Бесплатный фрагмент - Китовая пристань. Наследие атамана Пугачёва

От авторов

Сюжет детектива затрагивает события, относящиеся к XVIII и XIX векам. Поиск убийц известного московского ювелира посвящает читателя в историю смуты, затеянной бунтовщиком и самозванцем Емельяном Пугачёвым на Южном Урале. В ходе розыска сыщику московской сыскной части удаётся распутать историю убийства и пресечь деятельность фальшивомонетчиков.

Детектив является продолжением романов: «Дело о секте скопцов», «Клад Белёвского Худеяра» и «Проклятие старого помещика».

Роман является четвёртым из серии книг авторов, повествующих о жизни и быте общества этого периода, однако полностью самостоятелен в сюжете.

В романе наряду с вымышленными героями присутствуют реальные исторические фигуры, активно влиявшие на развитие общества того времени. Однако авторы не дают им оценку, в отличие от выдуманных героев. Они только констатируют их историческую роль и события, участниками которых явились данные персонажи, импровизируя и предполагая их поведение в духе нравов XIX века. В связи с этим степень ответственности за историческую ценность книги весьма условна.

Посвящается старому и надёжному товарищу Китову Юрию Ивановичу.

Текст печатается в авторской редакции и пунктуации.

Наши книги

Серия детективных исторических романов:

Дело о секте скопцов

Клад Белёвского Худеяра

Проклятие старого помещика

Китовая пристань. Наследие атамана Пугачёва

Серия исторических мистических триллеров:

Орден Падшего Ангела. Тайный слуга Люцифера, или Секретарь инквизиции.

Орден Падшего Ангела. Демоны Infernalis, или Мертвецкий лекарь

Орден Падшего Ангела. Поцелуй Люцифера, или Ведьма из Черветери

Серия гангстерских детективных фантастических романов:

Киллер для профессора, или Новая эпидемия чумы

Киллер для клона, или Практическая фрикопедия

Серия детективных иронических романов:

Переполох на Большой Покровской, или Найдите бабушку

Тайна парка «Швейцария», или Маска маркиза де Сада

Китовая пристань. Наследие атамана Пугачёва

«…Пугачев с шестьюдесятью казаками пробился сквозь неприятельское войско и прискакал сам-пят в Бердскую слободу с известием о своем поражении. Бунтовщики начали выбираться из Берды, кто верхом, кто на санях. На воза громоздили заграбленное имущество… Пугачев велел разбить бочки вина, стоявшие у его избы, опасаясь пьянства и смятения. Вино хлынуло по улице… Пугачев бежал с десятью пушками, с заграбленною добычею и с двумя тысячами остальной сволочи… В Берде найдено осьмнадцать пушек, семнадцать бочек медных денег и множество хлеба…»

Пушкин А. С. «История Пугачёва». 1833 год.

Пролог

На одной из окраин городка Оренбурга, за забором из остроконечных брёвен стоял центральный тюремный острог. На его территории размещались двадцать две замшелые старые избы, крытые соломой. Внутренняя территория острога, разделённая деревянными заборами на шесть особых участков-зон, была тоскливой, серой и невзрачной. Неспроста делился острог на особые зоны: каждая из них имела собственное предназначение.

На четырёх таких участках стояли по четыре избы-камеры на двадцать-тридцать сидельцев. На одном участке в четырёх избах жили только бабы: ссыльные, осуждённые, подозреваемые, ждущие своего этапа на каторгу. На другом, тоже в четырёх, — проживали свою никчёмную жизнь подозреваемые и подследственные людишки могучей империи, замаравшие себя уголовными деяниями. Следующие четыре избы-камеры занимали ссыльные мужики. Ещё четыре — прочие осуждённые.

Три избы, стоявшие в начале охраняемой территории, принадлежали охране и начальнику острога. Изба для тюремного начальства и проведения дознания была новее всех, да и внутри чистая и прибранная. Справными были и остальные две: изба для хранения оружия, проживания, отдыха тюремной охраны и изба-кухня для приготовления пищи сидельцам и охране, хранения всякого провианта.

Ещё три строения стояли более особо от остальных. Забор между ними и остальным лагерем был повыше и поновее. Но сами избы-камеры за этим забором, наоборот, были самые плохонькие, с подгнившими углами, с самой дырявой соломой на крышах, вросшие в землю.

Занимали эти избы особые людишки, наиболее опасные для спокойствия империи. В двух домах они жили постоянно, а в одной были обустроены две земляные тюрьмы и пять тесных тюремных «чуланов». Земляные тюрьмы представляли собой глубокие ямы-колодцы, больше роста обычного человека, выложенные изнутри и по дну камнем. Сверху на них были положены тяжёлые брёвна и засыпаны землёй. Через небольшое отверстие, которое закрывали железной дверью с замком, вниз подавали скудную еду и воду, вытаскивали нечистоты. Сиделец выживал там на вечно сырой и гнилой соломе в полной темноте, одолеваемый полчищами паразитов и крыс. В чуланах тоже жизнь не баловала, народец в них страдал от тесноты, окон не было, а значит, и воздуха тоже.

Особо плохо было русской зимушкой-зимой. Холода подрывали и уничтожали и без того никчёмное здоровье сидельцев этой особой территории.

Как правило, сидельцы этих двух особых изб-камер были полностью отпетым народцем, не раз учинявшим в период вольной жизни кровавые разбои и грабежи. На их молчаливой совести тяжёлым грузом обычно лежало несколько невинно убиенных: задушенных, утопленных, повешенных и сожжённых. Этот народец уже не поддавался ни увещеваниям, ни предупреждениям о более суровом наказании. Не раз бежали арестанты с каторги и из-под стражи, были наиболее опасными и жестокими как дикие волки.

На оренбургской земле стоял сентябрь 1773 года, ночами уже было прохладно. Однако днём солнце ещё баловало землю и людей своими тёплыми лучами.

По двору особой территории центрального тюремного острога города Оренбурга ходили несколько сидельцев. Одежда на них была изорванной, ветхой, местами оголяла худые синюшные тела. Обуви не было, на правой ноге у каждого, кроме одного человека, были колодки — две половинки деревянного обрубка длиной до аршина с вырезанным в них овальным отверстием для ноги. Обе половинки замыкались замками. Передвигаться в колодках было трудно, люди ходили угрюмо и медленно, периодически спотыкаясь. Может, их думы были сосредоточены на прошлых жизненных неисправимых ошибках и преступлениях, может, они думали о наступающей осени с её дождями и приближающимися холодами.

Один из гуляющих по тюремному замку, шестидесятилетний сутулый мужичок, деревянных обрубков не имел. На обеих грязных и жилистых его ногах висла тяжёлая кованая железная цепь длиной в полтора шага с двумя широкими размыкающимися браслетами на концах.

Этот арестант носил цепные оковы, двигаясь в них медленно и осторожно. Видимо, он был особо опасным, неисправимым, ожидал своей неминуемой смерти в этом остроге, так как человеком он уже явно не считался.

На его измождённом лице, как и было предписано Высоким сенатом Российской империи, стояли клейма в три приёма, на лбу «Во», на правой щеке — «Р», на левой — «Ъ».

Ноздри у этого человека были вырваны вчистую. Ухо сломано и ополовинено. Для всех вечных каторжан, важнейших преступников, обвинённых в татьбе, в разбоях, во всяких воровствах было предписано законами Российской империи иметь такие знаки. От заклеймения и вырезания ноздрей не освобождали ни пол, ни возраст, ни общественное положение.

Всё говорило, что путь исправления и дальнейшей жизни в вольном народе для этого старика закрыт полностью, а значит, и никакой ценности он для общества не представляет.

Однако взгляд этого сидельца был тяжёлым, острым, но совсем не печальным. Видимо, он совсем не собирался становиться на путь исправления. Возможно, верил в свою удачу, так часто его подводившую. Ветер трепал его редкие волосы, оголяя страшное рваное ухо неправильной формы.

Зрелище было тяжёлым, но если более тщательно присмотреться, то можно было увидеть в этом человеке остатки природных сил. Таких, которые судьба даёт совсем не каждому, а редкому созданию, насмехаясь над планами и думами смертных людей.

Вот и сейчас заключённый остановился и лукаво уставился в землю, провоцируя конвойного надзирателя на разговор.

— Чего остановился? Эй ты, не положено, пошёл вперёд, — лениво крикнул конвойный, наблюдавший за прогулкой арестанта.

— Чего-чего! Червячиха ползёт на сносях, рядом с ней барин, вот и боюсь цепью зашибить, — с ухмылкой ответил сиделец, нагло посмотрев в сторону конвоира.

— Эх, ты и дурень, безухий. Какой тебе червяк — барин? Где ты видел червячиху на сносях? — уточнил конвойный рассмеявшись.

— Червяк — настоящий барин, всем барам барин. Не чета вашему губернатору и прочим дворянам. Потому как у него землю даже сам император российский забрать не сможет. Вольный он и богатый! — ответил узник.

— Хлопуша — ты и есть хлопуша. Враль, пустомеля! Иди вперёд, пока чулан не заработал. Эх, только могила тебя выпрямит!..

Глава 1 Нежданная смерть

Майской ночью 1883 года трое неизвестных подошли к небольшому двухэтажному дому, что стоял в Москве на улице Малой Бронной. Ночные посетители носили на голове картузы с козырьком, были одеты в особые лёгкие, тонкого сукна зипуны до колен и шаровары, заправленные в хромовые сапоги.

Это говорило о том, что гости явно имели хороший коммерческий доход, чтобы одеваться добротно и достойно выглядеть в обществе. Возраст ночных гостей был разным, самому старшему можно было дать лет сорок, остальным двум — по тридцать годков. Все трое носили благочестивые бороды и усы.

Старший из ватаги внимательно осмотрел дом, затем улицу, переводя взгляд с правой стороны на левую по всему пространству, прилегающему к дому.

Аккуратный, кирпичный особнячок отличался скромностью. Но это только на первый взгляд, да и то только для того, кто не знал цен на подобные строения в Москве. Особнячок располагался в Белом городе, недалеко от Кремля — сердца Москвы и самой дорогой части города, что касалось жилой застройки. Часть дома была окружена красивым садом, на деревьях которого уже распустились почки. Здание имело два входа, над одним из них красовалась броская взгляду обывателя вывеска:

«Ювелирная лавка Финагенова. Изделия из золота, серебра и других металлов. Работы с бриллиантами и жемчугом. Всё, что угодно дамам и господам. Быстрые сроки изготовления».

На двери второго входа этого же дома имелась другая красивая табличка: «Финагенов И. П.».

Обе таблички были выполнены старославянской вязью с замысловатыми буквами.

— Вот сюда нам и надо, наконец, пришли. Слава Богу, — тихо заявил старший ватаги и уверенно постучался условным стуком в дверь.

В окно с кованой решёткой из-за дорогих штор на первом этаже дома выглянуло заспанное лицо. В течение одной минуты человек разглядывал ночных гостей и после этого наглухо закрыл шторы. Через несколько минут дверь без всякого шума и скрипа открылась, как будто бы в спящем доме этих поздних посетителей ждали и знали.

Трое ночных гостей, вновь осторожно осмотревшись по сторонам, вошли в ювелирную лавку.

— Входите, только тихо. Не шумите, наверху приказчик спит. Запозднились вы, как добрались, Бажен Василич? — уточнил человек в ночном халате.

Это был хозяин дома, известный ювелир Финагенов Илья Прокопьевич: чуть полноватый мужчина в возрасте за пятьдесят лет, среднего роста, плотного телосложения, с проседью и большой лысиной, с надменным взглядом и хитроватыми глазами на круглом лице.

— Бог не без милости, человек не без счастья. Добрались по дороге, она путь завсегда каждому укажет, кто ходить по ней желает и умеет. Мало-маненько устали, но к делу это не относится. Мы от его степенства Кита к тебе, Илья Прокопьевич. Просит он объясниться, что за причуды такие? Три месяца мы на лунной реке сидели и ждали. Все песни в ожидании твоей доброй воли и обещанного слова возгудали, а когда получили обещанное, не обрадовались подарку. Подумали, может перепутал нас степенный Илья Прокопьевич с мужланами московскими? Может, не уважает нас? Может, прогневили мы его чем плохим ненароком? Но не смогли поверить в эту грусть-печаль! — угрожающе уточнил старший из гостей, по имени Бажен Васильевич.

Илья Прокопьевич насупился, но продолжал слушать говорившего гостя, не перебивая.

Старший, сделав паузу, внимательно и жёстко посмотрев на Финагенова, через минуту продолжил: «Поэтому Кит и говорит: „Навестите-ка его степенство. Спросите, чем мы перед ним провинились? Чем неудовольствие вызвали? Вроде не поперешничали, договор исполняли полностью“. Вот мы и прибыли в намеченный день. Может, ответишь, хозяин, почему договор не исполняешь?»

— Не могу понять, о чём вы говорите? Перед уважаемым Китом я не виноват. За прошлый заказ с вами полностью рассчитался. Тридцать тысяч отдал, как и договаривались. Неужто не доставили? Доверенный приказчик прибыл и сказывал, что деньги в руки Киту отдал, он их принял и расписку дал. Расписка у меня имеется, в надёжном месте схоронена. Какие ко мне претензии, или вы шутите? — надменно уточнил хозяин.

Однако его глаза выдавали испуг от неясных претензий, предъявленных ему ночными гостями. Видимо, в обвинениях таилась некая опасность, о которой он прекрасно был осведомлён.

