Бесплатный фрагмент - Хорошо драться по субботам

ХОРОШО ДРАТЬСЯ ПО СУББОТАМ

Начала, заложенные в детстве человека,

похожи на вырезанные на коре молодого

дерева буквы, растущие вместе с ним,

составляющие неотъемлемую часть его.

В. Гюго

ВСТУПЛЕНИЕ

Я брожу по берегу заросшего камышом озера. Что-то ласковое, теплое, но давно забытое всплывает со дна моей памяти. Сколько лет прошло с тех пор? Пятнадцать? Двадцать? А может, больше? Агрессивный стандарт многоэтажек теснит остроту воспоминаний. Удивительная штука — память. То, что мы помним, иной раз становится столь же зыбким, как и то, что мы забываем. Иногда ветхая память усердствует, восстанавливая мгновения самой счастливой поры — юности. Я бережно храню каждый отдельный эпизод, перекладывая его с места на место, то роняя, то вновь подбирая.

Шурша столбиками засохшей ромашки, ко мне подошел чумазый мальчишка лет тринадцати. Блеснул пугливо-любопытным птичьим взглядом.

— Дяденька, что ты здесь ищешь?

— Позавчерашний день, — усмехнулся я.

— Зачем?

Я ему не ответил. Было совершенно ясно, что невидимая нить жизни, связывающая меня с прошлым, может порваться, если ее дать подержать — пусть ненадолго — кому-то другому.

Я достал из кармана пачку ментолового Dunhill. Щелкнул зажигалкой. Сухой, вечерний воздух разбавился ароматным дымом.

I

Солнце палило нещадно. Над рекой колыхалось марево, словно тонкий бесцветный тюль у открытого окна. Неповторимый запах болотных испарений неотступно висел над нами. Мы — это пятеро друзей, идущих купаться на родниковое холодное озеро. Путь наш пролегал через обмелевшую, заросшую камышом речку. Засохшая грязь взялась коркой и приятно покалывала босые ноги. Шли мы очень осторожно, боясь наступить на одну из многочисленных ос, занятых поиском живительной влаги. Своими босыми ногами мы ощущали благосклонность тёплой земли к столь безалаберным и праздным недорослям. В зарослях камыша резко кричали болотные птицы. Полдень. Но нам не было жарко: когда человек молод и здоров, он не ощущает такой мелочи. Школьный год остался позади, впереди — три месяца летних каникул, и этот, ничем не заполненный, период времени делал нас бесконечно свободными и счастливыми. Цвели вересковые поляны, в звонком серо-голубом небе кружили стаи ласточек. Время от времени они опускались и стремительным росчерком проносились над протоками, заросшими осокой и кувшинками.

Свобода и юность. Ценили ли мы их? Да, ценили. Тело мое было стройным и гибким, мышцы упругими и крепкими. Я не задавал себе сложных вопросов. Не потому, что мне были не интересны ответы, а потому, что это не приходило мне в голову. Каждой клеточкой своего тела я впитывал радость бытия и чувствовал теплое дыхание жизни. Иногда казалось, будто она подходила ко мне вплотную, вытесняя посторонние ощущения. Интуитивно, не задумываясь о ее смысле, мы жили, решительно вбирая полной грудью чистый полуденный воздух детства, которое уже кончалось. Детство — время не безоблачное, в нем тоже хватало своих бед и трагедий. Прощались мы с ним легко и без сожаления.

Впереди, чуть наклонив голову, щуря от солнца свои косые глаза, шел Сергей Червонный, самый старший из нас и самый сильный. Звали мы его Червонец, и он охотно откликался на это прозвище. Каждый из нашей компании время от времени поглядывал на него с почтительным восторгом. Он уже несколько лет занимался легкой атлетикой, и крепкое тело Червонца, отливающее бронзой, являлось предметом искреннего восхищения и не менее искренней зависти. Его совершенно справедливые определения уличного этикета вполне резонно вызывали гнев родителей. Ну, во-первых, нельзя было хорошо учиться. Считалось, если ты не соблюдаешь это правило, значит, ты зубрилка и подлиза, что, в общем-то, довольно гнусно. Правда, избежать этого греха можно достаточно легко: не учить уроки и прогуливать занятия — бартижать. Во-вторых, послушание и вежливость к родителям, а уж тем более, к посторонним взрослым, являлись и вовсе едва ли не смертельным грехом.

Эти условия с успехом выполнялись всеми, пожалуй, только за исключением меня. Мне прощались и относительно хорошая учеба, и умеренное послушание, и не хамское обращение со старшими, потому что я компенсировал свою «слабость» в этом отношении другим, не менее важным пунктом нашего кодекса — я умел хорошо драться. Два года занятий боксом не прошли даром. Побывали мы в этой секции все, но по-разному сложились наши спортивные карьеры. Первым туда попал Юрка — худой, жилистый парень, очень рано оставшийся сиротой. Жил он со своей теткой, ворчливой женщиной, которой до него не было никакого дела. Их дом был разделен на две части, и на его половине она никогда не показывалась. Предоставленный самому себе, Юрка с утра попадал в распахнутые объятия улицы и четко усвоил ее основное правило: не хочешь быть битым, будь сильным. Мы могли укрыться за спинами родителей, братьев. У Юрки же такой возможности не было, и инстинкт самосохранения погнал его в секцию бокса. Из него получился хороший боксер. Юрка был обманчиво хрупкого телосложения со страшной напряженностью сжатой пружины. Перед поединком его остроносое лицо подергивалось от какого-то жадного нетерпения, как у маленького шустрого зверька. Настырный, физически сильный, сухощавый, с длинными руками, он словно был создан для единоборств. В общем, бравый юноша: лишь бы кулаками помахать — вот и все видимые его достоинства.

Занимающихся боксом можно условно разделить на несколько категорий. Первая, пожалуй, самая многочисленная, довольно-таки скоро получив изрядную долю зуботычин, делает вывод, что человеческая голова предназначена вовсе не для того, чтобы по ней время от времени настукивали кулаками. Таким был Колька, прозванный нами за некую схожесть с болотной птицей, Чомгой. Он был из неполной армянской семьи. Его отец — жгучий, по словам местных женщин, красавец Вазген несколько лет назад уехал к родственникам в Ереван и до сих пор не вернулся. На письма глава семейства не отвечал, но алименты на сына высылал регулярно. Мать Николая тетя Марина — русская. «Родня заставила Вазгена жениться в Ереване на армянке», — говорили ей вослед местные кумушки. Нытик, хлюпик, вечно жующий толстяк-армянчонок, отовсюду гонимый, в конце концов прилип к нам и терпел буквально все — беспрекословное исполнение мелких поручений, насмешки, незлобные подзатыльники. Говорил Чомга всегда плаксиво-тихим, даже заискивающим голосом. Вздрагивал от резкого окрика или сигнала автомобиля. В общем, являлся для всех чем-то вроде огородного пугала. Зато он был теперь членом нашего клана. Любой обидчик жестоко бы поплатился за малейшую неприятность, нанесенную Чомге.

Вторым в этой категории был Бу-Бу, получивший такую кличку, потому что бубнил по любому поводу. Лишь он ­– надо отдать ему должное — какое-то время колебался «идти-не идти», но наше маниакальное отношение к уличным потасовкам сделало свое дело: Бу-Бу тоже появился в боксерском зале. Уже на первой тренировке у него засветился под глазом живописный «фонарь». Таким парням, как Чомга и Бу-Бу вскоре надоедает ходить с распухшими носами, с синяками, и они оставляют бокс.

К следующей категории принадлежат те, кто быстро хотел научиться драться, но быстро не получалось и приходилось ходить на тренировки несколько месяцев, а то и больше года. Юрка оказался в их числе. Задирой он был необыкновенным. Юрка любил драться, получал от этого удовольствие. Мимо его дома другие, «не наши», пацаны боялись ходить. Чтобы миновать эту опасную зону, они делали большой круг, выбирая путь в обход.

Поскольку Юрка «буксовал» в математике, то его не смущал тот факт, что соперников иногда было в несколько раз больше. Его дерзость, отчаяние, хорошо поставленный удар в большинстве случаев делали Юрку победителем. Конечно, он мог стать хорошим боксером, но юное спортивное дарование слишком рано стало пробовать спиртные напитки. Тренер, несколько раз почувствовав запах алкоголя, естественно, выгнал его в шею.

Червонец и без занятий боксом был одним из авторитетов нашего района. Никто из нас не мог тягаться с Сергеем в силе и ловкости, а посему роль лидера негласно и беспрекословно была отдана ему — степенному, справедливому, атлетично развитому. Червонец некоторое время приглядывался к нашему увлечению боксом. Однажды, казалось, ни к кому не обращаясь, он спросил:

— Интересно, кто все-таки сильнее, Чомга или Бу-Бу? — и, «плеснул керосин», добавляя: — По-моему, сильнее Бу-Бу, но у Чомги удар резче.

Я тут же подхватил идею, зная, что может получиться интересное развлечение:

— А кто, собственно, остался? Тайсон состарился, Валуев в депутаты подался.

Червонец, не найдя подходящих слов, развел руками: — Чомга да Бу-Бу… Больше, действительно, никого не осталось.

Лишь одно сравнение с великими боксерами сделало Чомгу с Бу-Бу несколько агрессивными.

— А чё мне его удар, — Бу-Бу сплюнул сквозь зубы и приблизился к потенциальному спарринг-партнеру.

— Нет, у Чомги удар все-таки резче, — риторически заключил Червонец.

— А, по-моему, Бу-Бу победит, — включился в разговор Юрка.

— Да врежь ему, Чомга, — притворно-равнодушно позевывая, посоветовал Сергей. — Ты же, в конце концов, армян! Видишь, он тебя уже боится.

Подобный вердикт явился мощной катапультой для начала потасовки. Такого оскорбления не стерпит никто. Добродушный молчун Бу-Бу, из которого каждое слова приходилось вытаскивать буквально клещами, проявляя непривычную для себя агрессивную инициативу, ринулся в бой. Под одобрительный гогот немногочисленных, но азартных зрителей, соперники добросовестно осыпали друг друга тумаками.

У Чомги из глаз текли слезы, но он не уступал. Таков закон улицы. В критический момент боя вмешался Червонец-рефери и растащил участников состязания. Затаенной обиды, несмотря на расквашенные носы и фингалы, после таких поединков не оставалось, ведь причин для драки не было — чего ж дуться друг на друга?

Самым интересным было участие в «большом спорте» Червонца. Присмотревшись к нам и увидев, как буквально на глазах растет наша уверенность, обозначенная проворностью в потасовках, он тоже решил попробовать себя в боксе: Червонцу никогда не нравилось быть вне схватки. Но пребывание Сергея в этом виде спорта не было ни долгим, ни успешным. Когда Червонец первый раз появился в спортивном зале, тренер отсутствовал. Каждый занимался чем хотел: кто-то наколачивал грушу, некоторые отрабатывали удары на мешке. Несколько пар работали в спарринге. Легковес Эдичка, облокотившись на канаты, с любопытством наблюдал, как здоровенный верзила неумело тыкал кулачищами в непослушную грушу. Поднаторевший в ударах Эдичка решил «набрать очей» перед приятелями.

— Эй, бык, сразимся? — он резко ткнул рукой в бок Сергею и с ухмылкой указал в сторону ринга. Я стоял рядом и видел, какой яростью налились глаза моего друга, и до сих пор не пойму, что остановило его «присветить» Эдичке, не входя в ринг. Но Червонец был отличным вожаком — предусмотрительным и хватким. Он пренебрежительно окинул наглеца с ног до головы и спокойно ответил:

— Конечно, птенчик, сразимся. Отчего же нам не сразиться… Секундировать Червонцу взялся я.

— Главное, закрывай голову и постарайся поймать его на контратаке одним ударом, — зная мощь рук Сергея, советовал я. Заранее можно было предугадать победителя этого поединка — разрядник, участник многих соревнований, с одной стороны, и новичок ринга, неповоротливый громила — с другой.

