Много лет минуло с того времени, когда закончилась самая разрушительная война, когда-либо бывшая на земле. Покидают мир живых те, кто участвовал в ней. Все чаще и чаще слышатся призывы к примирению. К кому только обращены они? Ведь не идут они из уст воевавших. Оказывается, потомки призывают дедов забыть о потерях и унижениях. А, что дети и внуки вообще знают о прошедшей войне? Разве исчерпана и до конца исследована эта тема? В лучшем случае показывают и описывают героику военных сражений, реже туже героику, но военных будней. Знать, не сумели детям и внукам передать самого важного, самого главного, коль те не могут ответить на такие, элементарно простые вопросы: кто с кем воевал, и кто победил в той войне? Американцы, потерявшие в той войне несколько десятков тысяч, понесшие позорные поражения в Пирлхарборе, при Дюнкерке и Арденнах, прославляют в фильмах и художественных произведениях, своих воинов, окружая ореолом героизма их. Или создают кинокомедии, типа: «Мистер Питкин в тылу врага» И в нашей стране, где американский кинематограф вытеснил с экрана отечественный, культивируется в сознании, плохо знающих историю, мысль о решающей роли Америки в войне с фашистской Германией. Мы, потерявшие десятки миллионов, сломавшие хребет фашизму, почему-то стыдимся заявить о своей победе. Не будь ее, не было бы процветающей Европы, не было бы и США, был бы — тысячелетний Рейх, великая рабовладельческая империя, в которой не нашлось бы места многим народам! И пускаем мы на экраны свои фильмы, опошляющие наших солдат. Видит ребенок на экране, как один американский Рэмбо уничтожает сотни советских воинов, и формируется у него соответствующее сознание. Наши воины, воюя с фашистами, освобождая Европу, не предполагали тогда, что из них потомки будут лепить образы оккупантов! Не где-то, где властвует идеология русофобии, но и в регионах постсоветского пространства! Впрочем, что удивительного, если к моему родному языку, на котором я мыслю и пишу, на Украине относятся хуже, чем к нему относились немцы! Формируется образ врага из русского, простого человека! Что удивительного в том, что от России требуют материальных компенсаций те, кого освобождали воины, теряя цвет русской нации. Идея примирения ведет к размыванию граней между правыми и виноватыми, приравнивает убийцу с жертвой! Требуют чтить, как освободителя того, кто служил искренне и верно фашистам! И уже начинает бужироваться вопрос: а кто первым начал военные действия в войне Германия или Советский Союз? И были ли Освенцим и Майданек, Хатынь и Треблинка на самом деле? Придет примирение, и станут забытыми разрушенные города и сожженные деревни, Бабий Яр и Багеровский ров, Пискаревское кладбище, послевоенные землянки в центре Воронежа. Если бы мы следовали заповедям божьим не на словах? Если бы могли соизмерять последствия поступков наших, прежде чем совершить их? Но, нет, заповеди мы нарушаем постоянно. Прошлое легко и быстро забывается, а будущее — закрыто перед нами. И все таки, пораскинь мозгами своими, человече, ну, хотя бы во имя сохранения чистоты имени своего, и сохранения жизни ради!
Нельзя во имя интересов политиканов обращаться к прошлому, ничего не зная о нем, и только хулить! История наша полна страданий, но еще больше богата она великими свершениями! И нельзя сравнивать несопоставимое.
На Украине, к примеру, страдания и жертвы, понесенные нами в войне, многократно затмил голодомор 1933 года; о стихийном бедствии, поразившем страну, кричат во всю глотку те, кто и голода никогда не испытывал. Хотелось бы знать, с подачи кого?..
Я не призываю забывать умерших от голода. Но голод был слишком частым на территории России, как царской, так и советской. Был голод и в Черноземье, был голод в Поволжье, был голод и в 1946 году на всей территории страны. Но это не результат злой воли кого-то, и поражает он не избирательно, только одну какую-то нацию. И война, унесшая миллионы людей, не была войной одной нации, хотя более всего она стоила русскому народу! Недаром Сталиным была произнесена благодарность ему, вынесшему на своих плечах основную тяжесть военного лихолетья!
Побойтесь Бога, не плюйте в великое, стоившее большой крови. Прошлого не вернуть, его нужно осознать, извлечь ошибки, чтобы не повторить их — вот и всего!
Тем, кто не знает прошлого нашего, есть совет: не играйте с памятью, она может сыграть с вами дурную шутку. Не будите спящую собаку!
Я лично не сделавший ни одного выстрела по врагу, не утративший своих органов, не могу простить и примириться с теми, кто унижал меня, кто отнял у меня детство. Я не переношу ненависть на потомков немецких оккупантов. Но, забыть замученных и расстрелянных русских, белорусов, евреев, украинцев, — значит, предать их! Как простить злому прошлому, если оно так часто стучится в сердце мое!
Пусть простит меня Бог мой, в животворящую силу которого я верю, что не могу я последовать заповеди Иисуса Христа, призывающего возлюбить врага своего!
Я — только человек, который хотел бы поделиться тем, что сохранила память моя. В своем коротком повествовании я придерживаюсь клятвы: говорить правду, только правду, и ничего, кроме правды!
В повествовании своем не собираюсь показывать события войны в широком плане. Мое повествование основано на фактах из моей личной жизни. Я видел то, чего не видел фронтовик, поскольку я находился в стане врагов, а не он. Я видел смерть и унижения, о которых испытавшие их и ушедшие в мир иной не могут поведать. В этом мое преимущество, в этом боль моя, в этом вижу свое предназначение.
Люди, похоже, мало уделяли и уделяют внимания географии и истории. Наверное, поэтому у них, когда дело касается национального наследства, возникают ссоры, для разрешения которых хватаются за оружие, или ведут бесплодные дискуссионные споры. А ведь эти предметы учат в школе, в обязательном порядке. Как учат, таков, наверное, и результат! Как-то у меня состоялся краткий разговор с одним, весьма уважаемым человеком. Мы прежде не были знакомы.
«Ты откуда? — спросил он меня фамильярно.
— Из Керчи.- Ответил я, не удивляясь тону самого вопроса, поскольку знал о том, что работники партийного аппарата в общении с лицами, не относящимися к своему «сословию», вежливой формой обращения не пользуются..
«А где это? — спросил он, не меняя тона.
— В Крыму. — Ответил я, уже начиная удивляться, наивно полагая, что элементарные знания географии необходимы любому человеку, тем более, что Крымский полуостров относится к разряду крупнейших полуостровов Европы…
«А где находится Крым? — спросил он обыденно, даже как-то лениво.
— На Украине — ответил я уже с открытым изумлением.
«А-а!» — сказал он, пренебрежительно поморщившись.
— Чем-то она вам досадила? — в свою очередь спросил я, не скрывая иронии.
«Да, нет, — ответил он совершенно спокойно, — просто там, если один что-то задумал, двое уже донос на него строчат!» —
Вот так и формируется необъективный взгляд, в основе которого — слухи. И не следует удивляться тому, что человек, даже имеющий диплом о высшем образовании, в географии может быть полным профананом. Как-то, уже значительно позднее я встретился с одним врачом, прошедшим конкурс на соискание должности суд-медэксперта гор. Джанкоя. Стоило ли ему, бедняге, ехать из Сибири, чтобы узнать в славном городе Симферополе, что Джанкой не стоит на берегу моря, и в нем не растут пальмы и магнолии?.. Все соизмеримо в подлунном мире, несоизмеримо только невежество. Но бог с ним, с невежеством, хотя правильнее сказать, не с ним, а с нами. Гид, возможно из меня неважный, к этому специально не готовился, поэтому буду знакомить с Керчью, как могу. Не с той Керчью, которая и богом и высоким начальством забыта, а той, которая когда-то была, да стараниями невежд утратила все черты индивидуальности и своеобразия.
И так, гор. Керчь находится в Крыму, том уголке земли, где когда-то жили и трудились поколения скифов и тавров, греков и византийцев, итальянцев и русских, половцев и татар. Они сменяли друг друга, без всякой закономерности, пользуясь силой, изгоняя или порабощая слабого. А сила дает право на владение, пока велика. Утратил силу, не говори о праве. От того, каким было право, и зависела жизнь, то бурно развиваясь, то, замирая, едва-едва теплясь.
Вытянулся город на четыре десятка километров вдоль берега Керченского пролива, в виде прерывистой ленты, потому что, нет компактной застройки даже в прежних трех районах его.
Если бы не было моря, Керчь была бы одним из захолустных и неудобных для проживания городов на земле. Продуваемая ветрами, с редкой и чахлой растительностью, без моря, она не радовала бы глаз. Тротуары узкие, из надгробных плит, деревья редкие, как правило, акации. Летом — жара, ну, прямо пекло настоящее. Даже подошвы наших ног, малочувствительные от бегания босиком, ощущают жар, исходящий от камней, а став на раскаленное на солнцепеке железо, заставляющий пританцовывать, чтобы не получить ожога. Зато морская вода, чистая, без водорослей и пятен мазута, охлаждает истомившееся по прохладе тело. Ныряешь в живое, подвижное, податливое царство Посейдона, и видишь песчаное, желтого цвета дно, стайки маленьких рыбок, надувшегося от важности бычка, лениво шевелящего плавниками. Медуз мало, слишком опресненная вода не нравится им. Рыбаки местные варили тогда уху прямо в морской воде, только добавляя к рыбе специи. Ныряя, опасаешься столкнуться с местным небольшим скатом, называемым еще «морским котом» Длинный хвост его с шипом на конце наносит долго незаживающие болезненные раны. Не жалуют «морского кота» и рыбаки, часто выбрасывая его из рыбацких сетей. Самое приятное время года в Керчи — конец августа и сентябрь. Жара спадает, но тепло, нежное, ласкающее кожу, продолжает дарить человеку наслаждение. Недаром это время года называют бархатным сезоном
Какая надоедливая и грустная крымская зима. Сеет часто мелкий неприятный дождь, усиливаются ветры, забираясь во все щели нашей «несеверной» одежды. Холодно, значительно холоднее, чем в легкий морозец. Повышенная влажность легко забирает тепло человеческого тела. Изредка приходят морозы, они еще не крепкие, не продолжительные. Несет их с собою Норд-Ост. Море бушует во всю, становится свинцово-тусклым, неприветливым и грозным. Прибой с грохотом бьет о берег, захлестывая часть Приморского бульвара. Ресторан «Поплавок», колонны ротонды, сваи причалов — обледенели, представляют причудливую картину ледяных натеков, похожие на наплывы тающих гигантских свечей. Приходит самый холодный месяц зимы февраль. Приходят морозы круче прежних, продолжительнее их, но снега мало. Лыжи местным населением не используются. Только санки для детей. Детвора радуется им, но не надолго. Снег быстро сходит, исчезает, даже не тая. Большей популярностью пользуются коньки. Но коньки дорого стоят. Иметь настоящие коньки — престижно. Только единицы расписывают на них лед кругами. Все остальные, завидуя счастливцам, пользуются самодельными. Они представляют деревянную болванку, заостренную книзу, здесь прикрепляется заточенный металлический прут, он то и является главной деталью коньков. Катком служат замерзшие воды речки Мелек-Чесме. Некоторые, жаждущие простора, выходят на замерзшую равнину пролива. Не проверив толщу ледяного покрова, быстро скользя по ледяной поверхности, они иногда становятся добычей моря. Сколько их не вернулось домой, нырнув в холодные воды промоин. И похорон не было. Что море взяло, того не отберешь!
