Бесплатный фрагмент - Хеймдалль

I

История об Ингольве Хмуром началась в тот день, когда его семья впервые собралась встретить Йоль без него. Тогда он носил другое имя — Кольгрим. Он был сыном ярла Хьяльма в Халогаланде, весьма почтенного, хоть и не очень известного. Говорили, что отец женился на ведьме, потому что волосы у нее были необычного черного цвета, как уголь. Правда это или нет — неважно. Важно то, что сын взял волосы матери, ее серебряные глаза и правый нрав отца, возможно, именно поэтому ему дали имя Кольгрим.

В тот день Кольгрим пытался отоспаться, вместо того чтобы помочь семье подготовиться к празднику. Ему предстояло стать эйнхерием во плоти, такая возможность выпадала только детям ярла, и то не всем. Ему не спалось. Когда он понял, что бессмысленно себя заставлять хотя бы вздремнуть, то решил понаблюдать из-за ширмы за приготовлениями к празднику: трэллы и тиры украшали стены дома еловыми и сосновыми ветвями, его маленькие сестры помогали матери лепить круглые пироги с изображениями солнца, человечков и разнообразных животных. Сердце Кольгрима наполнилось приятным чувством чего-то уютного и родного. Потом его внимание приковал к себе мутный столб дыма от очага, не спеша уносившийся вверх через отверстие в крыше. Дым навеял мысли о доле и смерти, о привязанности к дому и его утрате. Эти рассуждения были не только странными для сына ярла, но и, как многие тогда заметили бы, трусливыми. Странно, что он не думал о нечто подобном, когда, быв тринадцатилетним сорванцом, убил в честном бою соседского задиру, который, превосходил его и в росте, и в силе. Кольгриму не хотелось расставаться с домом.

В дверях показался отец. Он подошел к сыну и, убедившись, что тот не спит, сказал ему: «Пора — старый прибыл». В эту минуту мать дала слабину, и ее лунные глаза увлажнились. Она крепко обняла своего взрослого сына, сестры пожелали скорого возвращения, отец с гордостью стал разглядывать его, будто бы только сейчас осознал, какой у него вырос кабан кровавой долины. Он крепко хлопал его по плечу и приговаривал, что все будет хорошо, что он им гордится, что Белый ас несомненно примет его в свой чертог, ведь он справедлив и милостив. Хьяльм говорил: «Я более чем уверен, не успеет наш дом пропахнуть можжевельником с рябиной, как ты уже вернешься, и мы, насытившись отменной свининой, смочим глотки добрым пивом, и ты расскажешь своему старику о том, что пережил!»

Распрощавшись с родней, Кольгрим вышел на улицу. Прищурился: в тот день солнце светило особенно ярко, вокруг блестели и переливались пушистые сугробы. Его ждал Старец в длинных белых одеждах. На его голову был накинут капюшон, из-под которого выпирали лишь кончик широкого носа, да косматая серая борода. Кольгрим поприветствовал старца, но тот лишь молча и загадочно кивнул в ответ — жрецы соблюдали строгий обет молчания. Их волшебные голоса, глубокие, как морское дно, и раскатистые, как волны, можно было услышать только во время церемоний, а между собой они, если верить слухам, общались посредством мыслей. Когда один из трэллов привел коней, копыта которых заранее подбили шипами, Кольгрим со старцем оседлали их и поскакали на восток.

Не было у лошадей ни восьми ног, ни ветром вырезанных рун на их широких зубах и, тем не менее, скакали они не хуже Слейпнира. Даже сам Хрёсвельг не успел одним взмахом крыла сменить направление ветра, как два всадника уже пересекли поле, усеянное голубыми барханами, и несколько усадеб. Неумолимый Сколль преследовал золотую колесницу Соль. Но к тому времени, когда они свернули вглубь леса и оказались в небольшой ясеневой роще, уже свечерело.

Посреди рощи горел размером с шалаш костер из семи видов деревьев, рядом грелись двенадцать таких же юных отпрысков, в чьих жилах, как и в жилах Кольгрима, текла кровь ярлов. Его встретили еще несколько жрецов, их лица и ладони были исписаны рунами. Они, точно стражники ночного мира, потребовали предъявить символ, позволяющий принять участие в ритуале. И Кольгрим предъявил: достав из мешочка веточку омелы, он протянул ее жрецам. Они, будто ожившие идолы, медленно разом кивнули своими могучими головами и снова застыли. Теперь Кольгрим мог полноправно сесть у костра.

Густой черный дым исчезал в глубинах синего неба.

Один из жрецов заговорил тем красивым и глубоким голосом, о котором скальды слагают легенды. Он говорил, что мало принадлежать к роду ярлов, чтобы пересечь Бифрест и вступить в дружину Одина. Он также говорил, что мало искусно владеть оружием и преданно следовать традициям предков. Эйнхериями становятся только те, кто обладает стойким, крепким духом. Старец подчеркнул свое слово: «Блажен тот, кто бросил вызов себе самому!»

Затем он принялся объяснять суть ритуала: каждый, кто посчитал себя достойным, должен снять с себя всю одежду и в одиночку отправиться в лесную чащу, взяв с собой лишь одно копье. Всем было отпущено девять дней, чтобы найти там духа зимы и сразиться с ним на равных, а жилище духа — сердце зверя. Те, кто вкусят сердце медведя, отныне будут зваться берсерками. Те, кто вкусят сердце волка, отныне будут зваться ульфхеднарами. Однако даже тот, кто окажется жертвой и не вернется, будет принят в чертог Одина, потому что докажет свою храбрость, погибнув в бою.

«Только превозмогший смерть, становится эйнхерием!» — произнес в заключение жрец.

Юноши сняли всю одежду и повесили ее на ветки деревьев, иносказательно расставшись таким образом со своими телами. Мороз стеклянными ногтями прошелся по тленной человеческой коже. Кольгрим, очарованный происходившим, невольно представил себе, как вместо одежды на стволе этого ясеня будет висеть его мертвое тело. Чувства торжества и страха перед неизведанным смешались в груди.

Жрец тем временем возвестил о том, что достойнейшие узрят Хеймдалля, самого Белого аса, стражника моста междумирья. И от него они узнают свое личное испытание, исполнение которого приведет их к вечности! Закончил свою речь всеведущий так: «К вечности, к чему всё стремится и из чего все выходит — во время поисков эта мысль будет греть вас сильнее огня».

Снег падал хлопьями, ветер усиливался. Юноши брали в руки копья и по очереди подходили к жрецу, который опускал руку в освященный таз с кровью, затем касался их лба и указывал той же багровой рукой в глубокую темную чащу. Так каждый уходил в свою сторону. Перед Кольгримом встал один молодец со светлыми волосами. Жрец указал рукой в чащу, но затем, обеспокоившись, быстро остановил его, поскольку заметил, как тот сжал что-то в своей руке. Он бережно раскрыл его холодную ладонь, там лежал амулет. Старик молча и грозно взглянул на парня. Глаза юноши наполнились страхом в ожидании своей участи — сейчас его прогонят с неслыханным позором! Однако жрец смиловался и строго произнес:

— Это будет нечестно к себе же самому, мне придется это забрать. Ты должен сделать все сам, только тогда боги устремятся помочь тебе.

Тому пришлось лишь кивнуть в ответ и слиться с мраком, ограждающим рощу. Кольгриму тоже вручили копье, и босой, он боязно зашагал по скрипучему снегу во тьму.

Как только свет костра пропал из поля зрения, ему преградил путь тот самый человек, уличенный жрецом в обмане. Он совершенно спокойно и обыденно предложил:

— Будем держаться вместе и дело пойдет быстрее, да и веселей, не так ли? Меня зовут Глум.

Кольгриму не хотелось нарушать священный ритуал и уж тем более позорить свою родню, поэтому, не представившись, честно ответил:

— Прости, но обманывать богов я не стану.

Кольгрим собрался было пойти дальше, но глаза Глума испуганно забегали, и он снова остановил его, развернув за плечо.

— Слушай, будь другом, мне бы просто остаться в живых и все! Даю тебе слово, я обязательно отвечу тебе взаимностью, если поможешь, конечно… у моего отца самые богатые земли, богатейшие!

— Мы тут замерзнем насмерть, пока ты пустословишь!

— Прошу, тебе же лучше! — умолял Глум.

— Зачем мне брать слово того, для кого скот и золото важнее? — высокомерно отрезал Кольгрим и пошел своим путем.

Прошло уже семь из девяти дней, а Кольгрим так никого и не обнаружил. Усталый, измотанный, голодный, он из последних сил передвигал свои нывшие синие ноги. Кожа иссушенная, стянутая, изрезанная настом, ныла от боли. Оставив одежду на дереве, он был подобен потерянной душе, блуждавшей в поисках нового тела. И даже щедрые семьи, принимавшие его на ночлег у жаркого очага, как почтенного гостя, — не ободрили его дух. Но он продолжал идти дальше, опираясь на копье. Кольгриму неописуемо хотелось где-нибудь просто прилечь под каким-нибудь широким стволом, порой ему казалось, что вот-вот потеряет сознание. Ему пришлось снова сменить направление в сторону ближайшей дороги для поиска приюта. И в таком состоянии, балансирующем между бодрствованием и забытьем, Кольгрим усердно продолжал двигаться, порой ударяя себя по лицу, чтобы не заснуть.

Не смотря на малую известность отца, к его роду несомненно принадлежали почтенные люди, стяжавшие удачу, ведь долго ему идти не пришлось. Вдруг он заметил маленькую землянку, укромно прижавшуюся к огромному дубу, который бережно оплел своими корнями жилище. Кольгрим из последних сил постучал в дверь. Ему открыл какой-то заводной и ехидный старик с седой бороденкой и телом тридцатилетнего круто слаженного мужа.

— Здравствуй, путник, меня зовут Хермод! — представился чудной отшельник. — А тебя как зовут?

Кольгрима удивило это имя, но от истощения, не проронив ни слова, он быстро переступил порог, проглотил кашу и закусил окороком вепря. Затем уснул крепким сном.

Кольгрим старался разглядеть в небе тлеющие угли Муспельхейма, чтобы не заплутать во мраке ночного леса, но ветер так лютовал, и снег так усердно валил, что Кольгрим словно пробивался сквозь бессчетное число белых ажурных ширм. Потеряв всякую надежду найти духа зимы и вернуться домой, он взвыл богам о помощи.

Именно в это мгновение Альсвидер разбил копытом ночную бездну над головой Кольгрима, облака разошлись, и Мани ярко осветил снег, расстилавшийся молочным одеялом. Сын ярла заметил свежие следы зверей. Приглядевшись, он понял, что здесь проходили двое, и следы передних лап значительно превосходили задние. Несомненно, это были волки. Они ушли в глухую часть леса.

От воодушевления Кольгрим ощутил тепло во всем теле. Ступив на волчью тропу, он стал пробираться сквозь темные еловые ветви, пока не вышел к склону, напоминавшему собой застывшую белую волну. Перепрыгнув через поваленное дерево, Кольгрим поднялся и увидел внизу двух волков, наконец-то!

Луна балансировала на верхушках пихт.

Он аккуратно спустился в овраг, и луна скрылась. Стемнело. Волки мигом учуяли чужака и насторожились. Кольгрим слегка согнул колени, крепче взявшись окоченелыми руками за копье.

Исхудалые голодные звери принялись его окружать. Даже несмотря на то, что зрение привыкло к ночи, из-за их темной шерсти и бесконечного налета снега, который намертво прилип к ресницам Кольгрима, было тяжело удержать волков на виду. Два темных пятна приближались к нему восьмеркой. Кольгрим терялся. Он глядел в две блестящие точки то одной тени, то другой, медленно и осторожно, шаг за шагом отходя спиной к ближайшему дереву с широким стволом, пока вдруг не ощутил, как снег по колено не обнял его ногу. Два волка, приближаясь к жертве, свирепо рычали. Кольгриму нестерпимо хотелось протереть глаза рукой, но он понимал, что любое движение может стать роковым. Они снова пересеклись восьмеркой и оказались уже совсем близко.

Один из них, оскалив клыки и поджав уши, напряг все мышцы своего худощавого тела и с диким рыком жадно бросился на Кольгрима. В тот же миг нахрапом рванул второй. Кольгрим ловко увернулся от первого, вдарив копьем по челюсти второму волку. Первый ненадолго потерял свою подвижность, провалившись в глубокий снег. Этого хватило, чтобы Кольгрим рискнул проткнуть сердце зверя с подбитой мордой, но тот избежал удара и снова бросился на человека, разбрызгивая по снегу черные капли крови. Внезапно первый волк вцепился в его голую спину. Кольгрим вскрикнул от боли, но успел что было сил перекинуть через себя животное.

Так они долгое время вертелись и уклонялись друг от друга. И чем дольше это длилось, тем больше, казалось, что Кольгрим перенимал волчье поведение. И вместо того, чтобы совсем вымотаться и упасть без сознания, у Кольгрима открылось второе дыхание. Один из зверей вдруг крепко ухватился пастью за копье. Сын ярла потянул на себя оружие, зубы животного соскользнули к наконечнику копья, и Кольгрим ловким движением, быстрым, как свист, насмерть проткнул глотку зверя. Однако в эту минуту его повалил на землю последний волк. Копье застряло в туше. Хищник попытался перегрызть Кольгриму горло, но тот сунул в звериную пасть свой локоть. Кольгрим стонал и пыхтел. Он зажал свободной рукой рану неугомонного зверя, отчего тот заскулил, подобно маленькому ребенку. Струя темной крови текла по морде варга, смешиваясь с кровью Кольгрима.

Человек оказался над волком. Он принялся душить его голыми руками. Зверь попытался вырваться и расцарапал своими задними лапами ему живот. В ответ сын ярла надавил коленом, навалившись всем телом пуще прежнего, да так, что волк мягко заскулил, совсем перестав сопротивляться. Кольгрим давил всем своим весом, сжимал его шею со всех сил, пока невольно не глянул прямо в глаза издыхавшему волку. Те глаза, что ранее горели желто-зеленым неистовым огнем, внезапно угасли. Они наполнились слезами. И тут Кольгрим увидел отражение в волчьем глазу: некий ониксовый силуэт, покрытый шерстью с заостренными ушами и вытянутой мордой. Кольгрим с воплем отпрянул.

Ветер утих, словно ему довелось увидеть все, чтобы отныне более не докучать. Снег тихонько опускался на землю. Луна одарила землю ярким светом, подобно голубой лампе. Тишина. Время будто остановилось.

Кольгрим нагим сидел на снегу с окровавленной спиной. Он пришел в себя, осознав, что так и не смахнул льда со своих ресниц. Рядом лежало бездыханное тело волка, а кровавая коса неподалеку вела еще к одному телу, с копьем в пасти. У Кольгрима пробились слезы. Он заплакал. И плакал, то сдерживаясь, то икая, и наконец в голос, навзрыд. Было стыдно. Он поймал себя на мысли, что последний раз плакал, должно быть, лет так в восемь, когда его старший брат тренировался с ним на деревянных мечах и влепил ему по уху.

Успокоившись, Кольгрим задумался чью шкуру лучше снять и, главное, что делать с телами, нельзя ведь так просто бросить обоих отважных воинов и забыть о них. Он вынул копье из пасти первого волка. Накопившаяся в пасти кровь капала на снег, словно отсчитывая секунды. Кольгрим вытащил наконечник копья из древка и вернулся к последнему поверженному зверю — он выбрал его. Кольгрим положил тушу брюхом к верху, расправил конечности. Тут слезы снова покатились из глаз, и никто не объяснит отчего же так стыдно на душе! Будто кто-то следил неподалеку и усмехался! Кольгрим снова взял себя в руки и воткнул наконечник копья в переднюю лапу, мигом ощутив резкий укол в собственной руке. «Удивительно!» — не поверив, прошептал он. Кольгрим собрался продолжить разрез, но раздался шорох.

Из темноты вышла человеческая фигура. Она приближалась спокойно, непринужденно. Кольгрим вздрогнул, но бояться было нечего — это оказался тот самый трус, Глум. «Поверить только! И все это время он следовал за мной попятам!» — возмущенно подумал Кольгрим.

— Ловко-ловко, — оценивающе заговорил светловолосый, почесав свою щетину, — отчего же ты рыдаешь?

— Не плачут только мертвые… — заметил Кольгрим, взглянув на труп перед собою.

— Дед мой не зря приговаривал: порой человек одичалее зверя будет! Впрочем, какая разница! — махнул он рукой. — Я великодушно благодарен тебе за то, что ты составил мне компанию, что мы вместе повалили этих вот хвостастых, заходи как-нибудь за наградой, добро?

Он склонился над оставленным телом, как ни в чем небывало, словно сам его и повалил.

— Я ни на что не соглашался, о чем ты говоришь!? Ах ты ж! Ты все это время крался за моей спиною, точно вор!

Глум будто и не слышал Кольгрима, ему бы тут со шкурой управиться, ведь сам он не знал, как правильно ее снять.

— Мне придется все рассказать жрецам, иначе это вполне можно назвать соучастием, — заключил Кольгрим.

Глум ухмыльнулся, переведя взгляд со «своей» добычи на Кольгрима:

— Так чего же ты ждешь? Убей вора прямо сейчас, это будет правильно, благородно, разве нет?

Он приподнялся, и на мгновение Кольгриму показалось, что Глум на него вот-вот набросится. Проигнорировав ложное впечатление, Кольгрим ответил:

— Чтоб ты уселся, как кура, на скамье, укрытой кольчугами, и пил из одного рога вместе с бесстрашными эйнхериями? Не видать тебе места среди наших предков, и отвечать ты будешь на тинге, понял? Не мне решать твою судьбу.

— Что же мне мешает решить твою судьбу?

— Трусость и скудоумие, — метко ответил Кольгрим.

Нагло усмехнувшись, Глум молча вернулся к свежеванию туши, получалось у него это весьма неловко. Кольгрим тоже вдруг вспомнил для чего здесь вообще оказался. Продолжая снимать шкуру, каждый разрез он крайне ярко ощущал на собственном теле. Ныли конечности, гудела голова, болела спина. В одно мгновение Кольгриму показалось, словно он срывал кожу с самого себя, не иначе! Наконец он вынул горячее сердце из груди волка, и его пальцы ощутили ритмичное биение… или это ему только казалось? Кольгрим должен был его съесть, но никак не мог решиться, потому так и сидел с диким сердцем в багровых руках. Он взглянул на Глума, который пытался снять шкуру, размахивая наконечником копья, словно полоумный убийца, добивающий все еще дышавшую жертву. Набравшись смелости, Кольгрим медленно поднес желудь духа к своему рту. Губы и подбородок покрылись алым. Он пожирал сердце и с каждым укусом, стискивая зубы, хмурился от боли в собственной груди. Глум недоумевающе наблюдал за Кольгримом. Наконец он тоже решился откусить кусочек, но жутко посмурнел и выплюнул, словно надкусил гнилого мяса:

— Тьфу! Троллье…

Углеволосый сын ярла сидел в темной шкуре на корточках, весь в крови, с черными руками и багровым ртом, с его плеч свисали когтистые лапы поверженного волка.

Глума вырвало. Он небрежно выбросил остатки сердца куда-то за кусты и набросил шкуру. Затем огляделся и понял: Кольгрим исчез.

Истощенный, он вернулся в ясеневую рощу и рассказал старцам о произошедшем. Да-а-а, давненько они не слышали о подобном гнусном пренебрежении священным обрядом. И когда Глум вернулся, его незамедлительно увели. Он хоть и пытался отстоять свою правоту, но лживый взгляд говорил об обратном, даже раны на теле, которые он нанес себе самому, не помогли. Глум пообещал отомстить Кольгриму: «Я найду тебя, слышишь?! Найду тебя!» Его насильно пытались увести, а он глядел на него через плечо, не переставая, своими горящими, полными ненависти глазами, пока совсем не слился с тьмой.

Жрецы дожидались остальных. Кроме двух берсерков и трех ульфхеднаров, вернулся еще один человек, но как только его нога ступила на освещенную костром часть земли, он харкнул кровью, да так, что кровавая слеза скатилась до пупа, и упал замертво, выполнив свой долг.

Когда жрецы поняли, что никто больше не вернется, старец начал свою речь. Он сказал: «Настал час перейти ко второму испытанию, но не последнему, как многие могут подумать, вовсе нет! Оно является мостом к следующему, более важному, через которое проходят как живые, так и мертвые. К испытанию, которое будет длиться всю жизнь!» А в конце произнес такую фразу: «Блажен тот, кто, бросив вызов самому себе, обречен на поражение тела и победу духа!»

Теперь почтенным мужам предстояло взойти на мост богов, понимая, что многие не вернутся. Каждый занял место у того дерева, где оставил свою одежду. Они прижались своими крепкими хребтами к стволам, коснулись пятами коры. Старец поднял копье и подошел к одному из выживших. Он долго смотрел на него, проговаривая что-то про себя… и внезапно проткнул острием его тело.

Так жрец из раза в раз брал новое копье, переходя от дерева к дереву, пока не оказался перед Кольгримом, который неустанно молился Богам. И то, чего Кольгрим так боялся и продолжал бояться, теперь оказалось его заветным желанием, поскольку ему уже было невыносимо, ему хотелось просто лечь и уснуть.

Выдохнув, он почувствовал резкий укус холодного железа. Кровь медленно полилась, будто пробился родниковый ключ. Голова пошла кругом… И деревья с распятыми людьми куда-то уплыли… и растянулись… Многие из мужей сомлели… или умерли… Кольгрим, который чувствовал, что вот-вот расстанется с этим миром, наблюдал за вьющимся густым дымом костра… Дым стремительно уносился в небо… и какие-то разноцветные пятна появлялись в небе… они медленно то увеличивались, то уменьшались… они, как снег, начали падать вниз, их становилось все больше, пока вдруг эта радужная зернистость не собралась в единый поток, бегущий, как песок. Затем он превратился в ослепительный белый свет такой силы, что страхом охватило и пронзило насквозь всю его сущность. Потом словно чья-то рука, замахнувшись, ударила по свету, как по стеклу, и посыпались маленькие лучезарные осколки. Посыпались они водопадом, разделились на четыре потока, потом на восемь и вдруг стало ясно, что это были капли. Капли росы, ниспадавшие на мир с рогов четырех грациозных оленей. Величественные исполины, заслонившие собой половину небосвода, чей шаг равнялся целому дню. С ветвистых крон их рогов, сотканных из звездных паутин, струилось нескончаемое число алмазных водопадов. Эти водопады собрались в одно целое, и создалась форма, и форма эта приобрела человеческий ярко-белый силуэт с широкими рогами на золотом фоне, и услышал Кольгрим величественный голос, громкий, страшный, но приятный, восхищающий… и прозвучало имя: «Хродмар».

У Кольгрима дрогнули ресницы. Жрецы, обступившие его кругом, поняли, что он жив. В лиловом небе веком раскрылась оранжевая полоса зарева. Кольгрим, сын Хьяльма, пришел в себя, и ему помогли встать на ноги. Жрецы принялись набирать в свои руки-чаши золу семи видов деревьев, чтобы обмазать им лицо и тело Кольгрима. Весь черно-серый, он стоял неподвижно и походил скорее на мертвеца, чем на живого человека.

— Отныне ты жив и мертв. Отныне имя твое есть Ингольв!

Повеяло можжевельником и рябиной.

II

Жизнь Ингольва Хмурого невозможно представить без человека, имя которого он услышал через откровение. Речь идет о Хродмаре Мертвом муже, сыне Бранда. Он был юн, крепок, с огромными дюжими руками, широкой каменной грудью и со злобно-обиженным взглядом — настоящий бугай, но… лишенный грозного вида. Борода едва-едва пробивалась и нарочито не торопилась расти дальше, будто так и хотела сказать: «Вы посмотрите на это милое детское личико, ну как я могу его скрыть?!» Могучее телосложение противоречило его мягкому, детскому лицу, отражавшему его истинное ребячливое нутро.

Его знакомство с Ингольвом произошло после смерти родного дедушки, Дарри Доброго, наставника и воспитателя. В это трудно поверить, но внук всей душой воспротивился расставанию с дедом. Говорили, что ему было семьдесят зим — поди найди таких долгожителей, все доживали в лучшем случае до пятидесяти. Как подобало настоящему северянину, Дарри не собирался принимать смерть на соломе и готовился к уходу. Он исчерпал все жизненные силы, хотя до последнего не позволял себе дать слабины, от чего некоторые считали, что для своего почтенного возраста старый кузнец при желании не постеснялся бы погонять лишний разок христиан. Но слабое тело еще пол беды, вот время! Время было непростое: летом неурожай, заморозки, запасов едва хватало, при этом детишек в деревнях хоть отбавляй, каждый рот на счету! Куда еще старому объедать своих? Сил ведь все равно не прибавится.

Дарри готовился к смерти. Он лежал, ожидая человека, который вызвался помочь проводить старого воина в Вальхаллу, ведь добивать близких, как известно, дозволялось только чужим людям. И пока семья дожидалась такого человека, они прощались с Дарри. Внуку расставаться не хотелось. Он боялся остаться один, боялся одиночества в родной семье, потому как дед был единственным человеком, кто воспринимал его всерьез. Хродмар шепотом, не дай Тор отец услышит, уговаривал своего деда повременить с уходом на ратную службу к Одину, хотя сам прекрасно понимал, что его просьба лишь жалкое и ничтожное слабоволие. Хродмар своей беспомощностью изрядно раздражал отца. Бранд, стоя рядом, нутром чувствовал, о чем именно говорил сын, поэтому насильно отпихнул его от деда со словами: «Оставь!» И приготовился в очередной раз его отчитать, но на этой неловкой ноте в дверях появился хмурый человек, который попросил всех выйти. Прежде чем уйти, Бранд выдохнул свой гнев и в последний раз крепко обнял дорогого ему отца.

На погребение Дарри стеклось много народу. Не только всевозможные родственники со стороны Бранда и со стороны его супруги Сальбьёрг, вся огромная деревня пришла проводить Дарри, ведь он прослыл искусным кузнецом и надежным другом. Наверное, не будет преувеличением, если сказать, что большинство ютландцев приобрели своих железных соратников именно у Дарри Доброго.

Его тело вознесли на зеленый широкий холм и бережно положили в заранее выкопанную могилу. В военном облачении с мечом и щитом на груди, Дарри лежал вместе со своими инструментами кузнечного дела, с личными бытовыми предметами вплоть до ложек и тарелок. Новоприбывшие преподносили свежую еду с прочими дарами, бережно укладывая их рядом с телом.

Когда землю засыпали, Бранд прошелся лезвием по нежной шее теленка, дрожь пробежала по всему телу животного, и земля обагрилась горячей кровью. Жертва была принесена. Затем на могиле сложили из камней рисунок лодки. Солнце как раз начало тихонько идти к закату — самое время помочь мертвому добраться до божественных чертогов. Все сели поближе к захоронению, подготовив бадьи с медом, чтобы вместе с вкусным хмелем вспомнить радостные минуты, проведенные с Дарри; рассказать о его жизни, о привычках; обрисовать его настоящего и наконец вспомнить совершенные им подвиги.

Гости приготовились слушать Бранда, потому что именно самый старший сын обязывался открывать ворота традиции своей речью.

Бранд был суровым, но справедливым, человеком иногда чересчур жестким и до слепоты самоуверенным, хотя ошибался он крайне редко, надо признать. Окажись в его владениях, любой бы заметил, что Дарри скорее формально оставался хозяином дома. На самом деле хозяйничал и всем заправлял Бранд. Если спросить в деревне кого-нибудь: «Расскажите-ка мне о Бранде, кто таков?» То каждый, почесав затылок, постарался бы подобрать слова, но в итоге запнувшись пришел бы к одному выводу: «Знаете, он… он хозяин! Вот да! И ничего лишнего!» Это точно, ведь Бранда избирали даже в качестве лагмана и не единожды, потому что тот, кто умеет соблюдать порядок дома, тот соблюдет его и на суде. Однажды Сальбьёрг, его супруга, пожаловалась своим родителям, что в последнее время он часто на нее стал покрикивать, а было раз, что семейная ссора чуть не дошла до рукоприкладства. Родители имели полное право, согласно закону, вернуть дочь в свою семью, расторгнув брак или на худой конец пригрозить Бранду, но ни того, ни другого они не сделали, а лишь наставили дочь свою на послушание. Вот насколько почтенно они относились к Бранду. Делал он все хорошо и правильно, но эти черты имели и другую сторону. Дело было вот в чем: в его понимании семья являлась лишь неотъемлемой частью хозяйства, то бишь супруга нужна для трех вещей: рожать детей, хранить ключи от дома и… снова рожать детей. А дети, как и принято, были самым действенным средством по сохранению и, главное, умножению имущества. «Чего б там не мусолили наши предки про накопление удачи, про славу, подвиги, — обычно размышлял Бранд, — все это так или иначе связано с богатством. Тут все просто. Серебро-золото имеешь — значит выживешь, а остальное само как-нибудь приложится». Он настолько зациклился на хозяйстве, что вся его правильность и самоуверенность, которыми так дорожили окружающие, со временем переросли в твердолобое самодурство.

Бранд произнес первое слово в память о Дарри Добром:

— Когда у моего отца работа не задавалась, он злился, проклиная все на свете, бросал молот и уходил один в лес пить пиво, а, подобрев, возвращался, и тогда у него все получалось, даже лучше, чем он рассчитывал.

Все заулыбались и по-доброму засмеялись: «Вот какова магия пива!» Потом Бранд передал слово своей супруге.

Сальбьёрг была крепкой и здоровой женщиной, очень доброй, при необходимости твердой, но главное, очень заботливой, ну — мечта. Не смотря на трудности в отношениях с мужем, поистине она очень его любила, и лишь она могла усмирить его нрав. Но о ее характере трудно было что-то сказать, поскольку, если женщину видят исключительно в качестве матери, то ей приходится отбросить всю свою многогранность и довольствоваться данной ролью, ведь только в этом случае к ней будут относиться уважительно. Она родила трех здоровых сыновей и красивую дочку. Несмотря на свой почтенный возраст, она могла бы при желании родить хоть целую дружину, но с тех пор, как двое старших сыновей погибли, она стала бояться этого дела. С той поры Сальбьёрг подурнела, заметно располнела, а глаза остались печальными, кроме того, она стала скованно себя вести в постели, отчего Бранд к ней охладел.

Сальбьёрг продолжила:

— Раньше Дарри с каждого похода привозил для своей супруги разные украшения, он отдавал ей самые дорогие вещи, именно те, за которые можно было бы получить огромную выручку в Хедебю. Когда она умерла, он долго не мог с этим смириться, но позже он продолжил свою традицию, привозя заморские подарки для меня.

Сальбьёрг тепло улыбнулась, сохранив вечную грусть своих глаз. Ей не удалось сдержать подступившие слезы, хотя и не ей одной…

Пока она говорила, Хродмар тоже прослезился, и Бранд, поджав губы, грубо ткнул его, процедив: «Твой дед еще не успел постучать во врата Асгарда, а его грудь уже в твоих соплях!» Несколько человек украдкой посматривали за тем, как Бранд воспитывал двадцатилетнего сына, и прибой стыда накатил по спине Хродмара. Ему невыносимо захотелось уйти. Вместо сына Бранд передал слово Лауге, своей дочери, и Хродмару стало еще обидней.