Не успели они выйти на ринг, как кулак-снаряд Червонца просвистел рядом с ухом Эдички. Это была, пожалуй, единственная возможность победить «мухача». Он сразу «взял» дистанцию и короткими, резкими тычками, так называемыми джебами, начал жалить неискушенного соперника. Двигался по рингу Эдичка великолепно. Нырок под удар противника, шаг назад, уклон влево, уклон вправо, снова нырок. И при этом он не забывал наносить хлесткие, резкие удары. Сергей продолжал с яростью рассекать воздух руками-поленьями. Удары легковеса Эдички не могли навредить Червонцу, но король района терпел сокрушительное поражение, не столько физическое, сколько моральное, да еще на наших глазах. Это зрелище длилось два раунда. После второго, в минутном перерыве, Сергей, чуть отдышавшись, сказал:

— Василь, развяжи левую перчатку.

— Хочешь прекратить бой? — почуяв неладное, я вопросительно заглянул ему в глаза.

— Заправь шнурки в рукавицу, — прорычал Червонец.

Я машинально заправил шнурки в перчатку и, легонько толкнув его к середине ринга, с опасением смотрел на происходящее. Очередная комбинация удалась Эдичке не до конца. Чудовищно изогнувшись, Сергей резко сбросил перчатку с левой руки. Схватив соперника за майку, поднял его и сильнейшим ударом правой отправил… за пределы ринга. В этом мгновенном, полном драматизма эпизоде, было все: торжествующий крик победителя, отчаянно болтающиеся руки-ноги побежденного, удивленные возгласы зрителей необычного состязания и, как венец всему происходящему, — оплеуха «лапой» (специальная плоская перчатка) по голове Сергея, от вернувшегося в зал тренера. Так закончилась карьера ни разу не проигравшего боксера. Но для нас авторитет Червонца, несомненно, стал еще выше.

И, наконец, последняя, третья категория — это те, которые хотят чего-то добиться в спорте.

В детстве из всей нашей компании я был самый слабый, болезненный. Меня сильно не обижали, наверное, не хотели связываться. Скорее всего, боялись летального последствия. Когда все пошли в секцию бокса, то пошел и я. Ходил, несмотря на синяки, на разбитые нос и губы, с неожиданным упрямством продолжая тренировки, даже после того, как друзья уже оставили бокс. Через год уже никто не рисковал затрагивать меня, ибо задира получал достойный отпор.

Бокс — это не просто вид спорта. Это концентрация силы воли, смелости, упорства, хитрости, быстроты мышления, реакции. Красивый вид спорта — в ювелирности дистанции, в изяществе движений, в точности ударов — что бы ни говорили скептики. Я часто слышу разговоры о боксе, что это, мол, банальный мордобой. На ринг выходят боксеры, жесткий, сумбурный обмен ударами: один из соперников повержен. Красиво? Вряд ли… Такой бокс можно наблюдать в любом пивном баре.

Когда же соперники пытаются обыграть друг друга тактически и, маневрируя на ринге, наносят удары с различных дистанций, не ввязываясь постоянно в ближний бой — это настоящее зрелище. Думаю, не только для поклонников бокса.

Сегодня соревнования — первенство города среди юношей. Ты уже многого достиг в боксе и теперь хочешь достичь совершенства. Рано утром съедаешь лишь маленькую шоколадку и через весь город едешь на взвешивание. Встаешь на весы и оказывается, что у тебя лишних двести граммов. Снимаешь с себя майку, трусы, носки — сто граммов долой. За этим судьи следили строго. Отправляешься в близлежащий парк сгонять лишний вес. Пробежав четыре круга, наконец, достигаешь нужного веса. И вот вечером ты идешь на ватных от волнения ногах к ярко освещенному рингу, ничего не соображая, подныриваешь под тугие канаты. Жмешь облаченные в перчатки руки соперника. Звучит гонг. С первыми ударами обретаешь уверенность, движения становятся осмысленными, и твоя левая работает, как шпага. «Ведешь» противника в угол ринга, на его удар прямой левой делаешь нырок влево и при выходе из него сильно бьешь боковой правой. Попал.

— Молодец, Васек! — орут в зале. (Кажется, я узнаю голоса своих друзей). Что ж, бывает и так. А бывает так, что к концу третьего раунда нет сил не только атаковать и двигаться, но и стоять на ногах ты способен, лишь опершись спиной о канаты.

— Вася, работай сам, первым номером, — как сквозь сон слышу с трибун. Чей-то знакомый голос вторит:

— Осталось десять секунд, концовку давай.

«Ага, фиг вам, а не концовку», — вяло думаю я и от усталости опускаю руки; порой идеальная защита — ее отсутствие.

В этот момент взрыв, молния, яркий свет. Качнулся пол под ногами. Рефери резко машет рукой перед лицом.

— … шесть, семь…

По ком звонит колокол? Это не колокол, это звук гонга. Начинаю соображать, что он спас меня от нокаута.

«Все, больше ни шагу в зал. Хватит», — в раздевалке я сдергиваю с себя влажные от пота, неприятно пахнущие перчатки и швыряю их в угол.

­– Нормально, Василь, — утешает меня Чомга и идет подбирать перчатки. — Если б ты в конце третьего раунда не пропустил сильный удар… — он тяжело вздыхает.

— В следующий раз ты его порвешь, как грелку, — добавляет Червонец.

В этот момент я готов утешителей убить.

А послезавтра снова входишь в пропахший здоровым потом зал. Все повторяется. Разминка, бой с тенью, отработка ударов на мешке, спарринг, работа с отягощениями. Заданный ритм. Иногда приходится делать над собой усилие, чтобы снова и снова приходить на тренировки.

II

Вода в озере даже в самые жаркие дни была темной и холодной. От капель, стекающих с наших тел, глиняный берег вскоре становился блестящим и скользким. Мы прыгали с тарзанки, плескались на мелководье, догоняли друг друга. В этом скрытом от посторонних глаз, заросшем чертополохом и бузиной пространстве существовала особая свобода, которую мы чувствовали и душой, и телом.

Юрка топил Чомгу, время от времени давая ему возможность глотнуть воздуха, до тех пор, пока тот с выпученными глазами не начинал орать диким голосом и просить пощады.

— Отпусти его, — лениво повелевал Червонец. Мучитель нехотя отпускал всхлипывающего толстяка.

Из тускло мерцающей воды торчали полусгнившие деревянные сваи, тёмные и острые. У самого берега вилась узкая глиняная полоска, замусоренная хрустящей корой растущих чуть поотдаль тополей. Ленивые волны нехотя гоняли грязно-рыжую лохматую пену. Особым шиком считалось пройти по железной трубе, которая соединяла два берега заброшенного оросительного канала. Под трубой, в воде, якобы зубьями вверх лежала старая борона. Такое рискованное испытание выдерживали далеко не все. У заурядного, казалось, поступка была отчаянная элегантность и своя ритуальная красота. Раскаленная на солнце труба нещадно жгла ноги, холодная тяжесть страха ныла под ложечкой, крупные капли пота заливали глаза. Внизу, устрашающе колыхалось фиолетовое пятно тени. Есть такая точка на трубе, — она чуть дальше середины, — когда уже точно знаешь, что дойдешь, что не рухнешь с высоты пяти-шести метров вниз. Среди нас ходила легенда (а может, это была и правда), будто на этом месте уже разбилось несколько человек. Поэтому искушение испытать себя в очередной раз в смелости невероятно велико. Мое положение осложнялось еще и тем, что плавать я не умел и обычно робел при виде любых водных просторов глубиною более полутора метра. Возможно, именно это обстоятельство по-своему и способствовало экстремальной остроте моих ощущений.

Верхушки деревьев дробило заходящее солнце, и сотни мерцающих жаром угольев тлели на стремительно сереющем небе. Длинные тени камыша настигли нас, сидящих на берегу озера. День клонился к закату, неохотно отпуская тепло. Пора возвращаться домой. Путь назад мы выбирали более длинный, но заманчивый — через арбузную бахчу. Заряд соли в ягодицы — плата существенная, но ряд отвлекающих маневров сводили усилия сторожа к нулю. Пока Червонец солидно интересовался заработками да видами на урожай, мы по-пластунски преодолевали расстояние между полем и тропинкой. Путь наш подслащен. Расколотые о коленку арбузы были теплые, сочные. Сладкий сок стекал по щекам на подбородок. Аромат рубиновой мякоти привлекал десятки пчел. Лениво отмахиваясь, я замечал, что никогда еще не ел такого вкусного арбуза. Ощущение необъятной радости наполняло меня. Было так естественно и легко, как бывает только в первой половине жизни. Юрка бросил арбузную корку и попал Чомге по голове. Тот по-армянски беззлобно выругался. Солнце уже скрылось за крышами домов.

Вечера, которые мы проводили вместе, не отличались друг от друга особым разнообразием. Собирались на лавочке возле Юркиного дома и решали, чем заняться дальше. Фантазии нам хватало лишь на то, чтобы с кем-нибудь подраться. Обычно поиски противника завершались успешно. В парке культуры и отдыха нас не интересовали ни веселые аттракционы, ни катание на лодке, ни многочисленные открытые летние кафе. На дискотеке «Поплавок» почему-то только по субботам проходили танцы. Но в данный момент яркие платьица девушек не останавливали наших взглядов, мы не заслушивались модными музыкальными шлягерами рока и рэпа. Мы искали себе подобных, не успевших разобраться в этой жизни и считавших, что утвердить себя можно только с помощью кулаков. В замкнутых рамках убогого бытия нам казалось, что мы не вольны распоряжаться своей судьбой, и удел личности предопределен. Злость наша, рука об руку с бессмысленностью существования, вырывалась на «Поплавок». Червонец решал, кто именно нам «не нравится», а Чомга, преисполненный воображаемой отвагой, шел задираться. Ему, конечно, больше всех доставалось, но он был горд значимостью своей миссии. Армянский юноша с удовольствием демонстрировал свою готовность быть дерзким и смелым. Через минуту Чомга отлетал от кучки парней, как пробка из бутылки. Не торопясь, мы шли разбираться. Двоих-троих «отключали» сразу. Лишь Бу-Бу, как правило, возился со своим соперником, хватая его за рубашку и пытаясь освободить переплетенные с ним руки. Подскакивал Юрка и разрешал это замешательство в пользу нашего друга. Также быстро мы разбегались в разные стороны, подальше от спешащей к месту драки полиции. Вокруг шум, крики. Как ни в чем не бывало, шли к выходу. Редко случалось, что противная сторона собирала силы и бросала нам вызов — в таких случаях предстояла серьезная разборка, и в конфликт вмешивались парни постарше. Нас же — «мелюзгу» — отгоняли подальше, но в самый разгар потасовки мы приходили на помощь своим.

Возле трамвайной остановки собралась толпа. Мы шли, готовые ко всему. На миг меня ослепила проезжающая мимо машина, и тут же кто-то упал на мое плечо. Это Юрка. Его ударили, и он потерял равновесие. Всё-таки те, которых мы побили в прошлую субботу, решили нам отомстить. Парень, ударивший Юрку, повернулся ко мне. Лицо его искажено злобой. Мгновения хватило, чтобы понять — сейчас будет атака. Привычный шаг назад, корпус вправо и удар навстречу. Я отскочил в сторону и осмотрелся. Червонца прижали к стене трое и, мешая друг другу, осыпали его тумаками. Я и Бу-Бу одновременно оказались рядом. Боковой удар в ухо получился отменный. У Бу-Бу тоже все в порядке. Оставшийся единственный соперник Сергея в замешательстве. Это качество — не союзник в драке. Вой сирен полицейских машин поставил точку в ночной истории. С полицией мы не дрались — за это могли и срок дать (термин «полиция» появился в нашем обиходе совсем недавно, и многие по привычке называли полицейских милицонерами). А за драку друг с другом, если не случается серьезных последствий, ведь, не сажают. После разборки мы встречались в условленном месте и отмечали потери со своей стороны: разбитая губа у Чомги, синяк у Юрки, да порванная рубашка у Бу-Бу. С восторгом, перебивая друг друга, мы смаковали подробности очередной победы. Наш расчет на безнаказанность был зыбок и ничем не оправдан. Но поймем мы это немного позже. А сейчас мы любили субботние драки, только они давали необходимое для наших юных тел количество адреналина. Мы вытоптали для себя это дерзкое пространство, и уходить с него, как нам тогда казалось, никуда не собирались.

