыбчивым лицом; истинная дружба — это прилив доброжелательности, ликующей в глубине сердца.

Дружба не нуждается ни в совместном житии, ни в частом общении. Лишь согласное ощущение жизни приносит крепость узам, называемым дружбой».

300

Дружба — это цепь островков, больших и малых, иногда совсем крошечных. Островки встреч, телефонных разговоров, писем — или просто мгновений сосредоточенности сознания: размышление, сочувствие, переживание… Островки иногда далеки один от другого, порою не очень похожи, но принадлежат одному архипелагу, связаны расположенностью к живой личности.

Любовь более непрерывна, особенно в период влюблённости, когда это чувство становится просто чертой характера и проявляется не только в отношениях с любимым человеком.

301

Чувство дружбы возникает, когда вспышки прошлых соприкосновений с человеком начинают по-особенному радостно освещать и новые, и даже воображаемые возможности общения. Благодаря этому, дружба превращается из суммы воспоминаний в состояние.

302

«Истинная цена дружбы определяется более тем чувством, какое испытываешь, нежели тем, какое вызываешь».

От обыденного приятельства дружба отличается прежде всего таким тяготением к душе человека в целом, которое побуждает сопереживать не только приятным и благородным её состояниям, но и всем остальным. Это благотворно и для твоего друга (разделением внутренних тягот и сторонней поддержкой в их преодолении), но особенно — для тебя самого. Именно затруднительные душевные положения наиболее поучительны, и чувство дружбы к человеку открывает возможность вместе с ним воспринимать эти поучения.

Замечаю, как стиль красноречивых моралистов впитался в некоторые фрагменты настолько, что невольно ищешь кавычки. Но грешно было бы огорчаться этому побочному эффекту усвоения. К тому же из всего риторического разнообразия усваиваются именно те способы выражения мысли, которые наиболее естественны для тебя самого. Наверное, так постепенно формируется любой личностный стиль.

303

«Есть предел, далее которого не должны заходить права дружбы, — следует уважать наклонности и правила каждого человека и его представления о своём долге, может быть и произвольные сами по себе, но оправданные состоянием души, которая возлагает на себя обязательства».

304

Чувство веры часто сравнивают, особенно сами верующие, с чувством любви. При этом всегда находится немало людей, которые, не испытывая того или другого из этих чувств, готовы отрицать или преуменьшать их ценность. Видимо, таковы защитные рефлексы иных чувств, властвующих над сознанием. Ничем другим это пренебрежение не оправдано.

305

Вера — это убеждённость в том, в чём не убеждена логика. То, в чём логика убеждена, принято называть знанием.

При сопоставлении чувств разных людей возникает некоторая сложность в различении этих понятий, свидетельствующая об их условности. То, что для одного является знанием, так как соответствует его логическому чувству, — другой будет склонен называть в нём верой, если чувству логики другого это не соответствует.

Противопоставление веры знанию носит иной характер, чем противопоставление чувства веры чувству логики, и здесь речь именно о первом.

306

Воздействие развитого чувства веры на остальные чувства обычно заключается в преломлении воспринимаемых и порождаемых ими ощущений. При этом лучики, идущие от веры, освещают каждое из других чувств, а лучики, идущие от отдельных чувств, собираются в чувстве веры. Чистота чувства веры — в том, чтобы преломление не оказалось искажением, обманывающим другие чувства в их ожиданиях.

307

«Как ни глубока вера, она никогда не бывает полной. Её необходимо беспрестанно поддерживать или, во всяком случае, не давать ей разрушаться».

«Логический разум человека дополняет нашу веру, придаёт ей более определённые черты, устанавливает её ценность среди других переживаний, наделяет веру словами и формой, облегчающей её понимание. Но он не создаёт её, не может спасти от умирания».

308

Насилие сообщества многих чувств над каким-нибудь отдельным чувством, именуемое волей, не всегда достойно восхваления. Это лишь суррогат более целостного и гармоничного состояния, когда чувство, противоречащее общей внутренней ориентации, всё же включается в круг душевного единства, когда и этим неуживчивым чувством человек ощущает смысл каждого своего поступка.

309

Воля человека не является в нём чем-то особым, самостоятельным. Это такое же следствие соотношения между его чувствами, как течение реки — следствие рельефа местности.

Рельеф чувств определяет течение воли, хотя не обязательно обеспечивает ей цельность, полноту и определённое направление. Поток воли может и закрутиться водоворотом, и расщепиться на множество ручейков, и застояться тусклым болотом. Наконец, он может просто оскудеть, пересохнуть. Благо тому, кто знает свои источники и не даёт им иссякнуть.

310

Для устремлений отдельных чувств замечательно подходит слово «наклонности». Оно создаёт точный образ покатости, способствующей движению воли в определённую сторону, но не диктующей однозначного поведения, потому что не обязательно катиться под гору — можно удержаться, можно даже карабкаться вверх, только это требует усиленного противодействия остального сознания.

311. Притча о больном враче

Один крестьянин пришёл за советом домой к сельскому врачу. Тот сидел за столом и с аппетитом обедал, запивая еду вином. «Как мне вылечить глаза?» — спросил, приблизившись, крестьянин. Врач взглянул на него и сказал: «Чтобы выздороветь, нужно меньше пить». — «Но мне кажется, — возразил крестьянин, присмотревшись к врачу, — что ваши глаза не здоровее моих. Почему же вы пьёте?» — «Потому что мне больше нравится пить, чем лечиться», — ответил врач.

312

«Воля — это стремление к счастью.

«Я хочу» — значит: я хочу быть счастливым. Подавление человеческого стремления к счастью — значит подавление и воли человека».

Сейчас я не стал бы приводить эту цитату, она кажется мне скорее заклинанием, нежели умозаключением. Но тогда я и сам видел в представлении о счастье универсальную формулу, к которой сводятся более частные проблемы внутреннего мира. Увы, никаких реальных проблем эта формула не решает.

313

Социальные инстинкты, побуждающие человека к вне-эгоистическому поведению, — альтруизм, патриотизм и пр. — это такие же чувства, как и те, что направлены на достижение чисто индивидуальных целей. Они равноправные граждане государства чувств, не лишённые права занимать самые высокие должности, так что эгоистичность является отнюдь не обязательным оттенком представления человека о своём счастье.

По-видимому, хотя бы зародыши социальных чувств существуют в сознании каждого человека. Их кажущееся отсутствие или недостаточность свидетельствуют только о неумении или нежелании разглядеть в себе эти чувства, оценить их по достоинству.

