Бесплатный фрагмент - Каменный престол

Боги, мои боги Яви, славные да правые,

Исцелите мои раны луговыми травами.

Стосковался я по жизни, немудрящей, праведной,

Где на каждого по солнцу да по миру дадено.

Сергей ТРОФИМОВ

— Уходить мне из Киева не хочется, — сказал Всеслав. — Оставаться? В народе у меня нет врагов. И друзей нет. Мне тут — что нынче нам с тобой под осенним солнышком: светит, да не греет. Комары с мошкой не гнетут, зато нет уже ни гриба в лесу, ни ягоды. Силой держаться? Силы моей недостанет против троих Ярославичей.

Валентин ИВАНОВ

«РУСЬ ВЕЛИКАЯ»

Приношу благодарность доктору исторических наук К. Ю. Рахно за ряд ценных замечаний и поправок, а также детальный критический разбор всей рукописи.

Виктор «Некрас» Осипов

ПРОЛОГ
ВОЛЯ ЗЕМЛИ

1. Кривская земля. Полоцк
Лето 1036 года, зарев

В бледно-голубом, словно выгоревшем изнутри от жары небе, среди невесомых полупрозрачных облаков плавно, почти неподвижно парил коршун.

Жарко.

Лето в этом году выдалось жарким — старики не помнили такого уже лет сорок. Сохли на корню хлеба, жар выгонял из леса зверьё, реки, речки и ручьи лесного кривского края прятались под густые заросли ивняка, и только приподняв ветви, можно было найти весело журчащую, несмотря на жару, воду. Дождей не было мало не с изока, пересохшая земля на репищах и полях змеилась крупными трещинами — ногой провалиться впору. Душный воздух обволакивал жаркой пеленой, и спасал только прохладный ветер, порывами налетавший с Двины, но и тот приносил с собой запах пересохших трав из Задвинья.

Всеслав стоял на забороле и подставлял разгорячённое на жаре лицо речному ветерку. Иногда он представлял, что ветер приносит запах моря — оттуда, с северо-запада. Конечно, никакого запаха на самом деле оттуда не доносилось — слишком далеко, почти четыреста вёрст, но Всеславу нравилось думать, что запах есть, и он старательно ловил его в воздухе. И иногда ему казалось, что этот запах действительно есть.

Сзади вдруг окликнули:

— Княже! Всеслав Брячиславич!

Княжич оборотился. Из проёма в настиле выглядывала кудлатая голова: чуть кривоватый сломанный когда-то нос, водянистые глаза, слегка нагловатый взгляд. Юндил, ятвяг. Теремной холоп.

— Чего надо? — неласково отозвался Всеслав. Юндила он недолюбливал — всё время казалось, что холоп чему-то своему гаденько ухмыляется, вот-вот что-нибудь нелицеприятное про тебя расскажет остальным.

— Князь-батюшка кличет! — Юндил втянул голову в плечи и от того стало казаться, что он тонет в проёме, как в проруби.

— Иду! — с отцовской волей шутить не следовало. Всеслав снова оборотился к реке, глотнул полной грудью прохладный ветер и поспешил следом за холопом, который уже скрылся под настилом.

Добротная, сбитая из дубовых тёсаных плах лестница с заборола на вал. Ещё одна — с вала на двор детинца. Выложенная плоским камнем дорожка к терему. Срубленное в реж высокое резное крыльцо под двускатной кровлей.

Юндил, чуть склонясь, отворил перед Всеславом дверь, подсказал:

— В гридницу, княже.

В длинной гриднице — пусто, только в самом углу, у печи из камня-дикаря — двое. Всеслав не спеша прошёл вдоль сложенной из могучих сосновых брёвен стены, мимолётно касаясь кончиками пальцев висящего на стенах оружия — щитов, мечей, секир, копий, луков в налучьях. Каждый день бывал здесь и не по разу, свой меч (пока ещё детский) в княжьем покое есть, а всё старался хоть одного щита, хоть одного меча да коснуться.

Князь.

Воин.

Отец был не один. Рядом с печью, головой почти касаясь нависающего над печным челом тяжёлого, плохо окорённого бревна — высокий витязь с серьгой в ухе и проседью в усах. Над бритой головой — длинный русый с проседью же чупрун, свисающий по войскому обычаю за левое ухо. Через всё лицо наискось, от правого глаза к уголку рта — тонкий бледный выцветший шрам, почти не видный.

— Гой еси, господине, — поздоровался степенно Всеслав, с любопытством разглядывая незнакомого воя. Гридень? Но всех отцовых гридней Всеслав знал в лицо и по именам.

— Здравствуй, Всеславе Брячиславич, — так же степенно ответил седой, тоже быстро окинув княжича сумрачным взглядом. На несколько мгновений задержал взгляд на лице, словно пытаясь что-то разглядеть в глазах. И медленно отвёл глаза.

Показалось, или был в речи седого незнакомый чужой выговор? Не степной, не урманский и не литовский даже — словенский, но чужой.

Лях? Лютич?

Не похоже. Выговор был иным, не похожим ни на что, доселе слышанное Всеславом. А слышать и видеть ему к его семи годам доводилось многих — урман, данов, гётов и свеев, лютичей, варягов и руян, чудь, водь и весь, ляхов, поморян и литву.

Хотя… очень похоже говорили ротальские русины! Похоже, а всё ж таки не так.

Отец коротко кивнул на лавку поодаль от себя:

— Посиди тут с нами. После голубей по кровлям погоняешь. Пора и к государевым делам навыкать.

Всеслав насупился — можно подумать, он только и делает, что голубей гоняет да кораблики из сосновой коры по лужам пускает. Не мал уже, семь лет, и буквы ведает, и огонь сам развести сможет, и лук завязать. Свой лук, вестимо, детский. Но спорить с отцом не стал, при госте родителю прекословить — стыда не иметь. Тем паче, отец показался ему чем-то сильно расстроенным. Молча уселся и, чтобы не скучно было, стал слушать разговор.

Гридня звали Брень. Незнакомое, никогда не слышанное средь кривичей имя, словно звон оружия отозвалось в юной Всеславлей душе предчувствием чего-то необычного.

— Когда это было? — подавленно спросил Брячислав, теребя пальцами короткую бороду. Он только изредка вскидывал на гостя глаза, а потом снова опускал голову, словно винясь перед ним в чём-то.

— Не так уж и давно, — уголок рта у гридня дёрнулся, словно он хотел засмеяться и передумал. Вот только глаза были совсем не весёлые. — Два месяца прошло.

— Он болел? — отец и Брень говорили о ком-то, кого очень хорошо знали. «Болел». Неужто умер кто-то из родственников, невестимо, дальних или ближних? Всеслав пока что мало кого видел из родни в лицо, только белозёрского князя Судислава Ольговича — год назад отец ездил встречаться зачем-то с Судиславом в Залесье, брал с собой и сына. Всеслав просился побывать с ним и в Новгороде, куда Брячислав тоже ездил в прошлом году (а по каким делам, княжич не знал, да и не очень-то хотелось вникать по малолетству), но отец почему-то не захотел. И лицо у него было… примерно такое же, как и сейчас, только он ещё словно и опасался чего-то страшного. Словно и не к родственнику в гости едет, не к дяде родному, а к какому-нибудь Калину-царю.

Потом, через годы уже, он поймёт, что Брячислав действительно опасался великого князя Ярослава, и не хотел брать сына с собой — на тот случай, если у дяди вдруг возникнет соблазн схватить полоцкого князя, то дома, в Полоцке должен быть княжич.

Но о ком же говорят князь с гриднем?

— Вот то-то и есть, что не болел совсем, — хрипло ответил Брень, отводя глаза точно так же, как и князь. Похоже, не один только Брячислав чувствовал какую-то непонятную вину невестимо перед кем. — С утра на охоту поехал, смеялся много, шутил… а к вечеру разболелся так, что и в седло сесть не мог. А до рассвета нового и вовсе — не дожил.

Всеслав похолодел — и впрямь говорили о чьей-то смерти. И даже его ума хватало, чтобы понять, что обычно люди ТАК не умирают.

Брень вскинул голову, встретился взглядом с Брячиславом и почти выкрикнул ему в лицо:

— Чем это может заболеть такой богатырь, княже Брячислав Изяславич?! — он судорожно дёрнул головой и утёр с уголков рта белый налёт. Всеслав, невольно вздрогнув, вжался в угол, подобрал ноги и обнял себя за колени — ему вдруг стало зябко. Брячислав отвёл глаза вновь. Брень же схватил с невысокого стола каповую чашу, проглотил в несколько глотков вино, и замер с чашей в опущенной руке, глядя куда-то в пустоту. — Заболеть в один день, да так, что внезапно умер? Хоть с утра всё было отлично — на охоту поехал, кабана завалить рогатиной собирался!

Брячислав поднял голову вновь.

— Взаболь говоришь? — отрывисто спросил он, сверля гридня глазами. — След есть, послухи, видоки?

— Нет, — неохотно ответил Брень, остывая. Глянул непонимающе на чашу в руке, бережно поставил её на стол, брезгливо, словно в чём-то грязном измаравшись, вытер руку рушником. — Нет ни следа, ни послухов, ни видоков. И лекарь молчит, как рыба, только руками разводит. Но я не верю в случайности и внезапности.

— И я не верю, — вздохнул князь, подымаясь с лавки, чтобы вновь наполнить вином обе чаши — себе и гридню. Не позвал холопа, сам наполнил, — стало быть, разговор не для чужих ушей. А вот меня позвал послушать, — с мгновенным самодовольством подумал Всеслав. И снова обратился в слух. — Не верю, но ты сам говоришь — следа нет, послухов нет, видоков нет.

— Есть ещё две случайности, — холодно сказал Брень, вновь глядя остановившимся взглядом.

— Какие? — Брячислав порывисто оборотился, пролив вино. По белой льняной скатерти расплылось бесформенное красное пятно, но князь этого даже не заметил. Всеслав вскочил, неслышно подбежал к столу, присыпал пятно солью — хоть они и князья, но портить хорошие вещи ни к чему, так отец всегда говорил. Князь вздрогнул, глянул на сына, словно не узнавая, поблагодарил коротким кивком, и вновь поворотился к гридню. — Ну? Язык отсох? Какие случайности?!

