Бесплатный фрагмент - Хеопс

Часть первая

ЭСМЭ

Любимую сегодня
дай мне ночью!

Текст пирамид

Год то дремала в Великой Зелени, то, как нынче, тряслась в волнах барка, больше которой не знал мир: стовёсельная, двести сорок локтей в длину, восемьдесят — в ширину, с гребцами, избранными в Египте. Год Хор здравствующий, Повелитель Двух Почв, Хеопс, бросив царство, плавал у берегов его.

Слышались всплески волн, дул ветер; палуба падала вверх-вниз. Не было ни зги видно, разве что взмелькивал Фараонов маяк вдали да болталась лампадка, мутно светившая сквозь хрусталь близ двери в царский салон-каюту. Больше — ни там, где суша, ни в мглистом небе, ни на самой барке — света не виделось.

Моросило, качка усилилась.

— Царь! — звал кормчий.

Царь подле борта ждал.

— Бог светлый! Дай отойти к земле. Буря ширится, Нун, бог вод, грозит гибелью!

— Делай, — изрек Хеопс и шатнулся к салону.

В светлом, сплошь в лампах, зале были арфистки, плохо игравшие. Чернокожие их тела мотались, пальцы со струн слетали, взор заходился страхом. Пара блевала. Царь сел на чёрный, в смарагдах, трон, в одном конце чёрного, точно смоль, стола. В другом конце села женщина лет за тридцать с розовой кожей, волосы — светлые, а не чёрные, как у прочих, и не в косичках — в локонах, сдержанных диадемой. Чаши с вином и яствами разделяли их.

— О, Эсмэ! — он стащил с головы мокрый клафт. — Мы к берегу, я позволил.

— Хор живой и царь чресл моих! Я ливийка; жила у моря. Род мой — критяне. С отцом-вождём плавала я до Крита, места богов. Моря я не боюсь, как берега. Берег нас разлучает.

— Я не сойду с барки, — молвил царь. — Зол Египет… Если он не изменится, мы, Эсмэ, уплывём. На Крит. Там тоже боги. Вдруг они лучше Ра и всех мемфисских девяти богов и вообще всех богов? Вдруг при них живут лучше? Спой про Крит.

Слышались всплески вёсел, барка со скрипами развернулась.

И Эсмэ пела:

Мой сладкий бык, бык критский!

Мы на лугах минойских,

где лилии пахнут морем,

где розы дышат любовью.

Тебя возьму за рога я,

тебе я подставлю лоно:

пролей млечность звёздной ночи,

зажги во мне семя жизни!

Царь вспомнил, как встретил Эсмэ впервые, как она выделялась светлой лучистой кожей и светлым волосом…

Чтó он любил в ней — тело? Египет славился красой тел женских с их узкой талией, длинной шеей, ладными бёдрами и плечами. Женщин — кушских, шумерских, критских и азиатских — у царя вдосталь. Он любил за иное. С ней душа расцветала, с ней он был в мире, где красота и воля, где нет законов. В ней жил дух воли — вот что влекло царя. Критский род её, осев в Ливии, стал считаться ливийским, ибо всё к западу звали «Ливия»… Раз из Нубии Нил принёс орхидею, белую, хрупкую, мучившую тоской по далям, где он не будет и где рождаются вот такие цветы и женщины. Он назвал тот цветок «Эсмэ».

Она пела под мерный шум вёсел и скрип шпангоутов. Пела и пела.

— Ты меня любишь? — спросил вдруг он.

Песня смолкла. Смолкли арфистки.

Он щёлкнул пальцем, выскочила плясунья с систрами.

Он узрел себя в чаше из серебра в смарагдах: лик с большим ртом, чуть жабий, как у отца, у Снофру… и, если встанет, то невысок, с животиком… да и немолод, сорок… жалкий негроид с тёмною кожей.

— Я не прославлен, — взял он сосуд с вином. — Я не воин и ни строитель; не мной взят запад, Синай и Нубия до второго порога; не мной встал Мемфис. Также не рыл я русел, чтоб обводнять поля. За что любишь? За мою власть?

Эсмэ молвила, подходя: — Ты не как все, ты странный. Ты не живёшь, а грезишь. Так грезят боги. Ты, бросив всё, — здесь, в море. Ты весь свой мир отверг, чтоб нам быть вместе. Мне ль не любить тебя?.. И ты сделал наследником плод наш, всех обманув… Ты странный. Правишь ты сердцем… А это значит — ты свершишь небывалое, о, мой Хор, бык критский!

— В Египте есть свой бык — хмыкнул Хеопс, — бык Áпис. Ваш бык — любви. Áпис — это бык власти и воплощенье Птаха, бога богов. «Велик Áпис в Стойле, что в храме Птаха во Граде Мемфис!», как говорят у нас… Твой «на минойских лугах бык критский» очень уж прост, Эсмэ. В праздники Áпис ходит в Мемфисе — и все падают ниц с мольбой. Áпис есть мощь Египта. Áпис есть государство… Я, Эсмэ, — встал Хеопс близ ливийки, — бог. Мне сходство с Птахом льстит больше, чем с быком критским.

И, мимо пляшущей с систром девушки, он повёл Эсмэ в спальню. Ложе их было в льнах. Он снял с неё поясок, на коем вис анх — крест жизни.

— Разве ты жрица, чтоб носить знаки?

— Наша любовь, — вела она, — чудо. Ты, бросив всё, — со мной. Это не хвалит ни люд Египта, ни его боги, сколько ни есть их. Нас защищает не власть твоя, хоть она велика. Вся власть — на суше. А мы в стихии, ибо конца нет морю! Нас хранит жизнь. Крест этот — знак её. Жизнь и власть — разное. Ты от власти бежал, царь, к жизни, а её бог — любовь. Анх значит, что я раба её… Знак значит многое, царь, любимый мной! Даже то, что ты — критский бык, как я пела, — даже и здесь знак.

— Разве?

И Эсмэ села в льнах, слепя грудью и лоском бёдер.

— Небтáуи! Вышел из моря на брег Крита — бык. Он бел был, как мел, и дивен. И Пасифая сошлась с быком. Плод любви их был спрятан в грот под землёю… Страсть наказуема, коль свободна, а не законна. Так и у нас, небтáуи: ты и я под крылом стихий бережём любовь, ибо нет ей в Египте места. Ибо, царь, когда в дни торжеств ты ведёшь быка Áписа в Мемфисе — ты не мой, ты общий. Мой ты, когда ты, бык критский, в море!

Царь к ней приник; два тела, тёмное с белым, слились.

Утром с первым лучом царь встал в восторге. Он не хотел воевать и строить и совершать молебны. Он хотел небывалого: повернуть вспять Нил… Иль Дельту, Нижний Египет, сдвинуть вдруг к югу, к нильским истокам… Иль быть царём в Шумере, в области столь же древней, как и Египет… Иль летать в небе… Он смотрел на нагую, в белых льнах, женщину и любил её так, что плакал. Грезить он мог лишь с ней.

Слуги его одели: клафт на лоб и урей (знак власти), схенти (пояс в три слоя и плиссированный) и сандалии. Парика он здесь не носил. Сняв урей, он для шутки надел его на рабыню. Та умерла от страха. Царь, смутясь, вышел; маджаи у входа выпрямились. Гвардию из маджаев Снофру, отец его, взял в Нубии, когда там воевал. Огромные, под два метра, нубийцы жили с тех пор при дворе в Мемфисе. Юбки красного цвета их отличали.

Бури след простыл, солнце жарило. Барка плыла у мыса с маленьким маяком.

Царь стукнул в борт — крашенный кедр, ливанский; лучшее дерево… Дали корабль критяне, первые мореходы. Слух был, они подплывали к бездне у края мира, где копошится Áпоп, змей Хаоса… Барка была двухпалубной: низ — для гребцов и челяди, там вёсла, полсотни с борта; сверху — клеть кормчего на корме, царский салон близ мачты под красно-белым, в полоску, парусом.

Ветер чуть охлаждал зной. Мыс с маяком был в зарослях; маленький городок Ра-Кедит виден был дальше. Пахло Египтом: эммером на полях, песками и — странной затхлостью. Мнили, так пахнет ил. Хеопс считал: так пахнет весь строй Египта и сам путь жизни, замкнутый на загробном. Может быть, ил — смесь гнили — духом проник в люд Нила, вытворив египтян с их страстью к мёртвому… Снофру, отец его, царь усопший, кровью нубиец, сказывал, что, мол, в Нубии всё иное — там хаос жизни. Египет был чужд Хеопсу, может, по зову крови.

Молча смотрел он, как вдруг от мыса помчала лодка; чин в ней всё кланялся, а подплыв, крикнул, задравши голову:

— Примешь ли Хамуаса, главного твоих хатиев, серов, семеров и остальных? Твой раб пред тобой, Хор жизни!

— Сойду, коль случится вдруг чудо, — изрек Хеопс.

— Чудо? Но, царь, какое?

Он, не ответив, скрылся, вынудив высшего из чинов Египта маяться в лодке да и уплыть затем.

Петефхапи разбил врагов. Позади рудники и копи, а впереди, в песках, бедуины, что убегали, бросив оружие и ослов под грузами. Рать вломилась в долину утром, чтоб кончить войну до зноя… Впрочем, здесь нет войны. Вóйны здесь были рейдами против шейхов и их разбойников. Шейхи всем здесь владели прежде, рыли руду и камни и везли в Мемфис, — что вдруг отважился на захват. Царь Снофру дело закончил, и уже много лет как Синай — Египта. Нравится шейхам? Вряд ли. До этого всё было их; нарытое продавали в Мемфис, в Тир, в Библ, в Мегиддо в Азии и в Эреду да Киш…

Устав, Петефхапи сел в тень от скал, наблюдая, как бегут воины в белых льнах на одетых в меха кочевников.

Генералу полвека его ратной жизни давали знать. Он снял шлем, открыв голый череп под тёмной кожей, вытянул мощную, в рубцах, руку. Пальцы дрожали… Как не дрожать, коль он, ещё юным, прошёл Синай напролом раз пять? Здесь ему и умяли нос, что смотрит вбок, смеша теперь самого его, Главного Дома Войны Египта, лучшего полководца… Приблизившись, двое слуг опустили у ног его клетку с ручками, где сидел знаменитый кот Небти-Чебти, нынче старик уже. Знали, что, пока кот при войске, будут победы. Клетку открыли, кот прошёл к скалам и их пометил, после чего влез в клетку.

Вонь крови, внутренностей, вывернутых в резне, окрепла, и Петефхапи, бросив свой серповидный меч, стал пить. Денщик потом, сняв с него панцирь, облил его из верблюжьего меха. Рядом с осла сняли новый мех, из него — кувшин с пивом, и генерал, сев, пил пиво, слушая отдалённый шум битвы, видя палимые Ра пески с взрезавшим их отрогом. В воздухе плыли грифы, но не решались к трупам, метившим долы.

— Снофру велик! — рек Петефхапи.

Он долго пил, сидя меж адъютантов, вынужденных стоять в броне и терпеть… Молоды и не помнят Снофру, знал он, и обленились в мирное многолетнее царство странного фараона Хеопса. Но это Снофру сделал Египет, чем стал тот — лёгшим от Ливии до Аравии и от моря до Нубии, занятым крепостями и всем известным… Этих пять, что громят врага, да ещё пять, вздумал вдруг генерал, резерв пять тысяч, вместе пятнадцать, — и он дойдёт до Тира либо до Библа. Но не со зла дойдёт — а явить мощь Нила…

Словно мираж, тряслась цепь идущих вспять воинов… Приближались, ведя в ковах шейхов в шкурах да азиатов в ярких одеждах. Военачальник, встав, обрядился вновь в линоторакс, в шлем, взял меч, повернулся, чтоб стать профилем, маскирующим вдавленный смешно нос. Впрочем, кто б стал смеяться над тем, кто знаем был повсеместно?

— Меч царя! — крикнул главный пришедших, мощный огромный юноша. — Вот вожди врагов.

Связанных повалили.

— Славен наш принц Джедефра! — вымолвил Петефхапи. — Славься, сын царя… Шейхи где?

Пять выползло на коленях, обдав смрадом тел своих и крича: им, дескать, врали, что, мол, в Египте «нет царя», и пришли они, коли нет царя, «за своим, чем владели».

— Как это «нет царя»? — вёл воин. — Есть царь… А вы погибли. Вторгнувшись в земли бога живого, вы обрекли себя. Я вас казню, проклятых… — Он смолк, не любя речей, зная обман войны, делавший правым лишь победителя. Казни же не хотелось, кровь надоела. Он после битв терял ярость и оставлял правёж палачам, коих здесь сейчас не было, и казнить за разбой должен он. — Ступайте… — буркнул он. — Убирайтесь, ради богов! Идите… Знаю, кто вас подбил на зло.

Шейхи встали, попятились, после вдруг побежали в пески, алчные и коварные, мстительные, как звери.

— О, это племя нам досадит ещё… — он вздохнул.

С азиатами он был строг.

— Из Тира? — начал он. — Не скажете, вырвут вам языки, нос сплющат, будет страшней, чем мой, — шутил он.

— Меч царя! — выли агенты города торгашей. — К вам мы!! Ибо до нас дошло, до стран наших, царь Хеопс — ему слава! — умер. Мы пошли отдать честь царю, величайшему. Но эти шейхи нас захватили и… Славится твоя слава! Спас нас!! Дарим тебе невольниц моавитянок, царского лазурита короб, о, наш спаситель!

— Лжёте… — Военачальник вновь сел на камень: шпионам он респект не оказывал. — С вас спустят шкуру, — бросил он. — Кара вам от того, кто гнёт выи, кто разит миллионы… Вижу насквозь вас. Вы урезонили шейхов выступить и вернуть рудники и копи, чтоб по дешёвке брать руду и опять продавать её в Киш и в Мемфис… Ради Молóха, вашего бога, и ради мемфисской Эннеады, вы пожалеете. В путах пойдёте в Мемфис. Страшен он, суд царя! Ибо Хор жизни — жив царь.

Тирцев за шеи примкнули к жерди под одобрительный ор солдат.

— Дальше, — рек генерал, — в честь бога, чей шаг как Нил! кто видит за край вселенной! кто вырывает бивни из ртов слонов! чей голос ввергает в ужас! Ради царя Двух Почв! Отдохнём — и пойдём к рудникам Атека да к Стене Снофру, коей он отделил Азию от великого дорогого Египта. Вернём царю, чем владеет, грозен урей его! Отдыхайте.

Воины, кланяясь клетке с дремлющим Небти-Чебти, двинулись в тень. С ослов раздавали воду и пищу. Там пил Джедефра, принц, сын Хеопса, мощный и чернокожий. Лекари сели к раненым.

Рос шатёр генерала, кой следил азиатов, брошенных на пески поодаль.

Вдруг, потеснив всех, в маленьком парике, в схенти, чуть прикрывавшем пах, взялся гонец со свитком. От града Мемфис двести их с эстафетой мчались.

Текст прислал Хамуас, «Друг Царя», Главный Царского Дома, главный чиновник, чати, или же канцлер. Он заклинал вернуться из-за «немалых сложностей», взяв с собой «Сéнмута», офицера. Он мог настаивать, первый после царя, кроме цариц и принцев. Но он — просил. Рангом, ратною славой Главный Дома Войны, «Друг Отца Царя» и «Единственный Друг Царя», Петефхапи был выше… Сняв линоторакс, взяв чашу с пивом, он прошёл в щель в горах. На солнце хоть жарь яичницу — а в щели дул сквозняк, привёдший ум в норму. Генерал мыслил. В дне пути — копи, занятые врагами; надо спасать их. Но Хамуас — он умный. Требуя Петефхапи, он, видно, чует: лучше Синай отдать, чем утратить что-то там важное в самоё стране… Прав он. Истинно прав! Корень синайских бунтов — в странностях фараона.