Как ни прекрасно катание на санках и коньках, мы ждем тепла, как манны небесной. Чуть потеплело, долой шапку и пальто. Земля прогрелась — долой обувь, еще почва здорово холодит подошвы ног, подбираем пальцы, чтоб их согреть… Такой образ жизни обеспечивал здоровье, я на долгие годы забыл о болезнях. Наверное, он же подготовил меня к испытаниям, когда тому пришло время…
Чтобы город жил нормальной жизнью, у него должны быть налажены связи с другими городами и странами, следовательно, к нему должны вести дороги, сухопутные и водные. О вечном городе, столице Италии говорят: «Все дороги ведут в Рим!» Но этого, как бы не хотелось, не скажешь о другом вечном городе, бывшей столице Боспорского царства, многократно меняющей свои названия, и от того менее известной. Пантикапей, Боспор, Черчио, Корчев, Керчь. Менялись названия и изменялись пути, ведущие к нему. Правды ради, менялось направление путей даже тогда, когда Керчь оставалась Керчью. Во времена Пушкина въезжали в город со стороны Скасиевого Фонтана (Мичурино). У въезда стояла тогда полосатая будка, с гербом России для дежуривших солдат, и полосатый шлагбаум. И называли улицу, за пределами которой степь начиналась, — Шлагбаумской. Потом, на месте шлагбаума были установлены каменные столбы с изваяниями двуглавых орлов. Орлы при советской власти разом «вспорхнули и улетели». Но район их расположения продолжали называть: «У орлов» Потом, уже в послевоенное время поставили тут три громоздкие фигуры тружеников, выкрасили их почему-то в темный цвет. Шутник, как-то назвал это место, — «Три негра». Перед войной ворота города переместились в район Старого Карантина, и улица, вымощенная булыжником, стала называться Феодосийским шоссе. Свое название она сохранила и до сих пор, но, едва ли кто-то попадет в Феодосию сейчас, двигаясь по ней. Нет теперь там иного движения, кроме похоронных процессий. Слева от нее буро-серые разломы скалы, — продолжает работать карьер, насыщая воздух известняковой пылью; справа гряда невысоких холмов, — тоже творение рук человеческих. Феодосийское шоссе, в буквальном смысле слова, — дорога в никуда! Опять встречает приезжего Шлагбаумская улица, только въезд уже со стороны ул. Чкалова, а не с Нижне-Садовой (Комарова). Такой путь получил право в период Великой Отечественной войны, он устраивал военные колонны. Двигаясь в этом направлении, можно было быстрее покинуть город — важнейшее условие при массированных авианалетах немцев, во избежание крупных потерь.
Я, дорогой читатель, для знакомства с городом предлагаю избрать железнодорожный путь, более безопасный, хотя и медленный. Вспомните, добрые старые времена: ваши бабушки и дедушки прежде, чем отправиться в путь, получали от своих родителей, или опекунов благословение. Затем следовало помолиться Богу, прося его защиты, и, наконец, присев перед дорогой, отправляться, осенив себя крестным знамением. Возможно, от того путь прежде был менее опасным. Были и тогда неприятности, не без того… То лихие люди шалили в округе, то голодные волки собирались в стаи. Но, это, ни в какое сравнение не идет с тем, чего следует опасаться сейчас! В пути ранее уповали еще и на заступничество Николая-угодника, покровителя всех странствующих. А теперь?..
Но, с благословлением или без него, вы, в вагоне поезда, и он пришел в движение, раза два вас встряхнув, чтобы почувствовали само начало движения. Поездка железной дорогой, со времен Некрасова, описавшего ее, имела свои неудобства, и свои прелести. К неудобствам следует относиться снисходительно. Не получается? Тогда используйте метод сравнений мудрейшего из мудрых, самого Соломона, царя Иудейского… Все невыносимое, неприятное сравнивайте с еще более гадким. И ничего иного не останется, как только радоваться тому, что происходит в действительности! Ну, подумаешь, движение поезда начинается с толчков и бросков, но это же — не крушение, в конце концов! Подумаешь, вагон швыряет из стороны в сторону, словно человека, перегрузившегося спиртным! А, лучше было бы, если б швыряло вверх и вниз? Ну, подумаешь, теснота и духота нестерпимые! А если бы вы были один, да в не натопленном вагоне, да еще в трескучий мороз?.. Что, лучше было бы тогда? Вас кусают клопы! Помилуйте, но это же не крысы?.. Все это, в конечном счете, просто мелочи по сравнению с тем большим и приятным, что вас может ожидать в пути! Нужно только предварительно, заранее готовиться к неприятностям. А теперь перейдем к хорошему! Сколько новых зрительных ощущений ждет вас? Сколько незнакомого познаете, выслушивая повествования бывалых людей! Сколько вы встретите на пути незнакомых, которым вы будете, не задумываясь, поверять свои, самые сокровенные тайны? Вас не будут перебивать, вам будут даже сочувствовать! О, как это чудесно — знать, что вы нашли, пусть и временно, родственную душу! И прекрасно, что ваш путь одноколейный, и что поезд ваш идет страшно медленно, постоянно пропуская встречные поезда, выстаивая подолгу на станциях и разъездах. Это дает возможность размяться, познакомиться с новым, незнакомым для вас! Ну, хотя бы из окна вагона. Это для того, чтобы потом, было о чем, рассказать знакомым, естественно, разбавив виденное вымыслом. Поведение на остановках зависят от возраста и объема вещей, которыми загрузился путешественник. Молодые люди и люди среднего возраста выбираются из вагона наружу. Выстраиваются в очередь в тамбуре, готовые выпрыгнуть, не дожидаясь окончательной остановки поезда. Самые молодые носятся, как угорелые по перрону, разыскивая невесть чего, более умудренные опытом, присматриваются и прицениваются у ларьков с напитками и съестным. И о тех, кто не хочет выходить из вагона, опасаясь за сохранность своих вещей и по возрасту своему, тоже подумала судьба. Тут же к вагону направляются старики и старушки с домашними разносолами: разваристой, чудесно пахнущей картошечкой с маслицем и большим количеством зелени; с жирными домашними курами, обжаренными со всех сторон, с сухой золотистой корочкой. А какие огурчики предлагают вам? Небольшие, не толще пальца, с пупырышками, соленые, хрустящие, с резким запахом укропа! Я уже не говорю о фруктах, которые продавались в сезон ведрами по баснословно низким ценам! Обилие съестного всегда радовало сердце, если оно не слишком опустошало кошелек. И вы, угощаясь купленным, и слюнки пуская, начинали жалеть о том, что остановка на станции такая короткая! С нервным тиком на лице ждали третьего удара колокола, объявляющего об отправлении вашего поезда. Интервалы между звоном колокола были тогда достаточными для того, чтобы пассажир мог, не спеша, возвратиться в свой вагон. Но, всегда находились такие пассажиры, которым времени не хватало, они, рассыпая съестное из кульков и пакетов по перрону, вприпрыжку бежали за уже отправившимся поездом, вскакивали в первый попавшийся вагон, чтобы, потом уже, мешая и толкаясь, продвигаться, минуя бесчисленные купе и тамбуры, чтобы добраться до своего «законного места». Правда, устройство вагонов позволяло совершить путешествие и на подножке вагона, не входя в него, не тревожа посторонних, но, заставляя ближних пить валериану.
