Бесплатный фрагмент - Кангюй

От своего имени и от имени племён канлы (канглы), автор выражает глубочайшую признательность выдающимся российским ученым историкам
Л. М. Левиной и С. А. Яценко за научные достижения в археологии индоевропейских народов Приаралья и Сырдарьи, Кангюйского государства (Джетыасарская культура).

Церемония

Тебе, Кангюй, от канлы благодарение.

Воссияй, Кангха, как прежде!

…богу равным кажется мне по счастью

Человек, который так близко-близко

Пред тобой сидит…

Сапфо

178 год до нашей эры. На юго-западном краю Великой степи. Государство Кангюй. Окрестности столицы Кангхи. За три дня до весеннего равноденствия

В тесной казарме приграничной стражи не повернуться. В тщательно вычищенном крестообразном помещении второго этажа башни, сложенной из массивных квадратных глиняных-сырцовых кирпичей, при четырёх внутренних основательно-солидных деревянных колоннах, празднично. На низких пристенных лежанках — свежие плетёные камышовые циновки. Пахнет дешёвыми травяными благовониями. Запах резкий, винно-терпкий, горький, но к месту подходящий. С прокопчённых балок перекрытий свисают нарядные пучки полевых цветов. На недавно оштукатуренных мелом стенах красуются тамги родов страны Кангюй и её вассалов, умелой кистью тщательно выведенные, в насыщенном цвете красной охры.

Среди родов знати, общим числом под добрую сотню, особо заметна тамга у правого угла строения, почти под самой балкой, гребень матери-богини с пятью тонкими шипами вверх. Тамга размером вдвое крупнее и на голову выше прочих, по расположению близлежащих к ней полукругом. В том тесном полукруге: тамга-солнце, крест из острых наконечников стрел в движении с востока на запад; тамга — корона-бактриан из двух объединённых наконечников стрел, обращённых остриями вверх; тамга-цитадель, квадрат с четырьмя кольцами, вписанными в углы; тамга — два посоха жрецов, выходящих противоположно из растянутого овала-щита; тамга — три посоха жрецов, выходящих из овала-щита, два совместных и третий посох противоположно им; тамга — два посоха вождей, совместных, водружённых поверх двух лежащих копий и тёмно-синей тамги-волка, треугольника — острия стрелы, направленного вверх, с двумя хвостиками, выходящими в противоположные стороны из острия.

В свете пламени напольного открытого очага семеро крупного сложения мужчин учиняют придирчивый осмотр некому изделию мастера. Осмотр проходит у прочного в массивности, дубового складного походно-охотничьего-жреческого стола, что выставлен точно по центру казармы. Пятеро из мужей, хозяева казармы, из всаднического сословия, в дорогих шёлковых одеждах, с узором из крестов, оттенков тёмно-синего и пурпурно-красного цветов, при наборных серебряных поясах и островерхих шапках из войлока. Двое пришлых гостей — в чёрной грубой ремесленной коже, с непокрытыми головами, по виду владелец мастерской и его подмастерье. Шестерым мужам на вид около двадцати — двадцати пяти, подмастерью, отроку, лет шестнадцать.

Некое изделие переходит из рук в руки, каждый раз при смене владельца вызывая очередное шумное приветствие. Приветствия те звучат сплошь суровые, в тоне почтительные, словно при встрече с потомком известного рода. Лишь только раз, от самого младшего, безусого, рыжеволосого, в веснушках, раздалось восхищённо-протяжное, нежно-страстное, как на полную яркую луну. После приветствия изделие примеряется, прикладывается к губам, передаётся дальше. Кузнец с широким открытым благодушным лицом, привычкой раздутыми щеками бурундука с трудом сохраняет напускное спокойствие, часто перебирает края фартука, мнёт засаленную кожу, ожидая вынесения общего суждения.

Меж тем непонятный предмет, медлительно описав круг, оказывается в руках самого высокого из облачённых в шелка хозяев казармы. Красивое строгое лицо правильных пропорций покрыто коричневато-красной корочкой, что обретает всяк живущий без укрытия на открытых просторах степи. Зелёные глаза у замыкающего смотрины отталкивающе холодные, как ветер недавней зимы. Взгляды присутствующих согласно сходятся на мрачном молчуне. Молчун никак не выдаёт эмоций. Уже сложившийся ритуал встречи гостя нарушается. Приветствие изделию не оглашается. С недоверчивым видом всадник, провернув несколько раз в руках ему переданное, печалится до глубоких морщин разочарования на лбу. Восторги товарищей быстро смолкают. Владелец мастерской теряет спокойствие. Кузнец заговаривает торопливо-суетливо, оправдываясь, словно бы располагая мнением влиятельного заказчика:

— Обещал взвесить… испытать на прочность. Докажу — он без изъянов. Слой за слоем сплетал. Слои в узор сводил. Щепотку меди заговорённой добавил, от избавления страха перед водой. Молитвы матери-богине при огне над ним произносил. Клянусь, внутри нет коварных трещин. Ему можно доверять любое поручение.

Слова горячих заверений, однако, не производят никакого впечатления на того, к кому они обращены.

— Взвесь. — Тон ответа такой же холодный, как и глаза говорящего. Щёки кузнеца опадают. — Пришлый тохар, ты терпение моё искушал? — Растягивая слова, всадник стыдит надменным тоном. Сжимает обеими руками серебряных грифонов на поясе. — Возгордился ты в ленивом нерадении? Сегодня день в день как год прошёл с оплаты. Десять тучных быков при рогах у тебя пасутся. Двадцать тонкорунных овец приплод тебе осенью прошлой принесли и этим летом ещё принесут. Отдаёшь же мне не весь заказанный набор. А я ведь мог и не дожить до этого весеннего дня. Кому б тогда передал моё, мне принадлежащее? Врагам, над могилой? — Зелёные глаза со спокойными зрачками холоднее льда, однако и без ярости тоже. — Есть ли у тебя железо в достатке для взвешивания?

Досада друга разделяется его окружением. Первое восхищение легко забывается. Устыжённый густо-бордово краснеет. Опускает виновато лицо. Капли пота текут за шиворот одежд. На пол к ногам заказчика ложатся запоздалые извинения:

— Не сердись, благородный! Зачем тебе моя поспешная глупость? Не желал осрамить тебя в трудах твоих. Вещь достойна тебя. Прошу, посмотри не на срок, но на узор. Узор — моё доказательство. О-от ведь, не на каждом же роскошном ковре такое плетение. Ткачи из Бактрии будут завидовать тебе. Хоть ты не позволил мне наклеивать с камедию золото и без резьбы кость моих накладок, но красив он и без золота. Только о твоём заказе и радел. За прошлый год не было и дня, чтобы я к нему не прикасался. Даже во снах корпел над ним. Для тебя, лучший из нас, старался.

Говорящий мелко-часто трясёт потной головой. Присутственная причёска распадается на непослушные косы. В косах видны праздничные кожаные ленты с тиснёным узором. Мастер принимает неподобающе дружески-свойский вид. Виноватость сменяется готовностью принять наказание.

— Делам твоим славным спешка моя не нужна. Никому бы его не отдал, клянусь тебе честью своей пред богами и людьми, заверяю тебя — переломил бы его и в землю его обломки закопал. С благожелательной молитвой прощания, конечно.

На твёрдо проговорённой клятве пятеро всадников заметно смягчаются. Вновь слышатся громкие похвалы сложному узору. Мастер смиренно прикладывает обе руки к груди, переходит на умоляющий, сбивчивый шёпот:

— Прошу, прими его, дай ему имя. Не убивай его, прошу тебя, не ломай его, пусть живёт в чести, как и ты живёшь. Верность предкам имя твоё. Смерти не желаю твоей… ибо в жизни твоей наша жизнь сокрывается.

Хмурый всадник недовольно выставляет к лицу мастера открытую ладонь левой руки. Извинения приняты. Подмастерье откидывает штопаный кожаный фартук со стола. На столе разложены бронзовые старинные весы, рядом с ними ровные бруски железа. Вновь довольные улыбки появляются на лицах товарищей заказчика изделия. Владелец мастерской поднимает весы. Подмастерье обеими руками уважительно принимает некое изделие из рук недоверчивого всадника, проговаривая неслышно губами своё личное приветствие изделию, выкладывает на правую чашу. Плечо весов принимает немалый вес.

— Железо для взвешивания — с тем же клеймом, что и твоё, мне данное. Мера честная.

Кузнец лично уравнивает левую чашу брусками. Волнуется, торопится, излишне спешит. Бруски непослушно выскальзывают из умелых рук. Падают со звоном на плиты каменного пола. Мастеровой, присев, собирает меру. Вновь укладывает на чашу. Заказчик теряет интерес к затянувшемуся взвешиванию, скучающе оборачивается к открытому дверному проёму лицом. Солнце весны куда как интереснее непослушных весов с убегающей мерой. В краткий миг под ослепительными лучами пыль, словно нежась в тепле, неподвижно замирает.

Странный гость посещает суровую казарму. Словно народившись из прямых лучей, бабочка влетает в полутьму казармы. Крыльями раскидывает ожившую пыль, направляет петлями полёт к весам. Раздаётся громкий вздох удивления. Всадники оборачиваются к дверному проёму, прищуривают глаза, теперь и их занимает парящее хрупкое создание. Окрас бабочки на удивление схож с одеждами хозяев казармы. Тёмно-синие крылья в обрамлении небесно-голубого. Не по времени гость. Слишком рано для танцев бабочек. Откуда ты?

Гость бесстрашен. Пролетев между мастером и заказчиком, тёмно-синий танцор выбирает для пристанища весы. Стараниями подмастерья весы приведены в баланс, обе чаши точно напротив друг друга. Семеро мужей, словно бы дети малые, замирают, открыв рты, не дыша, пристально ожидая завершение полёта бабочки. Роскошный же гость не только что бесстрашен, но и изворотливо хитёр, играет с вниманием людей, намеренно тянет с выбором чаши. То направится к грузам, то к изделию. И наконец, вдоволь помучив наблюдателей, стремительно делает выбор. Бабочка точно садится на самое остриё меча.

Семеро мужчин шумно выдыхают от увиденного. Старинные весы дрожат, колеблются под весом бабочки, и меч берёт верх над противовесом. Победа придаёт крылатому гостю дерзость. Взмах крыльев, тёмно-синяя пушинка-танцор поднимается к самому суровому лицу из ликующе-веселящихся. Веселье смолкает. Зелёные холодные глаза расширяются от удивления. Бабочка порхает крыльями прямо перед лицом всадника. Осторожно, медленно к невесомому гостю протягивается рука. Ладонь предложенная — грубая, шершавая, покрытая закостенелыми мозолями. Бесстрашному танцору нравятся бранные мозоли. Под протяжный хоровой «о-о-ох!» тёмно-синяя бабочка садится, шевелит усиками и перебирает ножками на ладони всадника.

— Вестник богов. — Гостю-бабочке дают имя. Торжественно оглашают подобающее смелости описание. — Ты танцуешь со смертью. Спасибо за откровение, храброе создание.

К вестнику богов ласковым шёпотом отправляется окончательный вердикт для изделия:

— Узор на металле красивый. Ткачи Бактрии и вправду будут узором любоваться. Возьму твой меч кованый без испытаний. Какому-то отъявленному мерзавцу-преступнику сегодня очень-очень повезло. Тохар, ты должен мне кинжал… в пару мечу. Помнишь про долг? — Кузнец молча кивает, подтверждая долг, указывает руками на огонь в печи. Всадник любуется прихорашивающейся бабочкой на ладони. — Всё ж люблю больше сагарис предков, цельно из бронзы отлитый. Будет моим… Мотыльком.

Столь необычное имя для бранного железа без возражений одобряется всеми присутствующими. Вестника богов впятером препровождают на свет солнца. Раздаются озорные мелодичные насвистывания. Танцор улетает прочь. Там же, за порогом, сарматский меч, длинный, с узким клинком, по виду простой, без дорогих украшений, с прямым перекрестием, рукоятью под две руки, кольцевым сплошным навершием, облачается в ярко-красные, деревянные, с внутренней тканевой отделкой, ножны хозяином.