315

Интерпретация совести как неудовлетворённого социального инстинкта упрощает это явление. В более широком смысле совесть — своеобразное проявление интуиции, имеющей низшие и высшие уровни, предъявляющей человеку конкретные и общие требования. Ещё более ёмко представление об особом этическом чувстве.

316

Примером чувства, маскирующегося под социальный инстинкт, но замешанного на крутом и рискованном эгоизме, служит чувство тщеславия. Тщеславие — как любая гордость, связанная с принадлежностью к какой-то особой категории людей (вплоть до уникальной обособленности).

Тщеславие недальновидно. Гордиться тем, что русский, — значит отказываться от родства с Шекспиром и Гёте. Гордиться полученным орденом — значит противопоставлять себя тем, кто его не удостоен, а все ли они хуже тебя? Даже гордиться тем, что блюдёшь обывательскую честность, — не значит ли кричать о своём превосходстве над вором Вийоном?.. Нелепо кичиться пребыванием по одну сторону перегородки, если по другую остаётся хоть что-то из лучшего в людях, а ведь иначе не бывает.

Это не означает, что тщеславие целиком и полностью порочно. Часто оно питает человека социально полезной энергией и помогает быть счастливым тому, кто без него был бы жалок и ничтожен. Но на пути духовного развития оно рано или поздно оказывается препятствием, которое необходимо преодолеть.

317

«Люди не чувствуют теплоты, находящейся в их сердце, хотя она даёт жизнь и движение всем частям их тела; им нужно прикоснуться к себе и ощупать себя, чтобы убедиться в присутствии теплоты, и это потому, что теплота — явление природное. То же и с тщеславием; оно столь присуще человеку, что он не чувствует его; и хотя бы тщеславие давило, так сказать, жизнь и движение большей части его мыслей и намерений, оно делало бы это неощутимым для него образом. Нужно заглянуть в себя, овладеть собою, испытать себя, чтобы узнать о своём тщеславии. Люди не сознают, что тщеславие движет большинством их поступков, и хотя самолюбие это знает, оно знает это лишь затем, чтобы скрыть данное обстоятельство от самого человека».

318

Наше поведение иногда не столько выражает чувства — то есть намеренно или невольно обнаруживает их перед окружающими, — сколько примеряет собственные переживания перед зеркалоподобным людским восприятием. Мы копаемся в своём сознании, как в гардеробе, вытаскивая на свет божий то одно, то другое внешнее состояние, скроенное каким-нибудь чувством — может, не очень значительным, но достаточно искусным, чтобы вызвать человеческое одобрение. Тщеславие опасно тем, что придаёт излишнее значение этим нарядам и готово предоставить удачливому чувству-портному власть в сознании, не соответствующую его способностям к управлению.

319

Не стоит слишком многое сводить к понятию о тщеславии. По-настоящему это название пригодно только для тех явлений, которые тешат индивида, но не имеют положительного значения для человечества. Что же касается, например, честолюбия, оно часто имеет социальную ценность.

Честолюбие в лучшей своей форме основано на представлении человека о том, что он более других способен к исполнению определённых социальных функций. Хорошо или дурно проявление честолюбия — зависит от того, насколько в каждом действительном случае такое представление верно.

320

Прирождённым правителем государства чувств является чувство призвания. От страстей-самозванцев, часто стремящихся подделаться под него, это чувство отличается спокойной уверенностью в своих правах, в своей власти: может быть и не всеохватной, но неуклонно возрастающей власти над сознанием.

321

«Страсти жестоко снисходительны к самим себе».

Эта снисходительность неизбежна и не заслуживает упрёка в пределах каждого отдельного чувства. Но с точки зрения сосуществования с остальными чувствами такой эгоизм может стать действительно жестоким, причиняя вред и другим «страстям», и всему сознанию в целом, и в конечном итоге — самому себе.

«Не просчитывайся в расчёте, помни сумму, помни, что она больше своей части, то есть что твоя человеческая натура сильнее, важнее для тебя, чем каждое отдельное твоё стремление, предпочитай же её выгоды выгодам каждого твоего стремления, если они как-нибудь разноречат».

322

Понимать свои желания хорошо, но не всегда обязательно. Это нужно лишь для того, чтобы привлечь логику на помощь в их осуществлении, однако многие чувства способны обойтись и без такой поддержки. Понимание собственных стремлений может порой оказаться даже опасным — когда они ещё не созрели и неосознанность служит им защитой от преждевременного толкования, искажающего их дальнейшее развитие.

323

Осознавать свои чувства — значит отражать каждое на все остальные, во всяком случае на главные из них. Мало, например, логически осознать любовь, то есть отразить её на чувство логики. Восприятие чувства логики чувством любви тоже имеет значение.

324

«Только сильные страсти, более осведомлённые, чем здравый смысл, могут научить нас отличать непривычное от невозможного, что почти всегда смешивают люди благоразумные».

Именно чувства, отличные от логического, помогают нам вырваться из рациональной плоскости — и в этом рывке найти свободу, которой не хватало до этого.

325

Благожелательность, дружеские отношения важны между любыми чувствами, а особенно между сильными и слабыми. И рабская приниженность и надменный деспотизм чувств — уродуют их.

326

Некоторые чувства, не стремясь властвовать над соседями по сознанию, тем не менее как бы озаряют их своим светом — и в этом освещении другие чувства начинают по-новому воспринимать приходящие к ним ощущения.

«Если что и придётся претерпеть, взявшись за прекрасное дело, это тоже будет прекрасно».

327

Среди чувств многие нуждаются в опыте, в обучении, в знаниях, но иные — только в том, чтобы их оставили в покое, предоставили естественному существованию и безграмотному развитию.

328

То, что каждое чувство в принципе неповторимо, не исключает взаимоподобия некоторых из них — при одновременном или при разновременном (чаще) существовании. Разная направленность чувств не играет здесь первостепенной роли.

Жизненный опыт похожих чувств частично обобществляется или наследуется ими. Эти «навыки чувствования» расширяют спектр чувства, но иногда наносят ему урон, снижая непосредственность и яркость восприятия.

329

«Дружба», «любовь», «симпатия», «ненависть»… — каждое из этих названий обозначает скорее не вид того или иного чувства к человеку, а свойство этого чувства. Чем глубже чувство, тем менее пригодна для него однозначное название. Своей определённостью и предвкушением необходимых мер воздействия общие имена чувств похожи на заголовки статей уголовного кодекса. Не так уж много подданных в государстве твоего сознания, чтобы приговаривать их к обязательному ношению ярлыков. Разве что мимоходом можно употребить какую-то из категорий — для удобства, для решения конкретной задачи самопознания.