— Нашей вины, Илья Прокопьевич, перед тобой тоже нет. Я тебе в прошлый раз товар доставил сполна. Договор мы с тобой обсудили и нашли общее понимание. Но не всё получилось, как хотелось, жизнь по-другому приказала думать. Так что твоя вина на сегодня перед нами имеется. А дело вот в чём.

Правильно ты говоришь, что деньги привезли, так и было. Но только беда с ними, ошибка вышла. Деньги-то фальшивые прибыли. Мы их в Уфу повезли по указу Кита, желал он вложить в коммерческое дело совместно с одним купцом. Однако при проверке выяснилось, что они рисованные, фальшивые. Еле уговорили этого купца шум не поднимать. Что на это скажешь? — уточнил старший, внимательно посмотрев в глаза хозяина.

— Не может быть этого, Бажен. Враньё и поклёп! Я честно коммерцию веду! Меня вся Москва знает как добросовестного и порядочного коммерческого человека. Думаю, что вы обмануть меня решили, нажиться на мне, вот и берёте на испуг. Только не на того напали, не желаете иметь со мной торговый интерес, тогда убирайтесь. Ступайте рыбу ловить на свой Ай. Коммерческие дела с вами больше вести не желаю, — ответил ювелир, медленно направляясь к лестнице, ведущей на второй этаж дома.

— Да ты не кипятись, Илья Прокопьевич. Мы эти деньги тебе обратно привезли, забери их, а нам отдай Катькины золотые империалы, тогда и обиды ни у кого не будет. Каждый при своём интересе останется. Мы согласны уйти со своим товаром, а ты останься со своими деньгами, — с этими словами один из ночных гостей по имени Бажен вытащил из-за пазухи свёрток и бросил его на высокий чайный столик, стоявший в гостиной возле стены.

— Откуда я вам золотые монеты обратно возьму? Они же уже проданы! Чего мелете! — рассерженно закричал ювелир.

— А нам это зачем знать? Ты нам деньгу обратно отдай, и останемся в друзьях, — спокойно заявил Бажен.

— Пошли вон отсюда, лапотники, оборвыши уральские! Вы кому условия ставите, босота? Я к самому обер-полицмейстеру вхож. Меня вся Москва знает! Попрошу кого надо, и в порошок вас сотрут мигом. Васька, иди сюда, встреть этих неуёмных гостей! — злобно закричал хозяин.

На круглом бабьем лице Финагенова отразились гнев, жадность и страх одновременно. Выговаривая ночным гостям неприятные слова, брызгая слюной, Илья Прокопьевич медленно отодвигался от них, всё ближе подходя к лестнице второго этажа.

Ювелир больше не пытался любезно разговаривать с гостями, как при начале встречи, видимо, приняв для себя какое-то новое невозвратное решение.

Со второго этажа по лестнице спешно сбежал приказчик с револьверами в обеих руках и направил их на ночных гостей.

Все трое посетителей стояли спокойно и уверенно, внимательно смотря на хозяина лавки и приказчика. В глазах ночных гостей не было ни страха, ни удивления, возможно, они ожидали подобной встречи. Только старший из ночных посетителей пронзительно посмотрел в глаза каждому из сопровождающих его товарищей, а затем медленно и угрожающе перевёл взгляд на хозяина ювелирной лавки.

— Пошли вон! Иначе перестреляем всех и скажем, что ограбить пытались. Вот и всё, это вам не у себя порядки строить, пугачёвщину затеяли! Здесь порядки московские, кто с деньгой, тот и человек! Империалы вам подавай, я с вами сполна расплатился. Откуда я знаю, когда вы деньгу подменили и офальшивили, — вновь крикнул Илья Прокопьевич, ободрённый появлением верного приказчика с револьверами.

— Вот ты как заговорил, а ранее любезным был, уважительным, хлебом и солью встречал. Сейчас совести совсем нет. Предлагаю миром разойтись, а то плохо будет! — спокойно заявил старший ватаги.

— Хватит мне здесь ваши сказки сказывать. Пошли вон, подобру и поздорову. Последний раз прошу, иначе худо будет. Считаю до десяти, затем Васька стреляет, — заявил ювелир, подавая знак приказчику.

— Может, в последний раз поговорим как люди? — уточнил Бажен, обращаясь к хозяину ювелирной лавки.

— Раз, два, три, четыре, пять… — начал считать Илья Прокопьевич.

Потом остановился и закричал: «Нет, так дело не пойдёт! Никуда вы не уйдёте. Сейчас полицию будем вызывать. В участок вас, наглецов. Сообщу, что ограбить хотели меня ночные воры и фальшивомонетчики. Да просчитались. Мне поверят, а при вас как раз фальшивые деньги имеются. Вот вы и попались, вам ничего не остаётся, только молчать, а если признаетесь в изготовлении империалов, тогда вам каторга. Всё против вас, я надолго проучу Кита. Чтобы больше и думать не смог присылать ко мне таких гостей. На каторге и сгниёте. Васька, дай мне один револьвер и стреляй в потолок, свисти в свисток, а я пока их постерегу».

Ювелир взял у приказчика один из револьверов и наставил его на гостей. Но приказчик выстрелить не успел. Два остро отточенных ножа, виртуозно брошенные помощниками Бажена, вошли в горло хозяину и его верному приказчику. Оба беззвучно рухнули на пол, кровь хлынула и медленно залила пол вокруг бездыханных тел.

— Кит наказывал подобру разойтись, но подобру не получилось. Что дальше делать будем, Бажен Василич, может, обыщем дом? — уточнил один из помощников.

— Нет, копаться в его вещах нам не с руки, нам чужого не надо. Наши монеты всё равно в доме просто так не найти. Я думаю, или они проданы, или надёжно спрятаны. Бумажки фальшивые здесь пусть валяются. Пока поживём в белокаменной, подождём. Через день-другой брата его навестим, а сегодня предупредим для страха. Или настоящие деньги пусть отдаст, или наши монеты вернёт. Ножи забирайте и револьверы тоже, пригодятся в хозяйстве. Пойдём, а то скоро светать начнёт, — спокойно ответил старший ватаги.

Оба помощника хладнокровно подошли к трупам, вытащили ножи, вытерли их об одежду покойников и спрятали у себя в рукавах одежды. Один из них забрал револьверы.

Старший ватаги оглядел комнату, затем подошёл к столику, взял лежащий на нём карандаш и что-то написал прямо на стене большими буквами. Затем достал из кармана свёрток и ещё какой-то малый предмет и бросил их рядом с трупами.

— Может, не надо, Бажен Василич, бахвалиться, опасно это. И так за убийство ювелира и приказчика Кит по головке не погладит. Он завсегда против убийств, без его воли грех на душу взяли. Дюже недоволен будет! — заявил один из подручных, укоризненно покачав головой.

— Это я брательничку ювелира весточку написал, пусть знает наших, бояться будет. А что Кита касаемо, то не вашего ума дело, меня поболе слушайте. Может, вскорости я сам для вас рыбой-китом стану. Его жизнь не вечна, пора нам в свои руки дела брать. Перечить станете — и с вами будет так, как с ювелиром, — ответил Бажен.

— Воля ваша, Бажен Василич! — уважительно и с некоторым страхом ответил подручный.

Все трое ночных посетителей вышли из ювелирной лавки, хорошенько прикрыли дверь и нырнули в подворотню. Тёплая ласковая майская ночь укрыла грешников от людских глаз.

Глава 2 Год 1773. Оренбургский острог

В небольшую арестантскую избу поочерёдно и медленно входили шестеро мужичков в заштопанных, ветхих и грязных лохмотьях, называемых одёжкой. Видимо, никому не хотелось возвращаться в затхлое строение, пропахшее человеческой вонью и испражнениями. Были они разного возраста и комплекции, но одежда у всех имела общее сходство — портки, рубахи да зипуны в грязи, дырах и заплатах. Пятеро арестантов имели на ногах деревянные колодки, а один — тяжёлую кованую железную цепь длиной в полтора шага с двумя широкими размыкающимися браслетами на концах. Следом шёл бравый конвойный, зорким взглядом наблюдающий за каждым подопечным. Хоть и находились сидельцы внутри Оренбургского острога, однако доверять им не стоило. Каждый из них являлся известным и отъявленным мерзавцем и душегубом.

Изба была простой и неухоженной. Пол земляной, утоптанный ногами не одного десятка тюремных арестантов. Нары с тюфяками, полуразвалившаяся печь в углу, стол из грубых досок с двумя лавками, ведро для параши — вот и весь обиход жалкого приюта уголовников империи. Идущий следом за сидельцами конвойный, устав ожидать, пока все войдут в тюремную избу, громко и нетерпеливо закричал:

— Шевелись, страдальцы, двигай телесами! Обед у меня, обед уже стынет. Идёте, как к куму на блины.

— Ишь какой нетерпеливый, мы же все братья во Христе. Не торопи, ногам больно — колодки не валенки. В них не мягко! — крикнул ему в ответ один из сидельцев, тот, что был самым старым, без ноздрей и со сломанным ухом.

— Братья! Какие мы братья?! Государев солдат сиделому псу братом быть не может. С вами, как с собаками: одной рукой мосол кажи, а в другой плеть держи. Эх, Хлопуша, смерти на тебя нет, всё забавничаешь, — громко засмеявшись, ответил всё тот же конвойный.

— Погодь, сволочь! Бывает, даже волк всех овец собрать не может. Придёт ещё наша песня, — заворчал всё тот же каторжный.

Сказал он это тихо, так, чтобы солдат не расслышал. На его измождённом лице появилась ничем не скрываемая ненависть. Желваки нервно заиграли, седые брови заходили ходуном, заставляя играть буквы «В», «О», «Р», «Ъ» молчаливый и ужасный танец презрения.

Все шестеро арестантов, устало и натужно ковыляя, вошли. Дверь за ними закрылась, с другой стороны послышались лязг закрывающегося замка и шаги уходящего конвойного.

— Ты бы, Хлопуша, потише болтал. Хочешь, чтобы шмон нам устроили или прогулки лишили за угрозы охране? Так, что ли? — злобно спросил один из сидельцев, играя кадыком на худой синюшной шее.

Это был Жердяй, беглый солдат, неоднократно сидевший в тюрьмах и острогах. Базарный вор, конокрад и тайный разбойник, промышлявший грабежами на дорогах. Его подозревали в нескольких убийствах торговых людей на уральских трактах. Однако пока бездоказательно, так как живых жертв не имелось. А товарищей по грабежам и убийствам никак найти не могли. Следователи подозревали, что он их время от времени менял. Возможно, лишал их жизни, закапывая в тайге, и заводил новых. Поэтому и осудить на каторгу возможности не имелось. В связи с чем и держали его по разным острогам уже больше двух лет.

Был Жердяй выше всех ростом. Одет получше и выглядел поздоровее. Видимо, поэтому желал претендовать на особое место в иерархии арестантского мира этой избы-камеры, стоящей на оренбургской земле.

Каторжный старик с рваными ноздрями вдруг ещё более ссутулился, стал почти горбатым, как подзаборный кот, но от этого стал ещё страшнее. Он оглядел избу, заглянул в глаза товарищей и, поняв, что имеет поддержку, заявил:

— Слышь, малец, для кого Хлопуша, а для кого Афанасий Тимофеич. В какое же время ты подрос, чтобы зубоскалить? Пока по тюремному двору на прогулке шлындал? Вскочил, что пузырь от дождя! Как же ты старшому перечить вздумал? Аль умишко ветер напрочь унёс? — сквозь зубы проговорил Хлопуша.

Он одарил Жердяя тяжёлым, острым и непокорным взглядом. Седые жидкие волосы растрепались на неровной с далёкого детства голове, показывая рваное кусками синюшное ухо. В руке старика оказался острый кованый гвоздь длиной с ладонь, загнутый на пример рыбного крючка.

— Я тебя старшим не выбирал. Подчиняться не собираюсь, — злобно ответил Жердяй, отходя на всякий случай от опасного старика.

— Ладно, Тимофеич, забудь. Давай ка в зернь и гуська! На сказки, а! Не хватало братскую кровушку пустить. Жердяй погорячился, — поспешил вступиться один из сидельцев, пытаясь пресечь ссору.

Хлопуша промолчал, задумчиво посмотрев из-под клеймёного подлобья на говорившего товарища по нарам. А Жердяй вызывающе сплюнул на земляной утоптанный пол и направился прямиком к своим нарам, исполняя старую уркаганскую песню:

«В тайге глухой одиноко могила стоит.

Цветики Божии нежно и робко цветут.

Жалобно птички день целый и ночку поют.

Тихо кругом!

Добрые люди, молитеся за упокой —

За упокой погребенного в тайге глухой!

Тихо кругом!

Путник усталый, присядь над могилою тут,

Тихо молись! И тебя, может, ждет здесь приют.

Тихо кругом!»

— Давай в закладную, согласен. Вместе нам тесно, а врозь грустно. Эх, язык мой — враг мой, прежде ума рыщет, беды ищет. Не будем о плохом вспоминать. Оно с нами и ест, и спит, и думы думает. Доставай кости, погоняем быков, — заявил Хлопуша, присаживаясь на нары.

Он тут же превратился в обычного скитальца, волей судьбы попавшего в острог. Если не знать сути отчаянной души этого каторжного, можно было бы принять его за обычного крестьянина, волей случая оказавшегося под замком.

Один из сидельцев достал два кубика, сделанные из костей неизвестного животного, на гранях которых имелись цифры от единицы до пяти. Один бок куба был пустым. Эти игровые приспособления назывались ещё и «быками». Для удобства игры убрали тюфяк, набитый соломой, с нар и перевернули три доски низом кверху.

