Бесплатный фрагмент - Хроники света

Здесь всё волшебно

Здесь всё волшебно: ночи и костры,

Прилив и горы, лес и комары,

И сны, и дети, громки и чумазы,

И так горят небесные алмазы,

Что кажется, волшебны даже мы.

Здесь всё звучит: витрины и мосты,

Дома и воздух, неба лоскуты,

И звук, простому смертному незначим,

Настолько тонок, призрачен, прозрачен,

Что нечем распознать из пустоты.

Здесь всё неярко: матовый восток,

Весна, дворы, лучи наискосок,

Ныряющие в бездну серых окон.

И мы просты, нерезки: лён и хлопок,

Прибрежный вулканический песок.

И всё дано — мы выжили не зря:

На дне морском томятся якоря,

В сердечных кельях молятся о свете.

А мы живём, прикаянные дети,

О взрослом никому не говоря.

Совсем не мы

Ну не спорь же со мной, я ведь помню, а ты забыл, как пустели вокзалы и вечер стоял уныл. Мы свивались в клубок, как котята, смотрели сны, как не ты уходил за порог не моей весны.

Как бесстыже мы счастливы были, и как честны, рисовали беспечные крылья на полспины, как мечтали венчаться в Праге, увидеть Рим самой долгой зимой из не наших зим.

Ну не спорь же со мной, я ведь плёночное кино — здесь записано всё, что забыто и сочтено: сотни слов, обещаний, касаний усталых тел, то, как тёплый не ты не меня согрел, как звонили домой и просили к утру не ждать. Как клялись никогда не расстаться и не предать. Но, свободные, вдруг уходили в глухой закат, где аккорды весны не для нас звучат.

И как пальцы тонули в озёрах моих волос, как безумное лето полётом шальных стрекоз проносилось вдали, просыпая песчинки-сны.

Это было давно. Это были совсем не мы.

Мы — дикий снег

Пока стучит, пульсирует, поёт, трепещется под тяжестью ладони, пока осколок неба в нём живёт, как святый дух, бесплотный, в эмбрионе, мы — свечи в теневом диапазоне и волны электрических частот.

Мы — дикий снег, такой же, как весной бросается под ноги тем незрячим, придуманным ослепшей тишиной. Пока наш свет для них не много значит, но только станет мир весной охвачен, мы станем её солнечной волной.

Таков обет, призвание и суть, и там, в груди, ритмичное биенье небес глухих серебряную ртуть обрушивает снегом в этот бренный, нечёткий мир, чтоб время нам вернуть, и смысл в нас вдохнуть благословенный.

Целебный мох, жемчужная роса

Целебный мох, жемчужная роса, поверху тучи, словно паруса, и дышит лес, и ввысь стремятся ветки. И солнца чарки полные пьёт май, а ты остановись и обещай оставить по земле следы и метки на камне и серебряном песке, на бархатном берёзовом холсте, и время заточить в сосуд хрустальный. А знахарь лес бруснику соберёт, заварит мяту, высушит осот, поведает тебе все сны и тайны. И ты послушай, уши навостри, все зори до конца пересмотри, учись распознавать восток и запад, смотри, как распускается весна, пыльца искрится бархатная на мохнатых и смешных шмелиных лапах.

Глаза озёр бездонно голубы. И божий дар — под этим солнцем быть — храни, как лес хранит истоки жизни.

Рассыплет небо звёздное пшено. Будь тем, кому не задано — дано — постичь земные замыслы и смыслы.

Идёт декабрь

Ну вот и всё, итоги подвести — кого декабрь не успел спасти, кого оставил ждать другого солнца, и все двенадцать выстроились в ряд. Вот свечи новогодние горят, а значит по достоинству зачтётся всем нам за каждый шаг, за каждый миг. Мы боль свою писали в чистовик, как первоклашки палочки-крючочки, учились мы уйти и не предать, и вот уже исписана тетрадь, как тот двадцатый — до последней строчки.

Ну вот и всё, осталось сделать вдох. Идёт декабрь, сверху смотрит бог и ангелы спускаются оттуда — затем, чтоб на последнем рубеже оставить каждой крохотной душе надежду на спасительное чудо. И только он закроет эту дверь, как целый мир, ослабший от потерь, покроется блестящей звездной пылью. И будет свет, и будем слышать мы, среди молитв безжизненной зимы, лишь тёплый шорох белоснежных крыльев.

