Бесплатный фрагмент - Капкан для германского короля
Ich kämpfe ohne Hoffnung, daß ich siege,
Ich wußte, nie komm ich gesund nach Haus.
Пролог
Москва, 22 августа 1991 г.
сквер на Лубянской площади
Майор Санин затушил сигарету о край урны и нервно посмотрел на часы. Без пяти десять. Еще пять минут. Чабан всегда был пунктуальным. «Ну, что ж, подождем.» Встречу назначили на обычном месте, но сейчас оно было не самым удачным. Санин неуютно поежился и бросил взгляд направо, в сторону «родных Пенат», потом налево, в сторону станции метро «Дзержинская», вернее, нет, как ее теперь по-новому — «Лубянка»: на площади бурлила, шумела, скандировала разгоряченная толпа, движение было блокировано, площадь была отдана на откуп «победившей демократии». Санин поймал себя на мысли, что это зрелище, как это ни странно, не кажется ему дикостью, какую и представить себе было невозможно еще год-два назад. Может еще и потому, что дикостью показалось ему зрелище, которое он наблюдал за два дня до этого — колонны танков, двигавшихся по улице Горького в сторону Кремля (Санин с трудом привыкал к переименованиям и называл улицы, в том числе и Тверскую, по-старому). Почему-то вспомнился диалог Милославского с дьяком Феофаном из Посольского приказа: «Как же вы допустили?!» «Не вели казнить!»
Да уж, допустили… На его глазах разыгрывался очередной акт стремительно развивавшегося спектакля под названием «Гибель империи». Глупая, несправедливая, ничем не оправданная, надо сказать, гибель. И кому, как не ему знать, что такие вещи не происходят стихийно, и что невидимый кукловод ловко дергает сейчас за нитки, и все эти куклы подчиняются его приказам: вот куклы-крановщики прикатили откуда-то кран, куклы, изображающие «народ», весело, по-разбойничьи опутывают стропами Железного Феликса, а куклы-толпа скандируют игрушечные лозунги «Долой КГБ!» «Да здравствует свобода!» И все это действо подсвечивается словно софитами окружающими памятник прожекторами и снимается десятком телевизионных бригад с логотипами известных мировых вещательных компаний.
Санин смотрел, не отрывая взгляда. Мимо него в сторону площади пробежали двое парней и девушка, напоминавшие своим интеллигентским видом подопечных Санина, которых на Западе принято было называть «правозащитниками». Еще несколько воодушевленных людей быстрым шагом прошли мимо, явно боясь опоздать к кульминации. По краям сквера стояли осторожные зеваки, предпочитающие просто наблюдать (за это ведь «ничего не будет», верно?) На площади же царило броуновское движение из людей. И все они ликовали. И всерьез полагали, что вот сейчас и здесь сбудутся их мечты о справедливости, и что «иго тиранства…»
Санин злорадно ухмыльнулся. История была стара, как мир, и будет повторяться еще сотни и тысячи раз: кукловод умело кинул толпе наживку, которую та с радостью заглотнула. «Дети! Вы хозяева лагеря!» — говорил кукловод им всем: и неудачникам «гэкачепистам» вместе с его дражайшим патроном Крючковым, который теперь полетит вверх тормашками вместе с Феликсом Эдмундовичем, и радостному, наивному спасенному Горбачеву, считавшему, что он вернулся, чтобы править, и возомнившим, что пришел их черед, Сахаровым и Солженицыным…
Санин мотнул головой. Отчего-то весь вечер сегодня лезут в голову фразы из всенародно любимых фильмов. Снова посмотрел вперед. «Хозяева лагеря» уже сдвинули Феликса со своего места и кран потихоньку поднимал его вверх. В прошлом году первый «демократический» председатель Моссовета Гавриил Попов отобрал его имя у площади и у станции метро. И вот теперь пришел черед его памятника. Санин машинально нащупал рукой папку, которую сжимал подмышкой. В груди пробежал легкий холодок. Глаза сами собой метнулись вправо, туда, где за пустеющим сейчас постаментом Дзержинского возвышалась коренастая громада кремового цвета. И тут же холодок прошел. От «коренастой громады» веяло спокойствием и надежностью. Ну-ка, попробуй, свали такую! Нет, брат. Не выйдет. Никакая буря, никакой ураган не справятся с ней. Кукловод этого не допустит. А с вами он просто поиграет, добьется своих целей и сложит вас обратно в коробку с реквизитом…
«Ну, а пока представление продолжается, можно и нужно поймать в этой мутной воде максимальное количество золотых рыбок!» заключил Санин, поворачиваясь к площади спиной и шагая вглубь сквера, в сторону Политехнического музея, смотревшего на него торцом. Все-таки, находиться в гуще непредсказуемой толпы было опасно. В такие моменты даже самые надежные и продуманные планы может сорвать глупый, непрогнозируемый случай. Так что, лучше не рисковать. Дойдя до проезжей части он еще раз обернулся. Теперь и толпа, и площадь были чуть дальше, и вокруг было безлюдно — ни прохожих, ни «манифестантов» — и только над площадью плыл в освещенном прожекторами небе Дзержинский — творение скульптора Вучетича, простоявшее на своем пьедестале тридцать лет и три года!
«Майор!» Санин мгновенно обернулся. Прямо за его спиной припарковался как-то незаметно и бесшумно («не иначе как наш человек за рулем — сразу видно профессионала!») черный «Мерседес» с наглухо затонированными стеклами, заднее из которых было приоткрыто. Санин пригнулся и заглянул внутрь.
«Петр Евгеньевич! — он сделал легкий кивок головой. — Вы как всегда минута в минуту.»
«Залезай,» донеслось из глубины салона.
Санину было так неуютно на фрондирующей площади, что упрашивать дважды его не пришлось. Он обошел машину сзади и открыл заднюю дверь со стороны водителя.
Санин опустился на мягкое кожаное сиденье, доводчик бесшумно захлопнул за ним дверь. В салоне стоял терпкий аромат дорогого парфюма. Воровской авторитет Чабан, он же Петр Евгеньевич Дронов, бывший негласный осведомитель оперативного работника госбезопасности майора Санина, любил жить с шиком. Даже в советское время, когда такие вот «Мерседесы» были «только у Высоцкого и Брежнева», Чабан, который водил знакомство со многими «сильными мира сего», имел все: и дачный участок в тридцать соток, и двухэтажный каменный дом, и иномарку. КГБ предусмотрительно закрывал на все это глаза, а взамен получал бесценного агента, который имел вес в воровском мире, и массу «светских» связей.
В полумраке салона Санин поймал на себе цепкий взгляд сидевшего напротив Чабана. «Ну?» За многие годы общения Санин привык к своеобразной манере Чабана, она ему даже чем-то нравилась — было в ней что-то от блатной лихости довоенных времен, эдакий Промокашка: «Собака лаяла… На дядю фраера…»
Санин изобразил удивление, чуть приподняв брови: «Петр Евгеньевич, вы меня обижаете.»
Он достал из подмышки папку, развязал аккуратный узелок и вынул из нее другую — пухлую и потертую. «Совершенно секретно. Допуск: майор Ю. С. Санин, генерал В. П. Нехода. Личное дело Дронова П. Е. Оперативный псевдоним Казак.» Санин заметил, как Чабан буквально поедал папку глазами. Он протянул ее на вытянутой руке: «Вот, Петр Евгеньевич. Как договаривались.»
Чабан медленно вытянул папку из рук Санина, включил салонный свет, открыл ее и стал перекладывать находившиеся внутри листы бумаги. Расписка о сотрудничестве, первое письменное «сообщение», фотографии… Долистав до конца, Чабан поднял на Санина тревожный взгляд: «Что-то мало.»
Санин откинулся назад: «Петр Евгеньевич, да Господь с вами! Вот, взгляните: это ваше последнее сообщение, от 20 декабря прошлого года. Не-ет, здесь все. Все, что я официально подшивал в дело.» Возникла пауза. Чабан сверлил Санина глазами, словно пытаясь вычислить подвох. «Я всегда говорил вам, что в нашей конторе не может быть путаницы, а в нашем уговоре — обмана, — спокойно проговорил Санин. — По-моему, у вас никогда не было повода обвинять меня в неискренности. И потом, в ваших руках главное — оригинал расписки. Без нее все мыслимые и немыслимые обвинения не более чем фикция.» Санин не лукавил. Он действительно отдавал Чабану его оперативное дело без купюр и изъятых документов. Все его «оперативные сообщения», написанные под неусыпным оком Санина во время их встреч в специально оборудованном номере гостиницы «Москва». Все до одного, с того самого момента, как восемь лет назад, во время андроповских чисток, Чабан попался на спекуляции валютой, и начальство предложило тогда еще капитану Санину присмотреться к этому перспективному «кадру», имя которого промелькнуло в гремевшем тогда на весь Союз расследовании Гдляна и Иванова. Чабан, которого Санин навестил в Лефортово, удивительно быстро согласился поменять десятилетнее заключение на коротенькую расписку о сотрудничестве. И все эти восемь лет нисколько не тяготился своими «добровольными обязанностями», особенно когда Санин объяснил ему, сколько таких же вот «помощников» есть у Комитета во всех сферах советского общества и какие широкие перспективы открываются перед ним «в свете последних решений партии и правительства». Чабан позвонил ему три дня назад — в тот самый момент, когда по телевизору передавали пресс-конференцию руководителей ГКЧП. Это было в понедельник. В среду — вчера — Санин позвонил Чабану и назначил сегодняшнюю встречу. Но понял он все еще тогда, понял с полуноты, с полузвука: страна накануне потрясений, которые перевернут весь устоявшийся порядок, и именно сейчас можно застолбить себе место в этом новом мире. В грядущей неразберихе можно легко будет списать пропажу оперативного дела на «новую метлу», которая обязательно придет в органы после того, как эти дрожащие от страха и нерешительные «путчисты», пытающиеся сейчас вещать что-то с экрана, уйдут в небытие. Решение оказалось верным. Пророчество сбывалось…
И вот сейчас, сидя в машине со своим бывшим осведомителем, Санин прекрасно понимал, что роли их стремительно меняются, и что теперь он будет информировать Петра Евгеньевича Дронова, а не наоборот. Но в его голову так прочно забили законы диалектики, что он прекрасно осознавал неизбежность такой перемены и готов был мириться с ней как с «осознанной необходимостью». Он будет полезен этому человеку, который, устранив последнее препятствие, несомненно пойдет ох как далеко!
Во взгляде Чабана появилось спокойствие и уверенность. «Ну, гляди, майор.»
Он полез во внутренний карман пиджака и достал оттуда ровную банковскую пачку стодолларовых купюр. «Твоя десятка,» сказал он и протянул деньги Санину.
Санин убрал пачку в карман пиджака, даже не взглянув на нее. Чабан, не выпуская папки из рук, откинулся на сиденье. «Благодарю вас,» проговорил Санин удовлетворенным голосом. «Ну что, майор. До встречи,» повеселев, кивнул головой Чабан. «Да-да,» проговорил Санин. «Ты что? — Чабан поморщился. — Что-то не так?»
«Петр Евгеньевич, — начал Санин испытующе, словно неуверенно подбирая слова. — У меня для вас есть еще кое-что…» Санин вытащил из папки второе досье, которое он все это время держал подмышкой. «Что это?» Спросил Чабан с искренним недоумением. «А вот, полюбуйтесь-ка.» И Санин протянул папку Чабану.
Папка была из плотного добротного картона, который пожелтел от времени и обтрепался по краям. Надпись на нем была жирно выведена от руки печатными буквами: «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО. СОДЕРЖИМОЕ СОСТАВЛЯЕТ ГОСУДАРСТВЕННУЮ ТАЙНУ СССР. ДОПУСК: И. В. СТАЛИН, Л. П. БЕРИЯ. МАТЕРИАЛЫ РАССЛЕДОВАНИЯ ДЕЛА КАРЛА ВИЛИГУТА. Начата: 10/XII 1941 г.» Чуть ниже стоял небольшого размера штамп: «Сдано в архив,» и приписано химическим карандашом от руки «10.01.1959 г.» Но эту надпись Чабан, судя по всему, уже не читал. Санин следил за его взглядом: как только он, сначала нехотя, начал скользить глазами по буквам, он вдруг в какой-то момент вскинул голову, вопросительно посмотрел на Санина, снова на заголовок, снова на Санина: «Что это еще за хрень, майор?» Чабан говорил растерянно, ничего не понимая.
«А здесь все написано, — спокойно проговорил Санин, глядя Чабану в глаза. — это досье Карла Вилигута.»
«Какого еще Вилигута?» Чабан нахмурил брови.
«Хм, — Санин смотрел Чабану в глаза и медленно декламировал. — Карл Вилигут. Псевдоним в иерархии СС — полковник Вайстор. Первосвященник Третьего Рейха. Создатель нацистской религии. Автор символики и обрядности СС. Проповедник немецкой национальной идеи. Соратник Гиммлера…»
«Слу-ушай, майор, — Чабан мотнул головой и, скривив рот, замахал рукой. — Оставь эту пургу. Мне все это малоинтересно. Зачем мне все это? Что ты еще придумал?»
«Петр Евгеньевич, — укоризненно покачал головой Санин. — Вы меня разочаровываете. Во-первых, если я принес эти материалы на нашу встречу, то сделал это не просто так, и над этим надо как минимум задуматься. Во-вторых, эти материалы имеют для вас очень важное значение, и если я решился предложить их вам, то смею надеяться на вашу заинтересованность, — он сделал паузу. Чабан молчал и выжидающе смотрел на Санина. — дело Вилигута находилось под личным контролем Берии. У меня есть кое-какая информация… Карл Вилигут владел рунными формулами, дающими человеку абсолютную власть. Вы понимаете? Не случай, не борьба, не собственные усилия, а мощная поддержка сил природы, которая без твоего ведома и воли ставит тебя на пьедестал.»
Санин снова замолчал. В глазах Чабана забегали огоньки.
«Я хочу продать вам этот материал, Петр Евгеньевич. Именно вам. Берия серьезно верил в возможности Вилигута. Ему очень нужна была формула абсолютной власти. И он почти ее получил. Почти… Прочтите это. Если вас это заинтересует, я продам вам эту папку за десять тысяч долларов.»
«Не вижу логики, майор, — Чабан говорил, пристально глядя на Санина. — Если формула этого Вилигута не туфта, зачем тебе продавать ее?»
Санин засмеялся. «Ну, помилуйте, Петр Евгеньевич. Какую практическую пользу смогу я из этого извлечь? Да и зачем мне это? Эта формула нужна вам. Вы ведь, как я понимаю, затеяли поход во власть. К тому же, формула не лежит на поверхности. Недаром я сказал, что он ее почти нашел. Однако, при умелой постановке дела поиски несложно завершить. Но не мне, а вам — человеку со связями и возможностями!»
«Хм, — недоверчиво перебил Чабан. — Раз она такая ценная, чего ж ее тогда в архив сдали?» Он кивнул на надпись. Успел, значит, все заметить.
«После расстрела Берии на папку не обращали внимания — не до того было. В 58-м Хрущев назначил председателем КГБ Шелепина и потребовал от него немедленной „десталинизации“ органов безопасности. Шелепин перетряхнул Комитет основательно. И папка Вилигута как „пережиток“ „бериевщины“ отправилась в архив: Шелепин был из поколения „комсомольцев“, его больше интересовало „светлое будущее“, чем „темное прошлое“, думаю, он лично ее даже и не смотрел.»
«Не знаю, майор, не знаю. — Чабан отстранился от Санина и развалился на сиденье. — Попахивает лажей.»
«Ну, что ж, — пожал плечами Санин. — Как хотите. Насильно мил не будешь. Я ведь вам первому решил предложить. Чтобы попала в хорошие руки. Ну, нет, так нет. Ею ведь еще люди интересовались. Извините, что отнял ваше время.»
«Ну, и кто ей интересовался?» Чабан повернул голову к Санину.
«А это, Петр Евгеньевич, — Санин посмотрел на Чабана твердо. — для наших с вами отношений не важно, ведь так?»
Санин медленно убрал дело в общую папку и начал аккуратно завязывать тесьму.
«Ну, ладно. Считай, что уговорил. — Чабан как бы нехотя потянулся рукой вперед. Санин не мешал ему взять папку из своих рук. — Посмотрю. Если туфта — верну обратно. Если нет — приедешь за баблом.» Чабан развязал тесьму, достал дело и вернул общую папку Санину.
«Ну, что ж. Тогда — по рукам. И позвольте теперь откланяться. Завтра жду вашего звонка.»
Санин оставил общую папку на сиденье и, подвинувшись на край, повернулся к Чабану спиной. Открыв дверь, он выкарабкался наружу и снова заглянул в темноту салона.
«До завтра, Петр Евгеньевич.»
«Пока, майор.»
Санин захлопнул дверь и выпрямился. Машина мгновенно тронулась, обогнула Политехнический музей и через мгновение скрылась за поворотом на улицу Куйбышева — фу ты, Ильинку! «Ничего-ничего, когда-нибудь привыкну.» На лице Санина расплылась довольная улыбка. «Ну, что ж. Похоже, все складывается как нельзя лучше. Он обязательно купит папку. Как только начнет читать — обязательно купит! Или попытается меня кинуть. Но мне это уже не важно. Главное — он начнет поиски. Начнет дергать все свои связи, ставить на уши всех своих людей. Подключит свой ресурс, свое бабло, без которого я бессилен. И приведет меня к перстню!»
24 августа 1991 г.
Здание КГБ СССР на Лубянской площади
С самого утра в холле, расположенном за КПП со стороны Фуркасовского переулка, был установлен траурный постамент, перед ним — корзины с цветами. Каждый приходящий утром сотрудник проходил мимо и склонял голову в память о погибшем товарище, его фотография в черной рамке с красной полосой была наклеена на закрепленный на подставке лист ватмана. Сверху черным шрифтом было выведено: «Геройски погиб при защите здания КГБ от штурма, спровоцированного экстремистами 23 августа 1991 г.»
С фотографии смотрело лицо с добродушной улыбкой. Ниже стояла подпись: «майор госбезопасности Ю. С. Санин».
Глава 1
31 августа 1941 г.
г. Роттах-Эгерн, озеро Тегернзее, Бавария
Ничего нет на свете прекрасней баварских Альп! Особенно теперь, в чудесное время года, когда осень только набирает силы и лето все еще властвует безраздельно, когда утопают в зелени садов аккуратные домики с резными створами, когда блестит и играет на солнце спокойная гладь озера Тегернзее и дышат облаками покрытые зеленью тучные склоны вставших на постой на окраине городка горных громад.
Фрау Шнайдер, экономка семьи Меллендорфов, вышла на задний двор и на минуту застыла, любуясь красотой, спокойствием и порядком. Хлопот в этот воскресный день было много. В обязанности фрау Шнайдер входила организация праздничного обеда, который ее хозяйка, фрау Меллендорф, устраивала по случаю помолвки сына Франца с Адель Циммерман, дочерью торговца недвижимостью, уважаемого в городе члена городского совета Роттаха. На переднем дворе заканчивались последние приготовления к празднику. В кухне кипела работа — повар крутил на вертеле шкворчащую свиную тушу, его помощники тушили в чанах квашеную капусту, таскали из погреба пивные бочонки, варили в котле пузатые белые сосиски, а на сковородах жарили коричнево-серые нюрнбергские, гремели посудой, таская ее на накрытый скатертью массивный дубовый стол. Гостей ждали много, было приглашено сорок человек, но фрау Шнайдер не выказывала ни малейших признаков беспокойства. В ее хозяйстве всегда царил порядок и точный расчет. Сейчас, в два часа пополудни, настало время позаботиться о цветах, и фрау Шнайдер искала садовника Йохана.
Бросив последний взгляд на громады Альп и вдохнув свежесть стриженой зеленой травы, фрау Шнайдер вернулась к мирским заботам. Она окинула глазами участок, нахмурила брови и собиралась уже возвращаться в дом, как вдруг из-за угла показалась тележка садовника, а за ней и он сам. В тележке были навалены спиленные ветки, хворост, комки земли. Поскрипывая колесом, Йохан катил ее в сторону перегнойного бункера. Он был одет в рабочий комбинезон и смешно смотревшуюся на этом фоне баварскую шапочку с гусиным пером.
— Ну, наконец-то, — фрау Шнайдер склонила голову чуть в бок. — Я обыскалась тебя, Йохан!
— Мое почтение, фрау Шнайдер, — старик кивнул на ходу, повернул в сторону фрау Шнайдер, остановился рядом с ней и, кряхтя, выпрямился.
— У тебя все готово?
— Давно готово, гнэдиге фрау! — садовник сделал легкий поклон. — Идемте.
Йохан оставил тележку и, шаркая полусогнутыми ногами, повел экономку за собой. Они зашли за угол и через минуту оказались в саду. На ближних грядках яркими красками пестрели чудные георгины, круглоголовые хризантемы, наполняющие все вокруг нежнейшим ароматом пурпурные флоксы.
— Пойдемте, — садовник сделал жест рукой в направлении оранжереи. — Вон туда.
Они прошли сквозь грядки и обогнули оранжерею — гордость садовника Йохана, благодаря ей сад Меллендорфов славился на всю округу, здесь старик умудрялся даже зимой выращивать пионы и розы.
— Ну, вот.
Все пространство справа от оранжереи было заставлено корзинами с цветами. Яркими, по-летнему пышными и по-осеннему строгими.
— А это, — Йохан показал на невероятной красоты композицию из пионов и роз, стоявшую в длинном кувшине, — букет невесты.
Фрау Шнайдер довольно улыбнулась.
— Прекрасно. Ты как всегда молодец, Йохан.
— Я старался, гнэдиге фрау. Говорят, сам группенфюрер Вольф пожалует сегодня на торжество. Не хотелось ударить в грязь лицом.
Фрау Шнайдер продолжала любоваться цветами.
— Да, это правда. Карл Вольф наш сосед. К тому же, он хорошо знал покойного мужа фрау Меллендорф, бедного герра Людвига. Группенфюрер даже согласился стать посаженным отцом. Это большая честь для нас, Йохан.
— О, да, — садовник покивал головой.
— Ну, что ж, — фрау Шнайдер хлопнула себя руками по бедрам. — Я распоряжусь, чтобы цветы вынесли на передний двор.
Экономка развернулась кругом и направилась к дому. Все шло по плану. Через два часа можно будет встречать молодых. Она уже собиралась свернуть налево, на хозяйственный двор, как вдруг со стороны дома показалась хрупкая фигура хозяйки. Фрау Меллендорф быстрыми шагами шла в сторону оранжереи, ее лицо было взволнованным.
Фрау Шнайдер на секунду остановилась. Краем глаза она заметила, что и садовник замер в ожидании за ее спиной. Вскоре хозяйка была рядом с ними.
— Фрау Шнайдер, — экономке показалось, что хозяйка чем-то очень обеспокоена. Голос ее чуть дрожал. — Вы не видели Франца? Ах, этот несносный мальчишка! Я нигде не могу его найти.
Фрау Меллендорф бросила взгляд через плечо фрау Шнайдер, словно надеясь увидеть там своего сына. Экономка слегка повернула голову в направлении ее взгляда.
— Я не видела герра Франца, фрау Меллендорф. Однако, вам незачем беспокоиться. Если вы позволите, я попрошу Йохана отыскать его. Я уверена, что он где-то в доме.
— Ах, фрау Шнайдер! — хозяйка вновь посмотрела на экономку, и теперь в ее взгляде было страдание. — Я просто в отчаянии. К нам только что приехал кузен моего покойного мужа Карл Вилигут. Он свалился как снег на голову. Хочет поговорить с Францем и поздравить его с помолвкой. Боже, фрау Шнайдер! С минуты на минуту должен появиться Карл Вольф. Вы знаете, что группенфюрер терпеть не может кузена Карла. Если он узнает, что тот о чем-то говорил с нашим Францем — беды не миновать. А Карл как назло расселся в гостиной и не желает уходить, не поговорив с племянником. Я просто сойду с ума, фрау Шнайдер. — хозяйка снова оглянулась то в одну, то в другую сторону. — Боже мой, ну где же Франц?
— Фрау Меллендорф, — фрау Шнайдер в любой ситуации всегда сохраняла спокойствие. — Право же, не стоит так волноваться. Я почти уверена, что самое большее через двадцать пять минут ваш сын будет в гостиной.
Хозяйка посмотрела на экономку с надеждой.
— Все будет хорошо, — прибавила фрау Шнайдер.
— Прошу вас, поторопитесь. Фрау Шнайдер, Йохан. Прошу вас.
С этими словами она, заломив руки, повернулась назад и быстрыми шагами бросилась в дом.
Фрау Шнайдер проводила ее взглядом. Не поворачивая головы, она окликнула садовника:
— Йохан? Как ты думаешь, куда подевался наш Франц?
Садовник тяжело вздохнул.
— Вот-вот, — экономка чуть кивнула головой. — И я о том же.
Фрау Шнайдер решительным движением развернулась лицом к старику.
— Это никуда, никуда не годится! Ему уже давно пора взрослеть. Ну, ничего. Надеюсь, предстоящая женитьба выбьет ветер из его головы. Ступай, Йохан. Ступай. Нам не нужно сегодня никаких сюрпризов.
— Да, да, гнэдиге фрау. Я уже иду.
Отставив тележку в сторону, Йохан зашагал шаркая ногами к задней калитке. Фрау Шнайдер несколько секунд смотрела ему вслед. Старик честно пытался поторапливаться, мужественно преодолевая одышку и подагру. Фрау Шнайдер вздохнула. Однако, дела не ждали, и она поспешила назад в дом.
Йохан тем временем миновал заднюю калитку, вышел на улицу и, остановившись, чтобы перевести дух, посмотрел вперед, вдоль ровных рядов стоявших по обеим сторонам аккуратных беленых домов за невысокими заборами, с нависавшими над ними ровно стриженными кустарниками. Путь его лежал не слишком далеко — ему нужно было миновать пять домов и свернуть в проем. Там по тропинке спуститься к реке и пройти метров пятьдесят по берегу до старой плакучей ивы. Он, как впрочем и минуту назад фрау Шнайдер, был уверен, что найдет своего молодого господина именно там. Это было их «секретное место».