— Может, вина возьмем, да отпразднуем победу? — подбросил идею Юрка. Он уже, в отличие от нас, несколько раз напивался в хлам и, похоже, ему это нравилось.

— Ладно, давайте «воздух», — для пущей солидности немного подумав, разрешил Червонец.

Трехлитровая банка домашнего виноградного вина стоила не так уж и много. Мы торопливо шарили по карманам, извлекая наружу мятые купюры. Чомга быстро, как мог, мчался на «точку» к старухе, торгующей горячительным.

— Не зарастет народная тропа … — павлиньим голосом гнусавил возвращающийся гонец.

— Давай сюда, армянский поэт, — Червонец осторожно брал открытый баллон и, не спеша, делал первый глоток. По очереди мы пригубляли ароматное зелье. Кажется, в тот вечер я впервые попробовал алкоголь. Терпкая прохладная влага с тихим певучим журчанием текла по горлу и приятно щекотала желудок. С непривычки у меня кружилась голова и не слушались ноги. Опьянение ритмично и дерзко сновало по моему телу, тяжело дышало и вызывающе замедляло движения. Я облокотился о забор. Сливовая ветка слегка прикасалась к моему плечу. На кобальте неба мерцали веселые желтые звезды. Сумрак неохотно обволакивал землю. Тихо. Лишь сверчки вдохновенно озвучивали партитуру летней ночи, изредка замолкая, чтобы послушать нас. Ничего путного, однако, не услышав, они снова заводили свою монотонную песню.

Неожиданно к лавочке, на которой мы сидели, подбежала собака и, уставившись на нас голодными глазами, принялась тихонько поскуливать, выпрашивая кусок хлеба. Червонец порылся в карманах, нашел там карамельку и, развернув ее, бросил животному. Собака, понюхав приношение, есть конфету не стала, но, осмелев, подошла поближе. Чомга, приподняв ноги, прижался к Червонцу.

— Не укусит?

— Ну ты, как баба, честное слово! — поразился его трусости Юрка. — Скоро, наверное, кошек начнешь бояться.

III

Мама Чомги — тетя Марина — как-то рассказывала нам, в некотором смысле оправдывая робость сына, что в раннем детстве его напугала собака. Дескать, поэтому он рос таким трусливым и нерешительным.

— Оставила коляску лишь на минутку, — сетовала незадачливая родительница, — чтобы в магазин забежать за молоком. Вышла, смотрю — а Коленьку обнюхивает огромная черная овчарка! Правда, в наморднике, — шмыгала носом тетя Марина. — И глаза такие серьезные у обоих, словно они не понравились друг другу. Тут как раз хозяин собаки подошел — мужик худющий и важный. В шляпе, — уточнила она.

«Ой, — говорит, — извините, мамаша! Я в киоск за газетами ходил… А Джека не бойтесь: он не злой, не тронет».

— А я ж переволновалась, ну и замахнулась сумкой на мужика, — тетя Марина темнела лицом и смахивала набежавшую слезу. — Овчарка в то же мгновение и показала, какая она хорошая и добрая: бросился на меня этот чертов Джек! Огромными лапищами ткнулся в грудь и зарычал, словно Цербер. Еле его этот придурок в шляпе оттащил. И тогда Коленька по-настоящему испугался — закричал, захлебываясь в крике, задрыгал неистово ручками-ножками, — Чомгина мама уже плакала, никого не стесняясь. — С тех пор он стал очень плохо спать по ночам, много плакать и, — она тяжело вздохнула, — много кушать. Врачи говорили, что эти расстройства произошли на нервной почве, но так и не смогли ничем помочь. Ни лекарства, ни специальные процедуры не улучшали состояние Коленьки, — всхлипывала тетя Марина.

— Говорят, что вы водили его к колдунье? — спросил кто-то из нас.

— Да, я показывала его бабке Дарье, местной знахарке, — ответила тетя Марина, — так она мне прямо сказала:

— А чего ж ты, блудница, хочешь? — Колина мама потупила взор, видимо, вспоминая подробности не для наших ушей, и надолго замолчала.

… — Как ты со своим армяном живешь? Без венчания и даже без регистрации в ЗАГСе… Да еще ребеночка в грехе зачала, курва, — ворожея поворачивалась к иконам и спешно крестилась. — Еще не то тебе будет! — бабка Дарья сверлила ее темными цыганскими глазами. — Или твой Мыкола кого-нибудь убьет или его порешат, — она грохала ладонью по столу, — но и это не самое страшное, что может с ним случиться, поняла, дура?! Иди отсюда, с глаз моих, безбожница! Придешь, когда хахаля своего нерусского в церковь на венчание сводишь, — бабка Дарья устало опустилась на стул.

Уходила Марина от колдуньи с тяжелым сердцем, зная, что дорога в ЗАГС ей с Вазгеном заказана. А уж в церковь, тем более … — По ее щекам снова струились слезы.

— Это я во всем виновата, — наконец прервала молчание тетя Марина, вытирая ладонями покрасневшие глаза.

В чем была виновата эта женщина, она могла лишь догадываться, но нерешительность и робость сына стали не единственными и не самыми худшими его недостатками.

Смуглый, кудрявый красавчик Вазген приехал в наши края на заработки из солнечной Армении. С полудюжиной таких же гастарбайтеров они нашли работу каменщиков — класть кирпичный загородный особняк богатому клиенту. Вскоре у Вазгена реализовалась банальная мечта любого нелегала: он познакомился с засидевшейся в невестах девушкой и пообещал на ней жениться. Этой девушкой оказалась тетя Марина. Через некоторое время гастарбайтер перебрался в ее одиноко-запущенное жилище. Впереди у него наметилась жизнь, которая обещала стать относительно неплохой: вместо колченого хозяйского топчана на стройке и пакета с китайской лапшой на ужин любвеобильного нелегала вечером ждал наваристый домашний борщ и разобранная постель с молодою сожительницей.

Внешность тети Марины не предполагала божественного происхождения, и посему полноватая девушка с круглым конопатым лицом была совершенно не озабочена тем, что скажут о ней соседи. Хорошо, хоть такой мужчина отыскался. А говорили они много и охотно, особенно в первое время их сожительства. Подробностей этого знакомства никто не знал, да и теперь, когда Вазгена здесь больше нет, они значения не имеют. В первые несколько месяцев горячий кавказский мужчина, проявляя чудеса темперамента и скрашивая их традиционными сладкозвучными комплиментами, раз и навсегда завладел сердцем тети Марины. На работу он уходил, когда еще не наступил рассвет, а возвращался домой уже затемно. Однако ночь была в распоряжении любовников. Вскоре тетя Марина забеременела и сказала об этом своему сожителю. К ее огромному разочарованию, Вазген не проявил бурной радости от предстоящего отцовства. Буркнув что-то по-армянски, он вышел за дверь покурить. Вернувшись в комнату, Вазген приласкал плачущую любовницу и сказал, что скоро у них всё будет хорошо. Он заработает много денег, отремонтирует обветшалый дом, и заживут они счастливо втроем. Тетю Марину никогда не обманывали мужчины (за их отсутствием), и поэтому, прильнув к пушистой груди гастарбайтера, она ему поверила.

К середине осени нелегалы достроили особняк, и бригада уехала на родину. Не стал исключением и Вазген.

Зима выдалась снежная, вьюжная и, как никогда в этих краях, холодная. Тетя Марина безвылазно сидела в своем ветхом домике, одолеваемая хронической простудой, таким же безденежьем и жуткой тоской. Накинуть веревку на крюк в потолке ей помешал уже время от времени напоминающий о себе сын — она была уверена, что будет именно мальчик. Будущая мать, держась за живот, подходила к окну, садилась на стул и часами наблюдала дерзкую снежную круговерть.

Родила она в самом конце зимы — двадцать девятого февраля. С вечера вдруг гулко застучали в промерзшую дощатую дверь.

— Кто там? — испуганно спросила тетя Марина. В ту же секунду бешено заколотилось сердце — Вазген?

— Хрен в пальто. Открывай, непутевая, — она узнала голос бабки Дарьи.

Дрожащими руками тетя Марина отворила дверь перед непрошенной гостьей.

— Не хмурься аки монашка, ночевать у тебя буду, — с порога заявила знахарка. — Сына родишь сегодня, — она скинула овчинный тулуп. Громко зевнула. — Намается, бедолага, из-за матери-то своей, — колдунья кивнула на ее живот. — Мало того, что грешница, так еще и в длинный год рожать надумала. Я ж и говорю, дура дурой, — бабка Дарья поежилась, поискав глазами тулуп. — Пойду ведро угля принесу. Нет, поди, у тебя?

Роженица замотала головой.

— Одно слово — дура, — знахарка хлопнула дверью.

Всю ночь бабка Дарья возилась по дому: выдраила полы, тщательно вымыла посуду, вскипятила козьего молока. В большой кастрюле нагрела воды, приготовила чистые простыни.

Тетя Марина в это время крепко спала — колдунья напоила отваром пустырника и мелиссы.

В полвосьмого утра — за окном начинало сереть — у роженицы начались схватки. Несмотря на состояние матери, мальчишка родился превосходный — упитанный, розовенький, симпатичный.

— Как назовешь-то мальца? — спросила повитуха, перерезая пуповину.

— Коленькой, — прошептала счастливая мать, скользнув языком по пересохшим губам. — Так дедулю моего звали.

— Коленька так Коленька, — проворчала бабка Дарья, укутывая младенца в простыню, и едва слышно добавила: — Не будет ему в жизни счастья, всё одно…

В канун международного женского дня вернулся Вазген, объяснив свое длительное отсутствие болезнью и немощью стареньких родителей (и это было сущей правдой). Для тети Марины так и останется нераскрытой тайна, что она была не единственной женщиной горячего кавказского мужчины — в Ереване с не меньшей страстью Вазгена ждала черноокая красавица Каринэ, его законная жена. Однако за несколько лет совместной жизни супругам не удалось нажить ни особого богатства, ни детей. Армения в ту пору обрела, так называемую, независимость, но экономическое состояние новоиспеченного государства являло собой крайне тяжелую картину. Десятки тысяч молодых, сильных, умелых мужчин в поисках лучшей доли ринулись в страны дальнего и ближнего зарубежья, прежде всего, в Россию. Кому-то из них найти приличную работу и жилье помогли уже проживающие там более предприимчивые и успешные родственники, но большинство — таких, как Вазген — устраивались строителями, торговцами овощами, водителями.

Молодой отец осторожно подошел к кроватке и, внимательно вглядываясь в лицо ребенка, взял его на руки. Сколько лет Вазген ждал момента, когда он прижмет свое чадо к груди. Правда, матерью должна была стать законная жена Каринэ, но что ж поделаешь, коли Небеса распорядились именно так? Он взял сына на руки, поднес к лицу и поцеловал в кудрявую макушку.

— Э, слюший, а почему у него такой волос рыжий? — спросил вдруг чернокудрый папаша.

— А я, по-твоему, какая? — смеясь, счастливая мать тронула свои золотисто-огненные пряди.

Вскоре Вазген нашел работу по строительной специальности и в семье вновь воцарились любовь и радость. Тетя Марина не раз предлагала сожителю узаконить их отношения, но он раздраженно отнекивался, мотивируя отказ больными родителями на родине и его зыбким статусом нелегала. Тетя Марина согласно кивала, печально вздыхала и не могла понять, каким образом их женитьба может помешать тому или иному обстоятельству.

Как и в прежний свой визит, световой день Вазген проводил на стройке. Домой возвращался поздно вечером и видел сына только в кроватке. В редкие для нелегала выходные он ремонтировал квартиру и проводил время подле тети Марины и Коленьки. Семейная идиллия продолжалась недолго. Закончилась очередная шабашка, и Вазген вновь засобирался на родину.

— Папа-мама нэмножко смотреть буду и скоро приеду, — утешал он пригорюнившуюся сожительницу.

На этот раз двоеженец отсутствовал более полугода. Однако нельзя было сказать, что разлуки Вазгену давались легко. Находясь в Ереване, он убивался о златокудрой, пышнотелой «Маринэ», а теперь еще и о бутузе сыночке, а, вернувшись на Кубань, частенько мрачнел, вспоминая черноволосую армянскую жену. Так он жил, мечась от одного очага к другому, не в силах сделать окончательный выбор. С одной стороны его удерживала законная жена и многочисленная родня, глубоко проникшая своими корнями в каменистую армянскую землю, и вырвать их — всё равно, что извлечь из груди сердце. Но с другой стороны — пусть в чужих краях — Вазгена ждала и искренне любила желанная женщина Марина, подарившая ему наследника. Он садился на стул и, обхватив никчемную голову руками, раскачивался из стороны в сторону.