---

178 год до нашей эры. На краю Великой степи. Государство Кангюй. Столица Кангха. День весеннего равноденствия. Празднество нового года

Несколько тысяч людей, стоящих группами на круглой дворцовой площади Кангхи, с удивлением внимают одинокому воину. Воин в сплошь чёрных тяжёлых доспехах катафракта: от плеч до самых кончиков сапог в пластинчатом доспехе, в коническом шлеме с железной маской на лице. Поверх доспехов надет кафтан из пластин, с широкой юбкой для защиты боков коня. На спине катафракта золотом выведена тамга Кангюя. В ясный полдень торжественного дня начала нового года чёрный силуэт у выносного бронзового алтаря отлично виден присутствующим.

Катафракт многим со стороны напоминает огромного ворона, что пирует со зловещими песнями. От ворона веет смертью, как той, что уже пришла, так и той, что скоро придёт. Говорящий держит в правой руке окровавленный длинный, тяжёлый, железный, о двух лезвиях меч, с которого на алтарь стекает кровь, в левой же — шевелящую губами голову. Голос катафракта в тоне спокойно-торжественный, но слова смыслом — тщательно продуманное оскорбление:

— …Хвала всесильным богам, возлюбленная Кангха стоит на земле пять сотен лет. Пять сотен лет встречает солнце Кангха. Ещё столько же простоит! За стенами Кангхи курганы предков. Герои упокоены в курганах. Вечность смотрит в наши глаза. Кангхе не нужны для величия жалкие друзья. Нам нужны для величия только достойные враги.

В полной тишине чёрный всадник поднимает к безоблачному пронзительно-синему небу голову поверженного врага. Показывает останки всем ветрам. Громко продолжает, поначалу гордо-спокойно, нараспев ликующе растягивая слова, но ближе к концу речи уже угрожающе быстро-зло:

— Парны, те, что называют себя парфянами, слышите меня, нового правителя Кангюя? Парны, вы хоть и кровная родня дахам, но вы уже похожи на царских персов. Вновь и вновь без сражения убегаете из своих земель. Где же ваша решимость возвратить утраченное? Наследие великого вождя скифов вам более не нужно? Даже Гиркания лишь только в пограничье ваша. А Парфиена, Несайя утрачены вами навсегда? Так вы отныне уложили? Чья теперь священная Дара? Скифская? Кто обитает в ней? Кто-то, но не вы, дети Аршака Великого. За что сражались предки?

Бросили вы, парфяне, верных союзников тапуров и мардов в одиночку в горах отстаивать ваши владения? Только горцам дорога храбрость? Неужели быть данником под властью сирийских царей так приятно? Спите вы, парны, на мягких подушках сирийцев? Утопаете в пуховых перинах? Позабыли вы про седло царских скифов? Едите сладкую сирийскую еду? Поёте сирийские песни? Танцуете как сирийцы?

Парфяне, а помните ли вы скрип колёс телег царских скифов? Холод, утешающий до костей в открытой степи? Жалящие песни раскалённого ветра? А упрямство к свободе священного перекати-поле? Помянуть вам, парны, кто скинул луком наместника сирийцев киприота Андрагора и возвёл под луком правителем Аршака Великого над Парфиеной? Помянуть вам, кто защищал Парфию от царей Антиохов? Помянуть вам, кто дважды укрывал, не страшась их гнева, и Аршака Великого, и Аршака Второго?

Позабыли вы песни Великой степи. Позабыли вы про наследие Великой степи. Слышите вы только голос сирийских царей. Позор на ваши головы. Парны! Вы станете изнеженными персами.

---

Не нужны вы нам. Обойдёмся без вашей дружбы. Вождь ваш, Фриапат, потомок славного Аршака Великого, снова просит проверенные отряды для войны. Но в этот раз Кангюй не даст вам всадников. Парфяне — вы для Кангхи и есть враги, царские персы!

Присутствующие поворачивают головы к парфянам. Шесть сотен гостей в одежде парнов-дахов, в остроконечных скифских шапках сжимают в ярости кулаки. Тишина не нарушается. Порицаемые парфяне молча сносят оскорбления. Их бледные лица схожи с мрамором. Несколько десятков парфян покидают площадь. Катафракт поворачивается к следующей жертве. Это бактрийцы. Их посол сразу же напускает на себя надменный вид. На голове гостей-эллинов нарядные кавсии, обшитые дорогим шёлком с золотыми узорами.

— Явану! — Катафракт переходит с языка асиев на койне. — Хайре, эллины! Потомки завоевателей, я, Кангюй, приветствую вас! Над нами светит одно и то же солнце? Или светит одно солнце, но ликом разное для нас и для вас? Над нами солнце Великой степи, а над вами — солнце Эллады? Видел я могилу первого сатрапа Бактрии, Маргианы и Согдианы — македонца Филиппа. Вы постоянно твердите нам, что принесли всё самое лучшее, что познал мир, в наши дикие земли. Но кому и что вы принесли? Может быть, вы взяли у нас самое лучшее, что знал мир? Верно, это вы искали лучшую долю для себя в наших диких краях? Ведь не мы, а вы переселились к нам? Вы собираете урожаи с нашей земли? Или мы собираем урожаи с вашей земли, что некогда была нашей? Солнце Великой степи светит над вами!

Чему вы наставляете нас? Тому же, чему пытались нас учить вами поверженные персы, — как отмеривать монетой дружбу. Кангюй не принимает ценность ни сирийских, ни бактрийских монет. Если на плоской кругляшке из серебра, золота, бронзы или меди… — катафракт замолкает. Окровавленный меч намеренно замедленно выписывает круг в воздухе. Остриё меча оскорбительно направлено в лица послов эллинов, — …а по крайней бедственной нужде и из никчёмного свинца, выбито на вашем языке чьё-то имя около лика богов, это ещё не значит, что Кангюй будет признавать смертного равным богам. Не делит Кангха людей по количеству монет на бедных или богатых. Кангха оценивает людей по посмертным почестям, им оказываемым соплеменниками. Монеты мелкие легко крадут у живых, почести же посмертные забрать у ушедших невозможно. Богат у нас только тот, кого помнят после смерти. И чем дольше помнят, тем предпочтительнее богат ушедший. Лишь доблесть не блёкнет со временем. Такова мудрость предков, на которой стоит Кангха.

Царь Александр не покорял Великую степь. Дань с нас не брал. Города наши не разрушал. В сатрапию Великую степь, как Бактрию и Согд, не обращал.

---

Но правителя Хваризама и сына его признавал царями и заключал союз как с равными. Есть среди нас потомки тех дахов, кто сражался вместе с вами в Индии, но также есть и потомки тех саков, кто сражался против вас на Оксе. Одни из нас добыли вам владения, другие из нас ранили стрелой вашего царя. Как те, что были с вами, так и другие, что шли против вас, — сражались по чести и храбро.

Не вы, эллины, научили нас свободе. Боги свободы были у нас до вашего пришествия. Наш славный Хваризам давно свободен и при персах. Добыли свободу от персов волей своей и оружием. Среди нас не бывало прежде, как нет и сейчас, имущих звания рабов. Поищите рабов в Кангюе — не найдёте. Рабов вы найдёте в Бактрии, Согде, Маргиане, Гиркании, Парфиене, Несайе, Сирии — везде, где проживаете вы. Это вы продаёте на рынках городов ваших рабов. Вы вносите рабов в списки. Списки рабов храните в хранилищах, что у храмов богов ваших. В тех же хранилищах вы храните описи земельных наделов. Храните постыдные списки порабощённых как лучшие сокровища?

К нам приходите за рабами. Просите за золото продать вам пленных по брани. Вам, эллинам, нравится порабощать людей? Так знайте, здесь, в Великой степи, живут только свободные. Боги даровали нам свободу, бронзу, лошадей и колесницы. «Друг всем — друг никому»? Ваши слова, не так ли? Эллины, я верноподданный только своим богам. Так, может быть, вам, эллинам, стоит вернуться туда, откуда вы пришли в наши Бактрию, Маргиану и Согд? На вашу родину Элладу? Нам более не нужна дружба с искателями счастья!

Закончив с давними бактрийскими обидами, чёрный катафракт берётся за молодёжь вассалов — розовощёкую, улыбающуюся, смеющуюся, нагловатого вида, обоих полов. Саки и сарматы в похожих островерхих шапках кочевников, но разных в нашивках-аппликациях. Среди серых войлоков резко заметны шапки, обшитые тёмно-синими и красными тохарскими шелками с драгоценными камнями.

— Вассалы, вы, кто вечно в мире выклянчивает подачки на поддержание жалкого тщеславия. Вы, кто в войне не желает умирать за Кангюй. Разве вы не знаете, что ваша жизнь зависит от процветания Кангюя? Что будете вы без нас? Кому будете являть вашу гордыню? У кого будете запрашивать лошадей, золото, оружие, ничего не давая взамен?

Катафракт оборачивается спиной к оскорблённым вассалам. Пришёл черёд могущественных усуней познать яд обид? Рыжеволосые и голубоглазые гости обеспокоены. Но перед грядущими оскорблениями к ногам встревоженных послов отправляется срубленная голова. Рыжеволосая голова падает за несколько шагов перед послом, утрачивает стройность тугого узла бранной причёски, катится и запылёнными мёртвыми бордовыми губами касается сапог посла. Катафракт удивительно точен в броске. Посол усуней с жалостью смотрит на отрубленную голову у своих ног.

— Усуни! Наглецы, живущие-в-шатрах, занявшие землю живущих-в-телегах. Саки, что пустили вас постоем на свои земли, уже пожалели о доброте своей. Хунну, наш общий враг, изгнал вас с родины вашей. Саки приютили вас. Но теперь и сами хозяева-саки ищут приют в Кангюе от вас. А те из них, что остались у себя дома, называются вами «новыми усунями». Вы, пришлые гости, и есть поругатели традиций гостеприимства. Усуни, вы слишком загостились в моей стране. Того и гляди, станете править в Кангюе вместо нас?

Ловите голову вашего слуги. Этот позор пытался сегодня стать единоличным правителем Кангюя. Когда-то позор называл себя моим мудрым дядей от усуней. Забирайте его голову себе. Она всегда была вашей собственностью, так пусть и после смерти остаётся ею. Я щедрый с вами. Закончилось его правление. Закончилось и ваше правление в моей стране. Кангюй не вассал усуней. Это послание вашим чванливым вождям. Отказываюсь от родства с вами. Свадьбе Кангюя с усунями не бывать. Забирайте и вашу невесту. Она овдовела ещё до того, как вышла замуж. По дерзости же своей будете изгнаны из Божественных гор в Луковые горы.

Катафракт наступает с силой правой ногой на обезглавленное тело, воздевает обе руки к Храму предков. Из горла трупа течёт кровь. Правитель Кангхи смотрит в сторону солнца. Светилу отправляет заключительные слова речи:

— Предки! Сдержал обещание, данное вам десять лет назад. Предки, примите моё жертвоприношение. Убил для вас предателя Кангюя. Позади позор. Впереди слава.

Послы Бактрии, Парфии, вассалы шумно покидают дворцовую площадь. Пройдя по короткой церемониальной улице Кангхи вниз по крутому глинобитному склону, у башен второй крепостной стены сотни людей расходятся прочь в разные стороны. На опустевшей площади у стен цитадели-дворца остаются не более шести сотен мужей. Послы усуней хохочут. Самый влиятельный из них, рыжеволосый до красноты, муж широкоплечий, крепкого сложения при росте среднем, во весь голос отвечает на высказанные обиды:

— Парны и Бактрия проглотили оскорбления? Нет-нет, и не надейся! Усуни молча не покинут Кангхи. Преступник, не видим мы твоего лица, но прекрасно знаем имя твоё. То, что ты убил соправителя в священный праздничный день пришествия нового года, усуней не тревожит. Можем понять захват власти. Всяк из нас стремится откусить ему понравившееся. Но вот только не всякому из нас дано проглотить откушенное. А рассчитал ли ты, отсекатель-голов, свои силы? Кусок уж очень большой откусил. Подумал ли ты о последствиях убийства, прежде чем посягать на правление? Ждёт тебя кровная месть от сынов убиенного. Надеюсь, с ними ты не справишься.