Йохан Лавичка переехал в Мюнхен из Богемии еще в начале века, и вот уже без малого тридцать лет служил в доме Меллендорфов — он помнил еще деда нынешнего Франца, женил его отца, самого его пестовал с рождения, и питал к нему самые нежные чувства. Своих детей они с женой не нажили, и маленький Франц был для них чем-то вроде сына. Один Йохан знал об укромном месте на берегу озера, куда еще в детстве убегал Франц, чтобы побыть одному, помечтать, а порой и поплакать, переживая несправедливые обиды. Одному лишь Йохану рассказал он о старой плакучей иве. Никто в доме, даже отец и мать, не были посвящены в тайну. Правда, дотошная и строгая фрау Шнайдер, поступив десять лет назад на работу к Меллендорфам, обратила внимание на странные отлучки мальчика и подозрительное поведение старого садовника, и хитростью выведала у Йохана их с Францем секрет. Большого проку она в нем не нашла, а потому оставила его в тайне.
И вот к этой-то старой иве и направлялся сейчас Йохан. Передохнув немного, он отправился вверх по улице. Вот он миновал первый дом, второй. Да, годы брали свое. Раньше он мог преодолеть этот отрезок пути быстрее чем за минуту, а теперь он едва миновал дом Юргенсов! Эх, Франц, Франц! Ах ты, сорванец! Правильно говорит фрау Шнайдер — и когда ж ты будешь взрослеть? Ну, зачем тебе понадобилось прятаться, да еще в такой день? Не время сейчас мечтать, не время фантазировать. Ты ведь уже не маленький. Через месяц-другой у тебя будет семья! Ну, ничего. Вот я тебя сейчас поучу уму-разуму!
Очутившись у озера, Йохан еще раз остановился, чтобы справиться с одышкой. Заветная ива была в нескольких шагах. Дыхание старика становилось все реже и спокойнее. Вот он уже мог слышать легкий плеск воды, шуршание деревьев и… Йезус Мария, это что еще такое? Садовник навострил уши. Так и есть. Из-под ивы доносились голоса. Высокий, женский, и чуть пониже, мужской. Старик весь обратился в слух.
— Франци, прошу тебя, поговори с матушкой, у нее есть связи. Ты ведь не хочешь повторить участь своего несчастного отца? Фронт, война — это так ужасно!
До слуха Йохана донеслось легкое всхлипывание.
— Ах, Адель, глупышка, тебе не о чем беспокоиться! Уверяю тебя, мне ровным счетом ничего не угрожает.
Йохан узнал этот голос. Это был его молодой господин. А девушка была его невеста, Адель Циммерман. Он с жаром пытался утешать ее, и в его интонации сквозила добродушная улыбка.
— Сегодня к вам приглашен группенфюрер Вольф, — продолжала Адель. — если твоя матушка попросит его, он не сможет ей отказать. Он может устроить тебя в Мюнхене, и нам не придется расставаться!
— Адель, любовь моя, ты не понимаешь: сейчас, когда наша армия победоносно идет на Восток, я не могу отсиживаться в Мюнхене. И говорю тебе, никакой опасности на фронте нет. Посмотри, что творится в Европе! Гений фюрера за считанные месяцы, да что там месяцы — недели, дни! — покорил Данию, Норвегию, Францию, Польшу! Война закончится, не успев начаться. И я вернусь к тебе героем. Адель… — Франц вдруг на секунду умолк. — Ты что, не веришь фюреру? — Франц произнес это так, словно это было самое нелепое предположение в мире.
В ответ старый садовник услышал только новые всхлипывания.
— Адель!
— Мой дядя вернулся с прошлой войны инвалидом. Он наступил на русскую мину и потерял ногу! Франци, я не хочу, чтобы ты потерял ногу. — и девушка зарыдала пуще прежнего.
Однако Франц как будто не услышал ее плача. Он произнес твердо и серьезно:
— Все мои друзья — и Ганс, и Алоис, и даже Фриц, — все они ушли на Восточный фронт. Через два месяца они с Парадом победы пройдут по улицам Москвы. А я в это время буду просиживать штаны в мюнхенских канцеляриях?! Неужели ты согласишься с таким позором твоего будущего мужа? Адель, неужели ты этого хочешь?
Девушка молчала, лишь изредка всхлипывая. Франц тоже не проронил больше ни слова. Йохан решил, что ему пора вмешаться. Грузно переступая с ноги на ногу и нарочно хрустя ветками, которые он отодвигал рукой, чтобы пройти, садовник показался из-за кустов.
— Та-ак, вот вы где, шалопаи вы эдакие… — сказал он, нарочито хмуря брови.
Франц и Адель сидели на толстом стволе старой ивы прямо у воды. От испуга они сперва прижались друг к другу, а увидев Йохана, Адель вскочила на ноги и бросилась бежать вдоль по берегу к своему дому. Через несколько секунд Франц и Йохан остались вдвоем. Франц смотрел на садовника и не мог вымолвить ни слова.
Йохан покачал головой:
— Негоже, герр Франц, матушка с ног сбилась, ищет вас. Да и девушку, должно быть, хватились? — он кивнул в сторону дома Адель. — И что вам за нужда? Через два часа помолвка. Или уж часу друг без друга не можете? А как же вы на войну собрались?
— Йохан, — начал Франц неуверенно. — Ты ведь не станешь рассказывать матушке, ведь так?
— А на что мне ей рассказывать, у неё и так забот невпроворот. Да только вот что, рассиживаться нам здесь нельзя. Матушка велела срочно вас позвать в дом, очень она волнуется, очень просит. Приведи, говорит, Франца, не то не знаю, что мне и делать.
— А что случилось?
— Пойдемте герр Франц, пойдемте. На разговоры времени нет. Сами все узнаете.
Старый садовник сделал призывный жест рукой и, кряхтя, повернулся назад и стал, тяжело дыша, подниматься вверх по тропинке. Франц соскочил со склонившегося к воде дерева и поспешил за ним.
На улице, когда Йохан чуть отдышался, Франц нарушил их молчание:
— Йохан, ну скажи мне, что за срочность, зачем меня зовет матушка? Ну, Йохан? Ну, будь человеком! Ну, что у тебя за тайна?
Садовник повернул голову чуть назад.
— Да какая тайна? Я только это случайно слышал, самому мне никто об этом не говорил, так что извините, если что навру по-стариковски.
— Ну, Йохан, не тяни!
— Ну, так вот. Матушка ваша будто сказала, что приехал, мол, ваш дядя Карл, ну, полковник, помните, наверное? Ну, вот, дядя ваш непременно хочет вас повидать, а матушка хочет его спровадить, чтоб не попадался он на глаза группенфюреру Вольфу, не то не миновать грозы, группенфюрер, мол, сильно как вашего дядю Карла не жалует.
Садовник остановился перевести дух.
— Вот проклятая старость, совсем уморился, — сказал он, выдыхая через каждое слово. — Вы вот что, — он взял Франца за плечо. — Бегите-ка прямо к матушке, а я уж как-нибудь один доплетусь. Бегите, она ждет.
Франц кивнул, прикрывая глаза в знак согласия, и кинулся вдоль дороги к задней калитке сада.
В голове его одна на другую наскакивали мысли — о несмышленой Адель, о том, как было бы глупо опоздать в армию к взятию Москвы, а еще о дяде Карле. Последний раз они виделись лет пять назад, когда он приезжал к ним в Роттах. Отец Франца принимал своего кузена с большим радушием, много рассказывал сыну о том, какой замечательный человек Карл Вилигут, о том, что он служит в СС у самого рейхсфюрера Гиммлера, о том, что он владеет многими тайнами и за это рейхсфюрер ценит его и уважает. А еще Франц вдруг вспомнил, что, когда два года назад в Польше погиб его отец, мать, стеная от горя, в полубреду повторяла, что во всем виноват кузен Карл, «полковник Вайстор» (Франц понял, что под этим именем он числился в СС), который «вовсе не полковник, а дьявол в человеческом обличье.» Францу было очень жаль отца, но ненависти к дяди он почему-то не испытывал. И вот теперь дядя приехал на его помолвку…
Франц не успел додумать свою мысль, он уже подбегал к дому и почти столкнулся на заднем дворе с экономкой фрау Шнайдер.
— А, вот и вы, мой господин! — экономка оглядела Франца с ног до головы, от бега он слегка запыхался, рубашка выбилась из брюк, волосы были чуть растрепаны ветром. — Приведите себя в порядок и ступайте к вашей матушке, она ждет в столовой.
* * *
Франц на мгновение остановился перед дверью в столовую. Она была неплотно закрыта, из-за нее доносились приглушенные голоса. Франц прислушался. Он узнал голос своей матери: «Карл, я прошу тебя, я заклинаю тебя, не дури мальчику голову. Неужели тебе мало Людвига?» «Магда, Магда! — умоляюще отозвался мужской голос. — К чему эти бесконечные стенания? Что ты опять себе придумала? Я просто хочу поговорить с племянником. Разве я не имею на это права?» «Сжалься хотя бы надо мной! — голос матери был полон отчаяния. — Не отнимай у меня сына. Я знаю, ты снова что-то задумал. Оставь нас в покое. Неужели в тебе нет хоть капли милосердия?» «Ты говоришь вздор, Магда! — твердо отвечал мужской голос. — Я устал повторять тебе: я просто хочу повидаться с племянником.» «Я не верю тебе, Карл.» «Вздор! Вздор! — мужской голос явно терял терпение. — Боже, как же я устал от людской глупости, вы все — где же ваши глаза и уши? Всё! Я не хочу ничего слышать! И прошу тебя мне не мешать!» Ответа не последовало. В следующую секунду Францу показалось, что за дверью раздалось чуть слышное всхлипывание. Мама? Франц занес руку, коротко постучал, и в следующее мгновение он уже стоял на пороге распахнутой двери.
Дядя Карл сидел за столом вполоборота, одетый в серую полевую форму бригадефюрера СС, шинель он не снял, только распахнул ее полы, фражку положил на стол. Мать Франца стояла рядом. Оба устремили на него свои взоры. Глаза его матери едва заметно покраснели и припухли. «Мама! — Франц бросился к ней. — Что случилось?» Фрау Меллендорф постаралась улыбнуться, краем ладони отирая глаза: «Ничего не случилось, Франц! Всё хорошо!»
Вот, — она взяла его за плечи и, словно пытаясь отвлечь его внимание, не дав опомниться повернула его в сторону дяди. — К нам приехал дядя Карл. Ты помнишь его?
Франц медленно кивнул.
Поздоровайся же с ним.
Франц посмотрел на дядю, снова вопросительно взглянул на мать. Та на мгновение прикрыла глаза и слегка кивнула головой. Франц по-прежнему неуверенно перевел взгляд на дядю.
Конечно, он узнал его. Дядя Карл почти не изменился, разве что в волосах, зачесанных как и прежде назад, прибавилось седых прядей, и вид его был каким-то уставшим — лицо казалось одутловатым, щеки чуть обвисли, под глазами мешки. Хотя выглядел он моложе своих семидесяти с лишним лет. И еще у дядя Карла появились усы — совсем как у фюрера, ровный прямоугольник над верхней губой!
Мама отпустила руки и слегка подтолкнула Франца вперед. Дядя Карл раскрыл объятия и широко, простодушно улыбнулся.
Франц, мальчик мой, иди же скорей сюда! — глаза его увлажнились. — Подойди, обними своего старого дядю!
Франц оглянулся на мать. Та коротко кивнула. Франц сделал два шага вперед и в то же мгновенье оказался в объятиях дяди Карла. Тот прижал его к себе, потом взял за плечи и отстранил, словно пытаясь рассмотреть получше.
Вырос. Возмужал… — произнес он радостно. — Стал еще больше похож на своего отца. Я любил его. Мой двоюродный брат был удивительным человеком. Ты можешь гордиться им, мой мальчик..
Я рад видеть вас, дядя Карл, — вежливо ответил Франц. — Как вы поживаете? Как здоровье тетушки и кузин?
А-а… — дядя Карл махнул рукой и поморщился. — Что с ними сделается? Живут себе… А впрочем, я давно их не видел. — Дядя нахмурил брови: вопрос был ему явно неприятен, чему Франц был несказанно удивлен. Видимо, много перемен произошло в жизни дяди с их последней встречи. — Да Бог с ними! — дядя снова повеселел. — Расскажи мне лучше, как поживаешь ты? У тебя сегодня знаменательный день. Я очень рад за тебя. Я все уже знаю и одобряю твой выбор. Я знаю семейство Циммерманов — это честные арийцы, на таких держится нация. У вас с Адель будут прекрасные дети! — Франц смущенно потупил глаза. — Ну же, — укоризненно проговорил дядя Карл, наклонив голову и пытаясь поймать взгляд Франца. — Не надо этого стесняться. Германской Империи нужны солдаты, много солдат чистой арийской крови! Кому же как ни вам, молодым, исполнить эту святую обязанность. — Дядя Карл замолчал. Наступила пауза. Франц поднял глаза. Дядя Карл смотрел на его мать. — Магда! — произнес он ровным голосом. — Ты собиралась дать распоряжения экономке? Иди же, не жди нас. Мы скоро закончим, и я отошлю Франца к тебе.
Мама медлила. Руки ее теребили пуговицу на платье. Дядя Карл пристально смотрел на нее. «Да, конечно,» — проговорила она наконец, опуская глаза. Она повернулась и, не поднимая взора, пошла к выходу. В дверях она обернулась. «Карл…» — начала она неуверенно. Дядя Карл продолжал смотреть на нее молча, не отводя взгляда. Франц ничего не понимал. Тогда его мать резко отвернулась, быстрым движением распахнула дверь и метнулась прочь, прикрывая ее за собой. Франц остался наедине с дядей Карлом.
Мальчик мой, — услышал он голос дяди и оторвал взгляд от двери. — Франц! Мне так много нужно сказать тебе, — в голосе дяди звучали тревожные нотки, он говорил быстро и уверенно. — Сказать о чем-то очень важном, о том, от чего зависит судьба Империи и фюрера! Сядь же. Сядь и слушай. У нас с тобой очень мало времени.
Дядя Карл выдвинул из-за стола соседний стул и похлопал рукой по сиденью, приглашая Франца садиться. Франц снова насторожился и в груди его пробежал легкий холодок.
Слушай меня, мой мальчик. Слушай внимательно! — начал дядя, когда Франц опустился на стул и весь превратился в слух. — Но сначала ответь мне на один вопрос: что ты знаешь о рунах?
О рунах?! — Франц сделал недоуменное лицо.
Да, о рунах.
Хм, — пожал плечами Франц. — Руны — это древний алфавит викингов. — Франц на секунду задумался. — Они начертаны на камнях в Скандинавии.
Ну, ну, дальше!
Франц подумал еще, вопросительно подняв брови и недоуменно скривив губу.
Это все, дядя Карл, — он слегка развел руками. Вопрос казался ему странным, он безуспешно пытался понять, куда дядя клонит.
Карл Вилигут откинулся на спинке стула и расстегнул верхнюю пуговицу кителя.
Это все… — задумчиво повторил он, кивнув головой. — Хорошо, — он подался вперед, облокотившись правой рукой на стол и заглядывая Францу в глаза. — Может быть, так даже лучше. Ты молод. Твой мозг не загажен сказками, которыми ошельмованы все вокруг. Тебе легче будет понять смысл того тайного знаяния наших предков, о котором я хочу говорить с тобой.
Дядя Карл на мгновение умолк, как бы собираясь с мыслями.
Руны, — промолвил он наконец, — это алфавит Бога! Это материальное выражение его власти над миром и оружие, дающее эту власть людям, постигшим рунный смысл. Я, Карл Мария Вилиготис, Верховный жрец Истинной веры, архиепископ ирминов-ариев, потомок Тевта и король германцев, — постиг этот смысл и хочу обратить его на благо Германии и фюрера!
* * *
Франц замер в оцепенении. Господи, дядя Карл сошел с ума! Жрец какой-то там веры! Архиепископ! Король германцев!!! Йезус Мария! Франц почувствовал, как к горлу подступает комок. Бедный дядя Карл! Францу сейчас хотелось только одного: чтобы дверь в столовую открылась и кто-нибудь вошел. Он машинально обернулся в сторону двери.
В ту же секунду он почувствовал, как дядя Карл наклонился вперед и взял его за плечи.
Франц, мальчик мой, — голос дяди звучал умоляюще, — Господи, мне надо было тебя подготовить. Но у нас так мало времени! — от досады дядя Карл чуть не плакал. Франц повернул голову. — Ты решил, что я сошел с ума? Хм, — лицо дяди скривила горькая улыбка. — Ты не одинок в этом. Но поверь мне, поверь. Все, что я говорю — сущая правда.
Он откинулся назад и озирался по сторонам. словно пытаясь найти что-то.
Чем? Чем мне доказать тебе?.. Боже, почему я сразу не подумал об этом?..
Вдруг лицо его просияло:
Господи, как же я забыл?
Он просунул руку во внутренний карман кителя и через секунду извлек оттуда чуть помятый почтовый конверт. Резкими движениями он вскрыл его и извлек его содержимое — сложенный пополам лист бумаги.
Вот, прочти это! Я не должен тебе этого показывать, это личное письмо, но у меня нет другого выхода. К тому же, ты все равно — хочешь ты этого, или нет — будешь посвящен в тайну…
Продолжая смотреть на дядю, Франц медленно развернул листок, который тот протянул ему. Наконец, он перевел взгляд на письмо. То, что он увидел, заставило его сердце забиться чаще. Это был отпечатанный типографским способом бланк: в левом верхнем углу распростерший крылья орел сжимал в лапах дубовый венок со свастикой, ниже стандартным полууставом была выведена надпись «РЕЙХСФЮРЕР ОХРАННЫХ ОТРЯДОВ (СС). ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ ИМПЕРСКОЙ БЕЗОПАСНОСТИ. Принц-Альбрехт-Штрассе 8, Берлин»
Само письмо было отпечатано на машинке.
«Бригадефюреру СС в отставке
Карлу Мария Вилигуту (Вайстору)
пансионат «Элефант»
Лорберштайг 14
Крумпендорф, Каринтия
Восточная марка
15 августа 1941 г.,
Берлин
Милый Карл!
Позволь обратиться к тебе с личной просьбой. Ты помнишь Фалька Ципперера? В пятницу 29 августа в замке Вевельсбург будет проходить церемония наречения имени его сына по ирминистскому обряду. Мне хочется сделать ему подарок и попросить тебя как наследника германских королей и верховного жреца Истинной веры возглавить эту церемонию. Надеюсь, ты не откажешь мне. Фальк свято верит в наследственную силу рода Вилигутов и будет счастлив получить твое благословение. Жду тебя в Вевельсбурге 28 августа с. г. Мой адъютант Брандт позаботится о твоей поездке и размещении.
И еще. Увы, я не смогу в официальном порядке содействовать тебе в исполнении твоей просьбы. Генералы уверяют фюрера в успехе, и даже мой голос не будет сейчас услышан. Но меня глубоко тревожат твои рунные пророчества, и я готов обсудить их при встрече.
Крепко обнимаю тебя.
Хайль Гитлер!
Твой Генрих Гиммлер»
Франц замер с листком в руках.
Дядя Карл заговорил ровным, почти бесстрастным голосом.
«Мы живем в удивительное время, мой мальчик. Нам и нашим потомкам даровано счастье нового обретения истинных богов, нового познания истинной картины мира, нового просветления утраченным истинным знанием! Подумать только, какое бесчисленное множество поколений немцев были лишены всего этого, были слепы и глухи, и порабощены чуждыми богами и народами! Две тысячи лет мы молчали и терпели, пока гений фюрера не освободил нас от этого порабощения!» В глазах дяди Карла заблестел огонь.
«Я расскажу тебе о великой тайне нашего рода, к которому и ты, — он посмотрел на Франца, — мой мальчик, принадлежишь по праву своего рождения.»
«В начале времен была Великая Божественная Сила. Совершая круг познания самой себя, Она раскрывалась, исторгая из Себя духовные сущности „аса“ и создавая мир духовный и планеты как сгустки энергии. Прошло семь эпох перевоплощений духовного мира, прежде чем Великая Божественная Сила преобразовала мир духовный в мир физический и утвердила Землю, положив в основу ее Мировое древо Иггдрасиль, а на ней — по образу и подобию „асов“ — создала „уана“ — первых совершенных людей. Асы стали почитаться уанами как боги. Асы обитали в кроне Иггдрасиля, в Асгарде. Уаны же обитали в Мидгарде, на стволе Иггдрасиля. И стали асы нисходить в Мидгард, познавая дочерей земных, и рождая на Земле великанов. И становились потомки асов и уанов королями и правителями земными.»
Франц вдруг почувствовал, что не может пошевелиться. Словно какая-то неведомая сила пригвоздила его к стулу. Ему казалось, что дядины слова будто клубы густого дыма заволакивают его разум.
«Воплощением Великой Божественной Силы на Земле стал Один — отец богов и повелитель асов. Имя ему — Легион, ибо не счесть имен его, и повсюду суть дети его. И вот, в седьмую эпоху посеялась вражда между детьми Одина. Первый сын его, именем Ирмин, призывал богов сойти к людям и приобщить их к божественным законам, ибо в то время потомки уанов стали вырождаться в низших людей, теряя совершенство и высокоразвитые умственные способности и тем самым посрамляя своих творцов асов. А другой сын его, именем Вотан, призывал Одина запретить богам нисходить к людям и брать себе в жены дочерей человеческих, дабы самих богов не низвести до состояния простых смертных, ибо в те времена и асы стали терять свои божественные силы.»
Францу захотелось отереть со лба несуществующий пот, но рука его одеревенела.
«Один молчал, не отвечая ни Ирмину, ни Вотану. И тогда разгорелась вражда их. Ирмин послал к людям сына своего, Бальдра Крестоса, чтобы тот даровал людям божественный закон и был с ними, избавляя их от земных пут и приобщая к миру богов. Вотан же, видя, что проигрывает, пошел на хитрость: он присвоил себе имя Одина, заставив асов и людей поверить, что он и есть Отец богов, и этой властью запретил асам нисходить к людям, а людям повелел чтить только себя как Бога. Многих поймал коварный Вотан в свои сети. И те, кто пошел за ним — вотанисты — ополчились на тех, кто встал с сыном Ирмина Бальдром, — ирминистов. И пойман был Бальдр хитростью, и привели его к вотанистам, которые распяли его на Древе Иггдрасиль. Но Бальдр сошел с Древа и тем победил смерть. Ту, которую несет людям культ Вотана, ибо только с Ирмином и Бальдром Крестосом могут и люди победить смерть!»
«И вот, ирминисты сохранили между собой в чистоте завет истинных богов. И потомки Ирмина, гермионы, стали поклоняться истинным богам, среди которых Бальдр Крестос и прочие асы, сторонники Ирмина, и главные среди них — Бафомет, Белиал, Гог и Магог. И поставили святилище Ирмина на севере, в земле саксов, в городе Госларе, где оно и доныне, а потомками гермионов стали мы, немцы, наследники вождя гермионов, любимого воина Бальдра — Тевта, по имени которого и нас стали звать тевтонами!»
Дядя Карл медленно опустил на стол сжатый кулак и торжествующе поднял глаза в потолок.
«Вотанисты оказались очень сильны, — продолжил он, понизив голос и нахмурившись, — Сильнее сторонников истинной веры. Многие народы увлекли они за собой: и кельтов, и англов, и франков, и норманнов, и многих других. Все они стали ополчаться против ирминистов-тевтонов, оболгав их историю, наследие, традиции, заменив их истинный культ ложным поклонением Вотану-Одину. А вскоре и вообще уничтожив всякие культы истинных богов, ибо Вотан, будучи отцом лжи и господином коварства, попустил христианству завладеть миром, извратив правду о богах и нагромоздив новую ложь поверх старой! Вотан ликовал, когда франкский король Карл, прозванный вотанистами Великим, своими руками разрушил святилище ирминистов в Госларе и поставил на его месте христианскую церковь. Но ирминизм не погиб. Он жил, из века в век готовясь снова вернуться в мир. Он выжил благодаря рунной магии — дару, который Один-отец преподнес Бальдру через Ирмина.»
Францу казалось, что стены комнаты ушли куда-то вдаль, что есть только восседающая на стуле фигура дяди Карла, которая вдруг стала как-то выше ростом и величественнее, и дальше — размытые очертания какого-то пространства. Умом он понимал, что так быть не должно, но оцепенение, охватившее его, почему-то не отпускало.
В этот момент Франц почувствовал прикосновение руки. Дядя Карл протянул к нему руку, коснулся его плеча и вот, Франц снова ощутил себя самим собой: оцепенение исчезло, комната вернулась в свои очертания, ничто не удерживало его на стуле, он мог вот прямо сейчас встать и уйти. Он посмотрел на дядю Карла. Тот добродушно улыбнулся в ответ. Как странно. Франц поймал себя на мысли, что хочет дослушать дядю до конца.
«Теперь я расскажу тебе о рунах и о том, зачем я сегодня приехал в ваш дом, где меня не ждут и не хотят видеть.»
«Давным-давно, еще в начале времен, Великая Божественная Сила даровала асам особые знаки для записи звуков и составления их в слова. Эти знаки назывались „рунами“, т.е. „мудрыми“, ибо позволяли сохранить мудрость асов в виде надписей навечно.»
«Господин асов Один-отец почувствовал, однако, что руны — это не просто письмена, ибо у Великой Силы ничего не может быть простого. И захотел понять, что же еще в них заключено. Для этого он пригвоздил сам себя копьем к Древу Иггдрасиль, и, слившись на девять дней и ночей с Основой мира, получил то, чего хотел: через Древо Иггдрасиль ему было ниспослано Рунное знание. А с ним и рунная магия.»