Да про кого ж они говорят-то, упырь меня возьми?! — воззвал невестимо к кому Всеслав, опять садясь на лавку.

— В Смоленске мы встретили дружину Ярослава, — всё так же холодно ответил гридень. — Он шёл в Киев.

— Ну… и… что? — непонимающе протянул князь. — Он же киевский князь. Шёл и шёл…

— Не понимаешь ты, княже… — Брень покачал головой. — Пока мой господин был жив, он в Киев и носа боялся показать! Сидел себе в Новгороде своём, как мышь под метлой! Великий князь киевский! — процедил Брень с издевкой. — А стоило Мстиславу Владимиричу умереть, как враз осмелел, хромец!

Вот оно что.

Мстислав Владимирич!

Мстислав Храбрый, как звали его на Руси. Мстислав Лютый как звали его варяги.

Ещё один отцов дядя, брат великого князя Ярослава.

Выходец из далёкой полусказочной Тьмуторокани.

Мстислав Владимирич, витязь, который сам победил в поединке касожского князя, воевождь, победитель при Листвене, умер непонятной смертью, невестимо, и не от яда ли?!

Рассказы о войне между сыновьями князя Владимира Святославича, Всеслав слышал с малолетства (хоть и теперь его года великими ещё не были). Вот только ясности в них было мало. Да и не рассказывали пока что ясно Всеславу — видимо, считали, что рано.

А сейчас, стало быть, время пришло?

— Это ещё ни о чём не говорит, — устало сказал Брячислав, протягивая Бреню чашу с вином. — Мстислав умер, опасаться Ярославу стало нечего, он и воротился в Киев.

— А Судислав?! — спросил гридень, не замечая протянутой чаши.

— Что — Судислав? — князь замер, глаза расширились. — Что с Судиславом?

— Мы уже в Витебске узнали, — вновь охрипшим голосом ответил Брень. — Князь Судислав схвачен Ярославом у себя на Белоозере. Обманом схвачен и заточён в поруб в Плескове. В те же самые дни, когда умер мой господин, Мстислав Владимирич.

Каповая чаша глухо лопнула в руке Брячислава, сломавшись пополам, вино багровой волной выплеснулось на стол.

— Заточён, — тупо повторил он, глядя на испачканный вином рукав рубахи. — За-то-чён…

Вечером, за ужином, князь и княжич молчали. Всеслав молчал, потому что не было разрешения от отца говорить — когда я ем, я глух и нем. Брячислав молчал, потому что обдумывал услышанное сегодня за день.

Мстислав и Судислав.

Оба они были детьми чешской княгини Адели. Только вот отцы у них были разные. Судислав, старший, был сыном Ольга Святославича (о чём мало кто помнил теперь — Владимир держал его при себе, ни в чём от иных своих детей не отличая, как и Святополка), а вот Мстислав — тот был уже настоящий Владимирич.

Впрочем, что это меняло?

Сам Брячислав прекрасно понимал, что ему великий киевский каменный престол не особенно и светит, но и надежд не оставлял — манило. Может вот хоть сын добьётся, если уж сам он не смог.

Да, не смог…

Когда война двенадцать лет тому окончилась, было ясно, что это ненадолго. Никого, ниже и в первую очередь самого Ярослава Владимирича, не могло устроить сложившееся положение. Будучи по имени великим князем киевским, он, тем не менее, владел не всей Русью, а только частью её. Большей, но частью.

После битвы при Листвене уже думалось, что вот сейчас Мстислав Владимирич возьмёт Киев, но он вовсе не хотел становиться великим князем. А может и хотел, да кияне его не восхотели. Решили дело с Ярославом вроде полюбовно — поделили Русь пополам. Мстислав сидел на левобережье, в Чернигове, наложив лапу на Северскую землю, Залесье и вятичей. Ярослав остался киевским князем, но в Киеве и не появлялся — сидел в своём любимом Новгороде, мало не покинув на волю случая и Поросье, и Припять, и Волынь, и Понизье. На Двине и Свислочи владычил Брячислав, недавно разбитый Ярославом на Судоме, на Белоозере — Судислав.

Худо-бедно, у всех троих вместе хватало сил, чтобы сдерживать Ярослава, но любому умному человеку было очевидно, что такое разделение долго не проживёт.

И вот — грянуло.

Разом исчезли двое соперников Ярослава, и остался только он, Брячислав. Ярослав воротился в Киев, стало быть, его, Брячислава, не боится. Оно и верно — что его сейчас бояться-то? Княжество Брячислава мало и слабо, без друзей ему с Ярославом не тягаться. А теперь один его друг — в порубе, а другой — в могиле.

На Плесков идти, Судислава из поруба вызволять? А Ярослав с киевской да черниговской силой на Полоцк навалится? Это не двенадцать лет назад, когда у Ярослава иных врагов хватало — даже и Святополк невестимо где скрывался (теперь-то уж все были уверены, что в живых нет окаянного князя). Хоть и проиграл на Судоме Брячислав, да сумел выйти сухим из воды.

Брячислав усмехнулся. Усмешка вышла горькой. Нет, не пойдёт он на Плесков, зубы ломать о сильнейшую твердыню кривских земель. Ярослав только того и ждёт. Прости, друже Судислав, не могу я бросить в жертву Полоцк и всю кривскую землю.

Князь дожевал кусок хлеба, допил из чаши квас и разрешающе кивнул сыну, который весь извертелся на месте — спрашивай, мол.

— Кто он? — немедленно спросил Всеслав.

— А ты не понял? — недоумевающее поднял брови князь. Борода его шевельнулась в насмешливой улыбке. Улыбку эту Всеслав ненавидел — она означала, что княжич совершил какую-то глупость.

— Нууу… он — гридень…

— Так.

— Черниговский, — уже увереннее добавил Мстислав. — Он Мстиславу Владимиричу служил?

— Служил. И на касогов ходил с ним, и к Железным воротам, и на Листвене бился.

— А что с его князем? — Всеслав вдруг побледнел, теперь уже полностью поняв, о чём говорили отец и гридень. — Его… отравили?

— Кто знает, сыне, — опять помрачнел Брячислав. — Брень в этом уверен, а вот я — нет. Он же сам говорит — ни видока, ни следа, ни послуха… Да даже если и отравили — совсем не обязательно Ярославичи. Может и шемаханцы, он им изрядно досадил.

— Выговор у него какой-то… странный.

— Так он с Тьмуторокани, русин, — усмехнулся князь. — Тут на севере такого выговора и впрямь почти не услышишь, разве что в Ротале — мало тех русинов осталось, все ословенились за два-то века. А вот там, в Тьмуторокани, на Лукоморье — пока ещё есть. Они изначально не нашего, не словенского роду были, русины-то… но это давно было. Очень давно. Теперь, почитай, словене все.

— А чего он хочет?

— А он на службу к нам проситься пришёл. Другие гридни черниговские все разом к Ярославу Владимиричу подались, а он вот — к нам.

— Примем?

— Примем, сыне, как не принять. Остальные гридни выбрали сильного — Ярослава. А он нас выбрал, слабых. Стало быть, точно душой выбирал, а не из корысти. И служить будет верно. И людей с ним — с сотню. Дружине прибыль.

— В гридни?

— В гридни, — кивнул Брячислав.

2. Кривская земля. Окрестности Полоцка. Лето 1040 года, червень

Всеслав крался по лесу, осторожно раздвигая кусты, стараясь это сделать так, чтобы ветки колыхались как можно незаметнее. Хотя, сказать по правде, сделать это было чрезвычайно трудно.

Тропинку пересекла цепочка звериных следов — Всеслав остановился, опустился на колено, разглядывая след. Кабан прошёл совсем недавно — взрытая копытами прошлогодняя палая листва ещё не успела снова улечься так, как привыкла лежать за зиму, придавленная снегом. Сегодня утром, не ранее. Прошёл один, что для лета не удивительно — старые самцы частенько живут в одиночестве, к стаду присоединяясь только во время гона.

А здоров зверюга, — невольно подумал Всеслав, выпрямляясь и оглядываясь (чуть захолонуло на душе — а ну как зверюга-то где-нибудь неподалёку). Было тихо, и Всеслав всё так же крадучись двинулся дальше. Поохотиться на кабана было бы неплохо, но не сейчас. Сейчас ему надо было добраться через лес до летнего стана, на котором они с пестуном Бренем и его сыном Витко проводили уже третье лето. Добраться тайком, так чтобы ни Витко, ни Брень его не видели. А если уж увидят, так хоть не смогли бы попятнать тупыми стрелами без наконечников. Витко где-то неподалёку крадётся так же бесшумно, тоже прячась и от Всеслава, и от отца.

Всеслав мельком посочувствовал сыну Бреня, с которым они уже давно сдружились. Он-то, Всеслав, всё ж таки здешний, кривский, ему в лесах привычнее, а Витко до приезда в Полоцк и лесов-то толком не видал — в Чернигове да в Северской земле какие леса?

Княжич тут же усмехнулся собственным мыслям — дурь какая! Витко с Бренем с Чернигова уже два года как в Полоцк приехали, третье лето на лесном стану жить — какая ещё отвычка? Да и немало лесов в Северской земле, особенно с севера, от радимской межи — Брень рассказывал же. Достанет навыка и у Витко спрятаться, и уж тем паче у Бреня — выследить мальчишек. Он вой бывалый — семерым опыта хватит и ещё останется. Да и он, Всеслав, до того, как его на воспитание Бреню отдали — много ль в лесах бывал-то? На охоте с отцом несколько раз, когда за каждым его шагом ловчие да вои приглядывают.

Так и тут — Брень вроде и не жалея, наравне гоняет и его, и Витко, а только нет-нет, да и вспыхнет в его глазах тревога — не случилось бы с мальчишками чего. И тот, и другой — единственные сыновья в семье. Сначала Всеславу было это удивительно, что у гридня Бреня на четвёртом десятке лет всего один сын, но потом Витко в дружеском разговоре как-то поведал княжичу, что его старший брат, которого он почти и не видел никогда, погиб в дальнем походе в каких-то южных странах. Подробностей он, к стыду своему, не знал, и мальчишки взялись выспросить о том у пестуна.