Не только давать чувствам имена — вообще говорить о них нужно поменьше. При самых добрых намерениях искренность слов ограничена и убога. Намного существеннее поведение, проявление чувств. Такое проявление чувств, которое скорее диктует слова, чем подчиняется им.

Эта глава с незначительными изменениями вошла в мою книгу «Государство чувств», но составила лишь небольшую её часть. В книге я старался подробнее взглянуть на те десять человеческих чувств, которые условно выделил как основные, а чувству любви и чувству веры посвятил ещё и отдельные большие главы. Но и эту книгу я воспринимаю лишь как краткий набросок той книги о человеческих чувствах, написать которую до конца невозможно.

Невозможно даже было бы полностью написать о об одном-единственном, своём собственном государстве чувств. Но каждый человек проживает целую жизнь в своём государстве чувств — и реальность этой жизни важнее любой книги о ней.

Психософия

330

Больше всего человечество нуждается в открытиях, изобретениях, находках философско-психологического характера. В разнообразном инструментарии воспитания и самовоспитания. В широком спектре опробованных представлений и приёмов, помогающих человеку наилучшим образом организовать свою индивидуальную структуру чувств. За тысячелетия накоплено огромное количество материала, и многое успешно применяется. Но зачастую не хватает изначальной культуры постановки проблем внутреннего ориентирования для отдельного человека. Культуры, организующей основное направление общественной мысли и терпимой к разнородности своих составляющих. Эту культуру можно было бы назвать психософией.

Не сомневаюсь, что слово «психософия» придумано задолго до меня, просто не попадалось мне на глаза. Но от того, что я его нигде не встречал, у меня возникло к нему всё-таки некоторое авторское отношение. Подтверждением тому, что термин этот носится в воздухе, была чья-то (записал фамилию автора, но листок этот затерялся) книга стихов, которая так и называлась: «Психософия». Книга была издана в 1994 или в 1995 году, и автор во мне торжествующе хмыкнул: в «Этюдах о непонятном» (1990 год) у меня было эссе с этим названием, так что приоритет вроде бы не пострадал. Но играть здесь в приоритет было бы смешно. Дело не в слове, дело в общем подходе, в чём-то таком, что никаким приоритетом не ухватишь.

331

«Техническое» самопознание человека, изучение возможностей своего тела и своей психики имеет столь большое значение, что при всей индивидуальности, интимности такого познания именно ему должна в итоге служить любая наука о человеке, хотя одной науки тут мало. Как математика доводит свои результаты до формул, служащих для инженерных и экономических расчётов, так психология и физиология должны доводить своё изучение людей до возможности его использования человеком.

Так прост в сравнении с человеком автомобиль. Но если бы хоть вполовину того, сколько есть руководств по автоделу, было «Учебников теловодителя» и «Пособий по правилам психического движения»!..

332

«Если мы избавимся от гипноза ходячего, искажённого значения слов и вернёмся к их истинному, внутреннему смыслу, то мы легко убедимся, что нынешняя так называемая психология есть вообще не психо-логия, а физио-логия. Она есть не учение о душе, как сфере некоторой внутренней реальности, которая — как бы её ни понимать — непосредственно, в самом опытном своём содержании, отделяется от чувственно-предметного мира природы и противостоит ему, а именно учение о природе, о внешних, чувственно-предметных условиях и закономерностях сосуществования и смены душевных явлений. Прекрасное обозначение „психология“ — учение о душе — было просто незаконно похищено и использовано как титул для совсем иной научной области; оно похищено так основательно, что, когда теперь размышляешь о природе души, о мире внутренней реальности человеческой жизни как таковой, то занимаешься делом, которому суждено оставаться безымянным, или для которого надо придумать какое-нибудь новое обозначение».

333

Психология изучает человека, психософия должна помогать ему. Психология переводит человека на свой язык, психософия должна сама уметь говорить на языке каждого. Психология, как и всякая наука, ищет общие закономерности работы человеческого сознания. Психософия должна учить использовать эти закономерности или преодолевать их; для неё каждый человек единичен, как произведение искусства. Психология и психософия не должны противоречить друг другу — первая служит человеку, поскольку служит обществу, вторая будет служить обществу, поскольку должна служить человеку.

334

Отличие психософии от психологии в том, чтобы она изучала не общие свойства человеческого сознания, а способы понимания конкретной, индивидуальной души и воздействия на неё (самостоятельного или педагогического) с точки зрения её собственного стремления к счастью. При этом также необходимо внимание к основным закономерностям и свойствам душевного мира, но не исключительно научное. Догадка уравнивается в правах с доказательством, парадокс — с силлогизмом, притча — с экспериментом.

336

Мечтая о развитии психософического направления человеческой мысли, я уверен, что его возможности гораздо шире и мощнее моих собственных представлений о нём. Во всяком случае в этой главе собраны лишь случайные замечания, предохраняющие от голословности, отражены лишь некоторые элементы тех проблем, которые должны, на мой взгляд, относиться к ведению психософии.

337

«Тайной является существование любой мысли, всякого умственного процесса, каков бы он ни был».

Логицизированная наука, устремляясь на штурм этой тайны, наталкивается на устойчивую упругость. Но улучшение мышления достигается не аналитическим раскрытием механизмов, а содружеством с тайной, искусством соучастия в ней.

338

Абстрагирование является не только интеллектуальной способностью, но неотъемлемым свойством сознания, связанным с ограниченностью и восприятия, и памяти, и мыслительного аппарата. Естественно, что человек старается всячески развивать способность к абстрагированию.

Однако нельзя забывать и о противоположном пути — пути ухода от абстракций. Этот путь помогает развивать терпимость, гуманизм и другие этические и эстетические качества. Но главное — он постоянно приучает сознание к идее бесконечного единства, когда ничего не мыслится в отрыве от остального. Редко у кого такое направление сознания становится основным, но каждому оно может служить хотя бы как тропинка для прогулок, отдыха и набирания сил.

340

Интеллектуализация нашей жизни побуждает нас брать под контроль сознания всё, что возможно, исходя из неуклюжей предпосылки, будто это всегда к лучшему. В результате мы часто теряем преимущества нашей природы, которая со многим справляется успешнее без опеки разума.