«Один… — дядя Карл поёрзал на стуле взад-вперед, — Запомни: когда я говорю „Один“, я всегда говорю об Одине-отце. Вотанисты, те, кто поверил коварному Вотану, присвоившему имя Одина, стали отождествлять одного с другим и встали на путь ложного поклонения, ибо Один и Вотан — суть различные боги. Вотанисты умножились и многих уловили в свои сети, но они никогда не одержат верх, ибо только в истинной религии, в исконном германском ирминизме — сила! — дядя оперся правой рукой о стол и устремил взор вверх. Франц вдруг заметил его поразительное сходство с фюрером, каким он был на кадрах кинохроники в кинотеатре — такая же пламенная речь, такие же неистовые глаза, твердая, несгибаемая поза. Выдержав паузу, дядя продолжал, — Один передал рунное знание своему любимому сыну Ирмину, а от другого сына, Вотана, решил его утаить, потому что не мог быть уверен, что тот использует великое могущество рун на доброе дело. Но Вотан оказался коварным, он подслушал наставления Одина, когда тот раскрывал законы рун Ирмину, и хитростью завладел магическими заклинаниями рун, за исключением одной руны — под названием Ман, — при этих словах дядя сбавил тон и улыбнулся, — объясняя магическую силу этой руны, соединяющей божественное и земное, Один говорил так тихо, что Вотан, даже напрягая слух, ничего не смог разобрать.»
Дядя Карл продолжил ровным голосом и напомнил Францу учителя физики герра Либица, который объяснял скучные формулы так, словно рассказывал увлекательную приключенческую повесть.
«Рунный алфавит называется „футарком“ — по названиям первых шести рун — фейу, ур, тур, арс, рит, кар. Многие народы получили от Отца руны, но только Ирмин получил в придачу истинное знание, а всем остальным его попытался передать Вотан, но знание Вотана ложное. Вот почему только мы, германцы, тевтоны, храним знание футарка, который называется „старшим футарком“. Все остальные футарки — младшие. Руны можно использовать как буквы. Сохранилось много рунных надписей, где они выступают именно в этом качестве. Но главное назначение рун — это то, которое открылось Одину, принесшему себя в жертву на Дереве Иггдрасиль: знаки силы, энергия богов, магические заклинания.»
«Руны несут в себе силу огромных, разрушающих размеров. Но не все и не всегда могут эту силу развить и подчинить, — дядя замолчал в нерешительности, — я понимаю, тебе сложно понять все это… — он посмотрел по сторонам, словно искал что-то, — как же мне тебе объяснить, — он снова посмотрел на Франца. — Ты ведь знаком с основами электричества?»
«Да, — кивнул Франц. — Месяц назад я с отличием окончил школу и всегда любил точные науки. Но разве…»
«Да, — перебил его дядя, — конечно! Рунная магия в этой части вполне объяснима законами физики!»
«Руны — это маленькие сгустки энергии, ничтожно малой энергии. Они словно электроны. Обладают малым зарядом, который сам по себе никак на внешний мир повлиять не может. Но если их собрать воедино, воздействовать на них подобием электрического поля, создать напряжение, которое заставит их, словно электроны, бежать в определенном направлении — тогда они могут стать страшной, разрушающей силой!»
«Ты вот сам только что сказал: „руны высечены на камнях в Скандинавии“, так?»
Франц кивнул.
«Вот, — одобрительно воскликнул дядя. — Это первое условие. Если хочешь, это наше „рунное магнитное поле“: руны должны быть начертаны, только тогда они получают энергию, силу. Чем тверже предмет, тем лучше. В древности все руны высекались на камнях. Это самый прочный, самый надежный материал. Если начертать те же самые руны на бумаге, сила их будет в десятки раз меньше. И тогда потребуется гораздо больше времени, чтобы руны накопили, вобрали в себя энергию, текущую к ним из Иггдрасиля, и выплеснули ее наружу.»
«Здесь появляется наше второе условие: руны должны объединяться вместе в магические формулы, составляться во фразы, если хочешь — заклинания. Сила отдельных рун в рунных формулах многократно увеличивается!» Дядя Карл перевел дух и продолжил.
«Это непросто — найти рунную формулу. Это под силу только великим магам и посвященным. Используя доскональное знание свойств и значений каждой руны нужно так соединить несколько рун, чтобы их отдельные свойства слились друг с другом и дополнили друг друга. Некоторые из формул известны давно, некоторые дошли до нас от самого Тевта, некоторые были выработаны великими алхимиками и магами прошлого. Но никто из них — никто! — проговорил дядя вкрадчиво, наклонившись почти к самому уху Франца, — не смог приблизиться к наследственному знанию рода Вилигутов и составить такие рунные формулы, которые смог составить лишь я один!»
Дядя Карл с довольным видом откинулся назад, пошарил в нагрудном кармане кителя и извлек оттуда металлическое червленое кольцо. «Вот, посмотри, — обратился он к Францу. — это перстень СС. Ты, наверное, слышал про них? — Франц утвердительно кивнул. — А ты сам когда-нибудь видел его? — Франц помотал головой. — Тогда возьми его, — дядя протянул перстень Францу. — тебе это будет интересно.»
Франц бережно, словно редкую реликвию, взял перстень из рук дяди Карла, положил его на ладонь левой руки и поднес к самым глазам. Он, разумеется, слышал про них, даже видел мельком на пальце Карла Вольфа, давно, когда был еще маленьким, когда заместитель Гиммлера — их сосед и давний друг семьи — заходил в гости, это было еще до смерти отца, потом группенфюрер перестал у них бывать. Это был тот самый перстень — личная награда рейхсфюрера рыцарям доблестного ордена СС, о которой мечтали все мальчишки в его классе. Сердце забилось в груди у Франца. Может быть и он сможет когда-нибудь получить такой же!
Этот перстень я разработал по заданию рейхсфюрера, — гоаорил тем временем дядя Карл, — чтобы силы Ирмина, силы Мирового Древа — источника силы всего сущего — и силы всех богов — Бафомета, Белиала, Гога и Магога — всегда хранили лучших из арийских воинов — наследников Бальдра Крестоса, детей Ирмина и Одина и истинных властителей этого мира. Посмотри, на этом перстне начертаны две руны «зиг». — Франц бережно взял кольцо кончиками пальцев правой руки и повернул его сначала в одну, потом в другую сторону. От красовавшейся в центре кольца мертвой головы — точно такой же, что была вместо кокарды на лежащей на столе фуражке дяди Карла — влево и вправо, в обрамлении дубовых листьев, отходили выбитые в треугольниках, перевернутом квадрате, круге и шестиграннике рунные символы, Франц насчитал их пять. — Ты видишь, руны расположены по бокам мертвой головы и образуют с ней единое целое. Это один из вариантов рунного заклинания «зиг-зиг» — победа! Это первое, что должно сопутствовать арийскому воину, и главное, в чем ему нужна помощь Мирового Древа Иггдрасиль. Эта рунная формула — из наследственного знания рода Вилигутов. Мне было видение, я записал его в хальгарите и передал рейхсфюреру. Тот показал его фюреру. Сила Вилигутов проявилась в этой формуле, она убедила фюрера использовать обе руны из формулы в качестве первых букв для названия ордена своих рыцарей — Schutz Staffeln — Шутц Штаффельн — «Охранные отряды» — руны СС!
Франц слушал, затаив дыхание. Его дядя, дядя Карл, придумал кольцо СС «мертвая голова»!
На этом перстне я собрал все самые важные для воина руны, — продолжал дядя Карл, пока Франц рассматривал кольцо, — Вот руна «Хагал», похожа на большую типографскую звездочку, вот она, — дядя Карл указал на нее пальцем. — Это одна из основополагающих рун. Руна очищения, всемирной силы разрушения. Она очищает душу и тело воина фюрера от всего лишнего, от всех ненужных печалей и забот, от всех сомнений и переживаний: только к цели, только вперед, жизнь за фюрера — вот в чем смысл этой руны, — а все остальное — долой! Как только в душе арийского воина зародится червь сомнения, как только тело его потеряет силу — руна «Хагал» уничтожит сомнения и бессилье, она всегда на страже, словно часовой!
А дальше, — дядя Карл легким круговым движением руки показал Францу, что просит его повернуть перстень вправо, — ты видишь одну из рунных формул. В данном случае — это имя Великого Ирмина-Одина-Бальдра Крестоса.
Франц увидел руны, о которых говорил дядя. Они были вписаны в круг: две молнии, как на символе СС, и смотрящее вверх копье с двумя отходящими книзу под углом черточками, словно стрела с левой половиной оперенья.
Если соединить вместе две руны «Зиг», — продожал дядя, указывая глазами на заключенные в круг символы, — получится руна «Гибор», мы читаем ее как букву «G», затем две слитые воедино руны — «O», — дядя показал на отходящие книзу черточки, — и «T», — дядя показал на смотрящую вверх стрелу. Все вместе — «GOT», имя Бога! Эта комбинация рун призывает Ирмина и всех его асов помогать носителю кольца и клянется Ирмину и богам, что все, им совершаемое, совершается во славу великих асов.
Ну, и наконец… — дядя подождал, пока Франц не повернет кольцо дальше, — великая руна асов, могучий меч уанов — руна «Хакенкройц», «Крюковатый Крест», как называем его мы, или «Свастика», как называли его древние арии. Крест Бальдра Крестоса. Вместилище его победоносной силы.
Франц смотрел как зачарованный. Ему начинало казаться, что от рун, выбитых на перстне, исходит какое-то тепло. Кончиками пальцев он чувствовал, как кольцо будто бы слегка нагревается.
Франц! — окликнул дядя Карл. Франц поднял голову. — Эта рунная формула — имя Бога GOT — открылась лишь мне, это наследственное знание нашего рода, оно приходит мне в откровениях-хальгаритах, — дядя Карл смотрел на Франца, но, казалось, не видел его. — но есть и другие формулы, смотри, — дядя Карл достал из кармана кителя маленький карандаш, оглянулся вокруг, заметил на столе письмо рейхсфюрера, тут же потянулся к нему, перевернул и написал на обратной стороне три символа:
Здесь написано ALU, — сказал, показывая карандашом на буквы, дядя Карл. — это любимая формула средневековых тевтонов, она дает защиту от мира мертвых и от дурного глаза.
Видимо, на лице у Франца изобразилось замешательство, поскольку дядя Карл поспешил с объяснениями:
Между этим миром и миром загробным существует тонкая связь. Когда-нибудь я расскажу тебе об этом. А сейчас у нас мало времени. Дурной глаз — это как бы магнит из потустороннего мира, очень часто этим магнитом нас пытаются увлечь в потустороннее. Твой собеседник может и сам не подозревать, что через него призраки другого мира пытаются пометить тебя для скорого перехода в их бытие. Средневековые маги знали это очень хорошо и составили эту формулу. Она стала одним из самых употребляемых заклинаний в быту и обычной жизни. Наши предки береглись от дурного глаза и очень боялись, чтобы их не сглазили.
Чтобы она проявилась сильнее, ее было принято читать вперед и назад ALU ULA. Вот:
(дядя Карл снова взялся за карандаш и начертил новый рисунок)
Везде, где может проявиться дурной глаз, эта формула спасет тебя. — дядя Карл вдруг ухмыльнулся. — Ты знаешь, средневековые студенты писали ее на своем запястье перед экзаменом и считали, что она хорошо защищает от экзаменатора и помогает сдать экзамен! Но, — продолжил он. — шутки в сторону. Прежде, чем я расскажу тебе, зачем я устроил нашу встречу и о чем хочу тебя попросить, я объясню тебе, как действует рунная сила.
Два года назад, по просьбе рейхсфюрера, я присутствовал на церемонии открытия завода «Фольксваген» в Городе КдФ-Вагена. «Народный автомобиль» для каждого немца! Нет, только фюрер мог придумать такое, растормошить промышленников, заставить их поработать для народа. Ты согласен со мной?
Конечно, — оживился Франц. — мы с классом даже ездили туда на экскурсию! Целый день добирались на поезде до Ганновера — через всю Германию, с юга на север, из Баварии в Нижнюю Саксонию, на следующее утро три часа добирались автобусом. Но вовсе об этом не пожалели. Нам рассказали, что «народный автомобиль» — «фольксваген» — назвали в честь немецких профсоюзов — КдФ, — и что разработал его по приказу фюрера наш великий инженер Фердинанд Порше. А потом нам показали сборочные цеха! Это был здорово! Огромный конвейер и много людей. И все работают слаженно и точно. — Франц почувствовал, как загорелись его глаза при этом воспоминании. — Папа мечтал купить нам КдФ-Ваген, даже начал вносить деньги по подписке, но… — Франц вдруг осекся. Автомобиль они так и не купили. Отец внес первые 5 марок по программе накопления, объявленной КдФ, а потом отправился в Польшу, на фронт, откуда он так и не вернулся. Франц задумался и посмотрел на дядю Карла. Тот, казалось, даже не заметил тупой боли, которая отозвалась в сердце Франца и наверняка запечатлелась на его лице.
Отлично! — восторженно воскликнул дядя Карл, накрыл лежавшую на столе руку Франца своей и утвердительно покачал ею. — Значит, ты помнишь сборочный цех и большой магнит для переноски каркасов автомобилей?
Прекрасно помню, — кивнул Франц.
А теперь смотри, — воодушевленно начал дядя Карл. — Чтобы тебе было понятней, я сравню действие рун с магнитом. Если мы возьмем маленький магнит, ну, такой, в форме подковы, знаешь? Так вот, если мы возьмем этот магнит — чтò он может «прилепить» к себе? Булавку, гвоздь, дверной ключ. Магнит большего размера притянет к себе такие же предметы, но только в чуть большем количестве: два ключа, три гвоздя и так далее. А теперь вспомни электрический магнит на заводе «Фольксваген»: он с легкостью притягивал к себе целый автомобиль весом больше тонны! Почему? А потому, что сила электрического тока создает в нем огромной силы магнитное поле. Итак, чтобы это поле появилось — нужен электрический ток.
Вот так же и руны: вот это заклинание, написанное на клочке бумаги — ALU ULA — его «поле действия» подобно слабому магнитному полю бытового магнита, который притягивает только легкие предметы: оно будет действовать — несомненно! — но слабо и на близком расстоянии. Если вспомнить средневековых студентов и экзаменаторов, то в этом случае написанное на запястье ALU ULA создаст не слишком сильное «поле рунной энергии», которое будет направлено в сторону экзаменатора. Это поле может заставить экзаменатора поставить нерадивому студенту «отлично», но может и не справиться с этим по причине «недостаточной мощности», — дядя Карл вдруг прервал свой увлеченный рассказ и посмотрел на Франца. — Я понятно говорю?
Франц быстро, коротко кивнул, давая дяде Карлу знак поскорее продолжить.
Тогда возникает вопрос, — продолжил дядя Карл. — Как «увеличить мощность» наших рун? И до каких пределов можно ее увеличивать? — дядя Карл сделал паузу. — А теперь представь себе, — начал он торжественно. — «мощность» рун можно увеличивать до бесконечности! И даже я не получил ответа, что именно может совершать эта поистине безграничная сила!
Но зато, — дядя Карл наклонился к Францу и продолжил заговорщическим тоном, — в моих откровениях мне дано знание о том, как сделать руны могучими. Ты знаешь, на земле Германии существуют «места силы». Это места земного обитания наших богов — Ирмина, Бальдра Крестоса, Бафомета, Гога, Магога и других. Земля в этих местах впитала в себя «божественное поле». Если это поле «уловить» и перенести в рунное заклинание — получится подобие магнита на заводе «Фольксваген»: «божественное поле», словно электрический ток, даст рунам силу, которая притянет, сметет все на своем пути!
Я, Карл Мария Вилигут, уловил это поле. Наследственное знание наших предков аса позволило мне управлять им!
Дядя Карл сосредоточенно смотрел на Франца. Глаза его блестели.
Главное место силы в земле германцев — это окрестности города Гослара под Ганновером. Когда-то, давным-давно, в Госларе была столица немецких земель. Там находился главный алтарь Ирмина, там был распят Бальдр Крестос, там, в земле Гослара, заключена божественная энергия Одина-первобога! Мне было видение, — дядя Карл заговорил быстрым полушепотом, — мне было видение. Наши предки аса Вилиготисы дали мне знание, дали заклинание. Я могу вызвать силу из места силы и заключить ее в любой предмет. Если на этом предмете начертаны руны, сила его будет безграничной!
Дядя Карл замолчал. Затем он откинулся назад и, глубоко вздохнув, продолжил задумчиво, как бы не обращаюсь ни к кому:
Я отдал этому всю свою жизнь, я подобрал точные формулы для задействования всех сил природы. Понимаешь, все должно совпадать — извлеченная сила с предметом, предмет с рунами — если чего-то не хватит, если заклинание будет неправильным или не подобающим форме предмета, сила не сработает, — дядя Карл обреченно покачал головой, — годы… годы труда не покладая рук, и все это почти насмарку… Карл Вольф, — отчеканил дядя, вскинув глаза на Франца, — этот прислужник Вотана, он всему виной. Горе, горе нам, арийцам, если мы разделяемся в себе — тогда враг может прийти и сразить нас! Стараниями Вольфа, — монотонно заговорил дядя Карл, обратив глаза в пол, — я отлучен от фюрера. Помнишь, там, в письме — рейхсфюрер говорит, что больше не может передавать вождю мои предостережения. И вождь не услышит самое главное, самое страшное мое пророчество.
Силы вотанизма, его энергия охватили землю. Так же, как и у нас, ирминистов, у них, вотанистов, есть свои места силы, свои заклинания, свои рунные формулы. Ирмин против Вотана — вот какая битва разворачивается сейчас на Земле. Я знаю вотанистских богов, я знаю их места силы. — дядя Карл посмотрел в глаза Францу, — одно из них было в Польше, на поле Грюнвальдской битвы — в полуторастах километрах к юго-востоку от Данцига, — там, где позорно закончил свои дни под ударами Вотана великий Тевтонский орден! И вот сейчас трагедия может повториться снова. Фюрер опьянен успехом, вся Европа лежит у его ног. Его советчики, ослепленные Вотаном, пророчат ему победу и на Востоке. Но сила славянских богов слишком велика. Мы не совладаем с ней без призвания на помощь силы Ирмина и Одина. Я посылал фюреру страшную хальгариту, явившуюся мне во сне — о нашем разгроме под Москвой. Но стараниями вотанистов она не дошла до вождя. И теперь судьба Германии — в наших руках. — дядя Карл взял Франца за плечи, — Ты последний из рода Вилиготисов. Ты должен помочь мне, так же как помогал мне мой брат и твой отец. Именно тебе подвластна сила рун. Именно ты сможешь направить всю неисчерпаемую мощь наших богов против богов славянских и сломить их дух в грядущей битве!
Дядя Карл умолк и опустил руки. Он смотрел на Франца, а Франц смотрел на него, пытаясь понять, что ему делать. Сказанное дядей не умещалось в его голове, но напор и сердце, с какими его дядя вел свое повествование, завладели им.
Мой отец помогал Вам, дядя? — спросил Франц.
Дядя Карл ответил не сразу, замешкавшись, словно сперва не понял вопроса.
Да, мой мальчик. Твой отец целиком и полностью разделял мои убеждения и был со мной до конца. Он был одним из проводников ирминистской веры, носителем наследственной силы Вилиготисов. Я посылал его в Польшу вместе с нашими войсками. Мы хотели разрушить место силы в Грюнвальде. И нам это удалось. Правда, ценой его жизни. Тем самым мы обеспечили успех нашего оружия в Европе — что бы там не говорил группенфюрер Вольф! — последние слова дядя Карл произнес с нескрываемым сарказмом.
Как он погиб? — спросил Франц.
Мой мальчик! — дядя Карл наклонился к Францу и проговорил с нежностью, — когда-нибудь мы с тобой обязательно поговорим и об этом, а сейчас поверь в одно — твой отец погиб как герой и настоящий ариец. И прости меня за то, что у нас так мало времени. В те короткие минуты, что нам отведены, я не смогу объяснить тебе всего. Знай главное — ты принадлежишь к могущественному роду Вилиготисов — потомков асов и уанов, ведущих происхождение от Тевта. Нам, Вилиготисам, назначено Ирмином быть сакральными королями германского рода. Когда падет последний из нас, исчезнут с лица земли германцы, падут под ударами Вотана.
Но что же я должен делать? — сказал Франц.
Сейчас, — сказал дядя Карл, нащупывая что-то во внутреннем кармане кителя. — Сейчас я все тебе объясню. Вот! — дядя Карл извлек из кармана небольшой предмет и протянул его Францу. Это был перстень. Массивный серебряный перстень с большим камнем, обрамленным тяжелым узором из дубовых листьев. По сторонам камня можно было различить среди ветвистого узора рунные символы. Дядя протянул перстень Францу, — Возьми его.
Словно завороженный, Франц потянулся за перстнем. Поднеся его ближе, он разглядел в центре него, как бы на возвышении из отчеканенных из серебра дубовых листьев, искусно ограненный рубин дивной воды. Рубин светился изнутри, переливался тугим, теплым светом. Франц повернул перстень сначала влево, затем вправо. По сторонам рубина, также обрамленные чеканными дубовыми листьями, слева и справа, выступали рунные узоры — несколько рун, тесно сплетенных друг с другом и заключенных в круг. Серебро перстня было теплым на ощупь, а в кончиках пальцев Франц ощутил легкое покалывание. Он вопросительно посмотрел на дядю.
— То, что ты держишь в руках, — проговорил Карл Мария фон Вилигут, — есть Меч Ирмина! — он подождал немного, словно пытаясь понять, сколь сильный эффект произвели его слова на племянника. Видимо, на лице у Франца отобразилось охватившее его волнение, поскольку дядя, довольно улыбнувшись, продолжил. — Этот перстень выкован из серебра, добытого в предгорьях Раммельсберга, под Госларом — в священной земле Бальдра Крестоса. Я заключил в него силу, которая таится в недрах этой ирминистской святыни. Этот камень, — дядя показал пальцем на рубин, — добыт в горах Рейнской области, там, где славили Ирмина салические франки, еще до того, как их алтари были разрушены Людовиком Благочестивым. Этому рубину — тысяча с лишним лет.
— Посмотри на руны, выбитые по сторонам перстня. Я повторяю здесь одну и ту же формулу три раза — по бокам от камня и под ним. В этой формуле все руны соединены воедино — чтобы вобрать всю силу, на какую они способны. Вот уже знакомая тебе руна «Хагал» — дает свою силу разрушения — чтобы сокрушить, уничтожить врага, — а вот и оружие для этого уничтожения — руны «Зиг», а между ними — руна «Э» с божественной стрелой посередине — вензель Ирмина, — это первые руны великой формулы Вилигутов, данной мне в откровении: Swerta Ermennes Slahit! — дядя Карл на мгновение остановился и посмотрел на Франца, тот вопросительно смотрел в ответ.
— Это язык древних германцев. Все хальгариты посылаются мне на этом языке. По-немецки это означает «Меч Ирмина разит!» — дядя Карл сделал торжественную паузу. Франц слушал, затаив дыхание.
— Три раза, мой мальчик! — сжав кулак пропел дядя, задерживаясь на каждом слове. — Об этом говорит наше Святое Писание, уничтоженное Людовиком Благочестивым и обретенное мною вновь тысячу лет спустя: Бог есть двоичность — отсюда камень и серебро, Бог есть троичность — отсюда три рунных става. Поспешим же, мальчик мой, сейчас я подхожу к самому главному.
Дядя Карл опустил руку в карман кителя и вскоре вынул её обратно, держа кончиками пальцев еще один перстень. Новый перстень был тоже из серебра, и тоже с камнем, только на этот раз камень был зеленым. Дядя Карл протянул перстень Францу и ободряюще кивнул: — Возьми его.
Франц переложил рубиновый перстень в левую руку, а правой взял из руки дяди другой. Он снова поднес его поближе к глазам, чтобы лучше рассмотреть. Перстень был точно такой же, как первый — резные руны, плотный, красиво ограненный камень, переливающийся изнутри тугим светом, — только рунный узор слегка отличался от предыдущего и камень был другим.
— Это то же госларское серебро и тот же рейнский камень, только в этом перстне он — изумруд, — пояснил дядя, указав на перстень глазами. — В этом серебре и изумруде точно также заключена энергия места силы — энергия Ирмина. Этот перстень называется «Щит Ирмина». Рубин — камень Бафомета, камень нападения. Изумруд же — камень Магога, камень защиты. Здесь тоже три става — для придания мощи, — но руны здесь другие. Вместо руны разрушения — руна защиты «Нот», — первая руна в слове neriu — «спасаю»; за нею вязь — руна «Зиг» с припиской «Ка», вензель Ирмина, и снова «Зиг» -«Ка»: первые руны формулы «Skelduz Ermennes Skirmit» — «Щит Ирмина Хранит»!
— В твоих руках, мальчик мой, — продолжил дядя, — величайшая сила всех времен и надежда Рейха. Мне была хальгарита. Сам Ирмин указал мне, что я должен делать. И ты, Франц из рода Вилиготисов, должен помочь мне!
* * *
— Во времена императора Фердинанда I в древней Московии правил король по имени Иван, прозывавшийся Ужасным. Он обладал огромной властью и славился необычайной жестокостью. Его власть и сила проистекали от древних славянских богов — детей коварного Вотана. Они повелели Ивану выстроить напротив замка русских королей под названием «Кремль» отдельный дворец и поселились в нем, потому что там издревле было определено место их силы — подальше от Германии и Ирмина.
— Мои друзья из «Аненербе», — перебил сам себя дядя Карл, отвечая на немой вопрос, выразившийся на лице Франца, — помогли мне собрать материалы, получить доступ к древним рукописям. По ним я смог сделать расчеты. Место силы славянских богов расположено в Москве, там, где во времена короля Ивана стоял его дворец, называвшийся Опричным. Эти данные точны. Я просил нашего посла в России, графа фон Шуленбурга — истинного приверженца ирминистской веры, — проверить их на местности. Сомнений быть не может. Все знаки, все энергетические точки там, на этом месте. Граф представил мне точные доказательства.
Сделав паузу, дядя Карл посмотрел на Франца, вероятно, удовлетворился его поглощенным рассказом взглядом и тут же продолжил быстрым, деловым тоном:
— Сам дворец простоял всего пять лет, пока не сгорел во время набега крымского хана. Сначала его перестраивали, но после смерти Ивана он пришел в запустение и был застроен другими домами. На его месте в XVIII веке появился Московский Университет. Но сила языческих богов, приведенных в эту местность Иваном, никуда не делась. Она осталась там, под спудом. И именно в это место мы должны направить свой удар, если хотим эту силу переломить!