В шатре потом он писал: «Выслал я рать в Атек, где враг в рудниках царя, Хора в славе, будет он здрав, царь! Пленников, тысячи их голов, медь также долины, мной взятой, шлю я в Египет. Сам спешу в Мемфис с принцем Джедефрой и также Сéнмутом. Славен царь!»

Припечатав воск, дав письмо скороходу, тут же умчавшему, генерал, взяв с собой ветеранов, двинулся Путём Снофру: прежний царь столько сделал, что была присказка: «этого не было и при Снофру». Крепости в стратегических точках служили к отдыху, и последняя, Джару, была в Египте.

В носилки Главный Дома Войны не сел — месил пыль пешью. За это его любили. А Небти-Чебти, Победодарителя, несли следом. За клеткой шагал Джедефра, чёрный, будто нубиец, с мечом на поясе. Сéнмут, среднего роста, с рубленым волевым лицом, также шёл.

В колоссальной усадьбе к югу от Мемфиса, на о. Снофру, сгорбленный, с хитрым лицом чин шастал близ дворца взад-вперёд; в схенти били колени, острые и кривые; с огромного парика текло масло для благовоний; глаз бегал от плиточной мостовой к пруду, где плавал лебедь. Зной был предельный.

Лишь зазвучал гонг, чин бросился в финиковую аллею, вспугнув птиц, к портшезу с маленькой свитой.

Он вмиг склонился, едва нога выступила из дверцы.

— Чистая! Дева Чести! Исида в семнадцатом поколеньи! Да проведёт над тобой Нут вечность! Склонит Хатóр пред тобою главу свою!

Вышла дама, светлей Хеопса, хоть и сестра ему, с лицом тонким, правленным макияжем. Парик её, алость губ, серьги в ушах, одежда, длинные ногти — всё было царски сверх элегантно.

Се была Хенутсен, царица.

— О, Хамуас, напрасно ль я претерпела зной? Что ты позвал меня? Что затеваешь в час, когда вянут цветы и листья от ока Ра? — рекла женщина, между тем как уже опахальщик её овеивал. — Истинно, ты богаче всех, вижу… — Она осматривалась. — И у нас нет садов таких; у царя нет дворцов таких… Остров Снофру, что ж, весь твой?

— Всю негу мира, о, величайшая, на твой лик, и на перси и рамена твои!! — вёл Хамуас на древнем языке Дельты, чтобы не поняли остальные. — Звал тебя, да простится мне! Зной, царица, что испытаешь здесь, Ра свидетель, вовсе не так вредит, как утраты, что, верно, стались бы, если б ты не пришла. Царь, жизнь ему…

— Хватит! — вдруг взорвалась она, прянув аллеей, и все пошли за ней. — Пусть рок смирит царя! Знать видит, чернь видит, как он торчит там с этой… ливийкой… Мне что? Да!! Что мне?! Пусть он торчит там! пусть даже буря снесёт его на край света в бездну!!

— Чистая! Матерь Египтов, Верхнего с Нижним! — нёсся вслед канцлер. — Дело ведь плохо! Вызван мной Петефхапи.

— Это не он там? — стала вдруг Хенутсен.

Вдали той же самой аллеи шли копьеносцы, ноги их шлёпали… Близ отряд замер… Друг в друга вперились: грязные и оборванные после марша, в рубцах, в пыли ветераны — и в белых схенти свита с незнавшими битв мечами, чистая и душистая.

С шумом, резко, на плиты вдруг опустилась клетка с муркнувшим Небти-Чебти. Воины пали ниц.

Петефхапи, шагнув вперёд, поклонился, сыпля пыль.

— Царица! Кот глас шлёт. Его крепкой помощью взят Синай. Правда, не весь пока. Ибо вызван я с поля боя… Знал бы, будешь ты — вымылся бы, оделся.

Дама сказала: — Меч царя! Небти-Чебти, внуку Львиноголовой Сóхмет и внуку Бáстет, кошек-богинь, пришлют с моего стола рыбу, и молоко, и сыр. Тебе ж дар — Египет, тобой спасаемый много лет.

— Твой весь! — Воин повёл искалеченным носом и отвернулся к канцлеру. — Пищи б им, Хамуас, мудрейший. Где разместиться им? — Петефхапи снимал шлем и меч, совал их в бок, денщику.

— Где? На лужайке… Там… — махнул чати и после видел, как солдатня мчит к пруду, с ходу валясь в него. — Славно… — выдавил он, скрыв тягу перепороть их и отдать в рабство. Сéнмута, офицера, он послал в дом свой. — Идём же, — звал он, — в дом мой, в прохладу. Чтó я скажу — тревожит.

— Здесь скажи… А вы прочь! — Дама велела свите, чуя смысл встречи и не желая лишних.

Хамуас начал: — О, цвет Египта! О, ты, царица! Я, быв на море, плавал на барку, чтобы царь внял мне, будет он, вечный Хор и Хорахти…

— Хватит! — вскинулась дама, звякнув браслетами. — Пусть просто будет, или не кончим за славословием.

— Истинно! — отступал в тень пальм Хамуас. — Не так давно я был в Дельте, где тот Ра-Кедит. Сев в лодку, я приплыл к барке. Но мне не внял царь. Он сказал, сойдёт с барки, коль будет чудо… А почему я был? Почему терял время, нужное для правления? Ибо чин мой велик царской милостью, но и гнев царский страшен, коль возгорится!

— Так! — кивнул Петефхапи, держась от них дальше пахнущим телом, хоть никто не давал знать, что страждет. — Сотник плошает — горе. Чати плошает — может пасть царство.

— Истинно! — Канцлер тронул плечо его. — Истинно ты сказал, друг! Ра клянусь, Птахом, что дела плохи! Без царя сиры мы!

— Вздор… — Хенутсен сломила висшую с пальмы ветку. — Он сделал выбор: он выбрал море и свою шлюху, эту Эсмэ… Поёт она ему там? Пускай! Египет как-нибудь проживёт. Чернь вырастит хлеб, как раньше, жрецы поднесут богам, Петефхапи сразит врагов… Ты, чати, правь страной. И… я наставлю Хефрена, сына-наследника, пусть правит тоже. Ибо его трон. Царь же пусть ждёт чудес. Сойдёт с барки, коль будет чудо? Так сказал?

Хамуас оглядел тайком и её, и воина и поморщился, слыша визг Небти-Чебти, моемого в пруду, где плавали золотые рыбки… что теперь сдохнут. Челядь уже несла блюда и, ясно, пиво. В зной солдатня, знал канцлер, пьёт это пиво, а после мочится и рыгает… Он подавил злость, в том числе на гостей: ум — детский, не видят дальше себя и внешнего. Дел-то всего для них, что Хеопс сидит год в той барке. Не видят, что происходит. А — происходит.

— Враг жизни! — крикнул вдруг он рабу, что обрезáл куст. — Ты станешь падалью для гиен, клянусь! Режь выше!.. — Он поклонился. — Прости, царица. Частности — образ общего. Кавардак в стране… Объяснить надо много, а ты не хочешь в дом, где сесть бы и обсудить дела… Может, в аллею нильских акаций, в аллею миртов или оливок? Там павильоны. И тамариск цветёт: вон тамарисковая аллея…

— Мудрый, — встрял Петефхапи, — твои сады больше царских, и мы до вечера не пройдём их. Я, бросив войско, шёл к тебе день и ночь. Скажи, не с царём ли что?

— Слушайте, цвет Египта, — начал тот, не томя их. — Докладывают о сходках в Мемфисе. Чернь и знать неспокойны. Минул уж День Кормлений Áписа в его храме. Но царя нет, бык голоден в смысле сакральном. Бык ведь сей — облик Птаха, бога богов, Творца. Царь же есть длань богов. Связь с Птахом рвётся, мнит люд, коль забыт Áпис. Царь — и никто иной — кормит Áписа. Мелочь ли — пропустить обряд? Капля, знаем мы, камень долбит, — горбился и оглядывался на шумливую солдатню хозяин. — Мелочи ценны. Каждый шаг важен. Цепь шагов вяжет путь, цепь обрядов — традицию как путь жизни. Ты, о, царица, вздрогнешь, если вдруг день затмится, ибо привыкла к свету. Ты, меч царя, заплачешь, если вдруг смоется Небти-Чебти. Чернь же слабей нас. Если сто лет, и триста царь кормил Áписа и не стал — люд в ужасе. Ибо путь — прерван… С малого и растёт разлад. Жизнь Египта — цепь из обрядов. Нет одного — цепь рушится. Нет обряда — и люд не чувствует крепость жизни, видя провал в ней. Люд задаёт вопросы и хуже трудится и воюет: мысль отнимает силы, мысль ослабляет люд… Я, — канцлер кашлянул, приложив к рту платок, — вижу, как без царя страх ширится, чернь томится и чин сбивается. Эти, что на пруду, — сдержался он от слов грубых, — завтра же, протрезвев, заспорят: где царь? чтó пропустил обряд Дня Кормлений? жив ли вообще царь и кто днесь правит, если царя нет? Толки витают, множатся. Без царя слаб Египет, мнят и нубийцы, и азиаты. Поэтому и отпал Синай, где, меч царя, воюешь. Рейды ливийцев из их оазисов участились. В Нубии беспорядки. Это всё — оттого что царя нет. Двор — зеркало, в коем видит себя Египет. Двор — корень древа Египта. Корень слабеет — рушится древо…

— Из-за Эсмэ! — вспыхнула Хенутсен. — Она виной! И её сын, Джедефра!

— Нет, — ляпнул воин. — Род Эсмэ — он у моря; род её с Крита. Грабят нас из оазисов. А Джедефра — он воевал со мной. Храбр он…

— Да, — прервал канцлер. — Пусть, пусть критянка… Но мы всё к западу кличем «Ливия», и всех к западу звать «ливийцы», будь они хоть из Библа. Варвар имён не стоит… С Нубии весть: там засуха, все бегут к вождю Бсу, а он враг наш. Южные крепости видят варваров и сраженья их. Послы спрашивают, где Хеопс. Князь Нубии, друг наш, боится Бсу, ищет помощи, спрашивает царя, — вёл канцлер. — Царь — слава ему! — наш щит от хаоса. Главное, что нам нужно…

— Зной, Хамуас. Скорей! — встряла царица, крикнув, чтоб дали веер.

Небо сияло. Ни ветерка, хоть в конце этой длинной аллеи тёк Нил. Запах мирта, роз, мальвы густел до спёртости; слышался звон цикад… Хамуас в мыслях клял свою гостью, вынудившую быть в пекле, а не пойти в дом в прохладу. Его благовонья прели, и он смердел почти. Но и ведь у неё из-под синего парика текло… Гляньте, спешит. Выслушает — и в Мемфис краситься…

— Для чего я позвал вас? — вёл он. — Чиновники из Фаюма пишут: там хают Мемфис, сбавили подать и учат войско. Также и в Дельте, где Себенит. Фаюм с Себенитом — номы лишь по названью. Это два княжества. Снофру — счастлив он в склепе! — когда утверждал династию, взял власть уступкой. Ведь себенитский Дэн мог вредить ему: себенитский Дэн грезит прошлою волей Дельты. А Сехемхет из Фаюма стал бы законный царь как принц прежней династии. Снофру дал права княжеств этим двум номам, чтоб угодить им. Внутренний враг страшней, клянусь, чем ливийцы с нубийцами и синайцами! Нет царя — появляется мысль сменить царя. А Фаюм — он велик, как царство. Дельта ж — Нижний Египет — слушает Дэна, внука царей своих. Также есть и Джедефра…

— Выродок?! Что с ним? — замер царицын веер. — Что этот плод Эсмэ сделал? Он ведь был на Синае!

Хамуас мялся. Зной темнил разум, сердце стучало, и он не знал, стоит ли говорить о принце. Да, принц бастард и трон не ждёт его. Но — принц силён, скор, мстителен, любит власть. Он везде, где дело, он вечно с планами. Он воюет, был с Петефхапи, приобретает опыт и любовь войска… Да, он не то что сын Хенутсен, Хефрен, наследник… Канцлер решился.

— Этот Джедефра, — начал он, — этот сын царя, — будет здрав наш царь! — и Эсмэ, встречается с Сехемхетом и ходит к Дэну. Знать бы, что говорят они… Между тем как Хефрен бездействует.

— Сын мой, — взъелась царица, — вовсе не должен ни суетиться, ни беспокоиться, раз его трон по праву.

— Так! — канцлер кланялся. — Истинно! Да прострёт к тебе милость Бáстет! Тобой говорит Исида!.. Но ведь шакалы без пастуха наглеют… Впредь да не будет новых династий! Этой Династии да пребыть в веках! Да не быть пятой новой династии от ливийки! — Он покосился, чуя, что Хенутсен задета (её отец Снофру сверг Третью Династию; могут свергнуть Четвёртую). Ради сына поможет. Ей наплевать на Дэна и Сехемхета, на пограничные схватки и на Синай, где бунты. Но, ради сына и чтоб вредить Эсмэ, поможет.

— Джедефра наглый! — несла царица, сжав складку платья длинными пальцами с длинными же ногтями. — Когда прохожу, бычится… Хочет убить? Холм мышц и мяса, чёрный, как негр, в Хеопса… Что тебе, Хамуас, и кончим спор! Срок действовать.

— Истинно! — вскрикнул тот. — Нужно плыть к царю и идти к царю! Да упросим его быть в Мемфис! Пусть видят его, пусть знают, что царь — в Египтах, что исполняются ритуалы, чины, обряды. Пусть День Кормлений будет! Пусть явится наш царь в блеске, как Ра-Светило! Вот что прошу я. Или не быть Династии.

— Славится окоём царя! — стукнул себя в грудь воин. — Я за него погибну.

— Действуем! — горбился Хамуас.

Дама пошла к портшезу. — Но ведь ты был у него в Ра-Кедите, я была, — бормотала она. — Не принял. Дважды была. Как быть?

— Здесь Друг Единственный Петефхапи, — спешил вслед канцлер. — Царь его примет. Сей титул носит лишь он. Мы все к царю! Царь не откажет, думаю, трём в стране высшим. Так ли, божественная Хенутсен?

— Воистину! — отвечала та, падая внутрь портшеза. — Он не откажет, но четырём высшим. Ты позабыл Хефрена. Вечером поплывём все, милость богов нам!

Канцлер склонился и с Петефхапи взглядами провожал свиту, шедшую к Нилу.

— Хефрена забыл ты. Зря. Он добр — Хефрен — рассудителен. Царь его любит… — Воин, вздохнув, зашагал к пруду, стаскивая с себя пыльный продранный линоторакс. У пруда, заставленного ковшами с пивом, он видел, как, стоя в лотосах, люд отталкивал друг к другу плававшего котище. Каждый умер бы за сего кота, знал Петефхапи, — что не мешало шалостям. Через лотосы, сломанные гостями, военачальник пробрёл к коту и, подняв его, молвил:

— Пойдём, Небти-Чебти, в Ливию воевать. Докучлива стала. Сóхмет пусть да исполнит тебя сил новых!

Отпущенный, кот, выплыв к берегу, замотал рыжим мехом, обдав всех брызгами.

— Всё, ко мне, друзья! — вылез и Петефхапи. — Вы испоганили Другу Царского Дома пруд его… Правда, он, без побед наших, не стал бы славным. Так ли, о, чати, главный из всех в Египтах?

Приблизившийся Хамуас хмыкнул. — Каждому велю выдать вам: кувшин бронзовый, тюк льна Дельты, тюк льна верхнеегипетского, рыбы семь корзин, чечевицы мешок, хлеба пять корзин, бычьих кож две. И — по рабыне всем.

— Будешь здрав! — выли пьяные.