Лауга была очень красивой и милой девушкой семнадцати лет, игривой, хоть и порой строптивой, но не без причины — ее избаловали родители до безобразия. Она глядела на грустное лицо матери с осознанием того, что выходить замуж как-то не хочется. Изредка даже позволяла себе перечить воле отца — дерзость невообразимая в таких суровых краях. Чтобы уберечь от бедности свои владения, Бранду срочно требовалось выдать ее замуж. Лауга многих пленяла своей красотой, но отвергала каждого осмелившегося предложить руку и сердце. К счастью для нее, отец очень любил дочку, поэтому не ущемлял ее в выборе. Переняв холодную расчетливость отца, Лауга если и стремилась выйти замуж, то за того, с кем ей получилось бы сохранить свой привычный вольный образ жизни. Нельзя сказать, конечно, что она ничем не занималась по дому, это неправда, но в сравнении с другими девушками, ей очень повезло. Словом, ее изнеженность была осуждаема, но из-за красоты простительна, чем она и пользовалась. Избалованность и расчетливость — смесь страшная.

Лауга сказала:

— Когда я заболевала, Дарри был единственным, кто всегда мог меня вылечить, он всегда готовил специально для меня особый отвар, секрет которого я храню по сей день. Каждый раз, когда я слышу его имя, я чувствую вкус этого отвара, будто бы прямо сейчас его пью, и мне всегда становится лучше.

Пока Бранд отвлекся на разговор со своим старым другом Скъёльдом, Хродмар подумал, что успеет встретиться с его дочерью Фридой. Когда заиграла флейта, он тихонько улизнул и побежал к дому Скъёльда Деревянного. Хродмар не любил Скъёльда — сухой и едкий тип, который лучше продаст себя в рабство маврам, чем выдаст родную дочь за него. Да и прозвище его само за себя говорило — редкий тугодум. Правда, прозвали его так, поскольку однажды Скъёльд бился в одиночку с целым отрядом франков прямо в воде у самого берега. И как ни старались они загнать его в воду и утопить, тот всегда выныривал, отсекая головы врагов, да так, что капли воды сливались прямо в воздухе с каплями крови… Это если верить местным скальдам, а им нельзя было не верить, без них никто бы не знал о происходящем в мире. Скъёльд был очень строг и всегда следил за тем, с кем общалась его дочь, а с тех пор, как нашелся знатный жених, и вовсе запретил ей выходить из дома, словно придерживал ее, как хрупкий и редкий товар для богатого покупателя. Хродмар стал редко видеться с любимой Фридой, и единственная возможность наконец с ней встретиться — был побег с похорон родного деда.

Хродмар буквально ворвался в дом Скьёльда и увел Фриду как можно скорее, оставив котел, в котором пузырилась форель. Ее волосы всегда пахли аппетитным вечерним ужином, и Хродмару это очень нравилось. Он любил Фриду с раннего детства. Добрую и веселую, беззаботную в душе, но вечно погруженную в заботы домашние.

Они пришли к старому зеленому дубу, скучавшему посреди поляны с розовыми маргаритками. Здесь всегда встречались молодые пары, старавшиеся хотя бы на минутку скрыться от чужих глаз. Была даже местная легенда, что однажды именно здесь в день всех сердец Фрейя повстречала своего будущего мужа Ода. Он возлег с ней у дуба, и в то же мгновение прямо из земли пробились ростки маргариток, разом распустившись. А уже потом, как известно, Од пропал без вести, и Фрейя заплакала слезами, превращающимися в золото.

— Венок положила под подушку? — начал Хродмар, облокотившись спиной о ствол дуба.

— Положила, — холодно ответила Фрида, считавшая, что любящий мужчина всегда обязан начинать разговор с поцелуя, хоть это и порицалось.

— Увидела кого-нибудь?

— А с чего я должна тебе говорить? Это женское, вообще-то, — Фрида, по-детски надувшись, скрестила руки.

Хродмар хотел было сорвать маргаритку, но передумал и нахмурился, с упреком взглянув на Фриду. Она потеребила свою длинную косу и нехотя произнесла:

— Ладно, конечно, мне приснился ты, но…

— Но? — давил Хродмар.

— Я видела тебя и в тоже время чувствовала, что это был не ты, словно кто-то другой в тебя вселился… или скорее в твоем облике явился чужой, мне стало страшно и я проснулась.

— Точно, женское, — фыркнул он.

— Ты почему недовольный такой?

Хродмар опустил голову.

— Ничего. Гадко на душе. Встречаешь вновь рожденную Фрею, пляшешь довольный вокруг шеста, а на следующий день вдруг провожаешь в Вальхаллу родного деда.

— А ты хотел, чтобы он принял смерть на соломе?

— А-ай, — махнул рукой Хродмар, — тебе не понять.

Ему так хотелось прижаться к Фриде, обнять ее за талию. Он потянул руку, но тут же сдержался.

— Когда я окажусь во владениях Ньёрда, ты будешь меня ждать?

Фрида улыбнулась от такого наивного вопроса, но потом резко переменилась в настроении и сухо повторила фразу, которую Хродмар слышал уже не в первой:

— Не мне перечить воле отца. Если он хочет, чтобы я вышла за Вестейна…

Хродмар взял ее за руку.

— Опять ты за свое, подожди…

Он прикрыл рукой ей рот и поцеловал в щеку. Она почти не противилась.

Когда Хродмар проводил Фриду до дома, едва он успел подвести ее к двери, как она распахнулась, и появился склочный Скьёльд со своей вечно угрюмой застывшей миной. Он прислонился к дверному косяку и с укором уставился на Хродмара, враждебно хрустнув челюстью. Фрида покорно опустила голову и рискнула перейти порог, но отец сухим басом приказал:

— Стоять!

Фрида повиновалась. Скъёльд молча сверлил взглядом Хродмара. Тот с отвращением рассматривал глубокие морщины своего потенциального тестя, которые напоминали ему борозды в сухом поле. Фу! Хродмар ощутил на себе его деревянный взгляд, ему почудилось, что вот-вот и его собственное лицо иссушится и растрескается подобно коре.

Скьёльд недовольно закатил глаза, спросив:

— Трогал? — бросил он скучающе, будто подобное происходило не впервой, что было правдой.

— Трогал, — помедлив ответила Фрида.

— Где трогал? — обратился он к Хродмару

— За руку взял… — дернул бровью Хродмар.

— Та-а-к, — зажал палец Скьёльд. — И все?

— Поцеловал… в щеку… — смутился Хродмар.

— Еще? — зажал Скьёльд второй палец.

Он помолчал и пожал плечами:

— Пожалуй все, чего тут.

Скъёльд давил взглядом на Фриду, но она старалась не обращать на него никакого внимания, после недолгой паузы он отпустил ее:

— Можешь идти.

И она вошла в дом, не взглянув на Хродмара, чтобы не провоцировать отца. «Чтоб тролль его унес, да подальше!» — подумал Хродмар, с удовольствием взглянув на Скъёльда. Тот, пригрозив всем своим видом и даже не моргнув, протянул Хродмару свою ладонь. «Помилуй меня Один! Опять он за свое!» — вознегодовал про себя Хродмар. В ответ он проверил каждый мешочек на своем поясе и развел руками, мол, пусто. Тогда Скьёльд молча кивнул на молот Тора, висевший у Хродмара на шее. Жалко было ему отдавать такую вещь, но это гнилое дерево мерзко ухмыльнулось и громко во всеуслышание крикнул:

— Ну хорошо, я завтра мимоходом зайду к Бранду, поведаю, как его сын вместо того, чтобы провожать родного деда, чуть было не оприходовал мою дочь!

И у забора замедлил свой шаг человек, чтобы из любопытства проследить за дальнейшими событиями. Хродмар снял со своей шеи молот и сказал:

— В таком случае я вам должен только половину, целый не отдам.

— Не беда, — спокойно ответил Скьёльд, — рядышком стоит кузня твоего деда, там и разделим.

Они отправились к кузне Дарри Доброго, которая теперь по праву принадлежала Хродмару. Он с сожалением положил оберег на наковальню и только замахнулся топором, как Скьельд Деревянный остановил его, цокнув:

— Дай-ка мне, обманешь еще.

Хродмар передал топор и внезапно выпалил:

— Скьёльд! Я прошу руки вашей дочери…

Скьёльд хрюкнул от смеха.

— Нашел ты время! Слушай… Я уважаю твоего отца, но отдавать родную дочь сосунку, кой заместо багрового от крови меча лишь сиську матери держал в руках, это просто смешно, не находишь?!

И нанес удар, разрубив ровно пополам молот Тора.

Довольный Скьёльд взял свою законную половинку и отправился домой, но тут Хродмар лукаво улыбнулся, решив соврать:

— О! Скъёльд! Я тут вспомнил вдруг! Я ж дочку твою еще в губы чмокнул! Хорошенько так, от души!

Отец свел брови, напоминающие лесной мох, быстро развернулся и раздраженно произнес:

— Плохо у тебя с памятью, дружок!

— Простите, забылся, — съязвил Хродмар.

Скьёльд немедля вырвал из его рук вторую половину и стремительно потопал домой, с усмешкой крикнув напоследок:

— Ничего, достанется в приданое Вестейну!

«Пф-ф, вот бревно!» — подумал Хродмар. Он пнул ведро с водой и тоже пошел домой.

***

Обычно Хродмар просыпался раньше родителей и сразу бежал в кузницу, откуда в столь ранний час уже доносился стальной крик новорожденного оружия, во всю жарило горнило, валил пар, а Дарри Добрый утирал пот со лба. Но вчера его похоронили.

Теперь Хродмар не особо торопился. Сидя на скамье, он уныло глядел в красный угол своего рода, там стояла вытянутая деревянная фигурка с бородой, в руках кузнечный молот и щипцы — Дарри. Он много лет возглавлял обильный ряд из предков за своей спиной. Теперь же, пройдет семь дней, и Бранд полноправно станет главой семьи и займет место Дарри за столом. Хродмар уже предвкушал, как отец будет каждый раз с набитым ртом приговаривать, что сын его даже ложку держит по-бабски.

Одевшись, он увидел сквозь щель бревенчатой перегородки спавших родителей. Бранд перевернулся на другой бок, положив свою мохнатую лапу на супругу. Во сне она тут же согнулась, поджав колени к животу, точно еж, защищающийся от нападения волка.

Перед тем, как пойти в свою кузницу, Хродмар для начала зашел в хлев, чтобы разбудить забившихся в угол двух спавших тир, заодно вылить на них всю накопившуюся ненависть. Он зашел туда и как рявкнул: «Подъем!» Тиры вместо того, чтобы мигом побежать выполнять поручения хозяина, сонно заморгали и медленно потянулись. Хродмар взбесился — даже рабыни его не уважали.

Когда он оказался в своей кузнице, на него напала липкая лень и, тяжко выдохнув, он плюхнулся на скамью. Его внимание самостоятельно, словно оно ему и не принадлежало, приковалось к вырезанным его дедом выступам в верхней части стены, где каждый изображенный человечек был сам Дарри Добрый. Изображения повествовали о его разнообразных подвигах, которые он совершил за свою долгую жизнь. Он слыл одним из самых знаменитых кузнецов в Ютландии. Каждый ребенок знал, что кузнецы — волшебники, поэтому многие считали Дарри наполовину великаном. В действительности же он был просто мастером своего дела. Дед научил Хродмара всему, что сам только знал и всегда приговаривал ему под руку своим вечно добрым тоном: «Хорошо учить того, кто сам хочет учиться!» Их семейная кузница у всех была на слуху. «Но где это видано! — восклицал в сердцах Хродмар. — Чтобы внук знаменитого кузнеца, едва сам уступающий мастерству своего деда, соблюдающий вековые традиции рода, создающий искусные мечи и топоры, которыми, если верить некоторым легендам, одним взмахом можно было расколоть Имиров зуб, чтоб он, Хродмар, до сей поры сам так и не воспользовался железным языком воинов по назначению! О, боги! Почему отец, столь жадный до богатств, не пускает меня на чужбину!?»

Он уныло разглядывал барельефы: как родился Дарри, как взял в руки свой первый меч — многие даже говорят, что он сам его выковал — вот он прыгнул на драккар и направился в соседние земли, вот взял курс в Нортумбрию и так далее. Чуть ниже тянулся барельеф, рассказывавший о жизни Бранда, а еще ниже были сделаны заготовки для трех внуков. Первые два заболели и умерли, когда им было по десять лет, а самый младший, Хродмар, выковал свой первый топор и… на этом пока, увы, история его жизни обрывалась. «Не бойся! И у тебя будет своя история!» — вспоминал он слова деда.

Набросив на свою бычью шею кожаный передник, Хродмар вышел на улицу под навес, где спал горн. Он разбудил его, разведя огонь; подготовил меха и принялся ковать железо. Вены разбухли, пробило в пот, жар обжег глотку. Он выплескивал всю свою ярость, из-под молота летели искры, а его красное, будто каленое лицо, как само железо, казалось, вот-вот заискрится в ответ. Тут он заметил, как мимо прошла тира, которую привез Бранд с последнего набега. Хродмар окликнул ее:

— Эй! Принеси мне ведро воды.

Она испуганно кивнула. Хродмар продолжил свою работу, но вдруг передумал и решил незаметно последовать за ней.

Тира взошла на подмостки гавани. Хродмар встал неподалеку, укрывшись за углом рыбацкой хижины. Когда она нагнулась, чтобы набрать воды, он двинулся к ней, расстегивая пояс и оглядываясь по сторонам. И почему-то в эту минуту в воздухе повеяло, нет, даже засмердело псиной. Едкий влажный запах, который любому человеку отбил бы всякое желание. Тем не менее Хродмар утер нос и внутренне готов был задрать рабыне одежду, нет, воняло все-таки страшно… Хотя кровь мужская потяжелей будет! Он продолжил свое намерение, как вдруг рядом послышалось громкое рычание. Хродмар обернулся и увидел перед собою черного волка, настолько черного, будто бы сами дверги изваяли его из углей и оживили потехи ради. Зверь глубоко дышал, и его черная шерсть переливалась серебристой рябью. Желто-зеленые глаза горели спокойным огнем и с любопытством наблюдали за происходившим. В эту минуту тира обернулась. Она увидела хозяина с расстегнутыми штанами и, вскрикнув, отпрянула, а волк тем временем мигом скрылся за углом хижины. Хродмар, натянув штаны, кинулся за животным, но хищник, давно перепрыгнув через ограждение, каким-то образом успел пробежать все поле поперек и благополучно укрыться в лесу. «Вот так скорость…» — диву дался Хродмар и от досады дерзко сплюнул.

Он вернулся в кузницу, взял первое попавшееся под руку копье и бросился искать волка, бубня себе под нос всевозможные ругательства, будто именно этот зверь был виноват во всех его бедах, от злости у кузнеца аж ноздри раздувались, точно меха.

Оказавшись в лесу, Хродмар учуял легкий запах потухшего костра. Пройдя чуть дальше, он увидел человека с черными волосами, который спокойно сидел, прислонившись к стволу ясеня. Мужчина нежно возил веткой по золе, словно что-то рисовал. На нем была шкура черного волка, а голый торс был весь исписан причудливыми орнаментами: льнувшие друг к другу переплетенные линии тянулись от живота к горлу вместе с руническими надписями. На груди они резко расступались в обе стороны, потом бутоном сужались к шее. Там были изображены два зверя: волк и олень, с повернутыми друг к другу головами, словно они только-только встретились взглядами в лесной чаще, которую и представляли линии. Казалось, что животные вот-вот бросятся друг на друга и ненароком разорвут сердце хозяина.

Человек поднял свои лунные глаза и сказал:

— Приветствую, славный воин, присаживайся, не робей.

— А… ты кто? — осторожно спросил Хродмар.

— Меня зовут Ингольв, я сын ярла Хьяльма, из Халогаланда.

Хродмар неуверенно сел перед Ингольвом, не выпуская копья из рук. Странник протянул ему жареное мясо. Хродмар помедлил, засомневался — принимать ли от незнакомца?

— Не бойся, не съем.

Хродмар взял и решился поесть, продолжая сжимать оружие в руке, поэтому выглядел он несколько одичало.

— Убери копье, ты оскорбляешь меня. Я сижу с миром, угощаю тебя… хочешь я тоже выну меч из ножен?

Хродмар совсем растерялся, подумав, что, по сути, пришелец-то прав, но довериться все же боялся. Он поразмыслил и ничего не мог придумать, кроме как:

— А если ты меня убьешь? Вы ульфхеднары те еще… я наслышан.

— Зачем мне? — перебил его Ингольв. — А-а-а! Ты думаешь я из этих, ненормальных зверолюдов, плюющих на традиции наших предков, да? Можешь расслабиться! Или ты думаешь, я пришел убить Хродмара Мертвого мужа, которого прозвали так потому, что не совершить подвига — все равно, что не жить?

Правда так задела Хродмара, что он готов был метнуть копье прямо в грудь Ингольва, но от своего бессилия он наконец-то выпустил его из рук и уныло понурил голову. Он тихо прошептал кому-то: «Лучше б убил». Неловко и низко смотрелся он в подобном положении, с такими огромными руками и широкой шеей. Глупо помолчав, Хродмар обратился к Ингольву:

— Я гляжу, ты многое знаешь обо мне, но скажи, зачем что-то знать о человеке, который и вправду в своей никчемной жизни не совершил ни единого подвига?

Ингольв невозмутимо объяснил:

— Потому что мне известно и другое: пройдет время, и ты совершишь подвиг такой величины, что он затмит всех известных нам героев.

Хродмар недоверчиво посмотрел исподлобья на Ингольва, а тот продолжил:

— Подвиг настолько великий, что даже близкие не поверят, а веками позже люди о нем забудут, но будут неосознанно жить в его последствиях, ведь он изменит весь мир. Никто и не задумается, что солнце продолжает светить лишь по одной причине, и эта причина ты! Поверь мне, эйнхерий врать не будет.

Хродмар глядел на Ингольва, как на сумасшедшего. Он с самого начала так на него глядел, но после этих слов он воспринимал его «сумасшествие» несколько в ином ключе. После короткой паузы он спросил с недоумением:

— Ты очень красиво и высокопарно выражаешься, даже чересчур, но… это что за подвиг такой, который все забудут? Какой в нем тогда смысл? Где же тут бессмертие? Настоящий подвиг приносит настоящую славу, он подобно молнии на древесном стволе выжигает в памяти след, вот мой дед бессмертен, потому что его все помнят.

— То, что ты назвал «настоящей» славой, скорее «ваша», «людская», что, если о твоем деде завтра никто не вспомнит? То все, — Ингольв развел руками, — его нет, никто даже не задумается: а вот был, мол, наверняка великий кузнец и воин, наверное, звали его Дарри… слава, зависимая от общества, призрачна и она есть причина упадка.

— О Дарри и обо всех остальных великих героях забудут только с наступлением Рагнарёка, вот это и есть упадок.

Ингольв улыбнулся до ушей, и Хродмара смутило выражение его лица, даже слегка напугало, настолько ему не шла эта улыбка, точно чужая, было очевидно, что веселые черты не свойственны и непривычны его лицу.

— И ты абсолютно прав, — с удовольствием подтвердил сказанное Ингольв.

— Не понял.

— Ты прав. Рагнарёк уже наступает.

— Солнце вроде еще светит, — кивнул головой Хродмар в сторону неба. — Должно быть, тебе просто не повезло с норнами, вот и говоришь так.

— Хм, впрочем, как и тебе, — ударил он словом, точно мечом, в самое сердце Хродмара

Его так это задело, что в душе он вознамерился вызвать Ингольва на поединок, но так и не решился в действительности. Ему стало тошно сидеть перед незнакомцем и так унизительно, будто его оскопили. Они молчали.

— Что же это за слава, о которой ты говоришь, «не людская»?

— Божественная. Ведь совершенно лишь то, что невидимо, а остальное конечно и подвержено разложению. Таков закон, Хродмар

Хродмар, что уж скрывать, ни капельки не понял из сказанного. Но он четко услышал два слова, мгновенно согревшие ему душу, подобно тому, как после долгого пребывания на морозе, заходишь в прогретый дом и садишься у огня. Всего два слова: Хродмар и слава. В душе что-то отлегло, его мысли лихорадочно забегали: «Если этот парень настоящий эйнхерий во плоти, а ни для кого не секрет, что раньше они напрямую общались с богами, тогда он явно не врет». В тоже время сомнение брало над ним верх: «А вдруг это ульфхеднар, который ну совсем чокнулся и его изгнали за тяжкое преступление? А то, чего это он в лесу кукует? Такие случаи не редкость!» Но Хродмара все же столь прельстили речи Ингольва: «Ну а вдруг, а вдруг сам Один льет мед на его язык?» Что в мечтательном забытии он сказал наконец:

— Подумать только, а я ведь просто мимо проходил.

— Каждый поступок ведет за собой последствия, порой даже опрокинутое ведро с водой, это судьба, ты ведь не просто тут прогуливался по лесу?

— Я искал волка, — очнувшись пробормотал Хродмар.

— И ты его нашел, пойдем, — Ингольв привстал, — напоишь волка.

— Волков не поют, — заметил Хродмар, взглянув снизу вверх на ульфхеднара.

— Ты пригласишь меня к себе или нет?

— Быстро ты перешел к делу… Что ж, пойдем, боюсь только, как бы отец тебя не погнал на все четыре стороны с такими воззрениями…

И Хродмар рискнул привести домой чужака.

На пути к дому Бранда, они то и дело ловили на себе настороженные, а порой и боязливые взгляды прохожих. Жители сами даже не знали, что больше их смутило — прибытие Ингольва в их деревню или его присутствие рядом с Хродмаром Мертвым мужем. Кузнец с гостем прошли мимо гавани и кузни, где работал Хродмар, затем дальше вдоль частокола с воротами, за которыми с корабельной крышей находился длинный дом ярла с красными балками. Пройдя еще немного через центр деревни с общественными банями, они оказались в широком дворе Бранда. Хродмар открыл дверь своего жилища с криком:

— Ма-а-ам! Па-а-ап!

Но ответа не последовало.

— Хм, отец видать трэллов повел на жатву, а…

— Папа на земле, а мама вернется сейчас! — закончил его мысль сестринский голосок, доносившийся из хлева, там Лауга доила корову. Ведро с шумом наполнялось молоком. Когда они подошли к открытому проему в хлев, на земле под своими ногами Лауга увидела растянутую тень с волчьими ушами. Она непроизвольно обернулась и, поскольку Ингольв пересек поток солнечного света, проникавший в хлев, Лауга увидела черный волчий силуэт с человеческими ногами. С испугу она чуть было не опрокинула ногой молоко, но успела вовремя ухватить край ведра.

Они вошли внутрь. Лауга смутилась перед незнакомцем, она никогда не видела зверолюда так близко. Хродмар представил гостя:

— Знакомься, это Ингольв, если отец будет не против, он у нас поживет какое-то время.

— Да прибудет с вами Тор, — поприветствовала она и запнулась, но через долю секунды быстренько опомнилась и решила поднести ему молока в знак гостеприимства. Ингольв взял ковш, чуть коснувшись ее пальцев. Он жадно пил, внимательно одним глазом разглядывая Лаугу. Ему невозможно было оторваться от нежных черт ее лица, зеленых глаз и длинных волос цвета корицы. Первое впечатление тяжело скрыть перед девушкой, если ты только не сам Один, поэтому Ингольв, который сначала привнес напряженный дух в деревню, теперь не казался таким опасным и чуждым. Он даже не заметил, как уже допил молоко и, словно сом, присосался к пустому ковшу, чтобы еще секунду другую полюбоваться Лаугой. Она почувствовала это и сразу закрылась, сделав шаг в сторону и скрестив руки на животе.

— Отец как давно ушел? — спросил Хродмар.

— Давно, в полдень вернется, а вы, — обратилась она скованно к Ингольву, — надолго к нам?

Скоро вернулась печальная Сальбьёрг. Она тоже не ожидала застать в собственном доме ульфхеднара, но в отличие от остальных не придала этому особого значения. Она расцвела своими добротой и радушием, тут же повелела трэллу притащить крупы на пятерых человек, затем вместе с дочерью принялась готовить завтрак к приезду Бранда. Ингольв предложил свою помощь, хотя бы дров наколоть, но хозяйка учтиво ответила: «Мне пока неизвестно, насколько именно вы задержитесь в нашем доме, зато я точно знаю, что первые три дня вы здесь полноценный гость, и если вы продолжите настаивать в чем-то помочь, то я оскорблюсь!» И с добрым смешком выгнала его и Хродмара на улицу.

Он предложил подождать отца в кузне, но Ингольв не сдвинулся с места, а показательно несколько раз втянул воздух ноздрями, чтобы намекнуть Хродмару на свой запашок. Хродмар лишь странно взглянул на волка.

— Я долго был в пути, пришлось ночевать в лесу, — сказал Ингольв.

— Ты это уже говорил, да, — не понимал Хродмар.

— Мне бы помыться…

Хродмар схватился за голову: «Ой!» И мигом побежал к ближайшей тире, чтобы она подготовила бадью с водой. Помывшись и приведя себя в порядок, Ингольв направился к кузне. Пока Хродмар работал, он рассказывал о себе, сидя на лавке под навесом, не забывая при этом серьезно поинтересоваться собеседником. Взрослые заинтригованно косились на ульфхеднара, слух о котором уже прошелся по всей деревне, а ребятня, ничуть не стесняясь, подбегала к нему поближе, чтобы играючи и робко разглядеть из-за угла пришельца. Замечая гурьбу любопытных мальцов, Ингольв неожиданно всплескивал руками с рыком: «Буэ-э!» Дети, крича, разбегались и смеялись, но тут же с улыбками на лицах прокрадывались обратно, чтобы он снова их спугнул.

К полудню вернулся Бранд, и супруга рассказала про необычного гостя. Его не особо волновало, что сегодня от зверолюдов хорошего не жди, он больше интересовался происхождением гостя, ведь ярлы своих отпрысков с пустым кошелем не оставят, поэтому хозяин скорее пригласил всех к столу. Хродмар и Ингольв вошли в дом. Не успел его сын перейти порог, как Бранд возмутился — рядом с гостем, который был ниже его на голову и с виду закаленный в битвах, Хродмар смотрелся ущербно. «Дитя растет, а штаны нет…» — проговорил про себя Бранд. Затем, получше приглянувшись к наружности гостя, в нем возникли противоречивые чувства. С одной стороны сразу видно опытного воина, причем молодого, хоть и постарше Хродмара, а с другой… мало ли какой альв осел в его душе? Однако эти чувства, как рукой сняло, когда Ингольв почтенно поприветствовал хозяина дома, искренне поблагодарил за щедрый стол — хотя каждому положили всего лишь по миске — и заметил, что он не может сесть за семейный стол в таком виде. Шкура она либо для леса, либо для войны. Бранд оценил этот жест. Он достал чистую льняную рубаху и предложил ее Ингольву. Тот еще раз поблагодарил Бранда и, переодевшись, сел за стол. Теперь Ингольв производил более приятное впечатление, на всех, кроме Лауги, которая, правда, неловко опускала взгляд, если Ингольв смотрел в ее сторону. Однако ему было не до девушек, он осматривал большой дом с многочисленными скамьями. Судя по обстановке, семья находилась не в лучшем положении, но, очевидно, когда-то она была большой и весьма зажиточной. «Странно, — думал Ингольв, — где же остальные члены рода?».

Хродмар вроде сидел рядом, а казалось ему, будто на деле находился где-то далеко ото всех и не мог найти себе места, словно он тут гость. Хоть Бранд и посвятил все свое внимание Ингольву, Хродмар ложно чувствовал, что в любую минуту отец повернется и влепит ему оплеуху или как-нибудь унизит. При этом, разговаривая с гостем, он нежно поглаживал голову сестры, и у Хродмара внутри все вскипало от гнева. Почему Бранд крайне редко хвалил сына и крайне редко ругался на дочь? Ему было совершенно невдомек! И внимательному Ингольву тоже. Сын! Сын, это ведь залог благополучия! Почему в его семье все не как у людей? Даже всех любящая Сальбьёрг редко одаривала его материнской лаской и никогда не прекословила мужу, поэтому если у кого и мог найти поддержку Хродмар, то у Дарри, а он умер. Теперь кузнец остался один: хуже одиночества, может быть только одиночество в семье.

Ингольв отвечал на все вопросы хозяина, кто таков и откуда. Бранд немного расстроился, когда узнал, что перед ним сидел сын какого-то Хьяльма, ведь это имя было не на слуху. Но на вопрос: «Неужели тебя изгнали?» Ингольв ответил: «Нет, я сам ушел». Бранд понял, что перед ним, как презрительно говорили — «сидящий на голой земле», то есть безземельный человек. Бранд совсем расстроился. И если вначале беседы ему удалось скрыть свое ростовщическое отношение к гостю, то теперь на его лице проступило разочарование. Он окончательно осознал, что от Ингольва вряд ли чего-то добьешься, поэтому быстренько свернул весь разговор, как бы подытожив:

— Я не знаю ни тебя, ни твоего отца, и тем не менее я разрешаю тебе остаться больше, чем на три дня, прекрасно понимая, что лишний рот в нашей ситуации совсем некстати, прости за откровенность.

— Вы абсолютно правы, — спокойно ответил Ингольв.

— Ты хороший человек, тут к ведунье идти не надо, но тебе прежде следует спросить разрешения у нашего ярла, его зовут Оддбьёрг Всепомнящий. Пойди и скажи ему, что ты будешь жить у меня, но за свою жизнь ты отвечаешь сам. Иди. Я подойду позже.

Ингольв встал, поблагодарил еще раз за еду, и вышел.

Сальбьёрг спросила мужа:

— Ты уверен, что ему следует остаться?

— Я отправил его к ярлу скорее ради интереса, с Оддбьёргом ведь вообще невозможно договориться, этого дятла не переклюешь, я сам всегда стараюсь избегать с ним долгих бесед, и если нашему обаятельному волку удастся его охмурить, тогда, быть может, я найду ему применение, да и лишней силы в доме не бывает, — презренно произнес последнюю фразу Бранд, обернувшись к Хродмару.

— Где, ты говоришь, встретил его? — спросил он у сына.

— В лесу.

— А что ты там делал?

— Да так…

Поразительно только, как в одном человеке могло одновременно умещаться грубая приземленность и сверхъестественная интуиция. Бранд верно поступил по отношению к Ингольву, он всегда очень хорошо чувствовал собеседника, но, к сожалению, собеседника исключительно чужого, а к родным почему-то никогда не прислушивался.

Дождавшись в горнице ярла, Ингольв представился, показал, что здоров умом, сказал все, что следовало по просьбе Бранда, но и сам подобрал нужную ноту в разговоре так, что ни сам ярл, никто из присутствовавших не понял, как ему вообще удалось с ним договориться. Это впрямь было нелегко. Ярл Оддбьёрг Всепомнящий, как правильно заметил Бранд, та еще птица, у него была осознанная манера требовать в разговоре повторения сказанного по нескольку раз. Разумеется, не потому что у ярла плохо с памятью, наоборот-таки он помнил каждое произнесенное слово собеседника, ох, если бы он еще помнил собственные обещания, то цены бы ему не было! Во время диалога он часто, например, переспрашивал: «А так что же там с тобой произошло на охоте-то?» «Но милостивый ярл, я же ведь вам уже рассказал об этом во всех подробностях!» «Ну, расскажи еще раз, тебе трудно?» И все в таком духе. Ярл прекрасно запоминал все подробности, на основе которых он понимал врет ли, слишком ли приукрашивает свою речь его собеседник. В таком же порядке Оддбьёрг поступил с Ингольвом. Как ему удалось легко убедить ярла в своей правоте — ну никто не знал, потому что никто и не помнил! Сам ярл не запомнил всей беседы! Все, что ему оставалось делать, это задалбливать Ингольва вопросами о его прошлом. Казалось бы, еще чуть-чуть и волка отпустят с миром, но… в эту минуту появился один бонд, который сообщил, что слышал о ярле Хьяльме, отце Ингольва, а его брату еще однажды с ним довелось повстречаться. «Так вот, — сказал бонд, — Хьяльм погиб в бою, на его вотчину напали, очевидно, что здесь приложил руку Хальвдан Черный».