От Джанкоя до Керчи двенадцать станций, из них восемь были с такими звучными, но непонятными для слуха русского названиями: Колай, Сейтлер, Ислам-Терек, Акмонай, Алибай., Айсул, Ташлияр, Салын, и только четыре станции имели русские названия: Грамматюково, Владиславовка, Семь Колодезей и Багерово. Да, прислушайтесь к этим названиям, наконец? Не чувствуете, какие ассоциации они вызывают? Помилуйте, это же –тайны, и тайны, пусть и не жгучие! Разгадывание их не пополнит вас великими знаниями. Но можно до конца пути разгадывать пустяшные тайны… Были и разъезды, как же без них в России? Из окон ничего приятного не высматривается. Столбы, провода провисают, птицы на проводах, непоющие… Слышатся фразы, сказанные от нечего делать: «Скажите, что там за остановка?» И ответ такой же: «Главный телеграфный столб!» Не понимали, страдающие от скуки, блаженства выспаться в пути? В вагонах так прекрасно спится даже тем, кто страдает от бессонницы, прибегая к таблеткам снотворного… Глядишь, этак в окно, от нечего делать, тянет дымком от паровоза, мелькают телеграфные столбы, степь пробегает мимо, загорелая от солнца, желто-коричневая, монотонная. Как в той песне про ямщика: «Степь, да степь кругом…». Это сейчас видны лесопосадки вдоль дороги, — прежде, вместо них видны, были только аккуратно составленные деревянные щиты для снегозадержания, будки путевых обходчиков, да крутые навалы земли, оставшиеся после укладки путей, теперь уже кажущиеся естественным творением рук природы, густо заросшие травой. Глядишь, глядишь в окошечко мутное, угольком присыпанное, и слипаются веки, и лезешь на полку. По богатырски, так, что полка скрипит, разваливаешься, сопишь, похрапываешь, посвистываешь. Сон убегает не от светопреставления, а от общего оживления. Приближается Керчь. Нет, это еще не пассажирская станция, а только товарная — Керчь II. Не было тогда, вблизи нее поселка, утопающего в зелени дерев; не было заасфальтированной привокзальной площади. Были пакгаузы, железнодорожное депо, пристанционные строения, и ряды товарных вагонов. Уныло, тоскливо, неуютно. Одна, две, посеревших от пыли, акации, не могли укрыть желающего в жаркий день тени. Над станцией всегда что-то курилось: то ли дымки паровозов и дрезин, то ли содержимое открытых платформ и полувагонов? Выходили на этой станции только те, кому нужно было попасть на «Литвинку», Корецкий хутор, да в район Казенного сада. Казенный сад в 1939 году представлял запущенную рощу из акаций и небольшого числа абрикосовых деревьев, неухоженный и грустный, как и все казенное. Это было последним детищем канувшего в Лету дореволюционного земства. Сад был создан для народных гуляний. Теперь в нем никто не гулял, кроме нескольких старушек со своими козами, да клубками шерсти. Корецкий хутор, названный в память доброхота, пожелавшего одним рядом одноэтажных домиков соединить город с его товарной станцией. Добираться сюда от станции приходилось пешком, надрывая руки от тяжелых чемоданов. С легкой поклажей тогда в путь не отправлялись, следуя латинской пословице — «Omnea mea mecum porta» (Все мое ношу с собой) Основная масса пассажиров ехала дальше, интенсивно собирая разбросанные по купе вещи, торопясь невероятно. Непонятно, почему так суетились пассажиры, если Керчь была конечной остановкой, и опаздывать было, ну, просто некуда? Еще десять минут нетерпения, и паровоз подкатывал к перрону станции Керчь I. Она и была целью путешествия, — эта крохотная пассажирская, неказистого вида, станция, пыльная, прожаренная солнцем и обдуваемая ветрами… «Тпру, приехали!» Дальше пути не было. Лязг тормозов, постукивание чашек буферов, толчки. Поезд стал, зачихавшись паром.. Народ повалил из вагонов. Вокзал представлял собой небольшое одноэтажное здание, с крохотным и неуютным залом ожидания. Впрочем, большего здесь и не требовалось. Никто из прибывших даже не заходил в него. Перрон, вытянувшись в прямую линию с запада на восток, открывался на улицу Кирова, вымощенную крупным булыжником. Далее пути пассажиров расходились. Те, кому нужен был центр города, отправлялись пешком, если, конечно, багаж был небольшим. Те, у кого багаж был крупнее и тяжелее, нанимали извозчика. Услугами извозчика пользовались и те, кому нужно было попасть в Сталинский и Орджоникидзевский районы города. Ленинского р-на тогда не было. Почему в Керчи просматривалось неуважительное отношение к создателю Советского государства, не знаю. Современному человеку не понять пытки избравшего телегу средством транспорта. Все тело мелко трясется, зубы выстукивают дробь, а слух услаждает громыхание. Разговор во время движения, напоминал тирольскую песню без музыкального сопровождения. Мало того, телегу еще и раскачивает из стороны в сторону, как судно во время шторма. Позднее появится трамвай, признак добравшийся, наконец, цивилизации, но поездка на нем будет возможной только для тех, кто ехал на Колонку и Самострой, — так назывались тогда части поселка им. Войкова, Сталинского р-на. Ходил трамвай от здания госбанка, путь его пролегал там, где теперь газоны разбиты. А так, как была только одна колея, — то, естественно, как и на железной дороге, здесь были частые разъезды. Часть прибывших пассажиров, имевшая намерение переправиться через пролив, пересекала улицу и выходила на «Широкий мол». Для тех, кто хоть как-то ориентируется в кружевах улиц и площадей Керчи, сообщаю, что Широкий мол — это площадь, принадлежащая сейчас Керченскому морскому порту. Территорию мола дугообразно окружали небольшие ларечки, за ними располагалась металлическая ограда с воротами. Если бы не здания, да ларьки Широкого мола, то можно было приезжему, через полсотни шагов от станции, видеть водные дали Керченского пролива. Широкий мол — это морские ворота Керчи. Не было тогда морской переправы и паромов, соединяющих крымский берег с Кубанью. Был «Широкий» с причалом. К нему два раза в дневное время швартовались колесные пароходы — «Чехов» и «Островский». «Островский» был чуть длиннее «Чехова». Топились они углем, паровые машины приводили в движение широкие колеса с узкими лопастями, а те, в свою очередь, заставляли двигаться пароход. Чиханье, шварканье, водные брызги, гудок — все, поехали! На открытой палубе этих чудо-судов громоздились горы пустых ящиков и огромных плетеных корзин. В них Кубань привозила в Керчь овощи, фрукты, мясо, птицу, рыбу. Благодаря этому Керченский рынок был самым обильным и дешевым в Крыму. На ящиках и прямо на палубе сидело множество народа. Цветистые платки, широкие ситцевые юбки, крепко сколоченные женские фигуры, так отличающиеся от худосочных городских. Мужчины в кубанках, с усами. Загоревшие лица, широкой кости руки и ноги. Женщины щелкали семечки, показывая крепкие белые зубы. Слышался мягкий малороссийский диалект русского языка. Говор кубанцев отличался от разговорной речи керчан. Но и сам керченский диалект напоминал чем-то разговор одесситов. Здесь говорили: «мило», «риба», «бички», судак назывался сулой, помидоры — «помадорами» и т. д. Вместо слова фонтан — говорили «фонтал», да еще почему-то с французским прононсом. И еще, существовали две разницы вместо одной, при том — обе, почему-то, большие. Ругаясь, к оскорбительному слову добавляли слово «кусок». Получалось, примерно, так: «сволочи кусок», «мерзавца кусок», «дурака кусок». Я до сих пор не понимаю этих «кусков». Скажем, почему кусок дурака, а не целый дурак? Где грань между целым и куском?
В первый раз с этим благословенным городом я познакомился тогда, когда речь моя не была доступна пониманию взрослых. Просто родители мои бежали от коллективизации, а потом и от голода, из благодатных черноземных районов России, прихватив с собою и меня. Что я тогда вынес из знакомства с ним, пребывая на территории двора по Кладбищенскому шоссе, нынешней улице Мирошника. Говорили родители, что траурная музыка, сопровождавшая умершего в последний путь, всегда вызывала у меня плач. Потом мы отправились в долгое блуждание по просторам страны, стали перелетными птицами, с одним отличием, мы не строили гнезда. Где осели, там и дом. Мы не конфликтовали с Советской властью, она нас устраивала во всех отношениях. Да, и как можно обижаться на Советы, если отец за них сражался на фронтах гражданской войны! Где осели, там и дом наш, там — и Родина! Ну, как в песне той: «Мой адрес не дом, и не улица, мой адрес — Советский Союз. Мы привыкли довольствоваться малым, — в этом наше великое преимущество. Все имущество наше помещается в сундуке, на сборы хватает полчаса времени. Есть еще и мешок. В нем черный чугунный котел, тренога, большая деревянная миска для вторых блюд, общая, на всех. Вилок и тарелок у нас нет, зато есть деревянные ложки. Каждый член семьи знает индивидуальные особенности своей ложки. Мы вполне обходимся без стола и стульев, хотя не отказываемся от них, если нам их предлагают.
Май 1939 года. Мы возвращаемся в Керчь. Заставила это сделать проклятая малярия. Мне от нее нет покоя 4 года, брат имеет трехлетний опыт знакомства с ней. Встречи с приступами лихорадки — через день. Все лекарства того времени оказались бессильными. Заключение консилиума врачей: «Везите детей в Крым!» Может врачи полагали, что нас повезут на Южный Берег? И вот мы десантируемся на станции города Керчь. Мне — 9 лет, давно пора в школу, принимают с 8-ми, но болезнь не дала мне такой возможности. Может, здесь повезет? На короткий период приютили родственники. Им и самим тесно, но тогда не отказывали в таком малом, следуя пословице: «В тесноте, да не в обиде». Двор, в котором живет брат моей матери — Михаил принял нас, никаких конфликтных ситуаций. Вскоре мы перебираемся в свою квартиру, ул. Гудованцева 5. Обширный, многонациональный двор стал на долгое время нашим миром. Мне с братом запрещено приближаться к воде. Мы слезно молим мать, хотя бы взглянуть на море. Разрешение дано. Мать полагает, что пребывание на свежем, пропитанным морским духом, воздухе, нам полезно. Поэтому отпускает, тем более, никаких признаков лихорадки. Не ведает она, что мы полощемся в морской воде до посинения, а, возвращаясь домой, долго смываем под водопроводным красном морскую соль с наших худеньких тел. Да, упитанными нас не назовешь. Мать и отец с признаками чрезмерного отложения жиров, а мы — конкурируем с Кощеем Бессмертным. Помню, как одна из соседок, позвала меня и, ласково погладив по головке, спросила: «Скажи, мальчик, мама у тебя родная?»