Вскоре все, обнажённые, с копьями и доспехами через локоть, двинулись к Нилу, где ждали лодки. Прежде под пылью светлые, все теперь виделись в телах чёрных, белых и жёлтых. Несли в клетке с ручками Небти-Чебти. Многие отходили, чтоб помочиться… Канцлер терпел. Сей сброд — элита. Именно! Ведь элита — не та в красном гвардия из маджаев страшного роста, что берегла царя, а вот эти вояки, старевшие в битвах и на границах с детства. Любой из них стоил десять гвардейцев как поединщик.

Аллея вела к воротам, песок предварял ширь Нила. Усадьба — на острове. Вниз по течению был остров-собственность Петефхапи. Далее высился белизной храм Птаха и за ним — Мемфис, белый до слепоты в глазах.

— Меч царя! Волей царицы выплывем нынче, — вёл канцлер, пока люд влезал в лодки. — Жду тебя вечером. И, знаешь, этим своим скажи… — он приблизился к полководцу. — Пусть стерегут здесь Мемфис и две усадьбы… наши, твою с моей.

— Истинно, отдохнут пусть, пусть сберегают Мемфис. Ибо чтó ты сказал — тревожит, — сделался воин строгим.

Вёсла плеснули, и лодки прянули, вспугивая крокодилов, чаек да уток.

Тронув волну ногой, канцлер пошёл к воротам, где стражи пали ниц. Далее ждала челядь и мажордом в поклоне. Он хотел их распечь за мелочи: за несобранный птичий кал в аллеях и ветку ивы, сбитую ветром, за неподстриженный куст жасмина, паданцы смокв и фиников и — вообще за всё. Пахло мочой. Он сморщился и прибавил шаг впереди раба с зонтиком.

Подле пруда он стал, трясясь, чуть не плача. Вспугнутый лебедь плыл вдали; лотосы были смяты и сбились в кучи; муть поднялась со дна; рыбки плавали брюхом вверх… Челядь кинулась исправлять всё. Но он, в отчаяньи, плёткой стегал без слов обнажённую женскую и мужскую плоть, бегавшую безмолвно. После он оглядел дворец: очень большой… огромный! розового гранита! У царя в Мемфисе, у любого из знатных дворцы — из глины. Верно рекла царица: усадьба богаче царской… Он жил не видя, как он богат. Ревнует царица — что ж остальные?

Он взволновался и оглядел усадьбу с дворцом в средине, с прудами с запада и востока, с юга и севера, с пальмовыми аллеями, с рощами сикомор, ив, миртов и тамарисков, с клумбами мальв, нарциссов, роз и сесбáний. Остров был точно княжество.

Ни при Джосере, ни при Каа, Унеге и Нубнефéре, Хýни и Снофру — ни при каком из них, царей прошлого, он не жил бы так. Не стал бы вообще богат! Хеопс, до сих пор дитя, Хеопс, хладный к миру, слепой к земному, именно вот такой Хеопс дал ему превзойти всех. Если царь не вернётся и будет новый царь, он, Хамуас, падёт. Зависть сломит его… Она есть, он знает! Он сам завидовал всем хоть в чём-то, пока в любой мелочи не затмил всех… даже царя, выходит?! Ему не простит царица и принц Хефрен, коль станет царь… Тем более Сехемхет, коль сменит династию… Испоганенный пруд сей — вздор! Он, жрец из Дельты, попавший в чати, может лишиться жизни…

Царь скрылся в барке от недовольства, стало быть, делавшимся в Египте?! Но ведь ответственный за дела — он, канцлер. Царь, получается, от него уплыл?! Ждать указа, кой свергнет его, Хамуаса, в бездну?! Снофру б казнил его. А Хеопс лишь обиделся, как дитя, сел в барку — и уплыл в море… Но всё меняется. У мечтателей просто из грёз вдруг — в подлинность, да такую, что жуть берёт… Раздор ожил, зависть растёт. Ответ держать Хамуасу… И его остров пойдёт на дно, голова, рухнув с плеч, покатится, погребальный лён его минет… У канцлера затряслись колени.

— О, Áкер, стражник Дуáта! Амаунéт из Хéджу! О, Геб из Óна! Квебехсенýф Египта! Мин из Хент-Мина! Нейт из Мерида! Шу из Эш-Шабта! Птах Мемфисский! Хнум Фиванский! Тóт Всемудрейший! Хапи из Бýто! О, Эннеада! — воззвал он к древним богам и новым.

И вдруг он бросился во дворец, в покой свой, где, взяв папирус и написав в нём, дал гонцу указанье — спешно плыть в Мемфис. Сам он, в ларь накидав сандалий, схенти и париков и свитков и надев чистое, прянул к Нилу. Вскоре его лодка двигалась меж других двух, пугающих крокодилов.

Пристань была в чиновниках. Он позвал Главного Царских Трактов, Главного По Работам, Главного Стражи. В речах часто слышалось:

— …на Ра-Кедит…

Главные пошли к меньшим. Те разбегались, клича писцов.

До вечера в цитадели канцлер строчил приказы. Он полумёртв был от нервов, но и от зноя. Вымылся. На закате с террасы, щурясь от Áтума, падавшего в горизонт свой, он засвидетельствовал итоги: в гаванях плыли лодки; двигались толпы; гонцы неслись всюду; в улицах суетились.

Ибо он вздумал — чтó будет чудом, чтó, вознеся царя, даст прощение Хамуасу.

После он с Петефхапи стоял на пристани и, когда принесли носилки, сгорбился, чтоб приветствовать Хенутсен, царицу, с сыном, Хефреном, Хором всходящим.

Барка их приняла.

Парень селения у Канала Лис, ном Сета, ночью помчался к площади, где бил гонг с барабаном, словно в набег ливийцев. У пламени был начальник селения и гонец.

— Ради царя — блеск Ра ему! Друг Царского Дома, чати! — твердил гонец непрестанно. — Всем в каменоломни. Вам же — в Фаюм. Друг Царя, Друг Царского Дома, так Хамуас велел!

Общинники загудели, чуть видные в темноте.

— Полив ведь…

— Не время! Надо б в разлив!

— В разлив нет полей, таскать сподручней, ибо вода у вырубок…

Парень, вспыхнувши, крикнул, прячась за спинами: — Податей мало? Что Мемфис хочет? Нас извести?

Начальник шагнул было, но передумал, лишь погрозил жезлом.

— Взять еду, — бросил он и добавил: — Чати велик! Он глас царя. Он рука царя.

— Царь уплыл ведь… — гулом прошло в толпе. — Он Áписа не кормил… Где царь?

— Цыц! — поднял начальник жезл свой.

Вскоре шло человек до ста — по полям и тропам, через каналы, путаясь в темноте, сбиваясь, падая, — вслед за факелом. Порскали в кустах лисы, пел мрачно сирин.

— Цапнет змея — и к мёртвым, — люди шептались. — Ночью идём… Пожар, что ль? набег? ливийцы?

— Лучше уж крокодил! — вёл парень, шедший с короткой палкой. — Он в Нил утащит, всё на своей земле! Мы нома Сета, и Сет наш бог. Но лучше добрый бог, чем Сет. Он брата убил, нас вовсе… Был бы наш бог Осирис!

Свернули к дамбе, косились в воды, где стыли звёзды.

— Треплетесь, — начал кто-то. — А то не знаете, что в Фаюм идём, к крокодилам. Их бог там — Сéбек… Вот уж где крокодилы! Сéбек ведь — крокодил. Их в озере — что песку! Озеро в том Фаюме — с море. Там было царство, в древности. Сехемхет, их князь, строгий: глянешь не так — казнит… Лучше Хеопс царь, слава!.. Сéбек, он злей, чем Сет. Сет — он, коль дует самум с песков и в набеги ливийцев, вредный. А этот Сéбек — вечно злой. Зазевался в полях — и сожран. Обычай там — бубен стучит всегда, день-ночь, вечно. Чтоб крокодилов гнать.

— Ну, ты болтун, смотрю! — прервал новый. — Коль ты из Сета — что их Фаюм? Потрудимся и вернёмся. А вот про камень — вот где зло! Он, камень, разный, коль кто не знает. В Фаюме он не песчаник, не известняк. Базальт там. С ним наломаемся…

Парень, убивши зайца, коего усмотрел в кустах, кинул добычу в сумку.

— Вкусный! — громко заверил он. — Чтó вам скажу: жить плохо. У них дворцы, слуги… Мы точно скот… Что царь думает, честь ему?

— Не видал ты царей. Хеопс лучший! Я застал Снофру — так у него война одна: с Ливией, на Синае, в Нубии. Рыли каналы, камень рубили… А при Хеопсе — тишь.

— Мне, — начал парень, — лучше война. Лучше уж воевать, чем рабствовать…

Чин, что их вёл, прикрикнул. Двинулись молча.

Лезли грядой, оканчивавшей долину, и на заре далеко внизу различили туманы. Тут и донёсся бубен, не прекращавшийся никогда.

Шли по склонам, вниз, видя, что и с других мест тропами отовсюду в Фаюм прут люди в схенти — схентиу, или же египтяне.

Солнце палило. Туманы пухли, являя воду. Бриз нёс вонь сырости… Выросли башни Крокодилóполя, центра нома в чащах и средь полей с людьми…

В зелень всё ж не попали: их гнали дальше, в каменоломни.

Там всё кипело; пыль висла тучей; бегали сотни голых и в схенти тел, что значило, что здесь трудятся не одни лишь общинники, но рабы. Камень в скалах рубили, делали плиты. Люд нома Сета таскал их (размером три локтя на три) от мест вырубок к пристани на канале, где их грузили в лодки — цепь таких виделась подплывавших и уплывавших. Плети жгли спины, надсмотрщики ярились. Плиты отдавливали мешкотным ноги, и вопли боли вплетались в шум.

Парень трудился с сумкой через плечо, но сумку бросил, чтоб было легче.

В полдень Ра заглянул в карьер… Пот тёк и тёк, пыль липла, и плоть зудела. Но дозволялось выпить из чанов — и после вновь к труду. Водоносы-фаюмцы ходили к озеру, видному всей своей непомерностью.

Парень выбился из сил быстро. Он одурел от тяжести и плетей, от грохота и от стука под крик глашатая, объявлявшего непрестанно:

— Ради царя — блеск Ра ему! Друг Царя, Друг Царского Дома, чати великий, главный в Египтах! Всем в каменоломни. Друг Царя, Друг Царского Дома, так Хамуас велел!

Обморочных, откачивая, гнали снова в пыль, в толкотню, в пекло.

Парень, спускаясь с новою ношей, выронил край свой. Он был побит плетьми и понёс осторожней; в канале вымылся до того, как надсмотрщик (все из фаюмцев) вдруг зашагал к нему… После с него спал схенти: тряпка скатилась в щель. Он стал как раб. Пыль срам прикрыла.

В полдень был отдых; дали лепёшки. Молча смотрели, лёжа в тени от скал, как со свитой, под бой надсадного в тиши бубна, ехал куда-то князь Сехемхет в портшезе.

Расслабленным было тяжко начать труд, мышцы ломило. Под ор и свист плёток вновь поднялись стук, скрежет. Пыль скрыла небо с яростным оком Ра. Плиты стаскивали к воде, вниз.

Труд продолжался ночью. Были в той степени утомленья, что двигались как сомнамбулы. В час отдыха гремел бубен. Парень нашёл в себе силы спуститься к лодкам.

— Мир вам… — сказал он, глядя на лодочников у пламени, и, чтоб не приняли за раба, добавил: — Свой я. Схенти слетел порвавшись. Я с нома Сета, селение у Канала Лис… Есть тряпка? У водников есть, знаю.

— Вот, с паруса, — кинули ему рвань. — Есть такой ном. Их два, один рядом, второй дальше к югу, этот, ном Сета.

— Возите куда, — парень поднял рвань, — плиты?

— В Хем.

— Хем селенье?

И пламя вспыхнуло на зубах гребцов. — Деревенщина! Кроме как в своём номе, где был? Хем тоже ном, в Дельте. Это где западный рукав Нила. Также в Имау… Это всё запад. Строят, слышь, путь от Мемфиса на Ра-Кедит.

— Из плит?

— Из плит. С каменоломен возят. Базальт, известняк, гранит… Весь камень прут. Лодки собраны, сколь их ни есть. Так Хамуас велел.

— Царь, — парень хмыкнул, — царь, что, не знает, что в разлив лучше? Люд не у дел, и видно, где путь не смоет.

— Слышь, для царя тот путь. Царь идёт в Мемфис, чтоб кормить Áписа. День Кормлений когда был? Царь лишь сейчас идёт, чтоб покормить Быка. Без Кормлений — беда Египту!

— Всё, значит, знает царь?

— Он с богами. Мы, — вели лодочники, — не с царём, а с писцами, чиновниками и с чати. Ну, и со стражей… Трудно вам?

— Хоть беги, — буркнул парень, — в Ливию.

— Нам не лучше. Мы отдыхаем, пока ждём камень. А после велено и под парусом, и под вёслами в Хем скорей: выгрузиться и вспять плыть. Злим бегемотов и крокодилов. Много, слышь, лодок тонет.

— Но хоть вода у вас…

— Верно! Вам пыль — нам Нил и дно его от волны и от тварей… Там, слышь, где путь тот, там сплошь колы трудягам.

Парень пошёл прочь, так как надсмотрщики подымали люд.

Через день… или два дня… или же месяц, когда горы плит скопились (лодки не успевали их отвозить), сказали, что труд закончен и что теперь всем — в Дельту. И их погнали кромкой пустыни, справа поля с селеньями, с запада — голь Ливии.

Минули Мемфис…

Вдоль гробниц Снофру, белой и розовой, шли пустыней, видя к востоку линию копошившихся в песках тел и, к северу, долгожданную зелень. Белым каленьем гневался Ра с небес…

Пруд, где пили, таял в песках, облепленных змеями. Скарабей прополз…

А войдя в аромат иссушаемых зноем трав и цветов от пальм — повалились, долго лежали. Здесь была Дельта. Вид был иным совсем. Нет гигантской стены из круч, подходившей к Долине, нет далей. Здесь была плоскость — место, где Нил, распавшись, тёк дальше хаосом русел, топей и стариц, замкнутых зеленью, буйствовавшей в нильском иле. Собственно, ил стекал сюда, сбросив выше лишь крохи.

Двинувшись, встретили плиты, много плит, как в Фаюме, но из других пород. Были красный гранит из Нубии и кварцит, жуть твёрдый. Был известняк, базальт… Толпы клали в болото гати, а на них — плиты. Строился тракт. Чиновники здесь толклись всех рангов. Виделся Мемфис, то есть верхи его, в створе узкой линейной просеки… Мошки кусали, все были в язвах… Ленивых сажали нá кол — сходно и тех, кто топил плиту по неловкости.

— Вы! Ущерб царю, ему слава! Ущерб причинили вы утопленьем камня, красного, дивного, выбитого в Красной горе, обточенного ладно, доставленного с трудами, камня Хатóр, священного! Волей царя — блеск, жизнь ему! — смерть вам! Да обойдут вас льны погребальные, мир загробный! Минет вас вечность!

Колов — частокол был. Парень страшился их. Снилось, как в преисподнюю к вечной жизни идут его дети, родичи, а он, мёртвый, не может сползти с кола…

Схенти — главный знак египтян — здесь гнили, мокнув и прея. Парень страдал здесь, в чащах. Радовался, выйдя к полю. Там клали плиты в ряд по четыре, спешно ведя путь под крик чиновников и гам жречества, представлявшего местных богов и общих.

Пёрли под палками и плетьми сквозь речки, каналы, топи. Если встречали их — засыпали, так как нельзя свернуть. Парень раз влез на пальму — и видел Мемфис!