— Что с тобой? — спрашивала его женщина, у которой он находился в данный момент.

Вазген поднимал гневно сверкающие глаза и отвечал:

— Слюший, отстань, да… Зуб нэмножко болит, нэ видишь?

Через несколько лет таких метаний Вазген понял, что подобные страдания угнетают его душу, разрушают и без того ослабшее на тяжелых работах тело. Хотя с ролью двоеженца он, похоже, смирился, а регулярная смена женщин ему даже нравилась. Привыкли к многомесячным отсутствиям мужа и его жены.

И всё же постоянные переезды не могли не сказаться на характере как самого Вазгена, так и тети Марины. Не меньший след они оставили в неокрепшей душе Коли. Своего отца он практически не видел, но отчетливо запомнил печальное лицо матери с застывшей на нем обидой. Обидой на свою судьбу, давшую ей незаконного мужа с временной неопределенной работой и такой же перспективой на дальнейшую совместную жизнь.

В сыне тетя Марина души не чаяла и оберегала его как могла. Сызмальства Коля жил под тщательной и тотальной опекой матери. Она кормила его с ложечки, спать укладывала — когда Вазген был в отъезде — к себе под бок, на улицу одного не выпускала. Мальчик рос изнеженным, избалованным и, как следствие, капризным. Его темпераментного, решительного отца коробило отсутствие даже намеков на мужественность, смелость в характере сына и он всячески пытался влиять на отпрыска. Порой, физически. Тетя Марина, как могла, противилась педагогическому вмешательству сожителя в развитие ребенка. Собственно, эпизодический, эмоциональный напор Вазгена лишь усугублял положение — сын стал бояться агрессивного родителя, а внешность Коленьки всё отчетливее принимала не по-мальчишески рыхлые, женоподобные черты.

Очередной вояж на родину «к старенький папа-мама» тетя Марина восприняла относительно спокойно.

— Когда вернешься? — спросила она, укладывая дорожную сумку, и заглянула в потускневшие глаза Вазгена.

— Зачем спрашиваль? — буркнул сожитель. — На стариков хотель глянуть, дэнги нэмножко дам… И сразу назад.

Но по прошествии обычных трех-четырех месяцев отсутствия Вазген не вернулся. Не появился он и через полгода. Готовая к внезапным исчезновениям и столь же неожиданным возвращениям своего вахтового спутника, тетя Марина еще надеялась, что в один из поздних вечеров он, как обычно, громко постучит в дверь. Но, как оказалось, тщетно — красавца Вазгена в этих краях больше никто не видел. Так как деньги от блудного отца приходили достаточно регулярно, можно было предположить, что с Вазгеном всё в относительном порядке. Очевидно, зов предков оказался самым сильным его инстинктом.

IV

В этом же году Николай пошел в первый класс.

В такой же степени, как печалилась из-за разлуки с Вазгеном тетя Марина, радовался его отсутствию их отпрыск. Что греха таить: за малейшую провинность тяжелая ладонь гастарбайтера частенько припечатывалась к филейному месту сына. Порой поднималась и повыше, отвешивая увесистые, звонкие затрещины. Хотя нельзя было сказать, что Вазген свое чадо не любил, но сказывался крутой характер армянского мужчины — всё должно быть именно так, как он сказал, но никак не иначе.

Оставшись вдвоем с матерью, Николай, наконец, почувствовал свободу. Родительница, конечно, иногда упрекала Коленьку за неприготовленные вовремя уроки, за беспорядок в его комнате, за постоянное «кусочничание» между завтраком-обедом-ужином. Но это добродушное ворчание не шло ни в никакое сравнение с педагогическими приемами отца. Кстати, повышенный аппетит сына внушал некое опасение тете Марине, но она и предположить не могла, что это лишь один из компонентов его гормонального сбоя. Как он произошел и каковы его причины, внятно объяснить, пожалуй, никто не мог: ни родители мальчика, ни врачи, ни даже прозорливая и всезнающая бабка Дарья. Всё твердила одно и то же: «Пропадет, малец». Пыталась, правда, помочь, но ничего у знахарки на сей раз не вышло. Шли месяцы, годы, а Коля никак не взрослел, хотя его ровесники уже говорили басом, засматривались на девочек и внизу живота у вчерашних мальчишек появился темный пушок.

Прояснить ситуацию, — впрочем, это были уже последствия, — мог лишь сам Николай. Как-то на антресолях он обнаружил оставшийся от отца видеоприставку с десятком-полтора дисков. Вазген, совершенствуя сексуальное мастерство, на сон грядущий любил смотреть порнофильмы. Изучив инструкцию, чадо освоило правила пользования бытовой техникой, и взору недоросля предстали вакханальные картины развратной любви. Буквально через несколько минут просмотра, неокрепшая, но уже адекватно реагирующая его плоть возбудилась, и Коля стал мастурбировать. Всё бы ничего, коли время пришло, но юноша представлял себя изнывающей от страсти девушкой, похотливо постанывающей на экране. Занятие Коленьке очень понравилось и не проходило дня, чтобы он не предавался сладострастной манипуляции. При этом он воображал себя кем-нибудь другим, и персонажи его вымыслов каждый раз менялись, но непременным оставалось одно условие — все они были женщинами.

Соседом Николая был Сергей Червонный. Несмотря на то, что их дворы разделял лишь низенький забор, дружбы между мальчишками не получилось. Атлетично сложенный Червонец игнорировал и даже презирал соседа-хлюпика. Причин для этого было две, и обе являлись невероятно важными. Во-первых, не пристало спортсмену-разряднику водиться с вечно жующим маменькиным сыночком. Вторую причину Сергей едва ли мог внятно объяснить. Если бы это, конечно, потребовалось. Дело в том, что отцом Николая стал временный сожитель тети Марины, заезжий нелегал армян Вазген, что в этих краях, мягко говоря, не приветствовалось. Хотя ничем, кроме доброжелательности, трезвости и трудолюбия «хачик» себя не успел проявить. Тем не менее, отпрыск гастарбайтера не являл собой никакого интереса для Червонца и его компании.

Однако вскоре случилось происшествие, кардинально изменившее судьбу нескладного армянчонка. В один из жарких летних дней тетя Марина послала Коленьку в булочную за хлебом. Близлежащий магазин оказался закрыт на перерыв и Николай отправился в универсам, который находился в нескольких кварталах от дома. Чтобы сократить путь, Коля решил пойти через скверик. Возле фонтана немногочисленную публику развлекал блаженный Боря — местная достопримечательность. Закатив брюки до колен и сняв рубашку, юродивый, словно ребенок, плескался в спасительных, холодных струях воды. На улице стоял август, и люди томились от жары. Время от времени Боря набирал полные пригоршни воды и швырял ее в окруживших фонтан зевак. Публика — в основном подростки — визжала, но не расходилась: и интересно, и приятно.

Невдалеке, на скамейке, расположился участковый милиционер — младший лейтенант Гаврилко. Положив рядом с собой фуражку, он лениво наблюдал за резвящейся молодежью и время от времени протирал вспотевшую лысину носовым платком.

Николай, забыв о поручении, принял участие в импровизированном представлении. Неловко подпрыгивая, он пытался ладонями поймать летящие брызги. Вдруг кто-то положил руку на его плечо.

— Ты чё скачешь, как козел, толстяк?

Вздрогнув от неожиданности, Коля обернулся. Сунув руки в карманы, напротив него стоял высокий прыщавый парень. Он упер в Николая не обещающие ничего хорошего щелочки дерзких глаз, затем оглянувшись на умиротворенно жующего пломбир участкового, тихо спросил:

— Мелочь есть, щекастый? — и, случайно зацепив рукой Колину ширинку, похлопал ладонью по его карманам. В их сатиновых недрах жалобно звякнули монеты. Непонятно откуда взявшийся горячий шар запылал внизу живота Николая и в ту же секунду раскололся на тысячу мелких сладострастных осколков, которые стремительно разлетелись по его телу. Коле хотелось, чтобы этот, явно нехороший, парнишка трогал его еще и еще. Он вглядывался в узкие глаза хулигана и начинал понимать свое желание. Помимо воли Николай взял парня за руку. Однако тот принял его не совсем обычный порыв за демонстрацию, если не агрессии, то несомненного сопротивления.

Прыщавый снова оглянулся на то место, где сидел участковый. Скамейка была пуста. Парень взял Николая под руку и повел в близлежащие кусты.

— Эй, мотыль! Ты куда его повел? — раздался голос Червонца. — Какая наглость! — Он повернулся к стоящему рядом Юрке.

— Не говори… Пришло какое-то залетное чмо в наш район и еще понтуется тут, — улыбнувшись, сказал Юрка. Однако в его глазах сверкнул холодок опасности, который не обещал ничего хорошего даже в самых мирных ситуациях.

К долговязому тут же подошли двое его дружков, но, смерив взглядом Червонца, один из них сказал:

— Да, брось ты его, Андрюха… Нам уже идти надо.

Тот, не долго думая, отпустил Колину руку.

— Да я только спросить хотел, — оправдываясь, замямлил прыщавый.

— Валите отсюда, бакланы, пока в репу не получили, — Юрка приблизился к чужакам, надеясь, что они огрызнуться и возникнет драка. Но те, не вступая в сомнительные переговоры, поспешно ретировались с чужой территории.

— Чего эти козлы от тебя хотели? — Червонец глянул на застывшего в оцепенении Николая. Происшедшее событие, — но отнюдь не заварушка, — настолько потрясло Колю, что он пропустил мимо ушей вопрос соседа.

— А? Что? — он медленно возвращался в действительность. — Деньги хотели отнять, — наконец пробормотал Николай.

Вид у него был такой потерянный и жалкий, что Червонец, скосив глаза на Юрку, сказал:

— Ну вот что, сосед, если кто обижать будет — обращайся к нам.

— Без базара… — добавил Юрка и, глянув вслед варягам, сплюнул на асфальт.

С этого дня у Чомги — так теперь называли Колю новые приятели — появились авторитетные в районе покровители. В буквально свалившихся с неба друзьях он души не чаял и всюду сновал за ними, как нитка за иголкой. Очень скоро, как и сам Николай, так и его заступники, почувствовали несоответствие друг другу не только в образе жизни и пристрастиях, но даже и в характерах. Добродушно-уступчивый толстяк холодел при мысли о том, что сегодня вечером ему придется лезть через забор за чужими яблоками или — о, ужас! — участвовать в драках, которые его приятели затевали на дискотеке едва ли не каждую субботу. Правда, уличным бойцом Чомга был весьма условным: его функция в потасовке сводилась лишь к провокационному поддразниванию предполагаемых противников. Но свою порцию фингалов, порой существенных, он успевал получить. На дотошные расспросы матери о природе возникновения столь частых синяков, Коля однозначно бурчал в ответ: «На тренировке получил» … Он действительно вместе со своими новыми друзьями стал посещать боксерскую секцию, но по решительной рекомендации тренера уже после нескольких занятий оставил эту затею — уж больно беспомощным и неумелым Николай выглядел на ринге. Да и, получив изрядную долю увесистых оплеух, его желание стать сильным, ловким, смелым резко пошло на убыль, и вскоре он перестал ходить в боксерский зал.

Лишь по одной причине Коля жалел о том, что оставил секцию. После тренировки вся группа — около двух десятков юных боксеров — шла в раздевалку. Мальчишки стягивали с себя, пропитанную потом, спортивную форму и, перекинув через плечо полотенца, неспешно направлялись в душ. Коля старался не смотреть на их обнаженные тела. Он притворно долго копался в своем шкафчике, перекладывая с места на место мыло, полотенце, расческу, и последним входил в душевую. Взрослеющие юноши деловито и энергично намыливали свои тела, подставляя их затем под упругие струи воды. В помещении было пять кабинок, которых на всех, естественно, не хватало. Мальчишки, закрыв глаза, чтобы в них не попадала пена, по очереди заходили под душ. Самые развитые и крупные юноши нарочито не отворачивались от остальных, демонстрируя свои уже взрослые мужские достоинства. Коля, как правило, заходил в крайнюю кабинку, в которой с регулярным шипением, едва бежала тонкая струйка воды. Он долго и тщательно намыливал голову и, протерев глаза, жадно наблюдал за покачивающимися в такт движению пенисами парней.