— Это правда? — спросил Ингольва ярл.

— Правда, — нехотя произнес Ингольв, ему не хотелось вскрывать прошлое на людях.

— Кто убил твоего отца?

— Я не знаю его имени… знаю лишь, что, как верно было замечено, это сделало доверенное лицо Хальвдана Черного. Я жажду мести, но так и не выяснил кто именно вырезал всю усадьбу моей семьи. Только прошу вас, ярл, никому ни слова, для меня это очень важно.

Ярл Оддбьёрг искренне посочувствовал, понимая, что Хальвдан не так-то прост, поэтому разрешил Ингольву остаться.

***

К Ингольву быстро привыкли. Он прекрасно умел поддержать беседу, подбодрить, помочь по хозяйству, что Бранд весьма ценил, и даже доверил ему распоряжаться трэллами. В первую очередь он признал в Ингольве талант прирожденного егеря. Даже местные охотники начали его по-настоящему ненавидеть и из зависти не упускали возможность оклеветать лишний раз. Так, например, они говорили, что Ингольв бесчестно чародействовал, что звери сами к нему прибегали — какая подлость, Улль свидетель! Если Ингольв сталкивался в лесу с охотниками, то они его прогоняли, говоря, что в этом лесу еще их деды занимались охотничьим промыслом, а он тут никто и звать его никак. Ингольв избегал конфликтов, не хватало еще, чтобы они наговорили чего лишнего ярлу, поэтому он ушел в соседний лес, где меньше водилось зверей, зато было спокойней. Ох, насколько же были изумлены охотники, когда Ингольв вернулся с таким обилием дичи, которой они сами в жизни своей столько не видели: «Да он колдун! Он ведь даже без собаки ходит!» Потом подумали, что, должно быть, в тех лесах просто-напросто развелось больше зверей. Они подготовили лагеря, принесли жертву Уллю, Тору, затем целой группой пошли вглубь якобы бесплодного леса. Ингольв же вернулся обратно, в первый лес и история повторилась: у него два кабана, у тех хорь. Потом они вернули все на круги своя, снова тоже самое. «У-у-у!!!» — вскипятились охотники и передали это дело на тинг. Годи выслушал все от начала до конца и сказал: «Поскольку доказательств колдовства ни у кого нет, то и нечего тратить время, оставьте в покое Ингольва». «Но как же чародейство!» — кричали охотники в голос. «Не путайте магию с удачей!» — мудро ответил Годи. И охотникам ничего не осталось, кроме как принять Ингольва в свои ряды и охотиться вместе.

Бранд даже серьезно задумался заняться продажей мехов. Удивительно, как ему только удавалось думать еще о каком-нибудь деле, когда своих было по самое горло. Он следил за работами на пашне и постоянно отчитывался перед ярлом о добыче количества зерна, с ним же Бранд обсуждал судебные вопросы; из-за смерти сыновей параллельно ходил в походы, и тогда на пашне его заменяла жена, которой и так хватало своих хлопот дома, включая уход за животиной. Ингольв вдвойне не понимал почему в таких условиях отец вместо себя не отпускал сына в поход.

Кроме того, со смертью Дарри он теперь пытался скорее выдать замуж Лаугу и умудрялся уделять свое драгоценное время еще и сватам. Женихи приходили разные: красивые, но бедные; богатенькие, но молодые и глупые; старые, но одинокие; слишком обычные, а оттого капризные и с завышенными требованиями. Словом, Лауге угодить было тяжело, она предпочитала больше сбегать в лес вместе с подружками и гадать, когда выйдет замуж.

Бранд строго обходился со всеми, но только не с дочерью, и она любила этим пользоваться.

Сальбьёрг постоянно занималась домашним хозяйством и, казалось, погрузилась в него настолько, что оставалась в работе, даже когда ничего не делала: вечно отстраненная, безучастная, погруженная в себя и молчаливая, но расплывающаяся в улыбке и расцветающая в радости при виде гостей. Только потом Ингольв понял, что это был ее отработанный годами навык: на лице счастье, а внутри пустота. Как-то раз он застал ее одну в хлеву. Она нежно гладила корову, глядя в ее грустные глаза, точь-в-точь как у самой Сальбьёрг, и разговаривала с ней. Тогда Ингольв впервые услышал ее естественный, будто освобожденный красивый голос: «Как тебе удается быть всегда такой спокойной? А зачем нервничать, когда вокруг все целы и здоровы, да? Вот и мне так кажется. Тебе тут тесно, наверное, да? И мне тесно…»

Ингольв и Хродмар проводили вместе много времени, работали и отдыхали. Ингольв часто наблюдал его за работой, как он ковал оружие и узнал для себя много нового, не подозревая, что человек с кличкой Мертвый муж сможет чему-то его научить. Хродмар наносил удары, точно предугадывая в каком именно направлении должен был искривиться металл, чтобы в итоге получилась задуманная форма, а сам говорил: «Настоящая работа сделана тогда, когда понимаешь, что она вышла не такой, как хотелось, а гораздо лучше. Вот это и есть магия!» Ингольв убедился, что Хродмар настоящий мастер для своего возраста.

Параллельно ульфхеднар аккуратно расспрашивал жителей деревни про детство Хродмара. Прямо задать подобный вопрос ему или его отцу было еще рановато, но Ингольв прибыл сюда не просто так, поэтому следовало срочно выяснить все про кузнеца. Опросив многих, у него сложилась такая картина:

Хродмар родился больным, очень больным. Сальбьёрг изо всех сил старалась его выходить, а Бранд хоть и был сперва против, все же пошел на уступки. Тут стоило сказать отдельное спасибо Дарри Доброму. Малыш хоть и выздоровел со временем, но стало ясно: парень хиленький, от такого больше невзгод, чем пользы… и когда младенца положили на пол перед отцом, ему ведь на тот момент даже имя не рискнули дать, то Бранд, хорошенько поразмыслив, решил, что надо бы от него избавиться, только рот лишний будет в семье. Сальбьёрг духу не хватило исполнить волю мужа, поэтому она попросила об этом тиру. Она пошла к реке, решив его утопить, а потом… случилось невообразимое: младенец всплыл, вода держала его на одном месте, словно корзинку, течение никуда его не уносило, а он рыдал навзрыд, икая. Тира не поверила своим глазам и принесла ребенка обратно домой, рассказав об увиденном чуде. Ребенка решили оставить, но болел он так сильно и настолько часто, что несколько раз был при смерти, весь дом хороводом ходил вокруг вместе со зваными знахарями. Разумеется, Бранд воспринял болезни как недобрый знак, даже гадание на кишках птиц было тому подтверждением.

Когда Хродмар подрос, как это ни странно, он больше предпочитал наслаждаться летними цветочками, чем скакать с мальчишками-сорванцами. Ему очень нравилось слушать песни скальдов, и он даже сам пробовал чего-то сочинить, только никак не получалось. Его явно тянуло к красоте. Порой он общался больше с девочками, особенно с Фридой. И многим приходила мысль, что парень вырастит мягкотелым уж точно. Бранд, который всегда был больше занят общественной жизнью и военным промыслом, боялся даже представить, что едкие сплетни могут воплотиться в быль. Воспитывать времени у него не было, поскольку с неожиданной смертью двух старших сыновей он понял, что в будущем все хозяйство придет в упадок. Тогда за это дело взялся Дарри, который знал, как угодить и мальчику, и его отцу. Он взял внука себе в подмастерье, раскрыв ему природу железа: показал ему, что здесь важна не только мужская сила, но в то же время женская бережливость и чувство красоты, чтобы оживить оружие. И когда Хродмару удалось прямо на месте сплести косичку, Дарри понял, что боги послали ему талантливого преемника.

Добытые сведения чрезвычайно удивили Ингольва, но и посеяли сомнение: где-то соврали или недоговорили, или приукрасили…

Однажды в деревне наступил праздник. Народ веселился. Парни, напившись, шли в драку и, кто смог устоять на ногах, тот побеждал. Мужчины старшего поколения считали эту потеху ребячеством и дурачеством, поэтому перед своими женами морщили носы, качая головой, мол нет, это дело молодых. Хотя сами переглядывались, вспоминая, как в прошлом году на последнем рейде они резвились таким же образом. Все хлопали в ладоши. Кто-то делал ставки. Девушки смеялись, среди них была Фрида. И Хродмару захотелось щегольнуть перед ней, продемонстрировав свою удаль. Своими ручищами он мог бы положить десятерых одной левой, но стоило ему хоть чуточку выпить — и он оказывался в царстве духов пива. Ингольв его подбодрил:

— Не беда! Ща я тебе покажу, как пить и не пьянеть.

— Ого! — изумился Хродмар. — А так можно?

Ингольв протянул ему жирное сало, заставил съесть и напоследок дал совет:

— Ты только смотри, чтоб тебя сильно в живот не били, иначе все…

Хродмар, проглотив целый кусок, вышел в центр круга. Тут народ глаза выпучил, как забурчал:

— Это Мертвый муж будет драться? Во небывальщина!

И все мигом тихо принялись делать ставки на соперника. Против Хродмара вышел Бьорг Свиное рыло, уверенный в своей победе. Фрида испугалась за Хродмара, ведь он никогда так себя не вел. Бойцы разом черпнули из бадьи пива, залпом выпили.

— Еще! Еще! — неистовствовала толпа.

Они еще раз черпнули, потом еще. Тут Хродмар понял, что последние два глотка оказались лишними. Затем встали друг против друга. Ведущий еще не успел отдать команды, как Бьорг против правил уже замахнулся, но Хродмар, удивившись самому себе, успел отреагировать: он пригнулся и своим кулачищем, как наковальней, врезал тому под скулу. Бьорг прокрутился волчком, его зуб прилетел в лоб какого-то зеваки, и упал. Тишина — народ оцепенел от неожиданности.

Кто-то прибежал с бадьей в руках и облил беднягу водой.

— Жив — дышит!

Бьорг откашлялся, сплюнул кровавое месиво, силился подняться, но у него не получилось и его утащили. Тогда все закричали, захлопали, завопили, засвистели, застучали кто чем и обо что, принявшись восхвалять Хродмара. Он не поверил случившемуся и тоже упал, но не от радости, а оттого, что все-таки напился…

Позже он сказал Ингольву:

— Твое сало полная чепуха, меня даже не ударили.

— Почему чепуха-то сразу? Уверенности ведь придало? Ну вот.

Этот день кузнец надолго запомнил, ведь он был по-настоящему счастлив.

Другим днем он спросил Ингольва, а правда ли, что тот ульфхеднар? Вопрос этот задан был не зря.

— Все слышали, что эйнхерии во плоти больные на голову, — Хродмар постучал по своей голове, — как учуют запах крови, мигом бросаются на кого попало и не остановятся, пока им самим глотку не перережут.

Ингольв не удивился вопросу, он считал, что люди забыли, чего вообще обязаны из себя представлять люди-звери.

— Поверь, — говорил он, — однажды люди забудут почему мы погребаем наших родственников именно в землю или сжигаем.

Хродмар ничего не понял, ему пришлось объяснить:

— Упомянутые тобою берсерки несчастные люди, точнее уже звери. Они жаждут особенного чувства власти, не сознавая, что властвуют не они, а над ними. Смотри: на деле мы, зверолюди, обязаны бросить вызов самим себе. Это одно из испытаний, которое дает Хеймдалль тем, кто однажды уже умер — то есть стал эйнхерием во плоти, точнее, почти стал, ведь это скорее переходное состояние. В бою мы впадаем в бешенство и тогда наша основная задача не убить как можно больше врагов, а во время себя остановить, чтобы не дать зверю овладеть нами и приручить его. Если человеку удастся одержать победу во внутренней борьбе противоположностей, ему откроются невероятные возможности. Однако примирить в одном лесу оленя с хищником мало кому удавалось.

— А как это… ну… происходит, ощущается?

— У меня, например, такое чувство, словно я сижу в раскачивающейся лодке среди бушующего моря, а сам я подобен наполненному котлу. Тут самое главное — не расплескать содержимое. Это нелегко и мучительно, зато редкими мгновениями во мне рождается что-то такое, — Ингольв задумался, — что нельзя описать человеческими словами, здесь нужно знать язык богов, но мне думается, это и есть то, что называли Медом Поэзии. Если так рассуждать, то выходит мое тело есть Одрёрир. Это дар и проклятье, ведущие нас к подвигу, благодаря которому становишься эйнхерием… должно быть я все смутно объяснил, но надеюсь ты понял.

— Примирить, это как? — спросил Хродмар.

Ингольв привел такое сравнение:

— Так же, как дым от огня воссоединяет небо и землю. Или подобно прикосновению горячего языка Аудумлы к ледяной глыбе, отчего родился первый человек. Я бы так ответил.

В тот день Хродмар понял, что перед ним истинный ульфхеднар и обрадовался, что теперь у него появился такой друг: долой одиночество! Но, к сожалению, он не уяснил того, что ему пытался объяснить Ингольв, а только наслаждался его вниманием к себе.

***

Стемнело. Только в кузнице продолжал гореть свет, и на всю округу ритмично звучала ковка стали. В последнее время у Хродмара хорошо шла работа, она приносила ему огромное удовольствие. Он прекратил выливать на металл гнев и неудовлетворенность. Только вдохновение, полет души, как в то время, когда еще был жив Дарри Добрый. Хродмар настолько погружался в работу, что казалось, будто железо, ведомое силой мысли, само придавало себе форму. Он работал и в то же время думал, что все пошло к лучшему с тех пор, как встретил Ингольва таким необычным образом, словно сами боги послали его в помощь. Наконец-то у него появился настоящий друг, который понимал его так, как понимал его Дарри. Может быть, они станут соратниками, кто знает.

Хродмар опустил в воду раскаленную сталь, родился пар, и сквозь него кузнец разглядел результат своей работы. Он был доволен, осталось лишь местами немного подправить.

Пришел Ингольв со словами:

— А! Ты все работаешь, работай пока горит душа, да?

— Ага! — улыбнулся Хродмар.

Он обрадовался приходу Ингольва. Ему всегда было приятно, когда глубоким тихим вечером кто-то составлял ему компанию и вел с ним беседы. Ингольв иронично сказал:

— Кто б мог подумать, что меня приютит семья лучших потомственных кузнецов!

— Каков льстец, а! Ты каждый раз будешь так говорить? — ответил Хродмар, сморщив нос из-за пара, обжегшего ему ноздри.

Ингольв сел на скамью, устало прислонившись к стене, он сонно заглянул в дверной проем дома и заметил внутри вырезанные изображения Дарри, Ингольв спросил, как бы забыв:

— Это же твой дед вырезал?

Хродмару не нравилось, когда его об этом спрашивали. Он молча утвердительно кивнул.

— А ты будешь продолжать традицию?

Хродмар промолчал. Он поджал губы. Чтобы как-то его расшевелить, Ингольв подумал:

— Я, по правде сказать, впервые вижу отца, не пускающего под парус родного сына. Странно. Орел кричит рано, как говорится, а?

— Да тут орлу и пискнуть не дают, о чем ты говоришь! — взорвался вдруг Хродмар.

— Почему? — добившись своего, спросил Ингольв.

Хродмару резко расхотелось работать, в душе опустело. Он остудил металл, пробормотав про себя:

— Ну его, завтра закончу.

Он тоже присел на скамью, понурив голову, и, чуть помедлив, ответил:

— Мать поддакивает отцу не только потому, что он хозяин и довольно-таки тяжелый человек, просто у нее на руках умерли мои братья. Я ведь один остался. Отец же боится, как бы я не опозорил наш дом, ведь каждый сосед знает какой я… ну ты понял.

— Какой?

— Ну… что значит какой? Не притворяйся, будто ты не знаешь! Такой вот! Мечами не жонглирую, скача по веслам идущего корабля. Плаваю хуже всех, как куропатка… никто не забудет эту историю.

— Что за история?

Хродмар глубоко вздохнул:

— Смеяться будешь?

— Не буду.

— Да знаю, что не будешь, иначе не рассказывал бы, тебя вообще невозможно рассмешить. В общем, как-то наши собрались и поспорили, кто же во всей округе лучший пловец. Сели в лодки, все как водится, отплыли подальше от берега, нырнули в воду и бросились обратно к берегу…

— И ты оказался последним?

Хродмар умолк, взглянув куда-то в небо, будто заметил муху какую.

— Не томи, свои же, — добавил Ингольв.

— Я не просто отстал от остальных, я так и не добрался до берега. Устал. Стал тонуть. Кто-то поплыл за мной обратно спасать.

— Как так вышло? У тебя ж не руки, а два корабля?

Хродмар понизил голос:

— Да я… в общем, поздно было, а я боюсь воды ночью, когда она вся такая черная, ничего не видно…

Ингольв улыбнулся, но не потому, что его рассмешила неудача Хродмара, дело было в другом: когда Хродмар открыто, без задней мысли, о чем-то рассказывал, в нем проскальзывало его ребячество, забавлявшее Ингольва.

— Ты чего заулыбался вдруг? Тебя только чужая беда потешает, да? Ну ты и говнюк, чтоб тебя!

— Я не хотел тебя оскорбить, я внимательно слушаю. Ты хорошо рассказываешь, — сдержал смех Ингольв.

— Тьфу! Ты, между прочим, первый, с кем я делюсь, имей совесть!

— Ты продолжай-продолжай.

— Да что тут продолжать, вот та же история с яйцом, — от досады махнул рукой Хродмар, — тролль меня как-то за язык потянул, и я поспорил с Бьоргом Свиным рылом, кто быстрей из нас заберется на гору и достанет птичье яйцо, — морда у него, кстати, и вправду мерзкая, просто урод, поверь на слово, а, погоди, ты же видел его! — Ну так вот. Он меня не просто обогнал, а еще и помогал потом спуститься.

— А зачем спорил?

— Хотел доказать отцу, что я не какая-то девка рабского происхождения. Да потом расползлись слухи, что… ну не мог такой сын родиться у Бранда, видать, я бастард. Унизительно, знаешь ли.

— Чьи слова, узнал?

— Я пытался выяснить, внешне все уважительно ко мне относятся, держат себя, но ты не обольщайся, это потому, что я сын Бранда, а сам никто.

Хродмар остановился, глядя на огонь.

— Я никто, поэтому Фрида выйдет за какого-то Вестейна, а не за меня, волк его за ногу, тролля беззубого. Ну не могу я с этим смириться, ну не могу, хотя ее отца можно понять, на его месте я бы так же поступил. Он-то потомок знатного хэрсира и все такое. Кто выдаст замуж свою единственную дочь за кузнеца, который создает оружие, но никогда не применяет его в бою, ха! Здесь каждый чем-то прославился, кроме меня. Порой кажется, будто мне перерезали сухожилия, как Вёлунду, и оставили на острове, как его… Севарстёд! Чтоб я обнимался с наковальней, пока тут не иссохну на корню.

— А ты не считаешь, что такова нить Норн? Они соткали тебе участь хромого кузнеца, который смирился и принял свою судьбу, что не каждый может сделать, скажу я тебе. Заметь, кузнечное дело тебе дано от природы, ты ведь мне сам рассказывал, как по детской забаве сплел из металла косичку, никогда не брав в руки щипцы.

— Тебе легко говорить, Ингольв! Только темные альвы могли нашептать Норнам подобное проклятье, — ужаснулся Хродмар от этой мысли, — неужели в моем роду кто-то провинился перед ними?

— Поверь, ты заблуждаешься, это куда сложнее, чем просто оседлать морского коня и попасть под стрелу. Если хитрость — это война Одина, а сдержанность — война Тюра, то тебе, как я вижу, больше по нраву война Тора.

— Ты пойми, я бы все отдал, только бы не сидеть здесь от заката до рассвета, лишь бы отплыть на чужбину с морской да пивной пеной во рту, как завещал нам конунг Рагнар Лодброк, — с отчаянной мечтательностью сказал Хродмар, затем внезапно ожесточился. — Я жажду выбить дверь родного дома мешком богатств и рассыпать их перед отцом. Я возьму в жены Фриду и вот тогда, как ты заметил, продолжу традицию Дарри. И моя история будет длиннее и богаче, да так, что конунг Бьорн Железнобокий лично будет являться в мою кузню, чтобы позвать собой в поход!

Ингольву не понравились такие речи, он как обычно свел брови и сказал:

— Помилуй! Твоему Бьорну плевать на все, кроме самообогащения.

— Не надо! За его отцом большая удача, поэтому он, как сын, прославит свой род, а его соратники станут героями, о них будут говорить веками.

— Не будь так наивен! Я сомневаюсь, что он закопал хотя бы часть нажитого, — пренебрежительно говорил Ингольв.

— Конечно! Он раздает все награбленное своим воинам!

— Ты хотел сказать — подкупает.

Хродмар сплюнул. Ингольв продолжил:

— Кто тебе поведал эти сказки? Ты видел вернувшуюся дружину Сидрока, того самого, что с Бьорном отправился в земли франков? На его корабле половина мест пустели! Половина! Знаешь почему? Потому что перед отплытием домой, они при берегах Луары бились друг с другом из-за золота! Слава Одину, что все кончилось мирно, но потом, благодаря этой глупой ошибке, когда отряды разделились, на Сидрока напал Карл Лысый!

Ингольв прав, Хродмар это понимал, тут не поспоришь, но признавать свою неправоту считал слабостью, поэтому заявил:

— И что? Обычное дело, удивил! Они дрались ради славы своих родов, просто стоило быть поосторожней…

— Ах вот оно что, тогда я прямо сейчас могу выпрямить тебе ребра и так прославлю свой род, хорошая затея?

Хродмар, расстроившись, встал со скамьи и отложил свой фартук со словами:

— Уже поздно, надо бы идти спать.

Кузнец пожалел, что вывернул всю свою душу Ингольву, пожалел, что он вообще пришел, лучше бы Хродмар остался один, хотя… с другой стороны, кто-то же должен был его выслушать.

Ингольв понял, что сейчас выдалась лучшая минута для осуществления своего намерения, ради которого он, собственно, и прибыл к данам… он легонько толкнул друга в плечо со словами:

— Прости мою грубость. Если тебе и впрямь невыносима твоя доля, я готов тебе помочь ее изменить.

— Это как? — усомнился Хродмар. — Такое возможно?

— Я ульфхеднар и знаю о чем говорю, но поверь, это тяжелая ноша. Готов ли ты изменить путь своего пребывания в мире? Он будет несравнимо сложнее, зато щедрее.

— Нет уж, верится с трудом. Ведь даже боги подчиняются Норнам.

— У каждого человека схоронен свой клад, если ты согласишься, то я тебя отведу к этому месту. Твоя жизнь кардинально поменяется.

— Ты сейчас серьезно? Не обманываешь? Не шутишь? Так можно?

— Даю слово.

Хродмар не верил своим ушам и недоумевал, он боялся и сомневался, затем поразмышлял и в конце концов собрался с силами, придя к выводу, что если не рискнет, то ничего не изменится, а это самое страшное. Он нуждался в переменах, хоть и трусил пойти на риск.

— Я согласен… наверно… да, согласен.

Ингольв знал, что тот согласится и иронично ответил:

— Что ж, мой «хромой» друг, возможно, я помогу тебе и ты выкуешь себе железные крылья, но научиться летать тебе придется самому, тут уж уволь, не помощник. Пойдем, что ли, уже поздно.

— Да, пойдем.

Хродмар почтенно вернул все предметы кузнечного дела на свои места, потушил горн, поблагодарив огонь, и направился домой. На пути Хродмар вдруг остановился, задумавшись с таким видом, словно ему чего-то хотелось сказать, но почему-то застеснялся. Ингольв поинтересовался в чем дело.

— Ты знаешь, Ингольв, за этот короткий срок ты мне стал не просто другом, лучше сказать… ты мне как брат, — наивно произнес кузнец.

Ингольв сохранил холодное выражение своего лица, но внутри не получилось остаться равнодушным: с одной стороны выглядело все это глупо, по его мнению, а с другой, Хродмар так искренно произнес свои слова, что было приятно их услышать.

— Тебя от жара разморило что ли? Хм-м, ладно, ты тоже хороший друг, — смущенно сказал Ингольв.

— Ты знаешь… Ингольв! Знаешь! Мне хочется, чтобы мы прямо сейчас пошли в лес и заключили нерушимый союз побратимства… — Хродмар запнулся, будто сам не поверил в то, что произнес. — Гол ведь тот, у кого сзади нет своего брата. Думаю, родители будут только рады, они уже успели привыкнуть к тебе, что скажешь?

Ингольв не предвидел такого исхода. Он даже ощутил уязвимость перед Хродмаром в силу причины, по которой он оказался в Ютландии, и заколебался. Ему понравилась семья Хродмара, быть может и сам Хродмар, но в первую очередь не стоило забывать: он — его испытание, поэтому вряд ли станет когда-нибудь дорог и небезразличен Ингольву. В то же время, он был обязан всегда находиться рядом с ним, ведь смысл его испытания заключался в следующем: перевоспитать Хродмара, изменить его, выковать в нем истинный северный дух, иначе наступит Рагнарёк. Таково слово Хеймдалля.

— Ты чего молчишь? — допытывался тот.

— Это очень серьезное решение, Хродмар, я не готов брать такую обязанность на душу. Подобные ритуалы нельзя проводить вот так просто, как с дубу…

— Да ладно тебе, я знаю одних тут…

— Нет, — отрезал Ингольв.

Хродмару горько было это слышать, особенно после недавнего разговора. Поддавшись возникшим чувствам, его лицо исказилось отчаянным гневом, и он ненамеренно выплеснул свое негодование:

— То же мне друг! Приживала, чтоб его!

Ингольву стало тяжело и неловко, но в первую очередь он испугался того, что все силы, брошенные им на завоевание доверия Хродмара, могли оказаться потраченными впустую. Что делать?

— Д… добро… давай… — нехотя произнес Ингольв.

— Я возьму копья! — радостно вскликнул Хродмар, устремившись обратно в кузню.

Затем, под шляпой Одина, когда он приоткрыл свое левое веко, они отправились в лес, к тому самому ясеню, у которого им суждено было встретиться. Хродмар принес копья и принялся вырезать длинный слой дерна с землей, пока Ингольв, разведя огонь, занялся вырезанием рун вдоль древка. В голую почву он воткнул четыре исписанных рунами копья. Они держали на себе кров из срезанного слоя земли. Несколько раз Ингольв и Хродмар прошли под аркой клятвы, потом встали друг против друга. Хродмар резанул лезвием вдоль ладони, кровь засочилась. Тоже самое сделал Ингольв. Они опустились на колени под аркой и багряными ладонями смешали землю с росой жизни. Затем они пожали руки. Во время кровавого рукопожатия Хродмар вдруг прошептал:

— Ты знаешь, что говорить?

Ингольв смутился пуще прежнего, ему придется еще и самому провести ритуал побратимства, но другого выхода он не видел, поэтому начал неуверенно говорить:

— Я призываю в свидетели трех богов, Фрейра, Ньёрда и великодушного Аса-Всеотца. Я, Ингольв сын Хьялма, и Хродмар сын Бранда, обмениваемся кровью и словом пред вашим взором. Станьте свидетелями ритуала кровных уз, ибо в эту минуту мы собираемся принести клятву друг другу в верности и преданности. Отныне мы клянемся мстить друг за друга, как брат за брата. Клянемся в любой миг поспешить на зов о помощи. Клянемся защищать свои спины как в мире, так и в бою. Клянемся помогать друг другу всегда и во всем, всегда и везде, дома и на ратном поле… О боги! Отныне все вы — наша матерь!

Ингольв, понизив голос, попросил Хродмара произнести следующую фразу: «Я клянусь оберегать тебя в этой жизни». Хродмар искренне заволновался, ибо никогда не был участником такого действа и с радостью повторил:

— Я, Хродмар, клянусь оберегать тебя в этой жизни. Ингольв, клянешься ль ты оберегать меня в этой жизни?

Ингольв приоткрыл рот, собравшись закончить ритуал, но не произнес ни звука. Он словно окоченел. Глаза забегали, ему захотелось сбежать. Он ведь и подумать не мог, что Хродмар вознамерится провести ритуал, обязывающий блюсти друг друга! Как же Хродмар глуп… как же глуп. Он вообще понимал, что это такое?! Ингольву не хотелось проводить ритуал, но и доверия терять было нельзя! А что, если… такова воля Хеймдалля? Раз он сказал, что Хродмар его испытание, значит так и должно быть. Значит такова судьба.

— Хродмар, ты уверен?

Хродмар повторил все точь-в-точь. Ничего не оставалось, кроме как произнести заветные слова:

— Клянусь! Я, Ингольв, клянусь оберегать тебя в этой жизни — выдохнул волк.

— И будем мы вместе пить нескончаемые реки Хейдрун в покоях Одина, освещаемые огненным блеском мечей! — провозгласил Хродмар.

— И будем мы вместе пить нескончаемые реки Хейдрун, освещаемые огненным блеском мечей…

Они встали и снова крепко пожали друг другу красные от крови руки.

***

Хродмар идет вдоль леса. Сквозь иглы пихт пробиваются лучики лунного света. Корни деревьев время от времени словно специально хватают его за ноги. Он спотыкается, и вдруг проход начинает сужаться. Заросли все ближе. Они простираются к нему, ему кажется, словно он идет между стен из ветвей, как по узкому коридору. Листья, иглы щекочут лицо. Запах хвои бьет в нос.

Теперь Хродмар стоит на распутье. Перед ним две тропы, каждая ведет в свою глухую часть леса. Одну покрывает луна своим серебряным одеялом, а другая окутана в тернии, где-то в четыре локтя высотой. Что-то говорит ему идти сквозь шипы. Но разглядывая предоставленный путь, Хродмара посещает яркое ощущение кровоточащих ран по всему телу. Он выбирает первый путь и двигается дальше. Его тревожит необъяснимый трепет в груди.

К его волосам обильно тянутся ветви, словно они живые.

Они обернулись змеями. Чешуйчатые головы, напоминающие широкие наконечники копий, бросаются на Хродмара, раскрывая свои пасти и шипя у его ушей, подобно мерзким навязчивым мыслям. Весь лес оплетают гадкие, склизкие твари. Они обвивают кроны деревьев и шипят. Хродмар бежит. Он мчится, закрывая голову руками. Он задевает их холодные тела, а им все нет конца. Они извиваются под ногами, падают сверху на спину, на голову, обвивают шею скитальца.