Оценили твою дерзость, когда ты равнял возгордившуюся Парфию с дахами. Забывают парны долг перед апасиаками. Справедливые слова сложил. Здесь, честно признаю, ты разум имеешь. Правильное время ты подобрал для поруганий! Парны сейчас заняты борьбой с сирийскими и гирканскими явану, и потому тебе от парнов не воздастся. А ведь со стороны твоим людям с умом недалёким будет казаться, что ты одними только словами запугал парфян. Дерзостью личной добыл гордость для родов. За такое в храброго мудреца тебя глупцы и произведут.

Посол усуней показывает уважительно обеими руками в сторону удаляющихся парнов. Качает им вслед восхищённо седой головой. Проводив парфян, смотрит туда, где ещё недавно стояли послы-эллины. В пустоту отправляет речь:

— Про Бактрию красиво пропел памятные слова. С тем, что ты помянул Бактрию, как и про давние уложения предков, усуни согласны. Бактрия процветает, обживает владения, строит на реках каналы, шахты прорубает за лазуритом и рубином в горах, явану не до твоих грозных оскорблений. Не пойдут войной на Кангюй. Оскорбления, им нанесённые, ты не оплатишь. И вновь ты храбрец в глазах легковерных глупцов. Твои вассалы нас не интересуют, то личные дела твои. Верное, они действительно мерзкие люди, раз так ты о них прилюдно отозвался.

Посол получает одобрительную поддержку от прочих посланников союзных племён усуней. Выставляет открытые ладони к катафракту. Высоко поднимает подбородок с накладной, в завитках, просмолённой бородой. Продолжает крайне презрительно-насмешливым тоном:

— Сквернословящий сопляк, зачем ты говорил про нас? Разве ты не мог остановиться в поношениях на врагах? Для чего ты покрасил золотой шлем правителя в чёрный цвет? Это же шлем твоего отца? О! Я догадался! — Посол усуней достоверно подражает манере говорить катафракта. — В честь своих скорых похорон? Солнце нагрело твой похоронный шлем? Язык твой стал непослушным? За зубами не сидится языку? Надо бы тебе поучиться справляться с глупой болтовнёй. А не то, того и гляди, сорокой станешь. — Едкий смех товарищей посла пополняет речь. Тон ответа из насмешливого резко окрашивается в угрожающий. — Какие мы тебе враги? «Я — это ты. А ты — это я». Так говорили наши с тобой общие предки.

Безумец ты, как и твои слова о нас. Боги над нами одни. Усуни — твои кровные братья. Слышишь ты? Кровь в нас общая. Столетьями длится наше родство. Сколько походов вместе наши предки прошли! Вместе усуни и Кангюй пировали из одного бронзового котла варево свадеб и сражений. Не тебе, сороке, посягать на святое товарищество. Ты слишком юн, чтобы говорить за весь народ, за все рода Кангюя. Глупый-глупый мальчишка, усуни прощают тебе случайную дерзость. В память о твоём великом отце и великом деде мы забудем твои поспешные речи про нас. Без последствий для тебя. Видишь, какие щедрые люди говорят с тобой. Но, может быть, тебе всё-таки стоит извиниться перед старинными друзьями твоего рода?

Удивило меня лишь про… как ты сказал? Усуни-де задолжали тебе за постой? Какую же плату ты, сорока-пустомеля, хочешь стребовать с нас? Хочешь с близких родственников брать налогом платёж за гостеприимство? Разве не знаешь, что священное гостеприимство сильно во взаимности? Сегодня ты спасаешь нас, а завтра мы спасаем тебя. Сегодня гостим у тебя, а завтра ты гостишь у нас. Обмен товарами с нами показался тебе обременительной данью? Не выгоден с усунями обмен? Но даже если обмен и дань, то что с того? Слабый забирает еду у сильного? Как такое возможно? Воистину чёрное безумие перед нами. Мы, усуни, сильнее Кангюя. То признавал убитый тобой твой дядя. То признавал и твой отец тоже. Может быть, ты говорил и не про усуней вовсе? А про кого-то другого? Обмолвился на солнцепёке? Долгие обиды пел-пел, да и сбился? Если так, то прощаем тебя по великодушию.

Посол доволен собой. Товарищи посла шумно одобряют ответную речь. Рыжеволосый вождь-посол напускает на себя грозный в требовательности вид по званию старшего или даже родителя над дитём малым.

— Но перед тем как ты, чернобокая сорока, вновь заговоришь с нами, прими подобающую позу. Склонись перед нами. Мы тебе не Парфия, мы не Бактрия, мы усуни. Совсем-совсем рядом мы от тебя, а всего-то в нескольких дневных переходах. И если ты обдуманно, с дурным намерением помянул имя наше, за обиду спросим. Не осталось союзников у тебя. Даже вассалы покинули Кангху. Остался ты один. Оглянись! У тебя нет не то чтобы армии, но и даже и тысячного отряда нет. Так какую плату хочешь?

— Кангюй отныне не вассал усуней. Границы уделов Кангюя священны. Равны мы. Равенство меж нами, как было при отце моём, о котором ты говорил. Ты спрашивал о моём имени? Имя моё — Кушан. Я правитель из династии Кан, что основали Кангюй. — Тоном гордым, темпом медленным катафракт спорит с послами. — Десять лет сна Кангюя закончились. Договора о дружбе больше нет.

— Жалкий юный безумец! О границах заговорил? Равенства между нами захотел? Кто ты такой, чтобы на что-то притязать? Кто ты такой, чтобы определять нам границы? Никто не знает твоих свершений. Имя твоё — пустота. Нет на тебе ни чести, ни славы. Нет у тебя и памяти. Присутствовал ты при клятвах дружбы, значит, и ты клялся нам. Но тогда ты был мне по пояс. У тебя были молочные зубы. Хоть род ты ведёшь из царских скифов, но ты не царь над Кангюем и Хваризамом. Запомни мои слова — династия твоя Кан отвернётся от тебя!

Посол усуней поворачивается вполоборота к товарищам. Разводит разочарованно в стороны руки.

— Стало быть, сегодня на наших глазах клятвопреступник самовольно стал единоличным правителем? Такие вот «люди из Кангхи» без стыда входят в великий храм предков? Правитель Кангюя, ты познаешь гнев усуней. Оплата наша за гостеприимство тебе очень понравится. Позади тебя слава. Впереди тебя позор. Племена Кангюя! Братья-усуни дают вам время для извинений. Мудрые усуни понимают, что поругатель священной дружбы говорил только от себя, но не от вас. Пришлите нам голову и сердце этого наглеца.

Не дождавшись требуемых смиренных покаяний от чёрного катафракта, посол усуней бережно поднимает останки у сапог. Берёт за волосы то, что осталось от убиенного соправителя. Оттирает с мертвенного лица налипшую пыль. Закрывает отрубленной голове глаза. Показывает спину новому правителю Кангюя. Не прощаясь, оскорблённые послы усуней гордо удаляются.

На дворцовой площади Кангхи остаются только ошеломлённые произошедшим гости юэчжи-тохары. Три сотни мужей провожают взглядами одинокого катафракта, шествующего по направлению ко дворцу. Мрачным эхом отдаёт звон металла пластин доспеха после каждого тяжёлого шага. Новый правитель Кангюя при раздаче обид, видимо, позабыл об юэчжах-тохарах? Или к ним у него нет обид?

Часть первая

Возжелания

1. Парны

179 год до нашей эры. Поселение парнов. Граница Гиркании и Кангюй-Хваризама. День зимнего солнцестояния

— «Лучшие друзья стали врагами, а враги — лучшими друзьями». Какое странное послание! А где мы, парны, в этом послании? Парны друзья или парны враги? Парны всегда были Кангхе лучшими друзьями, значит, теперь мы враги? Или мы враги, что стали лучшими друзьями? Как разгадать присланное безумие? Ты уверен в нём?

Седой крепкий старик лет сорока, сидя на резном, с позолотой, старинном парадно-имперском персидском кресле, вытягивает босые ноги к напольному очагу. Руки старика поглаживают подлокотники-львы. На коленях остаётся лежать черепок, серый осколок с ручкой от кувшина с письмом асиев арамейскими буквами.

— Если последуем за ним, то обретём врагов среди друзей. Стоит ли нам отправлять послов на церемонию в Кангюй?

— Отец, послание для нас как для ближайших родственников. Потому в том послании парны не перечислены. Послание — откровение для доверия к его действиям. С врагами никогда не откровенничают, и тем более в задумываемом. На севере будет война. Его Кангха готовится к борьбе. Раз он так известил, значит, так оно и есть. В слова его можно верить. Слова его не на глине выцарапаны ножом. Нет, слова его отлиты из железа. Нет подлости в Кушане. Кушан — человек чести. Отец, да ты и сам его видел. Полгода Кушан среди нас родство укреплял. Вспомни дары. Вспомни древний алтарь Табити. Вспомни золотой меч Арея царских скифов. Держится Кушан за веру предков. Ничего чужого у чужих не принимает. Верой одной и живёт. Вспомни, как он благодарил нас прежде всех дел за то, что парны вернули семибожие общих предков апасиакам и массагетам. А его слова тебе — «Парны одолели раскол среди племён Великой степи. Отвратили племена дахов от огнепоклонничества персидских царей. Только Аршаку было под силу такое деяние. За то и считают в Кангюе Аршака великим»? Боги Великой степи помогут Кушану. Не пойму, как священная река забрала у него… — Воин лет двадцати пяти, в скифском литом из бронзы шлеме, удивлённо вздыхает.

— …Не надо про реку. — Старик резко прерывает речь воина. Закрывает ладонью лицо. Печально молчит. — Не напоминай. Имя той самой реки не называй. Больно становится, как слышу имя реки. Забыл, не хочу вспоминать.

— Прости. Не хотел причинить тебе боль. И не про реку вовсе говорил. Про друга надёжного. — Воин вкладывает в слова тон утешений. — Злость священной реки к брату Кушану мне непонятна. Чем он мог обидеть речное божество?

— Хочет втянуть Кушан парнов в смуту. — Старик что-то растирает ладонью на лице. — Смуту междоусобную Кушан приготовлял давно. Подмять желает под себя Кангюй? Будет биться с другими родами за власть? Теперь-то понимаю, для чего Кушан гостил у нас. Заручался доверием парнов. Уже два года назад лелеял мечты о власти.

Отправим послов на церемонию — так станем союзниками. Придётся проливать кровь… свою кровь за чужие мечты. То очевидно. Вот только неочевидно, победит ли Кушан в задуманной смуте. А если не победит? А если Кушана не поддержат в Кангюе? Если саки-соседи и дахи старинных родов пойдут против Кушана? Сарматы с гордыней необъятной могут отложиться от Кангюя. Не напрасные ли будут наши траты? Проиграет Кушан — проиграем и мы. Но как если победит без нашей поддержки — опять проиграем мы, парны.

— Отец, брат Кушан — преданный друг. Не ты ли, отец, говорил мне: «Преданность — редчайшее чувство среди людей»? Отчаянной смелости муж Кушан. Лично видел характер. Не думаю, что брат Кушан был смелым только лишь в моём присутствии. А на родине, в Кангюе, он соправитель — ничтожество, никем не ценимое? Разве такое возможно? Трус не может стать храбрым в гостях, где-то далеко от родины. Уверен, моего друга обожают в Кангюе.

Соратники Кушана во многом числе готовы выступить. Как-то по секрету сообщил мне Кушан о вассалах-саках, сарматах и хорасмиях. Под ним уже пять тысяч всадников того охранного войска, что держит Кангюй всегда наготове. Кушан победит соперников. Победит не потому, что правил его отец и его дед, но победит собственным умом. Такого упрямого хитреца обязательно поддержат прочие роды ареаков и дахов.

Отец, прежний правитель Кангюя поддерживал нас. И потому парны тоже должны поддержать наследника. Я же сказывал тебе, как мы с ним, в твоё отсутствие, ряженными в торговцев Хваризама, посетили Антиохию, ту, что прежде звалась Александрией в Несайе. До самой… Дары в Парфиене с караваном дошли. — Воин, хваля товарища, преднамеренно выделяет имя «Дара».