Там углём на плоской поверхности были нарисованы многочисленные незамысловатые фигурки, а между ними неровные линии, обозначавшие дороги. Между каждой фигурой имелось ровно десять рисок. Суть древней игры была проста и незатейлива. Игроки поочерёдно шли по условному пути, шагая ровно на столько шагов, сколько выпадало при броске «быка», проходя путь между фигурами, каждая из которых имела своё значение. Среди них, при понимании сути этой игры, можно было различить следующие. Конь разрешал перейти сразу на пять рисок вперёд. Мост через реку позволял добавлять два хода. Жареный поросёнок добавлял сил игроку ровно на три хода. При попадании на бутылку самогона игрок пропускал бросок, а окно с двумя полосами, обозначавшее губернскую тюрьму, и окно с решёткой, считающееся каторгой, лишали игрока двух и четырёх бросков подряд. Были тут и другие символичные изображения: полицмейстер, доносчик, губернатор, базар, бордель, пчельник с ульями и прочие. Суть игры заключалась в следовании гуськом, друг за другом. Поэтому игра и называлась «гусёк».

Начали азартно играть впятером. Каждый имел собственную фишку, слепленную из мякоти хлеба, поставив на кон вечернюю пайку еды. Вдруг раздался приглушённый разговор у двери избы, лязгнул замок. Сидельцы засуетились, бросили тюфяки на доски, уселись в благопристойном виде, повернув головы к входной двери. Вошли трое, старший острога — унтер-офицер и двое незнакомых господ в приличном виде.

— А ну, сычиная порода, встать! В ряд становись, грудь вперёд, — громко приказал унтер-офицер — старший охранной команды.

Сидельцы нехотя и без уважения к начальству приподнялись, построились, озадаченно осматривая прибывших высоких чинов. Стояли как могли. Кто вперёд нагнувшись, кто в бок наклонившись, кто назад откинувшись. Не особо привычны были уголовники к воинскому строю. Какие господа прибыли, зачем и по какому делу, было неизвестно. Сами гости не представились, а унтер-офицер секрет раскрывать не торопился. Однако арестанты ничего хорошего для себя от нежданных гостей не ждали.

Один из прибывших прошёлся вдоль строя арестантов, второй остался на месте. Видимо, брезговал подходить к грязным мужикам.

— Вы бы, ваша милость, не ходили так близко. Неровен час, вша перескочит или болезнь какая прилипнет, — заявил старший охранной команды.

— А на вас, что же, вша не прыгает? — уточнил тот господин, что был ближе всех к арестантам.

— Мы привычные, служба! Рисковать — наше дело! Императрице-матушке честно служим, не жалея животинушки, — не задумываясь ответил унтер-офицер.

— Нам тоже не до покоя. В трудный час для государства о вшах думать не с руки. Не ты один честно служишь! — ухмыльнувшись, заявил незнакомый господин, стоявший в сторонке.

— Была бы шуба баранья да ленивая баба Меланья, враз вши заведутся, — тихо вставил Хлопуша.

— Кто таков? Что за старый наглец?! — спросил господин, услышав прибаутку.

— Это каторжный сиделец Афанасий Соколов по прозвищу Хлопуша. Промышлял с шайкой в Москве, да и в других городах был замечен. Хоть и не признаётся. Местный, проживал в Бердской слободе, что недалече от Оренбурга. Семейный, дитя имеет. Пять лет назад попался на грабеже, лошадь увёл. Был бит и не раз, трижды бежал…

— Хватит, потом про него расскажешь, коль спрошу. Если мы тут каждого уркагана так награждать воровскими регалиями будем, так до утра не разберёмся. Давай побыстрее, в двух словах, — потребовал господин, что был ближе к понуро стоящим арестантам.

Унтер-офицер подтянулся, стал строже и собраннее. Видимо, прибывшее начальство являлось высокого ранга. Дальше он говорил немногословно, называя только, в чём обвиняется арестант, сколько времени просидел и куда будет вскорости переправлен из острога. Когда очередь дошла до Жердяя, тот нахально, не боясь гостей и старшего охраны, заявил:

— Возьмите меня, господин хороший, я любому за вас глотку перегрызу. Может, получится искупить вину и прощенье пред обчеством отмолить.

Прибывший чин оглядел высокого и крепкого сидельца. Затем бросил внимательный взгляд на своего товарища, как бы спрашивая совета. Тот покачал головой в знак несогласия. Было явно видно, что двое господ прибыли не просто так, а имеют некую цель, известную только им обоим.

— Значит, из местных жителей, знающих дороги и пути, тут только Хлопуша? — уточнил чин у унтер-офицера.

— Точно так, — ответил тот.

— Сколько же годков тебе, старик? Мясо-то у тебя внутри имеется или одна кожа и кости остались? Щёлкни по лбу, тут же и скопытишься, — ухмыляясь, задал вопрос Хлопуше неизвестный господин.

— Как говорится: «Был крепкий дуб, а стал банный сруб. Время прибудет, и того не будет». Это я лицом стар, как бездомная собака, а душой мал, как глупый щенок. Всего-то шестьдесят годков стукнуло. А для чего господин хороший интересуется? Если на службу к себе взять желаете, то не ошибётесь. Могу чиновником в любом ведомстве трудиться. А то сижу в остроге, отдыхаю каждодневно, и лениться уже лень. Почём зря пропадаю! — язвительно ответил зубоскал.

— За что прозвище такое получил? Пустобрёх, что ли? — язвительно уточнил всё тот же гость.

Старик подумал и серьёзно заявил:

— Нет, господин хороший. Пустобрёх — это пёс, который на луну лает, а вора не замечает. Я же человек умный, книги читать люблю. Как прочту мудрёное слово, так глазами хлоп да хлоп. Хлоп да хлоп. Оттого и прозвали меня Хлопушей.

Оба чиновника поджали губы, даже не пожелав ответить на задиристый тон арестанта, вышли из избы. Дверь закрылась, замок тоже.

Один из сидельцев немедля подбежал к двери и, приложив к ней ухо, прислушался. Через минуту глаза его расширились от удивления. Выждав ещё некоторое время, он с некоторым таинственным видом сообщил:

— Эх, мать честная! Не простые господа к нам в гости заходили, аж целые коллежские советники. Сказали, что такой старик, как ты, Тимофеич, им и нужен. Дело у них до тебя секретное, даже унтеру не стали рассказывать. А по поводу Жердяя оба господина против, здоров больно. Говорили, что вместо пользы вред принести может. Зачем и почему — не расслышал. Обещали вскоре вернуться. О каком-то Пугачёве, кровавом злодее, воре и убивце, с унтер-офицером рассуждали. Неужто к нам в острог подселят?

— Эх, Хлопуша, тебе умереть спокойно не дадут. Не житьё, а каторга. Может, дела какие старые вскрылись, разбой или убийство? — посетовал один из сидельцев.

— Умирать — не лапти ковырять: лёг под образа да выпучил глаза, и дело с концом. А я ещё погуляю, душой молод пока, вот смерть и не берёт. Коль такие чины приходили, знать Хлопуша в цене, — ответил мудрый арестант.

Глава 3 Московский сыск

Майским утром 1883 года, не успев расположиться в рабочем кабинете после прибытия на службу, Евграф Михайлович Тулин был вызван к начальнику сыскной полиции Москвы, коллежскому советнику Николаю Никифоровичу Струкову.

В приёмной находился дежурный надзиратель Фёдор Фёдорович Плашкин, по случаю исполнявший в этот день обязанности секретаря.

— Как дела поутру, уважаемый Фёдор Фёдорович? Не знаете, зачем я понадобился так рано нашему уважаемому начальнику? Неужели что-то стряслось настолько ужасное, что Николай Никифорович изменил план обычных утренних докладов, — с улыбкой уточнил сыщик.

— Ваше высокоблагородие, откуда же мне знать. Это вы — коллежский асессор и приятель господина начальника, а я вот сижу здесь и лишних людишек в кабинет без спроса не пускаю да бумажки туда-сюда отношу и приношу.

Вот отдежурю и опять на сыскные дела. Единственное, что могу вам ради уважения сказать, что рано утром, час назад, из управления обер-полицмейстера Москвы, от самого генерала-адъютанта Козлова какую-то важную и срочную промеморию доставили нарочным.

Николай Никифорович уже был на месте, значит, сразу и прочёл. Потом о вас спрашивал, уточнял — прибыли вы на службу или нет. Видимо, очень видеть вас желал.

— Спасибо вам, Фёдор Фёдорович. Как детишки, как супруженька? — уточнил Тулин.

— Благодарствую за заботу, Господа Бога незачем гневить, всё удачно, — ответил надзиратель.

Московская сыскная часть была создана сравнительно недавно, в 1881 году. В штате числилось тридцать восемь чиновников, надзирателей и помощников на всю Москву. Все служащие сыскной полиции относились друг к другу с уважением, независимо от чинов. Совместные рискованные дела по розыску всяких злодеев, убийц и прочих криминальных личностей сопутствовали взаимопомощи и товарищеской поддержке.

Некоторое время посудачив с Фёдором Фёдоровичем об общих делах и знакомых, сыщик вошёл в кабинет начальника, предварительно постучавшись.

— Позвольте войти, ваше высокоблагородие? Прибыл по вашему вызову незамедлительно, как Конёк-горбунок. Как только вы изволили сказать: «Встань передо мной, как лист перед травой», я тут как тут, — весело заявил Тулин.

— Заходите, давно жду! Всё вас, милейший Евграф Михайлович, тянет на запрещённые цензурой сказки и книги. Кстати, вы же знаете, что сказка про Конька-горбунка с 1830 года запрещена цензурой для публики. Чего только вы не читаете, страшно подумать, чем интересуетесь.

Прыжова, члена организации «Народная расправа», революционная кличка — Благовещенский, находящегося в ссылке, читаете. Нигилиста Нечаева, анархиста и террориста, читаете. На лекциях демократичного Чичерина вместе с графиней Бобринской-Брежнёвой были замечены. Да и приятель ваш, граф Бобринский, брат Ольги Владимировны, весьма либерален и отличается свободой суждений. Что от вас далее, батенька, ждать? — совсем не зло, с мягкой улыбкой произнёс Струков.

— Вам не угодить, Николай Никифорович! Вы сами требуете, чтобы любой служащий сыскной части был не только порядочным в отношении обывателя, но грамотен и образован. Как нам бороться с угрозами престолу, если мы сами не будем знать, что пишут наши недоброжелатели? Прыжов, кроме участия в различных революционных кружках, ещё и историк. Автор многих работ по народному быту и жизни. А уж в отношении Бориса Николаевича Чичерина вы совсем загнули. Кто же знал, что господин Чичерин, голова города Москвы, избранный год назад с разрешения и благоволения Императора Александра III, государю дерзить станет. Пятнадцатого мая присутствовал на императорской коронации, а шестнадцатого мая, выступая на обеде городских губернских голов по случаю принятия монархом всей полноты власти, высказался за конституцию. За что и отстранён от управления городом. Ольга Владимировна обожает его лекции, ничего не могу поделать. Желание женщины, тем более графини, — закон для настоящего дворянина, — спокойно ответил Евграф.

— Не злитесь, я шучу. Присаживайтесь. Имеется очень серьёзное поручение обер-полицмейстера. Некую промеморию доставили поутру, — заявил Струков и пригласил сыщика к столу.

Присев напротив Тулина, Николай Никифорович начал разговор: «Вчера ночью был убит ювелир с Малой Бронной, некий Финагенов Илья Прокопьевич. Вместе с ним убит и приказчик. В лавке по непонятным причинам ничего не тронуто. Скорее всего, убийцы даже ничего и не искали, что очень странно.

Рано утром дворник по привычке решил поприветствовать хозяина. Но тот, по своему обыкновению, в установленное время, лавку не открыл. Дворник заподозрил неладное, начал стучать в дверь. Не дождавшись ответа после длительного стука, вызвал городового. Тот по прибытии вошёл в лавку, увидел два трупа и раскрытый свёрток с деньгами, лежащий возле покойников, о чём немедленно сообщил в полицейское управление. Затем прибыли околоточный надзиратель и частный пристав района. Трогать ничего не стали. Сообщили в управление обер-полицмейстера, а оттуда нарочным прибыла промемория. Вот, прочтите».

С этими словами Струков передал документ Евграфу Михайловичу. Тот развернул лист бумаги и начал читать:

«Секретно. Управление обер-полицмейстера города Москвы.

Приказываю немедля приступить к расследованию злодейского убийства ювелира Финагенова и его приказчика.

Определить для расследования и сыска лучших сыщиков. Группу возглавить непременно одному из помощников по особым поручениям начальника сыскной части.

Убийство имеет большое общественное обсуждение в различных кругах общества.

О ходе расследования докладывать еженедельно, прибытием лично начальника сыскной части коллежского советника Струкова по понедельникам в пятнадцать часов.

Отсутствие результатов дела может привести к негативным служебным перспективам вплоть до освобождения от должности.

Обер-полицмейстер г. Москвы, генерал от кавалерии А. А. Козлов».

— Прочёл? — уточнил Николай Никифорович.

— Прочёл. То, что этим должна заниматься сыскная часть в связи с дерзким убийством, не вызывает никаких нареканий. А вот прочая озабоченность обер-полицмейстера весьма удивительна. Что же за человечище такое покойный ювелир, если лично генерал Козлов о нём так беспокоится? Что известно об этом Финагенове? — уточнил сыщик.