Хродмар снова спотыкается, но на этот раз подворачивает ногу и падает. Он поднимает голову и видит вверху: разрастающийся из темной бездны невероятных размеров корень древа, который подобно орлиной когтистой лапе обхватил серую гладкую глыбу. В глыбе широкая трещина, из нее льется изумрудный поток в колодец, наполненный до краев. Там перебирает свои перья белый лебедь. У колодца восседают три девы. Их бесконечные волосы раскинуты повсюду. На каменной ступеньке сидит молодая девочка, выше стоит зрелая женщина, а рядом с ней, на плоском валуне, лежит пузатая старуха. Изумрудный свет едва озаряет их лица, спрятанные в тени. Девы плетут красные нити. Красные нити намотаны на их пальцы, на их локти, ноги и даже волосы, нити паутиной простерты между ними, выросшие из-под их ногтей, вышедшие из-под их век. Их светящиеся глаза, резко двигаясь, слегка встряхивают весь этот красный ковер душ, будто где-то задувает ветер.

Хродмар встает. Что-то движется под его одеждой. Он пугается и быстро достает оттуда двух черных птиц размером с ладонь. Каждая рука держит по ворону. Они медленно и одновременно поворачивают к нему свои головы.

Вдруг они начинают увеличиваться в размерах.

Более не в силах их удержать, Хродмар ослабевает хватку, и те бросаются на его глаза. Он истошно кричит, пытаясь отделаться от них, но тщетно. Падальщики вырывают по глазу и взлетают. Однако Хродмар не лишается зрения, а продолжает видеть, более того, он в состоянии управлять своим телом. Внезапно один из воронов проглатывает глаз. Хродмар чувствует и видит, как один глаз падает в темную бесконечную пропасть, а вторым замечает, как старуха молча поднимает нож, намереваясь обрезать одну из нитей.

Это его нить жизни! Он знает это! Он пытается добраться своим телом до источника, открыто наблюдая за всем происходящим сверху. Тело с окровавленными глазницами путается ногами в волосах, оно падает, снова встает и продолжает идти.

Оно неуклюже поднимается по каменным ступенькам… старуха перерезает нить. Тело Хродмара путается в нитях судьбы, не может освободиться и падает лицом в воду. Кровь из глазниц смешивается с изумрудной водой и кроваво-черным туманом тянется к лебедю. Его белые перья окрашиваются в багровый…

***

Вся семья давно разбежалась по делам, а Хродмар все нежился в постели. Глаза лень было открывать, сон не отпускал и нежно обволакивал лицо. Тут нечто противное тыкнуло его в бок, и сну захотелось убежать. «Нет-нет, подожди, не уходи» — пробормотал Хродмар. Ингольв больно хлопнул по щеке Хродмара, словно прибил муху, тот подпрыгнул, взявшись за голову — загудела.

— Ты чего? — прохрипел Хродмар.

— Почему не в кузне? — укорил его Ингольв.

— Сплю, не видно, что ли?

— Все давно работают, а ты валяешься, как медведица, давай, одевайся, нам тоже следует поработать.

— Куда-а? Заче-е-ем? — голова раскалывалась у Хродмара.

— Покажу, где твой клад спрятан.

Боль тут же прошла, Хродмар вскочил и, мигом натянув портки, вышел на улицу быстрее Ингольва.

— Все! Готов! Пойдем! — заторопил его кузнец.

— Может рубаху натянешь хотя бы, не в баню ведь идем?

— Тьфу, точно, вот растяпа, — сказал сам себе Хродмар.

Они пришли в гавань. Дул морской ветер. Мужчины загружали корабли, перекидывались фразами и громко хохотали. Вдруг с одного новоприбывшего драккара, неуклюже перевалился через борт человек в рясе с лысой макушкой. На груди у него висел деревянный маленький крестик, в руках держал книгу. Нервно дыша, он принялся ходить по всей гавани из одного угла в другой, что-то покрикивая на своем языке. Никто его не понимал, но внимание он несомненно привлек. «Ты зачем привез этого в платье?» — спросил, проходя мимо, Скъёльд. «Так это, он сам пришел, хочу, говорит, к вам, заплатил!» — ответил моряк, звякнув в доказательство мешочком. Монах всем быстро надоел, подобные ему не впервой тут шастали. Люди продолжили дальше заниматься своими делами, а он в смятении все выкрикивал со смешным акцентом разные слова: Бог, крест, человек, что-то еще. «Чего он хочет?» — спросил один. «Тролль его знает!» — ответил другой. Братья тем временем готовили рыбацкое судно. Ингольв поинтересовался:

— У вас часто они тут ошиваются?

Хродмар задумчиво поднял бровь:

— Ну, в последнее время они чаще появляются, раньше такого не было. Верят в Христоса какого-то, я не разбираюсь в этом, да и всем плевать на них, хотя во-о-он там, на том конце гавани, живет Дюри, вот он предал наших богов, но мы надеемся, что он одумается, а ведь он и раньше всем нам придурковатым казался.

Братья снарядили лодку. Туда положили факелы, провизию, удочки, мешки для ночевки и многое другое — Ингольв основательно все подготовил.

Монах увидел проходившую мимо девушку с корзиной полной хлеба. Он нагло взял один батон, подняв его вверх, чтоб все видели и крикнул: «Тело Христос! Тело!» Девушка отняла хлеб, пошла себе дальше. Тогда монах заметил, что на одном из судов стояла бочка, где наверняка, по его мнению, хранилось вино — несусветная редкость для Скандинавии и высшее лакомство, не спроста ведь из всех богов Один был единственный, кто пил вино? Монах попытался ее откупорить, но ничего не вышло. «Так он просто бухать хочет!» — крикнул кто-то так, словно прозрел. «А-а-а!» — и все всё поняли. Один из мужиков, быстро сбегав за пивом, попытался поднести рог к его губам. Монах повел носом, закачал головой, что-то пролепетал. Тогда второй принялся держать его сзади, говоря: «Да ладно тебе, не стесняйся, мы радушные ребята!» «А ну пей! Кому говорят!» — кричал первый. Монах глотнул, потом еще раз и еще, и не получилось ему устоять перед хмелем. «А? — вопросительно кивнули ему, — годно ведь? Пойдем выпьем!» И его куда-то потащили.

Тем временем братья отплыли и спустя некоторое время причалили к песчаному берегу какого-то острова, где грели свои спинки серебристые тюлени. Дальше они направились в лес, куда-то свернули, пока не вышли к опушке. Тут Ингольв бросил все вещи с предложением перекусить.

— Куда мы забрались, это здесь? — спросил Хродмар, в душе он немножко волновался, но старался не подавать виду.

— Здесь-то здесь, только не сейчас, — загадочно ответил Ингольв, разложив спальный мешок.

— Мы здесь что, ночевать собираемся? — ему стало не по себе.

— Как пойдет, можешь пока поваляться, ты же любишь это дело, — сухо сказал Ингольв.

Так они просидели до заката. Ингольв решил, что время пришло и попросил Хродмара следовать за ним, ни в коем случае не оборачиваясь:

— Смотри ровно мне в спину и ничего не делай!

Ингольв зашагал кругами, что-то проговаривая. Хродмар не слышал, что именно, просто шел за ним, как было сказано. Волк сделал несколько кругов в одну сторону, остановился, повернул обратно. Во время этого странного действа Хродмар принялся скулить и сетовать, взмахивая руками:

— Что мы делаем? Ты так решил посмеяться надо мной, да? Щас упадет колесо Мани меж нами, я угадал?

— Заткнись! — раздражался Ингольв.

Своим движением он в уме очертил что-то вроде нескольких колец, которые в итоге пересек прямой линией и обернулся к зашедшему солнцу. Хродмара утомило это занятие. Он, зевнув, тоже развернулся и поперхнулся собственной зевотой. В том месте, где ранее все проросло кустами, появился холм. Хродмар пришел в себя и не знал, что сказать, поэтому глупо съязвил:

— За тобой всегда появляются холмы, когда ты ходишь кругами?

— Это курган, — поправил Ингольв.

Если до этого Хродмару было боязно на одиноком островке в компании Ингольва, то теперь ему стало действительно страшно.

— А кто там захоронен?

— Вроде бы Старкад, — пожал плечами Ингольв.

У Хродмара душа ушла в пятки.

— Кто? Старкад? Я не ослышался? А где же, как ты говоришь, мой клад?

— Там и есть твой клад, — Ингольв развел костер.

— Как там может быть мой клад, если там захоронен Старкад?

— Я право не знаю, мне так сказали.

— Кто сказал!?

Ингольв промолчал.

Хродмар стоял на месте и боялся предпринимать какие-нибудь самостоятельные действия. Он нерешительно проговорил:

— Ну так что, пойдем может?

Ингольв с укором взглянул на Хродмара:

— Это твой клад, не мой.

— И что теперь?

— Принеси, что найдешь и пойдем домой, что же еще!

— Старкада, что ли? — подшутил Хродмар, чтобы успокоить себя.

Но Ингольв не улыбнулся. Он вообще редко когда улыбался, скучный человек. Хродмар медлил. Тогда Ингольв злобно взглянул на брата. Тот все понял и несмело направился к кургану, потом остановился, оглянувшись на Ингольва.

— Чего мешкаешь?

— Может ты мне поможешь, мы братья как-никак?

— Я тебе уже помог, дальше сам, вот только… — Ингольв достал из сумки факел, зажег его о костер, — на вот, понадобится.

«Ну спасибо» — сказало лицо Хродмара.

— Объясни хотя бы, что искать?

— Я-то почем знаю? Нам смертным не постигнуть волю богов.

«Ой, опять сейчас полетят поучения, и вправду лучше пойду» — подумал Хродмар. Он обошел курган сначала с одной стороны, потом с другой, чтобы найти отверстие, сквозь которое всегда нисходит в самые недра первый солнечный луч на рассвете, но тщетно — боги не пожелали вечной жизни Старкаду. От досады Хродмар решил забраться на самый верх. Оказавшись на холме, он хотел было окликнуть Ингольва, как в это мгновение провалился в темноту. Он больно ушибся. Вдохнув спертый воздух, захотелось откашляться. «Ингольв! Ингольв, твою мать!» — закричал он. Ответа не последовало, и тогда он решил осмотреться. Казалось, это больше напоминало пещеру, чем дом мертвых. «Он что, курганов никогда не видел, какой же это курган!» — нервно бубнил Хродмар.

Разогнав факелом тьму, он заметил какое-то полуразрушенное сооружение, напоминавшее колодец. Заглянул внутрь — темно. Бросил туда первый попавшийся под руку камень, и раздался всплеск воды. «Этого не хватало… ненавижу воду в темноте!» — испугался кузнец. Он еще раз осветил факелом колодец, но черное око так и не спустило с него своего пристального взгляда. «Придется спускаться, что поделать…» — продолжал он бубнить.

Кузнец положил факел на край «колодца» и полез вниз. Переставляя ноги, никак не получалось нащупать в этой кромешной тьме хотя бы малого лишнего выступа или дыры. Хродмар время от времени поглядывал вверх на факел, его следовало бы взять с собой. Вдруг задул ветер, словно кто-то выдохнул, и пламя пустилось в пляс, факел чуть покачнулся и бросился вниз прямо в Хродмара. Он зажмурился, огонь пролетел мимо, но от этого было не легче — свет погас, а вместе с ним и надежда выбраться отсюда или хотя бы благополучно спуститься. Чем ниже он переступал с одного выступа на другой, тем колодец на деле казался глубже и глубже. Хродмар повис над бездной, не зная, что делать. Черно, ничего невидно, хоть глаз выколи. Он потянулся вниз правой ногой, чтобы попытаться чего-нибудь нащупать. Вдруг выступ под левой ногой просел. «Ой-ёй!» — испугался Хродмар. Плюх! Плюх! Плюх! — западали камушки. «Тихо… Тихо… Нет!»

Выступ обваливается.

У Хродмара захватывает дух. Он летит куда-то вниз, холодная вода проглатывает его вместе с головой. Быстро выныривая, Хродмар касается ногами дна, вода обволакивает его по самую грудь. Темно. Ничего не слышно кроме воды, сбитого дыхания и учащенного сердцебиения. Он стоит на одном месте и боится двигаться, да и куда? Вдруг его кто-то или что-то касается… «А-а-а!» — от ужаса Хродмар хватает… проплывающий мимо потухший факел. Успокоясь более-мене, кузнец решается крикнуть:

— Э-э-эй!

Со всех сторон следуют ответы:

Э-э-эй…

Э-эй…

Эй…

Тишина.

Хродмар двигается наугад. Вода тихонько клокочет. Ее спокойное цоканье мрачно играет на нервах, режет уши в тишине. Зрение привыкает к темноте, вода блестит. Каждое ее мелькание кажется Хродмару морганием тысяч глаз неизвестных существ. Он идет по дну, иногда проваливается чуть ли не с головой вниз, а то и вовсе плывет. Что-то касается его ноги. «Всеотец, помоги мне!» — кричит Хродмар, затем успокаивает себя тем, что никого здесь быть не может, но от этой мысли страх пуще прежнего тревожит его сердце. Спина и затылок словно чужие, они будто исчезают, может это вообще не его тело? Может его тело на самом деле дома? «Э-э-эй!» — кричит он. Затем следует эхо:

Э-э-эй…

Э-эй…

Эй…

Вдруг его ухо улавливает легкое дуновение. Он радуется, идя к источнику ветра. Скоро где-то вдали, подобно болотному огню, появляется манящий тусклый голубоватый свет. И чем ближе Хродмар приближается к нему, тем отчетливей прорисовывается и выступает из тьмы настоящий здоровенный драккар, его ярко освещают факелы голубым огнем. Кузнец не верит своим глазам. Он забирается на корабль.

Голубой огонь освещает доски, рею, ряд из щитов вдоль бортов. На палубе стоит что-то наподобие жертвенника. На нем лежит скелет с шестью руками, на его ребрах покоится огромный бродэкс. Разглядывая причудливый череп, Хродмар замечает, что прямо из челюсти торчат два клыка — настоящие бивни кабана. А разглядывая топор, кузнец и вовсе лишается дара речи. Какой колдун мог такое сделать?

Древко вырезано из ольхи в виде обнаженной женщины, все ее тело обвивает змея, не прикрывая прелестей девы. Из ее головы вместо волос вырастает крона дерева, а из листвы выходит широкая лопасть, гораздо шире, чем у обычного бродэкса, еще на нем выгравирован рисунок: голова змеи с раскрытой пастью, из которой тянется семиконечный язык, а жала дотягиваются до самого лезвия и обвивают семь рун: «С-Т-А-Р-К-А-Д».

Он берет топор, с хрустом вырывая его из рук скелета. Потрясающе: оружие легче ветви омелы.

Наслаждаясь даром богов, Хродмар вспоминает, что пора бы найти выход, но ничего кроме тьмы, окружающей корабль, здесь не существует. Такое ощущение, будто драккар, взмахивая невидимыми крыльями, парит над бездной. Хродмар знает, что его привел сюда сквозняк. Поймав его, он собирается пойти к выходу, но понимает, что это не совсем сквозняк. Он ощущает его все более отчетливей и отчетливей… и вдруг осознает, что воздух тянется из пасти скелета! Он дышит!

Костяная рука хватает за горло Хродмара и крепко сжимает. В его глаза смотрит дырявый череп с бивнями вепря. Впадины загораются голубым огнем. Еще пять рук грозно вздымаются над Хродмаром. Две хватают его за плечи, остальные за туловище и ноги. Мертвец раскрывает свою пасть и оглушительно истошно орет: «Э-э-эй! Э-э-эй!» Поднимается ледяной ураган, кости покрываются инеем, зимняя буря дерет лицо Хродмару…

***

Хродмар резко открыл глаза с чувством необъятного ужаса. Он лежал в лодке, управляемой Ингольвом. Кузнец пытался отдышаться, будто только что тонул, а Ингольв вовремя вытащил его из воды. «О боги! О Тор! Фрейр! О Ньёрд! — шептал Хродмар от бессилия. — Я умер, я умер… умер… мертв!» Он принялся ощупывать свое тело: живот, руки, шею, челюсть, водил руками по себе, словно не веря, что все здорово, все на месте. Одежда насквозь промокла от пота.

— Ингольв… Ингольв, ты здесь?

— Я здесь, и ты здесь, — ответил Ингольв.

Хродмар взглянул на яркое голубое небо и был глубоко признателен и рад ему, такому голубому, приятному, вечному и постоянному. Он громко захохотал, задрав голову, так громко, что казалось, само небо обрадовалось его смеху. Кошмар закончился! Какое счастье! Тут его ладонь упала на что-то холодное. Он еле приподнялся и увидел лежащий рядом топор. Хродмар снова испугался — произошедшее оказалось явью, но к страху прибавились чувство красоты и очарование перед мрачным. Ему никогда не приходилось видеть такой прекрасной секиры, такой легкой, буквально как ветвь омелы, да приятной на ощупь. Она околдовывала любого с первого взгляда. Красивая женщина, обвитая грациозной змеей, и руны на лопасти: «Х-Р-О-Д-М-А-Р». Даже Ингольву сперва едва удалось воспротивиться влиянию топора, но каким-то образом получилось. Задувал морской ветер.

— Ингольв! Я такое пережил, ты не представляешь, Ингольв! Я думал, что все… — закричал он.

— Хродмар, — перебил его Ингольв, — я тебя прошу, я тебе как брат брату говорю, тут не до шуток, запомни: этот топор дар богов, понимаешь? Не разочаруй их, они позволили тебе выбрать иной путь, но не жизнь! НЕ ЖИЗНЬ! Запомни, наступит миг, когда ты должен будешь проявить стойкость и смирение. Я не знаю когда и в какой форме, знаю только, что он обязательно наступит, ты слышишь меня?

Чего бы волк не говорил, а Хродмару не хотелось ничего слышать, вместо этого, утомленный, он засыпал под легкое покачивание стремительной лодки.

Братья вернулись домой, там их встретили родители. При виде Хродмара, Сальбьёрг вскочила и обняла сына с возгласом:

— Куда вы пропали? Где вы были? Почему не предупредили!?

Ингольв сначала удивился такому порыву матери, словно ее сын исчез на несколько лет, потом до него дошло: невероятно, но за всю жизнь Хродмар никогда не покидал дом без родных, один и надолго.

Бранд тоже спросил, где они были, но сдержанно. Вместо ответа Ингольв опустил на пол полный мешок рыбы, от которого весь дом пропах морем, перебив даже потный запах Хродмара. Отец вылупил от удивления глаза, да и сын тоже: когда Ингольв вообще успел наловить столько рыбы? Во чудеса! Но это было мелочью в сравнении с тем, что увидел Бранд:

— А это что? Откуда у тебя такой топор, сынок?

— Эм-м… выковал? — сам себя спросил Хродмар.

Бранд заходил кругом, не сводя удивленного взгляда с топора.

— Будь у меня десять отцов, даже они бы не смогли выковать такое!

Бранд взял его в руки, он не мог оторвать глаз и, покачав головой, сказал:

— Искусная работа! Разрази меня Тор! Не верю, что это дело твоих рук! Не верю! Не верю-ю!

— А ты почаще заглядывай в кузницу! — съязвил Хродмар.

Тут у Бранда изменилось выражение лица. Показалось, что он сейчас нападет на сына, но вдруг крепко обнял его. Теперь Хродмар не верил: отец никогда не прижимал его к себе, так крепко и так гордо, по-настоящему дорожа. Бранд сказал сыну:

— Не ожидал я от тебя такого, ты молодец…

Последнее слово он, правда, слегка проглотил, потом собрался поскорей выйти. Что-то вспомнив, он остановился в дверном проеме и добавил, что сегодня прибыл в гавань ярл Сидрок, а значит скоро всех созовут на тинг, и вышел.

Братья отошли в сторону, и Ингольв негромко сказал брату:

— Отец тебя похвалил, все идет на лад, ну, ты рад?

Хродмар улыбнулся и тут же зажался. Он всю жизнь жаждал похвалы отца и наконец дождался, но топор… топор-то был выкован не его руками, пришлось ведь соврать.

— Я же соврал…

— Тебе не впервой, — заметил Ингольв, — принимай, что дают, не теряй себя и тебе воздастся.

В дом вошла Лауга, тоже удивленная: она не помнила, когда последний раз видела отца радостным. Скупая на чувства, она тоже, заметив секиру, не смогла не похвалить брата за плод «его» трудов. Тут Хродмар вытянул лицо:

— Это ты мне? Ты не заболела?

Лауга сама от себя подобного не ожидала и вместо того, чтобы поддеть брата, убежала.

Тут кузнец заметил, как сдержанность Ингольва, которая его всегда раздражала куда-то испарилась. Ингольв проводил Лаугу неравнодушным взглядом, и Хродмар усмотрел в этом что-то ему до боли знакомое. Ухмыльнувшись, он дернул бровью:

— А я думал ты только на волчьи задницы поглядываешь!

— Чего? — не понял плоской шутки Ингольв.

— Какой бабе мимо не пройти, тебе ни жарко, ни холодно, а вот как сестрица моя вильнет рядышком хвостом, так не поленишься бросить на нее свой волчий взгляд! — поддел брата Хродмар и завыл, как ненасытный волк.

Ингольв, сдержав смех, только фыркнул в ответ:

— Иди ты!

Зная, что его брат получил опаснейший предмет — правда, он пока сам не понимал в чем именно была заключена опасность — Ингольв взялся за правило каждый вечер посвящать его северной мудрости. Он с серьезным видом сажал перед собой Хродмара и принимался ему объяснять, что отныне его задача — это выковать в себе истинный дух. Он напоминал ему наставления северной славы предков, такие как:

Смерти не ведает громкая слава деяний достойных.

Благо дающему.

Богатство от бедных.

Пей на пиру, но меру блюди.

Жадные жрут себе на погибель.

Пусть невелик твой дом и две лишь козы, но твой он — это лучше подачек.

Надежнее друга лишь мудрость, она дороже сокровищ с чужбины.

Только глупец смерти боится, старости избегают лишь боги.

Кто нравом тяжел, тот всех осуждает.

Следует мужу в меру быть умным.

Слово произнесенное, как руна сильна.

Надобно в дружбе верным быть другу.

Отвечай коварством на коварство, обманом на обман, ложью на ложь, но сразу только мстят рабы.

С девой будь осторожен, жену — береги, она поднесет тебе мед Вальхаллы.

Никто за любовь осуждать другого не должен. Никогда.

И тому подобное.

Слушая наставления, Хродмар мотал головой и возмущался зачем ему все это рассказывать:

— Да это все даже ребенку известно, ты зачем зудишь столько над моим ухом? Молодой парень, а ведешь себя как дедушка! Бу-бу-бу-бу! Оставь это дело жрецам!

***

За день до тинга, ближе к вечеру, люди из всех близлежащих усадеб и деревень собрались на капище: в место решений и в само сердце северного общества. Выбранные лагманы и ярл прибыли туда еще раньше, чтобы подготовить все для тинга. До прихода людей они вместе с годи окурили пространство и вознесли мольбы богам, чтобы те спустили на землю предков и призвали от себя свидетелей, которые на небе почтенно бы высекли на голубых валунах каждое произнесенное людьми слово.

Любое слово, ненароком даже сказанное, записывалось богами, поэтому обычно толпа держала рот на замке, говорить можно было лишь с позволения годи, но окончательное решение вопроса оставалось за ярлом. Ярл на то он и ярл, чтобы принимать решения на основе всеми сказанного, а не решать единолично за себя и за всех, занимаясь подсебятничеством. Так по крайней мере обстояло дело в Дании, а в Норвегии конунги многое стали себе позволять и не чурались подчинять мечом или серебром несогласных с ними ярлов. Многим семьям пришлось бежать и искать новое место для жизни, и некоторые из них рискнули обосноваться на одиноком северном неплодородном острове, нареченный ими — Исландией.

Капище — место священное, где нельзя было находиться при оружии, воспрещалось ссориться, где слово имели только свободные бонды и их жены. Здесь возвышался дуб, украшенный лентами с рунописью, его, подобно стражникам, обрамляли высокие деревянные идолы богов, а у корней древа на каменном возвышении занимали свои места лагманы, рядом, исписанный причудливыми зверями, стоял трон для ярла, годи же обязан был стоять в центре капища. Тинг — это дело не пяти минут, ни часа и, как правило, ни дня. Все зависело от поднятых тем и от насущных проблем, ради которых всех созвали.

Утром ярл Оддбьёрг Всепомнящий воссел на свой трон, слева сидели лагманы, а справа почтенные люди и гости, среди них и был ярл Сидрок. Человек он был высокий, широкогрудый, толстоватый, но скорее от возраста, чем от обжорства, в богатом расшитом плаще, под рукой его блестел златом шлем. На ладонях и шее надувались венозные бугры, круглые щеки проглядывали из огненной бороды, яркой, как солнце и красной, как кровь. Ярл Сидрок Добродушный, так его звали.

Народ теснился, переговаривался, роптал, всячески суетился. Годи приложил палец к губам и за утихающими, как море, голосами последовало лишь: «Ш-ш-ш-ш!» Наступила всеобъемлющая приятная тишина, только костер потрескивал. Ведущий начал с малого: один у другого украл плуг, чья-то корова паслась на чужом лугу, кто-то из мести продырявил лодку и тому подобное. Порой обсуждение проходило яро. Люди то прислушивались к каждой гласной, вылетавшей стрелой из уст оратора, то разом, будто по приказу, надрывали глотки до тех пор, пока самих себя не переставали слышать. В таких случаях годи приходилось всем напоминать, где они находились. Лишь Сидроку было тоскливо. Упершись подбородком в свой огромный кулак, он томно вздыхал в ожидании того, когда речь наконец пойдет о походах. В таком порядке тинг длился несколько часов, пока годи не испытал на себе нетерпеливый и суровый взгляд Сидрока, и не решил наконец объявить ту тему, ради которой прибыл рыжебородый ярл. Он тут же вскочил, перебив ведущего и заслонив его своим тучным телом. О-о! Это было что-то. Он и прыгал, и кричал, выделял кого-то из толпы, просил одних выйти, других даже не высовываться, шутил, ругался. Сидроковы речи были некрасивы, грубы, лишены поэтики, словом, скальдом его назвать было нельзя, но это совершенно не мешало ему управлять толпой. Он убеждал всех примкнуть к его дружине для покорения земли франков, отомстить Карлу Лысому за то, что тот якобы подло и бесчестно погубил собратьев. Хродмар жадно внимал. От одной мысли отправиться на чужбину, он и оживился, и окаменел в одночасье. «Только представьте себе, — громовым голосом говорил Сидрок, — сколько богатств вы наживете, сколько насочиняют песен скальды, вас прославят!» Толпа, ударив себя кулаком в грудь, в один голос так одобрительно рявкнула, что этот вопль чуть было не взрыл землю. «Родичи! Дайте храбрым сыновьям обзавестись своим хозяйством! Позвольте им примкнуть к нашему стану! Они будут биться бок о бок со мной, да с самим Бьорном Железнобоким!»

Бранд равнодушно следил за происходившим, но Сальбьёрг сердцем поняла, что он снова оставит ее, иначе все хозяйство в доме запустеет. Она бережно взяла его руку и печально прижалась к его плечу. «Он будет спать с другими женщинами, — подумала она про себя, — они свежие и молодые, а мне больше ему нечего дать». Бранд почувствовал ее настроение, и на его холодном, ничего не выражавшем лице, промелькнула скорбь по утраченному с ней светлому времени. На фоне речей Сидрока, в глазах Бранда читалась мысль: «Когда-то и мы были молоды».

Хродмара охмелили слова Сидрока, но также его воодушевила пережитая им добыча клада. На тинге запрещено было находиться при оружии, но его не отпускало постоянное ощущение присутствия топора. Вместе с ним кузнец чувствовал, как он смелел, что все возможно, все у него получится, кровь вскипала, в груди вспыхивал огонь желания. Нечто побуждало его действовать, решительно, бескомпромиссно. «Какая горячая благость!» — изумился новому чувству Хродмар и отдался ему полностью.

Кузнец твердо приблизился к отцу и прошептал тому на ухо, что с него хватит, на этот раз он отправится резать франков. Бранд рассвирепел, но не захотел нарушать правила тинга из-за какого-то мальчишки:

— Закрой рот. Дома поговорим.

— Хуже быть отцом живого сына, что не видел крови, чем мертвого, — заметил Хродмар.

Сальбьёрг задели его слова, и она с упреком прошептала:

— А на кого мне возложить мужские обязанности?

— На отца, кого еще, не каждый ведь раз ему пытать удачу в море.

— Считаешь, что я уже отжил свое? — спросил Бранд.

— Нет, я свое пока не нажил, — со злостью ответил Хродмар. — Мне так и сидеть всю жизнь, да жаром дышать в четырех стенах? Когда твои внуки спросят у тебя про подвиги своего отца, что ты им ответишь?

— Ты смеешь перечить моей воле? — оскалился Бранд.

— Воля-воля! Твоя воля обернется в пыль, когда я, оседлав морского коня, вернусь на родину с богатством, сияющим ярче, чем слава всех бессмертных конунгов вместе взятых.

Бранд помедлив, ответил:

— Хвали деву утром, погоду вечером, сопляк.

Кто-то среди толпы пшикнул им: «Тихо вы!» Но Хродмар стоял на своем.

— Ты, должно быть, единственный человек во всем Мидгарде, который не пускает своего отпрыска прославить собственный род.

— Или опозорить, — подчеркнул отец. — Твоей матери понадобится мужская сила и ремесло, которое поможет спокойно пережить зиму. Ты отличный кузнец, в этом тебе не откажешь, вот и оставайся им — хворый судьбой не совсем обездолен, как говорится.

— Ты не можешь вечно меня удерживать, старость избегают лишь боги. Когда корабли будут готовы к отплытию, — угрожающе понизил голос Хродмар, — я советую тебе остаться дома.

Бранд уже готов был преподать наглому сынку урок, но тут толпа радостно завопила, одобряюще завыла и на этом разговор оборвался.

***

Пробудившись, Хродмар ощутил сладкий заряд бодрости по всему телу от предвкушения поездки. Перед ним тщательно собирал свои вещи Ингольв. Он накинул волчью шкуру на спину, сложил в мешок бурдюк с каким-то отваром, провизию, проверил наточен ли его меч, где помимо удвоенной руны победы, вдоль дола блестело имя клинка: «К-О-Л-Ь-Г-Р-И-М». И спрятал его в ножны.

— Ты прежде не показывал мне свой меч, а почему такое имя, кто его сделал? — сонным голосом пролепетал Хродмар, потерев глаз.

— Откуда в тебе вдруг такая пылкость? Нашел топор и теперь все дозволено? — неожиданно сменил тему Ингольв.

— Ты о чем?

— Я сказал тебе, что отныне ты обязан держать себя в руках, а ты разговариваешь с отцом, как с равным, ты все еще Мертвый муж, напомню!

— А что мне прикажешь делать? Он же не отпустит меня!

Так говорил здоровый муж, Ингольв ушам свои не верил:

— Тебе сколько лет, чтоб спрашивать разрешения у родителей? Ты в своем уме? На худой конец мог бы собрать вещи и молча уйти. Своим пустословием ты никому лучше не сделал, ни себе, ни ему.

— Сидрок ждет?

Ингольв кивнул.

— Сперва забежим в мою кузницу, я без своих инструментов, как…

Неожиданно на пороге встал давно подготовившийся к отплытию Бранд.

— Забежишь в кузницу, там и останься, — пробасил он. — Ингольв может идти, куда захочет, а вот ты нет.

Раньше при виде отца, загородившего проход, Хродмар покорно понурил бы голову и мечтал бы только о том, чтобы тот поскорее ушел. Теперь все было иначе: кузнеца снова посетила необъяснимая яростная уверенность, которой ранее ему так не хватало. Взяв свой топор, он почувствовал себя воистину бесстрашным. В его голове звучали последние слова Ингольва — «нечего пустословить!» Поэтому, неверно их восприняв, Хродмар молча перекинул мешок через плечо и пошел прямо на отца с надеждой, что тот уйдет с дороги, но Бранд стоял скалой. Сын подошел вплотную к отцу, они грозно сверлили друг друга глазами.