Давно прошли те времена, когда сын князя воспитывался в лесном войском доме, наравне со всеми. Старики о них вздыхали (известно ведь — в прошлом и деревья были выше, и люди умнее, и пиво крепче, и кисель слаще), но переменить ничего не могли — время текло, мир менялся. Уже лет двести как в твёрдый обычай среди знати вошло отдавать мальчика на воспитание в приёмную семью менее знатного рода — вместе с русью пришло. И в том обычае тоже — немалая правда.

Воспитателю-пестуну — честь. И честь немалая — вырастить, к примеру, сына самого великого князя — как Асмунд вырастил Святослава. А хоть и не великого — тоже немала честь.

Родитель воспитанника будет уверен, что ребёнок вырастет не надменным неженкой.

Воспитаннику — постоянное внимание и учение, чего от знатного отца дождаться трудно, он всё время либо на войне и в походах, либо в полюдье, либо строжит прислугу.

К тому же воспитанник, опричь родных братьев и сестёр получит ещё и побратимов и друзей из числа детей воспитателя.

Впрочем, и этот обычай понемногу сходил на нет, и держался пока ещё только в княжьих семьях — ибо князь, как предстатель земли и народа перед богами обязан строже иных прочих держаться старых обычаев. Да и то — ещё сто лет тому на воспитание отдавали сразу же после подстяги, едва знатного мальчишку сажали в четыре года на коня и дарили ему меч. Сейчас возраст воспитанничества отодвинулся до семи лет — всё нежили под материнской юбкой, ворчали старики.

Всеславу нежности от материнской юбки не досталось — мать, менская княжна Путислава, умерла вскоре после его, Всеславлей, подстяги от неведомой болезни — угасла как лучина, в три дня, кашляя кровью и лихорадочно блестя серыми глазами на исхудавшем лице. Волхвы опасались того, что неведомая болезнь пойдёт по граду, а то и по всему княжеству, но боги оберегли — лихоманке словно достало княгини в жертву. Всеслав мать почти и не помнил — много ль кто из нас помнит то, что было с ним в три года? Помнил только ласковые руки да весёлый смех, прямой веснушчатый нос и золотистые завитки волос надо лбом, выбившиеся из-под повоя. Да ещё вой мамок и нянек на заднем дворе, когда мать выносили из дома в деревянной корсте.

С тех пор Всеслав жил при отцовском дворе под доглядом тех самых мамок и нянек, который известно каков. Без глазу остаться ему до семи лет не довелось, хоть и всякое бывало. А потом приехал Брень, который своим боевым прошлым так полюбился Брячиславу, что князь тут же решил поручить своего единственного сына пришлому гридню. Кривские гридни пообижались было, но скоро перестали — обиды их Брячислав во внимание не принял, а иного князя в кривской земле (да и по всей Руси) не было, который бы их принял с честью такой же, какая им была при Брячиславе — природном кривском государе от бабки Рогнеды и прадеда Рогволода.

Путь преградила неширокая речка. Всеслав нерешительно остановился на берегу, несколько мгновений разглядывал гладкую поверхность воды, медленно и уверенно катившейся на север, к Двине. Чем плохи лесные реки, так это тем, что в их черноватой, хоть и чистой, порой почти родниковой воде, не вдруг разглядишь дна, а и разглядишь, так глубину их без обмана определить — что локоть свой укусить, или ухо увидеть.

Ладно. Течение медленное, даже если и глубоко, то речка неширока — меньше пяти сажен.

Всеслав быстро сбросил одежду, оставшись только, повёл взглядом по сторонам.

Плохо голому.

Мало того, что себя неуверенно чувствуешь, как птенец без перьев, так ещё и тело твоё белеет так, что любой даже в лесу увидит за версту. Потом медлить не следовало.

Свёрнутую одежду Всеслав пытался пристроить в руке то так, то этак, но свёрток каждый раз разворачивался. Наконец, шёпотом выругав себя за недогадливость, он обмотал свёрток тонким кожаным гашником и решительно ступил в воду босой ногой.

Ой-ёй!

Вода оказалась не по-летнему холодной — видимо, где-то поблизости был родник, вода из которого шла прямо в речку — а нога разом погрузилась выше щиколотки в зыбкий тягучий ил. Только б под ногу сучок торчком не попался в иле-то, — мелькнула лихорадочная мысль. Уже на втором шаге он понял, что дно резко уходит вниз, в глубину, но отступать было поздно, и он, оттолкнувшись ногой от вязкого ила и вздынув в воде обширную тучу грязи, поплыл.

От холодной воды в первый миг захватило дух, но почти тут же прошло — привычное тело рассекало воду, и Всеслав, не успев даже испугаться, что в холодной воде сведёт ногу, оказался у другого берега. Дно здесь неожиданно оказалось твёрдым, почти каменистым. Всеслав выскочил на берег, поросший невысоким сосняком, потянул за узел, распуская завязку гашника, нагнулся подобрать с земли упавшие штаны, и тут же над головой противно свистнуло, и в тонкий ствол сосенки гулко ударила, затрепетав оперением, стрела. На голову посыпались сосновые чешуйки и хвоя. Всеслав пластом рухнул в редкую в сосняке низенькую траву и лихорадочно завертел головой. Определил по торчащей стреле направление, отполз в сторону и медленно-медленно высунул голову. Чуть-чуть, только чтоб глаза показались из зелени.

Всадник стоял у самой речки, и чуть приподнявшись в седле, глядел в его сторону. Должно быть, увидел, потому что в следующий миг он опять вскинул лук. Всеслав мгновенно нырнул обратно в сосняк, уже не заботясь о том, что заметно в первую очередь быстрое движение — какая уж там незаметность, если его и так увидели.

Вторая стрела прошелестела над головой и затерялась где-то в глубинах сосняка. И опять — боевая!

До семи лет без глазу остаться не довелось, так в науке у Бреня как бы и вовсе-то живым остаться! — подумалось суматошно. Из лука ведь Брень и бил, успел его узнать Всеслав за короткий миг до второй стрелы.

Рассудок подсказывал, что захоти пестун его взаболь убить, так и убил бы, с такой-то близи (с половину перестрела, а то и меньше) вряд ли промахнулся бы. Пугал гридень. Но бешено колотящееся сердце торопило — скорей, скорее! Да и всё равно не следовало медлить, в любом случае.

Всеслав влез, почти впрыгнул в штаны, перехватил их поверху гашником — некогда вдевать в опояску! — подхватил с земли поршни, рубаху, пояс с ножом и заплечный мешок, нахлобучил на голову шапку и бросился в лес, стараясь по мере возможности двигаться как можно бесшумнее.

Остановился только промчавшись перестрела с полтора, когда выбившиеся из-под гашника штаны свалились и стреножили его, мало не повалив наземь. Вслушался. Вроде тихо. Да и далековато он уже убежал от открытого места. С одной стороны, теперь к нему и подобраться легче, с другой — его и видно теперь только вблизи, а вблизи он и сам может увидеть человека лучше.

Отдышался. Вдел гашник в штаны по-годному, затянул узел, обулся, обмотав кожаными оборами ноги до колен. Пролез в рубаху — прохладная льняная ткань плотно и приятно облегла тело. Ворот завязывать не стал — так дышать легче. Рубаха была из некрашеной и даже неотбеленной ткани — такая малозаметна что в лесу, что в поле. Поправил на голове шапку, закинул за плечи мешок. Теперь можно было идти дальше. Всеслав проверил, как выходит из ножен нож, покосился на так и не завязанный лук («Воин! Драпал как заяц!») и двинулся по тропке дальше.

Сам виноват. Надо было вдоль реки хотя бы с полверсты пройти — ясно же, что около тропки и ждать будут. Ан нет, счёл себя умнее других, поленился.

Убить не убить, а вот в мякоть стрелу засадить ему Брень вполне мог — и тогда не видать до конца нынешнего летнего учения ни одной отлучки в город, да и котёл чистить не в очередь, а постоянно ему бы пришлось. Возможно и вместе с Витко. Сейчас конечно, тоже придётся не в очередь, но хотя бы раза два, а не каждый день. А уж о том, чтобы с отцом нынче за лето хоть раз повидаться, нечего даже и думать.

Ладно, — вздохнул Всеслав на ходу. Он отца хотя бы время от времени видит, и даже, бывает, ночует в родном терему, хоть раз в месяц. А вон в Иернии, на Шкотском острове, пестун говорил, детям, отданным на воспитание, до семнадцатой весны вовсе рядом с родителями появляться запрещено. Хотя Всеслав подозревал, что эти рассказы Бреня относятся скорее к прошлому Иернии, чем к настоящему. Тому самому, когда и деревья были выше, и люди умнее, и пиво крепче, и кисель слаще.

Густой смешанный лес уткнулся в сосновую гряду на гребне пологого холма и закончился. У самого подножия холма лес расступался, открывая небольшую поляну с бочагом прозрачной, как слеза, воды — словно кусочек неба боги бросили на землю. Бочажок наполнялся водой из родника в камнях у самого склона холма. По осени в нём густо плавали пожелтелые сосновые иголки, зимой над родником стоял густой туман, бочаг же замерзал, подёргивался тонким ледком.

Витко остановился на краю поляны, скрываясь среди кустов — не стоило торопиться, выскакивая на открытое место очертя голову — отец или Всеслав могли ожидать точно так же¸ как и он сам сейчас. Безопасно было только около самого бочажка, где уже третий год подряд они ставили шалаши.

Было тихо.

Витко осторожно шевельнул веткой ивняка, затаился, пожирая глазами кусты напротив, около самого холма. Тишина. Либо Всеслав хитрее него, либо он и правда пришёл первым. С отцом же так хитрить бесполезно, его на такую потёртую ногату не купишь. Оставалось попытать удачу.