— На место преступления я направил старшего надзирателя Кротова Егора Егоровича. До вашего прибытия он будет находиться при ювелирной лавке, проведёт первичный осмотр места преступления, опрос соседей и возможных свидетелей. Кстати, вы с ним старые приятели, и у вас вдвоём очень хорошо получается разгребать разные замысловатые убийства. Поэтому отдаю его вам в группу по розыску убийц ювелира. Кроме того, надзиратель Фёдор Фёдорович Плашкин поступает к вам в распоряжение. Он сегодня служит дежурным надзирателем.

Что касаемо личности убитого, то разные слухи ходят по Москве. Некоторые людишки болтают, что они скопцы или очень близкие к ним товарищи. Другие говорят, что тайные старообрядцы и ростовщики. Третьи связывают их с кругом спиритистов высших слоёв московского общества. Денег уж больно много для их профессии, разбогатели сравнительно недавно и очень быстро. Видимо, и на взятках не экономят, поэтому так и любимы. Значительные фигуры в нашем городском beau monde — бомонде. Вхожи в высший свет, несмотря на свою незначительную профессию.

— Почему они? — уточнил сыщик.

— Потому что их два брата Финагеновых, а убитый — старший из них. Оба именитые ювелиры, оба богаты и имеют хорошую клиентуру. Младший брат в Арбатской части ювелирную лавку содержит. Там же у него и квартира имеется.

Приступайте, Евграф Михайлович, немедля к расследованию и сыску убийц. Информируйте хотя бы через день. Видите, как обер-полицмейстер закусил. Возраст у меня уже, а на моё место много желающих. Любая ошибка, и вмиг отправят в отставку. С чего начнёте?

— Всё предельно ясно. Сейчас от вас поеду на Малую Бронную, в дом ювелира. Всё сам, своими глазами и осмотрю. Затем навещу второго брата в лавке в Арбатской части. Там уже и выводы буду делать, что и как.

— Слышал я, что венчание назначено у вас с графиней на месяц июнь. Правда или нет? — уточнил Струков.

— Ничего от вас не скроешь, Николай Никифорович. Думаем об этом, в течение недели примем решение. Вас, милостивый государь, обязательно пригласим. Позвольте откланяться.

— Желаю удачи, Евграф Михайлович. Жду с хорошими новостями.

После того как сыщик вышел от начальника сыскной полиции, путь его следовал на улицу Малая Бронная. С собой он забрал надзирателя Фёдора Фёдоровича Плашкина. Дело ему представлялось лёгким и необременительным по срокам.

Глава 4 Год 1773. Бунт Пугачёва. Оренбург

Оренбургский губернатор, генерал-поручик Иван Андреевич Рейнсдорп находился в весьма подавленном состоянии. Ему ежедневно доносили о страшной смуте, происходившей в землях, находящихся под его надзором, вольном и зловеще смелом движении императора-самозванца Емельки Пугачёва на город Оренбург.

В тягостном настроении, молча и сосредоточенно он сидел за канцелярским столом в своём кабинете, устремив тяжёлый взгляд на красивый серебряный прибор с чернильницей.

Сзади, со спины, на него, на оренбургского губернатора, с портрета гордо и жёстко смотрели глаза государыни-императрицы Екатерины II.

Иоганн Генрих Рейнсдорп, а по-русски — Иван Андреевич, удручённо думал: «Это надо же такое придумать, самозванец Емелька, мужик-лапотник, хоть и казак, возомнил себя государем Петром III, давно умершим. Уму непостижимо, как может беглый донской казак возомнить о себе такое? Какая бесподобная наглость! Да в моей родной Дании такое было бы никогда невозможно! Несмотря на то что я с семнадцати лет на российской военной службе, привыкнуть к огромным территориям этой страны и к загадочному характеру русской души никак не могу. С начала сентября самозванец беспокоит территории вокруг города Оренбурга. Собрал, говорят, больше пятисот казаков и где-то в ста верстах от города кочует. Разбойник захватил Илецкий городок, и его встретили там колокольным звоном и хлебом-солью. Как такое может быть?

Склонил к себе тамошних казаков, привёл их к присяге своему безродному имени. Местные казаки выдали ему начальствующего атамана Портнова, и самозванец его тут же повесил. За что повесил, почему? Без государственного суда, как такое возможно?

Пьёт и гуляет от души, люто зверствует, казнит верных слуг государыни, празднует победы. Народец его поддерживает, участвует в казнях и подрыве устоев власти. Пользуясь случаем, самозванец мстит вечным обидчикам — дворянам. Пограбить купцов и богатый люд тоже не забывает. На сторону самозванца перешёл казачий полк атамана Ивана Творогова. В разгулах своих самозванец похваляется взять многие крепости, в первую очередь крепостицы Рассыпную, Нижнеозёрную, Татищеву и Чернореченскую. Переписку ведёт с киргиз-кайсацким ханом Нурали, требует от хана в заложники сына и вспомогательное войско. А хан киргизский всем пытается угодить. Разбойнику обещает во всём помочь, дать войско и провиант. А в то же время в письмах ко мне, к губернатору, просит вернуть аманаты бежавших рабов, помочь деньгами, вернуть скот и тогда убеждает, что ни один воин его войска не встанет под знамёна Емельки. Да много чего, пользуясь бедой в государстве Российском, просит. Крепостёнки эти, Рассыпная, Нижнеозёрная, Татищево, да и все остальные, — и не крепости совсем. Так, деревни с плетнями да двумя-тремя пушками. Мятежник Пугачёв их возьмёт без всяких трудностей. Эх, справлюсь ли?

Сегодня уже двадцать седьмое сентября, должны доставить записку от преданных людей о поведении бунтовщика Пугачёва.

Вот напасть! Вот беда! И так не лучшая земелька для губернаторства, а тут ещё и эти горести. Откуда взялся на мою голову этот разбойник и самозванец Пугачёв? Надо решение принимать, да как его принять? Боязно ошибиться! Конечно, в городе почти три тысячи войска и семнадцать пушек. Однако риск большой при применении против бунтовщика всех войск скопом потерять такие силы. На казаков и башкирцев надежды нет, могут предать. Если потеряю всех враз, то чем город защищать буду? Как поступить, чтобы город не сдать врагу и самозванца изловить? Ничего умного в голову не приходит. Нет, надо командами действовать, частью сил. Это будет правильнее».

Приняв некоторое решение, генерал встал и подошёл к большому зеркалу, стоящему в углу. Осмотрел фигуру, отражаемую в нём. Зеркало показало вельможу с благородным и высокомерным лицом, человека, умудрённого жизнью, участника многих войн, заслуженно получившего все звания и награды.

«На войне всё проще. Вот он — враг, а вот он — друг. А здесь всё неясно. Ещё несколько месяцев назад бунтовщики были покорны, являлись законопослушными слугами империи, а сегодня враги престола. Теперь надо принуждать казаков идти против единокровных, регулярных солдат — выступить против крестьян и башкирцев. Сложно это, не желает народ особо сам промеж собой воевать и грызться.

В прошлом году разогнали яицких казаков-бунтовщиков, провели следствие. Наказали зачинщиков, сослали на каторгу, вроде бы, навели порядок. Ан нет, снова бунт против трона, против государыни. Появился раскольник Пугачёв, поднял народ», — продолжал думать губернатор, подойдя к резным шахматам, стоящим на столике.

— Разрешите войти, ваше высокопревосходительство? — уточнил помощник губернатора, он же адъютант.

— Заходите. Что у вас нового? Не поступало ли донесения о движениях и зверствах разбойника?

— Эстафета, ваше высокопревосходительство, прибыла. Пугачёв разбил бригадира, барона Билова, и полковника Елагина, захватил крепость Татищеву. Солдаты, барон и полковник оборонялись отчаянно, но казаки перешли на сторону самозванца, предали присягу и государыню. После захвата в плен по приказу Пугачёва Билову отсекли голову, а с полковника Елагина, с живого, содрали кожу. Доносят, что из него вынули сало, и этим салом бунтовщики мазали свои раны. Жену полковника Елагина изрубили. Его дочь Пугачёв взял себе в наложницы. Офицеров, оставшихся в живых после сражения, повесили. Многих солдат и преданных престолу башкир расстреляли картечью в поле. Над жёнами офицерскими снасильничали, а после и удавили их. Четыреста солдат с конницей, которые были с бароном, уничтожены или рассеяны. Калмыки, татары, башкиры для борьбы с самозванцем так и не собрались, приказы и предписания не выполнили. Гарнизон крепости Татищевой тоже порублен или разбежался. Всего бунтовщики захватили тридцать пушек. Многие сотни казаков и солдат примкнули к войску самозванца. Хан Нурали активно поддерживает Пугачёва. Правда, воинов не даёт, выжидает, пока побаивается. Везде самозванец выставляет себя истинным государем. Глупый народ верит, что он царской крови. Во многих избах накрывают столы, располагают ковры. В городках и сёлах звонят колокола при его появлении, а глупый народец встречает с преклонёнными непокрытыми головами, падает на колени. Везде он слушает людей, приводит их к присяге, вешает непокорных, назначает атаманов и старшин. Самым известным и преданным самозванцу является казак Зарубин по прозвищу Чика, он же фельдмаршал армии. Самозванец при народе называет его графом Чернышёвым. Казак Шигаев является у них графом Воронцовым. Казаки Овчинников и Чумаков — графья Панин и Орлов соответственно, — доложил адъютант.

— Откуда такие новости, можно ли им верить? — уточнил встревоженный губернатор.

— От майора Крузе, коменданта крепости Чернореченской. Прислал с надёжным человеком и просит скорейшей помощи.

— Сейчас все просят помощи. Каков же подлец этот Пугачёв! Своих друзей-разбойников и воров именами первых вельмож государства назвал. Креста на нём нет, а глупому народу всё едино: где белый лебедь, а где — грязная скотина. Небось не все верят? Что скажешь?

— Верят те, кто вообще неграмотен. Остальные делают вид, что верят, просто выгоду чувствуют в нарушении порядка власти. Обогащения и свободы желают, с врагами квитаются, чёрную злобу удовлетворяют, — задумчиво заявил адъютант.

— О переписке самозванца с киргизами мне известно. Собирай воинское присутствие, на нём всё и обсудим. Новости плохие, хуже нет.

Через некоторое время в кабинете губернатора собрались военные и гражданские чины правления, проживающие в городе Оренбурге.

— Рад приветствовать вас, господа! Простите великодушно за вечернее беспокойство, но дело не терпит отлагательств. Емелька Пугачёв идёт на Оренбург, того и гляди возле города будет. Грозится все крепости взять по дороге, а верных слуг нашей государыни Екатерины повесить. Многих уже живота лишил, никого не жалеет. Ни героических офицеров, ни жён, ни детей. Да и нас с вами не пожалеет. Больше тысячи казаков с ним, много беглых каторжан, восставших крестьян, башкирцев. А ну, прочти эстафету, — сердито и строго заявил губернатор, приказывая адъютанту прочесть донесение вслух перед всем присутствием.

Адъютант громко и медленно зачитал эстафету с трагическими сообщениями. После озвучивания тревожных новостей в зале совещаний присутствия воцарилась гробовая тишина. Военные и гражданские чины управления губернией задумались.

Многие прятали глаза от губернатора, никто не желал высказываться первым. Обеспокоенность за свою личную жизнь, жизнь общественных семей и город была в мыслях каждого, но ответственность брать на себя мало кто желал.

— Что делать будем? — прервал тихое сидение высоких чинов губернии Иоганн Генрих Рейнсдорп, он же Иван Андреевич.

Начали поочерёдно высказываться. Вначале робко, но затем всё активнее.

В ходе совета выработали многие решения. Разломать мосты через реку Сакмару и пустить вниз по реке, чтобы остановить скорое движение бунтовщиков. Привлечь обывателей для защиты города, поправить старые оборонительные сооружения, построить новые. Собрать артиллерию в единый кулак для лучшего применения.

Были приняты и многие другие решения, имеющие своей целью обезопасить город от захвата самозванцем и его шайками.

Когда большинство присутствия покинуло зал совещания, по собственной воле остались двое из близких к губернатору гражданских чинов управления, коллежские советники Мясоедов и Тимашев.

— Вы что не покинули собрание? Неужели есть ещё предложения? — удивлённо уточнил губернатор.

Оба кивнули головами в знак согласия.

После некоторых раздумий один из них робко предложил:

— Есть у нас мыслишки. Не знаем, умные или нет, но смелости набрались донести их до вас. Может быть, ваше высокопревосходительство, направить в шайку Пугачёва увещевательные манифесты. Письма специальные.

Объявить народу правду надо. Многие и не знают, что Емелька самозванец. Никак не государь Пётр III, а беглый донской казак. Авось и поможет, чем чёрт не шутит, отколем от него народец. Всё проще будет справиться с ним! По частям к закону привести и обуздать».

— Мысль в этом есть, но кого пошлём? Кто сможет пробраться и распространить правду? Да сам при этом не попасться? За какие награды? Говорят, что самозванец крут, за малейшую провинность жёстко карает, жизнь людишек не жалеет, — уточнил губернатор, досадно махнув рукой.

— Есть у нас каторжный один, пропащая душа, безмозговая голова, солдатскими прикладами все мозги выбиты, двадцатый год законы государевы нарушает. В оренбургском остроге сейчас, в оковах сидит под надзором, на вечные работы определён. Он сможет пробраться, а вы ему прощенье и хороших денег пообещаете! А там дальше видно будет, дать прощение, отдать деньги или нет.

— Кто таков? — вяло уточнил генерал.

— Каторжный и клеймёный, сиделец Афанасий Соколов по прозвищу Хлопуша. Бывший крестьянин Тверского уезда. Промышлял с шайкой в Москве, там был пойман, бит и отправлен в солдаты. С военной службы самовольно бежал, занимался конокрадством. Вновь был пойман, бит неоднократно кнутом, сослан на житьё в город Оренбург.