— Так ты хочешь проститься с сыном?

Бранд опешил от подобной дерзости и заорал:

— Ты чего о себе возомнил, говнюк!!!?

За спиной оказались мать с сестрой. Они никогда не слышали, чтоб отец так кричал. В гневливом лице сына Сальбьёрг увидела другого человека, она никогда не думала, что от родного ребенка можно ожидать опасность. Мать почувствовала, как сейчас произойдет что-то нехорошее и взволнованно сказала:

— Бранд, отпусти его, пусть идет, пусть…

— Я даю вам слово, он вернется целым, — пообещал Ингольв.

— Верю тебе, но брать слово не хочу, — ответил Бранд.

На языке Ингольва вертелась речь, которая, возможно, помогла бы уладить конфликт, но в то же время он считал, уж что-то, а семейные дела — это слишком личное дело, поэтому предпочел остаться сторонним наблюдателем, кроме того, он, как и Бранд, не верил, что Хродмар способен чего-то сделать…

И тут он внезапно толкнул отца с такой силой, что тот камнем упал на землю. У каждого, кто был рядом в этот миг, сжалось горло от потрясения. Сальбьёрг подбежала к мужу, Лауга от испуга прижала руки к груди, а Ингольв решил вмешаться, принявшись удерживать неуемного брата. Бранд отдернул руку супруги со своего плеча и яро бросился на Хродмара, тот вырвался из хватки Ингольва. Отец попытался взять отпрыска за горло, но сын вывернул ему руку и прижал лицом к стене, приставив лезвие своего топора к его шее. Бранд беспомощно терся щекой об стену, тщетно пытаясь выбраться из хватки. Холодное железо едва касалось его набухших вен.

— Фрея помоги! Хродмар, что ты делаешь?! Что с тобой?! — торопливо говорила Сальбьёрг.

— Я отправляюсь в поход! — рявкнул Хродмар.

Бранд попытался вырваться, но сын оказался гораздо сильнее. Хродмар дернул ему руку, отец от боли сжал губы, но продолжал молчать. Так и не услышав ответа кузнец отпустил его. Он поцеловал в щеку мать, которая тут же отстранилась, восприняв прощальный жест, как угрозу. Хродмар вышел на улицу. Бранд почувствовал себя униженным и обескураженно сел на землю. Он молчал. Лауга тихо плакала. Она выбежала на улицу и вдогонку беспощадно бросила вдогонку брату:

— Надо беречь тот дуб, под которым строишь жилье!

— Я не выбирал этот дуб. Я сам по себе, — заявил он.

Хродмар взял свое и ощутил превосходство — папка-то оказался не столь уж страшен. Довольный собой, он направился в кузню. Но Ингольв, догнав побратима, развернул его и от души дал ему в морду. Не ожидав такого, Хродмар пошатнулся, из носа живицей потекла кровь. Он остыл. Следом прилетел еще удар в живот.

— Ты совсем охренел? — кричал Ингольв. — Я тебе, сволочь такая, помог, а ты себя сразу конунгом возомнил! Как ты добьешься северной славы, если позволяешь себе поднять руку на родного отца?

— Если б я не поднял, то точно бы не добился, признай, — скорчившись на земле, простонал Хродмар.

— Встань.

Хродмар поднялся, отряхнулся.

— Я воспитаю в тебе эйнхерия! — вынес приговор Ингольв.

Кузнец бережно складывал каждый инструмент в кожаный чехол. Ингольв тем временем задумчиво прислушивался к доносившимся с гавани воплям моряков. Хродмар надел кольчугу, длинную до колен, затянул ее поясом, потом поправил свои шаровары и протянул кольчугу для брата. Тот взглянул на него с осуждающим взглядом.

— А, ну да, ты же волк, всем бояться! — вспомнил Хродмар и хлопнул себе ладонью по лбу.

Потом он решил по-быстрому забежать к Фриде, попрощаться. Приблизившись ко двору Скъёльда, Хродмар заметил его самого и его будущего зятя — Вестейна. Чтоб не попасться им на глаза, он встал неподалеку и наблюдал за ними. Мимо проходили люди, шедшие к гавани. Жена и дочь провожали отца, а Скъёльд, приобняв смазливого Вестейна, о чем-то ему счастливо говорил, показывая на Фриду, как на дорогой товар. «Ну и пень ты старый!» — пробубнил себе под нос кузнец.

Вестейн был ровесник Хродмара, правда при нем уже были собственный корабль и преданная дружина. Сын знатного хэрсира из известного древнего рода положил глаз на дочь обычного бонда и сразу потребовал ее себе в жены, чему Скъёльд неописуемо обрадовался, в то время как Бранд не находил себе места от зависти. Вестейн был высоким, статным, хорошо слаженным и красивым мужчиной, человеком деятельным, неутомимым, веселым, удали ему было не занимать. Некоторые его повадки жутко раздражали окружающих, в частности его смех, его некоторая туповатость, чванливость и вечное улыбчивое выражение лица, так и говорившее: «Давай дружить! Я тебя первый раз вижу, но ты мне уже как брат! Кстати, мой отец не встречался, случаем, с твоей матерью?» Хродмар даже не знал, чего больше всего в нем ненавидел: его поверхностную общительность и гадкий смех или положение, благодаря которому тот заполучил Фриду.

Когда Скъёльд и Вестейн, сопровождаемые дружинником, направились в гавань, Хродмар побежал к Фриде. Она открыла дверь и впервые в жизни увидела его в боевом снаряжении. Первая мысль, ее посетившая, была о смерти: а вдруг он погибнет? Ведь он никогда прежде не воевал. Ей захотелось броситься ему на шею, поцеловать, но воздержалась, поскольку застеснялась матери, наматывавшей позади нее веретено, хоть та и не была такой строгой, как отец. Напротив, она ее прекрасно понимала. Фрида заметила разбитый нос.

— Что у тебя с лицом?

Хродмару не хотелось говорить правду, поэтому неловко сморозил:

— О! Пчела врезалась… в пень. Я пришел сказать, что, когда вернусь, женюсь на тебе!

Она рассмеялась, но по-доброму, поэтому ее смех не смутил Хродмара, даже наоборот. В такой важный, ответственный день ей захотелось сделать ему приятное, но не знала как. Кто знает, вдруг она в последний раз его увидела?

— Подожди минутку.

Фрида поспешно сбегала в другой конец дома, достала бережно спрятанную куртку из шкуры выдры и, вернувшись, протянула ее Хродмару, прошептав:

— Чтобы не замерз!

Во дворе правило лето, и у христиан очевидно солнце грело сильнее, чем у северян, поэтому ее подарок выглядел смешным и наивным, но, главное, сам жест был искренним и добрым.

Хродмар не знал, что сказать, он только промямлил:

— Спасибо тебе, большое.

— Когда будет дуть северный ветер — вспоминай меня.

— Буду.

Братья пришли в гавань и первое, что бросилось им в глаза, это огромный, невероятной длины и величины драккар Сидрока, сооруженный из дуба, в девяносто мест. Своей красотой он просто-напросто затмевал все остальные корабли. Во всю длину бортов были вырезаны орнаменты, напоминавшие морские волны, которые изображали богов. Змеиное горло было покрыто резной чешуей с рунами прибоя. Паруса на мачте готовились в любой миг расправиться и поднять в воздух корабль. Щиты, словно лунные диски, стояли в ряд, за ними смеялись в голос гребцы. А неподалеку громко разговаривал сам хозяин с пухлым лицом и красно-рыжей бородой, пылавшей ярче солнца. Он буйно что-то рассказывал, но, заметив проходивших мимо братьев, окликнул их:

— О, глядите-ка! Ульфхеднар! Прямо здесь! Воистину Один послал мне тебя! Давай ко мне, на моем борту должны сидеть самые свирепые войны, не медли, ну!

Ингольв равнодушно пожал плечами, а Хродмар чуть не пискнул от удовольствия и предвкушения.

— А это кто с тобой? — спросил Сидрок, упершись кулаками в бока.

— Брат мой, — тяжело вздохнул Ингольв.

— Ага! Так он должно быть такой же свирепый, как и… о-о-о! Что за топор? Сущее воплощение зависти карлов, чтоб их! Покажи скорей!

— Он кузнец, продолжает дело Дарри Доброго, — говорил за брата Ингольв.

Сидрок прикрыл себе рукой рот от удивления, потом сквозь пальцы рявкнул:

— Дам тебе столько золота, сколько ты сам весишь, только выкуй мне такой же, прям точь-в точь! По работе и мастера видно, вот уж точно!

Ингольв промолчал, а Хродмар забегал глазами, пробубнив, что это очень тяжело, потребуется много времени, да только при свете луны в таком-то месяце, в конкретном месте, и вообще подобное создается только раз в сто лет.

— Я знал, что мы поймем друг друга, — надул от удовольствия щеки Сидрок и вытянул руку, указав на свой корабль. — Добро пожаловать на моего змея!

Ингольв разглядывал соседние корабли, подумывая к кому же сбежать. Однако Хродмар заметил его изучающий взгляд и потянул за шею на борт Сидрока.

Они заняли места в самом хвосте, прямо у рулевого, который показался им немного странноватым. Если все группами из трех-шести человек о чем-то вели беседы, то рулевой сидел один, спокойный на вид, с вытянутым подбородком и длинными усами. Один был русый, а второй белый. Он стал пристально разглядывать новеньких. Хродмар не знал, что сказать, кроме как:

— Здравствуй, я Хродмар, кузнец.

Рулевой открыто протянул руку и глухим голосом произнес:

— И ты не болей, меня зовут Хавлиди Белоус, из Рогаланда.

— Добро, — Ингольв пожал ему руку.

— Прости, но не могу не спросить… — застеснялся Хродмар.

— Почему мой ус белый? Не стесняйся, — смешливо махнул рукой Хавлиди. — Важно доверять тем, с кем бьешься на одном поле. Дружина — одна семья, поэтому теперь…

Так он заговорил о вещах, известных каждому ребенку, причем надолго. Хродмару надоело это слушать, поэтому ему ничего не осталось, как прервать его.

— Ах, да, — опомнился Хавлиди. — Как-то раз рыбачил я недалеко от дома. Сижу все да сижу, а рыбы нет. Сижу себе сижу, а удочка не дергается. Так вот сижу-сижу себе…

— Мы поняли, — сухо вставил Ингольв.

— Хмурый ты какой-то, — заметил Хавлиди. — Так вот сижу-сижу… и так насиделся, что злость медвежья меня обуяла. Бросил удочку, да простит меня Ньёрд, опустил голову за борт и как крикнул: «Где рыбеха-то!?» Тут как выпрыгнула треска, белая как снег, тяп меня за ус и уплыла себе! Цвет мой украла! Сама стала темнее, а мой ус белым оставила.

Ингольв закатил глаза, а Хродмар нахмурился. Только он хотел было выразить сомнение, как рядом оказался Скьёльд Деревянный:

— Где твой отец?

— Дома, подустал старик, — ответил Хродмар.

Скьёльд развернулся было, дабы дойти до Бранда, но в эту минуту раздался призывной горн Сидрока: «Все на борт! Держим путь во Фрисландию, а оттуда пойдем вдоль Сены!» Скьёльд что-то забормотал себе под нос, повернув назад к своему кораблю, но потом снова остановился. Как же он бросит Бранда? Однако сквозь толпу провожавших протиснулся человек. Скьёльд прищурился и увидел приближавшегося Бранда с перекинутым через плечо мешком.

— Ну наконец-то! Я-то уж подумал было без тебя отправимся! — обрадовался Скъёльд.

— Да куда уж! — улыбнулся Бранд.

Он холодным взглядом оценил сына и, прежде чем направиться к кораблю Вестейна, грозно приблизился сперва к Хродмару и, совершенно не постеснявшись посторонних людей, громко рявкнул:

— Чтоб я тебя больше не видел в своем доме! Ищи себе другой приют! Не сын ты мне!

Эти слова прозвучали настолько холодно и безучастно, будто вправду были адресованы чужому человеку. Моряки принялись перешептываться, тыкая в него пальцами, кто-то не к месту звучно хихикнул. Бранд ушел на свой корабль, а Хродмар от испуга и стыда чуть было не потерял сознание. Такого унижения во всеуслышание он никогда не испытывал. А как же он вернется домой? Бранд ведь не шутил, это точно. Ингольв безучастно глядел в сторону, даже не думая утешить или поддержать Хродмара, считая, что тот получил по заслугам.

Проводив взглядом отца до соседнего драккара, Хродмар заметил там Вестейна Обуздавшего бурю, который бил себя в грудь, рассказывая одну и ту же историю: как он вывел из страшной бури свой корабль. Тогда Хродмару стало еще хуже, завяло былое воодушевление, он повернулся спиной к Хавлиди и плевать хотел на все его россказни, даже если они были правдивы.

Воины, попрощавшись со своими женами и детьми, погрузились на корабли, взялись за весла и отчалили. Толпа народа в разноголосицу желала им удачи, взывая к богам о помощи.

Олени моря отправились в путь.

III

Корабли вышли в открытое море. Сидрок встал на нос драккара, ухватившись за его змеиное горло. Сильный порыв летнего ветра вдарил ярлу по лицу и тот, воодушевившись, приказал поднять парус. Суровый дракон раскрыл свои крылья, морской вал разбился о его крепкое брюхо, окропив моряков каплями северного моря. Казалось, что корабль вот-вот взлетит и пустит густой дым из своих широких ноздрей — с такой скоростью он заскользил по волнам. Кольчужники дружно захохотали, а Сидрок принялся расхваливать на удачу в походе свой корабль:

— Ха-ха-ха! Лети-лети! Ломай хребты Эгировым дочерям! Рвись беспощадно напролом!

Моряки хором загорланили песню.

Тем временем братья убрали весла и с большим интересом принялись разглядывать сидевшего прямо под мачтой низкорослого, в чем-то уродливенького человека, лицом уже довольно пожилого, зато весьма здорового телом. Его лысый череп блестел на солнце, косматая борода стояла лопатой. Он раскрыл перед собой огромный серый мешок, чуть ли не с него размером, закрыл глаза, подняв голову к небу — веки заметно задрожали, между тем он спешно закопошился своими жилистыми руками в мешке. Не смотря на крепость и молодость его тела, спина была порядком сгорблена, должно быть из-за того, что он всюду таскал эту ношу с собой.

К нему подошел Сидрок, и человечек, чуть помедлив, словно чего-то побоявшись, достал обеими руками ясеневую дощечку размером с локоть. Он так обрадовался, что аж подпрыгнул и показал ее огнебородому ярлу, громко завопив:

— Райдо! Райдо!

Сидрок, удовлетворенный ответом, присоединился к своей дружине распевать песни.

На дощечке красивым узором запекшейся кровью и вправду была изображена руна Райдо. Ингольва заметно удивило поведение незнакомца, он обернулся к рулевому с вопросом кто это вообще такой? Белоус ответил:

— О-о! Примечательный персонаж! Его зовут Офейг Ожидатель.

— Странное прозвище, — заметил Хродмар.

— Ага и не спроста! Хотите расскажу историю? — предложил он с таким фанатичным выражением лица, что сразу стало ясно: он из тех людей, кто живет только ради того, чтобы рассказывать истории и травить байки.

— Судя по твоему виду, неважно, что мы ответим.

— Ага! Ну так слушайте…

Как-то раз ближе к вечеру молодой Офейг возвращался с охоты и встретил по пути одну седую, как луна, старуху. Настолько старую, что ни одному человеку не под силу прожить столько лет! Она волокла за собой огромный серый мешок и чуть не валилась с ног, настолько, видать, долог был ее путь. Жалко стало Офейгу бабку и решил он ей помочь:

— Давай-ка я выручу тебя, бабуль, дотащу твой мешок, а то не чай так и кокнешься черепом об землю!

На что бабушка ответила ему:

— Не поднять тебе такой ноши, дорогой, ведь в нем ответы на все вопросы!

— Не боись, бабуль, будет тебе!

И Офейг с легкостью закинул себе за спину ее ношу. Но вместо того, чтобы отблагодарить молодца, старуха скривила ребром свой морщинистый рот и предрекла ему:

— Раз уж ты такой силач, то получишь ты — и те, кто к тебе обратится — ответ на любой вопрос. Но однажды твоя дрожащая рука вытянет руну пустоты, тогда не миновать тебе страшной смерти! Настолько мучительной, что наказание Локи покажется тебе отдыхом! А затем волк проглотит солнце! Ожидай!

Старуха так сверкнула глазами, что у Офейга подкосились ноги, он закрыл лицо руками и закричал от страха, как перед смертью. Почувствовав после, что никакой опасностью все же не грозило, Офейг посмотрел в след старухи, которая уходила от него в сторону леса. И когда та, в лучах заката, зашла в тень бора, его взору четко представилось, что старуха тут же выросла, приобретя черты присущие исключительно молодой девушке: длинные ноги, широкие бедра, тонкая талия и распущенные вороные волосы! И в ту минуту Офейг осознал: должно быть, ему явилась сама Хель, владычица мертвых. Придя в себя, он первым делом высыпал содержимое мешка на землю, оттуда вывалилась груда огромных деревянных дощечек с изображенными на них рунами, но никакой руны пустоты так и не обнаружил. С головы же его мгновенно опали волосы, и лицо его постарело.

— Вот такая печальная история, — заключил Белоус.

Ингольв задумчиво смотрел в пустоту.

— А не краснобай ты случаем? — заметил Хродмар.

— О, нет! Я уже не первую зиму тут за рулевого. Чего у Офейга не спроси — никогда не ошибается!

— Проверял, что ли?

— Ну… да, — замялся Хавлиди, — мы как-то встали на Рейне и, пока все разгружались, я спросил у него, поймаю ли я сегодня в речке макрель? Тот ответил «без сомнения». Я, собственно, отправился рыбачить и, не поверишь, на крючок и вправду попалась макрель!

— Нашел, что спросить, пожалей тебя Один! — недоумевал Хродмар.

— Макрель морская рыба, дурень, — равнодушно произнес Ингольв.

Хродмар тут же побагровел от стыда, а Хавлиди Белоус беззлобно рассмеялся.

Во время плавания кузнец постарался временно забыть об отношениях с отцом. Его расслаблял вид остальных плывших следом кораблей, он с восторгом в душе разглядывал их гордые драконьи головы, их паруса, которые раздувал леденящий хор горных йотунов. Драккары невозмутимо рассекали бесконечное синее море, а на фоне голубого неба с белыми, будто шерстяными, облаками падал желтыми нитями свет. Но как Хродмар не пытался прогнать мысли об отце, они только сильнее возвращались, а вместе с ними страх и терзание совести.

— Жалко мне почему-то Офейга, — признался Хавлиди, — каково это знать, что ты обречен на поражение? Так и проведешь всю жизнь с рассудком в кармане — вроде что-то да соображает, а кто соображает? Он ли? Нет, не думаю, это уже не тот Офейг…

Хавлиди понадеялся, что с Ингольвом завяжется разговор, но волк не обращал на него никакого внимания. Он вслушивался в клокот морской воды, смотрел в нее и думал: что же на дне этой бездны? Должно быть, лишь тьма, в которой обитают все страхи человеческие и нечеловеческие. Ингольву думалось, что сам Ньёрд даже не заглядывал туда. Разве может еще кто-то там проживать? Должно быть, только Хёд. Ведь он родился в темноте, сидит там, совершенно ничего не боясь…

— Все-таки, скажи мне, Ингольв, — продолжил Хавлиди, — разъясни мне, как эйнхерий Всеотца.

— Слушаю.

— Офейг заранее обречен на бесславную погибель, неужели такова его судьба и тут ничего не поделаешь? Неужто священные нити Норн подобны охотничьим сетям, которыми обычно ловят диких зверей? Если уж и боги не властны над ними…

Хродмар перевел свой взгляд на Ингольва, его тоже волновал этот вопрос, тот ответил ему своим хмурым взором, вопрошающе кивнув: «Чего тебе?»

— Скажи чего-нибудь умное, как ты любишь, — язвительно улыбнулся Хродмар, чтобы не выдать своего беспокойства.

— Как говорили истинные мудрецы, страдать — значит позволить развиваться событиям, как им предписано.

Белоус тут же замечтался, словно что-то припомнил, в его глазах отразилась какая-то уютная, домашняя теплота, и вся печаль куда-то мигом утекла с его лица. Он, помедлив, сказал:

— Эх, дед мой, покуда был жив, так же поговаривал, здравомыслящий был человек! А потом просто перевалился за борт и исчез… говорят, даже всплеска не было слышно…

— Чему быть… — смудрил Ингольв.

Хродмар понурил голову.

***

Корабли вошли в устье реки и поплыли вдоль берега. Ингольв наслаждался зеленоватой водной рябью, шедшей от носа корабля, разглядывал деревья, как они тянули к его темной голове свои кроны и вдруг, некое пятно проскользнуло мимо отражений деревьев. Ингольв поднял взгляд и заметил зайца, который снова мигом скрылся в кустах.

— Ущипни меня Бальдр! Ты улыбнулся? — хохотнул Хродмар.

Ингольв ничего не ответил и спокойно наслаждался природой.

У Хродмара же давно чесались руки, он мечтал поскорее перепрыгнуть через борт и проверить на деле свой топор, полученный, как ему казалось, с таким трудом. Ему все было в новинку, поэтому походил на щенка с высунутым языком, который больше не нуждался в молоке матери. Однако вскоре Хродмар разочаровался, оказалось, что этот кусочек земли принадлежал северянам. Бывшие жители разбежались, и брошенные поселения отныне служили местом отдыха и сбора. Теперь ее так и называли: «Земля северных людей». С каждым днем завоеванная территория увеличивалась в размерах, и чуть ли не каждый конунг или ярл стремились возвести тут свои замки, подобно христианским графам и королям.

Пришвартовавшись к берегу, вся орава викингов во главе с Сидроком направилась в буковый лес.

— Во имя Одина, тут даже трава зеленее! — воскликнул один из воинов, который в шутку упал на колени, принявшись тереться своей бородой об землю. Раздался хохот. Ингольв такое замечание не оценил, хотя прекрасно понимал, что население на родине продолжало неустанно расти, а вместе с ним и лютый голод, поэтому родная земля многих отталкивала, им были важнее перспективы, которые предлагали чужие земли.

— Это потому, что за все время плавания ты кроме воды ничего более не видел, — засмеялся Вестейн, похрюкивая.

Смех Вестейна непроизвольно заставил Хродмара обойти Ингольва с Хавлиди, чтобы идти вместе с ними подальше от человека, который положил глаз на дорогую ему Фриду. В эту минуту подул убаюкивающий северный ветер.

Идти оказалось не так далеко. Расставшись с обителью лесных духов, целое войско северян во главе с ярлами подошло к открытым деревянным воротам занятого поселения. Одни люди обрадовались и поспешили встречать новоприбывших, а кто-то остался в стороне, оскалив зубы, мол, приперлись делить добычу, ишь! Но несмотря на расхожие эмоции, всех их объединяло чувство удивления от такого количества народа. «Намечается самый масштабный поход за все время!» — подумали они.

Сидрока Добродушного встретил Вальборг Железная кость из Норвегии. Они крепко обнялись, похлопали друг друга по спинам, подергали за бороды — так могли вести себя только старые закадычные друзья. Вальборг был высокий с темно-русыми длинными волосами, с тонкими губами и бородой, заплетенной в две широкие косы. Он казался совершенно обычным и ничем не примечательным ярлом, но при этом от него веяло некоторой скрытностью, казалось, словно его «непримечательность» служила превосходной ширмой. О нем было известно лишь одно — он знаком с конунгом Хальвданом Черным, который приложил руку к убийству семьи Ингольва. Ульфхеднар понадеялся, что однажды они с ярлом познакомятся поближе, вдруг Вальборг чего-нибудь да знал?

— Не ожидал так скоро тебя увидеть, свиная морда, — обрадовался Вальборг.

— Да, мы только из Фрисландии, подобрали остальных и сразу к вам! Ну что? Далее пойдем по Сене на встречу к Бьорну? Кстати, не ожидал увидеть тебя живым, хе-хе, — ответил Сидрок.

— Видать, предки боятся, что буду им докучать! Погоди, а я думал мы снова пойдем по Луаре, чем она-то плоха?

— Луара и так кишмя кишит нашими ребятами, думаю, что делать там уже нечего. Кроме того, нас в последний раз разбил там Карл Лысый, значит удача на Луаре кончилась, лучше попытать ее в другой реке.

— Пойдем потолкуем об этом с остальными!

Железнокостный приобнял Сидрока и повел его к храму франков, пригласив заодно остальных ярлов. На сем вся дружина рассыпалась — каждый занялся своим делом.

Хавлиди предложил найти какой-нибудь стол и поставить его под открытым небом. Братья так и сделали, а Белоус вернулся от местного повара с дымящейся говядиной.

— Лучшая приправа, как говорится, это голод, — облизнулся он.

Однако приятную обстановку разрушили взгляды соседей. Одних смущал ульфхеднар, который мог, как им чудилось, в любую минуту наброситься на кого-нибудь из них. Другие дивились неповторимому бродексу Хродмара, даже думали подойти и познакомиться. Но в первую очередь можно было увидеть, как стремительно расползались слухи. Один бородач другому что-то нашептывал, указывая большим пальцем на Хродмара, отчего ему снова стало стыдно.

Вдруг послышался завораживающий и угрюмый вой тальхарпы. Все в предвкушении повернулись к воротам. Музыка то нарастала, становилась все громче и проникновеннее, то мягко умолкала. Хавлиди замер от восторга, Хродмар оставил открытым свой набитый рот, забыв о своей проблеме. Тальхарпа снова загудела. «Это конунг Гисли!!!» — восхищенно крикнул кто-то. Сквозь ворота прошел человек невероятного роста с длинными золотыми волосами, он был настолько высок, что сопровождавшая его дружина скорее походила на детей. Его появление буквально озарило всех невероятной радостью. Дорогой красный плащ ниспадал с его плеч, на поясе висел меч с золоченой рукояткой. Он открыл широкий кожаный мешочек, наполненный донельзя разными богатствами, и, восторженно улыбнувшись, всех поприветствовал, и своей длинной рукой принялся черпать из мешка горстями монеты, как семена, и щедро разбрасывать их во все стороны, словно он засеивал поле, да приговаривал: «Моя удача принадлежит миру!» Люди в ответ благодарили его, смеялись от счастья, подбирали монеты, которые приземлялись и на стол, где сидели братья. Хродмар неуверенно поднял монетку, вторую, спрятал — авось удачи прибавится. Ингольв же недоверчиво изучал чье-то изображение на монетке.

За Гисли следовали воины в богатом снаряжении, в крепких кольчугах и искусно сделанных шлемах, чем вызывали зависть у других, потому что не было на всем свете более щедрого конунга чем Гисли, а в свои ряды он брал не всех подряд, как Сидрок. Конунг напоминал собою величественное солнце, которое безвозмездно одаривало лучами все и вся. Возможно, именно поэтому его называли сыном Бальдра.

Гисли играл на тальхарпе причудливого вида. Ингольв прищурился, чтобы получше разглядеть ее, но так и не смог понять из какого материала она была сделана. Он обратился к Хавлиди:

— Хавлиди, я многое слышал про Гисли, но что за инструмент у него такой?

— Мне лишь известно, что он своей Тальхарпе дал имя Синдри, его вечный спутник во всех походах, а сделана она из сердца великана.

— Ну это все знают! — заметил Хродмар.

— Зато вы другое не знаете, я когда-то сам видел, как она кровоточит.

— Кровоточит? Почему?

— Говорят потому, что смычок сделан из волос возлюбленной великана, по которой он тоскует.

— А как ему досталась тальхарпа? — спросил Хродмар.

За Белоуса ответил Ингольв:

— По наследству, в его роду все были скальдами, поэтому многие любят проговаривать, что его род основал великан-скальд.

Дружина разместилась, где смогла, а Гисли тоже устремился в храм к остальным ярлам и конунгам, вышедшим на звук тальхарпы. Они радушно его приняли. Проводив Гисли взглядом, Хавлиди принялся жадно уминать обед, попеременно рассказывая разные истории. Всех сопровождало хорошее настроение, кроме Хродмара. Он заметил неподалеку отца со Скъёльдом, который указал Бранду пальцем на него, сказав, должно быть: «Гляди, вон твой сидит». Отец не повернулся, лишь пренебрежительно отмахнулся: «А ну его…»

Все радовались, отдыхали, грезили о будущем, опять же не считая Хродмара, который боялся и стыдился. Он, как и мечтал, попал на чужбину, но потерял дом. Кузнец подумал: «Все-таки может он несерьезно? Перебесится и все вернется на свои места…»

Тут пожаловал отряд из берсерков, драккар которых прилично отставал от Сидрока. Им даже не пришлось стараться привлечь к себе всеобщее внимание, ведь там, где медвежеголовые, там всегда стихийно прибывал страх, а в воздухе витал призрак безрассудства, и чем ближе они приближались, тем больше реальность переставала быть действительной и походила на бесконечный беспокойный сон, из которого не было выхода.

Хавлиди, с трудом проглотив кусок мяса, сказал:

— Вот честно, Сидрок когда-нибудь доиграется с этими шкурозадами, не тебе в обиду, Ингольв, в тебе-то я наоборот заметил какую-то искорку благочестия.

Ингольв всматривался в берсерков, в их фиолетовые мешки под глазами, в их непредсказуемую походку, разглядывал бесчисленные шрамы больших и малых размеров по всему телу, и подчеркнул:

— Обычное дело! Ведь чем дольше жрецы пользуются своей властью для сокрытия собственных пороков и страстей, тем скорее они начинают сами верить в правоту своих действий вместо того, чтобы прозреть и преодолеть свои слабости в угоду Одину и подать тем самым пример остальным. Люди же либо принимают это как норму и присоединяются к этим лжепророкам, либо стараются найти истину где-то в другом месте, обидевшись при этом почему-то на богов, а не на людей, предавших богов. Неудивительно, что нынешние эйнхерии во плоти сдаются без боя в угоду своему внутреннему зверю.

Хавлиди внимательно выслушал Ингольва, слова которого произвели на него глубокое впечатление. Он ощутил в себе что-то такое близкое, теплое, но давно забытое, аж усы невольно дернулись.

— Давненько я не слышал подобных речей. Воистину ты последний сын Хеймдалля! — воскликнул Белоус.

— Ох, надеюсь, ты ошибаешься…

Хродмар тем временем труханул так, что его страх учуял, словно одичалый хищник, один из берсерков с черными, мертвыми глазами, точь-в-точь как у медвежьей морды, что лежала поверх его головы. Они будто два бездонных колодца, в которых все же когда-то можно было разглядеть что-то светлое, теплое, человеческое. Этот здоровяк грозно приблизился, его привлекла секира.

— Кому принадлежит этот топор? — угрожающе произнес он.

— Мне, мастеру кузнечного дела, — ответил Хродмар.

Берсерк долго и упорно вглядывался в лицо Хродмара, тот смотрел на него в ответ, стараясь проявить свое бесстрашие. Однако, чем дольше он смотрел, тем четче зрачки берсерка ширились, разрастались в два огромных черных пятна — сущие омуты, они становились все больше, они проглатывали Хродмара, засасывали его и все окружение: и белые облака, и оранжевое небо. В конце концов, паника охватила его сердце.