— Дара. Дара-а-а… вернуть… — сладко тянет старик. Словно имя возлюбленной женщины выговаривает. Ладонь покидает лицо. — Вернуть Дару. Верну Дару. Поведай ещё раз про Дару. Наизусть знаю твой рассказ. О-о-о, как же приятно слышать про Дару. Пробирает до дрожи увиденное тобой.

Тот, кого просят, без промедления садится перед стариком, подбирает под себя ноги, поправляет акинак и меч, что висят на поясе. Золотые ножны стучат по доскам пола.

— Брат Кушан хорошо говорит на языке явану. Явану не могли отличить речь его от своей. Нас пускали через пограничные посты с доверием. Притом прочим, настоящим торговцам из каравана Хваризама явану чинили придирчивые допросы.

Сын снимает шлем, улыбается широко, ему очень приятно порадовать отца.

180 год до нашей эры. Поселение парнов. Ставка вождя. Граница Гиркании и Кангюй-Хваризама. Начало весны

— Не возьмёте меня?

Простой вопрос в словах продолжительно растянут, в настроении подан крайнего удивления. Девушка, в правильных чертах лица, роста непрестижно для замужества мужского, выставляет недовольно руки в бока. Большие голубые глаза наполняются гневом. Брови смыкаются на переносице. Девушка красивая. Но в чём та красота? В свежести семнадцати-восемнадцати лет? В пряных миндалевидных глазах? Густых ресницах? Красота девушки сокрыта в собственной уверенности.

— В опасное путешествие дев… с пышными причёсками… лазутчики не берут. Брата Митридата тоже не берём с собой, не из-за причёски, но по малолетству. Да будет тебе известно, путь наш лежит к лютым врагам парнов. Я, твой брат, в отсутствие отца отец тебе, сестра. Потому и запрещаю тебе покидать дом.

Кривая улыбка насмешки изменяет выражение лица негодующей на откровенно коварное.

— Фраат, ты не мне не отец. — Слова девушки под стать выражению лица. — Брат мой, ты младше меня аж на два года. Может быть, я мать тебе в отсутствие отца? Запирать себя не позволю.

— Маду, твоё имя означает «опьянение». — Брат девушки нисколько не обижается ни на колючие слова, ни на коварную гримасу. — Ты вечно пьяная сестра. От безграничного приволья, конечно же.

— Фраат, моё имя означает «праздничный напиток из мёда». — К девичьей насмешке вливается ироничное высокомерие. — А из нас двоих… пьяный… от гордыни, конечно же, только ты. Не тебе, младший по возрасту, ограничивать моё приволье.

— А у нас, у ареаков, есть имя Мада. Смыслом «радоваться».

Спорящие о приволье резко замолкают, поворачивают головы к тени, у деревянных столбов, к которым повязаны лошади с поклажей.

— Вашим же Маду… — девушка опускает руки с боков, становится очень серьёзной, — …в Бактрии намекают на великолепное вино. Самое-самое лучшее, вкусное, красно-бордовое, возбуждающее, весёлое, сладкое…

— Чтимый Кушан, если вы оба свяжете меня… — Заманчивое описание тенью имени Маду резко обрывается вкрадчивым полушёпотом с явным тоном угрозы.

— …то? — Фраат смеётся в лицо сестры. — Что ты нам сделаешь, связанной, когда уедем? Потрясёшь нам вслед кулаком?

— …Как развяжусь — пошлю гонца отцу. На десяти сменных лошадях. Гонец распишет отцу ваш умысел опасно-смертельный во всех подробностях.

Фраат перестаёт смеяться. Топает сапогом со злости.

— Вот же настырная. Кушан, моя сестра желает нашей смерти. — Фраат воздевает руки с мольбой. — Глупая девчонка погубит нас в путешествии. Уговори её остаться дома. Тебя, могущественного, она послушается.

— Мада, — «могущественная тень» выполняет пожелание. Девушка разворачивается к столбам, делает широкий шаг к тени, — люди в далёких краях захотят убить нас из-за твоих роскошных нарядов. Ты так сверкаешь золотом — в Парфиене нас задушат явану.

— Дорогой гость Кушан, раз дело стало только за моими нарядами, то я оденусь в мужчину. Без золота, в рубище поеду с вами. Лицо перепачкаю сажей. А хочешь, обреюсь наголо? Чесаться буду, как будто вши одолевают?

— О-о-о! Вши? — жалостливо тянет Фраат. — Кем же тогда ты будешь, сестра? Мы-то с Кушаном торговцы.

— Я тоже торговец из Хваризама. — Девушка чинно откашливается.

— Торговец из Хваризама? Но позволь спросить тебя, о достойнейший… — Тень вновь вступает в «любезную» беседу сестры и брата.

— …Говори, богатый из Кангюя. — Речь девушки уже и не отличить от неторопливого в степенности хорасмия.

— За каким товаром ты отправляешься в Несайю и Парфиену? — Тень говорит подозрительно-язвительно, в допросе вопрошая, как принято у строгой гарнизонной стражи на границах. — Чем будешь платить за тот товар?

— Досточтимый явану, выслушай меня! Иду я в торговом караване от Хваризама. Не лгу, правду тебе говорю — я не гёсани я не катакагёсан. Я скромный торговец. Пришёл я за мада, в смысле сирийским медху в амфорах. Ахура-Мазда пить медху мне запрещает. Но твой медху не для меня, но для торговли моей процветающей в Хваризаме. — Прищурив глаза, опытный делец отчитывается перед «офицером гарнизона». — Платить буду шкурками северного бобра, что мне Кангюй даровал на обмен. Мехов северных в моём тюке хватит на наряды и для десятка знатных явану. Ими же пошлину оплачу. Так как буду покупать у явану товар, то по законам твоим пошлина назначается только за проход границы. Требуешь ты четверть стоимости товара, но то поборы несправедливые, а справедливая пошлина — в шестую часть. Потому отдам тебе только положенную часть от стоимости и только товаром, не монетой, как говоришь ты. А нужны же мне стекло цветное из Египта, тёмно-пурпурный стиракс да особо редкостный медху именем Аурисиос, что называют нектаром богов с далёкого острова Хиос, того самого, на котором родился ваш великий гёсан Гомер. Вкусом тот самый драгоценный медху нарядный, весёлый, сладкий, возбуждающий…

Двое мужчин тихо смеются. На небе появляются первые утренние звёзды.

Спустя двадцать пять дней. Стоянка-гостиница торговцев. Сатрапия Несайя, империя Селевкидов. Окрестности города Антиохия Несайская (или Александрополь в Несайе)

— Будешь отцу описывать Дару? — Кушан искусно переливает вино из амфоры в сарматскую кружку. Журчащий бордово-рубиновый ручеёк благоухает выдержанным ароматом. «Виночерпий» передаёт обеими руками полный до краёв сосуд Фраату. Парн жестом благодарит, принимает кружку, важно молчит, к вину не притрагивается. Пустых сосудов для питья более не остаётся. Кушан чистит бронзовый котелок дахов для ритуальных конопляных бань, с трубочкой-носиком на длинной витой ручке. Очистив, осторожно, не допуская попадания мутного осадка, вливает вино.

Одетая в пыльные мужские одежды кочевников Хваризама, Маду, что сидит по правую руку от брата, погружена в задумчивость. Счастливая Маду где-то далеко и никого в том далеко не видит и не слышит. Кушан вкладывает в руки девушки котелок медно-золотого цвета, вложив, сжимает её пальцы.

— Такой, какой её увидел? Наверное, нет. — Фраат печально вздыхает и потягивает вино. — Не желаю слёз печали отца.

— Отец твой Фриапат, правителей парнов, по возвращении пригласит нас на совет старейшин. Спросит с нас прилюдно отчёт о странствиях. Надо бы заранее договориться — ведь рассказы наши с тобой не должны расходиться даже в подробностях.

Фраат молчит, обдумывая грядущее. Кушан достаёт суму, развязывает узелки верёвок, роется в содержимом и достаёт несколько серых камней, по виду — битая галька.

— Держи, отдашь старейшинам. — Гладкий камень цилиндрической формы, размером с четверть мужской ладони, направляется к Фраату, но ловко перехватывается его сестрой.

— Отдам я. А он пусть что-нибудь другое придумает. — Маду улыбается костру. У костра же и ищет расположения ласковым голосом: — Чтимый Кушан, говорил ты как-то в беседе с торговцами, что у сарматов женщины правят племенами?

Не дожидаясь от костра ответа на вопрос, Маду дополняет речь резко требованием:

— Брат Кушан, возьмёшь меня к сарматам?

— К сарматам? Мада, тебе не надо больше пить вина. Ты уже пьяный, мой брат. — Фраат смеётся и забирает у сестры полупустой котелок с вином. — Кушан не возьмёт тебя в Кангюй. Зачем ты ему нужен в Кангюе?

Маду не поддерживает веселье, переводит взгляд на Кушана. Кушан серьёзен. Зелёные глаза холодны. Обижать сестру Фраата не входит в его намерения.

— Ха-ха! Он молчит. Говорю тебе, брат Мада, Кушан связан, наверное, обязательством с семьёй из ареаков, дахов, сарматов, саков… — Но закончить перечисление племён Кангюя Фраату не удаётся.

— Брат Мада, буду я воевать, и очень скоро… — Маду округляет красивые глаза от удивления. — …Сразу по возвращении домой. Рубки поджидают меня жестокие. Те, кто пойдут за мной…

— …Не боюсь… — тихо вставляет «брат Мада».

— …Те, кто пойдут за мной, разделят со мной жребий богов, мне предназначенный. Хочу сказать тебе, брат Мада, ужас битвы дано пережить и не каждому твёрдому духом мужу. Дев сарматских, тобой помянутых, считаю за бравых мужей. Девы те обликом и повадками не похожи на дев. Каждодневный ужас бесконечного насилия переменяет людей. Не про страх за жизнь говорю. Ужас приходит не во время рубки. Во время бранной рубки не печально. Во время рубки — веселье праздника смерти.

Кошмар печали приходит много позже праздника смерти, во снах. О том мне часто говорил в детстве отец. Не понимал, о чём говорил он, но ровно до первого сна после первой брани. Брань неинтересная заварилась; а всего-то было — коротко потолкались на конях с пришлыми усунями. Оттеснили их без потерь. Усуни часто проверяют нас — ритуал у них такой заведён. Лично я тогда добыл трёх. Нет, не метко пущенной стрелой безопасно издалека, а в поединке ближнем, с седла тяжёлым копьём катафракта, глядя прямо в глаза врагу. После замирения пришлось отдать трупы, головы, скальпы лиц, рубахи, с кожи мёртвых пошитые, имущество поверженных. Предъявить первые свои трофеи не смогу. Потому поверь на слово мне, брат Мада.

Во сне пришли ко мне… головы отрубленные. Именно пришли, а не возникли. У голов были ножки тоненькие, видом как у воробьёв. Кожа свисала с черепков. Из глазниц выползали черви. Белые, жирные, с чёрными глазами. Губы тряслись у голов. Черепа не схожи. Вспоминаешь, кому принадлежал череп и каким был череп, когда сидел на шее. Не испугался во сне. Лишь удивился от неожиданности, ведь не звал в сон свой гостей. Как удивление прошло, пригляделся, а головы говорят. Движения губ соответствуют словам.

Кушан замолкает. Веселье покидает Фраата.

— Продолжай, слушаю тебя. — «Брат Мада» не испуган. — Какие послания головы передали тебе?

— Проклятья передали. — В костёр просыпаются сухие листья и семена конопли. — Сон повторился вновь и вновь, пока сам не проговорил проклятья черепкам. Черепа завизжали, запрыгали на ножках, да и исчезли навсегда. Так я нашёл лекарство от ночных бранных кошмаров. Ныне сплю без снов, как будто проваливаюсь в темноту. Тебе, брат Мада, такие ужасы нужны?

Хмурый Кушан даёт понять, что разговор окончен. Первым встаёт, отряхивает пыль с одежд.