Однажды я вскапывал землю под яблоней и должен был при этом повторять одно и то же движение, которому с двух сторон мешали ветки. Я долго пытался встать и двигаться наиболее рациональным образом, но совсем избавиться от помех не удавалось. Потом мне пришлось прерваться, а когда я снова, забыв уже о расчёте движений, взялся за работу, то через некоторое время вдруг обнаружил, что мне ничего не мешает. Оказалось, перед тем, как взмахнуть лопатой, я бессознательно бросал мимолётный взгляд на ветки — и тело само совершало нужное движение с почти невозможной точностью.

Этот пустяковый пример, подобных которому каждый найдёт у себя предостаточно, ничего не доказывает — но всё же намекает на что-то.

341

«Философ должен включить в состав самой философии ту сторону человеческого существа, которая НЕ философствует, которая, скорее, стоит в оппозиции к философии, к абстрактному мышлению».

342

Анализ «подсознания» или «надсознания» — это всегда изучение связи чувств с внутренними ощущениями или внутренних ощущений друг с другом. Область исследования ни на йоту не может выйти из пределов сознания (вернее, из его беспредельности). Сколько бы мы ни дробили внутренние ощущения, какие бы замысловатые конструкции из них ни строили, мы можем рассматривать эти ощущения только как данные, наличествующие, тем или иным образом поступившие в сознание.

Осознанные ощущения отличаются от неосознанных лишь тем, что они восприняты хотя бы одним из чувств, не обязательно чувством логики, хотя иногда под процессом осознания подразумевают восприятие именно этим чувством.

343

Отказ от некоторых линий поведения, будучи исполнен рационального достоинства, не всегда оказывается верным с психософической точки зрения. В карточной игре можно усмотреть не только азарт, корысть и бесполезную трату времени, но и определённую форму общения, своеобразное русло эмоциональных переживаний и сопереживаний для тех, кто не умеет по-другому. Курение — не только возможная причина раковых заболеваний, но и средство сосредоточения или расслабления для тех, кто не владеет более грамотными приёмами. Многие нелепые привычки служат заменителями, протезами недостающих свойств психики.

Психософия может помочь найти пути перехода от привычного к лучшему, помочь обойтись без потерь, которые могли бы перечеркнуть приобретения.

344

Многие качества сознания не могут быть намеренно изменены до противоположности, а поддаются лишь частичному и постепенному ослаблению или усилению. Эта затруднённость самовоздействия терпеливо охраняет нас от поспешного увлечения собственной души.

345

Сомнение — лекарство и от затянувшейся преданности уже не дееспособному прошлому, и от легковерия ещё не проявившей себя новизне. Но всегда сомнение должно быть лишь ступенькой, с которой надо шагнуть выше — сказать «да» или «нет». Только тогда оно будет способствовать развитию, а не препятствовать ему.

Сомнение полезно, хотя само по себе бесплодно. Пусть оно будет частым, но кратковременным, позволяя уверенности быть длительной. Пусть выявляет и предупреждает ошибки, но не сковывает страхом перед ними.

346

Большая инерция мышления обычно затрудняет жизнь. Хуже неё разве что чрезмерная подвижность мышления, побуждающая человека к постоянному опровержению самого себя, к вечернему опровержению утренних принципов, к суетливой переменчивости вкусов и склонностей, к поступкам, перечёркивающих результаты предыдущих поступков.

347

Забывчивость сама по себе не страшна. Она даже может оказаться неоценимо полезной — если то, что остаётся, нужнее того, что пропадает. Важны избирательные свойства памяти, и забывчивость существенным образом участвует в процессе отбора.

348

Множество мыслей пролетает как бы по касательной к сознанию. Великое искусство — уметь пользоваться этим источником, пробуждать в себе цепкость, чтобы ловить их при этом соприкосновении, затягивать внутрь, обращать в подлинное своё достояние.

349

Воображение — родник в сознании человека, только источающий не воду, а чистый спирт, который может быть использован как горючее, как врачебное средство и как возможность для чувств предаться пьянству.

350

«Блажен живущий иногда в будущем; блажен живущий в мечтании. Существо его усугубляется, веселия множатся, спокойствие упреждает нахмуренность грусти, располагая образы радости в зерцалах воображения».

351

«В спокойные или даже счастливые мгновения ум должен быть всегда и неизменно открыт для любого случайного замечания, которое может представиться, хотя он и не должен всегда быть в напряжении. Взбадривания и развлечения должны сохранять душевные силы в состоянии гибкости и подвижности, что позволяет рассматривать предмет со всё новых сторон и расширять свой кругозор от наблюдения в микроскоп до общей перспективы, чтобы таким образом можно было воспринимать все возможные точки зрения. причём каждая поочерёдно проверяла бы очевидное суждение другой».

352

В работе сознания мелочи, пустяки, случайности часто по-своему действеннее серьёзных чувств или впечатлений. Серьёзное важно само по себе. Пустяк может перекинуть мостик между совершенно независимыми островками серьёзного. Иногда возникновение такой связи вызывает в сознании крупные события, которые не могли бы произойти другим путём.

353

Обычное быстрее и глубже всего познаётся через необычное, которое способно возводить обыденность в степень, обострять её восприятие, обнажать заросшую повседневностью суть.

354

В то время как большинство интеллектуальных и физиологических ресурсов человека заведомо избыточны, одно из наших достояний всегда ограничено. Это внимание.

Развивающийся человек рано или поздно приходит к такому состоянию, когда путь к решению любой возникающей перед ним проблемы пролегает через ПЕРЕраспределение внимания, через усиление какой-то частной его направленности неминуемо за счёт ослабления другой. Даже великолепно развитые способности по сосредоточению внимания позволяют лишь направить его по определённому руслу — и чем напористее хотят сделать течение, тем русло должно быть уже.

Имея в виду не только бытовое внимание, но и внимание, так сказать, мировоззренческое, я позже пришёл к такой формулировке. Каждый человек на каждый день получает сто золотых монет внимания. Он может их тратить на то или на другое, разменивать на мелочь или совершать серьёзные приобретения, но больше ему взять неоткуда. Другое дело, что многие и эти-то сто монет не умеют потратить.

355

Самоорганизация лишь на первых порах требует от человека особого интереса к собственной личности. Постепенно всё более и более поток твоего внимания проходит сквозь твою личность ко всему остальному, — не распылённый на самопознание, а насыщенный им.