— Ложь! — рявкнул берсерк и нагло взялся за рукоять топора, но в эту минуту Ингольв оттолкнул его, врезав ему, и тот впал в свирепое бешенство.

Ингольва, как щенка бросили на землю. Он даже не успел встать, а берсерк с ревом напрыгнул на волка, принявшись своими могучими руками наносить удары прямо по его голове. Белоус бросился на выручку, но сам получил от медведя в челюсть. Сзади раздался голос Бранда:

— Несите ведро с водой, они сейчас всем тут зубы повыдергивают!

— Не торопись! Когда еще посчастливится увидеть бой между волком и медведем?

Хродмар же не знал, что делать, его глаза беспомощно бегали, он стоял как истукан.

Ингольв попытался скинуть с себя медведя и перевести все на честный бой, но, по-видимому, только молоту Тора было под силу сбить такого великана с ног. Тем не менее, кто-то из кольчужников с разбегу повалил берсерка, это был Вестейн. Он запрыгнул на него, чтобы хоть как-нибудь усмирить, но тщетно — разъяренный берсерк перекинул через себя отчаянного воина, словно девку, тот макушкой вписался прямо в стену дома. Зато Ингольву удалось выбраться из его хватки.

— Я вызываю тебя на честный бой, — воскликнул Ингольв, обнажив свой меч и воткнув его в землю в знак вызова. Некоторым могло бы показаться странным такое действие с его стороны, однако поступил он правильно: в случае разбора драки очевидцы скажут, что Ингольв был ведом здравым рассудком, в отличие от противника. Берсерк не угомонился и бросился на ульфхеднара. Ингольв, увернувшись от удара, забрался прямо на вражью спину. Медведь же схватил его за ноги, чтобы не выскользнул, и грохнулся всем своим весом прямо на него, чуть не расплющив спиной. Затем дюжий кулак еще раз приземлился на голову Ингольва. Тогда он не выдержал и тоже пустился в исступление: поймав момент, ульфхеднар провел ногтями по глазам противника. Тот взвыл. Потом Ингольв впился зубами ему в глотку, подобно настоящему зверю, кровь полилась ручьем. Но и это не остановило берсерка. Он стал громить кулаками пуще прежнего. Волк отвечал и готов был сам разорвать медведя в клочья, как вдруг в эту минуту меч Ингольва отразил солнечный луч, и сверкнули буквы «К-О-Л-Ь-Г-Р-И-М». В этот миг он пробудился, словно ото сна, и выбрался из ослабевших лап берсерка. Противник спокойно выпрямился и, орошая траву своей кровью, поволокся в его сторону. Не пытаясь даже остановить кровь, он тянулся к нему своими руками, пока, наконец, не повалился ничком в траву, испустив дух. Ингольв мотал головой по сторонам с окровавленным ртом, стараясь прийти в себя.

От страха ноги Хродмара будто бы вросли в землю, уши пульсировали до боли.

Остальные берсерки сухо глядели на труп своего соратника, их совсем не удивила его смерть. Один из них медленно подошел к трупу и потряс его:

— Э! Сторольв! Сторольв, тролль тебя дери! Хорош придуриваться, ну, песий сын, вставай уже! Сдох, все-таки…

Они все разом неторопливо подняли глаза на Ингольва:

— Что ж, — сказал один, взяв в каждую руку по топору, — сам на колени встанешь иль помочь тебе?

Тут появился Сидрок:

— Это что за тролльщина! — рявкнул он. — Вас уже одних оставить нельзя? Какого дверга вы тут устроили?

Сидрок перевел свой взгляд на окровавленный рот Ингольва.

— Какой альв позволил тебе схоронить моего берсерка?!

— Попрошу заметить, — вступился Хавлиди, — что Ингольв всего лишь защищал своего брата, дорогой мой ярл, весь этот кавардак учинили медвежеголовые, Тюр мне свидетель!

— Это правда? — обратился к остальным очевидцам Сидрок.

— Белоус не врет, волк требовал честного боя!

— Не-не, ульфхеднар дрался, как сущий зверь, покуда братишка его слюни пускал!

Вальборг шепнул Сидроку на ухо:

— Сам ведь, дурень, посадил себе осиное гнездо на мачту и даже не смутился. Я тебя предупреждал.

Сидрок раздраженно махнул рукой.

— На правду не обижаются! — добавил Вальборг.

— Оружие убрали и тихо-мирно сидим! — крикнул Сидрок.

Берсерки нехотя попрятали оружие и направились куда-то за угол, не спуская озлобленных взглядов с Ингольва. Сидрок подошел к Хродмару и спросил:

— А ты что? Правда зассал?

Хродмар ничего не ответил, но все было ясно по его виду.

— Мда-а-а, — протянул Сидрок, — взял на свою голову, тут не берсерков надо бояться, а вот таких вот…

— Тюленей! С топорами! ХА-ХА! — засмеялся один.

Поднялся хохот, и Хродмару захотелось умереть на месте, только бы прекратить это бесконечное унижение.

— Ну ты и остряк, Агнар!

Сидрок тяжело выдохнул и раздраженно обратился к Ингольву:

— Пойдем-ка с нами.

Ингольв, утерев кровь с лица, повиновался. Его провожали одобрительные взоры кольчужников, некоторые укоризненно и с усмешкой поглядывали на Хродмара, который, от страха чуть было лужей не пропитал штаны. То были невыносимые минуты для него, он совсем не знал куда себя деть. А отец его? Кто-то спросил его ли это сын, на что тот лишь отрицательно покачал головой.

Ингольв с ярлами направились в церквушку. Отныне храм франков превратился в место для отдыха, игрищ и переговоров. Все помещение насквозь пропахло жареной свининой. Всякая утварь, скамьи и прочее были хаотично разброшены. Сами властители восседали за длинным столом с яствами, тут же неподалеку стояли брюхатые бочки меда и пива. На краю стола ярлы играли в хнефатафл, оживленно переставляя костяные фигуры на оленьей шкуре, расшитой в клетку светлыми нитями. Оранжевые факелы освещали золотую гору драгоценностей в том месте, где ранее возвышался алтарь. Гисли нежно водил смычком, и таинственный звук тихонько звучал в храме.

Ингольв приготовился выслушивать упреки, но вдруг Сидрок из всего этого завидного огня двергов вытащил малюсенькое колечко и хвалебно протянул его Ингольву в знак доблести. И Вальборг Железная кость, забыв на минуту о партии, не постеснялся выразить свое уважение волку.

— Возьми-ка и моей удачи заодно, ты хорошо дрался, — протянул ему Вальборг золотой браслет.

И его отпустили. Ингольв почувствовал себя дитятей, которому дали пряник, чтобы больше не проказничал. Но все же поблагодарив щедрых ярлов, он поспешил обратно. По пути многие воины выразили ему свое почтение, подметив, что никогда им еще не доводилось видеть собственными глазами владеющего собой эйнхерия. Хоть Ингольв и не изменил своей суровой мины, ему было приятно.

Он вернулся к Хродмару и упрекнул его в бездействии:

— И это ты называешь побратимством? Я с тобой заключил кровный договор перед богами, а ты! В следующий раз выручать тебя не буду, сам выкручивайся.

Публичный позор, укоры брата и громкие мысли очевидцев сковали все нутро кузнеца, он еле выдавил из себя:

— Я исправлюсь.

— Что-то не верится, — сказал Ингольв.

Хродмар глядел в одну точку, боясь смотреть куда-либо еще, чтобы не пересечься с чьим-либо осуждающим взором. Белоус тоже думал что-то сказать, но решил промолчать и предложил сберечь оставшиеся силы до завтра. Братья развернули спальные мешки у костра, поскольку все дома уже давно заняли дружины ярлов и конунгов. Войско таких размеров не поселишь в какой-то деревушке, как ни старайся. Тут подошел один кольчужник и, окликнув Ингольва, предложил ему переночевать в амбаре, мол, ему-то не жалко уступить место. Ульфхеднар ответил, что примет предложение, если найдется место и для брата.

— Прости за грубость, — сказал тот, — но рядом с трусом только рабам спать.

Хродмар сделал вид, что ничего не услышал и, зарывшись лицом к себе в спальный мешок, никак не мог уснуть. От стыда и внутреннего напряжения он задержал дыхание, боясь даже пошевельнуться, мышцы всего тела непроизвольно сковало, он словно окаменел. Живот ныл, лицо горело, голова гудела, хотелось плакать. И Хродмар тихонько заплакал.

***

Ингольв двигается вдоль темных колонн, медленно приближаясь с каждым шагом к одинокому столу. Это не ноги несут его к столу, а сам стол, не торопясь, летит к Ингольву. За столом сгорбились четыре фигуры. Они играют в тавлею, вдоль поля двигают фигуры, сплетенные из искорок света. Позади них пылает костром золотая гора украшений, монет и драгоценностей — единственный источник света во всем помещении, не позволяющий густому мраку объять храм. Ингольв переходит из тьмы в светлую часть помещения. Постепенно с его приближением проявляются черты лиц нескольких игроков. Первый из них — Сидрок, который едва размышляя над ходами, спешно передвигает фигуры. Перед ним корпит Вальборг, который старается ходить сдержанно и осторожно. Рядом ждет своего хода Бьорн Железнобокий с равнодушным выражением лица. Он ловко жертвует своими воинами, чтобы вот-вот захватить короля, отчего Сидрок негодует и чуть не опрокидывает стол. Ингольв не понимает правил игры, они отличаются от привычных, но инстинктивно до него доходит, что не хватает еще двоих игроков. Как они могут ходить против короля, стоящего в центре игрового поля, если за него никто не играет? А четвертая армия так вообще стоит нетронутой.

Вдруг пешка короля сдвигается с места, без чьей-либо помощи. И Ингольв видит проступающий из тьмы черный олений рог, это он передвинул ее. Тут над всеми, словно из тумана, возникает широкая тень, это какой-то черный человек с дымчатой головой. А олений рог оказывается его рукою. Из-за плеча расправляется одно огромное вороное крыло. Он не двигается, словно терпеливо выжидает удобного случая для хода. Внезапно он устремляет свой омутный лик на Ингольва. Ульфхеднар испытывает ужас перед черным человеком. Существо приглашает его занять свое место и принять участие в партии. Волк садится.

Световые фигуры высоко детализированы, каждая тонкость легко бросается в глаза. Ингольв внимательно разглядывает причудливых и не похожих друг на друга игрушечных воинов, но вот диковина! Они ясно напоминают собой настоящих людей! Многие были ему незнакомы.

Ингольв замечает, например, Хавлиди Белоуса с миниатюрным дубом в руках, на стволе которого вырезана руна Отал. Сутулого Офейга Ожидателя с мешком на перевес и выгравированной на нем руной Перт. Тут есть и сам Сидрок, подбоченившийся, с огромным поясом, на коем светится Турисаз, а неподалеку стоит Бьорн с мечом вместо руки, по долу которого тянется Тейваз. А вон там Гисли, восседающий на сундуке с руной Феу. Но больше всего Ингольва поражает фигура Хродмара с удилами во рту, поводья тянутся к топору, что лежит на его коленях, а на лопасти искрится руна Наутиз. И главное — сам Ингольв в волчьей шкуре стоит на коленях и вскрывает голыми руками себе грудь, в ней спрятаны два сердца с рунами Наутиз и Ингуз. Потом его взор привлекает середина тавлеи, где фигуры противников короля передвигает черный человек. Он играет за всех сразу! Игрокам остается только испытывать эмоции, наивно полагая, что это они сами совершают ходы. Да, выходит, что никто из игроков не играет за свою сторону. Игра идет по каким-то другим правилам, Ингольву неизвестным и непонятным. Внезапно раздается какой-то шум во мраке. Игроки переглядываются. Они медленно обнажают свои клинки, идут на шум и черный человек вместе с ними. Они растворяются в темноте.

Ингольв остается один.

Монетка. Неожиданно монетка с самой верхушки золотой горы срывается вниз, резво позвякивает, вот она катится по каменному полу, стукается о сапог Ингольва, закручивается и… из-под груды награбленных богатств выскакивают с жуткими воплями три ужасные огромные женщины, потрясывая, как одержимые, своими гадкими рылами. Они хватают какие-то четыре золотые фигуры, опрокидывают стол и каждая, раскрыв зловонную пасть, проглатывает их.

И остались только тени, тени и сердечная боль.

***

Хродмару снился беспокойный сон, сквозь который он умудрился засадить кулаком Ингольву в ухо, тот сразу пробудился. Случилось это, однако, вовремя. Рядом лежал топор кузнеца, бродекс был весь в крови, багровый, вплоть до рукояти, будто им разделали быка. Опешив, Ингольв принялся трясти брата:

— Хродмар! Вставай, вставай, ну!

Хродмар мигом очнулся ото сна, узрев окровавленный топор.

— Что за тролльщина, Хродмар? — не верил своим глазам Ингольв.

— Клянусь Одином, я спал, как младенец! — полушепотом недоуменно воскликнул Хродмар.

Тут раздался призывной вопль горна, сопровождавшийся чьими-то ругательствами.

— Кого ты убил?!

— Я никого не убивал, клянусь! Я-я ничего не понимаю!

Ингольв не знал, что делать — способен ли был его брат на подобный поступок? Если да, то неужели теперь помогать убийце? Хродмар с мокрыми и красными глазами так взволновался, что принялся икать. «С другой стороны, — успокоившись, задумался Ингольв, — надо быть полным кретином, чтобы лечь спать, не смыв кровь».

— Ингольв, я не, я не…

— Поднимайся скорей, надо почистить топор! — приказал Ингольв.

После они пришли на место сборища. Протиснувшись через толпу, братья увидели расчлененный труп мужчины.

— Я вам говорю, это Бьольв убил Агнара, кто же еще! — кричал Эйд.

— Да ты сам его раскромсал, а теперь на меня всю вину сваливаешь! — отвечал Бьольв.

— Почему ты так решил, Эйд? — поинтересовался ярл Вальборг.

Эйд снова принялся во все горло поносить Бьольва, а в конце добавил:

— После набега Бьольву якобы меньше досталось добычи в отличие от Агнара, которому перепала огромная золотая чаша с рубинами, вот и не спалось, извергу, всю ночь!

Тем временем Ингольв поглядывал на брата, думая: «Боги, во что я ввязался?» Хродмар еле заметно качал головой и шевелил губами: «Я тут ни причем, правда».

— Да ну эту чашу к двергам, у меня удачи побольше будет! Лучше расскажи, как он у тебя кольцо свистнул! — сказал Бьольв.

Тут встрял Сидрок:

— Так, вы и остальные ночевали с ним в одном помещении, неужели вы ничего не заметили и не услышали? Так может спать лишь обожравшийся тролль!

— Да, я видел, как он встал посреди ночи и вышел наружу, — признался один финн, — но я не придал этому никакого значения, может ему в кусты надо…

— А затем?

— А затем я снова уснул, а когда проснулся, заметил кровь на своей одежде, я даже не сразу понял, что она чужая! — закончил свой рассказ свидетель.

Ингольв внимательно слушал, а сам размышлял: «Агнар поднял на смех Хродмара, но мог ли он, обиженный на нелепую шутку, порезать обидчика на куски?! Маловероятно, ведь кузнец никогда не убивал. Но если допустить такое, то он слишком неуклюж, чтобы пробраться в дом с двадцатью спящими воинами, втихую убить одного, да еще и расчленить! Хм… больше похоже на подставу».

Тут вышел Ингольв и словно истинный лагман повел свою речь:

— Вместо того, чтобы весь день, подобно сплетницам роптать в пустую, обращаюсь к убийце: тот, кто совершил подлое убийство, присущее лишь смердящим рабам, сделай шаг вперед и, как настоящий воин, признай свою вину, если ты не жаждешь своею трусостью проклясть собственный род и утерять веками накопленную им удачу. Честное признание — честный суд.

Надеяться на чистосердечное признание убийцы было наивно, даже не смотря на северную веру, но Ингольв рассчитывал на то, чтобы кто-то выкрикнул: «Это Хродмар-кузнец! Поглядите на его топор!» Этот кто-то и окажется убийцей. Возможно, злоумышленник даже полагал, чтобы это сделал сам Ингольв.

Люди с подозрением переглядывались, но никаких действий не последовало. Молчание, да и только. Подождав еще немного, Сидрок решил закрыть тинг:

— Что ж, это надолго, а нам пора отплывать! Хоть мы и не узрели воочию лицо убийцы, зато знаем, что отныне род его очернен так же, как и честь жертвы. Похороните его останки во имя Одина, быть может, Всеотец смилуется над беднягой.

— Ты что, вот так просто это оставишь? — спросил его ярл со шрамом на глазу.

— А что ты мне прикажешь делать? Это же твои люди, не мои. Волк прав, боги накажут убийцу… или ты сомневаешься в них?

— Я никогда не сомневаюсь.

— Ясно, что кто-то убил его из своих же, мы только вчера прибыли, поэтому глупо нас в чем-то подозревать, — заключил Сидрок.

— Логично, — чуть подумав, согласился ярл со шрамом.

Так они и порешили, хотя Гисли считал, что так просто оставлять это было нельзя.

Соратники Агнара начали собирать его останки, а Сидрок сказал, что пора бы покинуть «сие уютное пристанище», снарядить корабли и отправиться дальше, наконец, заниматься благими делами, да объединиться дружинами с Бьорном Железнобоким.

Перед уходом Ингольв отвел в сторону брата с вопросом:

— Ты что-нибудь помнишь, когда спал? Кто мог взять твой топор?

— Да я спал, как убитый! Топор лежал рядом!

«Странно… очень странно…» — подумал Ингольв, брат стоял перед ним с виноватым видом.

— Так. Послушай меня внимательно, Хродмар. Мы братья, я твой щит, ты мой щит. Я не хочу, чтобы посреди поля боя ты меня бросил от страха. Если хочешь оправдаться перед отцом, то слушайся меня, понял?

— Я не подведу… больше не подведу.

— Надеюсь.

Так, попрощавшись с остальными, дружины Сидрока, Гисли и Вальборга отправились пробуждать ото сна своих морских драконов. На обратном пути через лес Ингольва всячески хвалили и приободряли — несколько воинов даже, кто смог, отпросились у своих ярлов отправиться рассекать реки вместе с ним, такое яркое впечатление он на них произвел.

Хродмар, понурив голову, неуверенно шел где-то позади, неуклюже спотыкаясь об вены леса. С ним никто не разговаривал, все обходили его стороной. От страха, унижения и стыда ноги обмякли, в горле надулся ком, голова болела от мыслей: «Что думает отец? Что думают другие?» Потом принялся размышлять о топоре и уже пожалел, что вообще отправился в поход.

Тут рядышком проковылял мимо Офейг со своим громоздким мешком.

— Медвежеголовый прав, он был прав, это не твой топор, не твой.

Хродмар даже чуток испугался Офейга, ведь тот никогда ни с кем не разговаривал, лишь выкрикивал имена рун время от времени.

— Это мой топор, — ответил Хродмар.

— Не обманывай, лжецам вырывают языки, тролли вырывают, я сам, сам видел, как они вырывают языки, а потом делают себе из них пояса, да-да!

— Офейг, не зли меня, я выковал этот топор, — неуверенно стоял на своем Хродмар.

— Нет, его выковал не ты, этот топор выковал сам себя, я знаю!

— Ты крот что ли? Здесь мое имя, вот, видишь? — указал Хродмар своим пальцем на руны.

— Имя! Имя может дать только создатель! Твой топор ворует имена! Он похититель имен! Потому что у самого нет имени! Да-да!

— Ты что несешь? Да не может быть такого! — опешил Хродмар.

— Это он убил, он сам! Безымянный!

Кажется, слова хранителя мешка привлекли внимание одного из ратников. Он повернул голову в их сторону и прищурился — это был Вестейн.

— Тихо ты! — не подав виду, зашипел Хродмар, — поди всем расскажи еще!

— Это он убил Агнара, он убил, да-а, оно и неудивительно. Суть кроется в имени — не понравилось ему имя «Агнар», нет, оно чужое, а вот «Хродмар» — так это другое дело! Это-то близкое, родное! Зачем ему становиться «Агнаром»? Незачем! Всем не любо привыкать заново!

— Да с чего ты это взял!?

— Головушке моей ни тролленька не ведомо, а вот владычица! Владычица-то все знает! Вот, погляди…

Офейг раскрыл мешок, повеяло старой древесиной. Он, запрокинув голову к небу, заворошил там рукой и вытянул руну Хагалаз.

— Ага! Видишь, да, видишь? — очарованно сказал Офейг, приблизив ухо к руне, словно она что-то ему нашептывала.

Хродмар промолчал и ускорил шаг, чтобы поскорее отделаться от своего собеседника.

***

Змей Сидрока летел первым. Весла крыльями поднимались и опускались. Корабль игриво поскрипывал, будто мурлыкал. Гребцы общались, но чаще ругались, поскольку на борту был один человек, по имени Йофрид, который, хлебом не корми, любил всех всячески подначивать да выводить из себя. Он крикнул рулевому:

— Эй, брюхо! Налей-ка мне меда!

Его рог передавали друг другу гребцы из рук в руки в самый хвост драккара, один сострил:

— Плесните этой селедке меду, совсем малый обессилел!

Хавлиди, сидевший за румпелем, тоскливо достал свой маленький бочонок с медом и засетовал себе под нос: «Кто ж меня за язык тянул, брал ведь для себя!»

Йофрид же, что касалось препирательств, никогда не оставался в долгу:

— Давайте скорей пришвартуемся, я покажу этому обжоре какими опасными селедки бывают!

Тут рог передали обратно, ответив ему:

— Эй, кисель, держи!

Рог вернулся обратно своему хозяину в руки, но так небрежно, что по пути пол напитка богов расплескалось. Йофрид жадно опрокинул остатки в свое горло, а ему вдогонку крикнули соседи:

— Э! Тебе ведь плюнули туда!

Но Йофрида это ничуть не смутило, он лукаво указал пальцем на стальной ободок с рунами, мол, выкусите, ребятушки, любой яд какой не влей — обернется в лекарство!

— Могли бы придумать чего-нибудь получше, не мужики, а ромашки!

— А ну иди сюда! — не выдержал моряк.

Эта беседа так и длилась бы до следующей остановки, но на правом берегу из зарослей вышел человек с удочкой через плечо, задумчиво направляясь к воде. Как ни странно, он не заметил, что прямо к нему надвигалась настоящая колонна из драккаров. Йофрид подумал, что это не дело, поэтому с вызовом так громко свистнул, что у всех заложило уши.

Рыбак, обернувшись, оцепенел от ужаса.

— А вот и мы! Хе-хе! — добавил Йофрид.

Рыбак бросил все свои принадлежности и мигом скрылся за кустами, пока снова не появился в поле зрения, но уже на травяном склоне, на который он в панике забрался.

— Ай-да за ним, братцы, он приведет нас в селение, кто со мной?! — объявил Йофрид.

Сидрок поддержал идею Йофрида и разрешил нескольким людям стравить свой пыл. Он ушел в хвост и громко отдал приказ Вальборгу:

— Передай нашим, чтоб прочесали левый берег, а как отправятся дальше по реке, мы их будем ждать!

Йофрид подбежал к братьям со словами:

— А ну, собирайтесь с нами, проветритесь, а то всю дорогу хмурые сидите, вон аж тучи притянули!

После этих слов, он схватил Хродмара за пояс, как младенца, и перекинул его за борт. Удивительно, как ему удалось столкнуть такого крепыша, но, пребывая в своей апатии, Хродмар даже не воспротивился. Раздался всплеск воды. Таков был способ Йофрида бороться с унылостью. Заметив, строгий взгляд Ингольва, он сразу отошел со словами: «Все-все! Тебя не трогаю!»

На месте кузнеца любой другой подавно бы утопил Йофрида за такие шутки, но он был настолько подавлен своей беспомощностью, что вынырнул, не сказав ни слова, и лениво поплыл к берегу. Он даже забыл, что его перекинули вместе с топором, который уже наверняка лежал на дне. Только встав на ноги и вытряхнув воду из ушей, он опомнился и в панике готов был снова нырнуть за ним. Однако топор лежал перед ним на траве, причем совсем сухой. «Быть может, у меня провалы в памяти? Может, я выплыл с ним и уже вытер его?» — удивленно подумал Хродмар.

Тем временем отряд викингов уже высадился и торопливо последовал за рыбаком. Ингольв поднял брата, дав ему круглый щит:

— Возьми себя в руки!

Присоединившись к остальным, лучник с именем Муль, сказал про кузнеца:

— А этот что, с нами?

— С нами, — подтвердил Ингольв.

— Да ну, он сгодится только как мишень.

— Не волнуйся, я не подведу, — нерешительно сказал Хродмар.

— Да-да, ты уж выступи мясом, а мы все сделаем без тебя.

— Пасть закрой, разговорился, — встрял Ингольв.

Йофрид, Ингольв, Хродмар и еще несколько северян оказались на возвышении. Оттуда открылся вид на деревеньку, обнесенную жалким частоколом с вратами, за которыми укрылись, словно стадо барашков, дома с убогими соломенными крышами, среди них возвышалась, подобно пастуху, небольшая аккуратная часовенка.

— Что ж, коли нашли церковь, то, можно сказать, и день удался! — улыбнулся Йофрид.

— Так что, в обход? — спросил Муль.

— В обход идут в том случае, если противник отказался от честной битвы, — начал поучать Ингольв, а затем с презрением добавил, — хотя луки носят только трусы, это многое объясняет…

Ингольв был явно не в настроении. Муль пригрозил ему, пообещав, что по возвращении они продолжат разговор.

Они без спеха спускались, а рыбак тем временем бежал вдоль пашни и созывал работавший люд. Вот он уже подбежал к воротам, замахал руками и прокричал что-то. Врата, с последним забежавшим жителем, тут же захлопнулись. Раздался тревожный звон колоколов, поднялся шум и спешный топот испуганных селян.

Когда северяне подбежали к деревеньке, то на стене мигом появились двое лучников. Они резво и храбро натянули тетиву, но Муль оказался проворней и проколол одному горло, второй же лучник успел пустить стрелу в Хродмара. Кузнец машинально закрылся щитом, и глухой звук попавшей стрелы пробудил в нем гордость и чувство возвышенного достоинства. «Ого!» — Воскликнул он удивленно и поглядел на товарищей, надеясь, что его оценят, но всем было не до него. Муль застрелил второго лучника.

Собственно, этим все сопротивление и ограничилось.

— Не понял… это все? — усмехнулся Муль.

— Малые поселения плохо нынче охраняемы, наши навели столько шуму и положили столько франков, что трусливый Карл стянул всех способных воевать мужей к крупным городам, — разъяснил некий Оттар, которому не впервой было гостить в западных землях.

Тут отважно выскочил паренек, он подобрал лук и пока натягивал тетиву, Муль пустил стрелу ему в глаз. Так молодецкая отвага привела к смерти.

— Что ж, в таком случае можно и обойти, не будем медлить, — сказал Ингольв.

Стены оказались не высокими — банальный частокол, который не имел смысла при нехватке защитников. Поэтому воины встали в ряд, положили щиты себе на спины, один встал не колено, другой вытянулся и таким образом получилась лестница из щитов для Ингольва. Он взобрался по ней и ловко перепрыгнул на ту сторону. Потом северяне принялись рубить ворота, поэтому около дюжины франкских копейщиков, полностью сосредоточившихся на воротах, возвели копья и напряженно ждали, совершенно не заметив, как Ингольв оказался за стеной.

От ударов по вратам щепки разлетались в разные стороны. Хродмар стремился завоевать уважение перед соратниками и принялся с жадным удовольствием рубить ворота. Топор его был настолько легок, что даже ребенок бы справился с этой задачей, а лезвие было настолько острым, что ему не потребовалось особого труда пробить огромную щель, сквозь которую тотчас проскользнуло острие копья неприятеля. И если бы Хродмар вовремя не увернулся, то его великий поход здесь бы и окончился.

Ингольв понимал, что без потерь им не обойтись, если вовремя не прибегнуть к хитрости, поскольку франкам ничего не стоило всей толпой встретить копьями маленький отряд викингов. Они не заметили его, так как были полностью увлечены защитой ворот. Волчий глаз Ингольва заприметил конюшню, и ему в голову пришла простая идея. Он хищником, ловко и тихо, проскользнул мимо копейщиков и забрался в здание через проем в крыше. Оказавшись внутри, он увидел нескольких лошадей. Прежде чем распахнуть стойла, Ингольв вынул огниво и принялся высекать огонь.

Внезапно его тонкий слух уловил легкий шелест соломы. Ингольв обернулся, но ничего не увидел. Только он решил притвориться, что собирался заняться прежним делом, как из-под соломы выскочил крестьянин с серпом и помчался прямо на Ингольва, но он с разворота вывернул злоумышленнику руку, тот вскрикнул от боли, и волк с легкой руки перебросил его через себя. Крестьянин приземлился на собственное оружие, и сквозь его грудь, будто сквозь мягкую почву, пробился росток красного железного древа. Снаружи раздался какой-то шум, поднялись свирепые вопли. Ингольв понял, что следовало торопиться. Огонь объял солому и быстро распространялся. Животные, учуяв запах гари, взволнованно заржали.

Ворота распахнулись, и вместе с дымом оттуда галопом выбежали лошади, на одной из них скакал верхом Ингольв. Он несся напролом прямо в отряд франков. Лишь один из них, почувствовав опасность, обернулся предупредить остальных, но было уже поздно — конь сбил с ног нескольких копейщиков. В это мгновение ворота разломались, викинги прорвались, и вскоре вся стража лежала на земле с проломленными черепами, кроме одного…

Хродмар колебался. Он всю жизнь ждал этой минуты, мечтал пролить чужую кровь, но что-то внутри, страх ли, трусость ли, сомнения, удерживало его от проведения казни. Франк с пухлыми усами вместо того, чтобы молить о пощаде, с трудом перевернулся на спину, вынул деревянный крестик и, поцеловав его, всем видом показал: «Добивай, я готов!» У Хродмара вспотели руки. Но стоило ему ощутить на себе недопонимающие взгляды своих соратников, как он, закрыв глаза, все-таки замахнулся, глубоко вдохнул и раскроил череп храброму франку. Товарищи заметили с какой неуверенностью он добил врага, они в сомнении наморщили носы, подняв брови, Муль снова не сдержался:

— И меня еще трусом обозвали, тьфу! Как этот сосунок только жив остался!

Хродмару было больно это слышать, но ему не хватило смелости ответить.

Таким образом, без особого труда, деревушку заняла лишь малая часть дружины Сидрока. Они немедля помчались рыскать по каждому дому в поисках наживы и спрятавшихся жителей, часть которых по разным причинам не укрылась в церкви. Саму церковь, самое вкусное, викинги оставили напоследок. Они выбивали двери домов в поисках наживы, и их предвкушение становилось только глубже и слаще. Хродмара крайне увлекло это занятие, он жаждал доказать свою удаль перед соратниками, что так усомнились в нем. Ингольв поспешил присоединиться к остальным, но вдруг отвлекся на какого-то черного ворона… Он был неестественно крупных размеров. Приземлившись на крышу хаты, птица будто намеренно смотрела на Ингольва, и эйнхерий ощутил что-то неладное и чужое.