Он ещё несколько мгновений разглядывал поляну, намечая самый короткий путь до бочажка под соснами, несколько раз глубоко вздохнул и ринулся на поляну из кустов. Стремительно махнул ветками ивняк за спиной, мягкая лесная земля радостно качнулась под ноги. И почти тут же краем глаза Витко заметил, как точно так же качнулись кусты слева, и метнулось тёмно-серое пятно. Всеслав! Княжич его и вправду перехитрил — только и ждал, небось, пока он, Витко, выскочит. Теперь оставалось только надеяться на свои ноги — кто первым добежит до бочажка, тот и выиграл.

Всеслав же сильнее забирал вправо, целясь перехватить Витко и помешать ему прийти первому — правила, установленные для них Бренем, это позволяли. Витко, поняв, тоже бросился навстречь княжичу — бой так бой.

Пронзительно свистнуло в воздухе, что-то сильно ударило в спину. Витко не удержался на ногах, перелетел через голову, растянулся в траве. Всеслав, ещё не поняв, торжествующе вскрикнул было, но свистнуло вторично, и княжич также покатился наземь. Сел, ошалело мотая головой.

Рядом с Витко валялась в траве стрела. Вместо острого, железного наконечника на неё была насажена и примотана бечёвкой толстая деревянная пробка. Вот что ударило его в спину!

Всеслав рядом, морщась, растирал ногу — ему такая же стрела прилетела под колено, подрубив ногу на бегу, добро хоть сустав не вывихнуло.

Мальчишки переглянулись, и на губах у обоих появилась лёгкая улыбка. До бочажка не добежали ни тот, ни другой, а это значило — оба шалаша придётся строить им без помощи Бреня.

Громкий конский фырк из-за спины Витко заставил обоих вздрогнуть, мало не подскочив на месте.

— Воины! — презрительно бросил знакомый голос, в котором даже и прошедшие четыре года таки не истребили тот выговор, который когда-то так восхитил княжича. — Конского фырканья боитесь!

Гридень Брень легко, как мальчишка, спрыгнул с коня, прошёлся, похлопывая прутиком себя по голенищу сапога. Помолчал несколько мгновений, выпятив губу, потеребил себя за седой ус, затем бросил всё так же пренебрежительно:

— Шли по лесу хорошо. Немного шумно, но хорошо. Княжич на переправе засыпался — настоящий ворог тебя бы уже убил.

Витко немедленно задрал нос — его-то отец за всё время их пути по лесу не видел. Но дальнейшие слова Бреня вмиг охладили зазнайство сына, словно вылив на него ушат ледяной воды:

— Витко убит дважды — при выходе на поляну. Мной и княжичем.

Теперь уже Витко клонил голову под ехидным взглядом Всеслава.

— Тем, как себя на поляне вели — недоволен. Но за то, что шли по лесу хорошо, дозволяю поесть.

Мальчишки мгновенно вскочили, забыв про саднящую боль в «ранах» от стрел. Сами стрелы, впрочем, им пришлось поднять, передать Бреню, да ещё и за науку благодарить. Гридень принял стрелы, усмехаясь в усы, и принялся разматывать бечёвку — со стрел надо было снять пробки. Больше в ближайшие дни им друг в друга стрелы не метать, только в какую-нибудь цель. Работая, Брень краем глаза следил за тем, что будут делать мальчишки.

«Дозволяю поесть» меж тем, отнюдь не значило, что мальчишек ждёт готовый накрытый стол, и оба это прекрасно понимали. Княжич тут же принялся, орудуя ножом, драть бересту с ближней берёзы и ломать сухостой, а Витко — развьючивать коней. Их с Всеславом коней (настоящих боевых, кто понимает) Брень привёл в поводу, навьюченных поклажей — мальчишки же от самого Полоцка добирались до поляны на своих двоих.

И уж конечно, невзирая на «дозволение» ни Витко, ни Всеслав не позволили себе притронуться к еде, пока не нарубили ветки и слеги для шалашей.

Костёр весело трещал, разгоняя вечерние сумерки, а ветряная рыба, печёная репа и копчёное сало казались удивительно вкусными в сочетании с родниковой водой.

Брень полулёжа добродушно щурился на огонь, но мальчишки не обманывались его добродушием — они отлично знали, что наставник, глядя вроде бы в огонь, на самом деле отлично видит и слышит и то, что делают они, и как пасутся кони, и что делается за кустами — какой хорь какого зайца потащил сейчас в своё логово.

— Наставниче, расскажи что-нибудь, — попросил Всеслав, облизывая пальцы и бросая в рот горсточкой крошки. С завтрашнего дня им с Витко предстояло варить похлёбку или кашу самим, а прежде того — вырезать ложки.

Рассказы Бреня о его боевом прошлом были обычаем. Вообще гридень не был большим любителем молоть языком, к чему приучил и обоих своих воспитанников — и сына, и княжича. Но иногда, примерно раз в месяц, им доводилось услышать что-нибудь занимательное о лихих походах славного тьмутороканского и черниговского князя Мстислава Владимирича, о его победе над касожским князем Редедей, о заснеженных Ясских горах, о боях с ясами, касогами, лезгинами, козарами, печенегами.

От рассказов Бреня словно веяло теплом южных стран, их диковинными запахами, степным горячим воздухом, пахнущим полынью. Где-то там далеко были серебристые ковыльные степи, табуны диких коней и стада туров, каменные палаты и диковинные деревья со сладкими плодами, кудрявый виноград и сладкий персик. Многосотенные и даже многотысячные войска, интриги и непредставимая роскошь…

Иногда после такого родной кривский край, с корбами и болотами, сосняками и березняками вдруг на несколько мгновений начинал казаться и Всеславу и Витко (для которого тоже успел стать родным) скучным и невзрачным. Но только на несколько мгновений — призрак южных стран быстро растворялся, и виделось вокруг иное — сладкая светлая вода в родниках, высокие сосновые боры с шумящим в вершинах ветром, весёлые стайки берёз и даже угрюмые вроде бы замшелые камни были своими, родными и знакомыми.

К слову сказать, Всеславу однажды хватило дури признаться Бреню в своих ощущениях. Гридень не рассердился, он просто удвоил количество упражнений на несколько дней — чтобы дурь из головы вылетела. Всеславу — и Витко заодно.

И только потом пояснил:

— Ты, Всеславе, будущий князь этой земли. Она даёт тебе силу, и не любить её нельзя.

Да и разве ж можно было не любить эти озёра и бочаги — словно глаза неба в чаще дебрей, эти тьмочисленные реки, речки, речушки, ручьи с прозрачной черноватой водой, эти сосняки, березняки и дубравы, эти рубленые города, которые глядятся в реки, словно любуясь собой?

Но сегодня рассказ Бреня был не о далёких странах. О Руси, хоть и тоже дальней. О битве под Лиственом.

Война между сыновьями и пасынками Владимира Святославича заканчивалась. Погибли под вражьими мечами Борис, Глеб и Святослав, затерялись где-то не то в Валахии, не то в Паннонии следы Святополка, ставшего Окаянным, отгремела битва на Судоме, окоротившая желания молодого полоцкого князя Брячислава Изяславича («да, да, твоего отца, Всеславе!»). Киевская господа уже смирилась с тем, что на каменном престоле сидит хромой новогородский князь Ярослав, когда от Лукоморья и Тьмуторокани пришла новая ратная гроза.

Мстислав Владимирич захватил Чернигов играючи. В Тьмуторокани северскую землю считали своей — у северы и тьмутороканских русинов даже и выговоры схожи, а у многих небось и общая родня сыщется, если подумать. Словенск язык шёл к Лукоморью и Трояньей земле из Северы сотни лет по Дону и Донцу, тянулся к ласковым синим волнам Сурожского и Русского морей. И дороги были проторены, и станы ведомы, и припасы запасены. И добежала тьмутороканская дружина Мстислава Владимирича до Чернигова как по торной дороге римской.

От Чернигова Мстислав прянул сразу к Киеву — и не вышло. Кияне затворили ворота, не желая отвергаться от своей присяги Ярославу, и Мстислав, чтобы не ломать зубы о киевские тверди, воротился в Чернигов. Ярослав же поступил так, как привык поступать, как привыкли ждать от него все на Руси — привёл варягов.

Но Листвен показал, кто чего стоит…

Над вечерней степью ржали кони.

Бой закончился, и войско расползалось в разные стороны по щедро напоенному кровью лугу, с трудом расцепив мёртвую хватку ну горле другого войска, разбитого и размётанного по полю.

Ярослав бежал, победа была чистой и неоспоримой. Варяги, гроза северных морей, почти все полегли под русскими и северскими мечами Мстиславлей дружины.

Бахари потом долго-долго ещё будут петь по всей Руси об этой битве, оплакивая полёгших в ней полян и северян, словен и кривичей, варягов и тьмутороканцев.

— А потом вдруг случилось то, чего никто не ждал, — хмуро сказал Брень, и сильно (так, что даже осталась красная полоса на коже) потёр пальцем нахмуренный лоб. Словно пытался силой разгладить застарелую вертикальную морщину между седых бровей.

У мальчишек вытянулись лица. Вестимо, каждому любо слушать про бои да походы, про одоления на враги. А тут — непонятное…

— Что? — первым не выдержал Витко.

Всеслав молчал.

— Мы все ждали от князя, что он снова ринет на Киев, — медленно, словно сам себе напоминая, как было, продолжил рассказывать гридень. — А он вдруг послов к Ярославу отправил — мириться. Сделал дело наполовину, не дорубил лес…

— Почему? — с какой-то обидой даже спросил Витко.

— Иные потом говорили — мол, обиделась на Мстислава Владимирича северская земля за его слова некие, — всё так же задумчиво сказал Брень. — Сказал князь: как-де не радоваться — вот варяг лежит, а вот северянин, своя же дружина цела. Да только то неверно… коли бы обиделась за такое на князя Северская земля, не сидеть бы ему и на Чернигове. Своя дружина у князя цела — значит, кости целы, а мясо нарастёт. Другие говорили — киевская господа не захотела Мстислава. Куда бы они делись-то после Листвена, когда Ярослав в Новгород сбежал? Я по-иному думаю… господа вятшая северская на Киев идти не захотела.

Всеслав, прежде просто молча слушавший наставника, встревоженно поднял голову.