356

«Бесстрашно следуй своим потребностям и склонностям, но всем! Тогда ты не сделаешься жертвой ни одной из них».

В этой фразе слиты некая здравая мысль и большой соблазн. Поосторожнее с ней.

357

Чувства (не из абстрактного ассортимента, а живые, живущие сегодня в душе) не должны ходить неряхами. Нужно следить за их опрятностью, развивать способы их очищения, обновления — изнутри и снаружи. Разнообразие внутренних гигиенических средств велико, но и внешних немало: откровенный разговор, внимание к стороннему мнению, доступный одухотворению ритуал и другие события, предвиденные или случайные.

358

Одна из классических тем психософии: как обращаться с чувством, которое нужно ослабить. Вот, например, некоторые из методов (без углубления в технологию).

— Избегать ощущений, питающих это чувство.

— Внести порядок, рациональность в его удовлетворение, приучить его к поддержке разума, чтобы потом постепенно и упорядоченно свести его на нет.

— Связать в воображении приятные чувству ощущения с теми, которые неприятны ему самому или другим сильным чувствам.

— Сверх меры питать чувство потребными ему ощущениями: до пресыщения, до резкого возбуждения противодействующих чувств.

— Понизить жизнедеятельность всего сознания — и ненужной страсти, и остальных чувств, чтобы они могли победить её на этом пониженном и более ровном уровне.

— Временно вручить страсти все бразды правления, выявив этим её недееспособность.

— Резко изменить образ жизни, чтобы новый поток ощущений изменил соотношение сил между чувствами.

— Всячески культивировать какое-либо соперничающее чувство, которое способно стать сильнее первого и одолеть его.

Для человека, перед которым реально стоит подобная проблема, в таком перечне вполне могут найтись подходящие способы, которые стоит опробовать. Но главное — это пробуждение творческого подхода, внутреннего динамизма, а это само по себе много стоит. В этом основной созидательный импульс психософии: в том, чтобы учиться быть хозяином своего душевного мира.

Вместе с тем прагматическая, «хозяйственная» сторона психософии далеко не исчерпывает её суть. Главное в ней — одухотворённость искусства, участие в создании своей души, разгадка и осуществление замысла он ней.

359

«Если хотите ввести порядок и правильность в зарождающиеся страсти, продлите время их развития, чтоб они успевали уравновешиваться, по мере нарождения. Тогда уже не человек повелевает ими, а сама природа, а ваше дело — предоставить ей распоряжаться своей работой».

360

К случайному слову, брошенному случайным человеком, или к пустяковому сочетанию обстоятельств иногда относишься серьёзнее, чем к своим выношенным мыслям и принципам, позволяя ерундовому внешнему поводу оказывать существенное воздействие на сознание. Но это обычно кажущаяся случайность — она лишь нажимает на спуск давно взведённого курка. Выстрел добивает нечто уже умиравшее в сознании или даёт старт новому, чему ещё только предстоит стать зрелым и неотъемлемым свойством души.

361

Хуже всего — когда всё хорошо, а всё-таки плохо. Это означает либо подспудную разобщённость чувств в сознании, либо невнимание главных из них к какому-то неприметному до сих пор чувству, постепенно набравшему силы и требующему теперь признания и власти. В любом случае тяготит неосознанность. Поэтому помогают размышления. Помогает и другое — такая душевная встряска, которая подвергла бы всё непосредственному выявлению.

362

Отношение чувства к интересующим его ощущениям может проявляться не только в удовольствии-неудовольствии, но и в волнах эмоций, которые иногда пробегают на заднем плане, а иногда охватывают всё сознание.

Общее эмоциональное состояние человека образуется наложением и взаимодействием эмоций, порождаемых различными чувствами. На короткий период его можно отрегулировать симптоматически, не вдаваясь в происхождение и пропорции отдельных эмоциональных потоков, но для углублённого развития нужно углублённое понимание.

363

Эмоции зачастую многослойны. Под печалью, например, может таиться радость или спокойствие, а ещё глубже — скажем, отчаяние или уверенность. Поэтому преодоление тяготящего состояния может заключаться не только в бегстве от него или в противодействии, но и в том, чтобы смыть, стряхнуть один или несколько верхних слоёв — не создавая нового настроения, а лишь расчистив скрытое в глубине.

364

Темперамент — это климат сознания. Это общие для всех чувств данного человека условия произрастания мыслей и поступков, не слишком поддающиеся принципиальным изменениям. Можно, конечно, преобразовывать рельеф чувств, насаждать нужную флоры, компенсировать капризы эмоциональной погоды освещением, обогревом, орошением или рассеиванием облаков. Но не для того, чтобы достичь некоторого универсального климатического идеала.

Улучшение душевного климата — это вовсе не безоглядная его переделка, а прежде всего использование естественных возможностей природного темперамента. Дело не в том, чтобы меланхолику стать сангвиником или наоборот. Но лучше, когда наш темперамент увеличивает потенциал нашего внутреннего мира, а не обессиливает его.

365

Восторженность мешает испытать истинные восторги — как бы дробя и разравнивая возможные пики настроения, превращая выразительный пейзаж в сглаженную холмистую равнину. Вообще, привычка к определённым эмоциональным состояниям снижает возможность подлинного взлёта, который мог бы быть вызван тем или иным чувством.

«Быть весёлым не значит быть счастливым, а быть счастливым не всегда значит быть весёлым. Лишь маленькие минутные радости всегда улыбаются и закрывают глаза, улыбаясь».

366

Оптимизм бывает сражающимся, оптимизм героя, а бывает терпеливым, оптимизм фаталиста. Полезны оба, если вовремя применять каждый из них. Не разбивать кулаки об дверь, которую вот-вот откроют, но и не дожидаться меланхолически, пока догорит запал бомбы, который можно погасить носком ботинка.

368

«Кто размышляет о прошедшем дне и о своей жизни, когда он доживёт до вечера или утомится, тот обыкновенно доходит до меланхолического размышления: но причиной этого бывает не день и не жизнь, а утомление».

«Всякий пессимизм непоследователен. Он не распахивает двери свободе, а делает уступки фактам жизни».

369

Цинизм и прочие виды отрицания духовных ценностей возникают, по-видимому, следующим образом. Духовное, входя в сознание путём внешних или внутренних ощущений, ищет в душе чувства, способные его воспринять, оценить, усвоить. Если в человеке нет таких чувств или они слишком мало развиты, чтобы вместить полученное, эти ощущения мечутся по сознанию — бесприютные, но исполненные сил. Это причиняет боль, как пища, которую не может переварить больной желудок. Мучается всё сообщество чувств — и постепенно, как защитное средство, возникает предохраняющая реакция, которая препятствует вторжению или по крайней мере серьёзному восприятию подобных ощущений, чужеродных для человека на сегодняшнем уровне его развития.