Тем временем на Муля из-за угла напал крепкий крестьянин, повалив его на землю. Хродмар нехотя собрался было помочь, но тут ему краешком глаза посчастливилось заметить женский сарафан, мелькнувший в проеме хаты. Он задумчиво почесал подбородок и решил, что Муль как-нибудь сам справится, удалой ведь — не пропадет, и направился в крестьянский дом. Оказавшись внутри, Хродмар увидел женщину, укрывшуюся в углу за большим сундуком. Она испуганно закричала и жалостливо залепетала что-то на своем языке, хотя даже глухой бы понял, что она горько молила о пощаде. Хродмара это ничуть не смутило, а только возбудило. Он с довольной ухмылкой неторопливо зашагал к ней, потянув свой ремень. Женщина перевела свой взгляд за спину мародера… Хродмар поздно осознал, что это была подстава. Недруг выскочил из-за двери, запрыгнув на спину Кузнецу. Стол опрокинули, посуда разбилась. Он повалил огромного неуклюжего кузнеца на землю и вонзил ему нож прямо в череп. Это был тот самый рыбак.

Он продолжал наносить ему удары, пока в голове Хродмара не образовался кровавый пруд среди рощи из волос. В эту минуту в комнату вбежал Ингольв и увидел страшное: лицо брата лежало в кровавой луже. Ингольв окоченел. Невозможно, чтобы его единственная возможность исполнить волю богов — так просто испарилась. Ульфхеднар оскалился, и в рыбака вселился такой ужас, что он выронил нож, будто увидел воочию, как человеческий рот вытянулся в волчью пасть. В следующее мгновение его голова слетела с плеч, окрасив кровавым серпом стены и сундук, за которым спряталась жена. Она закричала. Ингольв мертвой хваткой сжал ей шею. Ей перехватило дыхание. Он свирепо вытащил ее на улицу и окликнул своих ребят.

— О-о! Это вы удачно зашли! — оценил красавицу Йофрид, который немедля перекинул ее через свое плечо как добычу, подобно мешку с монетами.

К этому времени подоспели и остальные.

— Ну что? Осталось самое вкусненькое! Ай-да в церковь! — призвал всех Муль.

Йофрид, Муль, Оттар двинулись к храму, а Ингольв сказал, что догонит их.

Он понурил голову, присев на пень для колки дров, и постепенно пришел к выводу, что все было зря, теперь его жизнь потеряла смысл. И поход этот не имел для него никакого толка, ведь пока все гнались за наживой, он выполнял священную волю. Ингольв не сдержал клятвы ни перед собой, ни перед Хродмаром, ни перед богами. Он почувствовал себя глубоко виноватым. Не только потому, что провалил испытание, которое заповедовал ему Хеймдалль, и отныне его народу не избежать страшной участи… Но также и потому, что именно сейчас его, необъяснимо почему, посетило чувство, будто он потерял близкого человека. Лишь в этот миг осознал, как за довольно короткое время начал потихоньку и по-настоящему принимать Хродмара за брата, может быть, даже родного — не зря древние говорили, что побратимство оказывается порой сильнее родных уз. Теперь же наступил конец. Лоб его отяжелел, на душе стало горестно.

Тут на его плечо приземлилась широкая рука. Он обернулся и узрел Хродмара, живого и невредимого. Ингольв с криком отпрянул.

— Ты чего? — сонно спросил Хродмар.

Быть может он драугр? Нет, невозможно, чтоб так быстро, да и румянец на щеках, пот на лбу и ровная кожа говорили об обратном. Ингольв даже снова забежал в дом, чтобы убедиться. Кровавой лужи — как не бывало!

— Ты жив! — воскликнул Ингольв.

— А обязан был помереть, что ли? — удивился Хродмар.

— Я только что видел, как твое лицо лежало в луже собственной крови, этот подлый рыбак, заячья кровь, вонзил тебе сзади нож прямо в голову, воткнул его прямо тебе в череп, ты разве ничего не помнишь?!

Хродмар с сонным выражением лица присел на пень, где недавно сидел Ингольв.

— Последнее, что я помню… это бабу… — отмахнулся Хродмар.

Ингольв обнял Хродмара, да так крепко, что тот аж крякнул.

— Ты пьяный, что ли? — изумился Хродмар.

Ингольв осмотрел еще раз голову брата и убедился, что она цела.

— Эй! Где вы там!? Мы уже все разобрали без вас! — окликнул их Йофрид.

***

Оттар и Муль несли сундук, наполненный доверху серебром и всякой ритуальной утварью. Йофрид нес на себе жену рыбака, она была без сознания, другой рукой он тянул за собой еще парочку связанных испуганных девок. Ингольву пообещали самый большой трофей — размером с локоть золотой крест с распятым богом франков, потому как осада удалась в первую очередь благодаря Ингольву. Он, разумеется, поблагодарил, но не испытал такой уж гордой радости — обычное дело. Хродмар напротив, высокомерно шел с надетым на шею золотым колье с квадратными рубинами. Это ведь только его первая вылазка, а каков улов! — говорило его выражение лица. То, что он недавно мертвым лежал в собственной луже крови, как ни странно, его не особо волновало. Он и вправду ничего не помнил или не хотел помнить, сейчас его занимало кое-что другое. Хродмар торжествующе шел позади Йофрида и с вожделением разглядывал рыбачку. Она же будто почувствовала этот взгляд и очнулась. Все ее тело объяла дрожь, ведь она своими глазами видела, как этот человек упал замертво! Она закричала, снова попытавшись выбраться, но Йофрид только с усмешкой хлопнул ее по заднице и сказал:

— Не бойся, рыбка моя, я нежен, как облако!

***

Солнце шло к закату, и Сидрок приказал разбить лагерь. Вдоль берега стояли в целый ряд вытянутые гордые змеиные глотки кораблей, словно они оберегали своих хозяев. Выкатили и откупорили брюхатые бочки с пивом. Зажгли очаги, зажарили мясо. Толпы дружинников обступили ярлов с конунгом и с удовольствием начали слушать истории об их подвигах.

Сидрок громко и взволнованно рассказывал о своих приключениях, но не успел он закончить, как ратники принялись уговаривать конунга Гисли поведать о своих славных походах и желательно с помощью песни! «Много золота — много удачи!» — перешептывались воины, намекая на состояние конунга. Это очень задело Сидрока, хоть он и не подал виду. Конунг поднял руки: «Ну, хватит-хватит!»

Гисли был таким же властным, как и все конунги, но считал лишним часто проявлять свою силу. Казалось, что чем чаще он ее будет проявлять, тем ее быстрее растратит, а власть сохраненная — излучает величие. Кто знает, может именно поэтому люди тянулись к нему.

«Спой тогда!» — уговаривали его. Гисли отказывался, смеясь. Тогда все хором начинали, ускоряясь, выкрикивать имя конунга, хлопая в ладоши, а те, кто был с оружием, бряцал им по умбону щита, и конунг сдался. Крикнув: «Давай, Синдри, заводи!» Он заскользил смычком по струнам тальхарпы. Под красивую тягостную и суровую мелодию он гармонично запел… тут ратники стали подпевать, сдабривая веселье хмельными напитками.

Ингольв сердито сидел в стороне, и чувство неприятия своих соратников снедало его изнутри.

Во-первых, кольчужники уж больно рановато закатили попойку, да столь увлеченно, что, начали терять рассудок. Никакого ведь бесстрашия, никакой отваги духа никто не проявил, а число откупоренных бочек говорило о том, будто они взяли целую крепость йотунов, вместо нескольких полузаброшенных деревень. Избить, как детей, жалких, слабых крестьян и гордиться этим — немыслимо. Лицемерие и несдержанность противоречили устоявшимся — хотя, как теперь видно, пошатнувшимся — канонам северного народа. Ингольв понял: придется заняться не одним Хродмаром.

Во-вторых, Ингольву, ревнителю доблести и покорности перед богами, тяжело было наблюдать за таким пренебрежительным отношением к пиву. Нынче этот магический напиток остался магическим скорее формально. Поди скажи кому такое — и это замечание воспримут в лучшем случае, как придирку.

Затем злобное, а потому и мучительное, неприятие в его душе сменилось пугающим и тайным знанием о вероятном будущем — конце мира. Если бы действительно был повод для трапезы, это знание не позволило бы ему также беззаботно затянуть песню о славе, пиве и богатстве, ведь любая оплошность Ингольва могла обернуться предтечей Рагнарёка. Он круглосуточно обязан был следить за Хродмаром, непредсказуемое поведение которого только все усложняло.

Тайное знание Хеймдалля… тайна — очаровывала его, а знание — возвышало над остальными.

Ингольва окликнули, позвав выпить вместе со всеми, им захотелось поднять тост в честь его славы, однако он сдержанно поблагодарил, оставшись на месте. Тогда, не проронив ни слова, к нему подсел Белоус. Ингольву нравилась эта черта Хавлиди. Он знал, как вести себя с любым человеком, поэтому каждый чувствовал себя рядом с ним, как дома.

Толпа разделилась на группы. Где-то в углу беседовали Гисли и Вальборг, запивая свои слова пивом, рядом с ними сидел Сидрок, он лишь делал вид, что принимал участие в разговоре, то и дело завистливо поглядывая на конунга, злобно опрокидывал свой рог, и пивные ручейки скатывались по рыжим усам ярла. Пил он больше остальных, словно старался затушить свой гнев, но вместо этого хмель только сильнее разжигал в нем настоящий пожар. В другой группе Вестейн снова воодушевлял слушателей своими подвигами, не забывая добавить, что дома его ждет красавица, подобная Фрейе. «Да-да!» — подтвердил Скъёльд.

Неподалеку стоял Хродмар и нервно перебирал пальцами рубины на своей шее. Он жаждал, чтобы кто-нибудь подошел к нему и искренне поинтересовался, как оказалось, его маленьким подвигом или хотя бы поддержал. Хвала волновала его больше, чем собственная смерть и сила топора. Сам он при этом боялся присоединиться к остальным — вдруг засмеют? Еще среди них сидел отец, на чьем хмуром лице читалось: «Произошло то, чего я опасался… какой позор!»

Хродмар перевел взгляд на открытую палатку, около которой спиной к спине уныло сидели на земле голые женщины. Те северяне, которые уставали от болтовни, брали себе любую для уединения в палатке.

Тут мимо прошла вооруженная женщина с рыжей косой. Она заметила Ингольва и, улыбнувшись, подмигнула ему. Ульфхеднар видел ее на корабле Вестейна, но не знал ее имени.

— На Ранку заглядываешься? — хитро прищурился, взявшийся из ниоткуда Йофрид.

Ингольв вопросительно взглянул на него.

— Жена Иллуги, баба — огонь, но ты не ведись, трахается со всеми, у кого славы за спиной по самые не балуй, а если муж узнает — точи ножи!

У костра к ним подсел Хродмар.

— А чего же Иллуги продолжает с ней жить? — спросил Хавлиди. — Где тут священная связь? Как вообще так вышло, что у нее волосы на месте?

— Ну как! — пожал плечами Йофрид, — Ты погляди на нее, я бы тоже все простил.

Ингольв сказал:

— Не будь наивным, о какой священной связи ты говоришь? Посмотри на этих выпивох! Разве их это волнует? Рагнарёк произойдет именно тогда, когда люди окончательно воспротивятся священным смыслам, доставшимся нашим предкам от богов, а затем от гордого незнания подменят их собственными пустыми выдумками и объявят истинными, и знаешь почему?

Хродмар зевнул, а Йофрид и Хавлиди переглянулись, мол, что это на него нашло?

— Потому что это удобно и легко! — закончил свою речь Ингольв.

— Слушай, Ингольв, — замялся Йофрид, — я тебя толком не знаю, но я тебя зауважал, как только увидел. Ты умен, благороден, красноречив, ты за правду, но Ингольв… как бы это сказать… будь проще, вот!

Вдали раздался грохот. Это берсерк переломил надвое стол своей тушей. Затем последовало общее лютое ржание.

— Проще? Как медвежеголовые? Вот те самые?

— Не перегибай…

Хродмар слушал разговор, посматривая украдкой то на Ранку, которая сидела в объятьях мужа, тихонько переглядываясь с Оттаром, то на захваченных женщин. Среди них сидела рыбачка. Он вожделел ее. Но тут его взор заслонил собою Вестейн.

— Ингольв, мне рассказали про вашу вылазку и про твою хитрость, ты молодец!

Ингольв кивнул. А Хродмар напряг от злости плечи.

— И про твою отвагу я тоже слышал, Хродмар, очень рад за тебя, ты настоящий стяжатель славы, так держать! — прозвучало искренно.

Хродмар уставился на Вестейна в ожидании подвоха, однако тот лишь улыбнулся и перед тем, как уйти, сжал руки в кулаки, мол: «молодцом!»

Кузнец будто язык проглотил. Он так долго ждал признания, а первым человеком, выразившим свое какое-никакое почтение оказался этот ненавистный, велеречивый Вестейн, посягнувший на Фриду! «У-ух! Рыбья морда!» — разозлился страшно Хродмар.

Чтобы не сидеть в молчании, Йофрид сказал:

— Слышь, Белоус, расскажи что-нибудь.

— Что ж… известен ли вам Гуннхват Счастливчик? — начал Хавлиди, задумчиво взглянув на красного от гнева Хродмара.

— Не-а, кто таков? — спросил Йофрид.

Ингольв очень любил слушать рассказы. Ему казалось, что все встречавшиеся на жизненном пути истории всегда на что-нибудь указывали, а попытка своей внутренней трактовки помогала понять себя и мир. В то же время прекрасно учитывал, что тут главное не увлечься: исчерпывающее разъяснение, ставящее жирную точку — убивает историю, а беспрекословная уверенность в собственной правоте ограничивает возможности разума, порождая впоследствии скуку и слепое тщеславие.

— Расскажи, — заинтересовался Ингольв.

Хавлиди откашлялся.

— Только не тяни, — тоскливым голосом добавил Хродмар.

Гуннхват, сын ярла Биркира, был бастардом, из-за чего все свое детство находился в немилости у общества, в отличие от своих братьев высокого происхождения. Его мачеха Бера, супруга ярла, не любила Гуннхвата, поскольку он посмел родиться от тиры, причем не от простой, а от очень красивой тиры, настолько прекрасной, что, говорят, Биркир был немало в нее влюблен, и если бы не происхождение, то подавно бы на ней женился. Согласно поверью, тиры не могли влюбить в себя ярлов, значит она была альвом! Мужчины особенно дивились родинке в правом уголке ее нежного лба. «Воистину это поцелуй Фрейра!» — перешептывались они. Эта родинка передалась и Гуннхвату. «Гадость! — морщилась Бера, — вокруг одни бастарды, куда ни глянь!»

Его трое маленьких братьев еще не понимали, что их папка любит смешивать не только кровь врагов с землею на чужбине, но и кое-что другое. Бера негодовала! И пока Биркир отсутствовал, кончилось все тем, что она из зависти срезала чудесные длинные волосы рабыни и продала ее какому-то арабу, а нежеланного отрока отнесла в лес, оставив там на съедение диким животным.

Когда Биркир вернулся довольный с удавшегося похода, от произошедшего в нем вскипела неописуемая ярость, даже присутствовавшая рядом дружина в страхе ссутулилась, словно на их плечи возложили целую цепь из гор. Он обвинил супругу в своеволии и убийстве его родного сына. С этой минуты отношения в семье ярла стали еще тяжелее, чем прежде.

Чтобы умерить свой пыл, ярл решил поохотиться со своей свитой на кабанов в том самом лесу. Каково было его удивление, когда он, оказавшись у огромной медвежьей берлоги, услышал детское кряхтенье. Биркир заглянул туда и увидел, как перед ним, на земле сидел голый грязный ребенок. Узнав в нем своего сына, Биркир немедленно вынул его из берлоги. Малыш, зажмурившись, заплакал. Ярл хотел было поспешить домой, но из-за деревьев выбежала медведица и напала на свиту ярла. Но Биркир расправился с медведицей, хоть и сам получил рану.

У Беры волосы встали дыбом, когда она увидела родинку в правом уголке лба малыша. Биркир же произнес: «Его могла сохранить лишь удача моего рода!»

После этого случая его прозвали Гуннхват Счастливчик, а недоброжелатели предпочитали называть его Бастардом. Мальчик вырос вместе со своими братьями при дворе ярла. А до тех пор, пока сын не возмужал, ярла несколько лет мучил один и тот же сон: как он идет в ту берлогу, где лежит спящая медведица, а между ее лап, словно в кроватке, спит младенец. Биркир беспощадно пронзает мечом эту медведицу, и в это мгновение она оборачивается в прекрасную деву, которая произносит каждый раз одну фразу: «Это дитя отныне принадлежит лесу! Отберешь его у нас — и он будет несчастен! И все твои потомки умрут смертью неудачников!»

Ну очень полюбил ярл своего сына, что поделаешь? Любил больше остальных и, как позже выяснилось, не зря. Даже слепой понимал, что наследником станет бастард. Прекрасно это понимая, злопамятная мать немедля убедила троих своих сыновей в том, что все наследие достанется их недостойному братцу, а не им. И на смену искренней дружбе между братьями зажглась вражда. Ярл заявил, что свое место уступит тому сыну, кто совершит больше всего подвигов. Тут Гуннхват себя и проявил. В отличие от своих братьев, он объездил всевозможные страны, никогда не возвращался с пустыми руками, отвоевал несколько земель и даже, если верить слухам, побывал в стране великанов, добыв волшебный шлем, который вселял страх в каждого злоумышленника, осмелившегося перед ярлом вытащить меч из ножен. А еще он собирался взять себе в жены красавицу, дочь одного готского ярла, на которую, положили глаз и братья Гуннхвата.

Тем временем старому Биркиру пришло время принять смерть и перед отплытием в Вальхаллу ему хотелось передать власть Гуннхвату. Не выдержав подобного предательства, Бера, верная супруга, окропила своими слезами холодный кинжал и убила Биркира в кровати. Он так и не успел огласить свою последнюю волю. Вместо него это сделала Бера. Она приказала братьям биться насмерть. Победителю достанется власть, вотчина, все наследство и дочь готского ярла.

Перед битвой провели обряд захоронения отца. Он лежал в своем драккаре, укрытый одеялом из злата и камней. Удивительно только, как одновременно жестокость и преданность умещались в груди Беры, в ее сердце бушевали два моря, нежной любви и железной власти. Она легла рядом с мужем, прижавшись к нему своей соленой от слез щекой, и корабль отправили навстречу закату. Лучник пустил огненную стрелу, и пламя объяло посмертное ложе.

Братья скорее помянули родителей, чтобы незамедлительно «прогуляться по острову». Гуннхват разломал в щепки все три щита каждого из братьев, а сам остался с целым первым щитом, в котором застряли все три топора. Однако даже после честных боев многие бонды не соглашались признавать в Гуннхвате наследника Биркира. В ответ Гуннхват повесил этот щит над своим троном и объявил: «Если я не достоин наследия своего отца, то пусть один из этих топоров упадет мне на голову!»

С тех пор Гуннхват стяжал славы пуще прежнего, женился на дочери красавице того самого ярла, и она вскоре понесла ребенка. Все три топора продолжали крепко держаться в щите, хотя многие рассказывали, что если ярл Гуннхват несправедливо выступал на тинге, то щит над его головой начинал тихонько поскрипывать, и тогда он принимал мудрое решение.

Так слава о Гуннхвате Счастливчике разнеслась вплоть до земли слонов. Но!

Однажды, попрощавшись с супругой и двумя сыновьями, молодой ярл один пошел в лес охотиться. В тот день как-то ему не везло. Стрелы либо летели мимо, либо ранили животное, но не смертельно. Измаявшись, он прилег у старого-престарого ясеня. Вдруг его посетило тревожное чувство. Он поднял взгляд и увидел, как чьи-то чужие больше глаза уставились на него. Это оказался злой дух аскефруа, хозяйка ясеня. Гуннхват испугался, но она не причинила ему вреда, а лишь сказала: «Я не трогаю тех, кого выносил лес, но лучше тебе поскорее уйти». Она спустилась на землю, и тогда ярл прельстился ее красотою. Дух напомнил молодому ярлу: «Вы, люди, как и ваши отцы, теряете счет времени». Но Гуннхват не принял предупреждение всерьез, он повалил ее на зеленый ковер из мха промеж ясеневых корней, чтобы возлечь с нею. Ярл ласкал ее всю ночь, а на утро устремился обратно.

Прибыв на место, Гуннхват не узнал своих владений. Домов стало больше, частокол шире. Он не узнал дружинников, это оказались другие люди. Его прогоняли, обзывали сумасшедшим, но в итоге привели в горницу к какому-то ярлу из Норвегии, в ту самую, где он когда-то проводил тинги и распивал медовуху со своими воинами. Гуннхват объяснился, кто он такой, на что ярл рассказал, что Гуннхват Счастливчик триста лет назад ушел в лес и пропал без вести. Потом оба его сына воссели на трон, но на голову каждого упало по топору с того самого щита, который их родной отец повесил над троном. Затем на эту землю претендовали норвежские предки ярла. Раздосадованный Гуннхват не смог принять подобную долю, он, проклиная всевозможных норн, бросился к своему трону, который за триста лет стал только лучше и сел на него, а в следующее мгновение, последний топор вонзился прямо в темя Гуннхвата. Щит рассыпался. И вот тогда норвежский ярл поверил словам странника…

Где-то заревел пьяный Сидрок:

— Кузне-е-ец! Кууууузнец! Где ты, троллье… — икнул Сидрок, — ты… ты мне топор! Топор обещал! Где же ты…

Хродмар заметил шатавшуюся фигуру Сидрока и быстро метнулся куда глаза глядели, только бы подальше от него. На что Йофрид так громко и заразительно рассмеялся, что даже Ингольв улыбнулся. Этим Йофрид не мог не нравиться.

— Что ж, с вами у костра тепло, но я люблю погорячее! — присвистнув, Йофрид направился к пленницам.

Ингольв и Хавлиди остались одни.

— Пойдем выпьем, — предложил Белоус.

Ингольв отрицательно покачал головой. Тогда Хавлиди подошел к Сидроку, взял его под плечо, чтобы помочь устоять на ногах, и повел его к столу со словами:

— Что-то вы, мой ярл, переборщили.

Сидрок право выпил больше всех и еле держался на одном месте.

Внезапно перед Ингольвом из неоткуда появился берсерк Эльдгрим. Волк напрягся. Берсерк, сев на корточки, с застывшим лицом, не моргая, уставился на ульфхеднара. В руке Эльдгрим держал топор и медленно водил пальцем по лезвию. «БУ!» — выпучил он глаза. Ингольв не шелохнулся. Берсерк довольный собою вызывающе улыбнулся и вернулся к своим.

Услышав истошный женский вопль, Ингольв обернулся и заметил, как Хродмар решил составить компанию Йофриду, последний еще ранее заприметил жену рыбака. Она увидела Хродмара и поэтому закричала. Йофрид потащил ее в палатку, а кузнецу пришлось выбирать из оставшихся, но его остановил Ингольв.

— Ты что творишь? Ты дал слово Фриде!

Хродмар замялся, а Йофрид сказал в защиту:

— С рабынями не считается!

— Ты иди-иди давай! — подогнал его Ингольв.

Он отвел брата в сторону.

— Ты в своем уме, Хродмар? Развлекаешься? Отец отрекся от тебя, твой топор творит чудеса! Да тебя вообще волнует, что ты подох давеча? Тебя здесь не должно на самом деле быть! Сколько бы ты не кичился и не выделывался перед отцом, а он, между прочим, оказался прав! Ты погиб в первом же бою от рук жалкого крестьянина!

— Только рабы бьют в спину, — оправдывался Хродмар.

— Только рабы оправдываются, — отрезал Ингольв, — признай, наконец, отец прав насчет тебя.

Хродмар вернулся к костру и спрятал лицо между колен, обхватив затылок руками. Он раскачивался на месте и вроде бы что-то нашептывал. Ингольв молча прислушался. Кажется, тот тихо проговаривал: «Какое я ничтожество, какое я ничтожество…»

Ингольв хотел было еще добавить пару метких фраз, может даже врезать ему лишний раз для нравоучения, но жалкий вид Хродмара заставил одуматься. Не будь он испытанием Хеймдалля, Ингольв бы подавно его прикончил. Пришлось сменить гнев на милость. Он сел рядом.

— Помнишь наш первый разговор о твоей доле? Ты стал свидетелем того, как все бы произошло, если б воспротивился воле отца. Ты бы умер. Подумай, что теперь ты должен делать?

Хродмар помолчав, ответил:

— Смириться… видимо…

Ингольв утвердительно кивнул.

— Верно, но смирение без осознания сути проблемы приводит лишь к подавлению неприятия всего вокруг, поэтому…

— Поэтому следует держать себя в руках и думать.

— Да, самообладание выковывает дух Эйнхерия. Представь, что ты куешь нерукотворный металл, а я знаю, ты отменный кузнец. Согласись, ты ведь теперь не такой, каким был, когда я тебя впервые встретил, согласен? Ты сделал первый шаг, не совсем верный, но это лучше, чем безделие, так ведь? Ты молодец, но теперь главное понять куда двигаться и, главное, зачем?

Хродмар вопросительно взглянул на Ингольва, усомнившись его утешительным словам. Осознав, что волк не пошутил, кузнец улыбнулся и вдруг испытал в себе удаль от своих действий и удовольствие от принятых решений. Да что уж там! Он почувствовал себя сильнее тех же Йофрида и Вестейна. «И буду сильнее даже Рагнара Лодброка!» — подумал он неожиданно для себя самого. Во как хвала зарядила того, кто не считал себя ценным.

Успокоив брата, Ингольв сказал ему:

— Смотри, представь себя в кузне. Твой ум, твои мысли и ценности — это молот. Та сила, что тянет тебя к женщине, к серебру, к проливанию крови — это огонь. А вот железо — твой дух. Выбор за тобой: либо ты сгораешь, либо выковываешь себя.

Хродмар вроде бы начинал потихоньку понимать слова Ингольва, идею, которую он с самого начала пытался до него донести. По крайней мере об этом говорил его задумчивый вид

— Откуда ты все-таки узнал про этот топор? — вдруг спросил Хродмар.

— Мне указал на него Хеймдалль, но о его свойствах я ничего не знал и мне до сих пор с трудом верится, что топор мог сам разрубить человека на куски…

Хродмар вспомнил слова Офейга и поделился этим с Ингольвом.

— Офейг так и сказал? Безымянный? Надо будет с ним поговорить.

— Да. И знаешь, я тут подумал, а… что, если топор дарует бессмертие? Мне трудно об этом говорить, поскольку я совершенно не помню, как умер.

— Есть только один способ проверить, — Ингольв вынул нож.

— С ума сошел?! — вздрогнул Хродмар.

— Тихо! Дай руку.

Хродмар неуверенно протянул ему руку. Брат осторожно поднес лезвие к его ладони и р-раз! Со всей силы воткнул ему прямо в ладонь весь нож. кузнец заорал, а Ингольв принялся успокаивать его:

— Тихо-тихо! Тсс! Не ори!

Толпа отвлеклась на ор, но быстро вернулась к своим делам, Хродмар перестал кричать и теперь удивленно глядел на торчащее из ладони лезвие.

— Что скажешь? — спросил Ингольв.

— А я не знаю зачем орал, я ничего не чувствую.

— Совсем? — Ингольв поковырял ножом в его ране.

— Ага… совсем. Вот так да! Настоящий дар богов! — подпрыгнул от перевозбуждения Хродмар.

— Или проклятье, не торопись с выводами. Как ты попадешь в Вальхаллу, если не можешь умереть от оружия?

— Хм… я должен совершить подвиг, разумеется!

— Да, но какой?

Тут их разговор прервался, потому что Ингольв снова заметил необычного ворона. Он сел на мачту корабля, прямо над головами конунга и ярлов, дернул головой в одну, затем в другую сторону, будто думая к кому присмотреться, и каркнул, да так громко, что Ингольв сощурился, а Хродмар закрыл руками уши. Оглушающий и разрывающий ушные перепонки крик вселил в них необъяснимый страх сверхъестественного. Остальные ратники пировали, даже не моргнув глазом, им было все равно, они ничего не слышали и не видели. Тогда ворон приземлился на плечо Сидрока — он ничего не видел и не чувствовал, продолжая пить и смеяться. Птица каркнула громче прямо ему в ухо. Тут, что-то рассказывая, он переменился в лице. Ворон принялся неумолимо каркать, и Сидрока резко перекосило от гнева. Не сдержавшись, он всеми силами ударил кулаком об стол.

— Что с тобой? — удивленно спросил Гисли.

Казалось, что Сидрок приготовился свернуть шею Гисли, но потом, опомнившись, громко прорычал:

— Ненавижу Карла! Вот!

Все засмеялись, а ворон вспорхнул и исчез. Братья расслабились, выдохнули и изумленно переглянулись.

— Почему они не обратили внимания на эту троллью птицу? — раздраженно спросил Хродмар.

— Потому что они ее не видели.

— Это как?

— Ты же меня видел в образе волка? Вот, а другие нет.

Хродмар вопросительно выпучил глаза от удивления:

— Но тогда… кто это или что это?

— Не знаю, я пока ничего не понимаю.

***

Так викинги грабили встречавшиеся на своем пути разные поселения. Но одним ранним утром, перед отплытием, Офейг как обычно достал руну из мешка — и это оказался перевернутый Альгиз. Сидрок, надев шлем, скривил губы: «Что ж, надо быть начеку».

Колонну из кораблей возглавил драккар Гисли, за ним следовал Сидрок, затем Вальборг, а далее остальные корабли. Хавлиди как обычно был за рулевого, рядом с ним гребли веслами Ингольв с Хродмаром, а перед ними сел Йофрид с Оттаром. «Я поменялся местами с Мулем, а то на левой стороне мне скучновато» — объяснился Йофрид. Братья были не против, а Хавлиди все устраивало, если его любили слушать.

Вдоль берегов стоял густой лес из высоких и широколиственных буков и ольх. Небо хмурилось: серые тучи заслонили своими широкими боками солнечный свет, вода потемнела, подул сильный ветер и листва очень громко, приятно-убаюкивающе зашуршала, ветви заколыхались. Корабли шли словно по зеленому коридору с серым потолком.

— Э-эх! Хорошо! — взбодрился Йофрид.

Вот только Ингольва что-то тревожило. Он внимательно глядел по сторонам.

— Ты чего напряженный такой? — забеспокоился Йофрид при виде лица Ингольва.

Но он молчал. Все в драккаре Сидрока почувствовали что-то неладное, и это общее чувство тревоги передалось остальным морякам. Корабли двигались медленно, весла тихо и осторожно погружались в воду. Иногда поднимался сильный ветер, и деревья словно мигали листьями, раскачиваясь в такт… Что-то блеснуло между деревьями… Ингольв присмотрелся и…

— Засада! — крикнул он во все горло.

В это мгновение из-за стволов вышагнули лучники с горящими стрелами и выпустили залп. Огненный дождь с обеих сторон обрушился на корабли. Корабельщики пригнулись, стрелы вонзились в щиты, защищающие их головы, кого-то задело.

— Твою ж мать! — заорал Йофрид.

— На них гребите, на них! Скорей! — отдал приказ Сидрок.