— Брат мой Фраат, пойдёшь со мной завтра осматривать храмы в крепости? — Кушан избегает пристального взгляда Маду.

— Нет, не пойду. — Фраат выставляет отрытые ладони пламени костра. — Не желаю подносить даров идолам явану.

— Я пойду с тобой, мой друг. Не желаю выгадывать лучшее время для счастья, как у нас заведено. Хочу быть счастливой не завтра, но сегодня… и с тобой. — «Брат Мада» решительно поднимается. Забирает с усилием котелок с вином у Фраата, выпивает остаток, последние капли отправляет в пламя костра, отдаёт пустой сосуд Кушану. — Что преподнесём в дарах богам явану?

179 год до нашей эры. Поселение парнов. Ставка вождя. Граница Гиркании и Кангюй-Хваризама. День зимнего солнцестояния

— Дара прекрасна, отец. Прекрасна и дорога к ней. Великолепную Дару разгадаешь, только осилив дорогу. Дорог к Даре две. С юга через Несайю путь долгий, утомительный и скучный, через ровную гладь каменистого плато с песками. И северный путь, через горную в дивных лесах Гирканию. В светлых лесах чистые горные реки, водопады, зверь и птицы певчие обитают. Видел я в тех восхитительных горных лесах и леопарда, и тигра, и косуль. Но как ни пойдёшь по северному пути из Гиркании или по южному через Несайю, то обязательно встретишь горы. Горы разные, как и люди. Высокие и пологие, с холм. Простые и коварные.

Выберешь короткий путь — так пройдёшь через извилистое, узкое, опасное ущелье. Нет, можно, конечно, обойти опасное ущелье, пройти через широкое ущелье, с крепостью и гарнизоном явану, но так теряешь день на лошади или даже три на верблюде. Ущелье то узкое местные прозывают смертельной петлёй парнов. Имя ущелья произносится как у нас похороны любимого человека. Земледельцам местным крайне неприятно вспоминать правление наше. Скалы коварного ущелья часто осыпаются камнепадом. Особенно зимой от влаги дождей. Камни лавин очень острые. Норовят при сходе убить или искалечить несчастливых жертв. Дорогу короткую смертельную не забрасывают. Молятся, приносят дары и чистят после камнепадов. Как кто погибает в каменных лавинах, так говорят: «Парны проклятые его забрали» или «Вновь парны дань с нас собрали».

Ещё видел в Гиркании и Парфиене примету о нас. Чуть спотыкнутся гирканцы или парфиенцы о камень, камню ругают: «Разрушить канаты», — и зло смеются. Канатами местные называют каналы для орошения полей. Канатами называют и подземные цистерны для сбора дождевой воды. Ещё помнят подданные наши приказ Аршака Великого при последнем отступлении. Канаты, как приказал вождь Аршак, они не засыпали. В канатах их жизнь. Без канатов будут смертельно голодать.

Земля Парфиены и Гиркании тучная из-за полива. Получается, земледельцы насмехаются не над камнем, им боль причинившим, но над порядками Аршака, как они говорят, были в те давние времена мы «данниками данников, а те данники были данниками над всеми стоящими царскими парнами. Парны нам говорили, что они данники всемогущих богов. Нет теперь ни данников для данников от данников, ни грабителей тех данников парнов царских, остались мы, свободные цари сирийские с законами сирийскими и боги над нами всемогущие. Хвала на то спасителям царям Сирии».

Так вот, отец, идя по краткому пути к Даре, плутаешь среди гладких скал, в полусумраке тени, солнца не видишь в ущелье. Смотришь себе под ноги, молишь богов о помощи во странствиях, слушаешь горную речку идёшь, идёшь, и вдруг скалы ущелья расступаются и появляется плодородная долина. Гора Апаортена, на которой построена Дара, совсем одинокая среди возделанных полей. Высится Дара как воин-исполин, поля сторожащий. Гора сплошь поросла кустарником с колючками. Поколение уже сменилось без ухода за священной горой. Гора с ухода парнов нарекается не иначе как местом проклятым, несчастья приносящим всяк на неё вступившему. Вернувшегося с горы Дары по возвращении очищают дымом жертвенного огня из храмов явану. Водят на Дару только за плату непомерно большую.

Удивительное открытие настигло меня у Дары. Цветом камень Дары такой же, как и камень коварного ущелья. Камень ущелья мягкий. Камень Дары твёрдый. Цвет одинаков у камней — серый. Твёрдость же очевидно разная. Аршак Великий, выбирая место, подходящее для священного города, ведь понимал отличие породы? Камень ущелья подлостью схожего цвета в качестве своего характера не обманул Аршака? Дара нам назидание?

Дорогу, прорубленную Аршаком Великим, местные по враждебности завалили камнями. Обрушили глыбу сверху. Но только в самом вступлении. Поверх камней накидали глину. Образовался крутой склоном холм. На холм насадили ядовитых кустов. Приходится лестницы приставные приносить и карабкаться. Ломать кусты колючие местные не разрешают. Говорят, те кусты охраняют их от злых духов парнов, что обительствуют на вершине Дары. Пока поднимешься по лестнице, о колючки царапаешься, глаза одной рукой прикрываешь, одежды портишь. С лестниц приставных можно и пасть ниц — шаткие, на плохих верёвках собранные.

Отец, наш город священный не тронули люди. Башни полукруглые целы. Бойницы стрелковых галерей в стенах крепости заросли плющом. Ветры и время сильно разрушили крыши домов и стен. Входные ворота Дары настежь открыты. Одна створка ворот упала, дерево её раскололось при падении. Лежат брёвна порознь. Брёвна покрылись мхом, грибами. Брёвна изъедены в труху. Та створка, что осталась, едва висит на нижней петле. Бронза петли зелёная. Бронза от тяжкого веса лопнула. Эта створка, стоящая, тоже очень скоро падёт. В домах Дары двери плотно закрыты. На дверях ещё видны краски, тамги родов. Камень приворотный приставлен к дверям. Местные опять же о том рачительно озаботились. Внутрь домов провожатые входить запрещают, за тем строго следят, попытки пресекают, ибо, как говорил я тебе, высвобождения злых духов парнов боятся.

Птицы певчие, сладкоголосые заселили Дару. Гнёзда их повсюду. Алтарь предков из мрамора розового во дворе дворца Аршака Великого не осквернён. Алтарь предков покрылся грязью, с дождями прибывшей. Брат Кушан около алтаря тайно поднял тот самый камень, который ты в ларце хранишь. Не мог я к алтарю прикоснуться, прости. Оправдание у меня на проступок имеется — провожатые не сводили с меня глаз. Из нас троих только брат Кушан и смог потрогать алтарь, ему земледельцы доверяли, за странствующего богатого торговца явану принимали. За их спинами брат Кушан присел, коснулся пальцами алтаря и ловко поднял камень у основания.

Почему племена парфиенские не осквернили Дару? Потому что по суеверию твёрдо уверовали: «порушат Дару, камни с горы проклятой падут в долину и проклятые парны от разрушения Дары возродятся». Враждебность, во страхе заваренная, — лучшая охранная магия. Разговаривал и я со священными камнями. Не вслух, но про себя. Закрыл глаза и говорил. Пытался представить пред собой предков. Явились на зов предки. Дара зовёт нас. Дара жива, отец. Чувствовал её дыхание.

О бранной славе парнов забыли. В Парфиене поминают Аршака Великого «явлением случайным, от смутного времени произошедшим». Победы парнов, честно добытые в сражениях, приписывают «помощи предателя интересов явану царя бактрийцев Диодота Второго, которого поверг в бою спаситель всех явану Евтидем». Торговцы из Вавилона на постое, в Парфиене, не единожды брату Кушану говорили, и слышал я сам слова горькие, ими сказанные на персидском: «Парнам сирийские цари дважды плёткой преподнесли урок. Ушли парны, спасаясь от позора, в пустыни, там где-то и прозябают в мелком взаимном разбое. От бесконечного разбоя парны ослабели, измельчали в числе, и им не возродиться. А потому парны никогда более в Парфиене, Гиркании и не воцарятся». В Антиохии Несайской знатный чиновник явану брату Кушану по доверию, им у них вызываемому, в глаза ему при мне наивно похвалялся: «Парнов никто не боится». Теперь же в Несайе с его слов более всего страшатся «бактрийского царства, что захватило соседнюю Арейю, налогов непосильных да изъятий имущества на бесконечные междоусобицы сирийских царей».

— Фраат, сын мой, парны принимают приглашение правителя Кушана. Возьми семь сотен самых лучших из тех молодых знатных, что достойны церемонии Кангюя. Возьмите на церемонию доспехи и оружие предков, царских скифов. В золоте и бронзе достойно предстанете на празднествах. Лично поведёшь людей. Что бы там ни случилось… во время восшествия во власть Кушана, будь достойным Аршака Великого.

Пусть и та самая река… по зависти… забрала мою дочь ненаглядную… любимую, но по обрядам брачным свершённым породнились со взаимными клятвами парны с Кушаном. Верую, Кушан — наш человек в Кангюе. Река гнев обратила не на нашего Кушана. Жрецы неправы. Не на Кушане счастливом проклятие от священной реки. Не про проклятия утрата моя страшная. Река завистливая нам, парнам, подала знак жестокий от богов, чтобы мы даже и не помышляли о позорном возвращении в степи Кангюя. Так не будем искать величия за той самой священной рекой, что водами богата на севере, но вернёмся на запад, к камням священным, за наследием Аршака Великого. Вернём благородную Дару. Кушан нужен парнам, а парны нужны Кушану. Таково моё слово.

2. Бактрия

180 год до нашей эры. На юго-западном краю Великой степи. Государство Кангюй. Дальние окрестности столицы Кангхи. Начало осени

— Воины Кангюя, где ваш соправитель Кушан? Напомню вам, эллин Евкратид, посол Бактрийского царства, наместник Турива, желает встретиться с ним. Как долго послу Бактрии ожидать назначенную встречу?

Вопрос, заданный на языке асиев вперемежку с эллинскими словами в части обозначения названий и должностей, адресован пятерым знатным. Недовольно вопрошающий муж, вида независимо-властного, благоухающий здоровьем, лет двадцати шести — двадцати семи, восседающий за столом на десятерых, уставленным от края до края яствами, слегка нетрезв, сжимает в правой руке пустой рог быка. Левой ладонью эллин поглаживает тщательно выбритый сильно выступающий вперёд квадратный подбородок с глубокой ямочкой. Самый старший из знатных, вытянувший устало ноги, только из вежливости перед гостем потягивается, хрустит пальцами и неохотно покидает складное кресло у двери.

— Посланник Бактрии, ожидали мы тебя и рады увидеть тебя в пределах наших. Соправитель Кушан в пути к тебе. — К удивлению Евкратида, встречающий без чувств тянет слова на хорошем койне. Муж прикладывает обе руки к груди. Взгляд знатного лениво блуждает где-то поверх головы Евкратида среди балок потолка. — Путь тот долог. Вождь потребовал с нас накормить тебя самой лучшей едой из той, что имеется у нас. Накормили тебя. Потребовал удержать тебя с почестями в крепости, мы и удерживаем. То воля моего правителя, не наша. Ты почётный гость Кангюя, прими знаки уважения к тебе.

— Жаркое из ягнёнка превосходно. — Евкратид, вспомнив трапезу, смягчает тон недовольства. С видом знатока яств продолжает с похвалой: — Вино редкое, выдержанное, из земель дахов воистину великолепно. Закат восхитительный увидел я. Прекрасное зрелище. Ночь скоро. Но скажи, воин, мне здесь в казарме вашей спать? Ведь столица Кангха совсем рядом, так про какой долгий путь ты говоришь мне? Может быть, отменилось посольство моё? Знаменитый соправитель Кушан не желает встречаться со мной?

Внезапно важный посланник теряет остатки терпения, закрывает глаза, что-то невнятно шепчет в стол, фыркает и приходит в ярость.

— Неуважением правитель Кангюя хочет унизить в моём лице Великую Бактрию? Таково подлинное намерение Кангюя? По умыслу принять наше предложение о посольстве и выказать оскорбительный приём посла? Глумление заранее подготовленное вижу я. Если не встретит меня ваш правитель, поутру покину Кангху. С обидой непростительной вернусь в Бактрию. Царю же моему Деметрию нанесённое Бактрии оскорбление в подробностях передам.