— Эй, толстяк! Ты не задремал ненароком? — «мухач» Эдичка отпустил Чомге легкий подзатыльник. — Чемпион города должен ждать пока ты свое жирное тело обмоешь? — Легковес был одним из старожилов секции, пользовался среди мальчишек определенным авторитетом и, на его взгляд, мог позволить себе подобную дерзость. — Тебе на твою тушу хоть мыла хватило?

Коля поспешно выходил из кабинки, уступая место Эдичке, и еще более рьяно тер намыленную голову. Но даже такие неприятные моменты не могли испортить ему настроение. Он был готов терпеть жесткие удары в спаррингах, непривычно-тяжелые физические нагрузки, возмущение тренера его неповоротливостью, лишь бы после тренировки — в душе — снова увидеть обнаженные тела парней.

Но на одном из занятий Николай пропустил очередной сильный удар и неловко осел на брезентовый настил ринга.

— Стоп, стоп, стоп! — закричал тренер и, прекращая неравный поединок, замахал руками. — Зачем ты так сильно бьешь?! — отчитывал он соперника Чомги. — Разве не видишь, кто перед тобой? Он же совсем не защищается: у него даже руки опущены! — Наставник повернулся к горе-боксеру. — Как тебя зовут, мальчик?

— Коля, — поднявшись на ноги, буркнул Чомга и потер ушибленную скулу.

— Вот что, Коля … — тренер помог стянуть Николаю перчатки. — Ты, Коля, больше не ходи на тренировки — прибьют ведь когда-нибудь, — он тяжело вздохнул. — А мне потом отвечать за тебя…

Николай нехотя побрел в раздевалку.

— Не дрейфь, Чомга, — после занятий Червонец положил ему руку на плечо. — Мы тебя сами драться научим.

И действительно, каждый раз собираясь на озеро, наша честная компания брала с собой две пары боксерских перчаток, и перед купанием мы отчаянно колошматили друг друга. Как правило, Николаю в соперники доставался молчун Бу-Бу, также совершенно не умеющий драться и тоже надолго не задержавшийся в спортивном зале. Их поединок непременно вызывал хохот остальных, ибо игнорируя правила и навыки бокса, Коля и Бу-Бу скорее походили на едва державшихся на ногах пьяных мужиков — в ход шли не только кулаки, но и локти, коленки, а порой и зубы.

— Ладно, хватит, — Червонец растаскивал в разные стороны сцепившихся в мертвой хватке соперников. — Вы бы так на улице дрались, — усмехался он, — а то на «Поплавке» у вас очко играть начинает.

Недавние противники снимали перчатки и ковыляли к озеру, обмывая расквашенные носы и губы. Затем мальчишки, забыв о схватке, прыгали в воду, резвясь в ней, словно малые дети. Мы догоняли друг друга, соревновались в скорости, ныряли на продолжительность пребывания под водой, кидали камни на дальность. Нам нравилось любое соперничество по своей сути — кто же из нас станет победителем на этот раз? Несмотря на то, что в любом, устроенном нами состязании почти всегда первенствовал Червонец, наш азарт и воля к победе никогда не иссякали.

Как-то раз Юрка предложил измерить наши пенисы — у кого же длиннее? При помощи рук мы привели наши мужские достоинства в «боевую» готовность, которая, естественно, была весьма условной: никто из нас еще не расстался с девственностью, хотя темы наших разговоров всё чаще сводились к этому щекотливому вопросу. Каждый из нас уже знал, что такое утренняя эрекция и прочие тонкости пубертального периода; мы не скрывали друг от друга этих волнующих тело явлений.

Даже беглого взгляда хватило на то, чтобы определить победителя столь необычного соревнования — им снова стал Червонец. Остальные участники замеряли свое достоинство ивовыми прутиками, и каждый норовил на импровизированной линейке прибавить сантиметр-другой.

Николай, затаив дыхание, следил за нашими манипуляциями. Он не принимал участия в пикантном мероприятии и даже не снял плавки.

— А ты заснул? — Юрка заметил, что Чомга игнорирует организованный им конкурс. — Ну-ка удиви нас своей армянской штуковиной.

Но Коля, не поднимаясь с земли, лишь отодвинулся чуть в сторону.

— Ах ты, собака! Не хочешь, да? — Юрка приблизился к Чомге и, зажав рукой его шею, повалил на траву. — Может, там у тебя ничего и нет? — он принялся стаскивать с толстяка плавки.

— Отпусти, пожалуйста, — запричитал Коля; но странно — ему хотелось, чтобы его терзали еще и еще, а трусы он может и сам снять… Юркино возбужденное «хозяйство» высилось у Николая перед глазами и иногда касалось его плеч. Он понял, что не выдержит и возьмется руками за Юркин член. А дальше… Но Коля не представлял, что будет дальше.

— Отвяжись от него, — буркнул Червонец и оттащил Юрку от раскрасневшегося Николая. — Вы, блин, похожи на двух гомосеков, — Сергей сплюнул на траву.

Мучитель отпустил Чомге затрещину, и нехотя отошел в сторону.

— Оденьтесь, — уже более миролюбиво сказал Червонец и, натянув на себя плавки, прыгнул в воду.

Коля понимал, что если друзья обнаружат его склонности, то пощады ему не видать, и он с позором будет изгнан из клана. И наверняка об этом узнают в школе. Николай закрывал глаза, представляя, как он идет по улице, а соседи и одноклассники тычут в него пальцами и, не стесняясь, обзывают этим некрасивым словом. Могут написать это и на заборе или стенке дома. Узнает мама и, наверное, будет плакать… Коля вздыхал и тряс головой, стараясь, словно надоедливых мух, отогнать эти печальные мысли. Некоторые свои желания и фантазии он научился исполнять по ночам, и это стало его тайной, так никогда и не вышедшей за пределы спальни. Николай смирился с тем, что новые приятели частенько не только насмехались над ним, но и откровенно издевались. Но поскольку подобные «шутки» преступали черту жестокости, как правило, только с Юркиной стороны, он терпел их с покорностью верного слуги. Так оно, собственно, и было: Коля выполнял мелкие поручения своих покровителей, но особенно не тяготился ими. Зато теперь он смело ходил по району и в школе, зная, что его друзья дадут решительный отпор любому задире. Незаметно для себя и окружающих Чомга стал чувствовать себя спокойнее и даже обрел определенную дерзость. Он мог подойти к стайке школьников и, нагло сплюнув им под ноги, спросить:

— На табачок не богатые, парни?

Подозрительно оглядев вопрошавшего с головы до ног, ему давали «табачок». Сунув сигарету за ухо (которую отдавал потом Юрке), Чомга, неторопливой походкой уверенного в себе человека, шел дальше. Слышал за спиной приглушенный шепоток:

— А чё этот толстяк понтуется? Может, ему в лобешник дать?

— Да ты что?! Это ж Чомга — кент Червонца! Порвут потом, как Тузик грелку…

Николай ухмылялся, наполняя свою ущемленную гордость маленькой долей дерзости.

Но уже вечером, вздрагивая от Юркиного крика, он будет бежать в его дом, и разыскивать на грязном полу закатившуюся куда-то шахматную фигуру.

— Без пешки лучше не возвращайся — прибью! — искренне напутствовал его Юрка.

— Да не рычи ты на него так, — позевывая, рекомендовал Червонец. — Сбежит ведь… Кого тогда за сигаретами посылать будешь?

— Не сбежит, — Юрка сосредоточенно расставлял фигуры на шахматной доске. — Куда он на хрен денется…

Со стороны могло показаться, что Николаю нравилось быть униженным. Но никто из нас не мог предположить, насколько это было верно. Так или иначе, Чомга теперь являлся неотъемлемой частью нашего коллектива, и мы уже привыкли к нему.

V

Юрка жил возле речки. Кусты сирени и жасмина окружали его ветхий и запущенный домик. Деревянная бочка, стоявшая под водосточной трубой, служила на все случаи жизни: в ней Юрка умывался, купался, стирал, брал воду, чтобы сварить картошку или магазинные пельмени. Из мебели в его комнате были: старенький потрепанный диванчик, небольшой квадратный стол, застеленный грязной, порезанной кухонным ножом клеенкой. Около стола стояло несколько колченогих стульев, изготовленных, видимо, еще в эпоху развитого социализма. На гвозди, вбитые в глиняную стенку, он вешал свою одежду — зеленую фетровую шляпу, служившую ему верой и правдой круглый год, да засаленную лётную куртку. Над столом висело несколько постеров модных западных и российских рок-групп. Всё в неказистом Юркином домишке дышало классическим убожеством, если не сказать, нищетой. Так он и жил: немного у него было и всё на виду; прятал Юрка от посторонних глаз лишь футбольные программки да пожелтевшую от времени фотографию родителей — молодых и красивых. Хозяин был неказист, как и его житейские обстоятельства. Худое, в конопушках, лицо, как правило, не выражало к происходящему вокруг ни малейшего интереса. Рыжие непричесанные вихры торчали из-под неизменного головного убора. Подозрительно-недоверчивый прищур почти всегда скрывал карий цвет глубоко посаженных глаз. Юрка не читал книг, по старенькому, кем-то подаренному телевизору смотрел лишь боевики да спортивные программы; в его присутствии вежливость, образованность выглядели инородными категориями. Лишь разговоры о драках и спорте оживляли парня. Летом он днями гонял футбольный мяч, зимой на замерзшем озере сражался в хоккей. Позже увлекся боксом. У него трудно было выиграть — борьбе он отдавался весь, до конца с какой-то неистовой, порой, не совсем спортивной злостью. Из Юрки мог бы выйти хороший спортсмен, но…

Густые заросли надежно прятали его жилище от посторонних глаз. Укрывшись от жены или матери, местные мужики-алкаши, совмещавшие улично-демократические убеждения с антисанитарным образом жизни, могли здесь опрокинуть стаканчик-другой и поговорить «за жизнь». Их вовсе не смущало, что Юрке едва исполнилось шестнадцать — они регулярно предлагали мальцу с ними выпить. Хозяин-недоросль, которому опостылело одиночество, с радушием отворял свою ветхую дощатую дверь любому, кто в нее стучал. Вернее, никогда ее не закрывал. Постоянными гостями здесь бывали верные поклонники Бахуса: служивший некогда в авиации, а сейчас вечно пьяный уличный философ Паша с грязными ногтями; повоевавший в Афгане, отставной капитан, а ныне маркёр бильярдной Виктор Иванович; бывший вратарь краснодарской «Кубани» дядя Саша. По рассказу голкипера, в одной игре он получил травму, несовместимую с дальнейшим пребыванием в спорте. Выход обуревавшим его по этому поводу горьким чувствам был найден чисто русский — он начал пить. Сперва крепко, затем беспробудно. И многие другие, которых объединяла одна общая страсть. Людей всегда что-то связывает между собой: любовь к музыке, спорту, коллекционированию. Общими оказываются идеи, беды, очереди. Юркиных же знакомых объединяла бутылка. И настолько крепки были ее узы, что, порой ненавидя друг друга, выпивохи все равно собирались вместе. У этих людей лишь два состояния: либо они преисполнены вдохновения и радости жизни или же полностью опустошены и ничтожны. А какое настроение в данный момент вмещалось в их сознание, зависело от того — есть выпить или стакан пуст.

Серая нудная пелена дождя висела над землей. Подняв воротник плаща и сунув руки в карманы, я спешил домой. Скоро на тренировку. На углу стоял печально трезвеющий патриарх местных пьяниц — дядя Саша. Капли дождя стекали по его темному лицу, изначально синего цвета куртка насквозь промокла. Вид бывшего голкипера ничего не выражал — полное безразличие ко всему происходящему. Да, собственно, и никто из прохожих не обращал на дядю Сашу внимания. Он выбрал себе роль по душе — быть человеком простым и бесполезным, выражая рюмкой протест неустройству мира. Его жена, тетя Люба, давно махнула на никчемного супруга рукой: пусть живет, как хочет. Лишь изредка, — правда, безуспешно, — пыталась держать его в узде.