Их торопили, колов умножилось…

Встретился древний храм Бáстет, долго молились ей, женщине с гривой львицы, с систром в одной руке и с корзиной в другой, стоявшей средь чаш для кошек — чёрных, пятнистых, белых. Храм пах мочой их, жил их мяуканьем. Бáстет любила кошек. Все помолились ей, жене Беса, матери Маахеса, дочери Ра всерадостной! Бáстет чтили — символ любви, чадородия и семьи. Жрец провёл обряд, принятый в данном случае. Вслед за чем храм стремительно разобрали и возвели поодаль, в месте достойном. Кошек перенесли в храм каждую на руках отдельно: в них дух богини.

Как-то за пальмами блеснул Нил, и люди стали, видя на том берегу строительство. Удивлялись. Нил ведь, хоть здесь рукав всего, не запрёшь. Дамбу строить — зальёт всё, ведь Дельта плоская. Дамбы нужно вести тогда до Долины с двух сторон рукава Реки… Вон чиновники думают, как быть. В бок ведь нельзя: путь должен быть прям, как луч. Важность часа отметил крик стражи. Мчались носилки.

— Чати!

Канцлер, сойдя, топнул в плиты и зашагал к реке, слепя блеском. Там он, велев что-то Главному Царских Трактов, сел в лодку и переплыл рукав. Вопль приветствий с той стороны стих быстро, люд повалил в воду всей своей массой, чтоб переплыть Нил. Парень помог двум выбраться.

— Что у вас? — бросил он. — Отдохнём?

Те хмыкнули.

— Как же!

Чиновники приказали таскать землю издали, с горки, и сыпать в Нил. То же делали на другом берегу. Взялись лодки, с юга и с севера, протянули цепь с сетками, чтобы швырять в них хлам. Отдыха не давали. «Без толку! — хмыкал люд. — Всё снесёт к чертям…» После хмыкать не стало сил. Темп поддерживали плети; тщились не угодить на кол. Злость начальства рождалась чати, всех понукавшим.

Ночью часть вкалывала при кострах, часть ела. Парень сказал:

— Все сдохнем. Лучше в солдаты. Я попрошусь потом. Здесь не жизнь мне.

— Зря ты, — кто-то сказал. — Молод и ты не знаешь, войско всегда в работе: то на Синай идёт, то нубийцы, то вдруг ливийцы… А при Хеопсе впервые, что так работаем. Самый лучший царь! Знал бы прежних: Хýни и Снофру. Сказывают, это лишь, оттого что царя нет. Где-то он в море. Строят, чтоб его встретить. Будет царь — будет лад. Будем хлеб растить, рыть каналы. А вот чтоб Нил ломать — царь не даст!

Парень верил, но и себя знал: он хотел в армию, ему легче труд крови, знал он, чем даже сельский труд; а такой труд, надрывный без перемен, — смертелен… Он, отойдя во тьму, скользнул дальше. После вдруг побежал… И замер. В заводи отражались звёзды. Что бежать? Ни к нубийцам, ни к азиатам не добежать, поймают… Разве к ливийцам? Но и до них — пустыня и пограничники. Мир велик — бежать некуда… Он вернулся, чтоб скрыть побег, с ношей земли для дамбы.

Насыпь от берега отошла-таки: сетки держали землю. С левобережья насыпь быстрей росла — там был чати.

Нил не размыл запруду: выше он свернул в русло, что ему вырыли, и потёк там. Дамба же стала новым его правым берегом. Повели через старое, опустевшее русло мост. Отрезки Юг — Север сомкнулись над скопищем воткнутых в ил колов с людьми. Парень снизу смотрел на мост, где достойнейший Друг Царя Хамуас и прочие из чинов сказали, что «Путь Ра выстроен».

После пошли: кто к северу, а кто к югу облагораживать путь цветами и строить арки, как из цветов, так и из лент льняных.

Вскоре путь представлял собой бесконечный ковёр в цветах.

Люд, одев в новое, выстроили вдоль тракта — на солнцепёке и в тени пальм, как кому выпало. И стояли. Парень, попавший в тень, через путь видел тех, коих жгло с утра… Ра, сместившись, брызнул в конце концов и ему в лицо.

Слух прошёл, «царь грядёт». Все воспряли.

Но царя не было. Не давали ни расходиться, ни есть и пить. Зной разил слабых. У парня в висках стучало. Венок на его шее вял, и пот смердел уже.

Вдали пискнуло. Вроде как музыка: флейты и барабаны… Примчал гонец.

— Царь, великий Хеопс, Хор здравствующий! Падать перед царём!

В музыку, долетавшую порой, вплёлся скрежет. Парень, хоть глаз слепило, разобрал блеск к северу.

Но ещё час прошёл, прежде чем шум стал явственен. Впереди нечто, не различаемого из-за солнца, шли музыканты. После них — жречество в шкурах львиных и антилопьих, в схенти, в мантиях и в ином, в лад культу. Были здесь жрецы Ра, Птаха, Сета, Хора и той же Бáстет, жрицы и жрецы Нут, Хнума, Тóта, Сóхмет, Хатóр, Мерт-Сéгер, Мина, и Монту, и Хаухéт, и Беса; многие несли крест жизни. Далее шли маджаи — чёрные, исполинского роста и в красных юбках, с пиками и мечами…

Вопль всё потряс вдруг.

Парень и сам взорвался не своим голосом:

— А-А-А!!!

Плывшее выше пальм, рвавшее носом арки, было огромнейшей красной баркой с мачтой, где, под навесом, на троне, сиял Хор жизни. Рядом — Хозяйка Чести, Исида в семнадцатом поколеньи, дивная Хенутсен сверкала. И их опахивал сгорбленный Друг Царя Хамуас и Единственный Друг Царя Петефхапи. Барку влекла на катках знать, вся в белом.

— БУДЬ ЗДРАВ!!! — парень рыдал.

Хеопс исходил гневом. Угол длинного его рта вздрагивал, ноздри вдруг раздувались; пот тёк по щекам к ритуальной бородке. Он был в царском наряде. Ибо на нём был большой красно-белый венец Египтов, ускх-ожерелье с обилием бирюзы и золота, плиссированный белый схенти с праздничным поясом, ниже — сандалии в самоцветах. Он держал царский скипетр — крюк с бичом. Солнце било в глаза в том числе и от них. На лбу его был урей — знак власти.

Третий день он ехал к югу, в Мемфис, сидя вот так на троне в полном наряде, ночью же отдыхал с царицею Хенутсен в каюте. Ночью смолкал рёв черни — и замирала барка, и стыла призраком в центре мира.

Царь злился. Он был обманут.

Семь дней назад он плыл на барке, примчалась лодка, в ней Друг Единственный Петефхапи просил о встрече. Лишь он позволил, в лодке встала царица и взобралась по сходням, вслед за ней — принц Хефрен и, кланяясь, Хамуас. Воин, взойдя следом, пал ниц. Стенали, что страна в скорби: люд спрашивает, где он; жертвы отложены, царь ведь первосвященник; пропущен сам День Кормлений — главный из ритуалов… Стенали трое: супруга высматривала Эсмэ. Он крикнул, что не желает в Мемфис, что он дал слово быть в барке, коль не случится чуда. Чтоб изменить Египет, надобно чудо, он говорил им. В прежний Египет он не поедет, ибо решил так.

Гости сказали, что они с чудом: царь не сойдёт с барки, но будет в Мемфисе, вот как.

В Ра-Кедите (названном им «Эсмэ»), где барка не была месяц, он встретил толпы и наблюдал, как барку влекут на стапель, а после катят по взявшему вдруг тракту, ровному и прямому, через поля и чащи, через озёра-реки. Он не заметил, как сел на трон в царском платье на верхней палубе под навес.

Он поражён был.

— Путь Ра, — сказали.

— Чудо! — признал он.

Так, «не сошед с барки», он ехал в Мемфис, не изменя себе.

Чудо? Истинно!

С барки он не сошёл? Да, истинно!

К тому ж речь вели о «двойном чуде»: мол, от Ра-Кедита видно Мемфис.

Впрямь: на другой день Город блеснул вдали (150 км) в зыбком воздухе.

В этот день царь, придя в себя, понял, что он обманут.

То, от чего он бежал, вернулось: барка на тракте, взявшемся ниоткуда, толпы вдоль тракта, путь в цветах, ритуал, помпа, — все это чуда были тем чином, кой он отверг. Он видел, что эти чуда суть строй Египта, что этим строем, вдруг сотворившим Путь, спрятана в трюм Эсмэ… То есть его любовь и вообще Любовь спрятаны! Рядом же — строй Египта в виде вельмож, наследника и царицы да воплей черни, собранной здесь насильно. Также он понял, чем обошлось чудо, сладкое Хенутсен в той мере, что она млеет. Чтобы покрыть путь плитами, согнан был весь Египет. Плиты доставлены, а грунт выровнен кровью сорванных со своих мест масс. Здесь сотни тысяч, столько же, или больше, плиты рубили и волокли сюда…

Слыша ход опахал, видя принца-наследника, стывшего у бушприта в праздничном схенти, царь вдруг воскликнул:

— О, меч царя! Брось труд! Ты устал в битвах. Я дарю Хамуасу, Другу, радость единственному студить меня… Справишься, о, мудрейший? Ты свершил чудо большее — путь сей с плывущей баркой. О, я воздам тебе! — Царь сжал скипетр — крюк и бич. Он хотел их швырнуть в Хамуаса, но удержался.

Сгорбясь, тот крикнул:

— Меджéду Хор! Меджед Эр Небти! Нес Бити Небти! Бикуи Нéбу Небтауи Хнум-Хуфу! Честь!

На нижней палубе рыком глашатаи повторили:

— Меджéду Хор! Меджед Эр Небти! Нес Бити Небти! Бикуи Нéбу Небтауи Хнум-Хуфу!!!

Рёв толп раздался:

— ХОР!! ИЗБРАННЫЙ ДВУХ БОГИНЬ!! О, СОКОЛ! ТЫ ХРАНИМ ХНУМОМ!!!

Звук воплей перекрывал оркестр и скрип блоков. Царь сморщился. Генерал, поклонившись, прошёлся к принцу. От этого царь чувствовал, что он раб хуже строивших путь трудяг, раб — хуже знати, влекущей барку, раб — хуже принца и Петефхапи, ставших подле бушприта в вольности говорить, чесаться и поворачиваться в виду его. Он же, царь, должен сидеть недвижно, со скипетром в двух руках, с привешенною бородкой, под тяжестью двух корон здесь, в пекле. Ибо таков, мол, чин. Ибо если чин рушится, то всё валится… Он глянул в марево, где был Мемфис, до коего доберутся завтра под скрипы барки, под гром оркестра, под вопли черни… Пот тёк из-под царской короны под ожерелье и по щекам его под бородку. Пот тёк под зад его под одеждой. Он сидел в потной луже, весь был в поту.

— Маши, Друг! — подначил он, чувствуя, что парик стывшей рядом царицы пахнет: портятся благовония, — и сказал затем: — Ты меня удивил — я тебя удивлю, клянусь!.. Что, путь выложен плитами, о, Друг, преданный Хамуас мой?

Глянув в бок на царицу, тот качнул опахалом. — Истинно, царь мой, — будет урей твой грозен! Нельзя не дивить тебя и давать тебе, чтó и прочим. Чернь пройдёт и без троп. Знать топчет тракты. Тебе ж, Хор, бог воплощённый, надобен путь особый, вот как Путь Ра. Мало, что он столь прям, что сзади видать Ра-Кедит, а впереди столица, но он — из камня!

— Ты, — молвила Хенутсен, взирая вниз на вопящие толпы, — заслуживаешь наград… Он правит вместо тебя, царь, ради тебя правит. Он тебе предан.

— Я ему отдал остров, — вёл Хеопс продолжая: — Достоин ли меня камень — камень, чем выстлан путь?

— Да, царь, достоин! — горбился Хамуас. — Путь стлан базальтами из Фаюма, красным гранитом с нильских порогов, турским ракушечником, кварцитом из Гелиополя!

— Как же люд справился?

— Люд в восторге был! — участил канцлер ход опахала, чувствуя в царе странное. — Если скажешь ты — люд Египта ляжет под твоей баркой, царь! Ты когда с нами — в Египте счастье!

— Но, — вёл Хеопс, — путь смоет нильский разлив, ил скроет.

Хенутсен фыркнула.

— Царский путь нужно лить в золоте! Чтоб держать чернь в страхе, нужно являть блеск власти. Всем — городом, где живёт, одеждой, путями, коими ходит, — царь должен превосходить чернь… Если царь, — вдруг съязвила она, — схож с чернью, царя не ценят. Будь здесь, вместо меня, Эсмэ — чернь, клянусь, изумилась бы.

— Так! — твердил Хамуас. — Чин важен. В Фаюме бьёт бубен, внушая чин. И День Кормлений Áписа в храме Птаха празднуют вечно. И вот ты едешь, чтоб провести его, о, великий царь!

— Еду, чтоб поддержать чин, — бросил Хеопс. — Трудись же, о, Хамуас, достойный, чтобы люд видел, как служат высшие. Ибо мне жарко. Будь добр!

Тот двинул вновь опахалом и закивал в ответ.

— Барка пусть катит ночью, — вдруг повелел Хеопс, — чтоб блеск мой прогнал тьму, чтоб ночь стала днём желанным. Да не заходит солнце! Пусть меня славят!

И люд опять вскричал:

— ХОР! ИЗБРАННЫЙ ДВУХ БОГИНЬ!! ЦАРЬ!!! ПРАВЕДНЫЙ!!!

Хамуас с Петефхапи обмахивали Хеопса лишь краткий срок днём — для важности. Но, понял канцлер, царь недвусмысленно пожелал, чтоб он, чин высший, продолжил труд опахальщика, то есть труд рабский.

— Ты, сестра, — бросил царь Хенутсен, — будь рядом тоже. Уж если чин — так чин. Кому, коль не нам, чин нужен?

И он застыл, как идол.

Вечер сгущался. Прежде, как солнце падало, барка вмиг замирала, чернь прогоняли в глубь рощ; катившая барку знать устраивалась в шатрах на отдых; царь уходил в салон. Утром с рассветом люд стоял вновь вдоль тракта, как и процессия музыкантов, жрецов, маджаев. Царь выходил с супругой, всходил на трон — и барка трогалась, чтоб ползти до заката… Но нынче ночь почти — а барка двигалась в свете ламп, с неё висших, между колонн с людьми, музыка всё играла, царь всё сидел вверху под навесом и канцлер действовал опахалом.

— Друг Царя, соблюдай чин! — вдруг возглашал Хеопс. — Если Друг Царя, его Спутник, выкажет леность — то чернь тем паче. Друг мой, не будь ленив, не ломай чин! Милость к тебе будет дивной. Так, Хенутсен?

Та фыркнула.

Канцлер маялся и чуть не падал, руки дрожали. То он касался царя опахалом, то оно никло. Слышались сипы, и канцлер жалобно простонал вдруг.

Пали ниц генерал с Хефреном.

— Царь и отец мой! — начал принц. — Ночь уже. Ты устал. Мать, царица, устала. Простри длань милости! Дай сон слабым!

— Вы меня звали, — рек Хеопс, — с моря?

— Да, царь.

— Ведь ради чина?

— Да, царь.

— Что ж вы усердного в чине молите чин нарушить? Стойте ради ценимого вами чина. Я, царь Хеопс велел!

— Глумишься?! — вскинулась Хенутсен. — Владычице Чести не сметь приказывать!! Я дарю власть царю от Осириса и Изиды, первых царей Египта! Кровь их — в жилах моих! не в грязной крови ливийки — твоей, царь, Эсмэ! Жри Áпоп гнусную! — Дёрнувшись, она скинула лампу, виснувшую с навеса, и удалилась.

— Да поразите рвением! — настоял Хеопс и застыл со скипетром. Отсвет ламп озарял его.

— Тишины хочу, — приказал он вдруг.