— Когда князь в Чернигове — они при князе и при милостях его. А одолей мы тогда Ярослава окончательно — уехал бы Мстислав Владимирич с дружиной в Киев, а там своя господа есть, Чернигову чести меньше.

Всеслав закусил губу, напряжённо обмысливая услышанное. Витко слушал, приоткрыв рот.

— И ты помни про то, Всеславе, — невесело усмехнулся Брень. — Твоя кривская господа такова же. Им честь — пока ты тут, в Полоцке, на Севере владычишь. Тебе князем быть, тебе с Киевом ратиться, помни.

Слова про рать с Киевом Всеслав проглотил, не удивляясь — видимо, слышал что-то такое ранее и от отца, а то и от дружинных кого. Витко же удивился, но смолчал, приученный к молчанию и послушанию. Отрок — речей не ведущий.

— Помни, — вдругорядь усмехнулся гридень. — Они тебе и Плесков помогут взять, и Смоленск, и даже Новгород, может быть, с Ростовом. И из любой беды тебя вытащат. Им от того — честь великая и в добыче доля, и власть, и новые земли. Тебе — и им. Но только пока ты — полоцкий князь. А вот если ты в Киеве сесть попытаешься…

— Но почему, отче?! — не стерпел, наконец Витко. Всеслав же мрачно молчал — мотал на ус, которого пока что у него не было, ни даже и пуха на верхней губе и подбородке. — Ведь понятно же, что так ничего не добьёшься! Всё одно, что медведя копьём в бок потыкать и ждать, что дальше будет!

— Это тебе понятно, — Брень одобрительно глянул на сына. — Ты — сын воя, гридня, и сам — будущий вой. А боярин, вятший какой, господа земельная, можновладец, как ляхи говорят — он воин разве? Он тот же землероб, почти смерд, только знатного рода. Ему бы земельки прирезать, в поход сходить или сына отправить, чтоб с добычей воротился, ему от того — честь и уважение. За свою землю, за своего князя — он и голову не жалея сложит. А вой… да и князь — он дальше должен мыслить, видеть, как в будущем сложится.

Витко понятливо кивнул, чуть улыбаясь — по нраву пришлись отцовские слова — как сказанные, о том, что он — будущий вой, так и не сказанные — сын гридня и будущий вой, он возможно и будущий гридень.

А Всеслав вскинул глаза на пестуна и встретился с ним взглядом. Брень повторил:

— Помни, княже. Главная ошибка Мстислава Владимирича — то, что он не доделал дело. Не останавливайся на полдороге.

3. Мазовия. Окрестности Вышегрода. Лето 1047 года, травень

В ночи горели костры. Дымно воняло горелой смолой, горьковатой ивой, мокрой шерстью и сырыми дровами. Влажным холодом тянуло от речки, названия которой никто не помнил (так сложилось, что в войске Моислава не было никого из местных), да, по большому счёту, это никому уже и не было нужно — речка как речка, какая разница, как она называется, даже если и придётся на её берегу погибнуть. Дым стелился низко, обещая назавтра дождь, в стане Казимира гудели трубы — чего-то не спалось христианам. То ли князь (сам себя Казимир, вослед отцу и деду, вестимо, именовал королём, да только его слова мазовшанам вольным не указ) с обходом ходил по стану, то ль праздник какой справляли, а может какой пан с отрядом стал не туда и переходил поближе к княжьему шатру, чтоб честью не поступиться.

В стане Моислава же было тихо — около костров то тут, то там мелькали быстрые тени, слышались негромкие разговоры. Мазовецкая рать постепенно засыпала.

Воронец Лютич повернул подвешенный над углями ивовый прут с насаженными на него кусками вепревины (воины во время перехода заполевали походя стадо кабанов — хватило на всё войско, каждому досталось по доброму куска), следя чтобы мясо прожарилось со всех сторон. Пахнуло одуряюще; на языке разом повлажнело, зброеноша рядом громко сглотнул. Воронец насмешливо покосился на парня, велел:

— Вышко, нарежь-ка хлеб да сыр. Да смотри у меня, мех с пивом не тронь, а то знаю я тебя — мигнуть не успеешь, как половины нет как нет.

Зброеноша глянул возмущённо, но смолчал — понимал, что господин шутит. Впрочем, как и в каждой шутке, в словах Воронца была известная доля правды, поэтому, он, приглядывая одним глазом за жарящимся мясом, другим, тем не менее, косил на Вышко. До пива зброеноша и впрямь был большой охотник.

Темнота распахнулась, словно занавес, из неё вынырнула могучая туша, обдала крепким запахом мокрой кожи и шерсти, пива, редьки и сушёной рыбы. Упала на тяжёлую корягу рядом с Воронцом.

— Поздорову ль?

— Поздорову, хвала богам, — сдержанно ответил Воронец, дружелюбно кивая и вновь поворачивая мясо. — Давно прибыли?

Пан Лютевит Терновец, хозяин Вышегрода, был громаден и страшноват. Заросшая тёмно-рыжим волосом огромная туша, один серый глаз под косматой бровью (второй скрывался под тугой чёрной повязкой), длинные усы и каменно-твёрдый тяжёлый подбородок, прорезанный посредине ямкой, белый кривой шрам через всё лицо. Расшитая дорогим жемчугом и серебром свита, изрядно засаленная и потёртая (а как же иначе покажешь своё презрение к богатству?), яркая суконная шапка с бобровой опушкой, из-под которой виснет за левое ухо длинный тёмно-рыжий же оселедец.

— Час назад, — хрипло прогудел он, стягивая шапку с бритой головы и утирая ею лицо. — Грязь, пся крев, чуть коней не перетопили за лесом.

Разгладил усы, покосился на Вышко и бросил ему хмуро:

— Ты пиво-то достанешь или так и будешь прятать?

Вышко стрельнул взглядом на Воронца, тот кивнул в ответ:

— Доставай, мясо дошло уже.

Пиво было ожидаемо крепким — пили прямо из меха, по очереди поднося ко рту. Мясо, почти без соли, шипело и шкварчало кипящим салом; воины рвали его зубами, жевали и крупно глотали. Хлеба было мало, грызли сухари. Вышко выкатил из углей печёную репу, обугленная кожура обжигала руки.

Покончив с едой (Вышко невольно прислушался к желудку — тот всё ещё хотел есть), развалились у костра. Вышко подбросил дров (взвились тёмно-красные искры), покосился на мех с пивом. Наткнулся на насмешливый взгляд Воронца, вспыхнул, насупился и отсел подальше — помни своё место, зброеноша. Вспомнил — на Руси таких как он, отроками зовут, речей не ведущими. Замер — послушать разговор старших, разговор о мужских, значимых вещах.

А говорили и впрямь о занятном.

— Вот и на Гнезно идём, — Лютевит покосился на Воронца. — Сбылись твои пожелания.

— Мои? — Воронец удивлённо приподнял брови. Посторонний человек решил бы, что он удивлён искренне, но Вышко слишком хорошо знал наставника. Воронец насмехался.

— Ну ты же старался, уговаривал князя на Гнезно идти, — Лютевит, похоже, знал Воронца ничуть не хуже. — Долго старался, сразу после того как русь нападала. Ну вот и идём.

— Для чего идём-то? — Воронец хмуро отвернулся, пнул попавшийся вовремя под ногу комок земли. — Куявию у полян отнимать? А я для чего звал? Казимира побить пока время не упустили, христиан разогнать, да во всей Польше их власть подавить. Не пошёл князь.

— А то как же, — пан скривил губы. — Мы, мазовецкие паны, того князя выбрали, мы и добра ему на то не дали. Куявию вот у полян оттягать — то добре, она больше к нам, мазовшанам тянет. А Гнезно мазовшанам без надобности, там уже поляне главными будут, не мы. А если даже и мы — то склок с полянами да куявами не расхлебаешь, как задницей в муравейник или осиное гнездо сесть. Надо нам оно…

— То-то и оно, — пробурчал лютич, не поднимал головы. — Куявия к ним тянет. Полянин бы небось, то же самое сказал — что Куявия к ним, полянам, тянет. Все вразнобой.

— Ты лютич же, велетич, — насмешливо бросил Лютевит. — Тебе всё равно, ты от князя да его щедрот кормишься, как и вся дружина. Тебе, где князь сказал, там и столица. А был бы Моислав лютичем, да с велетскими полками бы на Гнезно пошёл — ты так же думал бы, как и мы, панство мазовецкое. Нет, скажешь?

Вышко слушал, разинув рот — перед ним внезапно распахнулась бездна тайных связей и движущих сил больших государских дел. Воронец, заметив его удивление, сказал:

— Спросить чего-то хочешь, Вышко?

— Наставник, а… — зброеноша внезапно запнулся языком, и вдруг ляпнул первое, что в голову пришло. — А ты и правда лютич? А я думал — это просто назвище такое.

— Назвище, — усмехнулся Воронец.

— Наставник, — снова начал Вышко, кляня себя за тупость, взглянул на Воронца вопросительно и, поймав разрешающий взгляд, спросил. — А как вообще началась эта война?

— Как? — Воронец задумался.

Первое, что увидел Воронец, въезжая в вёску, — висящее на толстом суку дуба тело местного прелата. Ветер нёс клочья дыма, трепал сутану прелата. Глухо гудело пламя внутри костёла, рвалось по ветру на толстой камышовой кровле. Моросил лёгкий весенний дождь, и солнце яро прорывало облака.

Воронец покосился на едущих следом воев, и коротко вздохнул. Похоже, задание, данное ему королём, выполнить будет тяжеловато. Прослышав про восстание кметов около Плоцка, Мешко велел своему приближённому воину:

— Поезжай, разберись, в чём там дело.

— А Богуслав-то чего ж? — хмуро спросил Воронец. — Там его люди, его земли, его род. Он в Плоцке хозяин.

— Богуслав мне здесь нужен.

Вот теперь и расхлёбывай, Воронец, кашу, заваренную христианами.

Впрочем, расхлёбывать было уже нечего — прелат уже расхлебал всё сам. Наелся той каши по самое горло.