Дядя Саша, совершенно не озабоченный тем, как к нему отнесутся окружающие, с пьяной жалостью к самому себе уныло высился среди луж; зяблый, синий, какой-то отсыревший, словно стоял здесь очень давно. Таким его часто видели соседи, и спрос с него был минимален — пьяница. Им дядя Саша казался алкашом и бесполезным человеком, но для себя он был вполне разумен и рассудителен. «Не на что выпить? Но можно кому-нибудь попилить дрова или, в конце концов, сдать бутылки» — думал он. Что ж, наверное, это правильно, ибо всякая вещь и всякий человек, даже очевидно ничтожные, при внимательном рассмотрении приобретают черты неповторимые и уникальные.

Едва заметно кивнув на приветствие, он посмотрел сквозь меня бесцветными равнодушными глазами. Дядя Саша с тяжелого похмелья. Он вышел на улицу, по всей видимости, в надежде встретить кого-нибудь из собутыльников, но дождь нарушил его планы. Сгорбленная фигура этого человека, прислонившегося к забору, вызывала противоречивые чувства, но всё же мне было искренне его жаль. Стремительная походка спортсмена, безукоризненная вратарская выправка канули в Лету. Годы и водка брали свое: замедлился шаг, сгорбились плечи, поникли глаза. И мысли.

Через час я зашел за Юркой — пора на тренировку. Еще с улицы услышал громкий голос дяди Саши:

— Карпов (некогда игрок московского «Спартака») с левого края простреливает, я иду на перехват мяча, но сталкиваюсь с защитником, — я сотни раз слышал эту легенду, в которую искренне поверил уже и сам рассказчик, раз за разом добавляющий все новые и новые нюансы в перипетии «исторического матча», которые иногда меняли счет футбольного поединка. — Гаврилов (нападающий той же команды) на грудь принимает мяч и, не дав ему опуститься на землю, сильно с разворота бьет, — мутно сияя пьяными глазами, кричит дядя Саша. — Не знаю, как я угадал направление полета, ведь его ноги не было видно в момент удара. Сильно отталкиваюсь и в броске намертво забираю мяч. Под оглушительный рев трибун я встаю…

— … и кланяюсь, — ёрничает бывший летчик Паша, уволенный из авиации то ли по состоянию здоровья, то ли за пьянство. Он был добрым и сердечным человеком, но, как это часто бывает, одновременно еще и порядочным выпивохой и, как следствие, растяпой. Невзрачный внешний вид и неопределенно-невнятный возраст позволяли даже таким мальцам, как мы, называть его на «ты». Это был «вечный» Паша. Он им останется и в сорок лет, и в пятьдесят, и, думаю, даже в шестьдесят. Однако Паша не злился на это и не обижался, а лишь грустно улыбался на наше дерзкое панибратство. В душе он был такой же мальчишка, как и мы, лишь для виду прикрывающийся линяло-пегой гривой волос и морщинистой темной кожей.

— Ты мне, Паша, сейчас поклонишься, — угрожающе пообещал Юрка и сунул шутнику под нос костистый кулак.

Он самый благодарный слушатель дяди Саши. На столе стояли початые бутылки вина. Глаза дяди Саши сияли. Не обращая внимания на Пашкин сарказм, он продолжил рассказ о матче более чем десятилетней давности. Бывший футболист отчаянно жестикулировал, стучал кулаком по липкому столу, вскакивал со стула, приседал, словно готовясь к очередному прыжку. Затем неожиданно умолк — видимо, вспомнил что-то важное. Взгляд дяди Саши устремился куда-то вдаль и остановился на ядовито-зеленых, крашеных водоэмульсионной краской, стенах.

— Ну и чё было дальше, дядь Саш? — Юрка потрепал бывшего голкипера за рукав. Он несколько успокоился, хотя интонация угрозы осталась. Но дядя Саша, погрузившись в скорбные воспоминания, не услышал вопроса.

Кто же потерял больше — футбол или искусство? Лишь шестьдесят минут разделяли в одном лице несчастного, мокнущего под забором человека и жизнерадостного красноречивого рассказчика.

Юрка на тренировку идти не может — и это не в первый раз. Степень его опьянения была уже внушительной, но, видимо, не окончательной. Иногда задаю себе вопрос: почему он начал пить? Вероятно, от безысходности одиночества, когда рад любому человеку, посетившему тебя. А этот любой зачастую оказывался с бутылкой. Уходил один, приходило еще двое — простая неизбежность порядка вещей. Жизнь Юрки складывалась так, что вряд ли он уже сможет ее изменить.

Маркер бильярдной Виктор Иванович — сам не дурак, кстати, выпить — как-то прочитал нам прямо-таки лекцию об алкоголе и его последствиях. О том, как гармонично вписывается бутылка доброго красного вина в беседу единомышленников, порой в экстазе спора забывающих о наполненных стаканах. Едва ли можно представить любовное свидание без бокала шампанского, когда шансы стать самым красноречивым, самым сильным, самым красивым увеличиваются в десятки раз. Напиток солнца, пропущенный через фильтр человеческих рук и вдохновенья, способный совершить, казалось бы, невозможное — глупцу стать мудрее, трусу чуть храбрее, а скупому — щедрее. В самую гадкую погоду после бокала вина вдруг яркий свет озаряет свинцовое небо, и колдовское тепло вместе с кровью разливается по благодарному телу. Плевать на лужи, на мелкие холодные капли дождя, стекающие по лицу. Нет, в вине есть что-то таинственное, сверхъестественное, заманчивое. Если знать, как им пользоваться. Ты пьянеешь, поднимаешься до определенной точки, затем некоторое время паришь в благодатной неге, а когда чувствуешь, что блаженство стремительно улетучивается, и ты начинаешь раздражаться и злиться по любому поводу, то необходимо добавить глоток-другой. Если этого не сделать, будет худо. С выпивкой надо рассчитывать всё чрезвычайно точно. Если переберешь, то очень скоро отключишься или дело окончится рвотой. И в том, и в другом случае отрезвление, когда оно наступит, будет сопровождаться крайне неприятным ощущением. В отрочестве взрослые нам говорят:

— Не пей. — Или: — Не пей много.

Как-то банально говорят, неубедительно. Ведь сами-то пьют. Ты первый раз пробуешь, и состояние эйфории сменяется отравлением. С лицом цвета плесени валяешься на кровати и не можешь без содрогания даже представить себе эту жидкость. Но закон улицы неумолим: чтобы казаться взрослым и независимым, придется, превозмогая себя, прикладываться к ненавистному «стволу». Не пить… Рецепт простой, но ты им не воспользуешься. У тебя снова появится зуд выглядеть «настоящим» мужчиной. Кого-то остановили мудрые родители, кому-то встала на пути в винную лавку жена, применив свои женские хитрости и приемы. Однако далеко не всем дано однажды сказать в преисподней:

— Да, я смотрел на жизнь трезвыми глазами.

Говорят, что обычно порок вознаграждается. Получающий награду за это пристрастие довольно-таки скоро начинает отличаться от окружающих. Одежда его, судя по всему, не один день пролежала на лавочке невдалеке от грунтовой дороги. И кто ее будет стирать или гладить, когда, проснувшись, он с трудом начинает соображать, и первая же мысль становится монументальной, ничем и никем непоколебимая — сейчас же найти выпить. Пусть нет никаких шансов, ибо карманы давно пусты, никто уже не дает взаймы, да и продать нечего. Чувство самоуничтожения валит личность на обе лопатки. О работе не может быть и речи; любой встречный, особенно знакомый, воспринимается как крупная неудача. Чего не увидит сейчас этот встречный, то это взгляда алкаша — он не будет смотреть никому в лицо, пока не опохмелится. В каждом городе, в каждом районе есть место, где собираются эти несчастные. Сюда, и только сюда, идут они по утрам. Пьяницы неуютны для окружающих и совершенно непригодны для классической «приличной» жизни. Какая-то сила и солидарность объединяют этих людей — здесь они делятся последним глотком вина. Только что затравленные, избегающие любого общения, пробирающиеся сюда задворками, они, глотнув живительного зелья, мгновенно преображаются. Алкоголик живет ради этого мгновенья, когда все мысли становятся ясными и осознанными, все вокруг — лучшие друзья, которые всегда тебя поймут и поддержат. Сознание твое оттаивает, как замерзшая грязь под лучами мартовского солнца. Такая грязь страшнее всего — она затягивает, как трясина. Не дай Бог угодить в эту грязь, ибо даже выбравшись из нее, ты запачкаешь не только одежду и тело, но замараешь и душу.

VI

Что может быть лучше июньского утра? Очень немногое. Капли росы сверкают на листьях, в изумрудной траве деловито хлопочут бойкие воробьи, бодро звенят трамваи, смеются и галдят дети, вот девушка улыбнулась (кажется мне). Хорошо! Меня завораживал ритм жизни, и я с восторгом шагал с ним в ногу. Вдруг я заметил Юрку. Со свертком в руках он спешил в парк, в бильярдную. Это место считалось самым неблагополучным в нашем районе. Собиралась здесь хулиганская элита. В бильярдной и служил маркёром наш знакомый Виктор Иванович. Интервал почти в двадцать лет не помешал нам сблизиться. Казалось, в таком возрасте новыми знакомствами уже не обзаводятся. Тем более, столь юными.

По общему мнению — человек он хороший, хоть и бывший военный. Завсегдатаи заведения его уважали. Будучи человеком начитанным, ясным, а порой и ядовитым, свободным и ничего не ждущим от жизни, он притягивал к себе множество людей. Даже взрослые говорили о нем с оттенком почтения в голосе. За открытость и прямоту, за компетентность в политике и экономике, а главное — за умение пить и не пьянеть. Знал Виктор Иванович, гвардии отставной капитан, что надо пропускать тосты, а паузы между ними делать значительными. И навеселе всегда, но никогда не пьян. Армейская выучка. Когда маркёр пребывал под хмельком, то любил рассказывать об афганской войне, на исход которой, по его мнению, он существенно повлиял. Голос у него мягкий и приятный слуху — как у священника. Трудные годы изрядно потрепали бывшего капитана. Со скуластым, загорелым лицом, рукастый, тощий, он всегда был чрезвычайно подвижен. Необыкновенная худоба и невзрачность шли ему; Виктор Иванович носил их легко и с радостным достоинством, как кий у бильярдного стола. Медленно и не менее достойно пьянея, он становился словоохотлив и красноречив, в памяти своей легко отыскивая новые подробности уже не раз слышанных нами историй.

Вход в бильярдную был разрешен не всем. Личное знакомство с Виктором Ивановичем давало нам пропуск в «элитарное» заведение. Да и наши боевые успехи на субботних дискотеках не остались незамеченными. Нас здесь узнавали, и, пожалуй, уже признали. Червонец, Юрка и я иногда катали шарики, хотя понимали, что не любовь к «пирамидке» и «карамболю» собирала здешнюю публику. С утра до вечера в бильярдной тусовалась местная «блатота». Вечные пьянки с драками, разборками, а иногда и запах cannabis sativa делали это место самой заметной точкой на карте нашего участкового. Ее бы давно закрыли, но, говорят, что Виктор Иванович «заряжал» младшего лейтенанта Гаврилко, хотя я этому не верю.

Я зашел вслед за Юркой в подвальное помещение. Несмотря на ранний час, в нос ударил резкий запах спиртного вперемешку с табачным дымом. У входа две колоритные личности выясняли отношения. Пока лишь междометиями и языком жестов, но чувствовалось, что эта грань скоро будет преступлена. Но исключительно на улице. Маркёр не только наблюдал за внутренней жизнью вверенного ему заведения, но зачастую и вмешивался в нее, иногда меняя ход тех или иных событий.

— Вы что, хотите, чтобы нас закрыли!? — командирский зычный голос Виктора Ивановича сотрясал бильярдную. — А ну-ка, немедленно марш за двери!