370

Зыбь мелких неприятностей, как и мелких удовольствий, укачивает человека либо до наркотического полузабвения, в котором становишься безразличен к главным жизненным проблемам, либо до лёгкого подташнивания.

Философичность призывает «не позволять пустякам тревожить нас и вместе с тем ценить те маленькие удовольствия, которые выпадают нам на долю». Но надо отличать те тревожащие мелочи, которые намекают на нечто серьёзное, требующее нашего участия. Надо быть осторожным и с микроудовольствиями — ценить, может быть, каждое из них, но стремиться не ко всем и не всегда.

371

Приметы могут служить для самостоятельной психотерапии. Хорошие приметы (а иногда и не особо благоприятные, но сбывшиеся, сам факт их подтверждения) улучшают настроение, плохие могут мобилизовать на противодействие неудаче. В любом случае полезно развернуть их так, чтобы стать бодрее, лучше сосредотачиваясь на своих стремлениях, тонизировать себя говорком случайных предзнаменований, даже если у них и нет рациональной подоплеки.

Но когда приметы обессиливают, истощают нервные силы и бросают человека от тревоги к тревоге, тут хочется воскликнуть: берегись суеверия! Даже если у него и есть рациональное основание.

372

Красота — это короткое замыкание между внешним и внутренним мирами. Сознание реагирует на неё таинственным образом, и все аналитические объяснения красоты ничего не стоят по сравнению с ней самой. Красота проникает в душу не так, как обычные ощущения, она вторгается как ветер, как наступает перемена погоды.

374

Желания могут быть источником и большого удовольствия и серьёзного раздражения — в зависимости от возможности эти желания удовлетворить.

Эту двоякую их способность можно использовать, переходя в воображении от невозможности удовлетворить возбуждённую потребность сейчас или в ближайшее время к возможности удовлетворить её позднее (или даже когда-нибудь), чтобы нетерпеливое время ожидания преобразить в радостное время предвкушения.

375

«Насильственное подавление стоит на том же уровне, что и вольное потворство слабостям; в обоих случаях желание остаётся; в одном — оно питается потаканием, в другом — скрыто и усилено подавлением. Только тогда, когда отходят в сторону, отделяют себя от низшей жизненности, отказываясь рассматривать её желания как свои собственные и шумные требования, и культивируют абсолютную уравновешенность и невозмутимость сознания в отношении к ним, сама низшая жизненность постепенно очищается, также успокаивается и становится уравновешенной. Всякую волну желания, как только она приходит, следует наблюдать так спокойно и со столь непреклонной бесстрастностью, как будто вы наблюдаете нечто происходящее вне вас.

Благодаря такому отделению и обособлению себя, у вас будет больше возможности обнаружить ту часть вас, ваше нутро или психическую сущность, которая не подвержена нападению этих побуждений и не волнуется ими, находит чуждыми себе. Отыщите эту часть вашего существа и живите в ней».

376

На всё, что мы можем, — а можем мы почти всё — на всё нужны силы. Бывает, что приложенное в определённом направлении усилие открывает путь к запасам, с лихвой возмещающим затраченную энергию. Но нередко за новое одоление расплачиваешься безвозвратно — силами, временем, вниманием. Чувствуя это, постепенно приучаешься выбирать даже среди самых дорогих стремлений. Искусство такого выбора, помимо всего прочего, состоит в том, чтобы находить не те пути, где меньше потери, а те, где больше приобретения.

377

«Если прилив сил вызван определённым созидательным стремлением, нужно позаботиться ещё, чтобы эти силы не были измельчены и переведены на второстепенные дела и заботы, — такое искушение не редкость».

378

Мелкие желания — это зыбучий песок, засасывающий того, кто принимает его за надёжную опору. Они незаметно вытягивают из человека силы, почти ничего не давая взамен.

Но желания малого могут быть и большими, могут оказаться сильными и плодотворными стремлениями. Они мельчат мир, а не душу, выбирая для своего владения одну из тех малых вселенных, которыми полнятся большие вселенные.

Даже желание стать властелином мира может быть мелким. Даже стремление постичь тайну травинки — глубоким и всеобъемлющим.

379

Неудачей принято считать несовпадение осуществившегося с желаемым — в том случае, если это несовпадение воспринимается отрицательно. Оговорка показывает, насколько важно уметь правильно ориентировать своё восприятие неосуществившихся надежд и планов. Если научиться брать от таких ситуаций опыт, взбадривание, очарование, пропуская мимо себя всё тяготящее и ненужное, если научиться учиться у каждой такой ситуации — может быть в жизни и не останется того, что называют неудачами.

380

«Истинное величие души, дающее человеку право уважать себя, больше всего заключается в его сознании того, что нет ничего другого, что ему принадлежало бы по большему праву, чем распоряжение своими собственными желаниями».

Мы распоряжаемся ими, выбирая из всех своих желаний те, которые действительно достойны удовлетворения, стараясь их осуществить, изменяя их в соответствии с результатами наших усилий — и при этом не забывая готовить русло для новых, будущих желаний.

381

Бессмысленно говорить об ошибке выбора, повлиявшего на судьбу в обстоятельствах, которые больше не повторятся. Сделай ты шаг в другую сторону, направь жизнь иначе — и кто знает, не клял бы ты себя за ошибку выбора втрое громче?..

Продолжая эту мысль, можно заметить, что рисунок обстоятельств всегда неповторим. Поэтому вообще бессмысленно сетовать на ошибки выбора, можно лишь использовать представление о них для дальнейшего ориентирования. Мы можем взаимодействовать с судьбой, учиться у неё, но все альтернативы у нас впереди, а не позади.

382. Притча о двух стрелах

Новичок в стрельбе из лука встал перед целью, приготовив две стрелы. Наставник покачал головой: «Никогда не бери двух стрел! Понадеявшись на вторую стрелу, ты беспечнее отнесёшься к первой. Всякий раз считай, что другого выбора нет, что ты непременно должен попасть в цель единственной стрелой».