Но ответить разгорячённому посланнику встречающие не успевают, в казарму входит воин в шлеме с нащёчниками. Знатные встают перед вошедшим. Встают же не с усталой ленцой, а поднимаются как при встрече с опасной стихией. Посол замолкает, его взгляд останавливается на шлеме. Бронза цельно отлитого шлема натёрта до золотого блеска. Но не красный оттенок заходящего солнца в золотом шлеме привлекает посла. Шлем на вошедшем — эллинского гоплита и работы эллинского же оружейника.

— Фрурарх Великой Бактрийской стены Евкратид, прошу, не покидай мою возлюбленную Кангху с обидой!

Раздаётся безукоризненная эллинская речь. Вошедший раскрывает руки для объятий. Рог быка падает на стол. Растерявшийся посол встаёт из-за стола, раскрывает руки для объятий. Вялые бактрийские объятья решительно подхватываются. И кратким мигом позже воин и посол стискивают друг друга уже в отнюдь не формальных приветствиях. Едва объятия размыкаются, важный посланник хочет сказать выученное приветствие, как вдруг в его правую руку воин вкладывает нечто небольшое. Посол Бактрии подносит правую руку к глазам, округляет глаза и охает. На его холёной ладони нежится в лучах заходящего светила золотой якорь формы сирийских царей. Указательным и большим пальцем изумлённый эллин осторожно поднимает якорь, рассматривает со всех сторон. Ювелирная работа изящна. Якорь увесисто-тяжёлый.

— Это якорь? — Серьёзными глазами возвращается посол к воину.

— Нет, достойный Евкратид, это не якорь, хоть и выглядит якорем. — Зелёные глаза встречаются с голубыми в той же серьёзности.

— Это символ? — Посол настораживается, за хмурым лицом безуспешно скрывается теплота внезапно возникшего доверия.

— Ты прав, фрурарх. Это символ царей из династии Селевкидов. — Воин расширяет описание дара необходимыми пояснениями.

В ответ важный посол приближает непочтительно близко своё лицо к соправителю. Шепчет твёрдо в лицо, обдавая парами вина:

— А разве мудрый правитель Кангюя не знает, что Селевкиды — стародавние враги Бактрийского царства?

— Не враги.

Эллин сильно вздрагивает, подаётся назад, сводит брови и задумывается. Что-то заметно дрогнуло в лице Евкратида, и он утратил всякое подобие горделивой посольской важности. Посол долго молча пристально смотрит в зелёные глаза напротив, смотрит как в бронзовое зеркало, что показывает затаённые мечты.

— Друг мой Евкратид, ты же из царского рода? Правда ли те слухи? С тобой я ровня? — Говоря «я», Кушан с блаженной улыбкой разводит в стороны руки. Евкратид не отвечает. — Известно мне, что Селевкиды — твои родственники по деве Лаодике, дочери…

Резкая перемена происходит в настроении Евкратида. Тягостная, наполненная подозрительностью задумчивость сменяется симпатией. Расчувствовавшийся посол не даёт договорить воину, стискивает в повторных объятиях. Слёзы появляются на мрачной гримасе лица эллина.

— …Тебя я почитаю, правитель Кангюя… — хрипит в потолок Евкратид.

Пятеро свидетелей затянувшегося приветствия государственных лиц сдержанно улыбаются, выдавая знание языка явану. Евкратид, заметив улыбки, разжимает объятия, обводит присутствующих мутным взглядом.

— Им можно доверять, друг Кушан?

— Можно, друг Евкратид. Они моя тень. — Воин снимает тяжёлый шлем. Бронзовые нащёчники шлема встречаются друг с другом. Позвякивают ритуальным колокольчиком. — Аристократ Евкратид, продолжим в царской повозке?

— А с тобой, почтенный царь кочевников…

— …Не царь, но вождь, — поправляет Кушан Евкратида.

— …Вождь племён Кангюя, — подхватывает предложенную поправку посланник Бактрии, — …мы нигде ранее не встречались? Сдаётся мне, видел я тебя. Не могу только вспомнить где. — Посол морщит лоб, словно точно вспомянув место встречи. — Правитель Кангюя, не бывал ли ты в Антиохии Несайской, столице провинции Несайя? Видел я тебя паломником около усыпальницы Антиоха. Хотя нет. Невозможно. Несайя сирийских царей тебе неинтересна. Прости меня за глупый вопрос. Обознался по нетрезвости. Далеко ли поедем, царь Кушан?

Посол с готовностью накидывает на себя дорожный плащ, нахлобучивает по густые брови кожаную кавсию.

— Недалеко, посол Евкратид, семь дней пути на северо-запад в степь, по берегам озера Чайчаста, по землям Турана — союза племён Арьйошайана к вассалам моим, во владение Янь-Сай, к народу, именующему себя наследниками волков. Спутников своих эллинов из Бактрии здесь оставь. Мои люди позаботятся о них.

Евкратид удивлённо вскидывает голову. Посол явно не ожидал подобного предложения.

— Опасаешься тягот неизвестного пути, посол? — Соправитель вопросительно вглядывается в раскрасневшееся от вина лицо эллина. — Сапоги, одежду из кожи, шубу из бобра дадим — в Янь-Сае и летом холодно ночами. Осенью может и снег нас осыпать. Охрана почётная твоя из этеров привлечёт неприятности.

— Не страшусь холода. Холод знаком по горам Бактрии. Чтимый правитель Кангюя, с тобой последую. Благодарю за приглашение. Мне будут завидовать, ведь эллины до меня в Янь-Сае не бывали. О таком царстве у нас и не знают. — Евкратид любуется даром, уверенно шагает к выходу. В шаге от двери целует золото, прижимает к груди якорь Селевкидов. — Кто же тебя, царь кочевников, так эллинскому языку обучил? Откровенности потребуют с меня? О-о-о, на семь дней пути с меня совместных замыслов ожидается? И даже, так понимаю, смертельно-опасно-тайных?

Идущий первым Кушан резко оборачивается к послу, молча прикладывает правую руку к руке Евкратида, что прижата с даром к груди, требовательно вглядывается в глаза гостя.

— Да-да, понимаю, царь Кушан. Не доехал я до Кангхи. Проводники ненадёжные, похитивши серебро, покинули меня. Заблудился в незнакомых местах. Увидел загадочное озеро Ворукаша. Испил заколдованных пресно-солёных вод. С горькими обидами вернулся в Бактрию. Исчез бесследно в степи по направлению на юго-восток?

Кушан и Евкратид под руки выходят из двери, приятельским видом повергая в удивление многочисленных спутников посла.

Полночь. Повозка соправителя Кангюя

— Царь и вождь свободолюбивых кочевников, ты прав в мудрости. — Евкратид восседает в покачивающейся на ходу повозке, подражая манере собеседника, поджав под себя босые ноги. — Никому не под силу обмануть эллинов. Какими благосвятыми словами ни называй то злодеяние, о котором говорим, смысл у него при всём том останется одним и тем же.

Власть захватить возможно. По внезапности захвата даже успешно, без лишних жертв. Честолюбцев таких, злокозненных, раньше, в славные времена ещё до войн с персами, у нас называли «соискателями тирании из тщеславной черни». Есть у эллинов шутливая песенка из смешного представления, в том представлении двое давно знакомых, «худозадый» и «толстозадый», препираются о врагах родного полиса.

Толстозадый поёт:

— …Отвечу я тебе:

среди завистливых соседей дальних

         врагов коварных,

                что сеют смуту в полисе

                          ты понапрасну не ищи.

Злым козням в смуте нет истощенья,

И прав ты —

         наша слабость в усладу соседям дальним.

Худозадый уязвлённо подпевает:

— Эх, да что там говорить!

               И ближним соседям

                          наша смута тоже в радость!

На что ему Толстозадый разгневанно возражает:

— Но не среди соседей дальних

                                    ведь ты живёшь?

Так оглянись же наконец,

                             кого ты в смуте видишь?

Неужто в судах и на агоре

                               соседи дальние

                                         нам кривду учиняют?

Поддаётся неохотно Худозадый:

— Соседей дальних среди смутьянов нет!

Торжествует, горько насмехаясь, спорщик Толстозадый:

— И я тебе то говорил:

               смутьяны сплошь из сограждан!

В бедствиях печальных лихого беззаконья,

                что в полисе творятся,

                               ты лишь сограждан обвиняй.

Среди крикливо-шумных любимцев черни,

       охлократов, словам-не-знающим-цены,

                          сложился заговор.

В ночи при экклесииполис засыпал,

              а пробудился поутру

                              при тирании черни.

И вместе они, хорошенько поспорив меж собой как об известных формах правления, так и о врагах, и об интересах лично своих в полисе, в том шутливом представлении единодушно заключают:

Тирания черни погубит нас.

          Недолго будут править охлократы

                    Объявится средь них,

                               глупцов самодовольных,

особливо отъявленный мерзавец,

       по имени Тиран,

               себя царём назначит

                         и нас в рабов покорных

                                     себе во благо обратит.

Кушан внимает Евкратиду, напевающему эмоционально, в двух голосах спор, не равнодушно или отстранённо-чуждо, но разделяя чувства спорщиков, то кивками головы, то мимикой лица поддерживая препирание сторон. Евкратид, завидев понимание в собеседнике, удовлетворённо пожимает руки Кушану и говорит с соправителем Кангюя тоном рассудительно-доверительным, как говорил бы с эллином, в словах сложно-значительных, не просторечных:

— Тогда, давно, два столетия назад, в Элладе такие звания, как «тиран», звучали отборным ругательством, сродни «святотатца-гнусного-поругателя-алтаря-в-храме». Сейчас же таких преступников именуют поироничней, снисходительно, с пониманием и даже с сочувствием, словно бы это свойственно каждому из людей — «узурпаторами свободы». В деяниях тиранов, узурпаторов власти у сограждан человеческая спесь «гибрис» идёт против благозакония — «эвномии». А как заканчивают тираны? Есть на то восхитительный ответ:

…Глуп человек:

он рушит города,

               он храмы жжёт,

                            священные гробницы,

и вот —

               опустошитель —

                                           гибнет сам.

Евкратид входит в раж, с интонацией гневного судьи чуть не грозится обличением:

…Я утверждаю, что славны цари:

убийствами,

                         разбоем,

                                          вероломством

и что они куда счастливей тех,

кто жизнь свою живёт благочестиво.

На одном дыхании высказав по очевидности любимый отрывок, Евкратид осекается, спохватившись, закрывает рот рукой, словно бы проболтал по запальчивости огромную тайну. Прищуривает глаза, собеседник, напротив, сохраняет спокойствие. Посланник откашливается, быстро вносит уточнение:

— Наш поэт под царями подразумевал совсем не царей, происходящих из славных предками династий, но тиранов, самозванцев из черни. Бедствия проистекают от черни, всё заполонившей! Первым среди узурпаторов наши мудрецы считают Панэтия из сицилийских Леонтин. Тот подлый Панэтий, опять же происхождения низкого, из тщеславных худых, будучи выбранным полемархом на время войны с соседями, стравил меж собой бедных и богатых. Когда богатые по его приказу безоружно пересчитывали оружие, напал с отрядом на них и перебил их. Трудно назвать его деяние благородным. Не спорю, возможно стать узурпатором над эллинскими полисами, но вот долго не удерж…

Занавес шатра повозки без предупреждения открывается настежь. Ночной ветер из степи тут же окатывает холодным дыханием собеседников. Евкратид замолкает на полуслове. В повозку, склонившись, входит один из пятерых знатных Кангюя, ранее встречавших посла в казарме. Вошедший протягивает обеими руками Кушану запечатанную амфору ярко-красного цвета. Передав сосуд, усаживается в углу повозки, за спиной Евкратида. Посол Бактрии мрачнеет, оглядывается опасливо на подушки позади себя. Занавес вновь распахивается. Манерой непринуждённой в повозку друг за другом проникают ещё четверо мужчин в дорогих шёлковых одеждах. В повозке становится тесно. Не успев как следует рассмотреть первого попутчика, Евкратид вынужден потесниться.