Не давая Францу опомниться, дядя Карл продолжал:
— Мне нужно было рассчитать точку приложения, наибольший сгусток силы. И я нашел ее, а граф Шуленбург, сделав замеры по моим указания, подтвердил: точка силы, в которой наиболее сгущается энергия и куда нужно направить силу рун, находится под памятником некому известному среди русских ученому по имени Ломонософф, установленному перед зданием Московского Университета, там, где во времена короля Ивана проходила северо-восточная граница его замка. Сам дворец находился левее, но боги не любят быть в центре людских дел, они всегда в стороне, чтобы удобнее было наблюдать и управлять. Какое удачное совпадение, что в нужном нам месте был поставлен памятник! Это будет для тебя прекрасным ориентиром.
Франц недоуменно посмотрел на дядю. Тот придвинулся к нему вплотную.
— Ты поедешь в Москву. Возьмешь с собой Меч Ирмина. Я останусь в Германии и буду держать Щит Ирмина. Рунный круг указал мне дату — 1 декабря. В этот день ты должен ровно в восемь часов вечера возложить Меч Ирмина к подножью памятника, о котором я говорил. Ровно в этот же день и час я буду находится в Зале Славы замка Вевельсбург, где возложу Щит Ирмина в центр солнцеворота. Я совершу рунный обряд и вызову силу Бальдра Крестоса. Луч этой силы ударит точно от Щита Ирмина через Меч Ирмина, между которыми через пространство установится рунная дуга, в центр силы славянских богов. Этого удара они не вынесут. Свершится повеление Ирмина, и славянское племя будет повержено на сотни лет!
Дядя Карл умолк. Густой, тягучий воздух повис между ним и Францем. Франц не мог пошевелиться. Он смотрел в глаза дяде Карлу. Избраннику Ирмина. Германскому королю.
Дядя Карл отвел взгляд в сторону и сказал куда-то мимо Франца:
— Я видел это так же ясно, как вижу тебя: поверженных солдат фюрера, горящие танки, сбитые самолеты, отступающие войска. Мне была дана хальгарита: «Сила Востока вечным посрамлена Ирмином, Силою Силу убив, точно направь свой меч и точно поставь свой щит, чтоб не были изгнаны прочь из Мидгарда на тысячу лет гордого Тевта сыны, ибо без этой защиты пропасть их ждет и могила»
— Мы стоим на грани гибели, — дядя Карл вновь посмотрел на Франца. — Тебе, потомку Вилиготисов, выпала обязанность защитить Германию.
На мгновение в комнате повисла пауза.
— Но дядя. — выпалил Франц, вдруг оправившись от оцепенения, — Как же я попаду в Москву?
— О, не беспокойся, мой мальчик, — ободрился дядя Карл, — эту задачу решить совсем не сложно. — он улыбнулся. — Фюрер обещает взять Москву к 16 октября. Судя по оперативной обстановке, первыми туда войдут части 4-й танковой армии Гепнера. Вот, — дядя Карл снова запустил руку во внутренний карман кителя и достал оттуда небольшой листок размером с половину машинописной страницы, Франц успел разглядеть бланк Времахта с орлом, сжимающим свастику, с отпечатанным типографским текстом и вписанными чернилами рукописными вставками.
— Я позаботился обо всем заранее, — сказал дядя Карл, кивая головой, — я надеялся, что ты все поймешь и не откажешь мне. Благодарение Ирмину, в тебе проснулась память рода Вилигутов.
Дядя Карл развернул листок так, чтобы Франц смог его прочесть.
— Тебя ведь должны призвать на фронт, не так ли?
Франц утвердительно кивнул.
— Мои друзья помогли мне воспользоваться этим. Это, — дядя Карл указал на листок глазами, — твоя повестка и одновременно твое назначение в штаб генерала Файеля, командира 2-ой танковой дивизии, которая войдет в состав 4-й танковой. Сейчас его дивизия стоит во Франции, в районе Бордо. Но уже через две недели она будет переброшена под Смоленск с тем, чтобы ударным броском идти на Москву. Надеюсь, мой расчет верен. Ты должен будешь попасть в город вместе с частями 2-ой танковой. Командира дивизии, Рудольфа Файеля, я знаю много лет. Это честный ариец и истинный сын Ирмина. Он поможет тебе. Вот здесь, — дядя снова полез в карман и вытащил свернутый пополам конверт, — письмо к нему. Он будет во всем тебя поддерживать, ибо твоя главная задача — выполнить свою миссию. Чтобы все прошло успешно и тебе не мешали посторонние, Рудольф даст тебе охрану — я пишу ему об этом.
— После взятия Москвы сопротивление русских возрастет как никогда. Если не нанести им рунический удар, Москва очень скоро будет потеряна. Думаю, продвижение наших войск будет остановлено на несколько месяцев. Все это время, до самого Дня предначертания 1 декабря, дивизия Файеля будет оставаться в районе Москвы. Так что в этот день ты спокойно сможешь попасть в центр города и выполнить то, о чем я тебе рассказал, — дядя снова сделал паузу. — Свершится предначертание рун, и тевтонская раса обретет высшую силу. — торжественно подытожил он.
— А если дивизия все-таки уйдет дальше? — спросил растерянно Франц.
— Что? — дядя Карл прищурил глаза, словно не расслышал вопроса. — А, нет-нет, — он закачал головой, — это решительно невозможно, войска не двинутся дальше, пока я не расчищу им путь. Но даже если дивизию Файеля перебросят на другой участок, Рудольф позаботится о том, чтобы ты остался в Москве как минимум до 1 декабря.
— Итак, — дядя Карл положил листок с мобилизационным предписанием на стол и протянул Францу руку для пожатия. — готов ли ты стать посланцем Ирмина?
— Я… — Франц попытался совладать с круговертью мыслей, проносившихся в его голове. Дядя Карл смотрел на него твердым, ровным, полным достоинства взглядом и терпеливо ждал. — Я готов, дядя Карл, — произнес он наконец. В груди его разливался предательский холод сомнения и страха.
— Франц, мальчик мой! — дядя Карл высвободил своей левой рукой из застывшей правой руки Франца, смотревшего неподвижно на дядю и не замечавшего ничего вокруг, перстень Щит Ирмина и, убрав его в нагрудный карман кителя, обнял ею Франца за плечо, а правой рукой захватил руку Франца в крепкое рукопожатие. — Благодарение Ирмину! — дядя отпустил Франца и отстранился назад, как бы рассматривая его, словно пытаясь понять, правильный ли он сделал выбор, хотя, если Франц все правильно понял, выбора-то у него как раз и не было.
Вдруг дядя Карл поднялся на ноги, резко отодвигая за собой стул. Франц тоже, как по команде, поднялся, продолжая все так же смотреть на дядю.
— Запомни, мальчик мой. — сказал дядя Карл, забирая со стола мобилизационное предписание. сворачивая его вчетверо и протягивая его Францу, — у нас очень много врагов. Если ты не хочешь все погубить, ты должен сохранить свою миссию в тайне от всех, кроме тех, кто в нее посвящен.
Франц продолжал молча смотреть на дядю. Дядя Карл помедлил мгновение, а затем бережно убрал предписание Францу в карман ледерхозенов. Затем высвободил из застывшей левой руки Франца Меч Ирмина и убрал его в другой карман.
— Франц! — дядя Карл встряхнул его за плечи. Франц очнулся. — Береги перстень, Франц! В этой реликвии не только сила Ирмина — в ней годы и моей жизни, второго такого перстня мне уже не сделать!
Франц посмотрел на карман. в котором лежал меч Ирмина. Сердце его вдруг загорелось радостью и отвагой:
— Я готов, дядя Карл! Я готов!
Он чувствовал. как горят его глаза.
— До Бордо ты доберешься за пару дней, — сказал дядя Карл, застегивая китель и обводя глазами комнату, словно искал, не забыл ли он чего-нибудь. — Спешить тебе не надо, я не хочу, чтобы твои действия вызывали подозрения. В военный комиссариат ты пойдешь через день-другой. Ты отдашь там свое предписание, а далее будешь следовать приказам, пока не окажешься в штабе у Файфеля. Боже! — воскликнул дядя, ударяя себя ладонью по лбу. — Совсем забыл! Вот, это мое письмо к генералу с просьбой о помощи тебе. — дядя достал из внутреннего кармана шинели конверт и передал его Францу. — Умоляю тебя, не потеряй его. Без помощи командира дивизии твоя миссия будет практически невыполнима.
Франц взял конверт и попытался засунуть его в карман, но карман был слишком маленьким для него, к тому же, в его карманах уже лежали перстень и повестка, и если втиснуть туда еще и конверт, свернув его в несколько раз, появлялся риск, доставая какой-либо из предметов, случайно выронить другой. Тогда Франц приподнял подол рубашки и заткнул конверт за пояс.
— Ну, — сказал дядя Карл, застегнув китель и надев фуражку. — Будем прощаться?
Он взял Франца за плечи.
— Я очень хочу, чтобы ты вернулся живым. Но мы на войне, и всякое может случиться. Заклинаю тебя об одном — сбереги свою жизнь до Дня Предзнаменования. Сбереги любой ценой — ценой трусости, предательства, подлости, если понадобится. Потому что все эти бесчестья меркнут в сравнении с великим делом, которое ты должен совершить и без которого погибнет Германия и ее единственная надежда — Адольф Гитлер! За это великое дело тебе многое простится на суде Одина в Мидгарде.
Франц с готовностью кивнул глазами
— Ты можешь писать мне, — сказал дядя Карл, — но письма идут долго, и потому большого проку в них нет. К тому же, их будет читать цензура и наши враги. Так что, там, в России ты должен будешь рассчитывать только на себя. Помни: ты солдат фюрера, посланец Ирмина, наследник рода Вилигутов и надежда Германии! Пусть это знание дает тебе силу и хранит тебя!
— Запомни: что бы ни случилось, что бы ни произошло, 1 декабря 1941 года, ровно в восемь часов вечера ты должен возложить Меч Ирмина к подножию памятника и трижды воззвать к Одину с рунной формулой, которая на нем написана. Дальше ты все увидишь сам. Ты не имеешь права ни задержаться, ни опоздать. Я приведу в действия силы германских богов и мы будем ждать только тебя и только первого декабря. Ничто не освободит тебя от твоего долга. Если тебя убьют, ты даже мертвый должен будешь явиться на место свершения обряда! — дядя Карл отстранил от себя Франца и посмотрел ему в глаза ледяным, пронзающим взглядом. Франц чуть прищурил глаза и посмотрел в ответ так же пронзительно. Через мгновение дядя отвел взгляд и удовлетворенно вздохнул.
— Прощай! — дядя Карл притянул Франца к себе и коротко поцеловал в лоб.
В это мгновение за дверью послышались шорохи и приближающиеся шаги. Дядя и племянник обернулись на звук. В следующую секунду дверь резко распахнулась и на пороге появилась мама. Заламывая руки, она, с выражением полного отчаяния на лице, бросилась к дяде Карлу.
— Что ты наделал, Карл? Что ты наделал!
— Мама! — сделал было движение в ее сторону Франц, но дядя Карл перебил его.
— Что случилось. Магда? — сказал он, отпуская Франца и оборачиваясь к жене своего брата.
— Карл! Боже мой, Карл! — фрау Меллендорф обхватила голову руками. — Я знала, что это не кончится добром! Я чувствовала! — она готова была расплакаться.
Фрау Меллендорф подняла голову и посмотрела на Карла Виллигута.
— Только что приехал Карл Вольф! Он сидит в гостиной и ждет Франца. Он что-то почувствовал. Он насторожен. Скоро начнут собираться гости. Если группенфюрер увидит тебя… — Магда Меллендорф широко раскрыла глаза, намереваясь продолжить обличительную тираду, но Карл Вилигут поднял правую руку, жестом призывая ее к молчанию.
— Я уйду через сад. Там, насколько я помню, есть старая калитка. Вольф не увидит меня.
Фрау Меллендорф хотела было что-то сказать, но Карл Вилигут остановил ее строгим взглядом.
— Магда, я благодарю тебя за то, что ты дала мне возможность поговорить с племянником. Я очень рад за него. Я желаю ему счастья. И тебе, Магда. Будьте счастливы.
Не дожидаясь ответа фрау Меллендорф, Карл Мария Вилигут повернулся к Францу. Францу показалось, что дядя хочет ему что-то сказать. Он и сам хотел многое сказать дяде, но слова, словно пойманные в силки птицы, бились в его груди и не могли выйти наружу. Вдруг он заметил. как глаза дяди Карла слегка увлажнились. Франц ждал дядиного напутствия. Осознание того, что они расстаются, быть может, навсегда, постепенно пробиралось в его путавшиеся мысли. Дядя…
Карл Вилигут вскинул вверх правую руку в партийном приветствии: «Хайль Гитлер!» — коротко, резко отчеканил он и в ту же секунду, запахнув полы кителя, широкими, решительными шагами пошел к двери, не глядя больше ни на своего племянника, ни на свою золовку. В следующее мгновение он скрылся за дверью.
Франц остался в столовой наедине с матерью.
Фрау Меллендорф посмотрела на сына.
— Франц!
— Да, мама, — посмотрел на нее Франц с нежностью и участием.
— Ты должен обещать мне, Франц, что ты не станешь делать ничего из того, о чем просит тебя этот человек.
— Но, мама!..
— Остановись, Франц! Я слишком хорошо знаю его. Он погубит нас!
Фрау Меллендорф подошла ближе к сыну, обняла его и положила правую руку ему на грудь.
— Поверь мне, Франц, так будет лучше для всех. Ты просто забудь его. Пускай он уезжает в свою Австрию, а я позабочусь, чтобы он уже никогда не потревожил нас. Ну, обещаешь?
Мама посмотрела ему в глаза, Франц потупил взгляд и почувствовал, что начинает краснеть. Он тут же выпалил едва слышно: «Да,» и в ту же секунду мама прижала его к своей груди. «Ну, вот и славно,» — сказала она весьма обрадованно.
Франц хотел провалиться сквозь землю. Он боялся смотреть на маму. Уткнувшись в нее лбом, он вспомнил слова дяди о том, что выполнить его задание он должен любой ценой, но он не думал, что начнет платить эту цену так скоро, обманывая во имя Одина маму. А может, все ей рассказать? Она ведь и вправду — хочет мне добра. Она любит меня. Почему я должен верить не ей, а какому-то непонятному дяде?..
— Ну, вот и славно, — повторила мама, отстраняясь чуть назад и понуждая Франца посмотреть на нее. — А теперь нам пора. Тебе надо поздороваться с группенфюрером, он ждет в гостиной. Потом переодеться в выходной костюм и ждать свою невесту! — последние слова мама произнесла как-то отстраненно и задумчиво. — Франц, ты у меня совсем взрослый, — сказала она, разглядывая своего сына. — Ну, — словно опомнилась она, — иди, нам пора.
Она отпустила Франца и тот, постояв немного глядя на нее, повернулся и, не медля больше, вышел в коридор.
* * *
«Этого не может быть, — повторял про себя Франц. — Этого не может быть!»
Выйдя из комнаты, он юркнул в дверь, ведущую в подвал, скользнул по лестнице вниз, открыл маленькую дверку, за которой был чулан и, плюхнувшись прямо на плетеные корзины, обхватил голову руками.
«А что, если все это правда? И дядя Карл не сошел с ума?»
Как бы он хотел сейчас поговорить со своим отцом, как был ему сейчас нужен его совет! Зачем, зачем он ничего ему не сказал, почему промолчал про родовую тайну Вилигутов? «Я бы все понял, отец. Я давно уже не маленький! А теперь? Как мне быть теперь?»
Франц коротко встряхнул головой. «Может быть, поговорить с мамой?»
Франц встрепенулся. «Мама… Ведь она, наверное, тоже все знает! И поэтому она…» Франц вдруг вспомнил, как его мать умоляла дядю Карла «пощадить мальчика». «Боже! Неужели все это правда?!»
Франц почувствовал, как прутья больно впиваются в оголенные икры ног. Он привстал, опираясь на разъезжающиеся в стороны корзины, и, опираясь на локоть, поднялся на ноги.
«Все это правда. Правда!»
Франц насупился и стиснул зубы. «Но если это правда, то ты — солдат фюрера и должен быть тверд. Не об этом ли ты мечтал? Не этого ли хотел?»
Франц почувствовал, как сердце его начинает биться чаще, а в душе рождается необъяснимое чувство радостного предвкушения. «Если это правда, то тебе выпала великая честь, сладкий жребий — защитить Германию от вражеских сил, защитить фюрера от врагов!» Радостное предвкушение охватило Франца. «Если это правда, то ты станешь героем!»
Франц огляделся по сторонам. В чулан едва пробивался свет, здесь было тесно и неуютно.
«Надо поскорее попасть на фронт. Сделать все, как говорил дядя Карл! Только бы мама и глупышка Адель не помешали мне.»
Рука Франца нащупала в кармане перстень, данный ему дядей Карлом. Франц поднёс «меч Ирмина» к глазам. Кровавый рубин горел в темноте еще ярче, переливаясь и излучая тепло. Франц почувствовал, как им завладевает неуемный восторг. «Swerta Ermennes Slahit», прошептали его губы. На мгновение он приложил перстень к сердцу, а затем снова спрятал его в карман своих ледерхозенов.
Франц уверенной рукой толкнул дверь чулана и, очутившись в подвале, легко взбежал вверх по лестнице на земляной этаж. Он был готов к встрече: с группенфюрером, с большевиками, с самим Вотаном!
* * *
Очутившись в коридоре, Франц без промедления направился в гостиную. Со двора доносился хлопотливый шум и голоса прислуги, готовившей праздничный стол и подмостки для церемонии. В доме все пока было тихо. Проходя по коридору, Франц взглянул на большие напольные часы, стоявшие в прихожей. Они показывали без четверти час. Через пятнадцать минут начнут собираться гости, а еще через час приедут Циммерманны и его невеста Адель. «Адель, — подумал Франц. — Милая, славная Адель. Очень скоро я вернусь героем, вот увидишь. И вообще, мне нечего бояться. Если бы ты только знала, что за могучая сила спрятана в моем кармане! Ты бы вовсе забыла о своих тревогах!» Сказав это, Франц машинально потянулся к карману ледерхозенов и, нащупав там перстень, успокоенно выдохнул.
В следующую минуту он стоял у дверного проема, соединявшего коридор с гостиной. Он несколько замедлил ход и заглянул внутрь. На диване, чуть развалясь и откинувшись назад, слегка закинув ногу на ногу, сидел группенфюрер Карл Вольф. Он что-то говорил стоявшей перед ним экономке фрау Шнайдер, которая была к Францу спиной. Франц сделал еще несколько шагов и оказался прямо перед группенфюрером.
— А, Франц! — заметил его группенфюрер и повернулся к нему. Фрау Шнайдер тоже повернула голову в его сторону. — Ну, здравствуй-здравствуй! — группенфюрер сделал радостное лицо.
— Хайль Гитлер! — Франц вытянулся в струнку и вскинул руку в нацистском приветствии.
— Хайль Гитлер! — ответил группенфюрер ровным, спокойным тоном, словно пытаясь показать, что вся эта парадная символика не слишком ему нравится. — Ну, полноте! Вольно! — сказал он, улыбнувшись точеной улыбкой. — К чему эти церемонии? Сегодня я твой посаженный отец, а не группенфюрер. Присядь со мной рядом.
Он жестом показал Францу свободное место на диване.
— Фрау Шнайдер, — сказал группенфюрер, повернув голову к экономке, — я благодарю вас, но мне ничего не понадобится, вы можете идти и заниматься своими делами.
Фрау Шнайдер сделала короткий книксен, коротко, исподлобья взглянула на Франца и послушно удалилась.
Франц прошел в гостиную, сел рядом с группенфюрером и повернулся к нему вполоборота.
Карл Вольф излучал холодную уверенность и холеное изящество. Он был одет в серый мундир СС, шитый, однако, из какого-то очень дорогого сукна и безупречно скроенный. От него пахло дорогим одеколоном. Сапоги его из мягчайшей, нежнейшей кожи, блестели, словно начищенная медь.
— Скажи мне, Франц, — группенфюрер склонил голову набок и, не меняя позы, пристально посмотрел на Франца. — О чем с тобой говорил Карл Вилигут?
Франц окаменел. Он почувствовал, что теряет дар речи.
— Я хотел бы рассчитывать на твою откровенность, — продолжал Вольф холодным голосом, не отрывая взгляда. — Надеюсь, тебе не надо объяснять, что мне многое известно. Гораздо больше, чем ты думаешь, Франц.
Франц сглотнул комок в горле. Перед ним сидел заместитель рейхсфюрера, один из самых влиятельных людей рейха, и он всё знал!
— Ну, ну! — Карл Вольф подался вперед, — Я вижу, ты совсем растерялся. Не надо, — продолжил он, меняя тон на почти дружелюбный, — не надо меня бояться. Я хочу тебе только добра. С вашей семьей меня связывают самые теплые отношения. — он коротко ухмыльнулся. — Я не собираюсь тебя пытать. Просто послушай, что я тебе расскажу.
— Твой дядя Карл Вилигут, как бы ни досадно мне было это говорить, страдает душевным расстройством, усугубляющимся, к тому же, его нездоровым пристрастием к алкоголю. Ты удивлен? Поверь мне, я был удивлен не меньше.
— Я познакомился с этим человеком в июне 1935 г., на приеме у рейхсфюрера. Рейхсфюрер давно рассказывал мне о нем, называя его великим провидцем и наследником германских королей. В окружение рейхсфюрера Вилигут попал стараниями нашего идеолога Рихарда Даррé. Занимаясь исследованиями по теории «крови и почвы», Даррé имел много контактов с оккультными организациями, и обратил внимание на вращавшегося в тех кругах немолодого уже мужчину, который приковывал всеобщее внимание своими яркими, необычными идеями. Хальгариты — так называл он свои пророчества, которые якобы получал от предков.
— Дарре был очарован им! — группенфюрер с безысходностью поднял вверх брови и чуть вскинул вверх руки в беспомощном жесте. — И не он один! Даже я в тот самый вечер попал под обаяние этого человека и жадно слушал его пророчества. Что же говорить о рейхсфюрере, который давно мечтал создать свою собственную религию!
— Построения Вилигута подошли для этого как нельзя лучше. К моменту нашей встречи Вилигут с помощью рейхсфюрера сделал, несмотря на свой преклонный возраст (а ему уже было под семьдесят), головокружительную карьеру. Рейхсфюрер поручил ему создание культа СС — тайного ордена со своими богами и ритуалами; доверил ему обустройство замка СС Вевельсбург, переданного рейхсфюреру во владение годом раньше — мистического центра арийских сил, который рейхсфюрер планирует сделать центром мира после окончательной победы; дал зеленый свет всем исследовательским начинаниям Вилигута, а именно, проведению раскопок в Вевельсбурге и Шварцвальде с целью найти следы древних арийцев и их сакральные атрибуты. Вилигут был назначен начальником отдела в Главном управлении СС по вопросам расы и поселения, главой Отдела по изучению ранней истории. Вилигут разработал культ религии СС и стал его главным жрецом. Вот это кольцо, — группенфюрер поднял вверх правую руку и развернул ее тыльной стороной ладони к Францу: не безымянном пальце Карла Вольфа красовалось кольцо «мертвая голова». — его тоже придумал Вилигут. Все мы, члены нашей организации СС, стали жить по правилам, придуманным Вилигутом.
— К тому времени, — сказал группенфюрер, делая многозначительные паузы между фразами, — Вилигут был представлен фюреру. Фюрер неоднократно проводил время в его обществе, слушая и обсуждая с ним его «хальгариты». Он даже однажды присутствовал на бракосочетании офицеров СС, которое Вилигут проводил в Вевельсбурге по своему обряду.
— Надо ли говорить, как внимательно я изучал этого человека, когда впервые встретил его! Я, также как, без сомнения, и ты, был очарован его речами. Но что-то, — брови группенфюрера метнулись вверх а палец правой руки поднялся, призывая к вниманию, — что-то насторожило меня, заставило забить тревогу.
— Я долго не мог понять, что вызывает во мне сомнения. Однако, в конце концов, прозрение наступило: все пророчества Вилигута, все его «хальгарты» и философские выкладки казались мне ненастоящими, фальшивыми, а вся его новая религия — не больше чем игрой. Он играл, играл на публику, играл перед рейхсфюрером роль великого мага. И упивался своей игрой и тем вниманием, которое он благодаря ей получал. Вот это меня и насторожило! Артисты по природе своей фальшивы, и раз Вилигут артист, значит и то, что он делает, тоже фальшь. И кроме того, я не поклонник оккультных наук и не могу спокойно смотреть, когда оккультные мифы вмешиваются в государственные дела. Это очень опасно — подменять реальность фантазиями!
Группенфюрер подался чуть вбок, и, согнув в локте правую руку, поставил ее на колено правой ноги, а левую руку, также согнув в локте, поставил, уперевшись ладонью в левое колено. Он застыл в этой оборонительно-наступательной позе и неспеша, точно он подбирал слова, проговорил:
— Я сообщил о своих сомнениях рейхсфюреру, но он не захотел меня слушать. Это заставило меня задуматься: может быть, я не прав? может быть, мои волнения вздорны? Вскоре мои сомнения развеялись. Я разыскал жену Вилигута, которая и помогла мне во всем разобраться. Да-да, Франц, — кивнул головой группенфюрер, — именно твоя тетушка Мальвина пролила свет на это дело. Она показала мне бумаги и медицинские освидетельствования, из которых следовало, что герр Карл Мария Вилигут в середине 20-х годов провел три года в психиатрической лечебнице в Зальцбурге, куда он попал с диагнозом «шизофрения» и «мания преследования»!
— Всё! — группенфюрер откинулся назад, — В деле была поставлена точка. Этот человек был душевнобольным! Ты понял меня, Франц? Твой дядя помешался. Вернувшись с войны в чине полковника, он не смог найти себя в послевоенной жизни. Неурядицы преследовали его, очень скоро он и его семья остались без средств к существованию. На фронте он командовал бригадой, а в штатской жизни стал рядовым. Старуха Мальвина Вилигут рассказала мне, что ее муж начал пить — запойно и беспробудно. Все это и помрачило его рассудок. Он возомнил себя германским королем, которого преследуют орды вотанистов.
— Я вижу, — группенфюрер сделал паузу и холодно прищурился, — тебе знакомы эти слова, не так ли? Ты слышал их от своего дяди?