Хавлиди поднатужился. Стрела свистнула над его головой. Офейг бросился животом на мешок. Вальборга сильно задела стрела, она по касательной прошлась по его икре. Вместо потери самообладания, он немедля крикнул повернуть корабль в противоположную сторону. Все драккары нарушили строй, рассредоточившись в шахматном порядке, и повернули к берегам: таким образом Гисли устремился в левую сторону, а Сидрок в правую. Ингольв увидел, как сзади несколько драккаров загорелись, но они продолжали наискось двигаться к неприятелям. Тем кораблям, которые оказались в середине колонны, повезло меньше всего: там стрелы слетались, как пчелы на мед. Одни люди загорались и прыгали за борт, другие падали смертью храбрых. Там был драккар Вестейна — у него загорелись даже весла, но корабельщики неустанно продолжали грести, обжигая ладони. Корабль Сидрока тоже объяло пламя:

— Ну же, гребите, засранцы! — рявкнул он.

Муля перекатило к корме. Он хрипел, держась за горло, кровь хлестала под ноги Хавлиди, который, продолжая тянуть руль, ревел ему, повторяя из раза в раз:

— Держись! Держись!

Раздался гром, и по ту сторону серых туч мигнул свет, словно искра от огнива. Обрушился ливень, и северяне воодушевились.

Драконы врезались в берега. Вражеские лучники приготовились их встретить, натянув тетиву. Сидрок, вовремя среагировав, крикнул: «Стена!» И северяне мигом схватили щиты и, собравшись в кучу, соорудили из них стену. Стрелы, падая, со стуком вонзались в их щиты, но одна проскочила сквозь щель и задела Оттара. Затем викингам удалось спрыгнуть на землю, снова построив стену. Сидрок, находившись в центре стены, скомандовал:

— Оттесняем! Тор с нами!

— Навались, парни! Ща мы их! — добавил Йофрид.

Стена из круглых щитов стремительно двинулась вперед. Сбоку неподалеку от них виднелась дружина Вальборга, которая тоже стеной перемещалась в лес, из их щитов торчали сотни стрел. Лучникам пришлось пятиться сквозь ветви, закрывавшие им обзор. Один из викингов в отряде Сидрока упал, зацепившись об корень дерева, в стене появилась брешь, и стрела прилетела прямо в колено Хродмару. Он завопил, но по привычке. Осознав, что боль отсутствует, кузнец встал на ноги, но двигаться стало неудобно. Тут подбежал Ингольв и мигом выдернул стрелу. Раны как небывало, и никто этого, слава Одину, не заметил. Издалека доносились крики с клацаньем оружий — это Гисли на другом берегу вступил в ближний бой.

Дружина Сидрока оказалась в заросшей лощине, там их невозмутимо ждала вражеская пехота, длинная шеренга из мечников, которая мигом помчалась на северных завоевателей, чтобы не дать им и минуты передохнуть после обстрела. Ливень шел с такой силой, что франки издалека походили скорее на тени, по мере приближения, приобретавшие человеческие черты.

— Держать строй! — объявил Сидрок.

Франкские мечники единой глыбой обрушились на стену из щитов. Северяне удержались, от них последовали щедрые ответы. Лучники тем временем боялись попасть в своих же, поэтому разбежались по сторонам, чтобы скорее обойти с фланга и поддержать мечников огнем.

Ингольв предугадал их намерения и вместе с Хродмаром поспешил пересечь им путь. Они быстро пробирались сквозь заросли, ловко минуя стволы деревьев. Навстречу им выбежала четверка в островерхих шлемах. Заметив дикого северянина в мокрой волчьей шкуре, каждый живо натянул тетиву. Ингольв же нагло укрылся за огромной спиной Хродмара и, воспользовавшись им как живым щитом, погнал его к лучникам. Стрелы, одна-вторая, впились в грудь Хродмара, но кузнец лишь прорычал от гнева и ненависти. Он настиг лучника, перекинув его через себя, Ингольв проткнул ему шею. Второму Хродмар врезал рукоятью по лицу — прозвучал хруст, будто кто-то переломил морковь — и отсек секирой голову. Тут догнали своих товарищей еще трое франков. Под дождем они увидели ульфхеднара, добивавшего четвертого лучника, и Хродмара со стрелами, торчавшими из груди, словно он с ними и родился. Тогда новоприбывшие попятились, а один и вовсе с ужасом бросился куда глаза глядели.

Дружина тем временем продолжала держаться, защищаясь от мечников. Измотанный Сидрок, поймав момент, сломал краем щита челюсть врагу и проткнул его мечом, следом вышел еще один воин. Щит Йофрида раскололся и он, упав, остался без защиты. Недруг замахнулся, но добивающий удар был вовремя отражен соратником, и Йофриду удалось выжить. Однако его спасителю, оказавшемуся зажатым между рядами, в бок прилетела стрела. Он упал на колено, и мечник нанес ему смертельный удар. Лучник приготовился пустить следующую стрелу, он нацелился прямо на Йофрида. Тот понял, что его зажали с двух сторон и ему не уйти, как тут, в темя лучника, проломив шлем, впилась чья-то секира, и по его лицу ручьем полилась кровь. Его убил Хродмар. Йофрид обрадовался и поспешил подобрать чей-нибудь щит, чтобы поскорее вернуться в строй с кличем:

— Нахрапом их, братья! Дави их!

Набравшись сил, северяне оттеснили франков вместе с подоспевшими к ним Ингольвом и Хродмаром, которые сбоку буквально ворвались во вражеский стан, чего те точно не ожидали. Благодаря им викингам удалось перехватить инициативу. Хродмар рассекал и кромсал врагов на куски и настолько вошел во вкус, что даже, забывшись, перестал защищаться и отражать удары, которые разрезали его плоть, пускали кровь и ломали ребра. Никто из дружинников не замечал, что железо не причиняло ему никакого вреда, однако они без сомнений дивились бесстрашию молодого викинга, которого еще недавно обзывали трусом, рабом и Мертвым мужем, их вдохновила его удаль и смертоносность. Ингольв, утеряв контроль, точно сущий волк, ловко увертывался от ударов и рассекал глотки.

Однако всего этого было мало, чтобы прорвать ряды противника, в эту минуту франки пополнили свои станы, их стало значительно больше. Сидрок терял людей, обойти врагов было некому, франки теснили и обступали северян. Он даже начал было смиряться с мыслью, что это его последний бой и морально готовился к встрече с Одином в Вальхалле.

Как грянул откуда-то неистовый ор, такой безумной силы, что он оборвал песнь битвы, заглушил говор ливня и более того (Тор свидетель!), эта бесконечная звуковая волна уничтожила своим рождением всю причину звука как таковую, и не существовало ничего на свете более в эту минуту, кроме бешеного рева. Это берсерки с обнаженными окровавленными телами выбежали из зарослей. Они, хором надрывая глотки, клином устремились в задние ряды франков. Одни от их дикости встали как вкопанные и не могли сдвинуться с места, других объял такой невообразимый ужас, что из их рук выпали копья, третьи же бросились спасаться бегством. Берсерки алым шквалом выкашивали своими топорами все живое — наступил час жатвы!

Так дружина Сидрока одержала победу.

Но медвежеголовые продолжали яриться. Они нападали на своих собратьев, и если некоторые из берсерков в итоге приходили в себя и падали без сознания, то были и те, на кого приходилось наваливаться всей толпой, чтобы те от бессилия успокоились и наконец пришли в себя. Сидроку, не получившему за все время битвы ни единой царапины, нанес рану берсерк Эльдгрим, который в припадке кровавого безумия намерился снести ему голову! Берсерка пытались остановить. «Да угомонись же ты! Это мы!» — кричали ему, но Эльдгрим продолжал скрежетать зубами, кричать, вырываться из крепкой хватки соратников. Его держали за руки, за ноги, валили в лужу, но он снова вставал, снова вырывался, его тянули вниз за торс, Ингольв висел на нем плетью, и ноги его волочились по мокрой земле. Эльдгрим свернул одному из своих голову, и Ингольву ничего не осталось, кроме как подобрать лук и пустить стрелу ему в бедро. Берсерк не унялся: превозмогая боль, он хромал из стороны в сторону, ну чтобы хоть еще одного прикончить. Тут ему дали по голове, повалили всей толпой на землю, и вот тогда он наконец отключился.

Ливень смилостивился, моросило.

Вместо того, чтобы отблагодарить Ингольва, ярл ополчился:

— Ты что натворил?! На кой тролль мне сдался хромой медведь?!

— Он тебя чуть было не лишил головы, — спокойно ответил Ингольв.

— Да если б не он — нас бы уже встречал Хеймдалль! — разъярился Сидрок. — Я набрал знатных воинов, а ты их калечишь и убиваешь! Я начинаю жалеть, что взял тебя с собой!

Ингольв решил промолчать. Дружина, облокотившись на свои оружия, кто на копья, кто на секиры, отдыхивались и глядели, что будет дальше. Сидрок пригрозил Ингольву тингом и спросил между прочим и мнения соратников. «Прав-прав!» — слышалось в одном углу. «Нет-нет, неправильно!» — раздавалось в другом. Йофрид наморщил лоб. Хавлиди опустил голову. Хродмар молчал. Тогда Ингольв рискнул высказаться:

— Среди нас нет правых и неправых. Но благодаря мне и моему брату нам удалось продержаться дольше, и только норнам известно дожили бы мы до прибытия берсерков или нет, которые, несомненно, спасли нас. Лучше я заплачу виру за, — «Ваше спасение» подумал Ингольв, — ногу Эльдгрима, но если вам, мой ярл, так неймется, то можем продолжить разговор на тинге.

Ратники разом одобрительно закивали головами в ответ на верное замечание. Они приняли сторону ульфхеднара. Сидрока это взбесило, однако он хитро улыбнулся, надув щеки, и сказал:

— Славно! Будешь платить мне и ему по пять кило серебра столько дней, сколько он будет хромать.

Хавлиди шепотом прокомментировал эти слова на ухо Хродмару:

— Наш ярл добродушный и прямой, как рея, но только речь зайдет о деньгах, так он хитрит и изворачивается, как змей! Тот еще выжига!

— Главное, что с ним можно договориться, — усмехнулся Хродмар.

Йофрид от усталости плюхнулся на вражеский труп и поблагодарил Хродмара за свое спасение, сказав ему: «Знаешь, я хочу от тебя детей!» И расхохотался. Остальные тоже повеселели.

Тут они заметили хромавшего к ним Вальборга с дружиной. Убедившись, что с Сидроком все в порядке, Вальборг сперва рассказал, как они отбились от засады и спаслись, тоже благодаря берсеркам, которые зашли с фланга и помогли в бою. «Одним махом их, как косой по траве!» — рассказывал счастливо Вальборг. Затем перешел к главному: он видел человека на коне, их главнокомандующего, кой, видимо, не ожидал такого поворота событий, поэтому быстренько улизнул. Лица его Вальборг, разумеется, не разглядел, но удалось допросить еще дышавших франков, которые все и объяснили.

Дело обстояло так: Карлу Лысому доложили о новоприбывших северянах, двигавшихся по Сене на юг прямо к Бьорну, с которым королю никак не удавалось справиться. Было очевидно, что если все эти оравы язычников объединятся, то одолеть их станет еще труднее, а то и невозможно вовсе. Тогда Карл приказал местному графу Ламберту как можно скорее собрать войска и постараться преградить с севера путь викингам.

— То бишь нам, — уточнил Вальборг. — Я отправил людей проследить за ним, надо отомстить этому трусу!

Тем временем Скъёльд кивком указал Бранду на его сына всего красного от крови, который, к его удивлению, остался жив. За все это время Хродмар так и не удосужился подойти к отцу и снова притворился, что не заметил его.

Потом Вальборг вдруг опомнился и, поглядев по сторонам, заявил:

— А где, собственно, Гисли?

Только он задал этот вопрос, как Гисли торжественно вышел из зарослей со своей дружиной, все диву дались, как же его дружине удалось преодолеть засаду. Гисли прочел победную вису под стоны тальхарпы. Вместо того, чтобы обрадоваться ему, Сидрок что-то недовольно пробубнил и предложил вернуться к кораблям. Берсерки к тому времени пришли в себя, из них словно выжали все жизненные соки, и даже при виде ненавистного им Ингольва, они молча, подобно пленникам, волочились за остальными. Эльдгриму пришлось помогать, он стонал от боли, стрела крепко вошла внутрь, и кричал в спину Ингольва:

— Какое серебро!? Какое серебро!? Только кровью!

Тучи медленно рассеялись, появилось голубое небо, и стальные шлемы ярлов заиграли солнечным огнем. Северяне почтенно сложили трупы собратьев на корабли, чтобы выйти к полю и там похоронить их со всеми почестями. На одном из драккаров, где держали связанных рабов, ничего не изменилось, кроме того, что двух женщин и одного мужчину пронзило стрелами, а жена рыбака неустанно что-то бормотала и качала головой — казалось, она сошла с ума.

Йофрид вытащил из воды труп. Это был Оттар.

— Займи мне там местечко! — подмигнул он ему и положил к остальным телам.

— Муль тоже погиб — грустно сказал Хавлиди.

— Е-мое, тогда не займет! — с досадой развел руками Йофрид.

Один из берсерков совсем ослаб, его осмотрели и заметили застрявший наконечник стрелы. «Царапина!» — усмехнулся он. «Порой маленькая кочка переворачивает тяжелый воз» — ответили ему. Тогда он сам сунул пальцы в рану и вытащил железный треугольник. Он все же понял, что не выживет, поэтому сказал Эльдгриму, чтоб тот присмотрел за его домом и женой, а в конце произнес: «Хорошо мы, ребята, подрались!» И умер. Хавлиди хотел было перенести его труп на палубу к остальным, но Эльдгрим остановил Белоуса и сам отнес тело к кораблю.

Вальборг попросил Хродмара залечить рану на ноге. Кузнец раскалил до красна сталь и сказал ярлу задрать штанину. «Ты готов?» — спросил он. Вальборг выдохнул и кивнул. Запахло мясом. Йофрид аж сморщил лицо, представив какую боль испытал ярл, но тот даже не пискнул, лишь заскрежетал зубами.

Сидрок тем временем внимательно рассматривал свой обугленный местами корабль, он махнул рукой: «Жить будет!» А вот Вестейну совсем не повезло — теперь его корабль годился только на дрова, но унывал он не по этому поводу, ему было жаль своих людей. «Слишком много потерь! Слишком много! — сетовал Вестейн, — а выжившие останутся калеками!»

***

Воины нашли просторное чистое поле. Там они сложили из дров большое погребальное ложе, чтобы со всеми почестями отправить павших к богам. Но перед тем, как зажечь заготовку, северянам пришлось для начала подстричь каждому телу ногти под самый корень, чтобы владычица мертвых не смогла построить Нагльфар — корабль, сооруженный из ногтей мертвецов.

Хродмар подкладывал дрова, в лицо отдавало жаром. Его терзала мысль, что на самой верхушке этой горы трупов должен был лежать он сам. Его изводило чувство, что среди толпы где-то стоял Бранд и размышлял о том же. Хродмар боялся признаться себе в том, о чем сказал ему брат: если б он отправился на чужбину до встречи с Ингольвом, то отец оказался бы прав в своем отношении к сыну. В общем-то, Бранд и поныне оставался правым, только не догадывался об этом. Хродмар оправдывался в душе, что таковы намерения богов, а значит они на его стороне, улыбаются ему и помогают в достижении своей правоты. Это судьба, не иначе! Судьба — очень удобное понятие, чтобы заглушить совесть.

Северяне поддерживали огонь таким образом, чтобы дым поднимался как можно выше, ведь, чем выше дым, тем выше в небе будет сожженный… и богаче! Правда, состоятельность зависела от количества сожженных богатств, причем награбленных им самим же, но разве это беда? Настоящие соратники всегда помогали своим собратьям не только при жизни, но и после их смерти, делясь с ними своей удачей. Однако в последнее время северяне стали более скупыми… в огонь они бросали всего несколько монеток или — уж дай Фрейр! — одно колечко, считая, что этого достаточно, остальное же присваивали себе любимым. При этом у каждого на лице было написано: «Это нормально. Все ведь так делают? Значит и мне можно. Все нормально!» Спустя минуту хмурились так, будто сейчас им выступать на тинге и успокаивали себя: «Ну ладно, по сравнению с другими не такой уж я и скупец!» И чтобы как-то загладить свою вину перед мертвыми они подбрасывали в огонь еще чуть-чуть серебра.

Также поступили и Йофрид, и Хродмар, и Хавлиди, и многие другие. Вестейна можно было простить, он многое потерял. Интересно, что скажут погибшие в Вальхалле, когда узнают, что только один Гисли приказал принести помимо колец еще ожерелья, камни, разную серебряную утварь и даже золотые пуговицы. Вместо того, чтобы последовать его примеру, все легкомысленно выпятили нижнюю губу: «Тю-ю! Это Гисли, тут все понятно…»

Лицо Сидрока было хмурым и серым, прямо как небо над ним. Его глодало осознание того, что он, как ярл, терял свое влияние. Он громко приказал привести одного из захваченных франков. Когда его приволокли, бедняга упал на колени и что-то забормотал бессвязное, обратившись к Сидроку, потом он жалко и неуклюже подполз к Вальборгу, отчего штаны его позеленели от травы, затем пополз к Гисли. Беспомощный, он беспокойно оглядел всю толпу, у него чуть было не навернулись слезы. «Да разденьте его уже!» — рявкнул Сидрок. Пленника оголили, стянув кольчугу и разорвав рубаху. От прохладного ветра мурашки покрыли его кожу. Сидрок схватил его за шею, как шавку, яростно пнув к костру, тот проскользил брюхом по земле к огню и еще бы чуть-чуть — того и гляди опалил бы себе волосы. Сидрок произнес обращение к богам и вынул из-за пазухи нож. Пленник понял к чему все шло, он не знал куда пятиться. Сидрок еще раз схватил попытавшегося сбежать франка за волосы, и крик перешел в сухой хрип — ярл плавно перерезал ему горло. Северяне одобрительно били по щитам, выкрикивая имя Тора. И даже те дружинники, проявившие свое недовольство к Сидроку за то, что он после засады несправедливо отчихвостил Ингольва, теперь надрывали глотки громче всех, вот тогда Сидрок расслабился. И, надув щеки, он заявил: «Если бы не боги, не стояли бы тут мы, на этом самом месте, Тор приведет нас к победе!»

Ингольв не оценил речи ярла, да и всю эту показуху с прибеганием к священному ритуалу в угоду себе. Бросить лишь пару монеток мертвым и принести жертву Тору ради своего статуса, после того как бог грома ниспослал им дождь — это низко. Ульфхеднар отошел к кораблям, а вернувшись, он стремительно протиснулся через толпу, вышел прямо в центр к Сидроку и вытянул руку с огромным франкским золотым крестом, да так, чтоб каждый это видел.

Ингольв встал на фоне костра и произнес:

— Этот подвиг мы совершили с самим Тором! Он спас наши жизни, чтобы мы прошли вместе с ним путь славы! Так одарим же удачей павших героев, чтоб те передали богам нашу благодарность!

И напоследок напомнил им речь:

Гибнут стада,

родня умирает,

и смертен ты сам;

но смерти не ведает

громкая слава

деяний достойных.

И бросил огромный крест в огонь, так легко и непринужденно, что Эльдгрим схватился за голову — столько золота выкинуть впустую!

Все затаили дыхание в ожидании смельчака, который первым предпримет какие-нибудь действия, ведь от такой неожиданности со стороны Ингольва все теперь недоумевали, в растерянности не знали, как себя повести. Очевидно, что первыми обязаны были выступить ярлы. Но Сидрок, подобно раковине, намертво затворился в себе и тихонько принялся растить жемчужину ненависти — настолько холодным было его лицо, и да не позволит Один однажды выпустить содержимое! Сидрок и подумать не мог, что его славу может загубить какой-то попутчик, которого он никогда не видел и не знал, и который вместо того, чтобы гоношить деньгами и уничтожать стяги недругов, как это делал любой уважающий себя викинг, посмеет отнять его влияние!

И первым, кто сделал шаг вперед был ни ярл, ни конунг, а — кто бы мог подумать, — сам Хродмар Мертвый муж! Он приблизился к костру и, чуть поколебавшись, образцово выкинул все! Все, что добыл, все, чем недавно так гордился. Соратники, разинув рты, не поверили своим глазам и последовали его примеру. «Если уж Хродмар нашел в себе силы, то мы-то тем более!» — подумали они.

В ту минуту Ингольв искренне поверил, что в их душах произошло возгорание того божественного начала, духа, которому просто не хватало одной-единственной искорки для возрождения, что та причина, которой поклонялись и отдавались предки его народа, то, что отлично знали в себе еще первые люди, но забыли потомки — отныне ожило. Хотя бы на мгновение. Он с восторженным воодушевлением наблюдал, как все счастливы были помочь своим соратникам занять достойное место в чертогах Всеотца. Они бросали и бросали в огонь все, что только сверкало и блестело. Со всех сторон дождем летели в костер всевозможные богатства, и лишь Сидрок в последнюю минуту нехотя и пренебрежительно кивнул головой своим дружинникам в знак того, чтобы они тоже подсобили умершим. Теперь Ингольв искренне верил и радовался — Хеймдалль знал на кого положиться.

Когда тела смешались с златом и осталось лишь дымившееся пепелище, северяне бросили все останки в реку. Затем они разбили лагерь, одни легли мертвым сном, другим пришлось залатывать раны.

***

На горизонте вместе с рассветом показались всадники. Вальборг прищурился и узнал своих разведчиков. По прибытии они помянули погибших, затем доложили:

— До замка графа рукой подать, если постараться, то за дня два доберемся, но они ждут подмогу!

— Отлично! — обрадовался Сидрок. — Будем работать на опережение, захватим замок до прихода поддержки и встретим их! Заодно наконец обновим припасы, а то все уж больно прожорливые.

— Храбро, но рискованно, да и с такими остановками мы не доберемся до Бьорна, может ну его, этого графа? — раздосадовался Вальборг.

— С другой стороны, позже нас могут зажать, сами понимаете, один сорняк оставишь… — задумчиво добавил Гисли.

Вестейн не был ярлом, тем не менее, отца его все уважали, и он вставил свое слово:

— Много людей погибло, раненых еще больше, а если не успеем взять замок?

— Еще ни одна стена не защитила лучше храбрости человеческой! — Неожиданно раздался подавленный голосок, старавшийся преодолеть самого себя. Это был Хродмар. Все обернулись и подозрительно уставились на него: странно было слышать это от человека, умудрившегося покорить только частокол и от которого отрекся родной отец. Хродмар, конечно, проявил себя еще в засаде, но этого было мало для завоевания всеобщего уважения. Он же напротив, наивно счел, что теперь-то к нему прислушаются и ошибся. Вместо этого ратники стали, шушукаясь, перемывать ему кости: «Рот разинул, ишь птенчик!» Хродмар снова почувствовал себя униженным и пожалел, что выразился так высокопарно. Ему просто хотелось поднять себя в глазах отца.

Но тут Сидрок резво указал на него прямой ладонью с похвалой:

— Молодец! Именно! Их дух подорван, а наш крепче стали! Нельзя упускать такую возможность!

— Наш дух крепче стали, но нашим телам требуется отдых, — продолжал свое Вестейн.

— Тогда я предлагаю проголосовать, — мудро сказал Гисли.

Люди подняли свое оружие, кто копье, кто топор, но результаты оказались противоречивыми.

— Хм, сложно, а что скажут руны? — спросил Вальборг.

— Да, спросим руны! — крикнули из толпы.

— Офейг? — мотал головой во все стороны Сидрок, — Офейг! Где он?

Все засуетились, принялись глядеть по сторонам, кто влево, кто вправо, а кто-то под ноги или даже в небо. Дружинники топтались, крутились на месте и сотрясали небо хором, выкрикивая его имя: «О-о-офе-е-е-ейг!»

— Этого только не хватало, где он? — дернул себя за бороду Сидрок.

Один человек вышел вперед:

— Я видел его издалека, он вроде бы в лес ушел!

— Опять за свое, у нас времени с мизинец! — нервничал Сидрок.

— Так пусть волк его поищет! — предложил Йофрид.

Сидрок зло посмотрел на Ингольва. Тот молча выдержал взгляд.

— Давай быстрей, только смотри не прибей его! Я тебя хорошо узнал!

Ингольв своим видом дал понять Йофриду, что в следующий раз лучше ему держать язык за зубами. Тот лишь наивно улыбнулся, искренне не поняв, чего он хотел этим показать. Что поделать — Ингольв отправился выполнять поручение.

Он приблизился к той опушке леса, где Офейга якобы в последний раз видели, хотя никаких следов ведущих в лес он не обнаружил. Пришлось положиться на свою интуицию. Ульфхеднар спокойно пробирался сквозь чащу в надежде найти хоть что-нибудь указывавшее на верное направление. Когда он прошел вглубь чащи, вдруг задул холодный ветер, перед ним в танце закружились желто-оранжевые листья, которые еще минуту назад ярко зеленели. Он шагал дальше. Земля под ногами легонько зашуршала, тихонько зашептала и в итоге крепко заскрипела, Ингольв ступал по снегу. Он поднял голову и увидел голые ветви на фоне ночного неба, каким-то образом оно успело быстро укрыться синим одеялом. Мороз начал лютовать и напомнил ему о йольских ночах, когда он был моложе и охотился на волка, о видении Хеймдалля, о возвращении домой и о том, что произошло позже… Перед Ингольвом вытянулся огромный дуб, а за ним маленькая землянка. Он подошел к двери и услышал знакомые голоса. Ульфхеднар глухо постучал в дверь, ему разрешили войти.

В маленьком темном помещении за едва освещаемым столом сидели веселый, но с хитрецой, старичок и Офейг Ожидатель. Лысая голова тревожно обернулась. Старик же поздоровался:

— Здравствуй, путник, меня зовут Хермод! А тебя как зовут?

Но Ингольв ничего не ответил, а обратился к Офейгу:

— Тебя все ждут, мы отплываем.

Офейг разочарованно поглядел на старика, тот сказал ему:

— Иди, мы еще поговорим с тобой, не беспокойся.

Офейг перекинул через плечо свой мешок и, взглянув последний раз на старика, захлопнул за собою дверь. Хермод радушно предложил новоприбывшему гостю присесть на скамью перед собой. Ингольв сел. Он осмотрелся: обычная землянка, маленький очаг, две скамьи, да стол, на стене висели рога лося, словом, ничего особенного, если не считать шторы из красивого бордового бархата. Иногда она едва двигалась, и Ингольв старался разглядеть, что же находилось по ту сторону, но ничего не видел, кроме глубокой темноты. Как она могла куда-то вести, если весь дом — это одна комната?

А Старик улыбался.

— Давненько ты ко мне не захаживал, — начал он, — что у тебя нового?

Голос и вид старика успокоили Ингольва, словно журчание реки, поэтому он принялся изливать душу, но избирательно:

— Я встретил человека по имени Хродмар. Воистину он воплощение смерти нашего народа, точно, как сказал мне Хеймдалль. Я пытаюсь перевоспитать его по заповедям Белого аса и пробудить в нем, да и во всех остальных, истинное начало, мне кажется, что сейчас я на верном пути, — с ноткой надежды закончил Ингольв.

— Рад это слышать. Но тебя беспокоит совершенно другое.

И старик был прав.

— Я… я право не совсем понимаю происхождение топора Старкада, что принадлежит теперь Хродмару, если не Хродмар топору — вернее сказать. Я собственными глазами видел, как его убили. А через некоторое время он живой стоял на ногах, кроме этого, топор сам убивает людей…

— Не думай об этом, со временем все узнаешь — прервал его Хермод, — Хродмар сам расхотел быть кузнецом и получил то, что хотел, а ты все делаешь правильно, только вот думается мне, что тебя волнует нечто большее, ты что-то недоговариваешь.

В дверь постучались. Она открылась, и с улицы вломился внутрь острый мороз с пургой. На пороге стоял голый замерзший человек с копьем в руке. Это был Кольгрим. Старик, как ни в чем небывало, обернулся к нему и привычно произнес:

— Здравствуй, путник, меня зовут Хермод! А тебя как зовут?

Но Кольгрим ничего не ответил. Он молча сел за стол с полуприкрытыми от усталости глазами и с таким видом, будто вот-вот потеряет сознание. Хермод поставил ему миску с кашей и тарелку с мясом вепря. Он жадно ел, запивая водой непрожеванные куски пищи. Ингольв рассматривал Кольгрима: молодой, с едва пробившейся щетиной, худой, со слабыми руками. На мгновение Кольгрим задумчиво прикрыл глаза и улыбнулся. Ингольв знал, что тот думал о семье, о девушке по имени Свана… Хермод помог встать Кольгриму и провел его в темный угол комнаты. Он бережно уложил его на скамью, и Кольгрим мгновенно захрапел, поджав ноги. Хермод вышел из тени, снова сев перед Ингольвом.

— Так на чем мы остановились?

Кольгрим очаровывал Ингольва, но в тоже время он испытывал к нему отвращение, в чем-то даже боялся. Он знал его мысли и чувства, но не знал, как человека. На его месте даже заклятый враг показался бы ближе. Ингольв, не сводя с него взгляд, говорил:

— Однажды я увидел, как трое владык играют в тавлею, — теперь он посмотрел на Хермода. — Среди фигур были изваяния реальных людей, в том числе и меня. Правила игры не поддались моему разумению. Единственное я понял, что игрой заправляло какое-то черное существо с рогом вместо руки, его лица я так и не разглядел, ибо лицо не имело формы. Он пригласил меня присоединиться к ним, но партия быстро прервалась, не знаю почему. Они просто ушли, а потом появились три ужасные и страшные, как смерть Бальдра, женщины. Они украли тавлеи и мгновенно исчезли, внутри меня возникло яркое ощущение, что я обязан их вернуть. Я ничего не понимаю.

— Боги ой как любят собирать судьбы, — усмехнулся старик. — Эти женщины украли столпы, на которых держится спасение любого человека, народа, цивилизации, да всего живого. Разумеется, ты обязан их вернуть, еще спрашиваешь! Ты ничего не понимаешь, но не волнуйся. Ты скоро встретишься с этим черным человеком, и тогда все станет тебе ясно. А! Кстати, он прямо за дверью.

Ингольв нахмурился. С тревогой в груди он подошел к двери и тихонько, не торопясь, приоткрыл ее. Он выглянул из-за косяка, но ничего не увидел, кроме снега, освещенного луной и темных деревьев. Ульфхеднар старательно вглядывался в темноту… Раздалось невыносимо громкое карканье, повергшее Ингольва в ужас. Вдали появилось аморфное черное тело с туманом вместо головы. Из-за плеча виднелось черное крыло. Существо устремилось к Ингольву. Оно настолько быстро приближалось, точнее, летело, что Ингольв захлопнул дверь, прижавшись к ней спиной, в тоже мгновение что-то тяжелое ударилось об нее. Затем наступила тишина. Будто ничего и не было.

Улыбчивый старик разглядывал Ингольва. Он сказал:

— Иди, пока он ушел, иди.

Ингольв недоверчиво приоткрыл дверь и, убедившись, что опасность миновала, побежал обратно.

***

Офейг спокойно дожидался Ингольва в лесу. Летнее солнце слепило глаза. Чирикали и стрекотали птицы.

— Ну что? Пойдем? — улыбнулся хранитель мешка.

Они не спеша шли обратно. Ингольв странно себя почувствовал, увидев его ухмылку.

— Что ты делал у Хермода? — спросил Ингольв.

— Ах, — выдохнул Офейг, — какая ж тебе разница, волк?

— Мне казалось, что с Хермодом только я знаком.