И оркестр смолк, как толпы, тракт обступавшие. Слышался скрип барки и вопли сиринов в рощах. Принц, юноша лет за двадцать, взяв опахало у Хамуаса, выбившегося из сил, обмахивал царя сам: здесь, в Дельте, душно и ночью.

Встала луна. Потрескивало масло ламп. Взвыла гиена… Обвешанная огнями, барка катила и волоклась сквозь чащи и по полям, как призрак.

В трюме запела арфа. Руки царя с крюком и бичом дрогнули. Он сидел прямо, слушая.

Надела пояс «Ко мне, любимый!»

и губы выкрасила в цвет «Где ты?»

и подвела глаз оттенком «Милый!»

и благовоньем «Любовь!» омылась.

Я жду на ложе!

Я жду с любовью!

И я жду с песней,

чьё имя — «Царь мой!»…

Все знали, кто поёт.

— Коль любовь чином попрана, то и чин, и Египет лживы, — молвил царь. На лице его было горе.

Из-за движений без остановок к вечеру на другой день барка была близ Мемфиса, высвеченного факелами на стенах и крышах зданий.

Путь Ра давно уже шёл в песках, заваленный сплошь цветами и сдавлен толпами, возглашавшими:

— ЖИВОЙ ХОР, ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ ДВУХ БОГИНЬ, ЦАРЬ ВЕРХНЕЙ И НИЖНЕЙ ПОЧВ, ИЗБРАННЫЙ ДВУХ ВЛАДЫЧИЦ, СОКОЛ! ЦАРЬ ДВУХ ЕГИПТОВ!!!

В блеске одежд, под опахалом, с трона на палубе, царь смотрел, как близятся исполинские стены Мемфиса…

Музыканты сошли с Пути, после — маджаи, что предваряли барку… И она стала. Катившая её знать смешалась с толпой встречавших. Вновь кто-то крикнул:

— Хеопс велик! Хор живой, царь Долины с Дельтой! Сын Ра Хеопс прибыл для Дня Кормлений! Хнум да хранит его!

Все пали ниц.

Царь медленно сходил с барки. С ним шла царица и сын-наследник. Сухонький старец, главный жрец Хнума, провёл обряд (Хнум был дух-опекун царя).

Поглядевши на барку, висшую тучей, тот, скрестив скипетр, озирал вельмож.

Кроме главного жреца Хнума, были здесь Раусер в длинной юбке и в львиной шкуре через плечо, главный жрец Ра, бога Династии, и в бычьей шкуре сам Птанефер, главный жрец Птаха, великого бога Мемфиса и Египтов, бога-творца. Были здесь и Бауфра, сын царя от царицы, юноша в завитом парике, красавец, и принц Джедефра с тёмной нубийской кожей, мощный, огромный сын царя от Эсмэ. Из знати, кроме того ж Хамуаса и Петефхапи, были здесь в шапке-венце корпулентный, с узкими глазками Сехемхет, князь Фаюма, номарх его, брат Хеопса по матери, и князь Дэн в красной шапке-венце из Дельты, князь Себенитской области, или нома. Здесь была Хетепхерес, дряхлая мать-царица, супруга Хýни, последнего в Третьей Династии (но и супруга Снофру, отца Хеопса); она сидела. Принцессы — дщери царя Мериет, Мересанх, Хетеппа — стояли в газовых юбках и в диадемах, блиставших в отсветах. Дальше кланялись многочисленные номархи и прочие из чинов в рангах серов, семеров, шемсу и хатиев.

Царь сел в поданный паланкин на трон и, средь толп, в кольце знати, под славословия, двинулся к храму Птаха.

— Царь к священным Кормлениям! — возглашали все.

Храм был, из-за размеров, за городской стеною. Он окружался толпами.

Паланкин стал. Царь начал шествие на платформу, усыпанную бирюзой и золотом, вслед за главным жрецом бога Птаха. Там он стоял недвижно, грозный уреем в виде змеи на лбу под двойным красно-белым венцом.

— Славишься, Хор наш!!! — взвыли все.

Птанефер подал знак. — Вести Áписа для Кормлений из его Стойла! Да созерцает Птах ритуал сей! Будет Птах добр к Египту!

Слышался лишь треск факелов. Море лиц стыло подле платформы.

Жрецы повели быка за кольцо в носу, шепча тексты. Áпис ревел противясь.

Это был бык — цвет чёрный, с пятнами в форме грифа белого цвета на позвоночнике, с кольцами на рогах из золота, с кольцами на хвосте из золота, юный. Влёкся он мордой книзу, и бычьи ноздри взметали пыль. Он бил копытом, взбираясь на верх платформы, где издал рёв, так сдвинувшись, что покачнул приведших. Áпис был я ярости — его мучили, не кормили, и он был голоден. От жрецов в бычьих шкурах пахло знакомым, но человек вблизи — жаболицый, смуглый до черноты почти, весь сверкавший — злил быка. В нём была властность. Áпису, Птаху вживе, это претило. Он проревел от злобы. Жрецы его тоже злили долгим и нудным гимном под звуки арфы.

Царь, как пришла пора, передал крюк и бич сыну, принцу-наследнику, — то есть тот принял скипетр, став на колени. Главный жрец Птанефер принёс дрот из золота. Царь, пройдя к травам, набранным на лугах священных, взял на дрот «Трав Долины» и его сунул под бычью морду.

Тишь воцарилась. Все — знать, жрецы, чернь — ждали.

Áпис был зол в той степени, что хотел, разметав всех, мчать, мчать и мчать вдаль, всё сокрушая. Но запах влёк… Бык хотел есть безумно. Выпустив ярость в ноздри, он вдруг обжал губой травы — и они таяли на зубах, как мёд…

Царь вернулся с новым пучком — «Трав Дельты». Бык и его сжевал.

Птанефер воздел длань. — Принят дар Дня Кормлений! Нашим Египтам, волею Птаха, даётся счастье!

Рёв потряс небо, чернь восторгалась и провожала царя в паланкине к мемфисской цитадели Хут-Кá-Птах (Усадьба Сил Птаха), высившейся до звёзд зубцами.

Царь настоял на решении дел сразу.

В дворцах своих, в зале, он сел на трон. Гордо царица села на троне меньшем в блеске браслетов и диадемы; губы подкрашены были красным; руки покоились на коленях, спрятанных калазирисом; взор смотрел прямо. Сын Хефрен рядом с ней был плотный, с кожей светлых оттенков, не как у отца и матери. Был он голубоглаз и отличался от всех здесь в зале, особенно от огромного, тёмной кожи Джедефры, что стоял с принцами и принцессами, меча взоры. Высшая знать толпилась возле бассейна, а у дверей и стен стыли маджаи. Факелы освещали золото, фрески на потолке и стенах и отражались в мраморе и колонн, и пола. В нишах стояли боги.

— Грозен царь силою! — начал с поклоном канцлер, явив жезл власти. — Можно ли доложить дела?

— Да, — разрешил Хеопс, самый тёмный, пожалуй, ликом с плоской, точно у жабы, челюстью под широким ртом. — Говори. Чин не терпит. Чин должен длиться денно и нощно.

Сгорбившись, Хамуас вёл:

— Слышит меня вся знать: царь с нами! Без него Нил мелок, а день не светел. Без него люд страждет. Вот что скажу я. Путь Ра духовный привёл к нам, о, царь, с отцом твоим Снофру, твою Династию, — да пребудет с ней вечность, о, царь великий! Путь Ра из камня вернул нам тебя, о, царь — честь тебе! — с моря. Ибо без царской твоей светлой мудрости тьма объяла нас. На Синае захвачены рудники и копи хитростью азиатов… — По знаку канцлера вволокли в цветастом рванье захваченных на Синае тирцев. — Они подкупали шейхов и учиняли бунты. Надо казнить их. Пусть мир узнает, как мстит Египет!

Царь молвил:

— Знаешь, что делаешь.

— Знаю.

Маджаи казнили пленных. Взвизгнули Мересанх с Хетеппой и Мериет, принцессы. Царь был недвижен.

— В Нубии, — вёл канцлер, — вождь Бсу затеял бунт. И он воюет с нашим союзником, князем нубийцев. Князь нам прислал зачинщиков. Нужно казнить их ради Египта. Сам Бсу сбежал пока.

Вновь царь сказал: — Знаешь, что делаешь.

— Знаю.

Ввели нубийцев. Маджаи их обезглавили. Глаз Джедефры, следя за катящейся головой, блестел. Все щурились.

— Власть твоя да хранит нас! — качнул Хамуас жезлом. — За недоимки, за леность и за разбой, что участились, пока — да царствуешь! — ты плавал в море, смерти я обрёк триста сорок голов из черни.

— Ра клянусь! — встрял Джедефра, не сходя с места. — Друг Царя Хамуас смешивает разбой с прочим. Он, чтобы выстроить путь свой, кой он связал в своей речи с культом Династии, измотал Египет. Всех он обрёк мученьям. Он сажал на колы, в каменоломнях люд гиб десятками, лодки с камнем тонули. Ради чего, царь — будет урей твой грозен! — он удивил дорóгой, что Нил снесёт в разлив?

— Как, — вспыхнула Хенутсен, — смеешь?! Ты лишь бастард! Помни и не встревай в дела!.. Ты, сын, что мыслишь? — велела она Хефрену. — Тебе в свой срок править… дышишь ты вечностью, о, мой царь и мой муж! — добавила она спешно. — Храни тебя боги Мемфиса, Абду и Буто и остальных из мест!

Светлый кожей Хефрен оправил на себе схенти. — Как скажет царь, — молвил он. — Царь велик!

Хенутсен улыбнулась.

Царь бросил: — Ты б строил путь, сын мой, чтоб я вернулся?

— Я б тебя на руках нёс. Но путь не строил бы, — молвил принц. — Ты нужен, царь, здесь, в Египте.

— Однако вернул меня к вам не ты с Джедефрой, а Хамуас, мой чати… Вы говорите — а чати делает и для царя всем жертвует. Рад погубить Египет ради меня. Так, чати?

— Истинно! — отвечал тот. — Ибо Египет — ты… Живёшь вечно!

— Он, — вёл Хеопс, — что сделал? Он сделал чудо, как и просил я. Он меня удивил, клянусь. Я его тоже вдруг удивлю в свой час.

— Прострут к тебе милость боги, царь мой! — нёс канцлер, кланяясь. — Сгину ради тебя, царь! Хор жизни! Я твоё ухо с оком. Вели либо дай сказать. Дело в том, что пока твой свет озарял даль севера, к нам коварная тьма пришла. Ном Фаюм не прислал солдат и рабочих и не платил дань с тех пор, как ты в море. Фаюм притворился царством… Но да не будет, что Крокодилóполь решился быть Мемфисом. Дай указ, чтоб послать в Фаюм человека следить за княжеством. Есть такой человек, звать Сéнмут, он воин… И Себенитский ном, где Дэн, уменьшить бы…

Выступил Сехемхет в шапке вроде короны.

— Царь! Мудр Хамуас, клянусь Сéбеком, предложивший племянника мне в начальники. Сéнмут — племянник чати, если не знают. Мудр он, желающий Себенитский ном и Фаюм уменьшить… Жизненно, что сказать. Но также прав Джедефра, сын твой, — твой, царь, нечистый сын… Чати всё переврал. Фаюм он подверг царской подати не как прочие номы, но втрое большей.

— О, цвет Египта! — сгорбился канцлер над жезлом власти. — Есть царь и мы. Нет двух царей, как было, когда, помним, Дельта дралась с Долиной… Но, видно, нынче быть трём царям. Одному истинному, Хеопсу, — честь ему! — и двум новым — в Фаюме и Себените. Там, требуя выгод, так видят дело, чтобы Фаюмский ном, больший, чем остальные, податей давал меньше. Также и Себенитский ном. Так видят дело, что, как бы, все номы созданы, чтоб работать за номы двух человек в Египтах, чтоб их казна копилась. Так видят дело, чтобы номархов перемещали из нома в ном, кроме сих двух… Вот что скажу я. О, царь великий, что, если Дэна и Сехемхета переместить? Дэну дать ном на юге, возле порогов, а Сехемхет пусть правит Хемом, маленьким номом в Дельте?

— Так, — выступил Дэн, князь Себенита, обширного нома в Дельте. — Царь у нас Хамуас стал. То, что он делает, впору царю, не чати. Путь Ра, что строил он, вымучил Дельту. Люд должен быть на полях, закон есть, до дней разлива, а не вести путь в маленький городок у моря, где ты скрывался, царь. Лучше вырыть канал от моря, где пребывал ты, до моря Красного, чтоб собирать дань с лодок Пунта и Азии. Или же — строить крепости. В Нубии неспокойно, и на Синае бунты…

Царь слушал и вдруг прервал:

— Вольны вы! Попробовали б так со Снофру… Не любите вы меня… Плохо. Ведь любовь главное. Она больше Египта, больше законов и древних текстов. Есть поговорка: лучший царь, о ком знать не знают. Я вас оставил, я вас не трогал — вы недовольны. Хочешь, Дэн, чтобы я, как Мéнес — мир ему в мёртвых! — сжёг Дельту, где власть твоя сродни царской? Ты, Сехемхет, брат, хочешь, чтобы я отдал Фаюм Бауфре? Хочешь, сын, князем быть? — глянул Хеопс на принца, бывшего близ сестёр. — Не я виной, что отец мой взял власть у Хýни Третьей Династии, — вёл Хеопс. — На то воля Ра и Птаха. Не я виной, что Мéнес, давным-давно сломив Дельту, выстроил в знак побед Мемфис. Свары и чин ваш тошны, я дышу вечностью… Что ещё?

Канцлер сгорбился, так что схенти болтался меж ног, кривых, тощих. — Собраны из всех номов воры и казнокрады, приписчики, кто обманывал Мемфис, недодавал в казну. Казнь им. Ради порядка.

— Знаешь, что делаешь, — повторил Хеопс.

— Знаю, — ответил канцлер.

Знать бормотала, глядя, как вводят воров-чиновников, а маджаи, ставя их на колени, тащат мечи из ножен. Тощий писец взывал:

— Ложно я взят, о, царь мой!

Сехемхет фыркнул. — Взят ты ради порядка, нужного Хамуасу. Превысил доходы в статьях отчёта? Иль написал, что часть плит он свёз не на Путь Ра, а на свой остров, чтоб выложить им дорожки? Иль написал, что он стал богат, как царь? На острове Снофру в его усадьбе аллеи лавра, кедра ливанского, баобабов, чёрного дерева, миртов, финиковые сады, смокóвницы, виноград, розы, лотосы и дворцы огромные… Вот куда шли надсмотрщиков, царь, — в дом царя Хамуаса, а не в Фаюм мой.

Знать поддержала.

— Писец, — Дэн вставил, — не виноват, твердит… Прав он. Чати любого может назвать мздоимцем и предать казни, чтоб укрепить власть. Но не твою, царь, власть, а свою. Он казнил тирцев, схваченных на Синае, но, знают, он торговал с ними.

Царь, положив на трон скипетр, прошёл к связанным, павшим ниц.

— Чати, — рек он, — был ли суд честен? Все ли здесь по заслугам?

— Да! Жизнь ноздрям твоим! — Хамуас сгорбился, весь в испарине, и, концом схенти, вытер лоб, кончив: — Все заслужили смерть.

Тощий писец воззвал: — Ложь всё!

Хеопс шагнул к трону. — Верный мой Хамуас, — сказал он. — Верю… Ответь лишь: если средь этих есть невиновный, но мы не знаем, кто, — может быть, всех простить? Разве мы — страшный Суд сорок двух богов для мёртвых, чтобы решать судьбу? Ибо я мог бы сам тогда, выслушав, как сказали, что ты нечестен, тут же казнить тебя. Но — не сужу. Все знают: нет на мне крови. Даже и на войне, быв принцем, не убивал я. О, Друг Единственный, Спутник мой, так ли?