В полной тишине, под скрип колёс повозки, происходит нечто, повергающее в шок посла Бактрии. Ближайший к Кушану муж вынимает из складок одежд простой тканый мешочек-кисет. Соправитель Кангюя принимает кисет, развязывает кожаный шнурок, вынимает из него длинную, узкую, как девичий ремень, пурпурную шёлковую ленту. Протягивает-разглаживает между пальцев ленту, разгладив, обеими руками, крепко сжав в кулаках, проверяет на прочность. Лента крепкая, поёт угрожающе песню, громко хлопая. В той же манере похлопывая лентой, подносит пурпурный шёлк ко лбу посланника. Евкратид вскрикивает от ужаса, пытается встать, но сидящий позади него знатный властно удерживает за плечи, наклоняет эллина к Кушану. Правитель Кангюя, не вставая с подушек, повязывает на голове посла ленту. Узел сложный, праздничный располагает под волосами Евкратида, по центру шеи, а расположив, туго стягивает.

Сидящий позади ослабляет хватку. Евкратид освобождается, осторожно проводит пальцами по ленте. Муж, по правую руку от Кушана сидящий, протягивает послу Бактрии бронзовое зеркало дахов. Евкратид принимает зеркало, где-то позади него поднимается на уровень лица масляная лампа, заботливо освещая поверхность зеркала. Эллин вглядывается в отражение. Поворачивает вбок лицо, пытается осмотреть и профиль. Лента на голове в отражении выглядит церемониальной царской диадемой.

— Царь Евкратид, возведён ты в цари правителем Кангюя, Кушаном, ведущим род Кан от царских скифов. Я, Кушан, вождь ареаков, дахов, сарматов и саков, признаю в тебе царский род Селевкидов.

Наречение произносится чрезмерно громко. Зеркало откладывается на ковёр, лежащий поверх гладких досок из лиственницы. Евкратид тут же получает в руки амфору.

— Открой, выпусти винные пары.

— Это же амфора из Хиоса? — едва слышно шепчет Евкратид, ещё не пришедший в себя от случившегося.

— Открыть драгоценную амфору? — вызывается помочь Евкратиду сидящий по левую руку от Кушана знатный юноша. — Я могу, если царю Бактрии не угодно руки напрягать.

Евкратид выставляет в отвержение помощи обе ладони, диадему не снимает, на «царя Бактрии» не возражает. Кушан передаёт железный нож в кожаных ножнах для откупорки амфоры. Откуда-то из недр повозки появляются два золотых ритона, с оленьими в рогах головами.

— Прости за любопытство, правитель Великой степи. — Нож в руках эллина ловко высвобождает пробку. Пробка и амфора не повреждены. Открытая горловина источает насыщенный запах изысканного вина.

— Гомер, великий сказитель подвигов героев, пил вино из Хиоса. — Евкратид блаженно вдыхает аромат. Закрывает плотно глаза. — Эллада, море, музыка, виноградники, оливковые рощи. Благовоние предков, а не вино…

— Ты что-то хотел спросить? — Кушан участливо помогает выйти из неги посланнику, заворожённому редким вином.

— …Видел у тебя, вождь Кангюя, шлем. Вижу и ритоны. — Евкратид нехотя открывает глаза, словно нежданно пробуждённый, выставляет привычкой колено, опирает о него амфору, наливает вино в ритоны. — Шлем, ритоны — они от эллинов, по торговле достались или по войне трофеем добыты?

— Нет, не по торговле и не по войне. — Кушан принимает ритон. Сдержанно улыбается.

— Но тогда каким образом прибыли в Кангюй эллинские бронза и золото? — Евкратид настойчив, но откровенно рассеян. Посол в царской диадеме тянет время, занимая собеседника маловажными расспросами, видимо, пытаясь для себя уяснить смысл происходящего.

— Золото в ритонах — из рек Кангюя. Работа наших мастеров. — Кушан с удовольствием разглядывает ритон. Евкратид недоверчиво поднимает брови. — Мастера-ювелиры из эллинов, к нам примкнувших по выбору личному. Несколько семей, что некогда проживали в торговых поселениях у Гирканского моря. Забросили море в пяти поколениях, с нами кочуют по Великой степи. Веру свою в ваших богов сохраняют. Обряды эллинские чтят. Тому мы не препятствуем ввиду их неоднократно доказанной преданности ареакам. Эллины-ювелиры видят в наших степных богах и своих, но под иными именами.

— Да-а-а? И такие у Кангюя имеются эллины?! — недоверчиво восклицает удивлённый собеседник. — Кочующих в степи эллинов ещё не встречал. Возможно ли познакомиться с ними?

Евкратид прикладывается губами к ритону. Пробует неразбавленное вино. Долго держит на языке вино. Закрывает глаза в наслаждении. Глотает и выдыхает громко. Благодарно шепчет:

— О-о-о, божественный нектар из Хиоса. Никогда не пил, но мечтал опробовать хоть раз в жизни…

— Знакомься, посол. — Держа полный вина ритон в левой руке, Кушан поднимает с досок пола бронзовое зеркало, наставляет отполированную бронзу на посла. — Перед тобой первый из кочующих эллинов. Наш союзник царь Евкратид, из рода древнего, из Селевкидов. Восславленный полководец. Будущий правитель Бактрии, Согда и Инда.

Евкратид проводит рукой по диадеме, поджимает губы и твёрдо проговаривает:

— Царь кочевников, у нас на камнях обиталища покровителя города Александрии Оксианской выбита мудрость от богов:

В детстве учись благопристойности.

    В юности — управлять страстями.

        В зрелости — справедливости.

В старости — быть мудрым советчиком.

                  Умри без сожалений.

Ноне пребываю я в зрелости. Укротить страсти честолюбия должен был я ещё в юности. Мне подобает стремиться к справедливости. Справедливо ли мне оспаривать имеющийся порядок вещей? Говорю я сейчас с тобой о царской власти для себя.

— В Великой степи, царь Евкратид, — возражение собеседника ожидаемо, Кушан выставляет перед собеседником открытые ладони, без запинки оглашает давно обдуманное, — говорят, что справедливость — это мера счастья или несчастья, отмеренного свыше тебе богами. И покуда ты собственными руками не попытаешься взять тебе принадлежащее, ты не узнаешь справедливость богов. Не по словам мудрым, выбитым на камне, будут судить тебя, но по деяниям твоим. Всё, чего ты достиг при жизни, и есть ты и та справедливость, что дарована тебе богами. Тебе самому решать, где ты и где справедливость, тебя достойная.

Старейшины же прибавляют к тем словам: ты — это предки твои. Всё с тобой происходящее в жизни — заслуга предков, тебя породивших. Культ предков возведён в Великой степи до отдельной религии. Храмы воздвигают предкам. И храмы те значительны. Религия предков связывает племена Кангюя с Сарматией, Тохарами, Согдом, Маргианой, Бактрией и Парфиеной. Есть в культах предков и страх. Ужас, равного которому нет ничего подобного в истязаниях, придуманных людьми. Страх заключён в уложении: опозоришься в жизни — опозоришь не только что себя одного, но и предков своих, до тебя позора не имевших.

— Прошу, не гневайся, правитель. — Посол Бактрии прикладывает обе руки к груди, тем жестом выказывает миролюбие. — По части справедливости установления эллинов и степи совпадают. Хорошо, пусть будет по-твоему. Приму лестную награду «кочующий эллин» в понимании «свободный человек, потомок свободных людей». Но я не восславленный полководец. — Собеседник горько усмехается. — Царь Деметрий, сын Евтидема, того, кого и стоило бы назвать безродным искателем тирании, свергнувшего благородного царя Диодота Второго, хочет лишить меня заслуженного звания после посольства к тебе. Интриганы убедили царя в моём желании стать сатрапом Бактрии без его на то воли. Уже совсем скоро буду я и не фрурархом, а отставным послом в царском величии. Твоя диадема станет моим утешением. — Евкратид ироничен и над собой тоже. — В том, что смогу склонить эллинские полисы Бактрии под личную власть, не уверен. Хотя влиятельные люди в полисах Согда меня поддерживают.

— Есть у меня план, как свершить победы над общим врагом, — Кушан поднимает ритон, Евкратид следует его примеру, — и теми победами сделать тебя чтимым полководцем не только для эллинов Согда, но и Бактрии.

— Общий враг — это… царь Деметрий? — уточняет смутившийся посол Бактрии. Не дожидаясь ответа, Евтидем пьёт за предложенное.

— Общий враг — это варвары с севера. — На слове «варвары» говорящий на эллинском коварно улыбается. — Тебе известные под именем «усуни». Деметрий мне безразличен, с ним у нас договор о дружбе.

— Ты не варвар, ты эллин, раз ты говоришь на эллинском. — Евкратид понимающе разделяет следующий тост. — Деметрий послал меня узнать именно твои настроения. Второй правитель Кангюя нас не интересует. Если ты сохранишь дружбу с Бактрией, то Деметрий… — Евкратид напускает на себя вид человека, который вот-вот раскроет государственный секрет, — …отправится в поход… в направлении…

Свидетели разглашения бактрийских тайн вытягивают головы.

— …Инд! — Посол, выждав паузу, оглашает жертву похода. — Вот же ведь безумие? Не правда ли, ну согласитесь со мной. Богатейшее царство Маурьев Деметрию хочется заполучить! «Ослабели Маурьи, теперь их земли — лёгкая добыча» — это его слова.

— В чём же безумие? — Правитель Кангюя хитро улыбается. — Богатство же многосчастное, легко добываемое мечом по безвластию?

Улыбку поддерживают знатные, словно понимая подвох вопроса.

— И всё-таки, правитель Кушан, где-то я встречался с тобой раньше. — Евкратид хлопает левой рукой по бедру. — Честная беседа с сильным, благоразумным, многоопытным союзником, да ещё и под прекрасное вино — не это ли самое лучшее удовольствие в жизни?

— На его месте я бы напал бы на Парфиену, Арейю, Гирканию, Маргиану и Несайю, — неожиданно и серьёзно выдаёт Кушан. — Цари Сирии позабыли про свои восточные сатрапии. Гарнизоны в крепостях слабые, эллинов в городах Гиркании и Парфиены после прошлой войны с парнами почти и не осталось. Сожжённый полис Сиринкс не восстановили из руин. Неужто нет желающих заселить тучные поля Гиркании? А если призвать безземельных наёмников из Сирии? Чем не верноподданные? Самое время предъявить на заброшенные сатрапии права.

Евкратид протягивает правую руку. Правитель Кангюя жмёт руку. Молчаливое рукопожатие долго не разнимается.

— Ты понимаешь меня, вождь Кушан. — Евкратид с грустью выдыхает. — Деметрий — не царь, а опасный глупец во власти. Мой глупый царь собирает шестьдесят тысяч пехоты за овладение богатствами Инда. Это же все наши мобилизационные резервы! Но кому, скажи, нужны будут несметные богатства Маурьев, если парны перекроют нам сухопутную дорогу в Сирию? В таком случае даже бродяг-наёмников из Эллады или из Египта не сможем позвать.

Деметрий недооценивает парнов. Деметрий считает парнов сломленными. Ложно видит в парнах только небольшое племя наглых пастухов-разбойников. Парны — упрямый народ. Это же скифы. А со скифами и апасиаки, и массагеты заодно. Апасиаки — родня сакам и дахам. Парны ищут поддержку у апасиаков, апасиаки зовут на подмогу саков и дахов. Сложи парнов, апасиаков, саков и дахов — так уже не пастухи-разбойники, а получается огромная армия кровных родственников.

И ты, правитель Кангюя, поддерживаешь скифов в упрямстве притязаний. Это же ведь твой союзный Хваризам вооружает парнов. Это же ведь твой Кангюй снабжает их лошадьми, катафрактами-сарматами и лучниками-саками. Кто и как поможет Бактрии, если парны вновь завладеют Парфиеной? Потом и ты нагрянешь к нам, найдя веский повод для войны. Какой повод для набега найдёшь?