Горит восток

Горит восток, сиреневая пыль. Наш сонный город вновь глаза открыл, стоит, невыразительный и робкий. И видим мы, какая в этом тишь: захочешь объяснить — не объяснишь, как этот купол, сотканный из хлопка, над нами пышет солнцем и листвой, и каменные стены стариной пропахли, как цветы дождём и мёдом. И в нём ненастья — ни в одном глазу. Живые, исповедовать грозу, мы призваны сухим его восходам. Но кто призвал — нам будто невдомёк, а может быть и вовсе нас обрёк, но для чего такое нам богатство? И мы идём по городу, а он нас посвящает, в небе отражён, в дождливое октябрьское братство. И вот рассвет, безоблачен, белёс, но если нам ещё не довелось постичь его вибрации и звуки, то — снова удивляться и смотреть, но так и не увидеть — не суметь, как будто бы глухи и близоруки.

Под тихие молитвы сентября

Огонь горит, сплетается строка, над крышами гнездятся облака. Мы чертим горизонты, пишем утро, и эту осень, как любовь и мудрость, вполголоса читаем между строк. Сентябрь — зашифрованная сутра, впечатанная в бронзовый восток.

А там где мы — звучит ещё листва мелодией любви и торжества. Мы, напрочь очарованные, знаем и чувствуем, каким случайным раем сентябрь этот стал для нас с тобой. Мы в новых воплощеньях совпадая, любуемся рыжеющей листвой, записываем мысли и слова.

Люблю тебя. Небесного родства душа, ещё бескрылая, не против. Мы снова в осень птицами уходим, за искренность её благодаря, а небо всё роняет звёзды-ноты, под тихие молитвы сентября.

В этом июле

В этом июле для нас полыхали ночи, дни были долги, и всё же, любви короче, солнца гуляли по небу туда-сюда. Он был безумно красив и слегка порочен в противоречии вечных огня и льда. Я расскажу тебе многое, если хочешь.

В этом июле мы были совсем другими: слишком воздушными, тонкими и льняными нитями снов, паутинками на ветру. Этот июль закалял нас в дожде и дыме, сняв с нас одежду и прочую мишуру, чтобы мы заново стали собой самими.

Он подарил нам — истории, битвы, флаги, клятвы, что живы внутри, а не на бумаге, рыжесть закатов, что очень тебе к лицу. Время пришло — так давай же опустим шпаги, бросим мечи, да поклонимся чабрецу, солнечным светом на камне напишем саги.

Этот июль провожал нас не в жизнь, а в вечность, каждый наш шаг был им понят и рассекречен — так не осталось ни боли внутри, ни тайн, только тепло, только имя твоё. И вечер.

Этот июль был святилище и алтарь, где мы зажгли наши яркие души-свечи.

Не маяки

Мы вовсе не материки, не города, не маяки. Мы брызги солнца у причала и в лимонаде пузырьки. Гори не в прошлом, а сейчас, но если ты внутри погас, иди туда, где всё сначала, где неба розовый атлас висит с тех пор над старым шпилем, назад — туда, где нас любили, где все истории — про нас. Садись у моря, говори о том, какой пожар внутри в тебе оставил только душу, а дальше — лёд и пустыри.

Пойди туда, где будешь смел всё то, что раньше не сумел: сидеть пустым среди ракушек и слышать каждый децибел, и лишь с зарёй, разгорячённой, узнать — какие и о чём мы, кто и зачем остался цел.

Мы неслучайно

Мы неслучайно, но издалека, из прошлых жизней вспомнив ДНК и странные обличия друг друга. И помним мы, как юность бьёт под дых, как старость разлучает молодых, как север в нас всегда стремился к югу.

Тебя однажды Бог назвал своим, а мы теперь вдвоём благодарим за наши имена и их частоты. Но перед этим, в самой глубине, ты слышал, знал, ты помнил обо мне, как помнит слух вибрации и ноты.

Теперь и в нас, как в ветре и листве, тот звук, что спрятан в божьем рукаве, находит воплощение и смысл, а значит, друг без друга нам никак, мы пьём небесных песен натощак, под сенью разноцветных коромысел.

Мы неслучайно, только навсегда — хрусталь и родниковая вода — других имён наш Бог не произносит. Ведь тот, кто через ад прошёл насквозь, сейчас вдыхает рай твоих волос, и жертв кровавых от любви не просит.