— Истинно! — кланялся из рядов чинов Петефхапи. — Ты, Хор здравствующий, в пекле битвы не подымал меча.

— Если я, — вёл царь, — бог живой, не судил, можно ль вам судить? Мыслишь что, Хамуас, мой чати?

Тот вдруг закашлялся долгим кашлем. Прянув к бассейну, он, склонясь, отвёл лотосы на воде и пил.

— Царь, — вернулся он. — Истинно: ты, бог, видишь всех дальше. Наш обзор — как у слизней. Твой обзор — с высот неба, о, царь вселенной! Мысль твою впишут в свитки для Дома Жизни! Истинно, что никто, уронив в грязь золото, не отринет грязь. Ради золота мы почтим грязь, в кою плевали. Если, царь — честь тебе! — есть средь сих кто невинный, надобно всех простить.

— Мудр он! — вскричал Хеопс, оглядев знать. — И нет мудрей его! Ради даже крупицы золота мы почтим грязь с этой крупицей… Но, Друг, ещё вопрос: если средь десяти безвинный, но мы не знаем, кто, нужно ль всех прощать? Разве хранят плод с гнилью? Он заразит всё. Весь плод выбрасывают из-за гнили даже и малой. И, если в стаде больной вол, разве мы не убьём всё стадо, дабы пресечь заразу? Мыслишь что, Хамуас?

— Я, — томился тот, сгорбившись, — всем скажу, что не я мудр. Ты, царь, мудр, прозорлив, славен, — Ра да хранит тебя! Истинно: как на теле, если мизинец сгнил, удалят его, так средь тысяч писцов будь лживый, он всех испортит; все переймут ложь навыков. Как разбойников, коль поймают, всех казнят, независимо от того, кто хуже, — так и чиновников, заподозренных в преступленьях, надобно всех казнить, не смотря, кто добрей, кто злей… — Он кончил, глаз его бегал.

Хеопс бросил: — Ну, так казни их, помня, ты их казнишь, не я.

Всех обезглавили. И, пока длилась казнь, царь смотрел лишь на канцлера.

Седовласый князь Дэн, единственный без парика, заметил:

— Так ты решил дела, царь, коль можно тебе так зваться? Знай, ты не правишь, только глумишься. Ты об одном и том же решаешь разно; чёрное зовёшь белым, сводишь жизнь к фарсу. Египет наш без царя. Ты в море не только телом. Но и, царь, разум твой — в море грёз. Тебе ближе души, чем дело царства, будто ты бог Осирис. Нужны мы тебе? Едва ли. Так отпусти нас! Решай строй душ с жречеством, ибо ты вместо царства занят лишь душами и гадаешь, кто прав, кто нет. Мы же не знаем ни ка, ни ба; нам глубь невнятна. Нам надо в номы, где люд в смятеньи после строительства Пути Ра, — сияет он в окоёме! Скоро, царь, жди беды.

— Царь! — вышел Джедефра и уронил вдруг мощное своё тело на мрамор пола; и ножны стукнули. — Дай сказать!

Хеопс, сев на трон, взял скипетр в одну руку.

— Дай мне помочь тебе. — Принц встал. — Я на Синае был. Пленил шейхов и захватил агентов, коих казнил ты. Мне тесно в Мемфисе. В Нубии — там раздоры. Дай, о, царь, войско! Я приведу тебе их вождей. Проклятого приведу Бсу! — он крикнул. Схенти на нём, мощном, рослом, выглядел детским, как и парик над бычьей шеей.

Видя, что Хенутсен злится, царь начал: — Сын, да пребудешь здрав… — Он сказал и умолк, задумавшись. И после начал: — Хочешь войска вести? Друг Единственный Петефхапи! Принц воевал с тобой. Может он рать возглавить?

Тронув свой искалеченный в битвах нос, тот хмыкнул: — Лучшие в моей рати там, на Синае, был Небти-Чебти, внук львиц-богинь, и Джедефра, царь, — да сражает урей твой подлых! Можно ему доверить.

Принц ждал в волнении, сжав рукоять меча.

— Слушать! — сказал Хеопс. — Коль в Нубии склоки, пусть принц идёт туда полководцем. Сам, без тебя идёт, Петефхапи. Дать указ назначения принца Командующим войск Юга.

Принц был в восторге.

Царица встала.

Хеопс скрестил крюк и бич. — Выполнен чин ваш, я угодил ему. Был ритуал Кормлений, и обсудили всё. Отбываю я… в море. Здесь мне несносно. Ибо мне кажется, что я с неба. Жил-жил, терпел ваш быт… Больше я не могу.

— Смилуйся! — возгласила знать. — Без царя мы как день без Ра! Страх, царь, в нас! Без царей смуты!

Князь Сехемхет сказал:

— Молчите. Я клянусь Сéбеком Крокодилоподобным, смеете принуждать царя? Ибо волен он не единственно в барке жить близ Ра-Кедита, но вообще уплыть — хоть на Крит, хоть в Азию. Ибо власть его и свет слов с нами всюду, где бы он ни был.

— Верно, брат, — молвил царь. — Скажу матери об особой меж нами дружбе и понимании… — И он встал. — Вам, хатии, серы, семеры, шемсу, маджаи и остальные, я скажу, что мне мил Хамуас. Он — образ Египта всех ваших дел и мыслей. Он есть душа Египта, Ка его, Ба его, его чин, и обряд, и вера. И потому-то понять его душу — значит понять Египет… Моя же душа иная… Я клянусь Ра и Птахом, что не покину барку, пока не увижу чуда, что обернёт Египет, будто плуг землю, чтоб верхнее стало нижним, чёрное — белым; также, чтоб то, что славилось, было б проклято.

— Царь! — взывал с колен Петефхапи. — Чудо? Я покорю весь мир! Крит покорю, Мегиддо! Будет ли чудо?

— Переверни Египет. — Царь зашагал из зала, маджаи следом.

В другом дворце, он, как вошёл в покой, скинул скипетр, красный венец и белый, и отшвырнул бородку, крепившуюся к челюсти. Бритоголовый, в ускх-ожерелье и в царском схенти, он ждал застыв.

Эсмэ приблизилась. И, обнявшись, молчали.

Она заплакала. — Расстаёмся?

— Нет, — возразил он. — Нет… Будем в море до смерти. Ибо, сказал я, к ним вернусь, если увижу чудо, что обернёт Египет, будто плуг землю, чтоб верхнее стало нижним, чёрное — белым, чтоб то, что славилось, было б проклято. Так я сказал им.

Эсмэ прильнула, и анх, крест жизни на её поясе, тронул его, голая её грудь вмялась в чёрную.

— Я постиг, Эсмэ, что Любовь, — вёл он, — рушит законы. Я, полюбя тебя, изменил им. А без законов, Дэн прав, мир рушится. И я в страхе жду Суд богов… О, Эсмэ! Боги ценят иное, чем мы в Египте, или всё то же? судят законом или любовью? Жизнь моя! — молвил он. — Сердце мне говорит: чтó делаю я — зло с виду, а по себе — не зло отнюдь. Нет зла в любви, не может быть. Сердце твердит мне: если любви дать волю, будет иной Египет, — истинный.

— Мне нужна жизнь и ты, — подняла взор женщина. — Жизнь нужна мне, чтоб видеть тебя, любимый!

Дверь вдруг раскрылась всей своей тяжестью чёрного древа на петлях золота. Пятился внутрь маджай с копьём.

— Мёртв, кто здесь без спросу! — крикнул царь.

Ворвавшись, царица стала подле венцов и скипетра на полу.

— Ты их бросил?! Чтобы надеть венцы, льют кровь; род спорит с родом, чтоб воссесть на трон… Бросил Египты?! Власть свою бросил перед ливийкой?! О, ты безумен, царь! Для тебя всё — в Эсмэ?! Смешно! Знать плачет, боги смеются! Не было, чтоб за грудь и лик женщины бросили мир, Хеопс… Да прозреешь! Но не затем я здесь. Да свершится суд над тобой поздней.

Царь выслал маджая.

Царица стыла, блистая древней красой династий и царской крови; вспыхивали браслеты и диадема на парике её в свете ламп.

— Ты смел, — она шла к Эсмэ, говоря царю, — дать власть Джедефре? сыну блудницы, которая здесь с тобой и рада, что рушит Мемфис?! Если ты бросил нас — дай жить, а не в страхе ждать смерти! Ибо он прибирает власть, лезет, где власть и сила. Что ты не дал пост Хефрену, коего ценишь меньше, хоть он наследник? Я родила сынов и желаю, чтоб твой Джедефра не прибыл с ратью, пока ты плаваешь, и не казнил их… Что он не просится в казначеи или в строители? Ищет крови? Он стал мастак рубить! Рать синайская его знает и за него горой; а теперь и рать в Нубии отдаёшь ему?! Он воюет, ты — нет. Он в выигрыше, ведь солдат живёт битвой. Войску милей Джедефра. Он рвётся к войнам! Ты кормишь льва, он нас пожрёт всех! В нём кровь ливийцев, вечных разбойников! Мы живём здесь в Египтах — они же приплыли с Крита и они грабят нас, нападая на наши общины! Ты ведь, царь, и Эсмэ взял, чтоб усмирить их пыл, помнишь? Она заложница!

— Не знаешь истины, — произнёс Хеопс, пройдя к ложу. — Судишь по виду, а не по сердцу… — И он вдруг сел. — Знала б ты, Хенутсен, что делаешь, Ка и Ба твои содрогнулись бы… Сказано: кто знает путь Ра? кто знает тайное?

Хенутсен подняла с пола красный венец. — Я тебе дала это, я! Я кровь Египта, мать его. Я сестра твоя, царь, супруга. Я берегу Династию! Отмени указ о Джедефре, чтоб не увидеть Мемфис в руинах, а Нил кровавым.

С венцом она вышла.

— Бежим, Эсмэ! — шептал Хеопс. — К морю, к Великой Зелени!

Утром Джедефра шёл в Дом Войны. Царь, сказали, отбыл в Ра-Кедит, куда вслед за ним влекли барку. С царём — и Эсмэ, мать принца. Он не хотел встреч с матерью. С ней он встречался разве глазами с тех пор, как она в море. Он хотел, чтобы мать его стала вдруг — Хенутсен, царица, а не наложница, дочь какого-то вождя в Ливии. Он тогда бы имел права на престол, тем паче Хефрен с Бауфрой, два принца крови, сравниться с ним не могли ни силой, ни даром воина… Нынче всё изменилось: он будет лично вести войну. В Нубии он покажет, что может больше, чем принцы крови!

— О, знатный! — догнал гонец. — Папирус! будешь ты славен!

Джедефра под пальмой дворцовой рощи читал волнуясь, думая, что вручён указ назначенья.

Вдруг руки обвисли, папирус выпал. Не слыша птиц, не видя вставшего выше крыш солнца, он скрылся в покой свой; вечером сел в портшез, сняв с себя украшенья и схенти сменив на ветхий.

Он долго ехал, вышел в предместьях, огромный, с шарами мышц в теле, в воинском парике. Ра падал, крася всё красным. Принц прошёл к лавкам, где торговались шлюхи, спорила пьянь и из пустынь дул ветер. Откинув полог, вошёл в харчевню, в шум её. В сумраке пили простолюдины, переговариваясь, кидая на пол объедки. Принц, выбрав место, вышиб оттуда пьяниц. Страшного негра, кем он казался, все обходили, в том числе и разносчицы-девки. Он в них швырнул кувшин. Девки взвизгнули. Поднялась тройка, — судя по виду и по рубцам, солдат, — пошла к нему.

— Ты, нубийский пёс!! Небти-Чебти клянусь — затухни! Не обижай дев. Жрать иди к свиньям в хлев! Здесь египтяне, а не какие-то…

Вдруг один пригляделся. — Царский сын… Да простишь нас! Ты в бедном виде! Не подымай меч гнева!

Это были солдаты, с коими он на Синае дрался под предводительством Петефхапи против номадов.

— Смолкните, — он велел. — Не знают пусть, кто я… О, ты, вертлявая! — крикнул он. — Пива на всех и хлеба!

Только всё принесли, он выпил — целый кувшин. Взял лук, головку, и стал жевать её, глядя в землю. Тройка пила робея, чуя, что он расстроен.

— Гусь где? — бросил он.

— Заказывал? — девка вскинулась. — Я не помню.

— Быстро! Или не соберёшь костей!

Подбежав, девка шлёпнула на подставку печёного с луком гуся.

— Тварь, ты откуда? — спрашивали солдаты, гладя её. — Ливийка? Славно! Хочешь египетских огурцов штук пять? Сядь к нам! Мы вас, ливиек…

Принц стукнул вдруг по подставке, и та взлетела. Он хмурился.

Старший толкнул товарищей, позабывших, кто мать Джедефры. — Мы, принц, как вот пришли с тобой — помнишь? — и с Петефхапи, так посейчас здесь. Сторожим Мемфис, как приказали. Ждём, на Синай пошлют…

Досказать нé дали. Вскинув полог, ввалилась банда с палками и ножами, с замотанными в рвань лицами. Девки отпрянули, пьянь стихла.

— Вы! — гаркнул разбойник. — Еду, посуду, кольца, у кого есть, схенти! Или, клянусь, всем смерть вам!

Вырвав подставку из-под печёного с луком гуся, принц кинулся с ней на банду. Бил молча, страшно. Солдаты способствовали мечами. Вскоре бандиты корчились средь разбитых и опрокинутых чашек. Их выволокли наружу. Скрылись и посетители. Принц с солдатами продолжал пить к радости азиата-владельца. Девки им угождали.

— О, вы, могучие! За спасение от нас пиво!

— Честь! — горланили воины.

Пьяный и весь в крови, принц пил, когда на пороге вырос семит, судя по мантии и тюрбану. Он, оглядевшись, внёс свою тучность, вслед — слуги… Верно, торговец, каких было вдоволь в Мемфисе: тирец, сидонец либо же из Мегиддо. Принц вспухал яростью, видя в каждом врага. Сжав кулак, он готов был сорваться и сокрушить купца. Тот приблизился. Это был Сехемхет.

— Жизнь вам! — бросил фаюмец, сев на подставленный табурет. Он кинул солдатам камень, кажется, лазурит. — Уйдите, дайте побыть одним.

Воины отошли и пили да гоготали с девками. Слуги князя стали у входа, чтоб не впускать гостей.

— Ты, принц, в притоне, где впору черни?

— Сам здесь как вор, номарх, — бросил принц, глядя в узкие глазки тучного гостя, брата царя по матери, значит, своего дяди. — Переоделся под азиата. Трусишь? Боишься? Меня? Иль ещё кого? Выпей.

— Лучше вина, — поднял князь руку, и, подлетев, служка дал ему чашу. — Жизненно. Мы сидим с тобой здесь и пьём, дела в государстве плохи.

— Да. Оттого, что кто может, тот не у власти, — буркнул принц.

— Прав ты… — Сехемхет отпил. — Прав, клянусь Сéбеком. Но теперь ты командуешь Югом, как и сказал царь, — будет он невредим, мой брат! Выкажешь доблесть…

Джедефра взял гуся и разорвал его.

— Дойдёшь до истоков Нила и покоришь всю Нубию, — вёл номарх, не спуская глаз с принца.

— Глумишься? Знает, знает весь Город: царь вчера дал указ, нынче взял его, отменил… Нельзя так, клянусь… — Из-под солдатского парика принца тёк пот, он пальцами раздавил кружку, сколки попали в князя.

— Стало быть, — выдавил Сехемхет, отряхиваясь, — жизнь — Хаос. В нём всё возможно. Может — быть как со мною, друг мой. Снофру сверг Хýни, кто был отец мой. Я потерял престол. Вместо царя я — князь царской милостью, да и то потому что царю я брат… В накладе мы. Мне не бывать царём, и тебе не быть. Мне не быть, хоть заслуживаю по крови. Но и тебе не быть, хоть заслуживаешь по силе и по уму, племянник.