Тут женился, проживал в Бердской слободе, что недалече от Оренбурга. Пять лет назад опять попался на грабеже богатого местного татарина. После этого был опять бит кнутом, ноздри за преступления вырваны, на лице клеймёные знаки поставлены. Трижды бежал с сибирской каторги, из Тобольска.

Был пойман и опять бит кнутом. Сейчас приговорён к оренбургскому острогу навечно. Сын у него здесь прижит, в Бердской слободе. И жена там же проживает. Заложниками будут его усердия и верности слову.

Хлопуша окрестности города и дороги хорошо знает, не заблудится. Ему есть о чём думать, для кого стараться. Если не заслужит прощенья, то сгниёт в остроге. А ему уже почти шестьдесят лет, последний шанс ему Господь Бог даёт прощенье заработать. Думаем, он это оценит и перечить не будет, — наперебой заявили коллежские советники Мясоедов и Тимашев.

— Ну что же, есть в этом мысль! Готовьте письма и манифест. Сами его и научите, как и что делать. Если и пропадёт, то невелика потеря. А если и предаст нас, перейдёт на сторону бунтовщика, то польза от него самозванцу Пугачёву невелика. Дрянь и грязь, а не человечишка, вечный каторжник без судьбы и счастья. В шестьдесят лет какая от него польза? Изрезан, поломан жизнью и каторгой. На ладан, небось, дышит после стольких темниц и каторг. Сам потом посмотрю на него. Действуйте, одобряю! — устало ответил губернатор.

— Подготовим и вам доложим, — ответил коллежский советник Мясоедов.

— Всё исполним в лучшем виде и вам доложим, — ответил коллежский советник Тимашев.

— Да, вот что ещё. Если сможет, пусть подожжёт порох и пушки из полезного боя выведет, коней потравит. Если сделает, тогда не только прощение заслужит, но денежное вознаграждение хорошее получит. А если самого самозванца Емельку покалечит, отравит или убьёт, тогда денег втройне ему достанется, — добавил губернатор и махнул рукой, показывая, что аудиенция закончена.

Оба чиновника поклонились и, довольные тем, что угодили начальству, вышли из кабинета. Высокомерно осмотрев адъютанта, гордо направились по домам. Им уже в мыслях представились награды и благоволения за столь удачную мысль по пресечению бунта и смуты.

Глава 5 Фальшивые деньги

Прибыв на Малую Бронную, сыщик остановил извозчика, не доезжая до дома Финагенова. Вместе с надзирателем Плашкиным Евграф дальше пошёл пешком, чтобы осмотреть улицу и прилегающие дома.

Возле дома убитого стояла небольшая толпа обывателей. Медленно подойдя к ним, сыщик подал секретный знак надзирателю вести себя тихо и незаметно, чтобы не мешать досужей болтовне собравшихся. Полицейские пополнили группу зевак и прислушались к разговору.

— Подхожу я утром к дому, осмотрел, как обычно, ювелирную лавку. Смотрю, все замки на месте. Убрался возле неё и пошёл к следующему крыльцу. Подхожу и вижу, что дверь вроде как приоткрыта. Я стучать начал, вначале потихоньку, затем сильнее.

Однако на стук никто не отозвался. Тогда я дверь толкнул и в прихожую вошёл, кричать начал, хозяев звать. Что, думаю, за чертовщина, не может быть, чтобы никого не было. Набрался смелости и вошёл в гостиную. Ба, а там два трупа лежат! Сам ювелир и его приказчик, бедняги! Я бегом к околоточному надзирателю, рассказал ему про беду. А дальше уже и полиция приехала. Грозный такой дядька, Егором Егоровичем зовут. Строгий, жуть. Как меня допрашивал, страх один. Думал, не отпустит, в тюрьму отправит.

Жаль Илью Прокопьевича, какой редкой души был человек. Курицу обидеть не мог, на каждый большой праздник подарок жаловал, и приказчика, Мишку, жаль! — делился своими мыслями, вздыхая, дворник.

— Так и есть. Добрый был человек, порядочный, всегда вовремя расплачивался за молоко, — добавил один из горожан, по виду молочник. Вывод о том, что этот человек именно молочник, можно было сделать по тому, что рядом с ним стояла телега с тарой для молока.

Все присутствующие обыватели закивали головами в знак согласия, горестно вздыхая.

— Одна моя знакомая, Анастасия, кухарка у господ, что через два дома живут, видела убийц. Сказывала мне, что ночью заприметила она издали трёх мужиков, больно быстро проходивших по улице, только лиц из окна не разглядела, — поделилась своей новостью одна из стоящих бабёнок.

— Вот и свидетель появился. Это хорошо, а то обычно попридумывают, кто во что горазд. Было или не было, всё в одну кучу. Народ у нас такой, балабольный.

Полиция обязательно найдёт преступников. Что думаете, никто ничего не видел? Так не бывает! Кто-нибудь да что-то расскажет. Зови Анастасию, соседка. Пусть правдой поделится, ей зачтётся. Вот полицейские с самого раннего утра чего-то ищут. Никого не допускают, лавка так и осталась закрытая. Надо им помочь.

Я уже на допросе был и страху натерпелся. После меня сторожа вызвали, потом и вас всех допросят. Анастасию, кухарку, надо в первую очередь допросить. Ежели она видела чего, пусть обязательно сообщит. Полчаса назад брат его прибыл, Афанасий Прокопьевич, ему тоже всё надо рассказать, чтобы повлиял на полицию. Такого человека убили! — заявил дворник.

Но зеваки уже не слушали дворника, после предложения о допросе кухарки многие решили разойтись. Связываться с полицией у горожан желания не было.

Евграф кивнул надзирателю Плашкину, они, незаметно отделившись от оставшейся кучки людей, последовали на место преступления.

Войдя в дом Финагенова, Евграф увидел следующую картину.

Тела покойников лежали на полу и были накрыты простынями. У стены за высоким круглым чайным столиком сидел надзиратель Кротов, подчинённый Тулина и хороший товарищ по службе. Напротив него с испуганным видом расположился человек, щеголевато, по последней городской моде одетый, невысокого роста, с круглым животиком и кудрявыми волосами на голове.

Рядом, недалеко от чайного столика, стояли двое — полицейский в форменном обмундировании, по-видимому, околоточный надзиратель, и доктор, вызванный Кротовым для констатации смерти.

— Ну, что тут у нас? — уточнил сыщик, войдя в помещение.

— Доброе утро, ваше высокоблагородие! Вернее, здравия желаю. Утро-то совсем и не доброе. Допрашиваю уважаемого Афанасия Прокопьевича, брата убиенного. Рад, что именно вы прибыли на расследование, поэтому позвольте доложить кое-что отдельно, — заявил Кротов, вставая и кивая в знак приветствия сослуживцу Плашкину.

— Давайте отойдём в сторонку, — предложил Евграф и пригласил с собой Плашкина.

Они отошли в дальний угол комнаты и тихо начали разговаривать.

— Евграф Михайлович, дело-то совсем не простое. По приказу Струкова я прибыл сюда и первым делом осмотрел место убийства. Хозяин убит в ночном халате, значит, собирался на отдых. Однако можно предположить, что этих посетителей ювелир, в любом случае, ждал и знал, — доложил Егор Егорович сыщику.

— Почему так решил? — уточнил Евграф.

— Сами посмотрите. Входная дверь имеет два внутренних замка и два запора. Открыть её убийцам самостоятельно, без помощи из дома просто невозможно. А вот дальше ещё большие странности. Покойные были убиты, скорее всего, ножами прямо в горло. Убийцы — настоящие умельцы, не простые босяки!

Думаю, что ночных посетителей было не меньше двух. Доктор сказал, что смерть у обоих убиенных наступила одновременно. Да и нельзя одному человеку нанести похожие удары одновременно двум людям.

О знакомстве посетителей с хозяином дома говорит и надпись, обнаруженная при обыске и осмотре.

Она гласит: «Отдайте то, что взяли не по праву».

Предполагаю, что сделал её один из убийц. Доктор уже не нужен, предлагаю отпустить его. Брат убитого сказывает, что в доме ничего не взято, да и беглый осмотр комнат подтверждает, что следов поиска вещей или документов не обнаружено.

Возле трупов имелся свёрток. Я раскрыл, посмотрел: там деньги, тридцать тысяч. Однако все фальшивые, — закончил надзиратель.

— Больше ничего странного не заметил? — уточнил сыщик.

— Да как сказать. То ли странное, то ли нет. Подушечку маленькую нашёл, красного цвета. Такие для иголок применяются, рядом с трупами валялась. Может, убитого, а может — нет, — ответил Кротов.

При этом он достал из кармана очень маленькую, аккуратно сшитую иголочную подушечку ярко-красного цвета и показал её Тулину.

— Интересно, зачем эта вещица и без иголок валялась рядом с трупами, — задумчиво заявил сыщик.

— Я тоже голову ломаю по этому поводу, скорее всего, просто случайность, — ответил Кротов, нахмурив широкий лоб.

— Спасибо, Егор Егорович. Давай, я сам допрошу брата, а ты опроси местных жителей. Они там, возле крыльца собрались, сплетничают. Доктора отпускай и скажи околоточному, чтобы далее распоряжался по своему усмотрению, как полагается по инструкции. Ты, Фёдор Фёдорович, осмотри местность рядом с домом, может, найдёшь что-нибудь необычное. Поговори с прислугой в соседних домах. Анастасия, кухарка у господ, что через два дома живут, якобы видела подозрительных людей. Дворовых мальчишек опроси, они до поздней ночи по улице шастают. Сами знаете, чем заняться, не впервой, — задумчиво заявил Евграф.

Уточнив задачи подчинённым, сыщик подошёл к столу и сел напротив брата убитого.

— Здравствуйте, Афанасий Прокопьевич. Соболезную вам в связи с трагической смертью вашего брата. Мы обязательно разыщем убийц, но хотелось бы узнать у вас некоторые детали. Может, вы знаете, кто угрожал Илье Прокопьевичу? Возможно, он задолжал кому? Что вы скажете про эти фальшивые деньги, оказавшиеся рядом с убиенными? В общем, расскажите всё, что вы знаете, без утайки. Это поможет найти злоумышленников, — попросил сыщик испуганного ювелира.

— Ничего не знаю, у моего брата не было врагов. По крайней мере, я о таких не знаю. Деньги это не его, уверен в этом, он фальшивками не занимался, — ответил Афанасий Прокопьевич.

— Возможно, у вас были дела с братом. Или общие клиенты? Может, кто-то долги вернул этими деньгами? — вновь уточнил сыщик.

— Нет, никаких общих дел не было. Мы находились в хороших семейных отношениях, но коммерческие дела строили каждый самостоятельно. Мне, право, совсем нечего добавить. К сожалению, я не знаю предполагаемых убийц. Поймите меня, потеря брата — это удар для всей семьи. Он был старшим и обучил меня ювелирному делу. Я благодарен ему, что встал на ноги, — ответил ювелир, и на его глазах появились слёзы.

— А что, ваш брат жил без жены? — уточнил сыщик.

— Так и есть. Мы оба не женаты, и деток нет. Родителей Бог прибрал, только дальние родственники имеются. Всё недосуг нам семьёй обзавестись. Всё время посвящаем коммерции, — ответил Афанасий Прокопьевич, вновь прослезившись.

— Мы сделаем всё возможное. Однако мой долг предупредить вас. Если вам что-то известно, лучше было бы поделиться. Если убийство произошло из-за коммерческих дел, тогда смертельная опасность угрожает и вам. Вот эта надпись на стене: «Отдайте то, что взяли не по праву», — наталкивает меня на тревожную мысль, что убийство произошло по причине финансового конфликта, — заявил сыщик, не веря, что младший брат не знал о финансовых делах старшего.

— Нет, я ничего не знаю, — слезливо ответил Афанасий Прокопьевич, пряча взгляд от сыщика.

— Хорошо, тогда более не задерживаю вас. Буквально через несколько десятков минут мы покинем дом вашего покойного брата. Переписку вынуждены будем изъять в интересах розыска. В остальном вы вольны в своих распоряжениях. Поступайте по совести и закону, — подвёл итог разговора Евграф и встал.

Тщательно осмотрев дом и место убийства, он вышел на улицу. Там его ждали оба надзирателя, по-видимому, окончившие свои дела. Сыщик внимательно заслушал обоих. К сожалению, ничего нового они не узнали.

— Вот что, господа. Коль вы оба поступили ко мне в распоряжение, тогда получайте розыскные задачи.

Ты, Фёдор Фёдорович, используя свои знакомства в различных кругах общества, изучи деятельность ювелирных предприятий обоих братьев. Чем торговали, каких клиентов имели, сколько подмастерьев трудилось? Какой финансовый оборот лавок? Были ли враги и опасные конкуренты? Ну, в общем, всё, что связано с коммерческой стороной жизни братьев. Кроме того, останься на некоторое время и изыми всю переписку ювелира. На месте, в сыскной части изучим. Вдруг там что интересное? Вдруг там, в деловых бумагах, какая-нибудь нить найдётся по убийцам, понял задачу? — уточнил сыщик у Плашкина.

— Так точно, ваше высокоблагородие, — ответил бывалый надзиратель.