Близиться сентябрь. Меня и брата записывают в 1-б класс школы №23 им. Кирова. Ближайшая к нам, невдалеке от рыбоконсервного завода. 2- го сентября я иду во второй класс, а на первый урок второй смены в 3-а класс той же школы. Этому есть объяснение: Читаю я с 4-х лет. Болезнь оторвала от улицы. Читаю я бегло Мне знакомы Мольер и Шекспир, Дюма-отец и Вальтер Скотт. Лермонтов, Пушкин, Гарин-Михайловский, Писемский, Достоевский, Помяловский. Читал все, что попадало в руки, что приносили, ведь библиотеки я не посещал. Память- великолепная. Я неплохо подготовлен по естественным наукам, мною прочитано «Путешествие на корабле Бигль» Чарльза Дарвина. Отец подготовил меня по математике. Он — главный бухгалтер. Я великолепно оперирую десятичными дробями, о существовании которых в третьих классах и понятия не имеют. Дальнейшее продвижение по ступеням школы задержалось из-за русской грамматики. Малограмотная мать научила меня писать. Но писал я неграмотно, как воспринималось слово на слух, так оно мною и писалось. О приставках, суффиксах представления не имел. Да, что там суффиксы, если я не знал что такое подлежащее и сказуемое…
Керчь, в годы, предшествующие войне, стала крупнейшим городом Крыма, исключая Севастополь. Население ее превысило 100 тысяч человек. Город состоял из трех городских районов, одновременно являлся еще и центром сельского района, носившего тогда название Маяк-Салынского. Маяк до настоящего времени сохранил свое название, а вот Салын превратился в Чистополье. Население сельского района, несмотря на пестроту этнического состава, старалось, там, где для этого имелись условия, не смешиваться. Так, к примеру, нынешняя Горностаевка, прежде Мариенталь, была чисто немецким селом, со свойственной немцам аккуратностью налаженного быта. Крымские татары тоже обосабливались, но в отличие от немцев, оставались степняками. Ни деревца, ни кустика на целое татарское село, саманные, коричневые дома, с крохотными окнами — вот и все. Любимое занятие — овцеводство. Если село татарское располагалось рядом с русским, название села дублировалось. Скажем, нынешнее село Приозерное, носившее прежде название Чурбаш, делилось на два Чурбаша: русский и татарский. Тут были два колхоза, со своей обособленной инфраструктурой. Искать в степной части Керченского полуострова итальянцев, болгар, евреев, караимов, было бесполезно, они там никогда не жили, всегда предпочитая города. Также не следовало искать крымских татар, живущих у берега моря. Море — не татарская стихия. Греки, иное дело, селились вдоль берега моря, являясь потомственными рыбаками. Степь Керченского полуострова уныла и безрадостна. Вид сельской местности оживлял взгляд лишь весной, когда на полях появлялось много цветов, особенно красных тюльпанов. В остальные времена года местность была грустной; деревни были лишены, привычной для них картины: речки, пруда, купы деревьев. Тогда не культивировался виноград, не разводили фруктовые сады, не создавали лесозащитных полос. Не было искусственных прудов и ставков. Редкие озера были природного происхождения, а вода в них, как правило — солоноватая. И ни единого строения на берегах таких водоемов.
Даже перелетные птицы обошли их вниманием. При домиках селян небольшие огороды с того вида растительностью, которая не требовала полива и большого времени для ухода.. Все светлое время суток забирал колхоз. Крымские зимы с их нудными, мелкими, не идущими, а сеющими дождями, делавшими грунтовые дороги скользкими, в ямах и рытвинах, отрезали села от центров культуры. В редкие морозные дни земля, чуть присыпанная снегом, тоже не манила к себе. Саней в селах не было. Зимних праздников, таких, как Рождество, Крещение, не было. Домов культуры не было. Демонстрировать кинофильмы было негде, да и некому. Приезд в деревню кинопередвижки — событие неординарное, вызывало невероятный ажиотаж, особенно у юного населения. Бабам было не до кино, работы всегда невпроворот: то корова, то свиньи, и постирать нужно, да и есть приготовить?.. Иное дело главы семейств. Собирались мужики у правления колхоза, курили самокрутки из махорки, лениво разговаривали, ждали «февральских окон» (погожих солнечных дней), чтобы заняться севом яровых. Летом, прожаренная солнцем степь до светло-коричневого цвета, оживлялась, хоть и дышала жарой. Колхозники жары не замечали, памятуя, что лето зиму кормит!
Три городских района города были неравноценны, с большими территориальными разрывами, по сути представляющие самостоятельные административные образования.. Начну описание с самого малонаселенного, Орджоникидзевского. Он тогда практически только создавался. Здесь находилась ГРЭС (электростанция), одна из самых крупных в Крыму, снабжавшая город Керчь и Феодосию электроэнергией. Была здесь аглофабрика, готовившая концентрат железной руды для Мариупольского метзавода. Для вывоза его здесь был построен порт. И, наконец, в этом районе располагался судостроительный завод, выпускавший торпедные катера. На месте его потом, в семидесятые годы будет создан завод «Залив», на котором будут строить супертанкеры. Для рабочих был построен городок, из десятка полтора, трех, пятиэтажных зданий. Назывался он: Камыш-Бурун.
Территория невелика, и, как все в приморских городах, тяготело к морю. Справа от дороги, идущей из центральной части города, кроме степных просторов, ничего не просматривалось. Даже деревня Александровка, расположенная под боком Камыш-Буруна, за горами вскрышной породы, была не видна. Южнее поселка располагалось Чурбашское озеро, куда сливались отходы обогатительной фабрики. Что в них содержалось, кто знает? Только вот растительности по берегам его не было, да и живности в водах — никакой. А ведь когда-то, во времена боспорских царей, здесь был залив, кишащий кефалью. На плоской возвышенности, южнее аглофабрики, город тогда находился — Тиритака. Утопая в зелени деревьев и виноградников, славился он многими десятками рыбозасолочных ванн. На противоположном берегу залива, прямо напротив Тиритаки, еще один греческий город был — Нимфей. Тоже рыболовством занимался. Соленая рыба отсюда вывозилась в Афины. Городов тех не стало, а деревня Чурбаш заменить их не смогла. Хоть и по соседству с Камыш-Буруном, а от цивилизации на целый век отстала. По вечерам в ней загорались керосиновые лампы, роняя тусклый свет из окон. Но и они быстро гасли, в деревнях принято было с зарей подниматься, с зарей и на ночлег идти. И темень разливалась вокруг, все, скрадывая и поглощая. О том, что люди живут, возвещали по ночам петухи, да собаки.
К северу от Камыш-Буруна, тоже, испытывая тягу к морю, находился Старый Карантин. Название он получил такое потому, что здесь в дореволюционное время, проходили карантин солдаты, прибывавшие на службу в Керченскую крепость. Крепость та сохранилась до наших времен. Построена была героем защиты Севастополя в годы Крымской войны генералом Тотлебеном. Она невидима ни с берега, ни с суши, хотя гарнизон ее достигал в иные времена до 5000 человек. Для горожан она во все времена оставалась «военной тайной». Не стану эту тайну нарушать и я. Старый Карантин был при советской власти обычным сельским колхозом. Жители его не задумывались, в чьем подчинении их поселок находится, так как и городское, и районное начальство, тяготясь сельской жизнью, предпочитало город. Строения здесь были сельского типа, за исключением двух очень больших зданий, по меркам того времени. Расположены они были на Северо-западной оконечности Старого Карантина. Самым значительным предприятием поселка была сельская мельница, — скромное небольшое одноэтажное здание, вокруг которого всегда находились подводы с зерном, приезжающие сюда со всей округи. Самой значимой фигурой здесь был мельник, хотя с виду это был щуплый мужичок, в хлопчатобумажном костюмчике, с накинутым поверх белым халатом, с многочисленными желтыми пятнами. Обращались к нему с преувеличенным уважением — должность того заслуживала!
У самого берега моря находился Старо-Карантинский рыбколхоз, небольшой по размерам. Несколько сетей, да весельные лодки — вот и все оснащение колхоза. На хамсу и сельдь ставили неводы. Иную рыбу ловили «волокушей». За борт лодки опускалась сеть, ею обметывали небольшой участок моря, и, находясь на берегу, тянули сеть, сводя оба ее конца. В петлях сети, и мотне ее, трепетало живое серебро. Примитивные средства лова давали большие уловы. Никогда рыбаки не выбирали из сетей рыбную молодь, ее отпускали в море, со словами: — «Пусть подрастет!» Там, где сейчас находится старо-карантинское лесничество и автогаражи, располагались глубокие котлованы, густо поросшие травой, — старые выработки камня. Внешне они походили на пещеры. Дороги, которая вела бы к ним, не было. Только узкие тропинки, змейками вились в чахлой растительности, преимущественно низкорослой полыни, да кустиков татарника. Там, без намека на какие-либо удобства, жили люди. Условия — чисто пещерные. Прямо из земли поднималась труба, а в котловинах висело на веревках белье. Кое у кого под каменным навесом блеяла коза. Собак здесь не держали. Бедность не нуждалась в охране. С запада в дорогу вливалось Феодосийское шоссе. По обе стороны от него, ни домиков, ни огородов. Потом к югу от гряды холмов следовал пологий спуск, ведущий в центральный район города, пересекаемый железной дорогой, в направлении к товарной станции Керчь II (дорога эта сохранилась до нашего времени) Все пространство от гряды холмов и до улицы Свердлова было представлено пустошью. Оазисом на этом пространстве выглядела водокачка, территория ее утопала в зелени, и ограждена была металлической решеткой. Еще южнее — «Солдатская слободка», в черту города она тогда не входила. В этом селении до революции жили унтер-офицеры царской армии вместе с женами. Отсюда — и такое название. Судя по тому, что посадки деревьев в селении были редки, солдатский быт был более чем суровый. Еще немного, еще чуть-чуть, и начинался центральный, Кировский район города, тот, что и принято называть самой Керчью.
Время и пространство взаимосвязаны. Хотя временем в детстве я располагал большим, пространство, познанное мною, оставалась довольно ограниченным. Практически оно было очерчено зоной, видимой с вершины горы Митридат. Гора — главный ориентир города. По размерам не выше приличного холма, но вид у нее достаточно внушительный, так как подошва горы почти купается в морской воде, Я не знаю, кто и когда присвоил имя Митридата Евпатора горе, возвышающейся над Керчью! Известно, что по исторической значимости Митридат, царь Понтийский, равен Юлию Цезарю и Александру Македонскому. Может, это было принято кем-то во внимание при выборе имени горы? Много ли сведений о грозном царе древности можно было получить вновь прибывшему в город? Много, но не всегда истинных. Он узнавал то, что Митридата закололи на этой горе враги его, и что он похоронен на ней, сидя на коне, с грудами золота, которые еще не найдены. Показывали и могилу Митридата, тыкая пальцев в первое попавшее место. И еще кучу разных сведений, явно надуманного характера, выдавали приезжему за истину… Многое в нашем городе меняло свои названия, но гора оставалась неприкосновенной, в имени своем, даже для тех, кто не мог жить без того, чтобы не увековечить чье-то имя, убрав прежнее. Восточный и северный склоны горы круты, западный и южный — пологие. Вершину Митридата венчало небольших размеров и превосходное с архитектурной точки зрения здание часовни, дар памяти города своему выдающемуся градоначальнику Стемпковскому. Теперь этого памятника нет. Да и сама гора Митридат стала значительно ниже. Вершину ее взорвали и выровняли, когда шло строительство обелиска славы, штыком взметнувшегося ввысь. Лестницы, которая теперь ведет на вершину горы, от большой Митридатской, прежде не было. Ее построили военные саперы одновременно с обелиском. Не находилось тогда желающих покорять вершину горы с северного и восточного склона, а повода к массовому посещению ее не было. Если, кому-то хотелось обозреть окрестности города с высоты горы, достаточно было, не напрягая сил, подняться по ее южному и западному склонам. Правда, такое покорение вершины, личной славы не приносило!