384

Посмотреть на себя со стороны можно по-разному. Можно взглянуть на себя, на своё — чужими глазами, чтобы попытаться определить общезначимость, общеинтересность своей личности или своего дела. Но важнее уметь окинуть своим взглядом своё как чужое. Это помогает разобраться во внутренних осложнениях, увидеть нужное направление развития.

385

У говорения о себе своя таблица склонения. «Ты», «мы», «вы», «он», «они» — всё лишь стилистические разновидности торжествующего «я». Но всегда ли это заслуживает упрёка? Ведь здесь слышится и признание своей причастности к «тебе» и к «ним», сохраняющее вместе с тем естественную опору на собственное, личное восприятие и познание жизни.

386

Только глубоко и навсегда прочувствовав, что собственное сознание — единственное средство восприятия жизни, можно позволить себе отодвинуть это понимание на второй план и руководствоваться тем, что «нельзя ставить себя впереди вещей и явлений, нельзя ставить себя и позади вещей и явлений». Тогда уже привыкаешь воспринимать своё существование как бы одновременно извне и внутренне, оставаться личностью, не отгораживая себя ради этого от воспринимаемого мира.

387

«Как только человек начинает различать вокруг себя какие-нибудь предметы, он рассматривает их в отношении к самому себе, и справедливо. Ибо вся его судьба зависит от того, нравятся ли они ему или нет, привлекают они его или отталкивают, полезны они ему или вредны.

У каждого под руками его счастье, как под руками художника грубый материал, из которого он создаёт свои образы. Но и с этим искусством дело обстоит как с прочими: мы рождаемся только с дарованием к нему, а его надо изучать, надо прилежно упражняться в нём».

389

Не каждому нужна индивидуальная система мировоззрения — тщательно разработанная, глубоко усвоенная и по внутренней непротиворечивости способная конкурировать с ортодоксальными учениями. Но любому человеку нужно подогреваться изнутри чем-то своим — пусть неясным, нечётким (иногда это и к лучшему), но собственным, необобществлённым представлением о жизни. Именно этот тихий внутренний голос позволяет ему ориентироваться среди ценностей, навязываемых окружением. Но чтобы прислушиваться к нему, нужно терпеливое внимание, а иногда даже и мужество.

«Самый надёжный путь к счастью можно обрести, уклоняясь от того образа жизни, к которому внушает отвращение немое природное чувство, стремясь к тому, что тебя привлекает».

390

«Истины не все вырваны из наших сердец. Это цветы, поникшие под дуновением гордости и предрассудков, но они выпрямляются под воздействием глубокого размышления».

391

В зависимости от больших и малых обстоятельств человек может сегодня печалиться тому, чему радовался вчера. Может быть, придавать относительную однородность своим запросам в жизни, мы можем чаще достигать удовлетворения?

«Мудрость — это всегда желать и всегда не желать той же самой вещи».

392

Подменяя живые представления о счастье памятью об этих представлениях, мы отрываем их и от себя самих и от реального течения событий. А все наши стремления нуждаются и в развитии, и в том, чтобы мы лучше переводили их на язык действительности.

«Ты освобождаешься не тем, что ты отрицаешь время, но только тем, что ты его правильно используешь и применяешь, обеспечивая каждому естественному стремлению и каждой потребности её право на свободу, то есть подобающие ей пространство и момент».

393

«Мы строим планы на будущее, сообразуясь с тем, что нам подходит сегодня, а не знаем, подойдёт ли нам это завтра; о себе самих мы думаем так, словно всегда остаёмся прежними, а на деле мы с каждым днём меняемся. Кто знает, будем ли мы любить то что любим сейчас, и будем ли желать того, чего сейчас желаем; останемся ли такими, каковы мы ныне, не произведут ли посторонние предметы и изменения, происшедшие в нашем теле, глубокие перемены в наших душах, и не станет ли для нас несчастьем то, что мы замыслили для своего счастья? Памятуя о превратности человеческой жизни, будем прежде всего избегать ложной предусмотрительности, побуждающей нас жертвовать нашим настоящим ради будущего; нередко это значит приносить подлинно сущее в жертву тому, чего никогда не будет».

394

Пророчества и выражения надежд — это разговор о настоящем языком будущего. Внимание к прошлому всегда диктуется потребностями сегодняшнего и завтрашнего состояния духа. Борьба с существующим и его защита — это стремление к уничтожению, изменению или сохранению его в дальнейшем.

Все три времени, таким образом, связаны для нас в единый узел, затягивающийся тем туже, чем усерднее попытки разделить сходящиеся в нём концы.

«Каждый миг — окно, распахнутое во все времена».

395

Сегодняшние чувства — как бы обобщённый результат прошлых переживаний. Сегодняшнее эмоциональное состояние возникает под воздействием ощущений, относящихся к настоящему. Сегодняшние желания направлены в будущее. Так скрещиваются времена в человеческом сознании.

396

Воспоминания и мечты настолько однородны, что мы способны путешествовать в своём воображении от одних к другим, даже не заезжая в настоящую минуту. Воспоминания окрашены невозможностью возврата, зато мечты — необязательностью свершения. Идеализируя представления о будущем, мы теряем обороноспособность против возможных неудач и несчастий, но и представления о прошлом мы не можем идеализировать безнаказанно — утрачивается опыт перенесённого.

397

Новизна ощущений увеличивает и собственную их силу, и остроту их восприятия чувствами. Можно пользоваться этим для попыток текущего удовлетворения или изменения отношений в государстве чувств, но, помня о временном, преходящем характере такого усиления, дальние планы на нём не построишь.

Новое служит минуте. Будущему естественно опираться на устоявшееся, как здание опирается на фундамент, но не на поверхность земли.

398

Новизна обладает особым запахом, слегка пьянящим одних и сильно ударяющим в голову другим. Чтобы избежать хмельных оплошностей, полезно уметь представить себе новое — привычным, обыденным. Довольно действенное отрезвляющее средство.

399

Повторяемость — это бесконечность, переведённая на язык обыденного восприятия. К счастью, водоворот суточных часов и времён года, возобновление людских возрастов и характеров, повторение бытовых ситуаций и даже исторических событий — всегда жизненно разнообразны, не похожи на пойманный в скобки период рациональной десятичной дроби. Поэтому все эти повторения и повторения повторений — именно они — дают нам возможность и поладить со временем, и порою всплеснуться выше его.

400

В «Змееде» Пшавелы герой поэмы Миндия изнемогает от того, что понимает язык природы и не может поэтому ни охотиться, ни даже срубить дерево. Друзья возражают ему: ты же убиваешь врагов, а «не жальче ли всех человека?». На самом деле Миндия вполне последователен. Понимай он врагов, как понимает природу, — он щадил бы и их. Но язык человечества остался ему чужд.