Франца охватила паника. Он понял, что может выдать себя своим волнением. Он чувствовал, как предательски дрожат его колени, но ничего не мог с собой поделать. Он попробовал упереть руки в бока, чтобы унять дрожь. Его права рука наткнулась на карман ледерхозенов, в котором он нащупал перстень, данный ему дядей. В тот же миг он почувствовал, как трется о живот засунутый за пазуху конверт с письмом к генералу Файелю. Если группенфюрер найдет всё это?!… По спине Франца побежал холодный пот.
— Прежде чем ты ответишь мне, — продолжил группенфюрер, — подумай хорошенько над тем, что я тебе рассказал. Правда, пусть даже самая горькая, всегда лучше самообмана. Безумный человек неполноценен, ты знаешь это не хуже меня. Он подлежит уничтожению, — группенфюрер на мгновение замолчал, выразительно глядя на Франца. — Когда рейхсфюрер получил от меня доказательство психической неполноценности Вилигута, он понял, что назревает крупный скандал — умалишенный алкоголик в окружении фюрера! Он внял моим уговорам и распорядился отправить Вилигута в отставку и поселить его в пансионе в Каринтии, подальше от Берлина.
— Вилигут был уволен со всех постов и отстранен от общения с рейхсфюрером два года назад. Я надеялся, что свежий альпийский воздух и хороший уход помогут Вилигуту восстановить рассудок, но увы, болезнь его оказалась слишком запущенной. Сразу по прибытии в пансионат Вилигут начал забрасывать письмами всевозможные инстанции, требуя донести его хальгариты до фюрера и ругая меня за то, что именно я добился, якобы, его увольнения и отстранения от дел. Всем своим знакомым он пытается рассказать про козни группенфюрера Вольфа. Он выставляет меня чудовищем, которое повсюду преследует и притесняет его. Но в этом не больше правды, чем в том, что Солнце вращается вокруг Земли. Я вовсе не собираюсь гоняться за безумным стариком. Все, что я хочу, это оградить от его безумия окружающих его людей, и в первую очередь — его близких, — группенфюрер поднял указательный палец и направил его на Франца, — которым он уже принес немало бед. И принесет еще, если ему удасться ошельмовать их.
Группенфюрер снова сделал паузу, как бы собираясь с силами. Когда он заговорил, слова его звучали размеренно и хлестко, словно гвозди, забиваемые в каменную стену:
— Персонал пансионата сообщает мне, что твой дядя много пьет. Он деградирует, Франц, он теряет человеческий облик. Он может быть опасен. Все, что он говорит — плод его воспаленного воображения, фантазии, мираж. Ты лучше других должен понимать, что это так. И ты должен рассказать мне, зачем к вам приезжал Карл Вилигут? Чего он хотел от тебя? Я жду, Франц. Итак…
Франц понял, что еще мгновение, и он выболтает группенфюреру Вольфу всё, что рассказал ему дядя Карл. И вообще, разве заместитель самого рейхсфюрера Гиммлера может ошибаться? И ведь верно, Францу сразу показалось, что его дядя безумен. Эти горящие глаза, эта вселенская чушь про богов и про их волшебные силы, и алкоголем от дяди, действительно, как сейчас начал вспоминать Франц, немного пахло. И прав группенфюрер — все это может быть в сказках, в мифах, а в нашей жизни такого не бывает. Как он мог клюнуть на эту удочку?
В эту минуту Франц почувствовал, как по его левому бедру стало растекаться тепло, сначала слабо, потом сильнее. «Перстень,» пронеслось в голове Франца. Очаг тепла приходился ровно в том месте, где был карман, в котором лежал Меч Ирмина. «Swerta Ermennes Slahit», помимо воли мысленно произнес Франц. «Swerta. Ermennes. Slahit» Слова лились сами собой, вновь и вновь. И так же сами собой вдруг прекратились.
Франц почувствовал, как откуда-то из глубины, вслед за теплом, разливается в груди волна уверенности, под напором которой откатываются куда-то далеко волнение и страх. Он посмотрел на группенфюрера.
Франц тут же заметил разительную перемену, произошедшую с Карлом Вольфом. Черты его лица напряглись, словно от боли. Глаза потухли. Холодная уверенность едва ли осталась в его взгляде, скорее, он наполнился какой-то злобой.
— Дядя приезжал поздравить меня с помолвкой, герр группенфюрер, — произнес Франц не своим голосом. — Больше мы ни о чем с ним не говорили.
На несколько мгновений в комнате повисло молчание.
— Ты хочешь, чтобы я в это поверил? В то, что одержимый безумец проехал две тысячи километров, чтобы поздравить тебя с помолвкой? — со злобой отчеканил наконец Карл Вольф, глядя в глаза Францу, — Ну, что же, — вдруг промолвил группенфюрер, делая паузу на каждом слове, как будто произнесение их причиняло ему боль, — Я верю тебе, Франц. Верю. Ты же не станешь ничего от меня скрывать? Если твой дядя станет просить тебя о чем-то, ты ведь сообщишь мне об этом?
— Конечно, герр группенфюрер.
Франц отчетливо видел, как группенфюрер делает над собой усилие, произнося свои последние слова, словно он хотел сказать что-то другое, но не мог. Так продолжалось несколько секунд, пока, наконец, группенфюрер Вольф не выдохнул коротко и не откинулся обессилено на спинку дивана. Глаза его посмотрели исподлобья по сторонам, словно он пытался понять, где он, и что с ним произошло. Затем он слега прищурил глаза и испытующе посмотрел на Франца:
— Ты уже получил повестку на мобилизацию?
— Нет, не получал, — ответил Франц, несказанно удивившись той лёгкости, с которой он сказал неправду.
— Очень хорошо, — продолжил Карл Вольф. — Я возьму тебя к себе в штаб. Будешь служить в Мюнхене. Ты доволен?
— Но я… — начал Франц, — я хотел бы сражаться на фронте, за фюрера и рейх, как мои друзья. Война скоро закончится, а я буду отсижива…
— Глупости, — перебил его группенфюрер. — Вздор и ребячество. Война — это не юношеская романтика. Не надо подставлять голову под пули, если можно этого избежать. К тому же, ты будешь служить в СС, а это куда почетнее, чем служба в вермахте. Сегодня у нас воскресенье, даю тебе пару дней побыть со своей невестой и с матерью, а в среду жду тебя у себя — утром заходи ко мне домой, вместе поедем в Мюнхен.
— Да, герр группенфюрер, — покорно кивнул Франц.
В этот момент в проеме гостиной показалась фигура экономки фрау Шнайдер. Она стояла, не решаясь войти.
— Фрау Шнайдер? — Карл Вольф повернул к ней голову.
— Мне, право, неловко, герр группенфюрер, — сказала экономка слегка наклонив голову и прижав ладонь правой руки к сердцу, — но уже двадцать минут второго. Гости начали собираться, и герру Францу, — фрау Шнайдер слегка покосилась в его направлении, — пора готовиться к встрече невесты.
Карл Вольф посмотрел на висевшие напротив настенные часы.
— Боже мой! — воскликнул он и посмотрел на Франца. — Да мы с тобой заболтались. Сейчас я отпущу его, фрау Шнайдер. А где же гости?
— Все гости в саду и в беседке, герр группенфюрер.
— И кто там сейчас?
— Приехали налоговый советник Кроон с супругой, адвокат Дорн с супругой и детьми, агент по продаже недвижимости герр Дипольд с женой и дочерью, судья Поллак…
Карл Вольф поднял вверх руку.
— Можете дальше не перечислять, фрау Шнайдер. Я сейчас тоже выйду в сад. Что-то у меня разболелась голова. Подышу, пожалуй, свежим воздухом. Скажите-ка, а нет ли у вас в доме телефона?
— О, нет, герр группенфюрер. Телефон у нас только на почте. Если вам нужно позвонить, я попрошу Йохана проводить вас.
— Нет-нет, не надо. Ступайте, я скоро приду.
Фрау Шнайдер сделала книксен и поспешила удалиться. Группенфюрер Вольф и Франц в ту же секунду посмотрели друг на друга. Франц почувствовал, как взгляд группенфюрера обдал его иголочками холода и стал давить его словно многотонный пресс.
— Я не хотел бы, чтобы ты обманывал меня, Франц. Подумай об этом.
Несколько мгновений ни один, ни другой не произнесли ни слова.
— А теперь ступай, тебе нужно встречать невесту.
Франц вскочил на ноги и, вытянувшись по струнке, вскинул вверху руку:
— Хайль Гитлер!
— Хайль Гитлер! — сказал группенфюрер, делая слабый ответный жест, едва приподняв руку.
В следующее мгновение Франц повернулся кругом и, стараясь не задержаться ни одной лишней секунды, быстро вышел прочь.
* * *
Жаркое летнее солнце, устроившись поудобней за альпийскими холмами, наблюдало свысока за радушным застольем в доме Меллендорфов. С улыбкой глядело оно на молодых, так трогательно сидевших рядом и смущавшихся, когда их взгляды случайно встречались, на их счастливых родителей, сидевших справа и слева и то и дело радостно переговаривавшихся друг с другом через стол, на веселых гостей, всех как один одетых — мужчины — в праздничные трахтены с баварскими ледерхозенами с пряжками и перемычкой на груди, сюртуки, шляпы с зэпплем и гетры, женщины — в нарядные дирндли с изящными расписными фартучками — и порядком уже захмелевших после пяти величальных с пивом и вишневым шнапсом, которые все, взявшись друг с другом за плечи и образовав один круг, дружно пели, покачиваясь из стороны в сторону.
Застолье было в самом разгаре. Фрау Шнайдер обвела стол и гостей довольным взглядом. Все прошло как нельзя лучше. Венчание, речи родителей, праздничный стол — ни в чем не было задержек или сбоев. Пожалуй, теперь и ей можно пропустить рюмочку шнапса, тем более что виноторговец герр Майер говорил, что эта партия была особенно хороша.
А за столом не смолкали веселые беседы.
«Скажи, Йоханн, а ведь верно сказал герр пастор, наш Франц и Адель точно два голубка, — умилялась со слезами на глазах жена садовника Йохана, круглолицая Берта, глядя на пару, сидевшую во главе стола.
«Что и говорить, — кивнул старый садовник, сам едва удерживаясь, чтобы не пустить слезу, — точно Небеса свели наших детей, это уж, я тебе доложу, так оно и есть.»
«Смотри-ка, Йохан, — насторожилась вдруг Берта, толкая мужа локтем в бок, — а куда это подевался герр группенфюрер?»
Старый садовник посмотрел на место за столом справа от Франца и, действительно обнаружив его пустым, только пожал плечами. «Не знаю, мать. Он большой начальник. Видно, государственные дела.»
«Какие могут быть дела в такой день? — с укором посмотрела на него Берта. — Он посаженный отец. Негоже ему бросать своих детей. Нет, Йохан, негоже это. Ну вот что такое важное вдруг ему понадобилось? А?»
«Ладно, мать, — махнул рукой садовник, — ты бы лучше помолчала. За такие разговоры, знаешь, по головке не погладят. Какое у него дело — не наша забота. Давай лучше выпьем еще по кружечке за здоровье молодых.»
Они подняли пузатые глиняные кружки с громоздящейся сверху пеной, легонько стукнулись глиняными боками и с удовольствием отхлебнули по большому глотку свежего баварского пива.
* * *
Группенфюрер Карл Вольф, в застегнутом кителе и фуражке, нетерпеливо вышагивал взад-вперед в коридоре перед входной дверью, нервно постукивая зажатыми в правой руке лайковыми перчатками о ладонь левой руки. Он не стал нарушать законов гостеприимства и отсидел за столом ровно сорок пять минут, хотя дело его не терпело ни малейших отлагательств. Он попросил своего шофера вызвать из-за стола фрау Меллендорф и держать машину наготове.
Вскоре за его спиной послышались шаги и из глубины дома появилась радостно улыбающаяся хозяйка.
— Карл, — развела руками фрау Меллендорф, — ты уже уходишь?
— Да, — коротко кивнул головой группенфюрер. — Я не стал говорить тебе сразу, чтобы не портить праздника, но Фриде весь день нездоровится, я не хотел бы надолго оставлять ее.
— Бедная Фрида, — участливо произнесла фрау Меллендорф, — что с ней?
— Пустяки, ничего серьезного, — группенфюрер сделал слабый жест рукой, словно отмахиваясь от вопроса. — Магда! Я должен поговорить с тобой. — отчеканил он, посмотрев на фрау Меллендорф.
С лица его собеседницы мгновенно спала улыбка. Она настороженно посмотрела на группенфюрера.
— Я хочу оградить тебя и твою семью от этого человека, Магда. Надеюсь, ты не забыла судьбу своего мужа? — фрау Меллендорф сжалась, точно ей причинили боль. Карл Вольф словно бы не заметил этого. Он продолжал ровным, холодным тоном. — Ты должна сообщать мне обо всем, что тебе станет известно от Франца. Я должен знать, с кем он встречается, с кем и о чем говорит, в общем, я должен знать, не задурил ли твой любезный деверь Карл Вилигут голову Францу своими сказками. Ты поняла меня, Магда?
— Но Карл, ты просишь меня о невозможном! Я не стану шпионить за собственным сыном!
— Прошу?! — удивленно поднял брови группенфюрер Вольф. — Ты ошибаешься, Магда. Это не просьба. Это приказ! Как честная немка и истинная арийка ты обязана быть беспощадной к врагам рейха и фюрера. А твой любезный деверь самый настоящий враг, мне удалось убедить в этом рейхсфюрера.
Магда Меллендорф молчала, отведя взгляд в сторону. Карл Вольф попытался посмотреть ей в глаза, словно желая поймать их своими.
— Ты сама во всем виновата, Магда. Если бы ты отказалась принять его сегодня, этого разговора не было бы. Но, оставим это. Раз ты действительно не знаешь, зачем приезжал кузен Карл, и действительно не слышала их с Францем разговора, придется тебе постараться это выяснить. А теперь, иди к гостям. А я приеду через два дня и мы поговорим с тобой. Теперь я буду заезжать к вам чаще.
Группенфюрер сдержанно улыбнулся, коротко кивнул и, повернувшись кругом, вышел на передний двор, где его ждала машина — новенький черный «Хорьх» последней, 853-й модели.
Фрау Меллендорф проводила его взглядом и еще долго не могла сдвинуться с места. А группенфюрер Вольф, выйдя во вдор, быстро открыл дверь авто и, устроившись на заднем сиденье, коротко скомандовал: «Бриэннер штрассе».
Через полтора часа он входил в здание мюнхенского отделения гестапо.
* * *
В конце праздника, когда захмелевшие гости уже перестали обращать внимание на молодых и, разбившись по несколько человек, кто пел песни, обнявшись с соседом одной рукой, а другой вздымая вверх кружку с пивом, кто увлечённо беседовал о международном положении и скорой победе над русскими, а кто с интересом рассматривал садовое хозяйство старого Йохана Лавички, Франц и Адель незаметно сбежали ото всех. Держа свою невесту за руку, Франц провел её за собой сначала в дом, затем в подвал, а потом… Адель не успела опомниться, как оказалась в старом чулане с плетеными коробами, в объятьях своего жениха.
Франц, который за все время застолья не притронулся к спиртному, сейчас сразу же опьянел от сладких губ и жарких объятий своей возлюбленной. На этот раз кокетка Адель сама охотно отвечала на ласки и позволяла многое из того, что раньше было под запретом. Когда же пальцы Франца нащупали пуговицы корсета и попытались их расстегнуть, Франц почувствовал, как между ним и его невестой встала преграда из поднятых в отталкивающем жесте рук. Малышка Адель попыталась высвободиться из его объятий.
— Нет, Франци! Нет!
— Но почему, Адель, любимая? — сбивающимся от желания голосом бормотал Франц, не прекращая попыток снять с Адель ее дриндль.
— Франци, ты же сам понимаешь, что мы не можем быть близки до свадьбы! — сказала капризным голосом Адель и, сделав резкое движение плечом, разорвала объятья Франца и отступила назад.
Франц тут же отстранился и обреченно потупил глаза.
— Ты моя невеста, Адель. Люди для того и венчаются, чтобы быть вместе! — обиженно буркнул он, глядя себе под ноги.
— Конечно, Франци, конечно, — с готовностью откликнулась Адель. — Но ведь венчание — это еще не свадьба. Я ведь могу и передумать, — весело добавила она. Франц тут же вскинул глаза и испуганно посмотрел на Адель. Та задорно рассмеялась в ответ. — Успокойся, милый Франци. Наша свадьба должна состояться через три месяца. Всего три месяца, Франци, — Франц посмотрел на невесту. Как же она была хороша в этом полумраке чулана, как пленительно хороша. Как же долго придется ждать, и как это ужасно, когда предмет его вожделений вот здесь, рядом, но так же недоступен, как купол на Фрауенкирхе в Мюнхене. Франц еще раз оценил обстановку и понял, что решимость малышки Адель не сломить никакими уговорами. Пускай! В конце концов, что такое три месяца? Он будет ждать. А пока… пока он может целовать и обнимать свою возлюбленную хоть до самого утра!
Франц повернулся к Адель и, взяв ее за руку, поманил к себе. Адель подалась вперед, но уклонилась от объятий. Она положила ладонь правой руки на щеку Франца.
— Франци, — деловито сказала она, слегка погладив жениха. — Твоя мама сказала мне, что группенфюрер Вольф предложил тебе службу при его штабе?
— Да, — непонимающе покивал Франц, удивившись про себя, когда это мама успела поговорить с Адель, да еще и об этом? Наверное, когда они выходили «припудрить нос». М-да, а у его Адель была железная хватка! — а причем здесь…
— Франци! — перебила его Адель с восторгом и вспыхнувшими в темноте глазами, — Это же просто здорово! Ты будешь служить в Мюнхене и нам не придется расставаться!
— Да, но понимаешь, Адель… — Франц почувствовал, как сердце его падает куда-то вниз. Сладостные минуты с его Адель на какое-то время вычеркнули из его памяти события сегодняшнего дня, но сейчас перед его глазами вновь встали две сегодняшние встречи — с Карлом Вилигутом и с Карлом Вольфом. «Как забавно, — пронеслось в голове у Франца. — из обоих зовут Карлами…»
— Послушай меня, Франци, — малышка Адель заговорила над его ухом почти шепотом, заговорщическим голосом, — папа собирается открывать в Берлине представительство фирмы. Я сказала ему, что ты остаешься служить при штабе группенфюрера («и это успела его любимая Адель», пронеслось в голове Франца), а он сказал, что раз так, он может тоже использовать свои связи в СС и добиться твоего перевода в Берлин, где ты и возглавишь берлинский филиал! — последнюю фразу малышка Адель произнесла торжествующим, парадным голосом, словно фюрер, завершающий речь на партийном съезде в Нюрнберге. — мы будем жить в Берлине, Франци! — радостно воскликнула малышка Адель, потеребив его за плечо. — представь себе, — Адель провела в воздухе рукой, обозначая большой полукруг вывески, — «фирма „Циммерманн и Меллендорф“, торговля недвижимостью, Берлинский филиал». Глаза малышки Адель восторженно сияли в темноте.
В это мгновение Франц окончательно упал духом. Он потупил взгляд. Он хотел служить Германии и фюреру и вовсе не планировал возглавлять никакие филиалы, тем более в Берлине, вдали от родной Баварии.
Адель продолжала радостно верещать над его ухом:
— Первого декабря, в день нашей свадьбы, папа передаст тебе акции половины фирмы! Это будет его свадебный подарок! Ты рад? Франц! — Адель потеребила его за плечо и Франц, очнувшись, посмотрел на невесту. Чудо, чудо как хороша была она. Он будет самым счастливым из людей, когда сможет обладать ею. Всего три месяца, всего три. Первого декабря он станут… — словно молния пронзила Франца с головы до ног. «Первого декабря!» первого декабря! В день, когда он должен положить Меч Ирмина к подножию памятника в Москве. Как же он мог забыть это? Франц почувствовал, как сам каменеет, словно этот памятник.
— Франци, что случилось? — испуганно позвала Адель.
Франц встрепенулся:
— Ничего, любимая, все в порядке.
Он протянул руки и заключил Адель в свои объятия. Их губы слились в сладком поцелуе. Затем Адель свернулась калачиком на его груди.
— Ты начинаешь служить у группенфюрера через два дня, так?
Франц утвердительно кивнул.
— Тогда сделаем вот что: завтра мы с папой уезжаем к тетке в Мюнхен, а в среду вернемся. После окончания службы ты должен будешь придти к нам — обязательно в форме СС, Франци, — Адель мечтательно закатила глаза, — и поговорить с отцом о нашем переезде в Берлин. — Адель отняла голову от груди Франца, подтянулась выше и посмотрела ему в глаза, — Я буду очень ждать тебя, Франци. Обещай мне, что сделаешь все так, как я прошу.
Франц долго смотрел в эти прекрасные, с темной паволокой глаза, в глубине которых сверкали искры и молнии. Эти глаза пленили его, увлекали в свои сети.
— Обещаю, — ответил он, не в силах противиться чарам.
— Значит в среду в семь вечера, у нас дома, — решительным полушепотом подытожила Адель, — и пожалуйста, не забудь…
Но она не успела договорить, поскольку губы её были захвачены губами её жениха в долгий и сладкий плен, из которого она не стала вырываться.
* * *
2 сентября 1941 г.
г. Роттах-Эгерн, Бавария
Франц Меллендорф стоял на станции Роттах-Эгерн, ожидая семичасового поезда до Мюнхена. В руке он сжимал маленький чемоданчик со сменой белья и туалетными принадлежностями, а также с фотографиями мамы, невесты Адель и отца — всех тех, кто был ему в этой жизни дорог и воспоминания о ком должны были скрасить нелегкие минуты его предстоящего опасного путешествия. В груди его не было страха, нет. Было только волнение, томительность ожидания и щемящее чувство восторга от грандиозности того дела, которое ему предстоит совершить. Он чувствовал себя виноватым и перед мамой, и перед малышкой Адель. Но дело, которое было ему поручено, требовало отречься от собственных чувств, как отрекались от них доблестные рыцари СС, ставящие интересы Германии и фюрера выше личных переживаний.
Позавчера, на следующее же утро после помолвки, Франц, не говоря никому не слова, сел на пригородный поезд и через двадцать минут оказался в окружном центре — в городе Мизбахе, где располагался военный комиссариат. Явившись к дежурному, Франц предъявил ему свою повестку и был несказанно удивлен, когда тот, порывшись в каких-то списках и позвонив кому-то по телефону, велел Францу пройти в кабинет к комиссару. Военный комиссар принял Франца без ожидания, хотя перед его кабинетом и стояло несколько человек, также желающих попасть внутрь. Но Франц еще больше удивился тому, что произошло дальше.
Военный комиссар полковник Дипольд пригласил штатского юнца присесть и объявил ему о том, что полковнику звонили из Берлина и дали распоряжения относительно Франца Меллендорфа. Ему, Меллендорфу, было предписано проследовать к месту службы в Бордо, в штаб 2-ой танковой дивизии. Для чего ему, Меллендорфу, будут выданы проездные документы для следования по железной дороге по маршруту Мюнхен-Маннгейм-Париж-Бордо, а также суточные и квартирные, поскольку в Париже ему придется провести одну ночь, ожидая пересадки на Бордо. Но самое главное, что беспокоило военного комиссара, было то, что из Берлина поступил приказ о присвоении ему, Меллендорфу, воинского звания СС, а именно, звания «шарфюрер». Поскольку в Берлине вечно все путали, досадовал военный комиссар, — причем Франц был до крайности изумлен тем извинительным тоном, которым целый армейский полковник разговаривал с сопливым вчерашним школьником — у него, военного комиссара, не было права присваивать звания в системе СС, но и приказ он не выполнить тоже не мог, поэтому он подготовил свой собственный приказ, в рамках предоставленных ему полномочий, о присвоении рядовому Меллендорфу воинского звания «фельдфебель», что соответствовало званию «шарфюрер», о котором был приказ из Берлина. Поэтому Францу необходимо будет сейчас, в присутствии военного комиссара, принять воинскую присягу, зачитав вслух текст, который военный комиссар положил перед ним на стол, получить свое новое удостоверение личности, деньги в кассе, проездные документы и обмундирование у интенданта, и завтра быть на вокзале Роттаха, чтобы сесть на поезд до Мюнхена, где начнется его следование в расположение своей части. Франц исполнил все, не задавая вопросов. После событий вчерашнего дня его уже ничего не удивляло — ни то, что таинственный покровитель в Берлине имеет такую власть, что может давать приказы военному комиссару в Мизбахе, ни то, что этот же покровитель присвоил ему, ни секунды не служившему в армии мальчишке, унтер-офицерское звание — волна событий захлестнула Франца и несла за собой в неведомые дали, а он лишь старался удержаться на плаву и не пойти ко дну.
И вот сейчас он стоял на перроне в новенькой форме фельдфебеля, ловя на себе удивленные и уважительные взгляды прочих отъезжающих. В нагрудном кармане кителя лежали его документы, билеты и деньги, а во внутреннем — Меч Ирмина и письмо от дяди к генералу Файелю.
Позади он оставлял всех тех, для кого его отъезд должен оставаться в тайне — группенфюрера Вольфа, который ждет его к себе завтра утром, свою невесту Адель, которая ждет его завтра вечером, маму — милую, родную маму, которой он оставил короткую записку о том, что уезжает на фронт и что постарается написать при первой возможности и сердце которой будет разбито и безутешно все последующие дни и месяцы. Но Франц старался не думать об этом. Он думал только о том, как бы сделать так, чтобы группенфюрер Вольф не обнаружил его местонахождение — хотя, на это надежды было мало, наверняка уже завтра он будет знать, куда и зачем отправился Франц. С другой стороны, если учесть могущество его берлинского покровителя, может быть ему помогут запутать следы? Как всё будет? Франц терялся в догадках.
В любом случае, Францу нужно было быть сейчас твердым, чтобы выполнить волю Ирмина и спасти Германию от враждебных сил. И он снова и снова повторял себе это, чтобы сердце его сделалось как камень.