С северной стороны на горе видны выступы скал, они контрастируют с зеленью трав весной, и благодаря этому хорошо различимы. Когда же в природе преобладает серый фон, скалы кажутся фурункулами на поверхности горы. Получили эти скалы название кресел Митридата. На юго-западном склоне когда-то располагалось кладбище. Сейчас его вообще нет, исчезло, не сохранив даже контура могил. Во время, описываемое мною, оно еще существовало, но уже находилось в самом плачевном состоянии. Кое-где сохранялись надгробия, скособоченные, поверженные, но были; контуры могил еще улавливались. Не было ни оград, ни крестов, ни иных символов — вот истинный образец нашей дани предкам нашим, ушедшим давно в мир иной. Часть этого старого кладбища располагается сейчас в зоне проводимых раскопок городища Пантикапея. К востоку от кладбища, на пригорке, находилась и находится сейчас Афанасьевская церковь, светлая, красивая, приятной архитектуры, небольших размеров. В описываемое мною время ни одно культовое сооружение города не действовало. Двери Афанасьевской церкви были наглухо закрыты, на дверях висел пудовый замок, естественно не от воров, а набожных горожан. Божий храм открывал собой ансамбль одноэтажных небольших домиков, густо лепившихся друг к другу, разделяемых узкими переулками. Переулочки так круто поднимались вверх и были так узки, что приходилось удивляться тому, как завозят сюда топливо, мебель и другие вещи жители, пусть и не заоблачной, но все-таки, выси? Таким же виделся, наверное, Пантикапей в прошлом, при царе Митридате? Здесь, на мой взгляд, сохранилась сама планировка древнего города. Кажется, для этого кусочка земли время остановилось, раз и навсегда. Стоишь и ожидаешь, когда из-за выступа камня появится рука, натягивающая лук. Зазвенят скрещивающиеся мечи. Замелькают древнегреческие шлемы. Несколько десятков метров к востоку, и убогие домишки начинали складываться в улочки, опоясывающие гору. А названия-то у них, какие звучные: Нагорная, Пантикапейская, Эксплонадные, Митридатские и т. д. Попасть на них можно было еще, воспользовавшись Малой и Большой Митридатскими лестницами. Лестницы были красивы. Я, естественно, не архитектор, но, полагаю, нужно было обладать даром восприятия размеров, красоты, и немалыми средствами, чтобы создать такую красотищу. На восточном склоне горы красовалось здание историко-археологического музея — копия храма Тезея в Афинах. Белоснежное, увенчанное колоннами оно было видно со стороны моря, с какой бы стороны не приближались. Дважды, с душевным трепетом и в полном молчании, я пребывал в стенах музея, дивясь его экспонатам. Теперь его нет. Он был разрушен во время войны, подвергшись артиллерийскому обстрелу. А о скифском золоте, находившемся в нем, только ходят легенды. Оно исчезло при попытке вывезти его на восток страны, при наступлении немцев, Я видел здание поверженным, но еще жизнеспособным. И думалось мне тогда, что его следовало восстановить, — он был истинным украшением города. Многие, не знающие истории города, считали его, в бытность ту, древним, доставшимся в наследство от эллинов — так прекрасно он был сработан! Слева, если смотреть с площадки, на которой находился музей, можно было видеть монументальное строение средневековья, — построенный генуэзцами мол. От него шла стрелка надводного рукотворного сооружения, соединяющего генуэзский мол, с маяком. Теперь нет ни стрелки, ни маяка, и там, где можно было пройти пешком, нынче море перекатывает волны свои. Рядом с генуэзским молом находилось здание городской купальни, доставшееся в наследство из дореволюционных времен. Ее теперь тоже нет. На этом месте в послевоенное время была сделана попытка создать морской клуб Керченского судоремонтного завода. Но достроить его духу не хватило, может быть потому, что была рассчитана только на граждан одного предприятия? Не в этом ли заложен принцип неудачи многого, что создавалось? Отсутствовала народная идея, хотя все действия только ею и мотивировались! Купальня, о которой я говорю, была построена из дерева, и ограждалась от моря стенками, свободно позволяющими совершаться водообмену. Было в ней отделение для детей, с деревянным приподнятым полом, скрытым под водой. Вода в нем доходила до груди ребенку. Утонуть он мог, только потеряв сознание! Родители могли наслаждаться «водными процедурами», не боясь за ребенка — он находился еще и под присмотром дежурного. Неподалеку находилась нефункционирующая церковь Иоанна Предтечи — шедевр строительства храмов VIII- IX веков. Напротив храма, через дорогу от него, стояло великолепное здание Керченской таможни, уничтоженное уже в конце XX века бездумными советскими чиновниками. Рядом с церковью, выходя фасадом на ул. Энгельса (так прежде называлась часть нынешней улицы Кирова), на месте нынешнего универмага, находился Керченский пассаж, крохотный, местный, имитирующий Петровский пассаж Санкт-Петербурга. Ближе к морю располагался Новый или Красный рынок. Здесь были лабазы и ряды столов, с наваленной на них рыбой разных сортов и размеров. Огромные осетры, белуга, севрюга, черноморская и азовская камбала, рыбец, тарань, чехонь, множественные разновидности керченской сельди (пузанок, точек, куцак…) я уже не говорю о частиковой рыбе пресных водоемов и хамсе. Копченая рыба продавалась только золотистого цвета, настоящего, рыбацкого посола. Я могу смело уверять, что так коптить рыбу сейчас не умеют, — технология не та… По направлению к морскому каменному причалу располагались еще ряды бетонных прилавков, с приподнятыми краями, чтобы с них не стекала жидкость на землю. Они специально строились для продажи свежей рыбы. Ее, еще трепещуюся, носили от причала, расположенного всего в 30 метрах от прилавков, плетеными из ивняка корзинами. Там стояли под разгрузкой парусные фелюги и «дубы» (большие, глубокой осанки ладьи с одним прямым парусом). В открытых трюмах серебром блестела свежевыловленная рыба. Рыбаки в брезентовой робе, усыпанной рыбьей чешуей наполняли рыбой корзины. У прилавков рыбу принимали известные всему городу торговки рыбой. Их звали по именам, но без почтительности и уважения: «Сонька». «Манька», «Анфиска»… Все они без исключения страдали избыточным весом. Из массы каждой можно было вылепить две, а то и три обычного вида женщины. Толстыми, как сосиски, пальцами, они поглаживали рыбу. Но толк в рыбе они знали. Могли безошибочно на глаз определить вес и цену, правда, всегда с выгодой для себя. Голоса у них были резкие, крикливые, с хрипотцой. Их можно было слышать далеко за пределами рынка: «Бички, бички!». «Камбала, камбала… сула!», «Кефаль, кефаль …селява, рыбец!» Рыбы было много, а покупателей значительно меньше. Холодильников тогда не было. К вечеру под горячим южным солнышком рыба начинала и запах издавать. Цены на нее резко понижались. Поэтому семьи многодетные приходили покупать рыбу к вечеру. Цвет жабр уже хозяйками не рассматривался. Не проданную малоценную рыбу приходилось выбрасывать! Что с ней еще делать?..
Вдоль речки Мелек-Чесме (Приморской), на месте нынешнего центрального рынка, находился Сенной рынок. Он функционировал с дореволюционных времен. Огорожен был невысоким из штучного известняка забором. Нет, он не поражал своими размерами, но он был сосредочием кулинарных устремлений всего города. Всего, что здесь продавалось, мне не описать. Мало того, что сюда привозили свои продовольственные товары жители Кубани, здесь и местные умельцы могли показать себя во всей многонациональной красе. Здесь итальянец, как жонглер, демонстрировал все, что можно сделать с большим куском теста. На ваших глазах оно превращалось в лапшу и готовилось по рецептам Италии. Здесь крымский татарин жарил настоящие сочные чебуреки, а караим — слоеные караимские пирожки… В молочном ряду продавалась сметана, ряженка, кефир, катык, мацони. Здесь же стояли бочки с овечьей брынзой. Я тогда и представить не мог, что буду, когда-то есть соленый, обезжиренный, спрессованный творог из коровьего молока, и будут его называть брынзой? И иной брынзы, кроме этой молочной «резины» не будет? Только из овечьего, жирного молока, готовили тогда этот вкусный и питательный продукт. Вдоль пролива располагались рыбные колхозы, поставлявшие на рынок часть своей продукции. Моторного флота не было. Как глянешь на синюю водную гладь, фелюги, яхты, баркасы, под белыми парусами, масса чаек взлетающих и ныряющих в воду там, где скопление рыбы было. Местного винограда и фруктов было мало. Северная часть Крыма славилась выращиванием высокосортной пшеницы. Колхозные огороды не могли конкурировать со всем тем, что поставляла Кубань. Правда, ранние перец, баклажаны и помидоры выращивали еще армяне и греки, проживавшие в черте города, там, где сейчас находится здание первой городской больницы и медицинского училища. Здесь, в каждом дворе, были огромные бассейны с пресной водой для полива. В городе проживало так много национальностей, что одно перечисление займет немалое время. Больше других было греков и итальянцев. Немало было и крымских татар. Местом компактного проживания их, была возвышенная часть одноэтажной застройки ул. Чкалова. Здесь же, неподалеку, находилась и мечеть, тоже тогда не функционирующая. Была и татарская школа, располагавшаяся в начале нынешней улицы Самойленко. Книзу от улицы Чкалова, в районе маслозавода немало проживало и немцев. Для них была выстроена кирха, после войны превращенная в кинотеатр «Родина», для чего пришлось шпиль ее убрать. Были в городе итальянская церковь, протестантская и синагога. Самое удивительным было то, что в городе проживало немало и оседлых цыган. Их ремеслом были кузнечное и лудильное дело. Нет, они не занимались гаданием. Этим промыслом были заняты кочевые цыганы, которые разбивали свои таборы на «Японском поле». Население города по переписи 1939 года перевалило за 100 тысяч. Если учесть, что в городскую черту тогда не входили Эльтиген, Старый Карантин, Солдатская слободка, Марат, Аджимушкай, Опасное, Глейки, Жуковка, то следовало бы задуматься над тем, где же все эти люди размещались? Городские строения лепились друг к другу таким образом, что, взобравшись на крышу одного из них, можно было, не спускаясь на землю, пройти всю улицу. Я видел, как в самом начале Отечественной войны, ловили диверсанта, убегавшего по крышам ул. Колхозной (Козлова). Милиция преследовала его, находясь внизу, на земле. Я не знаю, какие указания получили тогда работники милиции, но они не стреляли в диверсанта. Как передавало тогда «сарафанное информбюро» диверсанту тому удалось скрыться! Квартиры во всем городе были маленькие, если не сказать — крохотные, плотно упакованные телами людей разного возраста и пола. Уже потом, изучая историю живущих здесь в древности людей, я не удивлялся малым размерам их жилищ. Наши предки на первое место ставили не комфорт обитания, а возможность защитить свои жизни от врагов. У нас, естественно, так остро вопрос о жизни и смерти не стоял. Нас просто было много, а строительство жилищ не поспевало за ростом населения. Чтобы понять, как мы жили, стоило бы заглянуть внутрь наших квартир, как правило, состоявших из небольшой комнаты и кухни. В одной из таких квартир проживала и наша семья, в ней было семь человек: четверо взрослых, трое — детей. Общая площадь квартиры 18 квадратных метров. По метражу на душу населения мы были близки к временам древних царей Боспора. Мебель: кровать, топчан, сундук. На них спали. Вовсю использовался для этой цели и пол. В теплое время года часть нас перемещалась во двор. Там устраивалось лежбище из камней и досок, поверх которых бросали ватный тюфяк. Вы не представляете, как прекрасно спать на свежем воздухе, под покрывалом темного звездного неба! Врагами нашими были… Нет, ни за что не угадаете? Ни мухи и ни комары, а клопы. Война с ними велась беспощадная. Но, зловредные насекомые оставались всегда непобежденными. Кошки у нас были редкостью. Собак в квартирах тогда не держали. Собака должна жить на свободе, обитая во дворе, ночуя в конуре. Хозяевами ее был весь двор. Кормили тоже все. Но почему-то наши собаки оставались тощими!