Джедефра вздрогнул, впервые князь указал их родственность. Смех солдат, визг девок, коих солдаты жали, шум с улиц — он ничего не слышал, кроме слов дяди. Он напряжён был.

— Как бы царь — мир ему — ни ценил тебя, если ценит, как бы силён ты ни был, сколько бы ни имел побед, — больше, чем Петефхапи, — вёл номарх ровно, — ты не получишь власть. Хенутсен не даст, Хамуас не даст, чин страны не даст. Ты бастард, мать — ливийка, вот как те шлюхи, — ткнул номарх себе за спину, видя, что принц мрачнеет. — Ей, Эсмэ, повезло, что, наложница, приглянулась и царь избрал её… Но и тебе везёт, друг мой: ты царский сын… Хоть, жаль, не принц крови. Кончишь ты жизнь командующим войск Юга или номархом где-нибудь у порогов Нила. Будешь там похоронен, будет на погребальном камне, что здесь Джедефра, сын царя от ливийки, начальник войска или же крепостей…

Князь смолк.

Принц пил пиво, не отзываясь.

— Но это в лучшем случае. В худшем, — отпил князь вновь вина, сняв тюрбан и явив бритую гладко голову. — В худшем случае женщины живут дольше. Царь — будет здрав — умрёт. Хефрен сядет в Мемфисе на престол; мать его выставит вас с Эсмэ в Ливию, где отец её и твой дед, вождь племени, к той поре будет мёртв, где будете вы чужими.

— Дальше что? — произнёс принц.

Сехемхет хмыкнул. — Но, друг мой, жизнь — точно Хаос. В нём всё бывает. Вдруг тебе быть царём?

— Тебе, — встрял Джедефра. — Я полукровка. Ты — отпрыск Третьей Династии.

— Стар я, — сказал номарх обернувшись, и его люди вышвырнули лезших в харчевню пьяниц. — Прочь их, доносчиков, друг мой… Стар я, как и сказал, — продолжил он. — Да и Фаюм — как царство. Ном сей велик, богат. Бубны Фаюма будут бить вечно. Что мне ваш Мемфис? Но мне не нравится, что Хеопс — жизнь ему — слушает Хамуаса и посылает ко мне в рать Сéнмута.

— Сéнмут туп… Но прижмёт вас, — буркнул принц. — Я его знаю: учились в военной школе.

— Как повидать его?

— Сéнмут здесь пока, в Мемфисе, был на Синае с нами. Туп, говорю, но храбр. Родственник Хамуасу дальний, жил в захолустье. Я скажу, если нужно, и он придёт, тот Сéнмут; хочет чинов и славы. Здесь он, в гостином дворе у Нила.

— Шли за ним. Я ж скажу… — вёл князь, пока принц, кликнув солдат, приказывал. — Хаос, друг мой, сложился к нашей с тобою пользе. Если сим не воспользоваться, ни тебя, ни меня не сочтут людьми, сочтут глупыми. Лев охотится, выбрав место и миг… Миг же, друг мой, таков, — огляделся князь, — что подобного ждать сто лет иль тысячу. Царь с Эсмэ в море; люд зол, что строил, оторванный от полей, Путь Ра; знать ропщет из-за поборов; правит царица и Хамуас.

— Их козни! — крикнул принц. — Пива, эй!! Их козни, что отменён указ назначить меня командующим! Царь не против!

— Жизненно, — подтвердил номарх. — Но царица имеет власть, и Хефрен власть имеет.

— У тебя войско, — нёс принц, склонясь к князю мощным огромным телом, взяв у разносчиц кружку. — Если… До Мемфиса из Фаюма — день… Дельта тоже не против сбить шапку с Мемфиса. Дэн, как ты, отпрыск царей, но Дельты.

— Нам надо проще, — щурился Сехемхет. — Без крови. Ибо есть Петефхапи с пакостным Небти-Чебти… Я не люблю котов, жри Сéбек их… Что сделаем? Знаю, что. Открыли боги… Хеопс сказал, вернётся, если вдруг чудо перевернёт Египет.

— Да. Обратит его.

— То и то краски речи, — хмыкал фаюмец. — Главное — чудо. Ведь после слов его Дельта с Долиной, чтоб угодить царю, — будут тужиться. Царь мечтатель, с детства охоч до сказок, до небывальщин. Вряд ли кто чудо сыщет. Царь искушён, знает тексты папирусов древних с их чудесами.

Принц усмехнулся. — Чудо впору царю — стать богом. Или почувствовать себя богом, знающим тайны.

— Жизненно, — князь кивнул. — Мудр ты… Сделаем вот что… — Он огляделся. — Перевернуть страну — значит попасть в мир мёртвых. Писано про Египты живых и мёртвых. Мы живём к смерти, а умираем к жизни. Жизнь умирает, смерть оживает. Нас ждёт за гробом тот же Египет, в теми же землями, женщинами, пирами, войнами; и с тем же Нилом, Долиной, Дельтой, слугами и чинами; и с тем же морем, Азией, Пунтом, Нубией… В наши склепы мы набиваем вещи и после смерти мы их берём, чтоб пользовать. Там нас встречает демон, чтобы открыть Врата. Там нас встречают боги — сорок два мудрых — и производят Суд. Осуждённых там отправляют в пасть Амемит, мы знаем. Там бесконечность того, что прожито нами здесь, мой друг. Мир тот, мир мёртвых, кличут Дуат. Он к западу, в песках Ливии, что лежат за харчевней… — Фаюмец ткнул пальцем зá спину. — Так и написано в текстах храма Анубиса, стража мёртвых. И означает Дуат — Мир Нижний, или же преисподняя. Есть Книга Мёртвых, и она пишет, чтó нас там ждёт… Сделаем же, племянник, чудо. Перевернём всё, как и просил царь. Нижний Мир станет Верхним, и царь увидит мёртвых.

Принц помрачнел. — Убить?

— Зачем? — князь хмыкнул. — В нас с тобой, принц, величье, и наше чудо — дело царей. Хвалёный их Хамуас, знай, будет банален, как Петефхапи. Чуда их будут сродни их духу — духу чиновников и солдат. Мы ж создадим безмерное, именно что и просит царь: перевернём мир. То есть устроим Хаос… А Хаос полон неограниченными возможностями. Мы с тобой их заставим служить нам.

Принц, глядя, как служки меняют лампы для освещения и как треплется ветром с песком полог входа, буркнул: — Царь — мальчик перед тобой. Он любит сказки, а ты затейник их… Думал, ты дашь мне силу. Но ты дал сказку. Ты издеваешься надо мной? Со мной не шутят, пусть ты номарх и князь.

— Маг есть, — вёл тот спокойно. — Есть чародей, звать Джеди. Он явит чудо, и не одно. Он был астролог при царе Хýни; но разорился он на вино и женщин, и опустился, и обеднел… Принц, следуй в Эдфу, дальше в Большой оазис. Там, в глуши, найдёшь Джеди. Скажешь, чтоб он пришёл ко мне… Я ж выстрою, — наклонился номарх к Джедефре, — Нижний Мир наверху… Друг мой, всё можно выстроить, — в том числе и Дуат, край мёртвых. Пусть я не знаю, кто в нём бывал, хоть знаю все языки вселенной, но в Книге Мёртвых пишут про Дуат ясно.

— Выстроишь? — хмыкнул принц. — Я Книгу Мёртвых знаю. Там коридоры, двери, пороги, боги… Ты, номарх, шутишь?

— Выстрою, — подтвердил тот. — Где-нибудь в глухомани в моём Фаюме. Будет подземный город как лабиринт. Туда и пойдёт царь с Джеди… И станет Хаос, вещи смешаются, как и мысли… Кто выплывет на поверхность — тот будет царь. Выплывет, в ком больше силы, мудрости и величья. Выплывешь ты, принц. Ты не ливиец сердцем и не ливиец видом. Знаешь ли?

— Я, — согласился тот, — схож с отцом больше, чем остальные — Хефрен с Бауфрой.

— Ты в деда, в Снофру, — кивал фаюмец. — Он был нубийцем, как ты, большим. И он был очень мудр, очень… Твоя пора. Действуй.

Принц встал, как утёс.

— Пойду с тобой… Выиграем, отдашь власть?

— У меня с миром умственные разборки. Я служу Хаосу, коего воплощает Сéбек, — начал князь. — Чем больше Хаос, схожий с разливом, тем радостней мне и Сéбеку. Он царит в мутных водах, и нет спасения от него, лишающего всех формы. Всё Сéбек сводит в одно сжираньем, честь ему! Кто творит царства — я творю Хаос. Каждому, знать, своё… — Он поднял тучное тело, так как в харчевню вошли три тени, и договаривал: — Как из Хаоса всё взялось — пусть и уйдёт всё в Хаос. Я его царь, сходно как ты будешь царь Египтов… Мне дашь Фаюм, принц, чтоб я мечтал о Хаосе и чтоб мне не мешали.

— Ладно, — молвил Джедефра. — Вот этот Сéнмут… Князь тебе хочет счастья, друг! — он приветствовал офицера. — Верь ему… И прощай, номарх, я — за Джеди. Будут реченья правдой, правда пусть дышит делом!

С солдатами принц вышел, ветер влетел в харчевню зáворотом песка.

Сéнмут крутнулся к князю. Это был офицер с рубленным, как из камня, лицом, в ношеном парике, со шрамом через всю грудь.

— Сядь, выпей.

Сéнмут сел перед князем, сжав рукоять меча с длинным лезвием, взрывшим пол.

— Стар ты, друг?

— Тридцать.

— Мыслишь о «ночи масла»? Хочешь могилу где-нибудь в бедном номе? Или средь склепов высших возле столицы? Кто твой отец, где дом твой?

— Я из-под Áбджу. Там есть селенье, Фивы. Там, номарх, моя вотчина. Дед был — начальник Юга.

— При царе Хýни? Хýни — отец мой, — князь вставил. — Третья Династия, друг мой, ценила нужных.

Сéнмут добавил: — Наш род от Джера.

— От царя Джера? Славно! — Встав, Сехемхет отошёл к стене, где был жёлоб, и стал мочиться, вздёрнув край азиатских одежд своих. — Обеднели… С новой Династией обеднели… Ты нынче сотник?

— Был им.

— Что, Хамуас помог?

Сéнмут глядел на лампу; пламя трепалось ветром, дующим в щели. Пот заблестел на нём, он молчал.

— Жизненно… — Князь вернулся на табурет. — Знаю, что он помог тебе. Сын его, знаю, Главный Торговли, сын другой — Главный Писцов… Он ведь — твой дядя, так, друг мой Сéнмут, или же нет?

— Я воин, — вёл тот. — Мальчиком жил в казарме. Там вместо хлеба — хук в живот, в полдень — хлыст в лицо, вечером — палкой в спину… Я только воин. Но нынче мало войн. Гоним кочевников на Синае, в Ливии — вот и все войны. Как без войны прославиться? Дядя помог, хвала ему. Не забуду.

— При мне, — отпил князь финикового вина из чаши, — ты б был как Петефхапи. Если б я царь был, я б пошёл в Азию, взял Мегиддо… После бы на Шумер пошёл. Множество городов ждут, чтобы их взяли… Чернь наша праздна, ей только б землю рыть. Пора её на войну. Война ведь приносит власть, славу, вещи… Но, друг мой, рад ты, что стал командующим в Фаюме?

— Рад, — бросил Сéнмут.

— Слушай… — Князь подал знак своим людям прогнать разносчиц, торчавших рядом. — Близится Хаос, он сотрёт все порядки для новых, жизненных. Кто был царь — станет раб, знай… Можешь служить при дяде, вспомнившем о тебе, когда его власть качнулась. Можешь служить — мне. Выбери. Чати болен, царь у нас странный, близится Хаос, — стоит помочь ему. Будут войны, добыча, слава, будет иная жизнь… Помни лишь, что Фаюм — край болот, чащ, Хаоса, где не ценят порядки. Кто к нам приходит ради порядков — тот исчезает в Сéбеке… Внял ли?

Сéнмут кивнул, пот блеснул на нём.

— Он жрёт чернь, — продолжал князь, — и тысяцких, и писцов, и принцев, и казначеев. Даже царей жрёт. Он, в своё время, съел царя Джета… Сéбеку Крокодилоподобному безразличен чин. Чин его — Хаос. Царь уплыл в море, бросив нас. Царствует дядя твой, Хамуас, кто плевал в тебя до сих пор. Он избрал тебя, ибо все уклонились. Но почему, сказать? Потому что Фаюм врага топит, друга возносит… Знаешь пословицу: кто попал в Фаюм — тот пропал, вот так… Наш бог Сéбек. Всем страшен Сéбек, если он в гневе. А Сéбек гневен, — вперилось тучное лицо в Сéнмута. — Он чует Хаос, свою стихию. В ней ты останешься без «ночи масла», и без чинов и рангов, и без имений. Станешь ничто, о, Сéнмут, друг мой. Славен Фаюм, велик, как Дельта. У нас если пьют — то спирт… Бубны Фаюма бьют — слышишь?

Сéнмут сжал рукоять меча.

Вправду: будь Фаюм тихим, дядя бы отдал пост сыну либо ещё кому — не ему, решившему, что почтён вдруг… Он вечно в дырах и в захолустьях: то в крепостях, то в схватках с дикими, то с торговцами, чтоб спасать их, их караваны… Дел он не знал и шёл сюда гордый, мысля: будут заискивать перед тем, к кому переходит контроль в Фаюме… Уах!! вспомнил он, прежний в Фаюме главный над войском, присланный Мемфисом, найден мёртвым: мол, бегемот съел… Если б не принц, приславший его вдруг к князю, он бы пошёл в Фаюм исполнять долг — и стал бы мёртвым… Примешь пост, служа дяде, — и ты утопленник поневоле. Откажешься — и ты в Нубии, где вновь бедность да стычки с неграми… То есть дядя на смерть послал. Сам с поместьями в каждом номе, с лодками, рудниками, с собственным островом да дворцами. Сам — точно царь велик. А его, свою кровь, подставил…

— Третья Династия, — выдавил Сéнмут, — лучше… Дед был начальник Юга… Принц, он с тобой, князь?

— Он мой племянник… И мы не любим с ним сикофантов, но любим воинов. Стань раб Хаоса — и Хаос будет дружить с тобой, — встал Сехемхет. — Короче, друг, царь хочет чуда. Мы с царским сыном, но и с тобою, чудо и сделаем. Чудо будущей нашей чести. Рад ли?

Сéнмут кивнул.

— Фаюм тебя ждёт, ждёт жадно. Я заплатил за пиво и за всех шлюх здесь. Пей до утра, мой Сéнмут.

И князь со свитой вышел.

Сéнмут, выглянув в ночь, остался. Вспомнив, что Хамуас велел до отправки в Фаюм по Долине выискать девочек лет двенадцати, столько ж мальчиков (тысяч шесть всего), он решил это сделать ответственно, в краткий срок, чтоб дядя верил ему… Неважно, что он с сих пор, Сéнмут, дяде не верил.

В чине Старшего Чрезвычайных Сборов через пол-месяца Сéнмут был в номе около Нубии, из которой начальники крепостей свезли нужное: девственных девочек, крепких мальчиков. Их сгоняли на плот.

Из каюты, где хлестал пиво, он смотрел на нагих чернокожих детей у мачты. Плот меж тем плыл, воины направляли курс.

Дальше был Áбу, остров Слонов, кой дал пять детей-эфиопов.

Встретились бегемоты, старый самец полез на плот, ему скинули мальчика, чтоб отстал.