Манера переговоров посла Бактрии очаровывает степных собеседников. Кушан выжидательно хранит молчание, не отрывает глаз от эллина, поглаживает ладонью усы и бородку. Евкратид задумывается и после размышления, как лучшему товарищу, доверительным тоном предлагает:

— Скажем, Бактрия много воды забирает из рек для полива полей. Чем не искомый предлог для войны? Реки степной державы обмелели. Засуха-смерть голод с собой привела? Вам в Кангюе воды на просо, вино и лошадей не осталось.

Правитель Кангюя согласно кивает. Предложенный повод к войне вполне достоин рассмотрения. Евкратид продолжает крамольные рассуждения:

— А армия Бактрии с Деметрием в тот чёрный день в походе и совсем далеко. С запада парны будут угрожать. Через Парфиену на Арейю обязательно вторгнутся. С севера ты делить Бактрию начнёшь. С юга на нас наставятся эллины индийских царств и вечные повстанцы из Маурьев. Сколько моя возлюбленная Бактрия продержится в тройной осаде? Глупец Деметрий нас погубит. Он не царь. Он мечтательный искатель славы. Царь радеет об основе государства. Основа же Бактрии не Инд, ещё не завоёванный, а процветающие полисы эллинов. Зачем нам далёкий Инд? Ремесло, торговля, рудники, земля приносят нам неслыханное богатство и без Инда.

Этот наивный дурак грезит о славе Александра Великого. Хочет сравняться с героем-полубогом. Но на то и герой-полубог людям в пример богами даётся, чтобы никогда смертному не сравняться с его свершениями. А всё, что Деметрий свершит своими «победами», — так увязнет в войне, растянет границы, и нам те бесконечные границы маленькими гарнизонами не удержать. У Бактрии нет огромных армий персидских царей, как нет и македонян Александра, чтобы одновременно охранять границы и сражаться на три стороны. У Бактрии только эфебы-эллины. Местным из племён саков, что знати, что торговым, доверять в войне с вами нельзя — перейдут к вам.

Шестьдесят тысяч пехоты — это все наши силы на войну. Деметрий уходит за богатствами и оставляет неприкрытым тыл. Богатства, эллинами в труде нажитые или добытые в войнах, достанутся победителю осады Бактрии. Тебе или парнам. Или вам обоим. Не завидую победам царя. Таково лишь общее сложившееся мнение, неоднократно мне тайно высказанное в Согде и Бактрии влиятельными людьми, когда я рекрутировал эфебов для службы в пограничных отрядах.

— Мудрый Евкратид, знаток возвышенных стихов, ты не узурпатор и не тиран. — Ритон в руках Кушана заботливо пополняется виночерпием, по совместительству послом Бактрии. — Ты, фрурарх Евкратид — царь из Селевкидов. Царь владеет землёй. Царь землю распределяет по праву завоевания. Кажется, такой щедрый надел у вас называется… — Но память подводит Кушана. Соправитель Кангюя морщит лоб, безуспешно припоминая чужое название.

— …Клером, — охотно вставляет Евкратид. — Держатель клера — клерух.

— Царь призывает клерухов возместить клер… — Кушан замолкает, ждёт продолжения от Евкратида.

— …Воинской службой. — Евкратид заканчивает речь Кушана. — Всё правильно. За нерадивость, за отказ от службы или за тяжкие преступления царь отчуждает клер от клеруха. Порядки наши тебе хорошо известны. Нужен я Кангюю, чтобы свести счёты с усунями? Ты же не хочешь с моей помощью разорять возлюбленную Бактрию? Когда я…

— …Когда ты заберёшь то, что тебе полагается более всех по праву принадлежности к царскому роду, — обрывает посла требовательным тоном соправитель Кангюя. — Слабость Бактрии мне не нужна, так как на слабость придут в Бактрию сирийские цари. За мою же дружбу с тобой мне от тебя нужен архитектор для возведения дворца и твоя дисциплинированная пехота для…

— …Церемонии? — охотно предлагает оживившийся Евкратид. — Хорошее же слово?

— Что же до слов клятв, которые ты дал царю Деметрию… — Вступление Кушана задевает невысказанные сомнения. Евкратид мрачнеет. — Ваш поэт сложил: «Язык поклялся, разум же не связан». Раз твой… тиран Деметрий любит клятвы, так дай ему клятвы, и столько, сколько он от тебя стребует, а дав искомые клятвы, приложи ещё и сверху от себя, да повесомей, чтобы тирану стало совсем хорошо. Не жадничай на клятвы, мой друг.

— Поэта за смелые слова и судили на родине. — Евкратиду знакома судьба неназванного поэта. — Бежал к македонянам, афинянин. Говорят, на пиру имел неосторожность пропеть свои известные откровения царю, его приютившему, однако царю незнакомые. Друг мой, ты только послушай те стихи, право же, их стоит выучить наизусть:

…Вещам внимайте,

        а моим словам

             не придавайте чрезмерной веры…

Евкратид замечает, как меняется взгляд Кушана. Правитель Кангюя, что ранее со сдержанной симпатией вёл откровенную беседу, после оглашения стихов уже откровенно любуется посланником Бактрии, как если бы перед ним восседал не незнакомый прежде ему человек, но диковинная изящная ваза, покрытая со всех сторон редкостными узорами. Довольный произведённым впечатлением, эллин заканчивает кощунственные речи о клятвах с печальным вздохом:

— По преданию, затравили отчаянного храбреца слуги царя по наущению его многочисленных врагов. Старик-поэт погиб от зубов царских псов. Боги покарали скандалиста. Боги, боги. Где эти боги, когда они более всего нужны нам? — Евкратид прикладывается к неразбавленному вину. Драгоценное вино из Хиоса исподволь оказывает вредоносное влияние на посланника. — Бедствия, обрушившиеся на нас, заставили многих, даже из числа истово верующих, уверовать: судьбы людей богам безразличны. Несчастный человек — просто игрушка слепого случая.

— Оседлаем счастливый случай, мой эллинский друг. Пусть тот случай домчит нас обоих до вершины счастья!

Два ритона поднимаются чуть не к потолку повозки. Опустившись до лиц, обмениваются между собеседниками и медленно опустошаются.

— Не только посол я, фрурарх, а ещё… пока… и меридарх. — Евкратид на всякий случай поясняет звание: — Подо мной в пограничных гарнизонах десять тысяч копий. Хвалюсь перед тобой, царь — отличный в выучке отряд. И покуда я командующий Великой Бактрийской стеной, свою маленькую армию на безумный поход царя в Инд не отдам.

— Твой важный ранг, посол, мне известен. Догадываюсь и о численности твоей армии. — Кушан с довольным видом проводит рукой по усам, убирая вино. — Мне… на церемонию… очень нужны только пешие и только из местной знати. В числе не больше трёх тысяч, под твоим надзором.

— Должен предупредить, царь-и-вождь Кушан — запрашиваешь ты от меня не самых лучших воителей из тех, что имеются у меня. Как командующий, никогда поставлю таковые отряды в… центр важной ритуальной церемонии. Таковые отряды вполне сгодятся в… зачине церемонии. Делать же на них основную ставку я бы не стал. Говорю чистосердечно, потому как наивность тебе, правитель, несвойственна. Не буду и я поддерживать опасную в таковых делах наивность. Опираться в церемонии надо на прочное… сияющее железо. Из глины будет посох тот. Празднество твоё… важнейшее, а возможно, и последнее при жизни… будет неприглядно испорчено.

Конечно, местные из знати подобающе обрядятся в ритуальные наряды, шест запугивающий с украшениями вынесут, но, увы, на умении наряжаться их бравые таланты и исчерпаются. Дрогнут участники в важных песнопениях. Посох из раскрашенной глины красив только что внешне. Эллинизированные местные из бактрийской знати, несмотря на красивые эллинские имена, служат по большей части во вспомогательных… певчих хорах. Быть может… для незабвенной церемонии у храма предков всё-таки политы-эллины… более подходящие… так скажем, важно шествующие участники, по центру или хотя бы по правому флангу церемонии?

— Благодарю, друг Евкратид, за щедрость твою, но настою на выборе своём. Для храмовой церемонии нужны скромные бактрийцы, но никак не сияющие эллины. Бактрийцы понимают язык асиев. — Говоря про звуки, Кушан указывает пальцем на свои глаза. — Для твоих политов все участники степной церемонии будут на одно и то же степное лицо. По причине недопонимания эллинами различий между участниками моя церемония действительно превратится в безобразный беспорядок.

— Как скажешь, правитель Кангюя. Родственная душа, прошу, посвяти в детали празднества. Могу и слонов для столь важной церемонии привести. Лошади, впервые видящие слонов, сильно их пугаются. Скидывают всадников и от слонов разбегаются. Ты знаешь, слоны в атаке громко ревут, в животе холодеет от их рёва. Бивни у слонов в бронзе сияющей, а? Двадцать слонов? Очень было бы эффектно предстать с эллинами-политами в фаланге и слонами по флангам… на твоей… степной церемонии.

3. Вассалы

Раннее утро следующего дня. На берегу озера Чайчаста

— Царь-и-вождь Кушан, — Евкратид омывает лицо холодной водой из золотого кувшина, предложенного товарищем Кушана. — Вчера в беседе с тобой смешную песню исполнял. А в песне слова про полисные установления, верно, тебе, царь кочевников, непонятные. Хотел бы пояснить древние полисные установления.

Посол с благодарностью принимает из рук спутников правителя Кангюя мягкое дорогое полотенце из тонкого индийского хлопка. Трогает редкую ткань, смотрит на просвет и неторопливо, наслаждаясь полотенцем, вытирает лицо.

— Царь Евкратид, с тобой держим путь к очень влиятельному сарматскому вождю по имени Тири. Племя Тири, наследники волков, в далёком прошлом одержало много побед в походе в Египет. Воинственные сарматы, живущие в двух моих северных владениях, признают за вождём Тири верховенство в обрядах предков. Вождь Тири открывает и завершает важные празднества плодородия-урожая.

Чтобы ты знал: Тири — это имя властной сарматской богини речной воды. Ей соответствует яркая красная звезда, ту звезду ещё называем «Небесный волк». Вы, эллины, знаете Небесного волка как «пёс Ориона».

Евкратид молча кивает головой, давая знать, что понимает, о какой звезде идёт речь.

— Одной рукой богиня Тири даёт плодородие, другой рукой лишает дарованного. В гневе Тири может забрать жизни у одаренных ею почитателей. У сарматского вождя точно такой же суровый характер, как у богини. Не суди о вожде Тири лишь только по внешнему виду, то будет опасной ошибкой. Тири очень-очень не любит, когда её называют девой красивой. Сочтёт за оскорбление подобную похвалу. Многие уже поплатились за обиды, ей нанесённые.

А обращайся к Тири в роде среднем, как если бы говорил ты, скажем, о ратном железе. Лоб у Тири изменён, не удивляйся. Традиция у знатных родов сарматов. В младенчестве повязками меняют форму лба и темени. Встречному в степи и без слов понятно, кто перед ним. Вождь Тири мне лоялен. Её всадники неустрашимы. Ты собственными глазами увидишь степные установления. В гостях у Тири посвящу в план мой… действий совместных после церемонии.

— Прости, царь-вождь кочевников, — Евкратид с виноватым видом указывает руками на нарядную повозку Кангюя. Спутники Кушана выставляют штандарт Кангюя и закрепляют к бортам тамги родов из золота на деревянных квадратах, — не знал, что Тихе, богиня счастливого случая, познакомит меня ещё и с вождём сарматским. Даров гостя у меня для Тири нет. Те же, что вёз, поднёс тебе.

— Моих даров для вождя Тири будет достаточно. Племя сарматов равнодушно к богатствам, доставшимся мирным обменом, не видя в торговом обмене особого повода для гордости. Твой визит к Тири будет весомым знаком уважения и для будущих поколений. Певцы сарматов воспоют могущественную Тири. А племя приравняет приём визита царя Бактрии к подвигам при сражении. Ты упрочишь власть вождя среди союзных племён. Разве это не достойный подарок?

Евкратид понимающе кивает головой. Кушан считает долгом поведать подробности жизни вождя.