Основная часть зданий была одноэтажной, с односкатными, черепичными крышами. Двухэтажные дома располагались в глубине двора. При той плотности застройки, какая тогда существовала, это был единственный хорошо продуманный план, размещения строений. Высокие здания, с деревянными верандами, не заслоняли маленьким солнечного света. Ориентировалось направление оси двора по отношению к солнцу. Почти в каждом дворе был колодец, отделанный камнем, часто жерло его не возвышалось над уровнем земли. Вода в них была разного вкуса, и пресной, и соленой. Ее использовали для хозяйственных нужд. Это было еще и важно потому, что в большей части города подпочвенные воды слишком близко подходили к поверхности. Используя воду колодцев, уменьшали возможность подтопления квартир. По этой же причине город, испытывая нужду в площадях, многие территории не осваивал. Мало того, чтобы вода не причиняла бед растениям и жилью, приходилось осуществлять принудительную откачку подпочвенных вод,
для чего на Японском поле стояло несколько водокачек. Были они и в разрыве Кировского и Сталинского районов города. Теперь их нет. Не потому ли подвалы домов, построенных здесь, напоминают инкубаторы для разведения лягушек? А вот питьевой воды, действительно, не хватало, да и по вкусу она была солоноватой и жесткой. Хорошую питьевую воду продавали: одна копейка — ведро. Обычная питьевая вода по сравнению с «керченской» казалась нам дождевой и невкусной. Даже мыло в нашей воде не пенилось, как ему положено. Чтобы вымыть волосы, женщины добавляли в воду куриный желток. Самые красивые здания города были построены бывшим владельцем Керченской табачной фабрики Месаксуди, эмигрировавшего, при уходе войск Врангеля из Крыма, в Турцию. Новостройки советского времени находились там, где располагались «гиганты индустрии» города — Колонка и Камыш-Бурун. В центре города незадолго до войны были построены здания гостиницы «Керчь» и госбанка. Строилось много школ, новых, типовых, с высокими потолками, огромными светлыми окнами. С такими же окнами и высокими потолками строились и жилые здания. Девиз был такой: «из темноты к свету!» Старина еще уживалась с новым, хотя потихоньку сдавала свои позиции. Так, одновременно существовали и современные и дореволюционные названия улиц: Карла Маркса — Николаевская, Театральная — Греческая и Дворянская, Ленина — Воронцовская, Свердлова — Спицинская… Функционировали три кладбища. Одно располагалось там, где и сейчас находится. Два других были в конце ул. Чкалова, друг против друга, еврейское и мусульманское. Оба кладбища не имели символов, захоронения просты и одинаковы у всех. Хоронили теперь здесь только лиц, ортодоксальных направлений веры. Умерших лиц других национальностей хоронили на городском. В центре его находилась часовня.
Центральную часть города рассекала на две неравные половины речка с названием -«Мелек-Чесме» В глубокой древности она называлась еще и «Пантикапой». Сегодня ее величают — «Приморская», по-моему, абсолютно, безликое название. Ближе к морю были видны следы попыток напялить на речку каменный наряд. Впрочем, перед самой Отечественной войной ее все-таки облицевали в пределах густонаселенной части города камнем-известняком. Напротив Сенного рынка в речке имелся причал с четырьмя прикованными лодками, что естественно, позволяло считать ее «судоходной». Ливневые стоки городских улиц действовали превосходно, поэтому уровень реки после дождей поднимался незначительно. Только один раз до войны речка взбунтовалась, после многочасового ливня, вышла из берегов, залив Сенную площадь и прилегающие улицы водой. Площадь превратилась на несколько часов в озеро. Это дало возможность мальчишкам из близлежащих домов испробовать мореходные качества корыт и лоханей. В городе еще было две речки, уступающие по полноводности «Мелек-Чесме». Одна из них называлась «Булганак, — протекала по средине ул. Годуванцева, на которой располагался наш двор. Впадала она в море вблизи железнодорожного вокзала Керчь I, Вторая — «Джарджава» протекала по северной оконечности Солдатской слободки. Обе речки с трудом тянули на звание ручья, хотя вода в них была прозрачной, и в ней даже резвились стайки необычайно мелкой рыбешки. Керчь, во времена Спартокидов, утопающая в садах и лесах, превратилась в пыльный город, продуваемый злыми ветрами со всех сторон. Зеленый наряд был им в незапамятные времена сброшен. Оставалось незначительное количество акаций и диких маслин, высаженных редко, вдоль узких тротуаров. Тротуары были из надгробных плит, не представляющих интереса для археологов. В отдельных дворах можно было увидеть реденькие кусты винограда в виде беседок. Охранялись они хозяевами более надежно, чем это делал дракон, торчащий постоянно около дерева, на котором под солнцем и ветром болталось Золотое Руно. Норд-Ост, наиболее частый гость из ветров, выдувал из пазов между булыжниками мостовой песок и швырял его в лица прохожих. Приходилось часто отворачиваться, или двигаться бочком, как это делает при движении краб. Зато дворникам он здорово помогал, оставалось только выгребать мусор из тех мест, куда ветер заглянуть не мог, но сгонял все, что было под силу ему.
Сталинский район города был для меня — табу. Я никогда не бывал в нем ребенком. Там располагались гиганты индустрии: Керченский металлургический завод, с 12 тысячами рабочих; коксохимзавод имени Кирова, где работало свыше 5 тысяч рабочих, аглофабрика и порт, куда поступал антрацит из Донбасса. Знал я, что там имеется средневековая турецкая крепость. Там располагались рыбколхозы… Ничего интересного для подростка…
Помимо административно-территориального деления, город имел деление на местном уровне, которым пользовались чаще официального: «Горка». «Глинка», «Литвинка», «Абиссинка», «Соляная», «Колонка», «Самострой»… Границы этих территориальных образований особенно чтились парнями и подростками, нарушение их могло привести к самым негативным последствиям, не исключающих физической расправы.