Нил тёк между равнин и круч. То есть кручи то отдалялись — и территория заполнялась домами, нивами и садами, то заходили в воды всей своей массой либо подошвами из песка.

Он плыл от селенья к селенью, от града к граду, от нома к ному и в промежутках — пил, отходя от своей прошлой жизни. Аристократ, отпрыск Первой Династии, он по бедности отдан был на казённый кошт в офицерскую школу. Каждый день получал он тычки в живот и пинки, не как Джедефра — бастард, но принц (хоть Сéнмут был кровью чище). Он торчал в гарнизонах за «хлеб и пиво». Вотчина мало что приносила. Войн не было, кроме стычек с номадами в Ливии, на Синае, в Нубии, и прославиться он не мог. Не был он и женат, сотник без состояния. Хамуас, хоть был дядя, не помогал, — вспомнил только сейчас, затем что никто не хотел в Фаюм, где плюют на власть, где в болотах полк пропадёт — не сыщут… Прав он, связавшись с принцем и Сехемхетом. Принц — воин не из трусливых. Князь — царь почти в своём номе. Лучше таким служить, чем Хеопсу или же дяде.

Плыть было славно: в номах встречали и угождали, веря, что, явно, дети — это предлог всего для проверки. И в каждом номе Сéнмут включал в свой флот то ещё один плот, то лодку с девочками и мальчиками. Также были дары: льны, стулья, кувшины с пивом, мешки с зерном, украшения.

Он пил зверски, чая забыть всё и вдруг очнуться властным, богатым, как Петефхапи или Джедефра. Он хотел стать богатым и властным сразу. В сумерках он, пристав в полях, поймал женщину и мужчину и их связал.

— Разбойник! Накажет тебя бог Птах! — твердили те.

— Мой бог Амон, — прервал он.

Связанных он увёл на плот, вырезав языки, чтоб, когда он поселит их в своей вотчине, не открыли бы, как попали к новым владельцам, к Сéнмуту и его матери. Воровал он людей повсюду, и лодка полнилась связанными телами с ртами в крови. Он брал юных, чтобы плодились. А уж Джедефре такой пустяк, как оформить запись на новых рабов, подвластен…

Так флот и плыл. Никто не смел флот проверить. Да и кто б вздумал, что средь законно собранных волей чати детей — общинники, схваченные преступно?

Сéнмут ужесточил разбой: был близок ном его, где служили Амону, где были Фивы, где на окраинах близ песков лет триста стоял дом Сéнмута.

Родина встретила парой плотов с детьми. Он, проверив всем зубы, девочкам — девственность, подписал акт приёмки, вслед за чем приглашён был к номарху. Весь путь он скрёб землю длинным мечом своим, висшим с пояса. Приняли его с музыкой, и с вином, и с яствами. Он пил пиво, глядя невидяще, если спрашивали, — и ушёл вдруг, очень невежливо. Ибо мог только ночью новых рабов своих скрыть в вотчине.

— Мать, — он сказал. — Прячь этих, и пусть работают.

Ночью же он отплыл. «Налаживается…» — мнил он, сидя в каюте с пивом.

После он вышел. Звёзды мохнатились на эбеновом лоне Нут. Нил тёк тихо; фыркали бегемоты; и из далёкой тьмы нёсся хохот гиен. Хлопнулась в мачту птица… Сéнмут, пройдя к детям, выискал мальчика и повёл с собой…

Дети собраны были в Мемфис для продаж в Азию.

Море ровно… Ра блистал в водах, воды влекли барку лёгкими ветерками. Парус округло полнился. Царь проплыл в Ливию, где пустыня мертвела в диком безлюдье, а после — в Азию, где торговые лодки, плававшие в Египет, ждали царя мира кланяясь и навязывали товар. Он тогда отдавал приказ, сто вёсел падали, барка вмиг удалялась, как сказочное виденье.

Море дышало волей. Не было Нила между пустынь и круч, ни городов, ни люда, требующего чина, ни мрачных склепов, ни Мемфиса с троном, где требовалось сидеть и править. Здесь он был лишь с Эсмэ. Там чин — здесь любовь.

Однажды им опустили сетку, и они плавали. Хеопс вырвался и поплыл вдаль. Раз, обернувшись, он не увидел барки. Страх сжал его, и он понял — сколько б ни плыл, край не достигнет и не узнает, что там, в конце вод; устанет либо умрёт от старости… И любой корабль не достигнет край — рассыплется… И жрецы с мудрецами, сколько б ни жили, истины не постигнут: краток срок жизни… Тайна, видать, за смертью, — там, в преисподней, средь правогласных, как зовут мёртвых, в царстве их… То есть он после смерти лишь всё поймёт — смысл жизни. Ибо он жаждет смысла! В сердце его есть большее, чем вся власть его, и Египет, и мир весь — даже любовь, что вырвала вдруг его на свободу, как сам он выплыл в даль моря, где у него нет знаний, как плыть, куда плыть…

Рванув вспять, он в волнах встретил барахтавшуюся Эсмэ. И понял: любовь сродни воле, ибо не знает норм. Эсмэ кинулась в водный хаос из-за невидимых в сердце чувств к нему, всё бросив, и лишь крест жизни надела кольцом на локоть.

Вернулись. Их подняли в сетке.

— Знаю, где истина, — молвил Хеопс, трясясь. — За гробом.

— Любимый! — плакала женщина. Локоны липли ко лбу её и щекам.

Барка плыла к Египту. Пустыня оборвалась, начав Дельту с её яркой зеленью… К западу восставал столб дыма, ночью меняясь в пламя.

— Царь, Фараонов маяк! — звал кормчий. — Ра-Кедит… Позволь пристать — взять припасы.

Он разрешил.

Якорь упал близ мыса. Царь с борта видел, как под палящим солнцем рядом с его Фараоновым маяком рос и другой, огромный. Мыс предварён был лодками; люд кишел всюду.

Кормчий вернулся с лодками с провиантом. В одной был Хефрен, плотный телом и светлокожий, в бежевом парике. Царь вышел, одетый в схенти белого цвета и в платке клафт, венчанным лишь уреем — загнутой кольцом коброй (золото с бирюзой глаз). На шее его было ускх-ожерелье из сине-жёлтых (золото с бирюзой) ярусов. Эсмэ пряталась за спиной его, глядя на принца.

— Царь, жизнь дарящий! — начал тот. — Грезится блеск урея всем из врагов твоих! Чтит тебя Ра! Восславишься ты величьем!

Царь смотрел сверху тёмным лицом своим.

— Дай жизнь погибшим!

— Хватит, сын. Говори.

— Знать жаждет видеть тебя. Я прислан…

— Помнишь, что я сказал вам?

— Да, отец! — крикнул принц.

— Я не хочу в Египет, — как не желает в плен воин и в сети рыба. Там творят зло моим именем. Ведь, когда я приду на посмертный Суд, мне вменят преступления, сын, твои, Хамуаса и всех начальников, жёстким сердцем, вплоть до последнего из писцов. За всех меня спросят.

— Хор жизни! — вставил принц. — Если случится так — то, клянусь, я, сойдя к богам, приму на себя все вины.

Эсмэ наблюдала из-за спины царя, возгласившего: — Славится твоё сердце, сын! Добр ты и светел.

— Ты обещал — вёл принц из лодки, — внять чуду, что обратит Египет, о, Хор блистающий, бог живой! Дай явить чудеса! Пять высших, царь, о, великий царь, в твоих Землях — мы явим чуда, что обратят Египет, как ты хотел.

— Нет чуд, коих не знал бы я, — возражал Хеопс. — Бойтесь дать безделушки, сколь яркие они б ни были… Кто с чудесами, сын?

— Хенутсен, Владычица Чести, — твёрдо сказал принц, чтоб Эсмэ слышала, — истинная царица, и Петефхапи, Друг твой Единственный, и Хамуас, твой чати, и принц Джедефра… сын твой, Эсмэ! — сказал принц громче. — С ними и я, царь, сын твой, будешь ты жив, невредим, здрав.

Глядя, как Эсмэ удаляется, заслонившись ладонями, царь молвил: — Тон твой её обидел… Будьте же мягки сердцем, а не речисты, ибо не вам судить… Завтра, сын, жду вас. Первая пусть царица, — вёл он стоявшему в лодке принцу. — Хоть я не знаю большего чуда, чем сыновья её — мои дети.

— О, отец! — пал принц радуясь. Лодка вмиг отплыла.

Царь забыл спросить, что за толпы на мысе, и, уйдя за Эсмэ в салон, сел за стол из эбена с золотом, на котором теснились фрукты. Он смотрел на неё.

— Эсмэ, видишь, что любовь сделала?

— Да, небтáуи, о, любовь моя! — отвечала та.

— Я, — изрек он, — теряю связь с прошлым.

Утром нового дня он надел красный схенти, красный платок с уреем, ускх-ожерелье, сандалии. Старший маджаев сказал: пять прибыли. Он встречал их, сидя на троне и без Эсмэ. Царица, в газовом калазирисе, предстала с выбеленным лицом, глаза блестели экстрактом трав «Страсть моя!». С ней — нарядные, в париках, Хефрен, Хамуас, Джедефра и Петефхапи.

— О, вы! неужто, кроме вас, никто не сыскал чуда? — Хеопс смеялся. — Будь же, царица, первая.

— Примешь дар мой, — сказала та. — Дар мой истинно поразит тебя. Мне советовала Хатóр-богиня. В море ты — от нехватки чувств. Ибо мало тебе, царь, любви, красот, прелестей. Вот мой дар!

С лодок на барку всходили девушки: азиатки, нубийки, ливийки и египтянки, — в блеске юности и нагие, и в ароматах. Ловко сменив гребцов, они сели и взяли вёсла… И барка тронулась. Их обучили, гребли они споро, сосцы потряхивались в усильях, их диадемы с подвесками в виде знака «нефер» («краса») трепетали, низ лона прятали скарабеи из яшмы, и аромат их мешался с эфиром моря. И они гребли в даль — в царской барке в дивную даль гребли.

— Вот гребцы твои, — молвила Хенутсен. — Ждал чуда, что обратит Египет? Но — чуда нет извне для тебя, о, царь. Ты особый. Разве не чудо Нил с городами и славой предков, с людом, работающим в полях, с садами, полными плода, с каналами, с птицами и стадами, с девами юной плоти, с дворцами и Градом Мемфисом, с крепостями и Путём Ра и храмами? Разве не чудо считаться царём Египта? Но эти чуда — вздор тебе. Ты их сменил на грёзы, которые в твоём сердце по части женщины, что не лучше, не хуже тысяч других. Поэтому, царь, прими сих дев, и да будут они все вместе и по отдельности новой грёзой. И да напомнят тебе о долге. Вернись, пока цел Египет!

— Права ты, что всё из сердца, — вёл царь. — Истинно! Во мне чувствованье дев сих в юности; радостно созерцать их. Во мне и Нил, и прочее, что сказала… Но там иной Нил, иной люд — радостный в моём сердце! Там в тонких льнах все в праздности в царских барках, там песни, и смех, и счастье. Там царство любви и страсти. Ты вырвала из моих грёз одну, царица, честь тебе! Ты её воплотила… Но, всё же, не обращён Египет дивным твоим сим чудом.

Утром второго дня лёжа в салоне, царь, чувствуя аромат дев-вёсельщиц, не спешил вставать. Вдруг его затрясли.

— Любовь моя! Что ты?

— О, царь! — выдохнула Эсмэ.

Он вышел — и поразился.

Всё вокруг заполняли плоты, грузовые ладьи и лодки, будто враждебный флот. Всё сверкало, качаясь. На палубе поклонились ему Хамуас, Петефхапи, Хефрен, Джедефра (Хенутсен не было).

Трубы взвыли.

— Хор жизни, царствуй!! — вопили с судов.

— Что это? — тронул Хеопс урей на лбу.

— Чудо! — сгорбился канцлер. — Люд мира с дарами к богу. Ты — наш владыка здесь и за гробом! Киш, Библ, Мегиддо, Сидон, Крит, Дельта, Нубия, Куш, Долина, Ливия, Пунт, Синай и прочий мир шлют тебе дар, будь славен!

Суда на волнах являли: россыпи золота, серебра, малахита и сердолика, яшмы, рубина, кварца; высились горы меди, древа эбен, бочки масла и благовоний, кипы жирафьих, львиных, тигровых шкур, перьев страусов, лир, павлинов… Плюс бивни мамонтов; плюс ковры и корзины с кольцами да браслетами; плюс керамика. Были барки с ливанским кедром, лучшим отборным деревом. Были связанные рабы всех рас, женщины и мужчины с чёрной, белой и жёлтой кожей. Лодки качались с фруктами и зерном: фасолью, эммером, чечевицей, луком, инжиром, финиками, виноградом, просом.

Хеопс прошёл на другой борт: там море тоже до горизонта крылось судами, а моряки и рабы взывали: — Хор жизни, царствуй!!!

— В чём чудо? — молвил он.

— О, царь, великий! — канцлер склонился. — Се лик вселенной! Всё, что есть в мире, здесь! Незачем сходить с барки: всё, что есть в мире, — здесь на воде с тобой, златой Сокол! Можно на это купить весь мир. Можно уплыть в безвестность и основать державу. Чудо — что здесь оторванный от земли продукт, царь. Здесь сок земли, здесь лучшее — весь мир под боком!

— Есть, — спросил царь, — здесь стоящее Эсмэ?

— Честь тебе и твоей… хемет, — вымучил Хамуас, страшась, чтоб не выдали, чтó он ляпнул здесь, Хенутсен, кто и была супруга. Влезшему на борт чиновнику он что-то буркнул и вскоре подал ларец из золота.

— Для тебя, Эсмэ, — рек царь.

Та вынула из ларца юбку, составленную из златых нитей, и диадему из изумрудов. Одевшись, блистала она, как утро.

— Боги не наряжались так! — выкрикнул Хамуас, видя, что Хефрен сердится (вовремя он «Исиду» сменил на «боги»).

— Мудр ты! — изрек Хеопс. — Славы тебе и чести! Но я отверг Египет, в коем не видел нужного. Ты ж мне поднёс его. Значит, царь судит ложно, если ты злишь царя и даёшь царю, что отверг царь?

Канцлер затрясся.

— Ибо я бог, судящий вас, и страны, и ваши действа! — вёл Хеопс. — И ты как бы винишь царя, ткнув под нос мне, в чём не нашёл я проку и от чего спасался. Царскую волю ты ценишь меньше? Всё это больше царя, по-твоему?

Петефхапи упал вблизи на коленях. — Смилуйся! Он хотел угодить тебе!

— Друг Единственный, встань… — Хеопс поднял воина. — О, Хамуас, что скажешь?

— Слово твоё, царь, истинно! — начал тот, мысля, что кто-то, верно, открыл царю про дворцы его и богатства. — Коли и есть где правда, то на устах твоих. Коли и есть где воля, то воля царская. Нет человека или провидца, видящего острей тебя. Твоё сердце мудрей народов и всех царей их, от Хаоса и поныне! Я, поверь, не в укор с сим благом, что выражает мир, кой ты презрел, царь, чая духовного. Я хотел — обратить Египет… Здесь, царь, Египет, что ты отверг. Смотри его! Все смотрите, о, египтяне! И да не будет, что кто-то предаст тебя, о, великий царь, за всё это. Власть твоя вечна! Нет нам дороже, чем Хор живой, Хор яркий, царь двух Земель и мира и всей вселенной!! — Канцлер упал ниц.

— Но докажи, Друг.

Мысль Хамуаса билась. За эти суда с богатствами отдал он всю казну царя, и все житницы, и собрал с рудников да храмов, занял в долг у торговцев вплоть до Шумера, продал тысячи чад египетских (купцам в Библе, шейхам Аравии, и нубийским вождям, и прочим лестно держать в рабах египтян — лучших мира). Стоило это тысячи тысяч дéбенов!