Загадай про нас

А теперь загадай про будущее скорей, как уронит звезду в золотое руно полей этот пёстрый сентябрь, новорождённый. Вот и смотри — она в руки тебе легла, и загадай, чтобы, ласкова и светла, осень раскинула в небе свои знамёна. Можешь заметить, как вместо былой зари в нас опять разгораются ранние фонари, раньше обычного, дольше былого срока. Это ли значит, что станем теперь вдвоём старой листвой перед новеньким сентябрём, и наблюдать, как он капает с водостока. А теперь не ленись, загадай про нас, как мы выйдем из осени, торопясь, волоча за собой гигабайты нечётких снимков, и про то, как из прошлого воскресив, нас, почти омертвевших, одна из них не найдёт в объективе тягучей дождливой дымки.

Она уже в пути

Она уже в пути. И мы навстречу ей распахиваем окна и объятья. Вот август замирает у дверей и, делаясь не старше, но мудрей, мы прячем в лето ситцевые платья, улавливаем звук и тишину. Себя теряя, снова ищем где-то, и слёз не открываем никому, но вновь читаем ввысь и вширину глубины розмариновых рассветов.

Она уже в пути — за тем большим холмом, где волны в золотом пшеничном поле, и льётся август сладким молоком, но кто из нас тогда подумать мог, что он не навсегда нам был позволен?

Люби его, люби, пока смолист, ревнив, пронзителен, как крик последней птицы; пока его лирический мотив, громады лучших чувств в тебе открыв, ещё звучит, но вновь не повторится.

Глаза-моря

Глаза-моря, совсем не как мои, виски пшеничны — лета янтари, и сами будто посланы оттуда, откуда происходят октябри.

На грудь кладут мне маленькое чудо и шепчет ангел: «Только береги!» Я слышу, как он вылетел в окно, и знаю — слишком много мне дано, чтоб продолжать не верить в мирозданье. И дальше нить прядёт веретено, а мне, на сей земле обетованной, на целый век вперёд всё прощено.

Качались люльки, снег в окне блестел, и каждый так по-разному взрослел, что мнилось, будто разные эпохи гостили в доме — том, что не старел. И каждый в этой дивной суматохе по-разному счастливым быть умел.

Весь новый мир в сапфировых глазах, но что они, такая бирюза? Да в них же сотни солнц в мои потёмки!

Лишь в памяти — крыло, окно, гроза, и те слова, что ангел мне сказал, назвал места, где подстелить соломки.

В  макушке лета

Большая жатва, Макошье, июль… С корзинами в малиновом раю мы ловим красоту в слова и в руки, а сверху льют на нас такие звуки, что мы, земную сбросив чешую, стоим, как стебли — блеклы и упруги.

И вновь даёмся диву — для чего течёт по нашим венам волшебство, а ночь, как брют, игристый и прохладный, в макушке лета дремлет виноградной, и сами мы — живое вещество, течём по венам жизни безвозвратно.

Но даже тот, кто вечно был один среди пророчеств, горя и руин, найдет себя в другом, чужом, но тёплом. И будут зеркалами отражать друг друга — два небесных чертежа, принявшие земной, телесный облик.

В реке затих лиловый небосвод. О том, что в мире всё наоборот, нам ведают её живые камни, и всё вокруг святому равноправно, где каждый миг к свободе нас ведёт, а ты и есть — свой гений и наставник, и путь, и сердце, и морской прилив. Душа в тебе покоя заслужив, становится почти девятилетней. И это воплощение души струится, но закончиться спешит, затем, чтоб наконец-то стать последним.

Мы точно одни из них

Ночь расправляет свой шёлковый палантин, на пол роняет залитое светом блюдце. Где-то внизу разбиваются, расстаются сотни по миру разбросанных половин.

Ночь собирает осколки. Дрожит рука, звёзды бросая сквозь сизые облака, и до утра, парики и тантамарески, ночь примеряет все облики тёмной бездны. Каждый фрагмент уникален, но не един, каждый звучит высоко, в то же время низко. На демоническом, ангельском и эльфийском ночь заклинает богов и зовёт богинь, чтобы спаять, совместить, затянуть узлы, высечь огонь, воссоздав его из золы выжженной временем старой прогорклой боли, впившейся в души доселе чужих, бесполых, странных созданий, калеченых, но живых, объединённых потребностью исцелиться.

Ночь собирает по фракции, по частице этих существ, и мы точно одни из них.