Кметы встретили Воронца и его воев (полтора десятка всадников, единоплеменников-лютичей, таких же, как и он, сирот-изгоев) на площади посреди вёски, около самого горящего костёла. Стояли полукругом, сгрудившись между домов, и с низких камышовых кровель на них стекала вода. Мужики глядели хмуро и яростно, некоторые низили глаза, но было ясно — если что, они и в топоры пойдут против него, и его полтора десятка мечей просто утонут в толпе. За их спинами женщины и дети шушукались, негромко переговаривались и баюкали младеней.

Впереди остальных стояли двое. Коренастый, когда-то сильный и наверное высокий, но сейчас уже сгорбленный старик в длинной серой свите, широком брыле, плетённом всё из того же вездесущего камыша, с корявым дубцом в руке. И молодой парень в алой рубахе, перепоясанный вышитым кушаком (точно так же празднично, в крашеных рубахах с вышивкой, были одеты и остальные кметы), и ветер шевелил сего мокрые от дождя волосы, стриженные в кружок. А руки парня то и дело поигрывали топором, перекидывая его то вправо, то влево. Оба кмета смотрели на Воронца выжидающе и с лёгким вызовом.

Пала тишина. Только вразнобой орали реющие над вёской вороны и галки да трещало пламя в костёле.

А потом вдруг заржал конь Воронца, и с дальнего края вёски ему отозвался другой. Оттуда, от восточных ворот вёски, тоже ехали всадники. Такие же вои, как и его отряд. И кметы расступались перед ними, как вода перед челном — видно было, что на тех всадников они смотрят как на своих, не так как на Воронца и его людей.

Воронец тронул коня и двинулся навстречь приехавшим.

Съехались посреди площади, и Воронец сразу же и узнал предводителя — чашник Моислав. Ошалело мигнул — три дня тому, перед тем как выехать из ворот Гнезна, он видел Моислава в королевском замке. Как он успел?

И ещё одно успел заметить лютич — в отряде Моислава не было ни одного воя, знакомого ему, Воронцу. Мазовшане, небось, одни, из его земель. При дворе при нём тоже были мазовшане, но этих людей Воронец не знал.

— Моислав?

— Воронец?

— Поздорову ль?

— Благодарение богам.

Моислав тоже не был христианином, как и Воронец, — чуть ли не единственные язычники при дворе короля Мешко-Ламберта.

— Ты откуда здесь? Тебя тоже король послал?

— Нет, — криво усмехнулся мазовшанин. Невесёлая вышла усмешка. — Король наш Мешко уже не может никого никуда послать… убили короля.

Воронец сглотнул. В то, что Моислав говорит правду, он поверил сразу.

— Когда? — хрипло спросил он.

— На другой день после того, как ты уехал.

— Кто?

— Богуслав… и другие паны. Давно уже, оказывается, заговор был. Я едва вырвался, всех людей своих потерял. Скакал, как проклятый, трёх коней загнал, пока до своего Яздова добрался.

— И кто теперь… королём?

— Невестимо, — пожал плечами Моислав. — Мазовия решила, что пришло время быть самой собой.

— А ты?

— А я теперь мазовецкий князь. Так земля решила. Я предлагаю — идём со мной. Думай.

— Хочешь спросить что-то ещё? — Воронец заметил взгляд зброеноши.

— Да, — Вышко помялся. — Этот парень…

— Да, Вышко, это был твой отец. А старик — твой прадед.

Воронец умолк. Молчал и Вышко — спрашивать больше ничего не хотелось. Лютевит сунул в руки лютичу мех с пивом, изрядно перед тем отхлебнув сам. Воронец отпил тоже, протянул мех зброеноше, кивнул разрешающе. Вышко отпил тоже, поморщился — в мехе оставался только осадок, мутная жижа — завязал мех.

— Пора бы и спать, — Воронец потянулся. — Назавтра в бой. Вон, поляне да куявичи галдят, чуют видно кровь завтрашнюю.

Из стана Казимира доносилось церковное пение, можно было даже различить отдельные латинские и греческие слова.

— Как думаешь, одолеем? — Лютевит смотрел хмуро, шрам сморщился и выглядел одновременно грозно и почему-то жалобно.

— Думаю, да, — усмехнулся Воронец. — Если к Казимиру на помощь никто не поспеет. Русь к примеру.

Солнце окончательно скрылось за окоёмом, осталась только тонкая алая полоска, сверху окаймлённая хмурыми, даже на вид тяжёлыми свинцовоцветными тучами.

4. Кривская земля. Полоцк
Осень 1048 года, руян

Осень наступила стремительно. Ещё несколько дней назад солнце грело совсем по-летнему, как иной раз даже и летом, в червень, не греет в кривской земле. А потом как-то неожиданно похолодало, зарядили дожди, леса за несколько дней окрасились в разноцветное убранство — багрец, золото и зелень.

Над Полоцком, над Двиной, над опустелыми полями висела серая пелена осенних туч, из которых то и дело принимался моросить занудный мелкий дождь. Он монотонно стучал по кровле княжьего терема, гонт потемнел и из серо-серебристого стал почти чёрным.

На столе в княжьей гриднице дымились чаши с горячим сбитнем, в поливных сулеях томились квас и пиво, шипя мелкими пузырьками, в липовом жбане соблазнительно отсвечивал хмельной вареный мёд, жареное мясо тура приманивало румяным краем, серо-чёрный хлеб ломтями громоздился в плетёной из рогоза чаше, в другой — горкой высились свежие яблоки, в липовой чаше оплывали в тёмно-жёлтом меду наломанные соты.

В горнице было полутемно (много ль света пройдёт в волоковые окошки?) и тихо, только со двора доносился гомон дружины, тоже, впрочем, не очень громкий.

Всеслав в очередной раз вскинул глаза, мельком глянув на сидящего напротив человека — прямо и пристально старался не смотреть вежества ради.

Напротив сидел высокий середович, в крашеной хвощом рубахе. Заброшенный за ухо чёрный, хоть и битый сединой чупрун чуть качался над бритой головой. Из-за края стола выглядывал черен меча с серебряным яблоком — садясь за княжий стол гость, из вежества же снял меч, но поставил около себя, прислонив к столу. Всеслав его не осуждал — подобное ещё было в обычае, и оскорблением не было. Да и понимал гостя Всеслав, зная, через что тот прошёл — с чего бы ему вдруг так безоговорочно верить хозяину?

Гость резал мясо крупными кусками, жевал, запивая квасом — к хмельному так и не прикоснулся то ли из осторожности, то ли ещё по какой причине. Сам Всеслав уже насытился и только всё из того же вежества, чтоб не остудить гостя, шевелил ложкой в миске с ухой.

Князь покосился налево, на жену. Чуть улыбнулся в ответ на её весёлый взгляд. Бранемире было ещё не в привычку принимать таких гостей, она была хозяйкой в княжьем терему всего несколько месяцев, меж ними ещё и первый любовный пыл не прошёл. И частенько даже и на людях они вот так косились друг на друга, вспыхивая румянцем. Вот и сейчас — на щеках Бранемиры появились едва заметные красные пятна, и Всеслав поспешно отворотился, чтобы они не переросли в сплошной румянец.

Покосился вправо. Пестун Брень, ныне, когда Всеслав вошёл в совершенные лета и не нуждался в постоянной опеке, возглавлявший княжью дружину, задумчиво резал на небольшие куски яблоко и бросал их по одному в рот. Жевал, искоса поглядывая то на князя, то на гостя. Миска с ухой перед ним давно была пуста.

Не возревновал бы ныне пестун своего воспитанника к новонаходному, — мельком пронеслась глупая мысль. С чего бы Бреню ревновать-то? Он при князе, он старшой дружины. Кто, опричь князя, выше него в Полоцке? Разве что воевода Бронибор, так тот не княж человек, а вечевой боярин.

Наконец гость отодвинул миску, ещё дожёвывая мясо, допил из точёной каповой чаши квас, поставил её на скатерть и отложил нож. И князь почти тут же отложил ложку.

Гость звался Воронец, сын Борислава.

Потомок лютицской знати, ратарей, служителей Радогостя-Радигаста, он служил и у ляхского короля Мешко, и вместе с ним ходил воевать саксов и императора Конрада. Про Мешко давно ходили слухи как про скрытого язычника, а после того, как он вместе с лютичами-язычниками сражался с империей — и вовсе. То, что раньше император Генрих Святой вместе с теми же язычниками-лютичами воевал против отца Мешко, Болеслава Храброго, христиан как-то не смущало.

Впрочем, судя по словам Воронца, изрядная доля правды в этих слухах всё-таки была.

— Когда наши князья заключили ряд с Мешко, меня с дружиной и отправили к нему служить, — говорил Воронец, умно поглядывая на Всеслава.

— В заложники, что ли? — не понял Всеслав.

Воронец помялся, покачал головой.

— Отчасти, — сказал он, наконец. — Мешко не мог доверять нам полностью — мы с ляхами давно были врагами. И ходили зорить земли Пястов. Особенно после того как дед Мешки, тоже Мешко, крестился, а мы наоборот, от Белого Бога отверглись. А при отце его, Болеславе — вместе с саксами на Пястов ходили. Осторожность тут была нужна и все это понимали. И сам Мешко тоже дал нам заложников.

— Но — отчасти? — переспросил Всеслав.

Лютич снова глянул на князя — умен, хоть и совсем мальчишка ещё!

— Мы не просто заложниками были. Служили королю. Мне всё равно не было доли в родовой земле, я побочный сын.

Всеслав понимающе кивнул.

— Мешко, конечно, не думал, чтобы полностью отвергнуться от Христа, — задумчиво продолжал Воронец. — А может и думал, да медлил.

Негромко хмыкнул, но смолчал воевода Брень. Князь весело глянул в его сторону, помня слова пестуна о полумерах, сказанные пестуном десять лет назад, но тоже смолчал. А Воронец, казалось, и внимания не обратил.

А после гибели Мешко началась котора, старший сын Мешко, Болеслав, погиб почти сразу вслед за отцом, королева Рыкса Лотарингская бежала к немцам вместе со вторым сыном, Казимиром. Началась война мало не всех против всех, чашник Моислав бежал в Мазовию, язычники-мазовшане стекались к нему тысячами.