Культурные запросы населения не были забыты властями. Действовал городской театр, располагающийся на площади, носившей название театральной (место, где сходятся ныне две улицы — Крупской и 23 Мая). Театр был небольшой, но уютный. Он имел все, что полагается иметь театру: сцену, партер, амфитеатр, бельэтаж, ложи, галерку; естественно, была и касса. Поговаривали, что до революции театр имел и свою балетную труппу. Собираясь на спектакль, люди тщательно перетряхивали свой небогатый гардероб, чтобы было в чем людей посмотреть и себя показать. Кажется, последнее желание было значительно важнее театрального действа. Во всяком случае, на следующий день, разговоры касались не содержания спектакля и игры актеров, а темы — кто и во что был одет! В праздничные дни, с той же целью, люди выбирались из своих «нор». Местом массовых гуляний были улица Ленина (бывшая Воронцовская) и приморский бульвар. Улица Ленина была зеленее других, здесь находились главные магазины, начиная от хлебобулочной, и кончая промтоварными. Некоторые магазины имели по два этажа, соединявшиеся полукружиями лестниц, располагавшимися по обе стороны от входа. Самым крупным магазином был рыбный, он занимал первый этаж большого трехэтажного дома, на месте которого сейчас находится сквер Мира, перед театром им. Пушкина. Естественно, прогуливающиеся могли по пути облегчить несколько свои карманы. На Ленина, и прилегающих улицах, находилось множество винных погребков с прилавками, за спинами продавцов, в белых халатах, можно было видеть ряды дубовых бочек с деревянными кранами. Марка вина была указана на бочке. Выбор был велик, особенно — портвейнов. Приморский бульвар, куда, в конце концов, стекался народ, отделялся от остального мира высокой металлической оградой. Красотой та ограда не блистала (это не ограда Летнего сада в Санкт-Петербурге!). Одно у нее было достоинство: перебраться через нее, не порвав себе брюк, было невозможно. Правда, до войны этого не требовалось, поскольку вход был бесплатным. Другое дело — после войны, когда за вход уже требовалось уплатить 1 рубль. Что ожидало посещающих вечером приморский бульвар? Возможность увидеться со знакомыми и прогуливаться с ними по дорожкам, посыпанным желтым песком. Можно было усесться на скамеечки и смотреть на вздыхающие или бьющие о берег воды пролива, следить за полетами чаек, наблюдать, как управляются с парусами, при изменении направления, яхты. Можно было пойти в ресторан «Поплавок», построенный на металлических сваях, уходивших далеко в море. Там, потягивая вино, можно было слышать постоянное хлюпанье воды под ногами, умиротворенно действующее на нервы. Был открытый летний театр «Ракушка», где за плату, можно было, сидя на скамейках без спинок, смотреть театральное действо. Если денег не было, а желание увидеть и услышать было нестерпимым, можно было устроиться за оградой и видеть все бесплатно, но уже стоя и облокачиваясь на ограду. В разных концах бульвара торговали пивом и сидром. Около бочек с ними было всегда многолюдно. Особых эксцессов не происходило. За порядком следило несколько милиционеров в белых гимнастерках и зеленых галифе. На головах у них были белые матерчатые шлемы с кокардой. Пьяные быстро уводились, не мешая отдыхающим. Напротив приморского бульвара находились два кинотеатра. Один находился на самом углу, напротив здания морской таможни (угол Театральной и Свердлова). Назывался он «Доменщик». Зрительный зал был крохотным, расположение скамей неудобным, экран мал и узок. Создавалось впечатление, что ты смотришь не фильм, а следишь за плавкой металла. Второй располагался по ул. Свердлова, соответственно средине приморского бульвара. Это был самый большой в городе кинотеатр. Длинное одноэтажное здание с небольшим фае, где можно было ожидать нетерпеливым приглашение в зрительный зал. Носил он название «Ударник». Правда, в утренние часы он был уже не ударником, а «Пионером» И фильмы утренние шли соответственно названию. Попытки попасть на вечерний сеанс подростку, пусть даже он шел в светлый промежуток времени, было невозможно. Наметанный глаз билетерши быстро выхватывал юного зрителя, какую бы маскировку он не использовал и как бы он высоко не поднимался на цыпочках. А желание было, да еще какое?.. Все-таки, была великая разница в содержании фильмов! Манил к себе запретный плод! Был еще один кинотеатр — «Колхозник» Находился он в помещении бывшей церкви, лицом обращенной к Сенному рынку. Отправлялись туда неохотно, да и только тогда, когда шел какой-нибудь слишком уж интересный фильм. Все кинотеатры располагались в приспособленных зданиях, и у всех их имелся один крупный недостаток — пол был ровным, не приподнимался по удалению от экрана. Попав за спину крупного или высокого человека, экраном для зрителя становилась спина или голова впереди сидящего. Я останавливаюсь на описании нашего местного кинематографа не только потому, что кино являлось для нас самым важнейшим из всех искусств, но и потому, что выпросить полтинник у матери на его посещение дело было затруднительным. А трудности всегда хорошо запоминаются. И, все-таки, если раз в месяц удавалось достичь этой цели, то выколачивание денег на зверинец или цирк, было вообще безнадежно. Я еще вернусь к воспоминаниям о кино. Стоит сказать несколько слов о книге. Печаталось книг много, и все-таки их постоянно не хватало. В силу того, что книги стоили дешево, люди стремились обзавестись собственными библиотечками. В общественных библиотеках существовала очередь на издания зарубежных авторов. По счастью, мне удавалось доставать много интересных книг дореволюционного издания, за чтением их, я забывал о времени. Матери приходилось мерами физического воздействия отгонять меня от книг. Школьные учебники раздавались бесплатно, но в конце учебного года их следовало сдать в школьную библиотеку в относительной сохранности. Родители тех учащихся, которые неуважительно относились к книге, компенсировали недостачу покупкой нового учебника такой же примерно стоимости, как старый, подвергшийся порче. Художественной литературы в школах было мало, она была неинтересной, поэтому услугами школьной библиотеки не пользовался. В городе имелся дворец пионеров. Располагался он в шикарном особняке, принадлежавшим самому Месаксуди, известному каждому жителю города, хотя бы по фамилии, фабриканту. Я был один раз в этом здании. Оно находилось на углу улиц Энгельса и Советской. Впервые я видел огромные зеркала, от пола до потолка, украшавшие лестницу здания, ведущую на второй этаж его. Чувствовал себя неуютно, опасаясь излишним движением что-нибудь повредить. Зато намного раскованнее вел себя при посещении кружков, располагавшихся в привычной для глаза обстановке. Их было великое множество, разбросанных по всему городу. Направлял их действие «осавиахим», учреждение, родившее ДОСААФ, поэтому кружки большей частью были по военно-прикладному делу. Истинным воспитателем духа оставалась улица. Постоянные драки между сверстниками закаляли мужество. Нет, до войны существовал строгий кодекс кулачного боя. Биться можно было только кулаком. Никакого предмета в нем не должно было быть. Должна была быть причина, пусть, по мнению взрослых, и необоснованная, пустячная. Сидячего и упавшего бить было запрещено. Драка заканчивалась с появлением носового кровотечения. Эти правила не распространялись на внутришкольные выяснения отношений. Поводом для избиения там могла быть успешная учеба. Я вспоминаю, как на перерыве между уроками, на меня напало четыре моих же одноклассника. Они успели нанести мне несколько ударов, предварительно изложив причину избиения. Я оказался «маменькиным сынком, да еще и отличником». Меня спасло появление завуча. Увидев его, ребята оставили меня и разбежались. Добрый завуч, Петр Константинович, пытался выяснить, кто меня бил? У меня хватило ума, не выдать обидчиков. Я оказался в выигрыше. Больше меня не трогали. Правда, я от этого не стал ближе к ним. Мне нравилось учиться, ходил в школу с удовольствием, с нетерпением ожидая начала занятий. Единственно, что мне не нравилось, это малый объем учебных программ. Но тут аппетит мой утолялся книгами, не входившими в систему обучения подростка. Большинство книг было рассчитано на взрослых. Схема учебы в школе сводилась к тому, что обязательным было начальное образование. Более трех лет отстающих в классе не держали, но после двух лет «пустого время препровождения» недоросля переводили в следующий класс. Мне удалось учиться с двумя такими рослыми и абсолютно пустыми подростками. Их учеба закончилась в четвертом классе, когда обоим исполнилось по четырнадцать лет. Четвертого класса они так и не закончили. Пригласили родителей долговязых отроков, и было дано строгое предписание поместить обоих в ремесленное училище. Обучение везде было бесплатным. Никаких «поборов» с родителей, даже в военное время не допускалось. На праздники каждый учащийся бесплатно получал в подарок кулек со сладостями, не менее двух килограммов весом. Взрослым было не до нас. А наши интересы не совпадали с интересами родителей. Та же, вечная проблема, отцов и детей. Чем мне могла, скажем, помочь малограмотная мать. Такое же положение было и в других семьях. Я уже не говорю об искусстве и музыке, которые родители не понимали. А, не понимая, воспитывали у нас презрение к ним. Особенно это касалось серьезной музыки: оперной и симфонической. Только став взрослым, посещая театр, полюбил их. А ведь такое отношение было правилом для нашего двора, а не исключением. Наше любопытство утолить было некому. Правда, иногда находились среди взрослых и «странные», готовые расходовать свое выходное время на воспитание чужих детей. Один такой жил во дворе моего двоюродного брата, Владимира, где я тоже проводил немало времени. Фамилия его была Дементеев, до революции — офицер белой армии, звали мы его дядей Володей. Он организовывал для желающих экскурсии на гору Митридат. Сколько нового я узнал, сколько было мною исследовано, облазано, проверено? Им были преподаны — элементарные основы минералогии, энтомологии и археологии. А ведь признаться, я не был в диком восторге от намечающегося первого «турпохода». Настояла мать, мне с вздохом пришлось согласиться. Проведенные четыре часа на свежем воздухе с этим интересным человеком запомнились мною на всю жизнь! Единственное, признаюсь, что мне не понравилось, так это видеть, как он пойманных кузнечиков, бабочек и прочих насекомых прикалывает к дощечкам…
Чего постоянно не хватает ребенку? Правильно, — внимания! Этим я обижен не был. Но я был лишен понимания. Наверное, потому, что со мной не хотели вести разговор на взрослые темы. Метод домыслов, к которым я прибегал, не всегда приводил к нужному результату. В отношениях детей и взрослых знака равенства не поставить. На улице я получал то, чего я был лишен дома, — мужского воспитания. Мужчины самоустранялись от воспитания. Отец был для меня внешним символом мужского поведения. Хорошо, что хоть в этом он меня не подвел! Я не стану долго останавливаться на занятиях взрослых, они почти не изменились с течением времени. Отличие одно — не было безработицы. Найти работу не составляло трудности, везде требовались люди различных специальностей. Большинство женщин нашего города были домашними хозяйками. Исключение было не велико. Одно можно было сказать точно, что дети работающих матерей были такими, какими принято их называть сегодня — трудновоспитуемыми. Их было немного, но влияние их на формирование уличного такта подрастающего поколения было огромным, не уступающим по значению школьному. Они были антиподами всему порядочному и доброму.
Настало время перейти к вопросу жизни и занятий детей.
Контроль школы в период учебного года был серьезным. Ощущалась забота правительства страны. Идеологическое воспитание было на первом месте. Оно заставляло и нерадивых задумываться, если, естественно, имелось то, чем принято думать.
Великое дело — грамотность. И особенно знание математики. Нет, не высших сфер ее, а обычных четырех действий с простыми числами. Я это познал давно, совершая покупки. Меня вместе с братом, еще тогда, когда голова моя не возвышалась над краем стола, мать посылала за простыми покупками на рынок и в магазин. Брат исполнял роль подсобного рабочего, так как я один не мог донести кошелку с продуктами с рынка. А вдвоем, взявши с двух сторон за ручки, и отдыхая по пути не один раз, мы доставляли необходимое домой. Увеличившись в размерах, я потерял необходимость в такой помощи. Теперь меня посылали одного. Я знал все продовольственные магазины и ларьки в центре города Керчи. Боже мой, чего только в них не было. Колбасы, настоящие, без всяких добавок, из чистого мяса и сала, пахнущие специями. Один кусочек, весом в 300 граммов «чайной» колбасы, принесенный домой, заполнял чудесным запахом всю кухню, приятно щекоча ноздри. До сих пор я помню запахи настоящего сливочного масла, домашней колбасы и халвы. Не тешьте себя иллюзией, вам, живущим сейчас, не доступно ни вкушать настоящие изделия кулинарии, ни обонять. Ведь тогда готовили все из экологически чистых продуктов, по дореволюционным рецептам.