— Ты, Егор Егорович, подними все учёты по сектантам. Поговори с нашими осведомителями в этих кругах. Разберись, может, Финагеновы связаны с сектой скопцов или хлыстов, или ещё с кем. Проверь связи с нашей голытьбой, может, с криминальными людишками дела имеют. Узнай о ростовщичестве. Мне об этом рассказал Николай Никифорович. Есть подозрения, что они — активные члены секты и криминальными делишками могли промышлять. Больно быстро разбогател убитый. Откуда-то шальные деньги к нему пришли. Сами знаете, сколько денег у сектантов, куры не клюют. В общем, узнай всё, что касается их личной жизни. Опыт по скопцам у тебя достаточный. Негласно проверь, являлся ли сам покойный скопцом. Ты же помнишь, как у них всё распределяется по посвящениям. Привлеки к этому доктора под каким-то предлогом, не говоря истинной причины младшему брату. Он может и не позволить осматривать труп брата. Хотя, я думаю, ему сейчас не до того, чтобы труп контролировать. Что-то мне подсказывает, что дело это очень непростое. Кажется мне, что Афанасий Прокопьевич скрывает от нас истинную причину убийства. Коли это так, то не миновать следующих жертв. И по подушечке этой поспрашивай, может, символ какой. Встречаемся вечером около семи часов в моём кабинете.

Отдав распоряжения обоим подчиненным, сыщик направился к одному своему приятелю, который хорошо ориентировался в мире ювелирных коммерческих интересов. Тот мог внести небольшую ясность в это дело, так как занимался продажей золота-сырца и знал всю тайную жизнь ювелиров Москвы, а также нравы чёрного рынка драгоценных металлов.

Глава 6 Лагерь самозванца

На высоком мысу возле реки Сакмары, на расстоянии тридцати вёрст от города Оренбурга раскинулся Сакмарский городок, крепостица Оренбургского казачества. Стоял он среди красивых и хлебородных мест, богатых рыбой и зверем, вольными лесными припасами.

Несмотря на светлый день, вся округа замерла в тишине.

Все жители крепостицы, общим числом семьсот шестьдесят, кроме совсем малых, старых, убогих телом и душой, стояли на центральной улице возле главной станичной избы.

Все сто пятьдесят дворов казачьего городка встречали «императора Петра III». Люди стояли насупившись, в тяжёлом раздумье, не зная, чем всё это закончится.

Молодые казачки нервно топтались с одной ноги на другую, крякая и потирая бороды. Пожилые казаки стояли недвижимо, опустив головы в землю. Старухи собрались в сторонке, перешёптываясь между собой. Бабы-казачки всё больше молчали, прижимая детей к подолам и размышляя о судьбе мужей во время этой напасти. Даже младенцы не особо голосили, душой понимая заботу и опасение взрослых.

Тут же стоял вместе с молодыми казаками и местный батюшка с иконами и в облачении.

На дворе был октябрь, на улице было холодно.

Вчера вечером в городок прискакали атаманы «царя» с охраной. Объявили указ на казачьем кругу. Дали право подумать до утра — с кем казаки? Кому подчиняться будут? Губернатору и императрице Екатерине или «императору Петру III»?

Казаки на кругу подумали, поспорили до хрипоты и решили принять великую руку «императора». Екатерина далеко, а он рядом.

Норов у «Петра III» строгий, чуть ошибёшься с выбором правды и служения — и виселица.

Атаманы предупредили: если казаки не подчинятся «императору», тогда пусть готовятся на тот свет, никого в живых не оставят. Особого выбора и не было!

— Едут, едут! «Император» впереди! — закричал дозорный, подскакавший к главной станичной площади.

Тотчас по сигналу старших запели колокола, извещая о прибытии высокого гостя.

Послышался топот коней, появились всадники. Вначале показательно гарцующая охрана, а затем основные и важные атаманы-полковники. Среди них был и сам Пугачёв, физически крепкий коренастый человек в возрасте около тридцати лет, уверенно сидящий в седле.

Казаки сняли головные уборы, бабы подтянули платки, и все низко поклонились. А потом, как по команде, упали ниц.

Пугачёв внимательно осмотрел общество, немного помедлил, потом подмигнул атаманам-полковникам и легко спрыгнул с коня. Бросил повод, который тут же подхватил ближний казак охраны.

«Император» сделал несколько шагов и остановился вблизи выборных старшин. Был он среднего роста, строен и широкоплеч. Жилистые руки заканчивались крепкими, привыкшими к воинской науке кулаками. Волосы пострижены в кружок. Властное и строгое лицо с выражением плутовского задора казалось приятным. Бегающие пытливые глаза осматривали присутствующий народ.

Одежда его отличалась от одеяний прочих сопровождавших его атаманов и казаков охраны, вид имела не уральский, а донской. На ногах красовались сафьяновые сапожки жёлтого цвета.

«Император» встал напротив толпы, широко расставив ноги, положил одну руку на эфес сабли и грозно посмотрел поверх склонённых голов.

— Слава государю! — раскатисто крикнул кто-то из толпы, не поднимая головы.

— Слава государю! Слава государю! Слава государю! — подхватил народ вначале робко, затем всё дружнее и громче.

Пугачёв послушал, помолчал и, выдержав паузу, негромко заявил: «Довольно, встаньте!»

Тут же, как по команде, воцарилась тишина. Казаки, а за ними бабы начали вставать с колен и поднимать головы.

Вначале осмелели старшины, выпрямились первыми, но сразу удивлённо заробели, не увидев на одежде «императора» царских знаков.

Видимо, подумали: «Не ошиблись ли? Может, кто другой „император“».

Но затем, подумав, переглянувшись, немного осмелев, рискнули.

— Отведай, государь, хлеба-соли. Прими нас под свою могучую руку, верны до гроба будем, — торжественно заявил священник Иван Михайлов, один из выборных, подойдя к Пугачёву.

— Поднимите головы, детушки. Как ранее отцы ваши служили отечеству, так и вы мне, императору Петру Фёдоровичу, послужите. Во всех винах ваших прощаю вас и жалую своей любовью, — поприветствовал народ Пугачёв, потрогав правой рукой чёрную бороду с проседью.

— Прошу, батюшка, на обед. Отведай что Бог послал. Недалече, у отца местного атамана, — пригласил священник.

— Что, господа, поедем или нет? — уточнил Пугачёв у ближних полковников.

— Что же, батюшка-император, не отведать, коли приглашают от души. Надо идти! — ответил Максим Шигаев, он же «граф Воронцов».

— Уговорили, только войскам дайте наказ. Пусть переходят речку Сакмару и становятся полевым, походным станом на другом берегу, — строго ответил Пугачёв.

Развернулся, сделал несколько шагов к коню, легко вскочил в седло и направился первым к указанной станичной избе.

Весело гуляли весь остаток дня. Ближние атаманы, которые при народе оказывали царские знаки внимания Пугачёву, в домашней обстановке не стеснялись. Пили и отдыхали вольно, сидели за столами в одних рубахах, называли «императора» Емельяном. Обнимали его и трепали за плечи, иногда и подвергали наказам и критике.

Всё это время Емельян Иванович миловал и жаловал хозяев. Однако и без казусов не обошлось. Узнав, что часть казаков из Сакмарского городка ушла в Оренбург, а часть спряталась неизвестно где, дюже разозлился.

Приказал схватить отца атамана, того самого, кто принимал его в своём доме, запереть под стражу и наутро казнить.

Однако к утру отошёл в своём гневе и всех простил. Только человек шесть по пьяни за различные прегрешения лишил жизни на берегах башкирской реки Сакмары, что в переводе с местного наречия означает «слушать». Кого повесил, кого приказал расстрелять.

На следующий день «император» приказал сделать объезд войск, расположившихся в поле, и в этом сам пожелал участвовать лично. Вдруг при обходе очередного лагеря казачьей сотни к Пугачёву подошёл старый сутулый невзрачный мужичок со рваными ноздрями и клеймами на лице.

Волосы его были спутаны, одно ухо изорвано и имело необычную форму. Одежда на худом измождённом теле превратилась в лохмотья, а на ногах еле-еле держались изношенные рваные лапти.

Только глаза выдавали в нём битого жизнью человека, загнанного зверя, но уверенного в себе, не сломленного тяжёлой жизнью. Мужичок-бродяжка посмотрел вокруг, подмигнул охране и вдруг смело и живо для своих лет низко поклонился.

— Долгих лет жизни тебе, государь-отец ты наш. Живи на благо простого народца. Выслушай, батюшка-государь, прими исповедь! — смело, даже нагло заявил бродяжный человечишка.

— Что за человек? Кто таков будет и откель? Как охрану миновал? — удивлённо уточнил «император».

— Да это Хлопуша, ваше величество. Самый бедный человек в округе. Знаю я его хорошо, в одной тюрьме сидел с ним в Оренбурге. Было времечко! Каторжный, рваный тюремными палачами. Пострадал от несправедливости, а сам с Бердской слободы. Это я ему разрешил вам поклониться и рассказать про свою жизнь, — ответил за мужичка Максим Шигаев.

— Ну говори, зачем здесь? Кто направил? Чего хочешь? Или в войско пришёл, послужить мне? — непонимающе уточнил «император».

Каторжник ухмыльнулся, почесал немытый, грязный затылок и начал весело рассказывать.

— Всё просто, ваше величество. На днях призвал меня губернатор оренбургский и говорит: «Не желаешь ли ты, каторжанин и пропащий человек, оправдание заработать? Тебе почти шестьдесят годков, одной ногой в могиле уже. Семью имеешь, ребёнка, так и сгниёшь в остроге без света и покоя. Предлагаю заработать прощение грехов своих. Хочу послать тебя на службу в толпы бунтовщиков с государственным заданием. Выполнишь, моё генеральское слово — будешь прощён и помилован. А если ещё умудришься порох у неприятеля поджечь, пушки испортить или главного бунтовщика Пугачёва убить, то и денег заработаешь. Желаешь ли?» — спросил он меня.

— А ты что? — хмурясь уточнил «император».

— Я ему отвечаю: «Желаю, отчего не послужить за прощенье. Тем более за деньги, а что сделать нужно?»

Он мне говорит: «Возьми четыре моих указа и следуй в толпу Пугачёва. Один отдашь яицким казакам, второй — илецким, третий — оренбургским, а четвёртый — самому Пугачёву. При встрече с казаками расскажи им, что Пугачёв, этот человечишка, — не истинный государь, а самозванец. Порох сожги, лошадей потрави и убей или порань Пугачёва. Тогда и прощенье тебе, и деньги будут».

Я ему отвечаю: «Согласен, давайте указы, отпускайте меня, всё выполню в лучшем виде. Послужу вашей милости. Спасу оренбургский народец, себя не пожалею. Верьте мне как себе. В тюрьмах и на каторгах исправился я, стал правильным, честным и праведным. Обязательно пушки испорчу, коней потравлю и другие сказочные и геройские подвиги совершу! Дайте только возможность показать свою натуру».

Хлопуша сделал паузу. Глаза его загорелись лукавством и озорством. Пугачёв, внимательно слушая каторжного, сердито насупился. На его лице отразился гнев. Казаки охраны «императора» начали тихо роптать. Кто-то взялся за сабли.

— Что далее? Не томи душу, Афанасий. Докладывай императору побыстрее, а то повесит, устав слушать твою сказку. Да не наглей, а то перестараешься! — подбодрил каторжного Максим Шигаев, еле-еле сдерживая смех.

— Дальше было так. Дал он команду, и меня из города Оренбурга вывезли и выпустили в чистое поле. Начал я искать ваш стан. Встретил по дороге знакомого кузнеца из Берд. Он мне и подсказал, что стоите вы на самом берегу Сакмары, что возле городка. Знаком для дороги в вашу сторону являются три виселицы с покойниками. Я и пошёл к Сакмарскому городку, увидел виселицы и нашёл вас. Вот они, эти указы, ваше величество. Никому я их не показывал, да и не собирался. Душа моя с вами, за праведное дело желаю голову сложить! Возьмите губернаторские записки, а за шутливость мою не держите обиды, таким уродился, — с этими словами каторжник достал из-за пазухи бумаги и передал Пугачёву с поклоном.

— Ишь каков! Смел ты, лапотник! Язык твой — как помело. Когда-нибудь за брехню твою повесят тебя. А что, тебе имя Хлопуша отец при рождении дал? — уточнил «император», передав указы ближнему казаку из охраны.

На лице бывшего сидельца отразилась лукавая улыбка.

— Нет, ваше величество, народ пожаловал. По отцу я Соколов Афанасий Тимофеевич. Тверской бывший крестьянин. Только уж забыл я, как по отцу меня кличут. Всё больше к тюремному привык, к каторжному, — ответил, кланяясь, каторжник.

— То-то и оно. А на Урале как говорят? Хлопуша — это пустомеля, врун, балагурный человечек. Посмотрим, может, и ты таков. Может, заговорить меня решил? А потом дело своё чёрное исполнишь. Ну расскажи, как раньше жил. Чем знаменит твоей жизни путь? Только не ври, всё одно узнаю правду, а соврёшь — повешу, — заявил, ухмыльнувшись, Пугачёв, буравя пронзительными глазами незваного гостя.

— Да мало что хорошего в моей жизни. Хотя не жалею, погулял вдоволь. Почти сорок пять лет с царями-императорами враждую. Не понимают они мыслей моей души. Правда ли, государь, послушать жизнь мою хочется?

— Говори, коль приказано! — строго прикрикнул один из ближних атаманов.

Мужичонка почесал затылок, ухмыльнулся беззубым ртом и заявил: «Тогда слушайте, ваше величество. Расскажу, как всё было. Жизнь я начал в вотчине архиерея Митрофана, что в тверских краях. До пятнадцати лет отцу да матери помогал по хозяйству. Потом по оброку в Москву меня отправили, извозом заниматься.