— А ты? — спросил Брень, видя, что Воронец молчит, задумавшись.

— А что — я? — вздрогнул, словно очнувшись, лютич. — Я не лях, я — лютич, мне власти так и так в их королевстве не было. И любому пану я — докука, а то и помеха. Не стало короля — не стало и меня.

Он криво улыбнулся.

— А тут как раз кметы восстали против христианства. Я к ним и примкнул. Самое место мне и было средь них.

Всеслав опять молча кивнул. Про это восстание, Гнев Богов, он слышал, хоть и мал тогда ещё был. Слышал рассказы о разграбленных и разрушенных костёлах, о размётанном по камню соборе во Вроцлаве, о кровавых жертвах богам от восставших, о помощи лютичей и Моислава. И о вторжении короля чехов Бржетислава.

— Бржетиславли полки нас и раздавили, — негромко рассказывал Воронец. — Те, кто уцелел, бежали к мазовшанам, к Моиславу. И я тоже. А только что с того? Моислав не захотел по всему королевству власть древних богов восстановить. А может, и хотел, да ему мазовецкая знать помешала. Им-то что до королевства всего?

Всеслав вновь покосился в сторону пестуна Бреня и поймал его многозначительный взгляд — помни, княже, что я тебе говорил. Воля земли порой значительнее воли князя.

— И что потом? — теперь уже спросил сам князь.

— А что потом, — горько пожал плечами Воронец. — Потом пришёл Казимир с немцами и киевскими полками. Сначала чехов разбил, потом и нас. Потому я и здесь, в Полоцке. Прими на службу, Всеславе Брячиславич.

Всеслав ощутил новый, ещё более значительный взгляд Бреня (и сугубо помни, княже, что я тебе говорил: «Удовлетворившийся малым — погибнет!»).

Но не выказал вида, что заметил что-то, тем паче, для того было не время и не место.

Воронец отбил щитом удар полянского копья, с хохотом развалил мечом на-полы оказавшегося вблизи куявича. Душу затопляло веселье, боевой восторг, тело казалось лёгким, вот-вот подымется над землёй. Он мог всё — мог успеть срубить наконечник копья, протянувшегося к скачущему рядом Лютевиту, мог успеть поворотиться и на скаку подмигнуть бледному как полотно, Вышко, мог успеть коротким движением головы уклониться от жадной до крови стрелы, с визгом нашедшей поживу в ком-то позади.

Куявские пешцы пятились, из последних сил сдерживаясь чтобы не ударить в бег. Мазовецкая конница ударила вовремя — поляне и куявичи завязли в пешей рати Моислава как топор в суковатом сыром полене. Победа была — вот она, только руку протяни и сорви, словно спелое яблоко с ветки.

Конь под Воронцом споткнулся и повалился наземь, лютич едва успел выдернуть ноги из стремян и скатился с конской спины, словно на санках с горки. Мягко приземлился, отбил чей-то мелькнувший рядом с лицом меч. И почти тут же рядом возникли всадники. Свои, мазовшане (он уже привык звать их своими, за пятнадцать-то лет!).

Вышко остановился совсем рядом:

— Наставник, скорей! — протянул руку.

И почти тут же Воронец с ужасом заметил, как на груди зброеноши расцвёл кроваво-железный цветок — высунулся сквозь стегач бронебойный наконечник стрелы, кровь густо хлынула по льняному покрытию доспеха, потекла по луке. Мальчишка повалился, обмякшая рука выпустила поводья, и только взгляд, удивлённо-обиженный (как же так, ведь бой ещё не кончился, и я — я! — не победил, и даже не узнаю, кто победит!) — полоснул Воронца, словно плетью наотмашь.

В следующий миг от гибели лютича спас только внезапно оказавшийся рядом Лютевит. Стремительно метнулся меч в его руке, и куявский всадник рухнул под конские копыта с разорванной грудь, — ещё миг, и он срубил бы Воронцу голову.

— Не мешкай, Воронче! Мы уже почти победили!

Взгляд единственного глаза Лютевита из-под низкого шеломного наличья — страшен, кровав и дик.

— Ну же! — хрипит он.

Меж тем, бой уже отдалился, мазовецкие вои отделили и Воронца, и Лютевита от полян и куявичей.

Воронец бережно опустил на землю обмякшее и отяжелевшее тело Вышка. Кивнул пешцам — подберите, мол!

— Эх, — вздохнул над головой Лютевит, только сейчас заметив окровавленный стегач Вышка. — Что ж ты, хлопче…

Лютич на миг замер над телом Вышка, потом звучно ударил голоменем меча по выпуклой пластине в середине щита, приветствуя душу мальчишки. Прикрыл на миг глаза и ясно ощутил над собой её присутствие.

Иди, наставниче, — беззвучно шевельнулись призрачные губы зброеноши около самого уха Воронца. — Иди, побеждай!

Русичи вынырнули из-за ближнего леса внезапно.

Орущая конная лава рассыпалась по склону холма, и набирая ход, ринулась вниз, на растянувшееся и смешавшееся за время битвы войско Моислава.

Перестраиваться было поздно.

Бежать — тоже. Догонят и побьют.

Моислав закусил губу. Вот и закончилось его недолгое князеванье. Он вырвал меч из ножен и толкнул коня острогами — навстречь скачущим. Справа, что-то крича, мчался впереймы лютич Воронец — Моислав ещё успел уловить в его крике что-то вроде «Спасайся, княже!», но даже и на мгновение коня не задержал. Краем глаза он увидел, что Воронец поворачивает за ним следом — не спасти князя, так хоть погибнуть вместе с ним.

Дробный многосоткопытный топот нарастал, заполняя уши даже под бармицей, стремительно налетала русская конница. В голове скакал златошеломный под червлёным стягом — не из княжьего ли семейства? Сам-то великий князь Ярослав вряд ли, а вот из княжичей кто — Владимир, Изяслав или Святослав?

Додумывать было некогда.

Налетели. Схлестнулись.

Звон и лязг железа, конский храп и пронзительное ржание, крики и матерная брань разом заполнил всё опричь. Отбив несколько ударов, Моислав успел заметить стремительный размах русского оружия. Клинок рванул горло, и мазовецкий князь повалился с седла, успев гаснущим сознанием увидеть кованый медный трезубец на алом поле щита — знамено киевских князей.

Воронцу повезло. Его конь оступился, когда копейный рожон уже летел лютичу в голову, ноги не удержались в стременах (плохи конные вои из лютичей, больше навыкли с лодейного носа на берег прыгать) и Воронец грянулся оземь — замглило в глазах. Бой отдалился куда-то, словно за толстую полупрозрачную стенку, глухо доносились звуки, через его голову бесшумными громадными тенями переносились всадники.

Всё было кончено.

Потом, очнувшись, лютич долго шёл по мазовецким лесам, собирая воедино остатки разгромленного русичами, ляхами и чехами войска Моислава.

— Сколько с тобой людей? — спросил Всеслав у лютича.

— С полтысячи, княже, — торопливо ответил тот. — Ляхи, лютичи, мазовшане, поморяне, пруссы, ятвяги. Все с жёнами, детьми. Все тебе служить готовы. Тем паче, Ярославичи — твои враги. Глядишь, и посчитаемся и за Мазовию, и за Моислава рано или поздно.

Всеслав раздумывал всего несколько мгновений. Хотя и раздумывать было нечего, и решил он почти сразу. Князь быстро переглянулся с женой и пестуном. Бранемира потупила глаза — решай как знаешь, ты — князь! (весь рассказ Воронца она слушала молча) — но Всеслав знал, что она с ним согласна. Да и могла ли быть с ним сейчас не согласна волхвиня — принять в службу воина за веру. Брень-воевода только одобрительно кивнул — за десять лет навык понимать своего воспитанника без слов.

Полтысячи воев — это сила. С ней можно многое совершить. Правда и кормить теперь их ему, князю полоцкому придётся. И в городе где-то поселить — пять сотен воев с жёнами и детьми — это не меньше двух тысяч человек. А значит, без новых даней не обойтись — и быть в эту зиму, помимо полюдья, и походам новым — к дрягве и литве, к летьголе да ливам.

— Добро, Воронче, будь по-твоему, — кивнул, наконец, князь лютичу. — Людей твоих уже должны были разместить на ночлег в детинце, а назавтра порешим, где вас поселить. Людей на помощь дома рубить дам, да и твои должно не разучились ещё топор в руках держать. А то небось и забыли как оно — деревья-то рубить, головы ссекая полтора десятка лет?

Князь негромко рассмеялся, а вслед за ним, искренне, без малейшей тени угодничества или подобострастия, обычных где-нибудь в персидских, греческих или арабских землях, а никак не на Руси, расхохотались и Воронец с Бренем. И даже княгиня Бранемира Глебовна усмехнулась невесело.

ПОВЕСТЬ ПЕРВАЯ
ЖАРКАЯ ОСЕНЬ

ГЛАВА ПЕРВАЯ
ПОВОД

1

Облака шли ровными рядами, словно строй греческой латной пехоты. Тянулись от окоёма, нависая над кровлями и вершинами деревьев бело-свинцовыми громадами, набухшими дождём, висели над головой. Где-то там, среди этих пухлых гор глухо рокотал гром, но дождя не было.

— Парит, — процедил Несмеян, разглядывая небо. — Хоть бы гроза грянула, что ли…

— Грянет ещё, — сказал рядом кто-то.

Витко.

Сын воеводы Бреня стоял у плетня рядом с побратимом, и тоже разглядывал облака. Так, словно на небе и вокруг ничего больше не было важнее.

Несмеян досадливо поморщился и отвернулся.

А на кого досадовать-то, опричь себя?

Прошло уже три месяца с тех пор, как провалилась их первая попытка освободить князя. За это время можно было ополчить немаленькую рать (если бы она у тебя была — тут же ехидно подумал гридень). Можно было выкопать новый подкоп к княжьему порубу (если бы было откуда копать!). Можно было бы… много чего можно было бы сделать.

Но только ничего не изменилось.