Лишь на одном из четырех столов шла скучная, вялая игра. Осоловелыми от выпивки глазами соперники наблюдали за катящимися по изумрудному полю желтыми шарами. В углу на стульях кто-то спал, заглушая храпом работающий музыкальный центр. За занавеской Виктор Иванович с неизменным афоризмом открывал бутылку водки:

— Возле вина, ребята, трудно остаться без вины. — Желтый от табака, кривой указательный палец назидательно полз вверх, на некоторое время застывал, затем, одновременно соединяясь с кончиками других пальцев, спешил вниз. Превратившись в щепотку, они брали соль, посыпая ее на заранее разрезанный дольками помидор. Была у этого зрелища своя отточенная и ритуальная красота. Как всякий незаурядный выпивоха, обладал маркёр особым южным, полным самоиронии и комических жестов юмором; и всегда это было смешно.

Юрка и еще какой-то тип с восхищенными рожами слушали краснобая-собутыльника. Они радостно и тупо внимали его словам. Открытым мужицким взглядом он, казалось, проникал в недалеко запрятанные наши, еще почти детские, мысли. Вообще-то Виктор Иванович — исключение. Для пьяницы он был слишком добрым. Ведь, чем больше выпито, тем больше злобы. Он всегда давал взаймы денег и не требовал их своевременной отдачи, делился со страждущим последним стаканом вина. Когда Пашу-летчика выставила жена, его в своей «однушке» приютил Виктор Иванович, и Паша жил у него довольно долго. Маркёр любил повторять, как бы оправдывая частые возлияния:

— Пьянство — классическая беда моего ремесла.

Завсегдатаи бильярдной любили с ним выпить. Виктор Иванович был великолепным рассказчиком, балагуром. Он всегда мог объяснить явление, поступок, правительственный указ или постановление. Замедленным говором Виктор Иванович подчеркивал категоричность и неотвратимость того, что должно произойти. Маркёр умел говорить о сложных вещах просто и понятно. А как он заливался соловьем о женщинах! Когда кто-либо заводил разговор на эту тему, то она, как правило, не обходилась без сальности. Виктор Иванович грустно вздыхал, словно жалея автора плоской шутки, и продолжал эту же пошлость, но ненавязчиво ее поэтизировал, возвышая женщину; в конце рассказа ее образ уже был самим совершенством. Однако в конце тирады маркёр, как правило, с грустной улыбкой добавлял:

— Нельзя не любоваться этими прелестными озорницами с их неукротимым кокетством, — вздыхал рассказчик. — Но любоваться лучше издали.

Я понимал, почему мы выбрали в попутчики Виктора Ивановича, а вот почему он выбрал нас? Может быть, у него не было другого пути?

Заметив мою агрессивность в отношении Юрки, маркер опередил меня афоризмом (сколько он их помнил на все случаи жизни?):

— Каждый изнемогает на своем собственном пути.

— Да… — не очень вежливо согласился я, — но каждый сам выбирает свой путь. Думаю, что при выборе существует лишь один вариант.

— Во-первых, с чего это ты вдруг взял, что выбранное будет единственно верным решением? — Виктор Иванович прищурился от едкого дыма сигареты, взял свободной рукой изумрудно-зловещую бутылку и, мгновение подумав, поставил ее обратно. — Во-вторых, — он покосился на Юрку, — обычно принято говорить о социально-общественной среде, и я уверен — это первооснова. Скажу проще: будь у мужика квартира, машина, любимая работа да добрая баба, он никогда бухать не будет. Человек бывает плохим или хорошим не по своей воле, а по стечению определенных обстоятельств, — как правило, после третьей рюмки Виктор Иванович погружался в философские размышления.

Юрка молчал и зло, нехорошо смотрел на стол. Это значит, что сегодня кому-то не поздоровится. Юркина злость будет искать выхода на темных улицах.

— Везде грязь, неустроенность, хамство, — Виктор Иванович взял бутылку, снова выдержал паузу, но на сей раз плеснул водку на дно стакана. Пил он очень давно и был отлично осведомлен о своей алкогольной мере: когда водка уже не улучшает состояние, а стремительно его разрушает. — И ничего нам уже не переделать, потому что мы сами не знаем, чего хотим.

— Квартиру, машину, бабу. Добрую… — ехидно подсказал я.

— Не юродствуй. И не придирайся к словам. Все намного сложнее.

— Конечно, сложнее, Виктор Иванович, — я начал злиться, не понимая как выразить словами, почему кругом так много пьяниц. Пил бессребренник-бомж, которого окоченевшего нашли ранним зимним утром под забором поликлиники, и пьет миллиардер арабский шейх, пьет Паша-летчик, у которого едва ли дружат два десятка слов и пил поэт-гений Владимир Высоцкий. Что их объединяет? Да они просто люди со своими печалями и радостями, но почему они пытались и пытаются найти утешение или ликование на дне стакана? Этого я никак понять не мог. — Но какая-то же истина есть? Или система … — похоже, я совсем запутался. Я был молод и глуп, чтобы понимать происходящее, но ощутил состояние вечного карнавала, который не прекращался в нашей суетливой жизни ни на один день.

— Истина, система, — Виктор Иванович передразнил мою интонацию. И уже более дружелюбно сказал: — Когда хоть немножко познаешь самого себя — подрастешь то есть, тогда можно будет поговорить и об истине, — улыбнулся отставной офицер. — Знаешь, почему люди с ума сходят? — не дождавшись ответа, Виктор Иванович опрокинул содержимое стакана в рот, сморщился, понюхал хлеб, и вновь его указательный палец решительно устремился вверх.

Юрка, забыв недавнюю обиду, подпёр ладонью подбородок, его подобревшее веснушчатое лицо сосредоточилось в предвкушении интересного «расклада».

— Бог нам дал доступные, важные и понятные всем позиции. Пашня, хлеб, любовь, семья, война, смерть, — вдумчивым замедленным движением Виктор Иванович поставил пустой стакан рядом с невостребованной закуской. — Живи, радуйся, наслаждайся работой, люби женщину и детей, побеждай врагов своих и чинно иди к Всевышнему на доклад. А мы пытаемся вторгнуться в недоступное нам, напрягаем свой слабый, не рассчитанный на такие нагрузки мозг. Истина, система, — маркёр снова добродушно улыбнулся, давая понять, что говорит он это беззлобно, — бесконечность, четвертое измерение, искусственный интеллект и прочее, прочее… Не надо это нам. Будь проще, естественней. Жизнь гораздо примитивнее, чем принято думать.

— И правда, когда я представляю бесконечность, то у меня голова начинает болеть, — сказал Юрка. Даже его заинтересовала эта тема.

— А ты не вникай и не думай об этом. Думай о вине, — Виктор Иванович рассмеялся и лукаво посмотрел на меня. Знаешь, что по этому поводу сказал писатель Салтыков-Щедрин? — «Главное, не вникай. Был у меня приятель, не вникал — благоденствовал. Стал вникать — удавился». Виктор Иванович по-детски блеснул глазами, и лишь в паутинках морщин возле них чувствовалась тяжесть прожитых лет. — Важнейшим из искусств, Юра, является похмелье и способы выхода из него. Запомни это на всю жизнь.

Но Юрка не запомнил.

VII

Невдалеке от скверика и на значительном удалении от остального жилого массива, стоял одноэтажный дом, скорее даже барак. Проживали в нем семьи работников небольшой фабрики «Пух-перо», основной продукцией которой являлись подушки и перины. Куриные перья, перед тем как попасть в альковные принадлежности, варились в огромных алюминиевых чанах, а затем сушились в автоклавах. Фабрика, мягко говоря, воздух не ионизировала, и запах вокруг нее витал отвратительный. Когда ветер дул со стороны предприятия «Пух-перо», прогуливающиеся в скверике горожане зажимали пальцами носы и спешили ретироваться с места досуга и развлечений. Жалоб на вопиющее безобразие в администрацию города поступало немерено. Аппаратчики всё же смогли отыскать резервы из бюджета, и вскоре технология на фабрике была улучшена — неприятный запах исчез, вернее, почти исчез. Вместе с ним улетучилась определенная атмосфера района, к которой за несколько десятилетий большинство жителей уже привыкло. Местные алкаши, выпив очередной стакан бормотухи, сетовали: «Эх, теперь курочкой не пахнет» и шумно втягивали рдеющими носами нейтральный воздух. Однако фабричная труба продолжала дымить, тем самым сообщая горожанам, что аксессуарами Морфея они обделены не будут.

Одной из квартиросъемщиц в служебном доме была блаженная Ира. Ее душевное заболевание не являлось значительным и было едва заметным: ну, разговаривала сама с собой, смеялась невпопад, да глаза бесновато-загадочно постоянно мерцали. Разве ж это причина человека в желтый дом упекать? С такими симптомами половина горожан может там оказаться. Ире было чуть за пятьдесят, она никогда не была замужем, но ребёночка в молодости нагуляла. Сейчас же, полная, коротконогая, с лицом рыхлым и болезненным, она мужских взглядов, — даже пьяных, — на себе не задерживала.

Ее тридцатилетний отпрыск Боря унаследовал от матушки юродивость в более значительной степени — его психическое заболевание было очевидным и сложным; более того, с каждым годом оно заметно прогрессировало. Жизнь они вели не шумную, даже неприметную, отодвинутые в угол своей неизлечимой душевной хворью. Рыжие, давно немытые волосы, побитое оспой и шрамами, заросшее оранжевой щетиной лицо, оттопыренные крупные губы, очки с толстыми стеклами в пластмассовой оправе — всё это само по себе плохо, но ведь кроме того, Боря еще был и дурачок. Ира, а особенно ее юродивый сын являлись достопримечательностью района — их знали и стар, и млад. Блаженное семейство не забирали в психушку по причине отсутствия агрессивности и, можно сказать, абсолютной безобидности. Несмотря на это, женщины избегали встреч с Борей и обходили его, на всякий случай, стороной. Он отвечал им взаимностью — никогда с ними не заговаривал и даже старался не приближаться. Однако о своем интересе к противоположному полу он сообщал мужчинам. Боря подходил к какой-нибудь парочке и, перетаптываясь с ноги на ногу, говорил мужику:

— Я у тебя жинку отобью, — глаза его маленькие, бегающие и чуть плутоватые смотрели настороженно и внимательно — скорее всего, подсознательно юродивый догадывался, что за подобные откровения и морду могут набить. Не утруждая себя вежливой интонацией, он делал шаг назад и, кивая на испуганную женщину, добавлял: — Это твоя жинка или просто так?

Но кровопролития никогда не случалось: юродивого люди в районе знали и к его заявлению относились с юмором.

— Боря, да я тебе только спасибо скажу, — отвечали мужики похохатывая, и дружелюбно похлопывали его по плечу. Блаженный на несколько секунд задумывался. Как же так — он сообщает человеку пренеприятнейшее известие, а тот лишь смеется. Набычившись, он повторял интимную угрозу.

— Ладно, Боря, иди гуляй, — мужик слегка отталкивал его, давая понять, что разговор исчерпан, брал под руку слегка озадаченную подругу и они уходили восвояси.

Обидевшись, что его никто не воспринимает как соперника, юродивый отходил в сторону и садился на скамейку.

Подростки любили развлекаться с Борей. Возле автоматов с газированной водой собиралась стайка старшеклассников.

— Боря, иди сюда, — зная, что может получиться забавное представление, они призывно махали ему руками.

Он нехотя поднимался и подходил к школьникам.

— На, выпей водички, — один из недорослей протягивал ему стакан газировки без сиропа.

Боря осторожно брал граняш и, сжимая его короткими толстыми пальцами с черноземом под ногтями, подносил ко рту. Пил медленно, не отрываясь, вливая в себя воду, как в сосуд.

— Еще будешь? — улыбаясь, спрашивал один из школьников.

Боря сводил лохматые рыжие брови к переносице. Задумывался. Если бесплатно предлагают продукт, за который надо отдавать деньги — значит, не надо отказываться. И он пил. Второй стакан, третий, пятый, восьмой… Из его глаз капали слезы, он постоянно икал от пучивших его желудок газов, вода стекала по подбородку на грудь, и всё это было очень неприятно. Боря с мольбой смотрел на подростков, качал головой, давая понять, что больше пить он не хочет. «Какие добрые ребята, им не жалко для него газировки, но как им сказать, что он уже утолил жажду»?