Страдания Миндии, расширенные на область социального существования, — судьба тех, в ком «понимание убило способность к действию», кто по натуре или по усилиям к совершенствованию стал понимать все языки человечества, громкое разноречие которых может напрочь заглушить в человеке собственный голос, ведущий его по своему пути. Лишь изредка это происходит во благо — когда таким образом сдерживаются ненаправленные, не сознающие своего предназначения силы, которые могли бы стать разрушительными.

401

Чтобы отделить понимание от пассивности, недееспособности, нужно научиться совмещать переживание родства со всем и всеми — с ощущением собственной личности и следованием её индивидуальным принципам. Понимать человека, отказаться от осуждения его в своей душе, от внутренней против него раздражённости, поддерживать доброжелательность к нему — и вместе с тем без колебаний противоборствовать ему там, где столкнули нас наши воззрения и наши судьбы. В этом — честь и рыцарство духовной жизни человека.

Природа, имея единую сущность в основе, воплощает её в различных формах, соперничающих друг с другом, — видимо для того, чтобы из этих форм могли выделиться лучшие. Имеем ли мы право уклоняться от этого соперничества? И даже то, что покажется нам уклонением, — не будет тоже лишь одной из форм развития, противопоставленной остальным и нуждающейся в защите, а не в малодушном вялом пристрастии?..

403

«Философы, стараясь сделать человеческую душу слишком уж стройной и гармоничной, вовсе не приучают её к столкновению крайних противоположных мотивов.

Следует заботиться о спокойствии и ясности души так, чтобы не уничтожать её величия».

404

Даже аскетическое бесстрастие, даже монашеская отрешённость могут быть совместимы с увлечённостью жизнью. Они могут служить прочным руслом, залогом внутренней силы и гармонии. Но только увлечённость — не пенной суетой, а потоком истинной жизни, — приводит к полноценному осуществлению судьбы.

405

«Если хочешь всегда быть на высоте, во всём отвечать наивысшим требованиям, нужен, разумеется, не недостаток душевных сил, размаха, тепла, но их избыток. То, что ты называешь страстью, есть не душевная энергия, а трение между душой и внешним миром. Где господствует страсть, там не ищи силы воли и устремлённости, там всё направленно к достижению частной и ложной цели, отсюда напряжённость и духота атмосферы. Тот, кто направит свою силу к центру, подлинному бытию и совершенству, тот, возможно, представляется нам более спокойным, нежели страстная натура, потому что не всегда виден его внутренний огонь, потому что, скажем, на диспуте он не размахивает руками, не кричит. Но я говорю тебе: он должен гореть, должен пылать!».

406

И в человеческом обществе, и во всей природе действует не только действующий. Самый бездеятельный человек, самый инертный элемент материи — не могут избежать участия во всеобщем взаимодействии, то есть уклониться от влияния на своё окружение.

Правильнее, чем о действии и бездействии, говорить о действии сознательном и бессознательном, целенаправленном и бесцельном — наконец даже активном и пассивном.

408

Не всегда лучшее — до предела насыщать жизнь поступками, стараясь занять каждое её мгновение. Иногда нужно освободить время для ожидания. Существуют дары, которых нельзя добиться напористостью.

Ожидание и молчание могут быть не менее плодотворны, чем делание и речь.

«Когда молчишь целый год, то разучиваешься болтать и выучиваешься говорить».

Но для этого они должны быть связаны не со снижением жизнедеятельности, а с изменением её направления снаружи внутрь, даже с усилением её — особенно если ориентация вглубь себя непривычна и затруднительна.

409

Внешние проявления чувств часто питаются энергией внутреннего их содержания, иногда вытягивая все соки ядра на создание толстой скорлупы, украшающей и оберегающей высохшую пустоту. Требуется внимание, желание, силы и умение, чтобы установить такую связь между внутренним и внешним, которая побуждала бы их поддерживать и улучшать друг друга.

410

«Неизреченно и лишено имени то, что составляет муку и сладость души моей и голод утробы моей».

Не позволяя своим радостям и болям бродить по душе безымянными, мы чуть ли не лезем в словари, чтобы найти подходящие термины для наших переживаний. Только блаженная немощь языка ограничивает наши попытки к самоувечению.

Ради неизреченности предпочтительнее любого анализа — САМОанализ, мало нуждающийся в посреднице-речи. Однако и здесь необходимы свои границы. «Если кто хочет любить что-нибудь долгое время, тот не должен стараться давать ему настоящую оценку: никогда не следует точно знать, что оно такое».

411

«Лучше всего мы помним те слова, которые произносим сами. Если эти слова рисуют что-то заветное, они должны совершенно отвечать факту и чувству, родившему их, в противном случае искажается наше воспоминание или представление».

412

Когда слышишь о том, что «нужно отказаться от добрых слов и заниматься добрыми делами», сначала становится обидно за добрые слова. Кому они вредны, чему мешают? Потом понимаешь: вредны — нам самим, мешают — именно добрым делам.

Зародившееся в душе стремление становится в ней источником беспокойства до тех пор, пока не найдёт какого-нибудь выхода, пока не добьётся какого-нибудь осуществления. Слово — выход более доступный. Оно не всегда удовлетворяет стремление полностью, но часто умиротворяет его. Сказанное кажется наполовину сделанным — и этим уводит от дела, создавая иллюзию приближения к нему.

413

Рассмотрение выдуманных ситуаций для опровержения или подтверждения определённого мировоззренческого принципа (выстрелит ли исповедующий ненасилие в покушающегося на жизнь его детей?.. и пр.) всегда носит условный характер и не выходит из сугубо логических границ. Требовать от человека описания своего поведения в измышленных обстоятельствах, даже в самых правдоподобных, — это требовать измышления, сколь искренним ни был бы отвечающий.

В реальности человек обычно руководится чувствами, задетыми критической ситуацией; теоретико-логические представления отодвигаются на второй план. Насколько будут выдержаны принципы — зависит от того, насколько они не надуманы, насколько внедрены в сознание и стали душевными свойствами. Но важнее всего, что только при действительном переживании в душе пробуждаются — или нисходят на неё — те решающие подсказки и веления, которые помогают нам найти наиболее верный и не предвидимый заранее выход. Про всё это нельзя забывать при попытках логического разбора вариантов жизненных партий.

414