Технологами были те, кто познал тайны производства при царе-батюшке. А на просторах России всегда любили, и поесть, и попить! Каждое утро я направлялся в хлебобулочную, расположенную на углу Ленинской и Крестьянской (Володи Дубинина), поблизости от прежнего управления водоканала. Четыре ступеньки вверх, и мои босые ноги касаются пола магазина. Полки заполнены караваями хлеба (хлеб в форме кирпичика прежде не выпекался) ситного, ржаного, белого пшеничного, и пшеничного с отрубями, пеклеванного и… Висят гирлянды и связки калачей, баранок и бубликов с блестящей глянцевитой корочкой, а выбор булочек… Самой ходовой из булочек была «франзоль», булочка в форме пирожка с надрезанным вдоль верхом. Пекли хлебобулочные изделия прежде в пекарнях, а не хлебозаводах, не в электропечах, а печах, в которых сжигались дрова, пекли на поду, поэтому иногда были видны на нижней корочке каравая кусочки древесного угля. Запах хлеба в магазине был потрясающим! Я подолгу стоял, не решаясь подойти к прилавку, рассчитывая в уме, сколько следует купить хлеба, чтоб сэкономить на 25 граммов леденцов. Обман не был свойственен моей натуре. Напротив, даже опасение получить хорошую трепку, не могло заставить меня солгать. Но, устоять против сладкого не мог. Искушение было слишком велико… Я на ходу расправлялся с леденцами. Мать, посматривая на принесенный мною хлеб, иногда говорила: « А не обманули ли тебя в булочной, взвешивая?» Я убеждал мать, что все в порядке, понимая, что взвесить дома покупку было нечем, а в булочную по солнцепеку мать не пойдет!
Игрушек у большинства живущих в нашем дворе детей не было. Проходя по Ленинской, и видя в витринах магазинов массу красивых игрушек, я подолгу останавливался. Из настоящих игрушек, подаренных мне ко дню рождения, были кубики и азбука, выполненная на квадратиках фанеры. Складывание рисунков из кубиков быстро осваивалось, и интерес к ним пропадал. Кубики валялись, где попало, пока бабушка не отправляла их в печь. Жалости к ним не испытывал. Благодаря азбуке рано научился читать (мне было тогда четыре годика) Начались книги, и азбука последовала в печь вслед за кубиками. Я не завидовал владельцам красивых и к тому же неповрежденных игрушек. Эти дети были избалованы родителями. Им покупались игрушки, ценою свыше 15 рублей. О таких больших деньгах я и мечтать не мог. Я знал цену деньгам, покупая продукты, и рассчитывая каждую копейку. Владельцы самодвигающихся танков и автомобилей даже притронуться к своим игрушкам не позволяли. А смотреть за игрой одиночки было скучным занятием. Отсутствие игрушек было толчком к развитию чувства коллективизма. Мы приучались к шумным играм, требующим массу движений. Я не стану перечислять их, они известны и сейчас, только редко используются. То ли дети теперь раньше времени стали индивидуалистами, то ли их активность убили зрелищные забавы. Сидят у компьютеров и дурью маются…
Игрушки мы делали себе сами. Главный вопрос стоял: из чего? Отыскать материал было совсем нелегко. До войны по улицам, заглядывая во дворы, разъезжали сборщики утиля. Называли их по-старинному — старьевщики. Принимали они от населения все: рваные калоши, куски металла, кости, стекло, тряпки… Разыскать после них, что-нибудь во дворе, было просто невозможно. Слышались возмущения матерей, разыскивающих половые тряпки, старенькие половики. Зато у ребят появлялись мячики на резинках и глиняные свистки в виде фигурок животных. Единственное, что не интересовало старьевщика, так это — дерево. Оно и было нашим материалом для поделок. Его распиливали, его строгали, в него забивали гвозди. Из него делалось оружие (мечи, луки, стрелы, щиты), из него создавали макеты кораблей и самолетов. Самым неприятным изделием для родителей были наши луки со стрелами. После дворовых войн у стекольщика всегда находилась работа. Заставить нас отказаться от военных действий, было невозможно, — никто не хотел выбрасывать белый флаг. Иное дело — перемирие. Оно позволяло найти точки соприкосновения с взрослыми, а это означало, что, успокоившись, взрослые позволят детям своим вновь приступить к военным действием, с обещанием не трогать оконных стекол. Сражения у нас часто носили тематический характер. Разыгрывались сцены из военного фильма, просмотренного нами за последний месяц. Каждый во дворе имел кличку. Чаще, исходила она из фамилии. Например, у меня она была — Котел Головатый. Могла кличка возникнуть и случайно, если чем-то она понравилась ребячьему обществу. Скажем, как-то, поссорившись с Мишкой Александровым, дерзким, хамоватым подростком лет четырнадцати, у меня вырвалось, совсем случайно: « Что ты корчишь из себя важного, ты же — абсолютный ноль!» Ноль и стало его кличкой. А все потому, что он слишком бурно на нее прореагировал. Имени и фамилии с того дня он полностью лишился.
Значительную часть каникулярного времени мы проводили, бродя по улицам, без всякого плана, или купаясь в море. Городским пляжем официально числился кусок берега моря, находящейся сразу за приморским бульваром и являющийся его продолжением. Менее благоустроенного пляжа мне никогда после не приходилось видеть. Одет он был у самой кромки воды в бетон, полого спускающийся к воде. За полоской бетона шириной в 2 метра располагался утрамбованный, как камень грунт, присыпанный скудным слоем песка. Да и длина пляжа не превышала 40 метров. Следует учесть, что большая часть его в воде представляла глыбы камней, покрытых скользкими водорослями. Только человек владеющий чудом балансировки, к тому же прекрасно плавающий, мог безбоязненно купаться здесь. Остальные плескались на пятачке с плотным песчаным дном. Правда, вода здесь всегда была чистой — еще один необъяснимый феномен. Мы купались, где попало, чаще всего там, где висела табличка: «Купание запрещено!» Центральная часть города была изучена нами досконально. Мы могли перейти из одной улицы в другую, не пользуясь переулками. Все дыры, щели и лазейки были в наших распоряжениях. Мы аккуратно посещали все выставки, все общественные мероприятия, с одним условием, чтобы не нужно было платить за них. На нас посматривали подозрительно, ибо наш наряд не внушал доверия. Босиком, без маек и рубашек, в одних трусах, к тому же с морской солью выступающей на наших загорелых телах. Одного они не знали, мы были честными и уважающими себя людьми. О честности и достоинстве можно было забыть только в одном случае, если речь касалась посещения не входящего в наши владения фруктового сада. Мы предпочитали колхозный, имени Сакко и Ванцетти. Он находился неподалеку от нашего двора (в районе нынешней школы №15). Собственно говоря, в нем росли только абрикосовые деревья, поэтому он охранялся непродолжительное время, всего около двух недель (период созревания абрикос) Зато эти две недели он напоминал цитадель, готовящуюся к осаде. Высокие каменные стены, отгораживающие сад от улицы, подправлялись, гребень их покрывался слоем битых бутылок. А за оградой был еще и сторож с ружьем. К нашему счастью, собак у него не было. Фруктами нас дома не баловали, а желание поесть их было велико. И мы, понимая всю степень риска, все-таки шли на «преступление». Походы, как правило, заканчивались благополучно. Но были и исключения. Об одном расскажу. За абрикосами мы отправились трое. Двое моих приятелей захватили с собой сумки, я — налегке. В сад мы проникли без происшествий. Облюбовали прекрасное, развесистое дерево, усыпанное крупными превосходными, спелыми плодами. Оно особенно устраивало меня, позволяя рвать плоды, не поднимаясь на дерево. Друзья мои полезли, облюбовали ветви, наиболее густо усыпанные, и стали набивать сумки. Я никогда ничего не брал с собой, довольствуясь тем, что наедался вволю. Так было и на этот раз. Я винил себя в том, что вовремя не успел разглядеть фигуру подкрадывающегося сторожа, вооруженного ружьем. Сигнал опасности несколько запоздал. Мои приятели попрыгали с дерева, и все метнулись к ограде. Страх резко усилил наши физические возможности. Я буквально перелетел через ограду, не коснувшись ее ногами. Если бы были возможности зарегистрировать мой прыжок, я думаю, что он был бы близок к мировому рекорду. Удачно ретировался и второй из сборщиков фруктов. Третьему не повезло. Ему здорово помешала жадность… Он не только набил плодами сумку, но обложил ими все тело под майкой. Сумка и верхняя часть тела преодолели ограду, а вот зад — подвел. Он то и получил полный заряд крупной соли. «Гесик», — в основе клички была фамилия — Гесс, — вначале не чувствовал боли. Но, потом… Мы не знали, что с ним делать? Решили, что лучше всего будет остудить пылающий зад в морской воде. Сам он был не в состоянии спуститься к воде. Гесик улегся плашмя, лицом уткнувшись в траву, а мы носили пригоршнями воду, и поливали. Крики подростка были такой интенсивности, что обратили внимание какого-то мужчины. Он полагал, что мы издеваемся над бедным ребенком. Но, узнав, в чем дело, не посчитал за труд отнести нашего бедного друга в поликлинику, где доктор убрал всю «шрапнель» из поваренной соли.
Я никогда и ничего не приносил домой, зная о том, что мать заставит меня украденное отнести туда, где я сорвал фрукты или овощи (такой уже случай был). У матери и без этого находилось немало поводов привлечь меня к ответственности. Деяний уголовного характера я не совершал. Но в действиях моих явно прослеживалось умышленное пренебрежение ко многим установкам матери. Я действительно сознавал «преступность» своего поведения, совершая действия, знал, что за них ждет неотвратимость наказания. Знал, что оно будет не только унизительным, но и необычайно болезненным. Но, что поделать? За удовольствия следовало платить. Не моя вина, что характер платы определялся только матерью. Наказания бывали частыми и долгими по времени, однако мною было выработано противоядие — злость! Я молча терпел, подпитывая ненавистью твердость духа своего.
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.