Но его добродетели лишь смеялись и совали юродивому очередной стакан газировки. Его организм уже отказывался принимать воду. Боря садился на асфальт, и его тошнило. От стыда и бессилья он закрывал лицо руками и плакал. Наконец, кто-нибудь из взрослых отгонял школьников, брал Борю за руку и усаживал на скамейку. Подошедшая пожилая женщина успокаивала его, поглаживая по голове. Жалела.

— Бедный Боречка… Издеваются над тобой придурки, — она потрясала кулачишком вслед удаляющимся недорослям.

Боря замирал, и скудный разум его пытался понять создавшуюся ситуацию: ведь его никто не обижал — наоборот, школьники угощали газировкой. Но у этой женщины такой приятный голос и жалобные глаза! Он ничего не понимал и начинал злиться. Раскачиваясь из стороны в сторону, блаженный плотно сжимал губы, надувал, словно хомяк, щеки и издавал пронзительный визг. Лицо его при этом становилось невероятно красным, изо рта шла пена.

Жалостливая женщина в испуге отскакивала от юродивого и спешно крестилась. Добро тоже таит в себе опасность. Порой оно может принести больше разрушений, чем простенькое зло. Жалость сейчас была неуместна, ибо она предполагает надежду, которой не суждено осуществиться.

У Бори начинался острый невротический приступ. Он валился на асфальт, достаточно сильно бил себя ладонями по лицу, отчаянно дрыгал ногами, продолжая истошно вопить. Вокруг несчастного собиралась толпа зевак. Многие с испугом, некоторые с сожалением, а кто и с отвращением наблюдали за его муками. Кто-то мчался за Ирой. Вскоре прибегала Борина мать и, наклонившись над сыном, громко выкрикивала:

— А ну-ка хватит орать, идиот, а то в больницу сейчас отвезу.

Она всегда считала его дураком и заявляла об этом открыто и прямо. Услышав слово «больница», Боря тут же чудесным образом исцелялся. Он помнил предыдущие визиты в клинику. Это хмурые, неразговорчивые врачи, бьющие молотком по коленям и даже норовящие стукнуть им по лбу, горькие, неприятные таблетки, воздействия которых Боря боялся, а главное, болючие и частые уколы, которые приводили его в неописуемый ужас. Нет, в больницу он не хочет!

Ира брала сына за руку и помогала ему подняться.

— Ну, чего уставились? — она колючим взглядом обводила зевак. — Цирк вам здесь, что ли? Странные люди, ей Богу, — продолжала ворчать Ира и делала сакраментальный вывод о собравшихся: — Больные, наверное, вы, а не он, — она тыкала пальцем в сына. В ее голосе возникала интонация упрямого, торжествующего и, пожалуй, справедливого превосходства над угрюмо молчащей толпой.

Боря отряхивал брюки от пыли и, словно чувствуя за собой какую-то вину, опускал голову и ковылял вслед за матерью.

В непосредственной близости я увидел юродивого в бильярдной. Ради любопытства он заглянул в злачное заведение и, увидев мечущиеся по зеленому сукну шары, застыл в изумлении. Надо полагать, что эту игру он видел впервые.

— Заходи, Боря, гостем будешь, — Виктор Иванович жестом пригласил его зайти в помещение.

Потоптавшись у дверей в нерешительности, Боря всё же переступил порог бильярдной, не отрывая восхищенного взгляда от игровых столов.

— Садись, Боря на стул, в ногах правды нет, — маркер отнесся к блаженному, как к равному и совершенно здоровому человеку. И странно — тот вполне внятно и адекватно ситуации ответил Виктору Ивановичу:

— Спасибо, я постою. Так лучше за шариками наблюдать, — лицо его по-прежнему оставалось невзрачным, но что-то отталкивающее исчезло — в его словах и тем более во взгляде ощущался здравый смысл.. В этот момент Боря был невероятно спокоен и даже преисполнен некоего достоинства. И вдруг я замер от внезапной мысли, которая раньше никогда не приходила мне на ум: юродивость не только душевное заболевание, а еще и искусство высшего притворства. Кроме меня и Виктора Ивановича на Борю никто внимания не обращал — посетители бильярдной были всецело увлечены игрой в «американку». Искоса наблюдая за блаженным, я испытывал приступ легкого недоумения: в данную минуту он едва ли отличался своим психическим состоянием от любого из нас. Скрестив руки на груди, живыми быстрыми глазами Боря наблюдал за желтыми шарами, с треском снующими по изумруду сукна.

Вскоре Виктор Иванович куда-то отлучился, а на одном из столов завершилась партия.

— О, Боря! — неожиданного посетителя заметил один из завсегдатаев бильярдной, местный хулиган и забияка Бычок. Он поставил кий в специальную стойку и, обещая хохму, подмигнул своим приятелям. Бычок подошел к юродивому, взял его за локоть и едва ли не силой усадил на стул. Сел рядом и сам. Некоторые люди рождаются в дурном расположении духа и пребывают в нем всю жизнь. Бычок был из их числа.

— Боря, хочешь, десять рублей дам? — для пущей убедительности Бычок достал из кармана упомянутую замусоленную бумажку и повертел ею перед носом у блаженного.

«Десять рублей», — Боря задумался. «На эти деньги можно купить маленькую шоколадку „Аленка“ или на мороженое. Нет, лучше сдобную булочку с изюмом и бутылку лимонада». Однако при упоминании о газировке Боря громко икнул. «Ситро не буду покупать», — он принял окончательное решение.

— Ну, так что, уважаемый, нужна тебе десятка, али нет? — Бычок прервал размышления юродивого.

— Нужна, — ответил Боря и протянул руку к заветной бумажке.

— Э, нет, — благодетель сунул червонец назад, в свой карман. — Денежку ведь заработать еще надо. — Увидев, как изменилось Борино лицо, Бычок расхохотался. — Хочешь заработать?

Не оставив намерения о булочках и мороженом, блаженный поспешно кивнул.

— Вот и молодец! — усмехнувшись, Бычок поднялся со стула и направился в туалетную комнату. Вскоре вышел оттуда, подкидывая на ладони почти целый кусок хозяйственного мыла.

— Держи, Боря, — он протянул юродивому мыло и добавил: — Ешь… Вот как срубаешь этот кусок, сразу получишь свою денежку, — Бычок снова достал из кармана упомянутый червонец.

Боря взял мыло и, повертев его в руках, поднес ко рту. Нехотя откусил краешек. Сморщился. Хотел было выплюнуть, но Бычок предупреждающе поднял руку.

— Не, не, Боря, надо схавать весь кусок. Мы же договаривались…

Посетители бильярдной рассмеялись. Но некоторые, правда, — их было немного, — возразили против такого развлечения.

— Бычок, завязывай, — сказал кто-то из игроков. — Зачем над больным человеком издеваться…

— Да ладно, — огрызнулся шутник. — Вам-то что? Ну сожрет он мыло, зато десять рублей заработает, — он сплюнул на пол и повернулся к блаженному. — Ешь, Боря, чё рот открыл, тебя этот базар не касается.

Обострять отношения с Бычком никто не стал — уж больно скандальная за ним водилась слава.

Поглядывая на окружающих тоскливо-вопросительным взглядом: может, хватит есть мыло? — Боря продолжал мусолить злосчастный кусок.

Порывшись в карманах, я достал металлический червонец. Зажав его в ладони, я подошел к юродивому, взял у него из рук мыло и опустил в его карман монету.

— Иди, Боря, купи себе мороженое, — я приподнял его за локоть и слегка подтолкнул к выходу. Обрадовавшись, что его мучения закончились, блаженный шустренько заковылял к двери.

Я направился к туалету, чтобы отнести туда мыло, но меня схватил за ворот рубашки Бычок.

— Ты чё, козел, понтуешься? — его глаза сузились до щелочек, но даже так была видна выплескивающаяся из них злоба. — В табло хочешь, да?

Я дернул плечом, пытаясь высвободиться от его захвата. Бычок резко ударил меня в голову. Попал. Я отлетел к стене, но удержался на ногах, и тут же встал в боксерскую стойку. Бычок нанес еще несколько ударов, но они все попали в мои поднятые для защиты руки. Я, как обычно, сделал шаг назад, чтобы затем неожиданно начать ответную атаку, но тут раздался громкий голос Виктора Ивановича:

— Вы что тут затеяли, разбойники! А ну-ка прекратите сейчас же, — подошедший маркёр растащил нас в разные стороны. — Бычок, ты снова драку затеял? Хочешь, чтобы я заказал тебе дорогу в бильярдную? — Виктор Иванович повернулся ко мне. — А от тебя, Василий, не ожидал. Что вы не поделили?

— Мыло, — сказал кто-то из игроков. Все рассмеялись.

— Пошли, боксер, на улицу, — буркнул Бычок. — Там и поделим мыло.

— Балбесы, — Виктор Иванович прокомментировал событие и, махнув рукой, пошел к себе за ширмочку.

Мы вышли из бильярдной. Вслед за нами, понаблюдать за дракой, потянулись почти все посетители заведения.

— Василь, будь осторожен — Бычок бьет без предисловий, внезапно. Отстань от него на несколько шагов, — шепнул мне Червонец.

— И не спеши наносить удары, — добавил Юрка. — Подожди, пока он раскроется.

Чтобы не порвать и не испачкать в потасовке рубашку, я снял ее с себя и отдал Чомге. Объясняй потом родителям, откуда пятна крови. Стянул с себя футболку и Бычок.

Действительно, не успели мы завернуть за угол бильярдной, как Бычок, резко развернувшись, бросился на меня. Но нас разделяло несколько метров, и для меня его маневр не стал неожиданностью. Мой противник вхолостую рассекал кулаками воздух, а я или уклонялся от ударов, или подставлял под них руки.

— Бычок, сожри мыло, а я тебе два рубля за это дам, — усмехнувшись, сказал я. — Пачку «Примки» себе купишь.

— Ах ты, гад! — прохрипел Бычок и с удвоенной энергией стал наносить удары. Однако слишком размашистые и легко читаемые, они не представляли для меня опасности. Видя, что он не может в меня попасть, Бычок решил продемонстрировать свой коронный прием — ударить с прыжка, то есть, стремительно скакнув на противника, вложить всю силу в кулак правой руки. Но этот удар в сегодняшней драке оказался для него последним: я сделал шаг влево и ответил встречным апперкотом. Словно подрубленное деревце, Бычок рухнул на землю.

— Классно! — кто-то из зрителей прокомментировал глубокий нокаут моего соперника. — Довыпендривался Бычок.

Мы возвращались домой по одной из аллей сквера. На своей любимой лавочке сидел Боря и вдохновенно поедал очередное мороженое. Возле его ног лежало несколько пустых бумажных стаканчиков.

— Вкусное мороженое, Боря? — спросил Червонец, когда мы поравнялись с юродивым.

Он поднял чуть мутный от удовольствия взгляд, посмотрел равнодушно и даже презрительно, проявляя открытую незаинтересованность в нашем присутствии. Так глядят на новый, но бесполезный предмет. Не удостоив Червонца ответом, Боря самозабвенно продолжал лакомиться мороженным.

Мы прошли несколько шагов и дружно расхохотались.

Через несколько лет я увидел Борю в странной ипостаси. Я стоял на трамвайной остановке, дожидаясь свою девушку. Передо мной прошествовала старая кляча, запряженная в повозку, которая была загружена мешками с тряпками и кипами старых газет. Упряжь ее состояла из хаотического и, естественно, неправильного сплетения ремешков, связанных излохмаченной бечевкой. Казалось, что неопрятный, заросший седой щетиной мужичок, сидящий на облучке, является частицей этого хлама. Это был Боря. Какое-то время он ездил по улицам на уставшей от жизни лошаденке, вопя во всё горло: «Старье собираем! Старье!» Старухи выносили ветхие свои платья, в которых более полувека назад соблазняли своих умерших уже мужей. Мальчишки тащили связки пожелтевшей «Комсомольской правды», да постылые, потрепанные учебники прошлых лет. За всю эту рвань юродивый выдавал пачки со стиральным порошком, цветные воздушные шарики, наборы цветных фломастеров и прочую дребедень.

Так Боря стал символом уходящего времени — всё уходит из нашей жизни в его безмятежном потоке.

А ближе к осени — в последних числах августа — блаженного Борю убили какие-то подонки-наркоманы. Ни за что — просто ради развлечения.