Франц услышал протяжный гудок и посмотрел вдоль перрона. Из темноты, сияя желтым глазом и пуска клубы дыма, на перрон медленно вкатывался паровоз. Франц посмотрел на перронные часы. Восемнадцать часов пятьдесят восемь минут. Он оправил полы шинели и приготовился подняться в вагон. Он был готов выполнить свою миссию.
Глава 2
1 августа 2011
г. Москва
Митя Никольский снял левой рукой очки в тонкой металлической оправе и всей ладонью правой помассировал лоб и глаза, сильно при этом сощурясь. После непрерывного часового вглядывания в экран компьютера голова стала чугунной, а глаза отяжелели от усталости. Митя вернул очки на прежнее место, сделал глубокий вдох и снова посмотрел на экран. Завтра открывается выставка Дюрера в Пушкинском музее, организованная фирмой «Nikolsky Art», с которой у музея были давнишние партнерские отношения, начатые еще отцом Мити, известным искусствоведом, знатоком немецкой средневековой живописи Иваном Игоревичем Никольским, и который завтра ждет от него презентацию его доклада в рамках организованного для специалистов семинара по материалам выставки по им же предложенной и крайне занимавшей его теме «Реформация и тайные знаки в гравюрах Альбрехта Дюрера». Из запланированных пятнадцати страниц Митя, путем нечеловеческого напряжения и героических усилий, сумел написать целых две. Сейчас он пребывал в состоянии полного отчаяния. Часы в углу экрана показывали девятый час вечера, и его «жаворонковская» душа все громче и громче начинала протестовать против насилия над личностью в виде работы после шести: мозг отказывался соображать, а пальцы печатать, и где-то в глубине сознания просыпался, подбираясь все ближе и ближе к уху, чертик, начинавший нашептывать, что, мол, работа — не вол, устал — отдохни, бросай ты это дело, завтра что-нибудь придумаешь, и все такое прочее. Нет, ни за что на свете не станет он больше оставлять работу на вечер. Это только кажется, что в пустом офисе, без обычных дневных дел он сможет сконцентрироваться — ничего подобного! Сколько же раз он давал себе это слово?!.
Митя откинулся на спинку стула, посидел немного, а затем резко встал и отправился из своего маленького кабинета в приемную — сделать себе кофе. Фирма «Nikolsky Art» снимала несколько комнат в офисном здании из стекла и бетона на Добрынинской. Здание строили в 70-х для какого-то НИИ, сейчас здесь был офисный центр со сносным ремонтом, огороженной территорией и охраной. Отец Мити нашел это здание пять лет назад. Оно совмещало в себе массу достоинств, а именно, центральное расположение, современный внешний вид и приемлемую арендную плату. Все эти достоинства с лихвой перекрывали недостатки — непрестижный район и «советских» хозяев с массой ограничений для арендаторов, — и потому «Nikolsky Art» с радостью заняла выделенные ей пять комнат. В первой — самой большой, разделенной на два помещения — маленькую прихожую и собственно кабинет — разместили приемную, где в первой, маленькой части, поставили стол для секретаря Люды, а в другой устроили кабинет директора. Во второй разместились дядя Слава (младший брат Митиного папы, Ростислав Игоревич Никольский, который отвечал за все коммерческие вопросы и менеджмент) и сам Митя. В третьей размещалась переговорная, в четвертой сидела главный бухгалтер Аделаида Васильевна, а в пятой — сотрудники, они же бывшие ученики отца и по совместительству мастера на все руки Кеша и Леночка. Этот дружный коллектив и был той самой фирмой, которая обеспечивала бесперебойной культурный обмен между Россией и Европой на протяжении последних нескольких лет и приводила в недоумение иностранных партнеров, которые, посетив, наконец, офис, никак не могли поверить, что только что с успехом прошедшая выставка была организована силами пяти человек, а не как минимум пятидесяти, каковое количество сотрудников, по мнению иностранцев, и соответствовала бы масштабу проделанной работы.
Митя направился в приемную — следующая дверь по коридору, — потому что именно там стояла единственная на фирме кофемашина, а кофе ему сейчас был нужен как никогда. Это была его последняя надежда на реанимацию работоспособности. По дороге он принял компромиссное решение сократить печатную часть до пяти страниц, изложить материал тезисно и завтра раскрывать каждый тезис «по ходу пьесы». От этого на душе его заметно повеселело, но кофе ему все равно был необходим: на оставшиеся три страницы он мог потратить не более часа-полутора, ибо после десяти вечера никакой кофе не заставил бы его продолжать работу — его биологические часы в этот момент играли «отбой»!
Митя проверил воду, зерна, поставил ручку на максимальную крепость, водрузил на подставку пузатую кофейную чашку и нажал «пуск». Комната тут же наполнилась ароматом свежемолотого жареного кофе, который Митя с упоением вдыхал, наблюдая, как бурая струйка быстро заполняет чашку. Когда кофе был готов, Митя поднес его к губам, еще раз вдохнул дивный аромат и сделал большой глоток. По всему его телу разлилось тепло «черной бодрости». Первый глоток всегда восхитителен, в нем есть что-то от шаманского ритуала, подумал Митя. С каждым же последующим глотком магия начинает таять, пока не исчезнет совсем, превращая вкушение кофе в обычное утоление жажды. Митя сделал еще один глоток и собирался сделать третий, как вдруг в комнате раздался звонок. Митя тут же повернул голову на звук — на столе у Люды раздраженно тренькал селектор прямой связи с охраной. Митя отставил чашку в сторону, быстро оказался у стола и нажал кнопку вызова: «Да, слушаю.»
«Дмитрий Иваныч, — раздался голос дежурного (дядя Слава строго-настрого запретил всем сотрудникам арендодателя, включая охрану, обращаться к Мите иначе как по имени и отчеству и „на Вы“: это было частью хорошего офисного этикета, который дядя Слава упорно пытался ввести на родной фирме, и при этом несколько смущало самого Митю, который себя пока Дмитрием Ивановичем не ощущал. — к Вам посетитель.»
«Чёрт!» — Митя вспомнил то, о чем совсем забыл со своим Дюрером. Он машинально бросил взгляд на часы, висевшие над дверью. Все верно: половина девятого, 20:30. Именно так он и договорился с визитером, который стоял сейчас на вахте. «Пропустите, пожалуйста, — почти извиняющимся тоном сказал Митя. — Пусть проходит в 310-ю.» В комнате N 310 располагалась приемная, в которой Митя сейчас и находился. «Хорошо,» — недовольным голосом ответил охранник и тут же отключился. Митя вздохнул с досадой. Вот почему дядя Слава умеет их «строить», а он, Митя, нет? Права была мама, все вокруг с легкостью садятся ему на шею. Надо будет подумать об этом на досуге и принять меры. Митя сделал еще один полный безнадежного отчаяния вздох. Ладно, сейчас придет его посетитель. Очень, надо заметить, некстати. Митя начал всерьез размышлять о переведении всего завтрашнего доклада в категорию «экспромт на основе «старого багажа». Если посетитель займет более получаса его времени, о докладе можно забыть. Ну вот что этому товарищу может понадобиться от него, Мити, да еще в нерабочее время? Митя наморщил лоб, вспоминая: «Афонин Борис Викторович.»
Он позвонил утром. Представился, попросил о встрече, сказал, что ему нужно заказать экспертизу некоторых картин. Митя был слегка удивлен: никакого Афонина он не знал. Люди «с улицы» приходили в «Nikolsky Art» редко, поэтому каждый новый человек был на виду. Митино внимание привлекли две вещи: первое — незнакомец представился другом его отца, и второе — он попросил принять его вечером, после работы, мотивируя это тем, что хочет поговорить в спокойной обстановке. Митя несколько секунд колебался, но незнакомец говорил очень уверенно, тоном, не терпящим возражений, вежливо не оставляя Мите возможности отказаться. В результате Митя остался в офисе, когда все уже разошлись — в гордом одиночестве — и надеялся успеть до прихода г-на Афонина в тишине и покое написать свой доклад. Сейчас он понимал, что с этой надеждой ему придется расстаться.
Митя вернулся к кофемашине, взял чашку и сделал еще несколько глотков. «Надо было, наверное, сразу в переговорную,» — подумал он, оглядывая комнату в поисках стула. К сожалению, стул в приемной был не предусмотрен. За столом секретаря Люды стояло офисное кресло с высокой спинкой, у столика, на котором примостилась кофемашина, стоял маленький табурет. Поскольку все встречи проходили в переговорной, никто кроме своих визиты в кабинет директора не наносил, а стало быть, необходимости в организации мест ожидания приема просто не было. «ОК, пойдем в переговорную,» — подумал Митя. Он сделал еще несколько глотков, допивая свой кофе, и стоял, глядя на дверь в ожидании посетителя. Он почувствовал вдруг легкую тревогу, едва ощутимое беспокойство, бывающее, как правило, когда ждешь решения чего-то важного и мучаешься неизвестностью. Это ощущение ему очень не нравилось и он инстинктивно тропил время, выстукивая на ободке кофейной чашки четырьмя пальцами правой руки ритмичные мелизмы.
Ждал он не больше минуты. Вскоре дверь без стука отворилась. На пороге стоял немолодой мужчина с проседью в волосах, в толстых роговых очках, одетый в бежевый блейзер Ralph Lauren, бледно-голубую футболку, кремовые чиносы и зеленые замшевые туфли. В руках у него был старомодный кейс — привет из восьмидесятых под названием «дипломат» — который смотрелся довольно неуклюже на общем фоне, словно раритет из антикварной лавки — потертый, побитый, с исцарапанными металлическими вставками, — но который он держал в руках так уверенно, словно это был обычный, современный аксессуар, гармонирующий с его общим видом.
«Можно?» — деловито кивнул Мите незнакомец.
«Да, конечно,» — Митя отступил в сторону, позволяя ему пройти.
«Может быть, пройдем в переговорную?» — предложил Митя из-за спины незнакомца, показывая рукой в сторону двери, когда тот обернулся.
Посетитель огляделся по сторонам: «А зачем? Здесь очень даже неплохо.» Он увидел табурет рядом с кофемашиной, потянулся одной рукой, выдвинул его и тут же на нем примостился, поставив кейс вертикально на колени и подперев его сверху руками.
Митя постоял секунду, оценивая диспозицию, и обратился к незнакомцу: «Чай? Кофе?»
«Нет, не надо, — тот замотал головой, — ты присядь.» Он кивнул в сторону Людиного кресла. Митя, несмотря на чувство протеста, мгновенно охватившее его, когда посетитель начал командовать в его собственном кабинете, тем не менее, отдавая дань вежливости гостю, к тому же годящемуся ему в деды, выполнил его просьбу и медленно опустился в кресло секретаря Люды.
«Здравствуйте, — начал Митя, возвращая бразды правления в свои руки и водружая на Людин стол сложенные крест-накрест руки. Что-то было неприятного в этом „ты“. Еще когда сидящий перед ним визитер позвонил, чтобы договориться о встрече, и представился „другом твоего отца“, — еще тогда эта, казалось бы, резонная фамильярность при разговоре человека в летах с мальчишкой почему-то резанула Митин слух. Отец в подобной ситуации обращался к собеседнику только „на Вы“. Да и сам он, Митя, не воспринимал охватившую русскоязычное общество эпидемию панибратства и не признавал за ней права на жизнь. И вот сейчас это „ты“ снова покоробило его слух, и он чувствовал себя как минимум неуютно в обществе расположившегося на табурете гостя. — Вы — г-н Афонин, так? Чем я могу вам помочь?»
«Да, это я звонил тебе сегодня,» — начал посетитель не спеша и как-то задумчиво. Он посмотрел на Митю. Черты его лица были резкими, даже грубыми — острые, безжалостные глаза, пробивающие взглядом сквозь толстые линзы, глубокие борозды носогубных складок, впалые щеки. Говорил он почти металлическим голосом — без эмоций, на одном тоне, так что невозможно было понять его отношения к произносимому. Митя напрягся. Он ждал, когда господин Афонин объяснит, откуда он знаком с отцом.
«А ты, значит, Дмитрий?» — Афонин замолчал.
«Да, Дмитрий,» — подтвердил, кивнув головой, Митя.
Афонин выжидающе помолчал, словно прицениваясь. Наконец, он заговорил.
«У меня к тебе есть дело, Дмитрий, — сказал он. — Сможешь мне помочь?» Сказав это, Афонин испытующе прищурился и наклонил голову в бок.
В груди у Мити пробежал холодок, он машинально пожал плечами: «Не знаю. А что у вас за дело?»
«Хм, — Афонин отвел глаза. Мите казалось, что он никак не может решиться на какой-то серьезный разговор, от чего на душе у Мити нарастало волнение. Афонин посмотрел на него. — А ты обо мне что-нибудь слышал?»
«Н-нет,» — покачал головой Митя после секундного раздумья.
«А тебе что-нибудь говорит имя Петр Евгеньевич Дронов?»
Митя снова покачал головой и слегка развёл руками. Никакого Дронова, как, впрочем, и Афонина он не знал и никаких упоминаний о них припомнить не мог. Этот странный визитер с его непонятными вопросами начинал серьезно настораживать Митю.
«Вы говорили об экспертизе картин…» — попытался перевести разговор в понятное русло Митя.
Афонин снова выжидающе помолчал и наконец ответил:
«Да. Экспертизе. Только не картин!»
Он заговорил четко, размеренно, без пауз, и чем дальше он говорил, тем больше, становилось Мите не по себе.
«Ты, наверное, ломаешь голову, откуда я знаю твоего отца? Лет двадцать назад мой друг, Петр Евгеньевич Дронов, передал твоему отцу одну вещь — папку с документами. Мы тогда дружили — я, Петр Евгеньевич, твой отец. Иван хорошо разбирался в картинах и антиквариате. Мы с Петром и познакомились-то с ним на каком-то аукционе. Он нам тогда здорово помог. Ну, стали вместе работать. Второго такого специалиста было поискать. А мы тогда баловались этим всем. 90-е, сам понимаешь — время больших возможностей! Да, — Афонин вздохнул и покачал головой. — золотые были времена.»
«Ну да ближе к делу, — сказал Афонин деловито, снова останавливая свой взгляд на Мите. — Твой отец вообще был человеком образованным. Ему доверяли. В том числе наш общий друг Петр Евгеньевич Дронов. Он был в авторитете… — Афонин чуть приподнял брови и, на секунду замолчав, продолжил. — В 1991 году Петру Евгеньевичу предложили купить кое-какие документы. Исторические документы. Деньги по тем временам были большие — „десятка“ „грина“ — и Петр Евгеньевич принес их твоему отцу — посмотреть, не лажа ли. Для нас отец твой был по части всего такого знаток, по истории тоже. Потому и обратился Петр к нему. Да и то сказать, не к кому больше тогда идти было.» Афонин снова сделал паузу и затем продолжил.
«Твой отец оказался в теме. Он быстро ответил Петру: документы настоящие, плати не раздумывая. Петр их тут же купил. Но было еще кое-что, о чем твой отец ему сообщил. И вот ради этого „кое-чего“ я к тебе сегодня и пришел.» Афонин приоткрыл рот и скривил подбородок, глаза за толстыми линзами превратились в узкие щелки. Митя почувствовал, как непроизвольно напрягаются черты его собственного лица. Афонин подался вперед: «Твой отец сказал, что документы эти цены вообще не имеют, что это его тема. Не картинки, нет. Там было другое. Ты понимаешь?»
Митя почувствовал, что его ладони стали влажными. Догадка пронзила его мозг. Неужели… Он старательно отер ладони о рукава рубашки.
«Понимаешь!.. — на лице Афонина появилась чуть заметная, недобрая улыбка. Глаза его забегали. — Тогда слушай дальше. Петьке попользоваться добычей не удалось — его почти сразу грохнули, не поделил что-то с нашими друзьями, тогда это быстро делалось! И вот звонит мне твой отец, спрашивает, что с папкой делать, которая от Петьки осталась. Я к нему. Вот тогда он мне все и растолковал. Что, зачем. Я не верил сначала. Ты, говорю, Ваня, сбрендил! Лечиться тебе надо! Не пойму, как ты Петьку, покойника, с толку сбил? А он мне: вот и подумай! если уж сам Петр Евгеньевич поверил! И верно, Петька был человек конкретный, просто так деньги платить не стал бы. Но уж как-то все это дико звучало — руны, перстни, силовые поля… Зачем, спрашиваю, Иван, я тебе понадобился? Грохнули Петьку, так одним ртом меньше — сам бы всем и владел. Еще б меня потом к себе взял — на посылки! А он: я, Боря, ученый. Для меня это все — научный эксперимент. Без тебя мне его не поставить. Не хочу на технику отвлекаться. А у тебя и деньги, и связи. То, что Петр должен был сделать — ты сделаешь! Да и безопасность нашу кто-то должен блюсти: папка эта на Лубянке лежала, стало быть, не один Петр про нее знал… Ну, тогда, говорю, слушай, профессор. Папку я заберу, у меня надежней будет, а ты чтоб без шуток. Какие, говорит, Боря, шутки? Нам еще много поработать надо: тебе — перстни найти, а мне — ключик к ним.»
«Так вот я этой папкой и завладел. Дома потом почитал — раз, другой — и понял все: и Петьку понял, и отца твоего — все правда! все настоящее! там такие документы были, такие люди занимались — и Берия, и чуть не сам Сталин — видно, и вправду есть чудеса на свете, видно где-то рядом ходят, только допущены к ним не все, избранные только! Как подумаешь, оторопь берет: сам Берия за тайной этой охотился, да не успел, а теперь вот я, Боря Афонин, возьму, да и найду. Хотел Берия Хозяином стать, а станет им — Афоня! А? Каково? Дух захватывает?»
«То-то! Я папку в надежное место пристроил, прикинул как дальше действовать, Ивану сообщил — у меня все готово, дай знать, что дальше. Иван мне: ищи доступ в архивы Минобороны. Там копать надо. А мне время нужно. Дело, Боря, трудоемкое. Задачка не из простых — мне нужно узнать формулу, понимаешь — из того, что в деле есть, нужно понять, какие взять знаки, в каком порядке поставить, как задействовать, словом, ты копай, а я буду извилины напрягать.»
«Ладно, говорю, покопаю. А ты напрягай свои извилины, решай свою задачку, я подожду. Терпеньем Бог не обидел!»
Афонин глубоко вздохнул.
«Вот ведь недаром говорят: человек предполагает, а Бог располагает. Ждать мне, Дмитрий, очень долго пришлось — без малого двадцать лет!»
«Копать под меня тогда стали, нехорошо так копать — и братва, и менты, и гэбэшники. Обложили — не вырваться. Люди верные тогда шепнули — вали из страны, спрячься, ляг на дно. Ну, я не долго думая и свалил. Окопался в одной северной стране — как в танке, не подойдешь! Сам понимаешь — папка эта, руны, магия — все по боку тогда стало, главное — выжить. Десять лет головы высунуть не мог. Пока Ельцин не ушел — не пускали назад. Ну, а в 2001 власть сменилась, мне гонца шлют — мол, зла на тебя не держат, возвращайся с миром, мы тебе работу найдем.»
Афонин фыркнул с ухмылкой.
«Нашли. Ровно на восемь лет нашли. Только в этот раз я свалить не успел.»
Афонин пристально посмотрел на Митю. Митя смотрел в ответ не отводя глаз. Но не потому, что стойко «держал удар» — от охватившего его оцепенения Митя просто не мог пошевелиться. Озарения сыпались на него одно за одним: кто этот Афонин? зачем он пришел? и еще…
Господи, зачем Митя согласился принять его в одиночестве, в пустом офисе? Идиот! Неужели отец имел с этим субъектом дела? И как теперь быть?..
«Ты, Дмитрий, дослушай, — словно прочитал его мысли Афонин, — там все поймешь.»
Он сделал слабую попытку улыбнуться. «Я про Ивана все эти десять лет вспоминал. Связаться только не мог — шифровался. А тут как вернулся, нашел его. Я, говорит, Боря, теперь с серьезными людьми работаю, так что не взыщи, наш бизнес — в прошлом. Понимаю, говорю, Иван. Вопросов нет. Скажи только, помнишь ли ты про Петькину папку, которую я у тебя забрал в 91-м? Как не помнить, говорит. И что, спрашиваю, ты, вроде бы, задачку должен был с этой папкой решить — решил? Спрашиваю, а сам аж трясусь — теперь самое время эту папку в дело применить, теперь с ее силой можно такого наделать — теперь или никогда! А Иван мне отвечает: „Я же тебе говорил, что дело это трудоемкое — не все пока концы сходятся, надо ещё покорпеть, да все времени не хватает: я сейчас с Пушкинским музеем начинаю работать, дело ответственное, перспективное, секунды лишней найти не могу.“ А я ему, найди, мол, Иван, найди: я теперь злой, и до власти жадный. Пора нам твою магию в дело пускать. Вот тогда все и закрутилось: Иван снова за работу взялся — над формулой колдовать, а я — перстень стал искать. До этого проверил хранилище — папка на месте. Хотя я и не сомневался, место надежное было, укромное. Еще бы сто лет пролежала, не то что десять.»
«Думал, перстень найти — раз плюнуть: на Минобороны выйду без проблем, а там по наводкам из папки всю нитку и вытяну. Да не тут-то было! Концы обрывались все, не складывались. Э, думаю, Боря, а что ж ты хотел? Берия искал — не нашел, а ты тут выперся — сейчас вам на раз-два все подгоню! Нет, дело серьезное, и требует серьезных инвестиций. Ну и вкачал же я в это дело бабла — сказать страшно сколько! Не поверит никто! И в результате добил — нашел верный след.»
Афонин стукнул себя кулаком по коленке: «Да только снова судьба вмешалась. Видно, чтобы служба медом не казалась.»
«Погорел. Сдали меня. Сверху сдали. Подставили. Повязали и — на восемь лет. Год тогда был 2004-й, догадываешься, к кому пристегнули? Я, правда, сам виноват — с Ходором и правда дела имел, да немалые. Потому и знаю, что заслужил.»
Афонин осекся, выжидающе посмотрел на Митю, заговорил надрывным, неестественным, монотонным голосом:
«Три года назад приходит мне с воли малява. От отца твоего, от Ивана Игоревича. Поздравь меня, Боря, нашел я формулу. И все, что с ней связано, раскопал. Знаю теперь что и как. Перстни теперь нужны, две штуки. Что у тебя с ними?»
Афонин дернулся, откинулся назад: «Загорелся я тут же! Все внутри загорелось! Вот оно! Неужели?! А я здесь! — Афонин бросил взгляд по сторонам. — Я пулей к куму! Братва лям зелени тебе пришлет, говорю, (решил — ради такого дела залезу в общак, игра свеч стоит) — а ты, говорю, сегодня же мне условно-досрочное. А он: не взыщи — не могу, ничего не могу — ни за лям, ни за десять, ни за сто. По тебе отдельное распоряжение есть — с самого верха: запереть наглухо и никаких условных без команды. Я его за грудки, а он: не обижайся, не могу, сам знаешь — раз команда пришла, никто не может ее нарушить.»
«Психанул я тогда, сильно психанул, — сказал Афонин спокойно. — Вот как он, фарт, повернулся — первый раз тогда тюрьма клеткой показалась. Но делать нечего. Три, так три. Отмотаю. Главное, чтобы еще не накрутили, чтобы через три года выйти. Надежда тогда появилась. Я на волю пишу, мол, мечите хрусты, но чтобы срок мой через три года весь вышел. Братва успокоила: чалься не психуй, все сделаем, выйдешь без проблем. Веришь? — Афонин вскинул брови. — Дни считал. Думать не мог ни о чем. Последние три ночи перед откидкой — не спал.»
Афонин осекся, посмотрел куда-то в пол.
«Ребята за мной прямо в лагерь приехали. Неделю назад. Срок мой тогда вышел, ты понял? Встретили у ворот, тут же по джипам расселись, и в путь на всех парах. Прямым рейсом «Белый Лебедь-Москва», — он коротко усмехнулся. — Они мне сразу про дела наши, а у меня мысль в голове только одна. Я тут же трубу беру и набираю Ивана, — Афонин сделал паузу и продолжал смотреть в пол. — В трубке голос чужой. «Это брат его», -говорит. «Иван Игоревич погиб в автомобильной катастрофе три года назад!»
Афонин медленно перевел взгляд на Митю, недобро, едко осклабился.
«Ну, думаю, как же это? Совсем нет в мире справедливости. — он развел руками, — плакало все? формулы, перстни, сила, власть — все плакало? Нет, думаю, шалишь — я просто так не сдамся. Я на это и жизнь, и волю положил — потому никому я это не отдам, жирно будет, обожрутся!»
«Геморрой, конечно, ох, какой геморрой. Но деваться некуда. С дядей твоим придется знакомиться (хотя он — я сразу понял, тут и к гадалке не ходи — не при делах, ничем не поможет), и потом на фирме вашей копать, и опять бабло, бабло, бабло. А сам себе думать запрещаю, что у Ивана-то вот оно, готовое все где-то лежит… Э-эх! — Афонин коротко прорубил рукой воздух. — Выпил я горькую, — сильно попил — встряхнулся, рукава засучил, — он ухмыльнулся, — и уж собирался к дяде твоему, к Ростиславу Игоревичу, нагрянуть. А тут — вчера — еду по Волхонке, и вдруг глаз цепляется за знакомое имя на афише. Как получилось — сам не пойму. Никогда на афиши не смотрю, уж тем более на такие: „Пушкинский музей. Выставка Дюрера.“ Но, видно, знак! Видно, где-то там наверху решили, что хватит мне невезения. „Лекция о тайных символах. Читает Дмитрий Иванович Никольский.“ Оба-на! Я тут же своему человечку: что за Никольский? А он мне: это Иван Игореча сын. Ну и ну! — Афонин присвистнул. — А сам все думаю: знак тебе, Боря, знак! Там ищи. Ну, и позвонил тебе. Вот, такие вот дела. И стало быть, не обессудь, но — к тебе я, — Афонин посмотрел Мите в глаза, пожал плечами, вскинул вверх брови и, вздохнув, подытожил, — К тебе!»