Там я и сошёл с крестьянской дорожки. Нашли меня люди лихие и приучили к лёгким деньгам. Обучили новые друзья-товарищи грабить по ночам. Я пьяненьких бар, богатых да упитанных, к себе приглашал в колясочку, потом куда надо и подвозил. Там друзья-товарищи удавочку на шейку купцу какому или другому богатею накинут — и в воду. Всё, что было при нём, — всё наше. Жили хорошо и сытно. Пьяненькие богатеи не заканчивались, одного удавим — другой подвернётся.

Охота долго продолжалась, нагулялись и наохотились вдоволь. Жаль, поймали со временем. Когда изловили меня, назвался я беглым солдатиком, чтобы на каторгу не идти, и мне вначале поверили. Потом, опосля, правда нашла дырочку, просочилась, пусть неладно ей будет. За придуманный побег с солдатской службы я был бит много, жестоко и сильно. Но всё лучше, чем за убийства на каторгу по этапу идти на верную погибель.

После исправления такого отправили меня в настоящие солдаты, дослуживать. Только я же не солдат, зачем мне служба, я волю люблю. Опять сбежал я, спрятался в родных краях.

Жил где придётся вначале, года три власти за нос водил. Все забыли про меня, вроде бы, к нормальной жизни вернулся, лошадкой обзавёлся. Да только не повезло мне опять, воровская натура подвела.

Лошадку решил выменять на пожитки на рынке, да покупатели обвинили меня в краже животины этой, в чём были, конечно, правы. Я её украл, со двора увёл у раззявы одного.

Кнутом опять били меня много и сильно, но, не зная моей прошлой зловещей жизни, по ошибке правосудия отправили в местные края на вечное житьё.

Поселился я в Бердской слободе, что рядом с Оренбургом. Вновь потянуло меня на праведную жизнь, женился на хорошей бабе, Анне Ивановне. С ней и сына прижил. На всех заводах в округе работал по найму.

Да только знамо же, что трудом счастливую жизнь не заработать. Графья да бароны, всякие вельможи и сами когда-то грабили, а теперь праведные. Решил и я потрудиться как они.

Опять по дорогам деньги начал собирать у богатого люда. В пятьдесят четыре года поймали меня на очередном деле. Опять кнутом били, но того зверства мало судебным показалось. Ноздри мне вырвали и клеймили лицо. Сделав это, судейские направили меня сначала в Тобольск, потом в Омскую крепость, в каторгу. Оттудова бежал я, но пойман был казаками возле Сакмары, в этих местах, где сейчас стою.

Опять меня били кнутом, много и жестоко. Исходя из того что всё, что можно, уже было вырвано из моего тела давным-давно, судебные чиновники постановили оставить меня в оренбургском остроге на вечные работы, до моей смерти. С прошлого года сижу, с крысами тюремными милуюсь и дружу!

— А чего бежал? Чего не хватало в каторге? Зачем губернатора обманул? — спросил Пугачёв, улыбнувшись и поглаживая седеющую бороду.

— Так жена любимая у меня здесь, в Бердах, и сын родной. Десять лет пареньку малому будет. Как я без родимых сгину? Так бы не сбежал. А зачем? В остальном в каторге всё хорошо. Бьют вовремя, мордуют как положено, нары имеются, лохмотья с дырами для воздуха у каждого колодника. Это для жизни в помощь. Если жрать не дают, так это же ради людей. А то вдруг затолстеет кто из сидельцев ненароком, двигаться перестанет. Кандалы таскать не сможет, — смело ответил каторжный старик.

— Балагур! Накормите его покуда. Письмена эти на столе оставьте до моего возвращения. А я пока в степь, на лошадях побегаю, с молодыми казаками поспорю. Прибуду — призову к себе опять. Желаю поговорить с тобой, Афанасий. Интересная у тебя жизнь, а сейчас дела есть, — подвёл итог «император».

После этого, шепнув на ухо одному из казаков что-то тайное, направился к табуну коней, которые паслись недалеко от лагеря.

Вслед ему раздался весёлый хохот казаков, которые продолжали слушать байки вечного сидельца Хлопуши.

Глава 7 Марьина роща. Мастер Чан

С некоторых пор Евграф Михайлович увлёкся китайскими боевыми искусствами и в определённые дни принимал уроки науки побед над противником без оружия у китайца по имени Чан.

По-китайски эта наука называлась необычным словом — «уи», впрочем, как говорил мастер Чан, так назывались все боевые искусства в этой далёкой восточной стране.

Чан был не только мастером единоборств, но и дельцом чёрного рынка по продаже золота и прекрасно знал все тайны ювелиров города Москвы.

Тулин покинул место преступления и незамедлительно направился к мастеру Чану, который был для него не только учителем, но и в некотором роде приятелем. Сыщик решил кое-что узнать по своему расследованию. Евграф подумал, что мастер Чан дома и не обидится, если он появится неожиданно, без приглашения. До вечера, когда должны были прибыть помощники с информацией по расследованию, было достаточно времени.

Вот уже больше года сыщик занимался у мастера, изучая китайские премудрости. Более того, немного изучил родной язык Чана и традиции его народа.

Китаец появился в Москве недавно, в прошлом году. Знакомство с ним было случайным. Год назад по делам службы Евграф отправился в Марьину рощу для встречи с агентом из постоянных обитателей этого криминального района Москвы. Надо отметить, что район был особым ещё со времён Божедомских кладбищ при убогих домах. Каждый такой «Божий дом» был приписан к какой-то церкви, имел при своих строениях холодную постройку с ямой для складирования найденных трупов бездомных людей, умерших неправильной смертью. К такому виду смерти народ относил самоубийц, утопленников, замерзших на улице, пропойц, младенцев, убитых родителями и брошенных на улице, всяких некрещёных людей и других умерших, от которых отказались близкие. Два раза в год, в четверг седьмой недели после Пасхи и на Покров, проводились отпевания усопших, после чего их хоронили в общей могиле на кладбище.

Такая божедомка-скудельница имелась до 1771 года и в Марьиной роще, на Лазаревском кладбище. На этом месте был отведён целый большой участок для самоубийц. Со времён императрицы Екатерины II там собирался отчаянный народ для празднования всяких тёмных праздников. Например, празднества русалок.

В простонародье существовало поверье, что девушки-самоубийцы превращаются по какой-то непонятной причине именно в них. Неизвестно, верила ли публика всерьёз или нет, только эта округа стала со временем излюбленным местом всяких шумных пьяных компаний и шалопаев, решивших бравировать своей смелостью. Хватало здесь и доходных домов, и «убогих домов». Имелись и ночлежки для нищих, бродяг и всякого криминального населения империи. Не брезговали этим местом и цыгане, беглые каторжные, проститутки и всякие пропавшие для общества люди.

Проведя встречу с агентом в тёмном переулке и узнав всё, что было нужно, сыщик уже собрался уходить к экипажу, в котором сидел трясущийся от страха дешёвый кучер-«ванька».

Этот ездовой ни за какие деньги вначале не соглашался везти сыщика в эту опасную часть Москвы. Только служебный документ полицейского, двойной тариф и обещание барина, то есть Евграфа, находиться в видимости кучера удерживали того, чтобы не рвануть немедленно с этого шального места.

Вдруг сыщик увидел интересную картину. Из глубины тёмной улицы быстро бежал низкорослый сухощавый человек в приличной европейской одежде. По внешнему виду он был несколько старше самого Евграфа, однако бежал так резво, что Тулин позавидовал его физической форме.

К нему с разных сторон бросились несколько местных обитателей с явными намерениями не только вытрясти из него деньги, но и по меньшей мере позабавиться избиением несчастного. Нападавшие перекрыли все пути отхода.

Поняв, что убежать не удастся, этот маленький сухенький человек остановился, скинул верхнюю одежду — пальто — и аккуратно положил на землю. Взял трость в правую руку и начал очень быстро крутить вокруг своего тела. Евграф решил остаться и с интересом стал наблюдать из-за угла покосившегося нежилого дома за развивающимися перед ним событиями. Преследователям, видимо, забава понравилась. Восемь босяков с хохотом и криками окружили несчастного.

Первые двое бродяг бросились на него с весёлыми криками и смехом в надежде учинить скорую и лёгкую расправу. Однако этот маленький сухощавый человек не испугался, а сделал несколько непонятных движений руками и ногами в сторону нападавших, подпрыгивая и подскакивая. После его ударов и подножек нападающие оказались на земле с недоумёнными выражениями лиц, но это только раззадорило остальных. Уже трое бродяг, разразившись громким матом, в котором они отразили всё свое отношение к роду человеческому, бросились к нему. Однако опять, применяя свою трость, неизвестный смог уложить их на землю, нанеся им нешуточные удары тростью по голове и телу.

Видимо, привлечённое интересным зрелищем, к нападавшим прибыло пополнение в лице ещё десятка бродяг разного возраста, от мала до велика.

Что сейчас должно было произойти, Евграфу было понятно. Бродяги будут прибывать и прибывать, не давая чужаку уйти, пока не успокоятся, убив его. Пока не насладятся его предсмертной агонией. И неважно, сколько их, местных бродяг, останется умирающими на земле, главное — победить этот мир в лице непонятного человека, рискнувшего тягаться со знаменитой Марьиной рощей. Этим людям было наплевать на то, чем жило сытое общество, как равно сытому обществу было наплевать на то, как умирали от голода и болезней они.

«Надо спасать, а то забьют насмерть!» — подумал Евграф и достал револьверы.

В такие криминальные места он обязательно брал два. Первый, Смита и Вессона, шестизарядный с укороченным стволом. Этот револьвер сыщик предпочитал применять в местах, где было много обывателей и публики, а значит, мало маневра для действий при задержании. Благодаря укороченному стволу возрастала возможность применения револьвера и уменьшался риск поражения невинного человека. Второй — французский револьвер системы Шарль-Франсуа Галана: «Tue Tuе». В переводе — «убить-убить».

Сыщик вышел из тени и произвёл выстрелы вверх, держа револьверы в двух вытянутых руках. Это образумило нападавших и привело их в некоторое замешательство. Пользуясь ситуацией, Евграф громко крикнул неизвестному, чтобы тот немедля бежал к нему, а сам нацелился в толпу из обоих револьверов.

Человек хотел подхватил пальто, но его уже не оказалось на месте. Кто-то позаимствовал без гарантии возврата.

Поняв, что его вещь украли, он махнул рукой и бросился бегом к неожиданному защитнику. В сопровождении толпы оборванцев, держащихся на некотором отдалении, Евграф и неизвестный человек быстрым шагом дошли до экипажа, прыгнули в него и немедля укатили. Так он познакомился с китайцем по имени Чан.

Как он оказался в таком криминальном месте, китаец говорить отказался, несмотря на любопытство сыщика. Он очень долго благодарил его за спасение и предложил свои услуги, которые Тулин принял.

Со следующего дня китаец Чан начал обучать сыщика искусству китайского боя без оружия. Чан долгое время прожил в Приамурье и достаточно сносно разговаривал на русском. Каждый год господин Чан платил пошлину — один рубль тридцать копеек — государству и имел полное право целый год жить в России.

Китаец снял помещение у одного московского мещанина за небольшую плату и открыл школу китайского языка. Кроме этого, он начал преподавать науку побед над противником без оружия, по-китайски — «уи», а также лечить массажем и травами.

За целый год учитель Чан учеников больше так и не нашёл. Евграф Михайлович являлся учеником в единственном числе. Сыщику, впрочем, показалось, что мастер Чан и не стремится к поиску учеников, так как совсем не прилагал к этому усилий. Тулин решил, что китайцу был просто нужен напарник для тренировок. Благодаря судьбе Евграф помог Чану, а тот, в свою очередь, в благодарность обучал сыщика совершенно бесплатно. В своём деле он был признанным мастером.

Новый знакомый посвящал сыщика в историю своей родной страны и истоки зарождения военных искусств. Так, например, Чан сообщил ему, что первые ниндзя появились не в Японии, а в Китае. Назывались они Лин Куэй, в переводе — «лесные призраки», и Мошух Нанрен, то есть «рыцари тьмы». Кроме того, он поделился, что сам является учеником мастера, долгое время тренировавшего охрану императрицы Китая — Цы Си.

Чан рассказал, что давным-давно, в древности, в лесах Китая жили свободные воины, которые нанимались к императорам телохранителями или наёмными убийцами. Они имели хорошую сноровку, опыт в военном деле и многие способности, недоступные простому человеку. Так вот, эти лесные отшельники при смене правящей власти устраняли всех, кто был неугоден новому правителю, а также выполняли многие другие поручения.

Для чего новый друг приехал в Москву, сыщик со временем выяснил. В верховьях Амура, в районе реки Желтуги, по-китайски — Мохэ, имелись золотые прииски. Именно там русские и китайские бродяги и всякие искатели приключений организовали Желтугинскую республику с выборной властью и собственными начальниками, назначенными на общем сходе.

Население непризнанного государства было небольшим, человек двести, но золота добывали достаточно. Это золото полузаконно продавалось скупщикам как с российской, так и с китайской стороны. Продажа золотишка на территории России, с одной стороны, возможно, и была незаконной, но в то же время находилась под контролем высокого уровня чиновников. Поэтому полиция в эти дела свой нос не совала.

Чан был представителем этого прииска в Москве. Регулярно получал партии этого золота и занимался их реализацией. Этого он не скрывал, видимо, покровители были близки к самой верхушке власти империи. Благодаря своей коммерческой деятельности китаец был прекрасно осведомлён обо всех ювелирах города и движениях драгоценного металла. Он знал всех основных скупщиков, которыми и являлись, в основном, сами ювелиры.