Митя сидел неподвижно и напряженно глядел перед собой невидящим взглядом. В голове его бежала круговерть мыслей, все тело охватило оцепенение. За время всего рассказа его посетителя Митю не раз пробивал холодный пот. Ему казалось, что он понял все и, поняв, был не на шутку встревожен. Он не знал, как ему поступить. И никто не мог ему сейчас помочь. Он понял главное: Борис Викторович Афонин пришел по адресу, и он, Митя, может против своей воли оказаться втянутым в какую-то непонятную и опасную игру. Пока его посетитель говорил, у Мити еще теплилась надежда отвертеться, остаться в стороне. Но с последними словами сидящего напротив человека эта надежда улетучилась. Отец действительно мог разгадать головоломку, о которой говорил Афонин. И это были не выдумки.
Отец Мити занимался рунами, рунной магией и оккультизмом. Это его «хобби» как-то само собой ложилось на его художественные интересы и увлечение Средневековьем — магия и оккультизм были для людей в те времена чем-то само собой разумеющимся, а значит проявлявшимся и в мировоззрении, и в искусстве. Правда, эту сторону своих исследовательских интересов Иван Никольский старался не афишировать. Он не хотел быть «специалистом по оккультизму», это могло навредить его «академическому» научному статусу искусствоведа, каким его воспринимало искусствоведческое сообщество в России и за рубежом: его научные коллеги были абсолютными материалистами, в оккультизм не верили и людей, занимающихся им, считали шарлатанами. Поэтому Митин отец был почти неизвестен как исследователь рунной магии. За всю свою научную карьеру он поместил всего несколько статей по интерпретации рун в эстонском «Скандинавском сборнике» и в московской «Отечественной археологии». В оккультных изданиях — печатных и электронных — он печатался чаще, однако прибегал к псевдонимам, чем очень тяготился. Словом, коллеги из мира науки и искусства ничего не знали о «побочном» увлечении Ивана Игоревича Никольского. О том, как страстно интересовали его тайны оккультного мира, знали только близкие друзья, ну и, конечно же, он, Митя. Когда отец заговаривал о рунах, глаза его загорались и становились по-детски мечтательными. Отец свято верил в их силу и считал, что законы рунной магии отражают законы бытия и управляют миром. Эту страсть волей-неволей перенял от него и Митя. Он, правда, не разделял космологической теории отца, но тема тайных знаков в искусстве его очень даже интересовала. В рамках нее он тоже немного разбирался и в рунах, и в их магии. Однако его больше интересовало влияние тайных — в том числе рунных — знаний на жизнь и творчество художников. В то время как отец искал в оккультных знаниях ключи к познанию и изменению мира, его сын Митя искал в них язык, на котором можно разговаривать с людьми из прошлых веков, читая с его помощью их зашифрованные в произведениях искусства послания.
Как-то, еще на втором курсе, подбирая в Интернете материалы по Хольбейну, Митя наткнулся на «конспирологическое» обсуждение его знаменитого портрета семьи Томаса Мора. Он тут же открыл портрет, с восторгом нашел на нем все упоминавшиеся символы и понял, что «заболел» этой «арт-конспирологией» на всю жизнь. Он моментально включился в дискуссию, опроверг предлагавшееся прочтение знаков, развенчал доказательства того, что «Принцы в Тауэре» остались в живых, и в завершение нашел еще два тайных символа, не замеченных исследователями ранее и подтверждавших его правоту. Успех был ошеломляющим. Его работу напечатали в «Рикардианском бюллетене», издании Общества Ричарда III, и это при том, что Общество печатало только апологетику последнего Плантагенета, а Митины выводы были не в пользу Ричарда. Затем последовала «Меланхолия» Дюрера. Мите удалось провести свою работу по ее анализу как курсовую: ему было жаль тратить время, отвлекаясь — пусть и формально — от такого увлекательного исследования на какую-нибудь скучную, навязанную ему тему. Эта работа оказалась для него судьбоносной. Во-первых, он по-настоящему подружился со своим научным руководителем, профессором Орловым. Эта дружба была не только интересной — она не раз помогала Мите, поскольку профессор Орлов пользовался в Университете большим влиянием и мог составить серьезную протекцию. Позже Митя написал у Орлова диплом. А пока, сразу после защиты курсовой, Орлов познакомил Митю со своим другом, профессором Злобиным. «Вот Викентий, смотри, — сказал Орлов, беря Митю за руку, когда тот зашел однажды на кафедру, и подводя его к сидящему у своего стола мужчине средних лет в дорогом костюме с острыми чертами лица и сдержанным, идущим откуда-то из глубины взглядом. — Тот самый молодой человек, который покопался в „Меланхолии“ и кое-что откопал. Прошу любить и жаловать.» Орлов похлопал Митю по спине. Незнакомец слегка кивнул. «Злобин.» «Ну-ну-ну, — перебил его Орлов. — Давай без этой скромности, — он повернулся к Мите, — член-корреспондент РАН, директор института Новейшей истории, главный редактор журнала „Вопросы истории и культурологии“, ведущий специалист по оккультизму нацистской Германии, профессор Викентий Иосифович Злобин.» Орлов сделал жест рукой, указывая на своего гостя. Профессор Злобин невозмутимо кивнул головой. «Я хотел бы опубликовать вашу работу в нашем журнале. Не будете возражать?» С этой встречи началась их дружба. Во-первых, профессор Злобин оказался заочно знаком с Митиным отцом. И неудивительно: как специалист по оккультизму он занимался в том числе и рунной магией и, разумеется, знал всех серьезных исследователей по этой теме. Удивительным оказалось другое: ни Злобин, ни Митин отец не захотели знакомиться в жизни. Они обменялись электронными адресами и телефонами, вели переписку по научным вопросам, но общались по-прежнему заочно. Митя несколько раз приглашал профессора в гости, но тот вежливо отказывался, ссылаясь на занятость. Сам Митя часто бывал у Злобина — они проводили много времени за увлекательнейшими обсуждениями самых разных тем исследований друг друга, — однако, попытавшись как-то взять с собой отца, услышал от него то же самое «извини, занят, давай в другой раз». И во-вторых, оба почувствовали некое родство душ: Мите было интересно со Злобиным, а Злобину с Митей, и им совершенно не мешали ни разница в возрасте, ни разница в научном статусе.
Когда Митина курсовая вышла в виде статьи в журнале «Вопросы истории и культурологии», отец поздравил его. «Как я рад, — сказал он, задумчиво глядя на Митю, — что ты становишься настоящим исследователем. Я ждал этого и боялся, что ты выберешь другой путь. Ну а теперь, — отец протянул Мите руку и добродушно, широко улыбнулся, — добро пожаловать на борт!»
Отцу понравились Митины идеи, но он, как оказалось, напрочь отрицал «академический, умозрительный подход» к оценке и исследованию мистики во всех ее формах. Он считал, что Митя останавливается на полпути, рассматривая язык мистики как способ прочитать послания Мора или Дюрера, но не как средство изучения сил, реально влияющих на происходящее в этом мире. Отец считал это издержками «ученического менталитета». Чтобы помочь Мите поскорее избавиться от него, он предложил ему поездку летом на раскопки в Данию, на остров Зеландия, в окрестности городка Роскилле — отец считал, что именно там следует искать «места силы», в которых и можно почувствовать это влияние осязаемо, и предложил Мите поучаствовать в разгадках находимых там рунических надписей.
Именно в Роскилле, древней столице Дании, Митя по-настоящему познакомился с удивительным миром рун. Месяц пролетел незаметно. За этот месяц он многое узнал от отца. К тому же раскопки оказались неслыханно удачными: датским коллегам, которые и пригласили Ивана Никольского в гости, удалось найти на холме за городом, на небольшом удалении от церкви Св. Йоргена (в месте, которое Митин отец считал средоточием силы и в котором и сам Митя ощущал некую незримую энергию) — шутка сказать — сакральный камень викингов! Отец, а вслед за ним и Митя, ликовали вместе со всеми. Особенно же когда, отправив, как полагается, данные о находке в Департамент рун Совета по национальному наследию Министерства культуры Швеции для включения ее в Общий рунный каталог, занялись расшифровкой выбитой на камне надписи. Это не был один из тех текстов, к которым уже привыкли археологи: «Имярек вырезал сию надпись» (Митя всегда улыбался подобным надписям: желание человека оставить след в истории, написав что-то типа «Киса и Ося были здесь», протягивало прочную нить из современности в пещерное прошлое). Нет, это был осмысленный текст на трех строках, с упоминанием имен скандинавских богов и с наличием слов, значение которых ни один из членов экспедиции не смог определить сразу. Отец относил надпись к IV веку нашей эры, на что его датские коллеги только махали руками, утверждая, что таких ранних рунических надписей быть не может, но отец настаивал на том, что не поддающиеся интерпретации слова записаны на прагерманском языке, и что формула, включающая прагерманское слово slahit (разит), ему уже встречалась в некоторых надписях, была частью магических заклинаний, и это было крайне логично — найти ее здесь, в «месте силы».
Именно тогда, наблюдая за этими жаркими спорами и слушая горячие, страстные выступления своего отца, Митя по-настоящему понял, что значит рунология и сакральные знания в его жизни. В долгих обсуждениях с датскими коллегами Иван Никольский демонстрировал поистине энциклопедические знания, легко оперировал примерами из шведского Рунного каталога, единственный из присутствующих периодически упоминал имена Гвидо фон Листа и Карла Мария Вилигута — как позже узнал Митя, оккультных рунологов, чьи системы рун служили исключительно мистическим целям и потому не признавались академическими учеными. Сам того не заметив, Митя заразился отцовской увлеченностью. Он стал помощником и учеником своего отца. А меньше чем через год отец погиб…
Пока все это проносилось перед его мысленным взором, Митя лихорадочно пытался найти хоть какую-нибудь зацепку, связывающую рассказанное Афониным с тем, что он наблюдал в поведении отца и в его делах и контактах. Афонин утверждает, что все это началось в 91-м. Мите был один год… Митя беспомощно прикрыл глаза. Глупо. Все это время он был ребенком. Ничего он ни видеть, ни понимать не мог. Да и в институте тоже. Фактически до поездки в Роскилле он вообще не имел никакого отношения к делам отца, разве что в их «официальной», «искусствоведческой» части. «Надо думать, — как заклинание мысленно повторял Митя, сидя напротив Афонина, который ждал его ответа. — Думать!»
«Во-первых, о чем говорил Афонин? Это наверняка какая-то рунная магия, причем довольно могущественная, и вполне реальная, — Митя посмотрел на Афонина, — иначе здесь не сидел бы этот человек.»
«Похоже на правду? Похоже. Идем дальше. Во-вторых, отец. Если допустить, что он был знаком с этими людьми и помогал им — чем? расшифровкой некоей рунной магии, используя которую они могли бы достичь каких-то невероятных результатов, получить какую-то осязаемую силу. Возможно? Возможно. Отец вполне мог заниматься этим. Но тогда, если это открытие, находка — что-то там, о чем говорит Афонин — такое важное, что Афонин готов был платить за него миллионы долларов, отец обязательно должен был рассказать о нем, сообщить, поделиться — и в первую очередь с ним, с Митей. Не мог он не поделиться, не мог. Такие открытия, судя по словам Афонина, важнее в сто раз всех камней в Роскилле. А отец ни разу ничего подобного…»
Стоп! Внезапно Митя вспомнил. И как, как это он мог забыть? Наверное, он слишком усердно пытался стереть из памяти все, что непосредственно предшествовало смерти отца, и многое из тех лет осталось в этой мысленной «корзине». Точно! за неделю до смерти отец ходил очень возбужденный, говорил о каком-то открытии, о том, что он наконец-то нашел, что это будет грандиозно и должно сработать, поскольку он все проверил по двадцать раз, и на Митины вопросы, о чем это он, отец загадочно умолкал, произнося «потерпи, скоро все узнаешь!»
Логические тезы мгновенно выстроились в Митиной голове в стройную цепочку.
«Итак, — мысленно излагал сам себе Митя, пытаясь унять колотящееся сердце и предательский холод в груди, — что мы имеем? Отец разгадал какую-то тайну, связанную с рунной магией. Допустим, нашел формулу какого-то заклинания огромной силы. Он сотрудничал с „влиятельными людьми“, которые должны были применить эту формулу на практике. До своей смерти передать им эту формулу он не успел. Теперь представитель этих „влиятельных людей“ пришел ко мне, надеясь восстановить эту формулу с моей помощью. Я — связующее звено.» Митя замер. Он понял, что не знает, как ему поступить.
Пауза, взятая Митей, уже непозволительно затягивалась. Афонин ждал, нужно было что-то говорить.
«А что это за тайна? Что за формула? Эх, интересно покопаться! Ага, чтоб меня же за нее и грохнули. Кто этот Афонин? Почему я должен ему верить? Нет. Опасно. Во всем должна быть золотая середина. В конце концов, почему я должен искать в отцовском архиве по его просьбе? а не… сам по себе?» Радостная догадка пробудила надежду. Митя постарался не выдать себя, нахмурил брови и сказал как можно тверже:
«Борис Викторович! Вы меня извините, но, боюсь, я ничем не смогу помочь вам. Я…»
Афонин покачал головой:
«Нет. Не годится.»
«Ты сможешь помочь мне. Именно ты. Посуди сам, — Афонин развел руками. — То, что нашел твой отец, было очень важным. Иван даже умудрился прислать мне письмо на зону, а это тебе не Почта России, ему надо было выйти на авторитетных людей, затратить время, силы, деньги. Раз так, то это важное должно быть где-то надежно спрятано, скорее всего — на компьютере, — Афонин хмыкнул, — цивилизация идёт вперед, теперь все всё хранят на компьютере! А компьютер этот у тебя, у его сына.»
«Компьютер отца „почистили“ и отдали дяде Славе!» — перебил Митя, тут же укорив себя за детскость и глупость.
«Пусть так, — спокойно продолжал Афонин. — но остались данные, файлы. Их не могли уничтожить. Их куда-то скачали. Но дело даже не в этом.»
«Все файлы Ивана и вправду могли пропасть. Стереть их могли, ты прав. Зашифровать. Да мало ли. И потом, где гарантия, что даже если я их найду, смогу разобраться без Ивана?»
«Отсюда вопрос: стоит ли мне гоняться за тем, что может оказаться призраком? Даю ответ: стоит. Потому что теперь у меня есть ты, — Афонин качнул головой в Митину сторону, — Дмитрий Иванович Никольский, сын моего друга Ивана и специалист по всей этой мистической хрени.»
«Я?» — округлил глаза Митя.
«Ты, ты,» — утвердительно кивнул Афонин. «Я, когда твое имя на афише увидел, так подумал: даже если у Ивана ничего не найду — ерунда! Мы с его сыном эту кашу по новой сварим!» Он довольно осклабился.
«Со мной?» — снова удивился Митя.
«С тобой, — подтвердил Афонин. — Что ты заладил как попугай „я?“ „со мной?“ — хмыкнул он недовольно. — Да, ты. Да, с тобой.»
«Ты ведь и сам кое-что можешь,» — кивнул Мите Афонин.
Митя хотел машинально переспросить «я?», но тут же осекся.
«У тебя ведь завтра доклад в музее — „Тайные знаки“, — Афонин сделал ударение на последних словах. — Значит — пошел по стопам отца?»
«Но…» — Митя беспомощно приподнял плечи и покачал головой.
«Мы с тобой вот как поступим,» — сказал Афонин, подаваясь вперед.
«Во-первых, ты поищешь в компьютере — в почте, в корзине, в папках. Может быть, нужный файл под носом, просто ты не обращал на него внимания.»
«Да я…»
Афонин властно выставил вперед руку.
«Дома поищешь, в письмах, документах, в книгах, в сейфе — где твой отец мог хранить важные бумаги? Подумай!»
«А если не найдешь, — Афонин как-то очень бережно погладил „дипломат“. — Так сам решишь эту задачку. Папка — вот она, — он похлопал по бокам стоявший у него на коленях кейс. — Ты возьми ее, почитай, подумай.»
Афонин взял «дипломат» обеими руками и выставил его вперед.
Митя сосредоточенно, исподлобья посмотрел на «дипломат», одними глазами взглянул на Афонина, медленно поднял голову. Папка? Здесь? Та самая?.. Господи!..
«Я не смогу сделать то, что сделал отец. Я не разбираюсь в рунной мистике. Мой доклад посвящен проблемам искусства. А от отца никаких файлов или материалов не осталось, я уже говорил вам. Я не смогу вам помочь.»
Афонин медленно вернул «дипломат» на колени. Секунду-две сосредоточенно смотрел на Митю. Затем медленно потянулся рукой во внутренний карман блейзера и вытащил оттуда пухлую тугую пачку, перетянутую резинкой в несколько обхватов. Митя разглядел в пачке несколько стандартных запечатанных банковских упаковок. Это были доллары. Афонин поднял пачку вверх, словно арбитр красную карточку.
«Здесь пятьдесят тысяч. Я готов дать их тебе за простое согласие попробовать мне помочь. Заметь, попробовать. Они твои даже если у тебя ничего не выйдет. И никаких претензий к тебе в случае неудачи. Ни претензий, ни вопросов. — Афонин медленно протянул пачку Мите. — А в случае удачи… Еще пять раз по столько в качестве благодарности. И несметно больше, когда твои формулы сработают!»
Митю охватил ужас. Единственное, чего он сейчас хотел, это чтобы Афонин исчез и никогда больше не появлялся, чтобы сегодняшний вечер забылся как страшный сон.
«Я не могу, — сказал он, быстро-быстро качая головой, — Не могу. Нет.»
«Чудак, — выдохнул Афонин протяжно, убирая пачку с долларами назад в карман. — Отец твой не такой был, — он задумчиво посмотрел на Митю. — Ну да ладно,» — сказал он вдруг, резко прерываясь. Он достал из другого кармана авторучку и маленький блокнотик, открыл его, быстро что-то записал, вырвал листок, щелкнул авторучкой, убрал ее и блокнот в карман, а вырванный листок поднял вверх. «Это мой телефон, — он протянул листок Мите, но Митя не двинулся с места, тогда Афонин положил листок на столик рядом с ксероксом. — Я думаю, очень скоро ты мне позвонишь. А я буду ждать.» Афонин натяжно улыбнулся.
Митя вдруг почувствовал себя тягостно в обществе своего гостя. Он чувствовал, что эту встречу нужно заканчивать, и как можно скорее. Словно на него пытались накинуть сеть, а он отчаянно бил хвостом, силясь в нее не попасть.
«Ну вот и хорошо! Позвоню. А теперь уходи, а? Уходи же, уходи!» — мысленно повторял как заклинание Митя, переводя взгляд с улыбающегося Афонина на «дипломат» и обратно. В его душе смешалось все — и волнение, и нетерпение, и тревога, и подозрительность, и отголоски страха, и предвкушение чего-то грандиозного, — голова гудела, и прежде чем принять для себя хоть какое-нибудь решение, ему необходимо было остаться одному. «Если он сейчас не уйдет, я сам выставлю его,» — расхрабрился про себя Митя, не заботясь ни капли об осуществимости этого замысла, и был уже готов открыть рот, как вдруг его собеседник, медленно вздохнув и резко выдохнув, хлопнул обеими руками по «дипломату», стоявшему ребром у него на коленях. «Мне пора,» — по-прежнему улыбаясь произнес Афонин.
Опираясь одной рукой на колено, а другой балансируя «дипломат», он, кряхтя, поднялся с табурета. «Старость, — распевно произнес он. — Старость, Дмитрий. А стареть нельзя. Нельзя стареть…» Он хотел, было, сказать что-то еще, но осекся, встретившись с Митиным заклинающим взглядом. «Ну, — кивнул он Мите, словно вняв его заклинаниям. — До встречи.» Он постоял еще несколько секунд как-бы разглядывая Митю, затем повернулся и пошел к двери. «Я буду ждать,» — бросил он через плечо. В следующее мгновение дверь за ним захлопнулась.
Митя попытался прислушаться к звукам шагов в коридоре, но не услышал ничего, кроме своего гулко бьющегося сердца. Он отвалился на спинку кресла и уставился в угол потолка. Он сидел неподвижно и смотрел в пустоту, переводя взгляд с потолка на стены и со стен на потолок. Нет, сейчас он ничего не будет предпринимать. Сейчас он, как за спасительную соломинку, ухватится за великий девиз «жаворонков»: «утро вечера мудренее.» «Интересно, — подумал вдруг Митя, — а что бы сделал отец моем месте? Наверное, согласился бы. Так он и согласился, — перебил Митя сам себя. — А дядя Слава? — Митя мысленно улыбнулся, — Глупый вопрос. Чего можно ожидать от „мистера Нет“? — Митя хмыкнул, — вот к кому ему точно надо было идти, так это к Кешке с Леной, эти бы без звука согласились, хотя, вряд ли они…»
В эту секунду Митя услышал в коридоре резкие, гулкие хлопки. Сначала один, потом два подряд. Выстерлы… Митя почему-то немедленно подумал про выстрелы. Сразу после хлопков за стеной что-то брякнулось на пол, словно тяжелый мешок. Потом послышались голоса, вернее, один голос, который что-то жалобно кричал, но Митя не мог разобрать слова. Сердце Мити упало, а ноги сделались ватными. Тем не менее, он ринулся с места и, совладав с дрожью, рванул на себя дверь в коридор.
Его глазам предстало жуткое зрелище. Слева от двери, привалившись спиной к стене, на полу сидел Афонин. В одной руке у него был пистолет, другой рукой он зажимал бурое пятно на футболке, которое медленно расползалось. Он тяжело дышал и то и дело постанывал. Слева от него лежал «дипломат», видимо, он выронил его при падении. Перед ним на корточках сидел молодой человек, одетый в строгий черный костюм и галстук, в одной руке у которого тоже был пистолет, а другую руку он периодически пытался протянуть вперед, к зажатому рукой Афонина бурому пятну, словно пытаясь помочь ему остановить кровь, но, не донеся ее до цели, каждый раз резко отдергивал, будто боясь сделать Афонину больно. В глазах его стояли слезы, на лице изобразился ужас. Он плаксиво взвизгивал: «Борис Викторович! Борис Викторович!» А в перерыве между взвизгиваниями орал в крохотный микрофон, закрепленный у него за ухом: «Зовите врача, суки! Врача зовите! Ведяев, гад, шефа подстрелил!»
Шагах в трех от Афонина и, как решил Митя, его охранника на полу было распластано тело еще одного человека, одетого все в тот же черный костюм, белую рубашку и галстук, ноги и руки его были раскинуты, из правой руки вывалился пистолет. На белой рубашке алело пятно крови. Струйка крови стекала изо рта на пол, образуя на нем маленькую лужицу.
Митя почувствовал, что ему нечем дышать. Его повело в сторону. Он ухватился за дверной косяк и несколько раз глубоко и часто вдохнул.
«Дмитрий,» — услышал он слабый голос. Он посмотрел вниз. Афонин глядел на него затуманенными глазами. «Помоги…» Митя сделал было движение, собираясь наклониться вперед, но Афонин вдруг обратился к охраннику, хотя и продолжал смотреть на Митю: «Петруха!» Митя остановился. «Тут я, Борис Викторович!» — все так же плаксиво с готовностью отозвался охранник.
«Не скули как баба! — металлическим голосом приказал Афонин. Охранник тут же суетливо утер глаза рукавом пиджака. — Ну-ка, возьми у Ведяева пушку!» «Да,» — закивал охранник, быстро поднялся на ноги, подошел к напарнику и левой рукой приподнял его пистолет из полураскрытой ладони, которая его сжимала и отпустила в момент падения. Охранник встал во весь рост и показывал Афонину в одной руке свой пистолет, в другой — Ведяева.
«Мне давай,» — прохрипел Афонин. Охранник поспешно выполнил приказ и наклонился к Афонину, протягивая ему пистолет напарника. Афонин выпустил из руки свой собственный пистолет и, морщась от боли, приподнял руку, забирая пистолет, который протягивал ему охранник.
«Три шага назад!» — так же хрипло скомандовал он.
Охранник послушно отступил.
Афонин медленно, стискивая зубы и чуть подвывая, поднял руку с пистолетом и направил ее на охранника. Мите показалось, что он… целится. В следующую минуту прогремел выстрел и охранник рухнул замертво.
Митя в ужасе дернулся. «Дмитрий!» — услышал он голос Афонина. «Помоги…» Митя машинально наклонился к нему.
«Возьми у меня пистолет, — стиснув зубы полушепотом проговорил Афонин. — Ну же…» Митя застыл от ужаса. Он смотрел на Афонина. Тот поднял глаза. Это был тяжелый, каменный взгляд, Митя почувствовал, что теряет волю. Он протянул вперед руку. «Платок возьми в кармане,» — перебил Афонин. Митя дрожащими пальцами, боясь причинить раненому боль, как мог осторожно нащупал во внутреннем кармане пиджака платок. «Оботри отпечатки.» Митя переложил пистолет в левую руку и правой неумелыми, скованными движениями вытер поверхность оружия. Он переложил пистолет в правую руку и держал его через платок. «Теперь вложи его в руку Ведяева,» — скомандовал Афонин. Митя мешкал. «Ну!..» — зловеще проскрипел зубами Афонин. Митя попятился, пока не наткнулся ногой на труп второго охранника. Он обернулся. Два трупа лежали друг напротив друга, шагах в трех. Митю охватил ужас! Это была перестрелка в упор! Кто мог решиться на такое? Ради чего? «Дурак, — услышал он голос Афонина, сквозь одышку выдавливавшего из себя каждое слово. — сейчас здесь менты будут. Делай что говорят!» Он обессиленно выдохнул. Митя поспешно нагнулся, вложил пистолет в руку второго охранника и отбросил в сторону платок.
«Хорошо, — проскрипел зубами Афонин. — Теперь иди ко мне.»
Митя нетвердым шагом вернулся назад. «Не дрейфь, Дмитро, — Афонин сделал попытку улыбнуться. — Прорвемся.»
Митя обводил привалившегося к стене Афонина взглядом и ничего не мог из себя выдавить. Он чувствовал, как бьется сердце и подкатывает дурнота.
«Возьми „дипломат“, — Афонин откинул голову к стене и тяжело дышал, видно было, с каким трудом ему дается речь. — Не тормози, — простонал Афонин, когда Митя снова замешкался, — Делай, что велю. Быстрее. Времени нет.»