Сыщик собирался его хорошенько порасспросить о братьях Финагеновых и чёрном рынке торговли золотом.

Глава 8 Будущий полковник Хлопуша

Хлопуша сидел у костра и ел вместе со всеми казаками густую наваристую похлёбку. К этому отряду его привёл один из ближних людей «императора» с приказом накормить досыта, не обижать, присматривать за ним до возвращения «его величества» с конных упражнений. На душе у бывшего каторжного было спокойно и весело, он радовался свободе.

Вначале казаки обращали внимание на странный вид, рваные ноздри и сломанные уши неизвестного гостя. Затем привыкли, забалагурили, расспрашивая его о жизни. Он рассказал им о своём каторжном и тюремном житье-бытье с красочными подробностями, перемешивая разговор шутками и прибаутками.

Узнав о госте всё, что им хотелось, казаки и сами начали делиться историями из жизни и разными случаями, смешными и грустными, поучительными и весёлыми.

Костёр горел, давая тепло вору и разбойнику Хлопуше, а разговоры и балагурство грели душу. Давно уже он так не сиживал в хорошей, родной по духу и доброй компании.

— Кто тут Хлопуша с городка Оренбурга? — спросил казак, прибывший, видимо, от «императора».

— Я Хлопуша, собственной вельможной персоной, — дурашливо заявил каторжный, вскочив на ноги.

— Коль ты, то пошли. Его величество к себе зовёт, — ответил посыльный и, не дожидаясь ответного слова, зашагал в центр лагеря.

Бывший каторжник немедля последовал за ним. Они подошли к кибитке «императора». Казак, что сопровождал Хлопушу, подтолкнул его ко входу. Тот вошёл.

Пугачёв сидел на ковре среди своих атаманов. Трапезничал.

— Садись, друг Афанасий, — заявил «император», указав на место невдалеке от себя.

Мужичонка сел, приготовляясь слушать и отвечать.

— А что, братец, скажи, у губернатора лучше тебя никого не нашлось? Посерьёзнее и помоложе гонцов не выявилось? Ты самый смелый и лучший оказался? — уточнил Пугачёв, внимательно наблюдая за бродягой.

— Я не знаю, видимо, не нашлось. А чем я плох? Красив и резв как хороший скакун, — ответил Хлопуша, опять дурачась.

— Хм. А зачем тебе ноздри вырвали, ты после этого воровать перестал? — вновь уточнил Пугачёв.

— Ноздри мне вырвали и клейма поставили не от моей вины. Не от наказания за разбои и воровство. По другой причине, — ответил старый разбойник.

— Отчего тогда? — удивлённо спросил Пугачёв.

— У царицы и вельмож закончились награды и атласные ленты, а наградить меня за долгую безупречную службу хотелось. Вот и вместо орденов вырвали мне ноздри, — дурашливо заявил мужичонка.

— Ох уж эти губернаторы, больше нет у них заботы, кроме той, что ноздри рвать. Любят они людей кнутьём бить, — спокойно заявил «император», не поддерживая шутливый тон каторжника.

Пугачёв взял лежащие рядом указы, переданные Хлопушей, распечатал. Посмотрел то один, то второй. Затем взял третий и четвёртый. Некоторое время подержал их в руках и, вызвав ближнего человека, приказал их сжечь без остатка.

— Ну и что, Афанасий, как поступим? В Оренбург вернёшься к губернатору с докладом о нашем войске или мне служить будешь? — уточнил Пугачёв, переглянувшись с одним из атаманов.

— Нет, ваше величество, в Оренбург не вернусь. Зачем мне, батюшка, обратно? Повесят! Желаю вашему величеству служить!

— Ну что. Дельно. Оставайся, пригодишься. Послужишь свободному народу. Деньги-то у тебя есть на жизнь? — уточнил «император», довольно улыбнувшись.

— Четыре алтына имею. Губернатор жаловал перед отправкой на войну с вами. Сказывал ни в чём себе не отказывать! Приказал тратить не жалея и с размахом. Сказал так: «На один алтын найми войско против бунтовщиков, на пол-алтына — одень и обуй войско. На следующие пол-алтына вооружи и пушек прикупи, на третий алтын напои и накорми. Четвёртый алтын — на всякий случай, особо не трать. После победы остатки от него в казну вернёшь», — очень серьёзно ответил каторжный.

— Вот балабол! — заявил Пугачёв под смех сидящих рядом с ним атаманов.

— Есть такой грешок, не скрою, — с улыбкой ответил Хлопуша.

— На вот семь рублей, купи себе справную одежонку. Если деньга кончится и хлеба не будет у тебя, приходи. Всё, пока ступай с Богом. Найди себе место в войске, — заявил «император» и приказал одному из атаманов взять вечного бродягу Хлопушу к себе в воинские порядки.

Прошло несколько дней. За это время войско переместилось ближе к Оренбургу. Да так приблизилось, что город был как на ладони.

Хлопуша от нечего делать слонялся по лагерю, ища себе достойное применение. Вдруг к нему подбежал один из атаманов «императора», а с ним ещё трое казаков.

Этот атаман приказал схватить бывшего каторжника и привязать к пороховым ящикам, обвинив его в том, что тот ходит и вынюхивает, сколько в войске имеется пороху и пушек. Кроме того, атаман потребовал соорудить виселицу с тем, чтобы немедля повесить предателя и лазутчика.

При этом Хлопушу ближние казаки атамана неоднократно и настоятельно просили сознаться в злых и предательских намерениях, обещая отпустить его, если скажет правду, на все четыре стороны.

Однако Хлопуша не стал разговаривать с палачами, дерзко плюнул им под ноги, не соглашаясь с обвинением, и похабно обматерил. Оправдываться не стал, посчитав оправдания ниже своего достоинства.

Несколько часов его держали на привязи, пугая страшными карами и угрозами. Вначале каторжник материл своих охранников, пускаясь во все тяжкие, затем замолчал, устав от злобства.

Но перед тем как прекратить свой матерный разговор, гордо и независимо заявил: «Вот что, братушки, делайте, как душа ваша желает. Уже и не знаю, где на этом свете правда есть. Губернаторские слуги ноздри выдрали и клейма на мне поставили как на собаке. Вы вешаете почём зря. Поступайте, как вам совесть позволяет. Больше мне нечего сказать вам. Бог вас рассудит, зверей».

Или его слова сыграли роль, или это была проверка, но вскоре его развязали.

Вместо виселицы привели к «императору», а тот приказал обыскать его. Ближние казаки всё исполнили, как требовалось. Только нашли при нём пять рублей из тех денег, которые ему дал сам Пугачёв. Два рубля Афанасий уже потратил на одежду и еду. Вновь его отпустили в лагерь. Такое недоверие присутствовало ещё несколько дней. Хлопуша спиной и звериным чутьём чувствовал постоянное наблюдение за собой. Но вот однажды был он вызван опять к «императору» в кибитку. Возле Пугачёва сидели всё те же атаманы-полковники. Из всех атаманов каторжник знал только одного, старого приятеля по тюрьме, Максима Шигаева. Теперь прилюдно к нему было положено обращаться как к графу Воронцову.

— Знаешь, кто такие вельможи возле меня сиживают? — спросил Пугачёв, приказав ему присесть рядом с собой.

— Имён и фамилий не знаю, откуда мне знать. Да и зачем? А так — это атаманы-полковники, ваше величество. Первые вельможи государства и войска. Опора власти и трона, — ответил, удивлённый приглашением, бывший арестант.

— Думаешь правильно! Сейчас представлю тебе, Афанасий Тимофеевич, этих первых полководцев моего войска. Знать их надобно в лицо, — заявил Пугачёв улыбнувшись.

Хлопуша, не ожидая обращения к нему по имени и отчеству, вначале закрутил головой в поиске Афанасия Тимофеевича.

Затем, поняв, что это к нему обращаются, заёрзал на своём месте от неожиданного уважения и почёта. Он понял, что обвинения в предательстве с него сняты, а впереди начинается какой-то новый этап его замысловатой жизни.

Пугачёв, устроившись поудобнее, начал медленно и гордо говорить: «Все, кто здесь присутствуют, действительные члены военной коллегии. Возглавляю сие правящее собрание я сам. Многих вельмож нет, воюют. Неприятеля бьют, народ к присяге приводят, воинскими делами занимаются. Но некоторые из моих верных подданных здесь. Поэтому ты не зря сюда попал. Тебе их знать надобно для предстоящих славных дел. Надо тебе, Афанасий Тимофеевич, познакомиться с каждым.

Вот это граф Чернышёв, он вскорости на Уфу пойдёт. Брать её осадой и штурмом будет. Также назначен моим повелением правителем всех нагайбацких земель. Станет штабом в сельце Арси или Фершампенуазе. Будет там, в тех местах, среди местных казаков-нагайбаков мою волю проводить.

Следующий, рядом с графом, — это будущий фельдмаршал, граф Панин. Он со мной Оренбург брать будет. Здесь мне необходим, при мне и служит. Я ему верю как себе. Очень известный в нашем войске полководец.

Вот князь Иван Никифорович Исетский, дюже понимает в артиллерии и припасах к ней. Вскорости вместе с войсковым бригадиром, Иваном Степановичем Кузнецовым, на Челябу, Чебаркуль, Златоуст, Сатку и Юрюзань с войском направится. Навстречу графу Чернышёву. Возьмёт эти крепостицы и к присяге народец приведёт. Иван Степанович и отдельное повеление от меня имеет. В Юрюзанском, Саткинском, Усть-Катавском и Златоустовском заводских округах, на заводах должен он порядки навести на пример казачьих. Из приписных крестьян, рабочих этих заводов казаков сделает и самоуправление назначит по примеру выборного. Как на казачьих кругах. Пушками и пушечным припасом графа Чернышёва и князя Исетского обеспечить должен с этих заводов».

Высказавшись, «император» внимательно посмотрел в глаза Хлопуши, как бы проверяя, удивлён он или нет. Верит тому, что говорит ему Пугачёв, или нет.

Поняв, что тот слушает с интересом, продолжил:

«А это вот граф Орлов, командующий артиллерией, слыхал, небось, такую знаменитую фамилию? Известная фигура в нашем государстве».

— Слыхал, батюшка-император. Как не слыхать? — ответил смущённо Хлопуша, которого впервые за сорок лет назвали Афанасием Тимофеевичем.

— Это вот известный воинский атаман и полковник Иван Александрович Творогов. Он из илецких казаков, сильный начальник в своем воинстве. Он за наше дело жизнь отдаст. Правда, Иван Александрович? Не предашь? — уточнил Пугачёв у Творогова, хитро прищурившись.

— Не сомневайся, батюшка. Всю кровь отдам до капли и за дело, и за тебя. Верен я делу нашему! Служить буду тебе до смерти, каждую каплю крови тебе дарю, благодетелю, — напыщенно ответил Творогов.

— Вот, представляю тебе моего второго заместителя, Ивана Яковлевича Почиталина. Моего личного секретаря. Все указы он готовит. Ведает переговорами с иноземцами, союзниками и прочими замысловатыми делами. Весьма умён, — с уважением представил «император» ещё одного «вельможу».

Хлопуша понять не мог, зачем всё это Пугачёв рассказывает ему. Мысли бегали у него в голове, удивлению не было предела.

«Конечно, они никакие не вельможи, графья, князья, полковники, а обычные казаки и простой народ. Каторга по ним плачет и виселица. Да мне всё едино, кто они. Среди них я свой. Мне здесь тепло и сытно, да только зачем мне он всё это рассказывает? Мудрёно!» — думал ошарашенный каторжник.

— Граф Воронцов тебе хорошо известен. Он вместе с тобой в тюрьме сиживал под фамилией Шигаев, именем Максим. Скрывать был должен до поры до времени своё высокое рождение. Прятал от врагов титул и предназначение. При моей особе является первым заместителем и первым заместителем в военной коллегии. Дюже тебя любит и ходатайствует, чтобы присвоил я тебе, Афанасий Тимофеевич, звание полковника. Что скажешь? — весело заявил, усмехаясь, Пугачёв.

— Мне, каторжному, полковника присвоить! Как же так? Счастье и милость великая! Что сказать — и не знаю. Ваше величество, батюшка-император, не подведу! Не продам и не предам! Век буду помнить и молить за тебя! Отбатрачу высокое доверие, только дай возможность показать себя! — взволнованно закричал Хлопуша и упал на колени, упёршись головой в пол.

— Встань, Афанасий Тимофеевич, не дело это — будущему императорскому офицеру и атаману в ногах валяться, — заявил Пугачёв.

Мужичонка поднялся с колен. Встал перед «военной коллегией», выпрямившись и не понимая, что с ним. В мыслях он дал зарок никогда не предавать благодетеля. Ему было всё равно, император он или беглый раскольник-казак с Дона, как говорили в лагере по большому секрету. Он был обласкан «его царским величеством» и собирался служить хозяину верой и правдой, как верный дворовый пёс.

— Утром указ получишь. Иван Яковлевич подготовит. Соберёшь охотников, человек сто. Граф Воронцов тебе поможет на первых порах. Выйдешь на металлоплавильные заводы на притоках реки Белой, Авзяно-Петровские. Доведёшь сии указы до заводских приказчиков и заводских работных людей. Займёшься литьём пушек для войска, а готовые изымешь и в войско отправишь.

Дюже они нам нужны. Если порох или оружие найдёшь, тоже изымай. Сам себе полк наберёшь из работных людей. Если всё выполнишь, как я наказываю, станешь полковником. При всех обещаю. Ну а сегодня раздели с нами трапезу, отдохни среди равных.