Митя вздрогнул и поспешно огляделся. «Дипломат» лежал на полу прямо под его ногами. Он тут же подобрал его. «Пять восемь два,» прохрипел Афонин. Митя поднес «дипломат» поближе. Кодовый замок. Митя с усилием поставил на нужные места туго вращающиеся колесики и, балансируя кейс на согнутом колене, щелкнул замки справа и слева. Крышка отскочила вверх.
Внутри лежала пожелтевшая от времени картонная папка, в каких обычно хранят канцелярские дела — с глухими боковыми отворотами, складывающимися вовнутрь. Папка была толстая, но плотно завязанная продетыми сквозь вырезы в титульной обложке и продольном закрывающемся отвороте зелеными тесемками. И тесемки эти, и края картона обтрепались от времени, но были еще вполне добротными. Титульная обложка была украшена старомодной рамкой и жирной типографской надписью «Дело N____» Ниже Митя успел разглядеть написанное жирным синим карандашом непривычным печатным почерком «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО…»
«Бери папку, — Митя дернулся на голос Афонина, — неси в кабинет, спрячь среди бумаг.» Митя на мгновение перевел взгляд на говорившего. «Менты обыск будут делать. Так отбрехаться легче. Скажешь… м-ммм…» — Афонин взвыл от боли. Митя ринулся, было, к нему, но понял, что ничем не поможет. Он посмотрел на папку, лежавшую в кейсе. Надо было действовать.
Митя выхватил папку из «дипломата», отставил его на пол, а сам, быстро глянув на Афонина, бросился в к двери. Медлить было нельзя. Распахнув дверь, Митя огляделся. Стол Людочки, тумба под ксерокс, столик с кофеваркой, шкаф для бумаг. Шкаф! Верхняя часть шкафа представляла из себя углубление с двумя полками для книг и стеклянными дверцами, в нижней, закрытой на обычные деревянные дверцы, хранили техническую утварь и всевозможные давно позабытые вещи, разобраться с которыми никак не доходили руки. На полках в верхней части за стеклом стояли альбомы по искусству, каталоги выставок. Вот! Митино сердце подпрыгнуло от радости. Несколько дней назад он поставил сюда материалы по Дюреру — в его собственном кабинете было уже некуда ничего класть; сколько раз он клялся навести порядок и выкинуть макулатуру! — это были брошюры с рефератами, подшивки газетных вырезок, ксерокопии библиотечных книг, гроссбухи с его записями, в общем, именно то, на фоне чего афонинская папка может стать неприметной. Митя шагнул к шкафу, распахнул стеклянную дверцу и уверенным движением вставил папку в ряд прочих бумаг. Закрыв стеклянную дверцу он, не оглядываясь, направился к двери и быстро вышел в коридор.
Афонин поднял глаза. «Ну?» Митя кивнул. Афонин облегченно выдохнул. «Подай «дипломат», — позвал он. Митя подобрал кейс и протянул его Афонину. «Открой». Митя прислонил кейс к себе, и потянул за крышку, поскольку кейс был не защелкнут. Митя остался стоять с полураскрытым «дипломатом». В это время Афонин попытался поднять правую руку, но скорчился от боли и опустил ее. «Достань у меня из карманов деньги. Все, что найдешь.»
Митя снова отложил кейс, нагнулся к Афонину и осторожно, боясь сделать лишнее движение, просунул руку во внутренний карман блейзера, куда Афонин убирал пачку долларов. Нащупав пачку, он извлек ее из кармана. «Кидай в кейс,» отрывисто приказал Афонин. Митя повернулся, раскрыл крышку «дипломата», которая теперь стояла под углом девяносто градусов, и бросил на пустое дно афонинские деньги. Пачка с тупым звуком ударилась о кейс и отскочила чуть в бок. Митя посмотрел на Афонина и собирался проверить другой карман, но Афонин повел головой. «Там лопатник. Оставь. В боковых еще.» Митя, все также осторожно, но уже увереннее, обыскал боковые карманы. В одном он нашел пачку долларов, в другом пачку купюр по пять тысяч рублей. И одну, и другую он бросил в «дипломат». «Да, — прохрипел Афонин. — захлопывай.»
Митя потянулся к защелкам, но в это время в дальнем конце уходящего углом влево коридора, метрах в двадцати пяти от них, загремели и открылись дверцы лифта. Из него, осторожно ступая, сжимая в левой руке рацию, а в правой пистолет, вышел человек в желто-черном форменном кителе и брюках охранявшего здание ЧОПа. Дверцы лифта захлопнулись с таким же грохотом и в коридоре стало совсем тихо. Издалека Митя не мог узнать, кто это был. Охранник шел крадучись, медленными шагами. Пройдя путь до половины он замер, медленно опустил руки и раскрыл рот: «Ёбт…» Теперь Митя разглядел, это был охранник Коля — тупой и неприятный тип. Коля постоял секунды три, скосившись глазами на убитых охранников, потом на Афонина и Митю, поднес к уху рацию и нажал на кнопку. Раздался свист и щелчки. «Егоров, слышишь меня? Егоров, мать твою! Скорую вызывай. И ментов. У меня два трупа, один тяжело раненный. Доложи начальству. Дуй ко мне.» «Твою-то мать! — донесся из рации искаженный, неестественный голос. — Понял. Прием.»
Коля выключил рацию и осторожно, переваливаясь с ноги на ногу, оглядываясь по сторонам одними глазами, подошел к Афонину. Настороженно, словно не узнавая, посмотрел на Митю, потом на Афонина: «Чё тут у вас…» «Охранники мои, — выдавил из себя Афонин, перебивая Колю. Митя видел, каких титанических усилий стоило Афонину произносить что-либо, а уж тем более говорить длинными предложениями, но Афонин все равно говорил, тяжело и часто дыша и морщась от боли, — обнести меня хотели, бабло не поделили, перестреляли друг друга, ну и меня, суки!» Коля посмотрел на Митю. Афонин перехватил его взгляд. «Паренек не при делах. Я к ним картину покупать приходил. Он на звук выбежал, ничего не видел.» Афонин сделал несколько коротких, частых вдохов и выдохов. «Там, вроде, еще один. На лестнице. Поди, глянь!» Коля машинально посмотрел вниз по коридору в сторону двери, ведущей на лестницу, затем выпрямился, сунул рацию в нагрудный карман, вскинул правую руку с пистолетом, правда не до конца, а чуть согнув ее в локте, левой подхватил правую за запястье и, повернувшись боком, широкими шагами пошел вперед. Через несколько мгновений, открыв ногой дверь на лестницу, он скрылся из вида.
«Дмитрий!» Митя, следивший глазами за охранником, встрепенулся и посмотрел на звук голоса Афонина. «Слушай и запоминай. Для ментов легенду ты слышал: ты не при делах, вышел, когда все кончилось, ничего не видел, я к вам приходил картину покупать, этого твоего, как его, Дюре… ра. Пойдет?» Митя поспешно закивал. «Папку береги. За ней охотятся. Кто, не знаю. Думал Ведяева на дыбу подвесить, чтоб узнать, а тот, Бельмондо, опередил. Он ведь папку никогда живьем не видел, а тут, вот она, ему башку и снесло, испугался, что заныкаю глубоко, вот и решил буром переть, напролом. Бажбан, фраер гунявый.» Афонин замолчал, переводя дух, но тут же, стиснув зубы, продолжил: «Если откачают в больничке, дальше вместе будем работать, как с отцом твоим. А если сдохну, — Афонин скривил рот, силясь ухмыльнутся, — значит не судьба.» Афонин чуть приподнял правую руку и сделал пальцами подзывающий жест. Митя, еле дыша от волнения, наклонился к Афонину. Тот снова подозвал его рукой. Митя нагнулся почти к самому его лицу. Афонин тяжело, горячо задышал ему в щеку: «Тебе все достанется. Владей. За себя не бойся, свидетелей я убрал, как видишь, так что про тебя никто не узнает. Эх, как жалко, что сам не попользовался. Нет на земле правды. А то, что к тебе перейдет, видать, — по справедливости. Это же великая сила. И власть. Власть над миром…» Афонин замолчал. В этот момент у Мити за спиной скрипнула протяжно дверь на лестницу. «Перстенек ищи у Нестеренко,» — с жаром выдохнул Афонин и слабо, как мог, подтолкнул Митю в грудь пальцами правой руки. Митя в ту же секунду выпрямился и обернулся.
Из двери вышел охранник Коля и, опустив руку с пистолетом, снова вразвалочку, но уже быстро, направился к Афонину с Митей. На лице его было выражение гнева. «Ты чё мне втираешь, мужик? — говорил он на ходу, пока не подошёл вплотную и не встал, заложив руки за спину, расставив ноги и нависая над Афониным словно родосский Колосс. — Какой третий? На лестнице нет никого. У тебя охранников сколько было?» Афонин отвернул голову: «Показалось, значит. Думал, сообщника привели.» Коля недоверчиво покачал головой: «Ладно, милиция разберется. Сильно тебя? Может, перевязать?» Под Афониным набралась уже бурая лужица, которую Митя во всей суматохе и не замечал. «Чёрт, — подумал он, — ведь правда надо перевязать. Он же умрет от потери крови!» Афонин тем временем повернулся лицом к Коле. «Слышь, братан, пацан пусть к себе пойдет, присядет. Видишь, весь белый. Того и гляди, окочурится.» Коля повернулся к Мите: «Никольский, ты как?» Митя ничего не ответил. «Ладно, иди в кабинет, как менты приедут, позову, — Коля нервно посмотрел на часы. — Твою мать, где же эта скорая?! Никольский! Тащи полотенце!» Митя и сам подумал про полотенца. Он в два шага достиг двери приемной, рывком распахнул ее и бросился к шкафу, в верхней части которого он спрятал афонинскую папку. Сейчас он открыл нижнюю часть, порылся на полке и извлек три сложенных пополам вафельных полотенца, развернулся и кинулся в коридор. «Вот,» — протянул он полотенца Коле. «Не густо,» — протянул Коля. Он подумал с секунду, потом дал одно полотенце Мите, два других связал морским узлом, и обернувшись, сел на колени рядом с Афониным. «Помогай!» — бросил он Мите через плечо. Митя присел рядом. Коля поддел связанное полотенце под спину Афонина, концы вывел наверх, затем обернулся к Мите, взял у него третье полотенце, сложил его вчетверо, потом взял руку Афонина, сжимавшую рану, отвел ее в сторону и наложил сверху сложенное полотенце. Афонин сильно ослабел и обмяк и уже не сопротивлялся. После этого Коля ловко скрестил концы полотенец на животе Афонина и плотно, силясь и тужась, завязал их на два узла. Афонин крякнул, хватая воздух, откинул обе руки и беспомощно склонил голову вбок. Прижатое к ране узлом полотенце стало набухать бурым пятном. Коля достал из кармана рацию: «Егоров, мать-перемать! Где эта скорая? Звони им, у меня сейчас третий труп будет!» Из динамика зашипело и захрипело: «Здесь они, в лифт сели. Сейчас будут.» «Добро,» — отрезал Коля и выключил рацию.
Митя медленно встал, выпрямился и прижался к стене. Постояв несколько секунд, он повернулся всем телом и, отключившись от происходящего в коридоре, как сомнамбула зашел в приемную, прикрыл за собою дверь и, держась одной рукою за стол, обошел его и свалился в кресло Людочки. Он глубоко выдохнул и откинул голову назад. Ему действительно было нехорошо, — кружилась голова, саднило в груди, то и дело подкатывала тошнота, — но холодный ужас, охвативший его в первые минуты после увиденного в коридоре, отпустил и не стучал больше в висках, видимо, естественная защита нервной системы поставила внутри какой-то блок, который командовал мозгу успокоиться, чтобы не взорваться. Ужас уступил место бесчувственной апатии.
Митя хотел было найти свой мобильник, но вспомнил, что оставил его в кабинете, рядом с компьютером. Он с досадой посмотрел на стол, увидел офисный многоканальный телефон, протянул к нему руку, снял трубку и набрал номер. Когда на том конце ответили, он произнес: «Дядя Слава, у нас ЧП. Ты можешь приехать в офис?»
* * *
«Пишите, — произнес следователь, махнув Мите указательным пальцем. Митя поискал на людочкином столе ручку, увидел несколько в подстаканнике, взял одну. — „C моих слов записано верно. Исправлений и дополнений не имею,“ фамилию, имя, отчество полностью, подпись.» Митя быстрым почерком написал в самом низу страницы, на последних разлинованных строчках бланка, продиктованный текст и так же быстро расписался в отведенной для этого ниже графе. Он подвинул подписанный лист через стол к следователю, сидевшему на табурете с другой стороны от Людочкиного кресла. Голова его гудела. К горлу то и дел подступал неприятный ком. Митя хотел, чтобы все это как можно скорее закончилось. Его мучило нетерпение. И ожидание главного момента, который должен был наступить очень скоро.
«Прекрасно, Дмитрий Иванович,» — следователь качнул головой, забирая у Мити листок с объяснениями по факту произошедшего. Он быстро пробежал его глазами, затем взял лежавшую справа от него кожаную коричневую папку на молнии, раскрыл ее и аккуратно убрал туда листок, после чего, отложив папку в сторону, с выражением добродушия, на которое способны только оперативно-следственные работники в момент допроса, посмотрел на Митю и весело произнес, разводя в беспомощном жесте руками: «Ну, а теперь, пальцы и — переходим к обыску!»
Митя встрепенулся. Хотя именно этого момента он и ждал. Сейчас все случится, сейчас. Сердце его забилось чаще. «А мой дядя?..» — начал он неуверенно, слегка приподнимая правую руку, указывая на дверь. «Конечно, конечно, — пробасил следователь, приподняв плечи и снова разведя руками. — Ростислав Игоревич будет присутствовать. Обязательно.» Следователь поднялся с табуретки и подошел к двери в коридор. Приоткрыв ее, он окинул кого-то глазами. «Понятые?» — спросил он. Ответа Митя не слышал. «Ростислав Игоревич, — следователь перевел взгляд в сторону и заговорил все тем же добродушным тоном. — Вы можете пройти в кабинет.» Он чуть посторонился, пропуская дядю Славу. «Семён, — крикнул он в коридор. — Пальцы откатаешь?» «Лёх, — донеслось в ответ приглушенно. — Давай попозже, тут возни…» «Понятые, — обратился он к кому-то, — а вы чего ждете? Заходите, заходите.» И несколько раз махнул рукой, приглашая понятых войти…
Полиция приехала через пять минут после приезда скорой. Митя в коридор не выходил, но когда копошение, голоса и звуки шагов бригады медиков снаружи стихли, в дверь приемной заглянул охранник Коля: «Милиция приехала. Жди, сейчас к тебе придут.» Но ждать пришлось добрых полчаса. Митя машинально подумал, что вот и Коля никак не может привыкнуть к новому названию правоохранительных органов. А ведь прошло уже полгода с тех пор, как Дмитрий Анатольевич отменил этот символ «эпохи застоя». «Как долго мы будем цепляться за старое? — вертелось в голове у Мити как-то само собой. — Наверное, до тех пор, пока проспект не перестанет быть Ленинским, а метрополитен — имени Ленина.» В результате следователь и дядя Слава пришли одновременно, практически столкнувшись в дверях. Следователь показался Мите мужчиной средних лет, среднего роста и средней комплекции. Он был одет в легкий серый плащ, полы которого были распахнуты, черные вельветовые брюки и водолазку. Подмышкой он держал папку-портфель из коричневой кожи с застежкой-молнией.
Следователь сделал жест рукой, приглашая дядю Славу пройти первым. Дядя Слава шагнул в кабинет, следователь вошел за ним и закрыл за собою дверь.
«Следователь по особо важным делам Садохин Алексей Сергеевич, — сказал он сдержанно, поднося к глазам дяди Славы раскрытую красную корочку и поворачивая голову в сторону Мити, чтобы и тому было ясно, с кем они имеют честь беседовать. — Представьтесь, пожалуйста.»
«Никольский Ростислав Игоревич, генеральный директор компании Nikolsky Art, родной дядя этого молодого человека, « — ответил дядя Слава уверенным голосом, кивнув головой в Митину сторону.
Следователь перевел глаза на Митю. «Никольский Дмитрий Иванович, заместитель генерального директора компании Nikolsky Art.»
«Чудесно,» — сказал следователь, склонив голову набок и глядя как бы снизу вверх.
А дядя Слава тем временем кидал беспокойные, тревожные взгляды на Митю, раздражаясь, казалось, тем, что следователь Садохин не дает ему броситься к племяннику, которому сейчас наверняка нужна поддержка. Митя постарался дать дяде Славе понять, что все в порядке, кивнув ему в ответ и на мгновенье прикрыв глаза, чтобы тот перестал нервничать. Дядя Слава, увидев Митин кивок, едва заметно облегченно выдохнул. Но во взгляде у него по-прежнему стоял ужас, тревога и недоумение.
«Документы у вас с собой?» — поинтересовался следователь, взглянув поочередно на Митю и дядю Славу. «Да, конечно,» — ответил дядя Слава и протянул ем свой паспорт, достав его из кармана пиджака. Следователь Садохин прочитал вслух имя, фамилию и отчество, затем перевернул несколько страниц, пролистал оставшиеся и протянул паспорт назад дяде Славе жестом вручающего награду.
«У меня паспорт не с собой,» — обреченно сказал Митя, когда следователь Садохин повернулся в его сторону.
«Плохо, — мотнул головой следователь. — Ну ладно. Разберемся.»
Он постоял немного, озираясь вокруг. «Значит, свидетель Вы?» — сказал он, указывая глазами на Митю. «Да,» — подтвердил Митя. «А Вы, — он кивнул дяде Славе. — приехали позже.» «Да, — начал объяснять дядя Слава. — Мне позвонил племянник, сказал, что в офисе ЧП.»
Следователь прошелся по комнате, развернулся у двери, посмотрел на дядю Славу.
«Ростислав Игоревич, — спросил он. — А Вы знаете, что здесь произошло?»
Дядя Слава на мгновение потупил взор, но тут же снова посмотрел на следователя уверенно и твердо. «Охранники сказали мне, — произнес он сокрушенным голосом, — что в нашем офисе произошла перестрелка, есть раненые и убитые. В коридоре я видел следы крови, очерченные мелом контуры тел. Это какой-то ужас, который не укладывается в моей голове. Это все, что мне известно.»
«А Вы знали о посетителе, который сегодня приходил к вашему племяннику, и о цели его визита?» — следователь Садохин указал головой на Митю. Дядя Слава недоуменно повернулся в Митину сторону. «Н-нет,» — начал он, пытаясь смотреть одновременно и на Митю, и на следователя, но тот перебил его. «Ну хорошо. Подождите пока в коридоре. Мне нужно опросить Вашего племянника. Потом я Вас позову.» «Да, но сейчас должен подъехать наш адвокат, — начал дядя Слава. — я хотел бы дождаться его.» «Опрос свидетеля на месте происшествия я могу проводить без участия адвоката, — коротко отрезал следователь, — прошу Вас, Ростислав Игоревич! — следователь сделал жест рукой, указывая на дверь. Дядя Слава помедлил несколько секунд, коротко посмотрел на Митю, и наконец решительной походкой вышел из приемной. Когда дверь за ним захлопнулась, следователь Садохин подтянул к себе табурет и, оседлав его, сел напротив Мити.
«Дмитрий Иванович, скажите, Вы были ранее знакомы с Афониным?» Вопрос этот, заданный вкрадчивым голосом, заставил Митю насторожиться. Значит, он уже все знает. Ну конечно, Афонина наверняка уже допросили в больнице. И про тех двоих, убитых охранников, тоже наверняка все уже выяснили. Неужели он подозревает его, Митю, в соучастии? И знает про Афонина и отца? И вообще все уже знает? «Нет,» — ответил он протяжно, мотая головой. «И ничего не знаете о нем?» — тут же подхватил следователь. Митя молча покачал головой. «А с какой целью он приходил к Вам, Дмитрий Иванович?» Митя скривил губу, пытаясь выразить недоумение. «Он хотел купить с нашей помощью картину Дюрера.» «И как? Купил?» «Нет, я объяснил ему, что в настоящий момент это невозможно.» Следователь на мгновение прервался, словно ждал от Мити продолжения сказанного. Но Митя молчал. «А почему он пришел именно к Вам?» — снова начал следователь, поняв, что Митя не настроен давать развернутые ответы. «У меня завтра открытый доклад в Пушкинском музее, по Дюреру. Наверное, он увидел мое имя на афишах.» «Ах, вот как. Ну что ж, очень может быть. И на чем вы расстались?» «Он сказал, что ему очень жаль, и ушел. А потом… за дверью… я услышал хлопки… и вышел в коридор…» «Понятно, понятно.» Следователь потянулся к своей кожаной папке, которую он, садясь на табурет, примостил рядом с ксероксом, расстегнул молнию и достал несколько незаполненных бланков. «Сейчас мы запишем Ваши показания, потом эксперт-криминалист снимет Ваши отпечатки и мы проведем в этом кабинете обыск. После чего, — следователь Садохин привстал и левой рукой пододвинул под собой табурет поближе к столу, в правой удерживая кожаную папку и бланки, — я не буду вас больше задерживать.» Сказав это, он снова добродушно улыбнулся и, отложив в сторону папку, достал из кармана ручку, разложил бланки с противоположной от Мити стороны стола и приготовился писать протокол. «Ваше имя, отчество, фамилия, дата и место рождения, адрес регистрации,» — монотонно начал следователь. Но прежде чем Митя смог ему ответить, у следователя зазвонил телефон. Он выудил трубку из внутреннего кармана плаща. «Да, слушаю… Ага… Твою мать… Ладно, понял… Давай…» Следователь нажал сброс, но трубку не убрал и, поигрывая с ней, периодически поднимал глаза на Митю. «Только что в больнице скончался Ваш сегодняшний посетитель Борис Викторович Афонин, он же „вор в законе“, один из главных „авторитетов“ преступного мира по кличке „Афоня“.» Митя остолбенел. Он почувствовал, как приоткрылся от удивления его рот. «Послушай меня, Димон, — сказал следователь заговорщическим полушепотом, наклоняясь к Мите и глядя на него в упор, — Такие люди как Афоня никогда и ни к кому не приходят просто так. Никогда. Если у тебя есть, что мне сказать, говори сейчас. Тогда я смогу тебе помочь.» Митя тупо, раскрыв рот, смотрел на следователя и не мог сейчас ни о чем думать и ничего сказать. «Ну, как знаешь.» Следователь выпрямился, голос его принял официальный тон. «Я запишу твое объяснение. Но я узнаю всю правду. Рано или поздно, узнаю…»
Протокол был закончен и подписан, в комнату вернулся дядя Слава. Вслед за ним зашли понятые — два охранника из местного ЧОПа, Митя вечно путал их имена. Следователь Садохин встал посредине комнаты, спиной к шкафу с буклетами. По правую руку от него, у двери, стояли понятые, по левую — Митя за людочкиным столом и дядя Слава с другой стороны стола напротив.
Следователь Садохин обвел присутствующих взглядом и обратился к дядя Славе. «Сейчас в присутствии понятых в данном помещении будет произведен обыск. Если здесь находятся предметы, имеющие отношение к сегодняшнему происшествию, Вам предлагается выдать их добровольно.»
За дверью послышался шум. Вскоре оттуда донесся чей-то приглушенный нетерпеливый голос. «Да говорю вам, я адвокат! Откройте немедленно!»
Все обернулись к двери. В этот момент она приоткрылась, и в щель протиснулась голова: «Лёх, тут адвокат ломится, я…» Но он не успел договорить. Кто-то толкнул дверь снаружи, она резко подалась вперед, человек, просунувшийся в щель, потерял равновесие и ввалился в комнату вместе с распахнувшейся дверью. Из-за двери показалась фигура невысокого мужчины в темно-синем костюме и элегантной бабочке, с элегантным же кейсом в правой руке. Митя сразу узнал их адвоката и в душе его пронеслось облегчение. Адвокат на их фирме и в их семье появился благодаря стараниям дяди Славы. Как человек обстоятельный и дотошный во всем, Ростислав Игоревич Никольский даже представить себе не мог, как у серьезного бизнесмена может не быть адвоката. Попеременно сотрудничая с несколькими, он наконец остановился на том, который оказался высочайшим профессионалом, которому можно было спокойно доверить заботу о своей семье и своей фирме. По иронии судьбы он оказался давнишним приятелем Митиного отца. Вот этот человек и зашел сейчас в приемную Nikolsky Art. Краем глаза Митя увидел, что и дядя Слава просиял и облегченно вздохнул.
Человек в темно-синем костюме быстро осмотрелся, оценивая обстановку, и в следующую секунду ринулся к следователю Садохину.
«Лейб Хиршевич Нейфельд, адвокат Дмитрия Ивановича Никольского, — произнес он тоном, не терпящим возражений. — Вот мое удостоверение и ордер.» Лейб Хиршевич открыл кейс и, достав оттуда заполненный и скрепленный печатью бланк адвокатского ордера и удостоверение от адвокатской конторы в переплете зеленого цвета, протянул их следователю. «А Вы?..» «Капитан Садохин.» «Очень приятно. Я хотел бы присутствовать при осуществлении Вами следственных действий,» — добавил он, когда следователь вернул ему документы. «Вообще-то, дело еще не возбуждено, — неуверенно проговорил следователь Садохин, опешив от напора Лейба Хиршевича, — но Бог с вами, присутствуйте.» «Спасибо,» — кивнул Лейб Хиршевич, и, повернувшись к дяде Славе, коротко кивнул и ему, затем посмотрел на Митю, так же кивком поздоровался с ним и, пройдя к столу, встал у стены справа от Людочкиного кресла, в котором сидел Митя.
«Итак, — снова начал следователь, — сейчас в присутствии понятых в этом помещении будет произведен обыск. Если в данном помещении находятся предметы, имеющие отношение к происшествию, либо полученные незаконным путем, а также оружие, наркотики, иные не разрешенные предметы, прошу вас выдать их добровольно.»
«Никаких предметов, имеющих отношение к происшествию, в помещении моего клиента нет,» — мгновенно, колким голосом парировал со своего места адвокат Нейфельд. — Равно как нет здесь ни оружия, ни наркотиков. Вы напрасно теряете время.»
«Понятные, — позвал Садохин, глядя на адвоката недобрым взглядом. — Попрошу подойти ближе.»
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.