Всеслав Брячиславич по-прежнему в порубе. Они — Колюта, Несмеян и Витко, — по-прежнему прячутся на Подоле и на Оболони. А княжичи полоцкие — у Святослава Ярославича в Чернигове. И связи с Полоцком нет никакой, что там сейчас творится — никто не знает. Только слухи.

Княгиня Бранемира удержала престол.

Вои Мстислава пытались захватить её во время полюдья.

Полочане выгнали новогородского посла.

Это было то, что знали все.

Гридень поправил на плече наброшенную свиту, потеребил длинный ус. Хотел было уже что-нибудь сказать другу, но не успел. За спиной со скрипом отворилась дверь в поросшей травой кровле полуземлянки, и на пороге возник голый по пояс мальчишка. Толстинные порты, босые, сбитые и запылённые ноги, соломенные вихры и облитые летним загаром плечи. Так сразу вроде и не скажешь, что кривич, таких и в Киеве полно.

— Далеко ль собрался, Бусе? — спросил Несмеян ровным голосом. Мальчишка глянул исподлобья и бросил недружелюбно:

— На торг. В доме шаром покати, скоро кору грызть начнём, как зайцы или лоси…

Гридень смолчал в ответ. Тем паче, что Белоголовый был прав — есть у них и вправду было почти нечего. А ему, мальчишке, на торгу проще всего будет появиться, таких там толпы…

— Не забыл, что тебя ищут? — подал голос Колюта, в свою очередь внимательно глянув на Буса. Мальчишка в ответ только молча дёрнул плечом и прошёл мимо к калитке. Колюта тоже смолчал в ответ на наглое поведение Белоголового, хотя в иной раз за такое стоило бы и поясом гридневым вытянуть вдоль хребта. Тяжёлым, сшитым из трёх слоёв турьей кожи, усаженным медными бляшками.

Все трое гридней проводили Белоголового взглядами, потом Несмеян вдруг повернулся к Колюте:

— Чего мы ждём? — спросил он угрюмо.

Колюта вздрогнул.

Вопрос не был неожиданным. Колюта и сам уже несколько раз себя о том спрашивал.

— Рано, — скупо ответил он, едва шевельнув губами.

— Рано, — с ядом повторил за ним Несмеян. — Ждём, когда поздно будет?

— Не шуми, — всё так же сухо и скупо ответил Колюта, не отводя взгляда от пыльной улицы за плетнём.

— Каждый день… — начал Несмеян.

— … приближает провал, — закончил за него Колюта. — Ты МНЕ про это будешь рассказывать, Рыжий?

Несмеян дёрнул усом и отвернулся. И впрямь, глупо вышло. Не ему указывать тому, кто сделал тайную войну своей жизнью.

— Рано, — повторил Колюта. — Мы можем ударить в било, собрать вече… и что? Что мы скажем князю? Не люб, иди вон? Так кияне нас не поймут. Нет вины за князем… Выпусти Всеслава? Что киянам до Всеслава?

Несмеян молчал.

Вестимо, Колюта был прав.

Будылья там и сям пробили толстый слой сероватой земли с частыми прожильями глины и торчали над осыпью. Судила несколько мгновений разглядывал оплывшую осыпь в овраге, словно пытаясь что-то понять.

Что?

Он не знал.

В голове было пусто.

Как? Как эти полочане умудрились работать у него под носом, под носом у княжьей дружины, которая охраняла полоцкого пленника, и никто ничего не заметил? Они сыпали землю в овраг, прямо на снег — и никто ничего не заметил.

Так не бывает.

Так было.

Судила содрогнулся. Должно быть, полочане, эти лесовики-язычники, жертву какому-нибудь своему демону лесному принесли, чтоб глаза отвёл страже. Иначе никак и не объяснить…

Сзади послышался конский топот, и тиун нехотя обернулся, словно предчувствуя неприятности. Он их чуял всегда, и никогда не обманывался.

Угадал и сейчас.

Конская морда, чуть подрагивающая дымчатыми ноздрями с нежно-розовым нутром, замерла всего в нескольких вершках от его лица, дохнула из ноздрей теплом, лязгнула удилами. А подкованные передние копыта притоптали траву в двух локтях от его стоптанных поршней.

Холоп поднял глаза.

Воевода Коснятин холодно смотрел на него с высоты седла, щурясь с чуть заметной насмешкой, катал по гладко выбритой челюсти могучие желваки, дёргал выцветшим на летнем солнце длинным усом. Того и гляди, плетью вытянет.

— Что, старый хрен? — от голоса тысяцкого можно было замёрзнуть, хотя вокруг стоял летний день. — Чуть не проворонил оборотня, а теперь сюда постоянно таскаешься, посмотреть, где обосрался? Как пёс на свою блевотину?

Судила смолчал. Не дело холопу возражать свободному, даже отвечая на обвинения. Тем паче, что Коснятин был прав.

— Ступай в терем, — тысяцкий махнул плетью в сторону высокого тына княжьего двора. — Там твоё место, не тут.

— Старые козлы! — Бус пнул попавшийся под ногу кругляш засохшего конского навоза. В висках гулко ухало. Белоголовый оглянулся по сторонам — не обратил ли кто внимания на его слова, но тут же успокоился. Никого не было поблизости, мальчишка шёл по пустому переулку между двумя высокими плетнями (руки в стороны протяни — и коснёшься тугого плетения сухой лозы. А и был бы кто — не расслышал бы шипения Буса сквозь зубы.

Пуганая ворона! — опять разозлился Бус, теперь уже на себя. — Такой же, как и эти… осторожничаем всё! Ждём невестимо чего! Спохватимся, когда Тука с Коснячком в ворота ломиться станут!

Его бы, Бусова, воля, так он давно уже бучу поднял бы! А этот… Колюта! Он просто боится, вот и всё. Пожижел в коленках с возрастом!

В глубине души Бус понимал, что он неправ. И что прав как раз Колюта.

Понимал.

И — не хотел понимать.

К тому времени, когда Белоголовый дошёл до торга на Подоле, он уже весь кипел. Все здравые мысли вылетели из головы, и в душе горело только желание — что-нибудь сделать! Утереть нос этому старичью!

Ишь, гридни!

«Вот возьму и проберусь к порубу! И с князем поговорю! А то и вовсе сбежать помогу ему! А чего ж… меня сторожа не враз заметит… прыгну вою на плечи, да и нож в деле будет (нож, подарок Несмеяна Рыжего, у Буса постоянно висел на поясе с тех пор, как он сумел оправдаться перед Несмеяном и Колютой — нож, примета свободного людина, не холопа). А потом — отодвинуть засов (почему-то ему казалось, что там на двери именно засов, а не замок, к которому ключ нужен) — невелик труд».

Белоголовый остановился на краю торга, неподалёку от самого Боричева взвоза. Покосился вверх по склону Горы… где-то вот там, в детинце, между великокняжьим теремом и Брячиславлим двором и есть поруб, где сейчас Всеслав Брячиславич…

Погорячился ты, Бусе…

Белоголовый скривил губы.

Раздухарился, ишь… и с ножом-то он, и прыгнет на спину… ты в детинец-то попади сначала. Уже и забыл, что ищут тебя, и половина челяди великого князя в лицо тебя знает?

Забыл, отроче…

Бус упрямо закусил губу.

А всё же — чем упырь не шутит?!.

Мальчишка прищурился, оценивающе глянул на Гору. Надо бы попытаться.

Судила угрюмо проводил взглядом подымающихся по Боричеву взвозу к воротам дружинных, среди которых резко выделялась красная шапка Коснятина. Витязи всю дорогу от Берестова до торга на Подоле потешались над тиуном, трясущимся за ними следом на телеге, и только по Боричеву взвозу взяли вскачь.

Тиун перекатил по челюсти желваки, чувствуя, как трясётся борода от обиды.

Ну да.

Его ли обязанность глядеть, чтобы никто подкоп на княжий двор не провёл? Тука и его вои должны были смотреть, а то и сам Коснятин, что его огрубил.

Да разве возразишь? Он, Судила, кто?

Холоп.

А Коснятин — воевода. Первый в городе после князя человек. А в иных делах и не после князя, а вовсе — первый.

Не возразишь.

Вот и приходится терпеть.

И всё из-за этого наглого мальчишки-кривича, Белоголового… вот кого Судила сейчас бы за вихры потаскал, а то и плетью отходил…

Э, постой, да вон же он!

Белобрысый кривич стоял около крайнего на торгу лотка и тоже глазел вслед дружинным.

Судила весь подобрался, вцепясь взглядом мальчишку взглядом, плавно-текуче сполз с телеги, шагнул…

Вот сейчас!

В этот миг Бус, наконец, оторвал взгляд от Горы (и чего она там высматривал?!) и увидел Судилу. И тут уже оба замерли, целую вечность неотрывно глядя друг на друга остекленелыми взглядами, словно скованные какой-то неодолимой цепью или заклинанием. Пальцы Судилы хищно скрючились, словно собираясь вцепиться в льняные волосы мальчишки, а рука Буса медленно ползла по широкому поясу к набранной из бересты рукояти ножа.

Нож носить стал!

Волю почуял, мерзавец!

Бесконечное мгновение миновало и сгинуло, и Белоголовый рывком метнулся в сторону, только пыль взвихрилась из-под поршней, которых, холопом будучи, кривич не носил. Судила дёрнулся было следом, но Бус уже удирал, ловко ныряя между встречными прохожими, то исчезая в толпе, то появляясь вновь.

Попробуй-ка его догони.

Кто-то весело свистнул вслед, кто-то расхохотался. Никто не бежал следом, никто не кричал «Держи вора!», стало быть, не украл ничего. А если украл, да не кричат, стало быть, поделом растопыре.

Несколько мгновений Судила стоял, глядя кривичу вслед и раздумывая, не следует ли всё-таки заорать: «Держи!». Холопа беглого схватить — милое дело, градские помогут. Потом вдруг вспомнил самодовольную морду тысяцкого, и резкая судорога отвращения вдруг передёрнула его плечи.

Хрен вот вам!

Сгорбившись, тиун махнул рукой и побрёл прочь от торга, совсем забыв, что приехал сюда, чтобы прикупить припас для княжьего терема.

Его отца и мать похолопили ещё полвека тому, когда Владимиричи за власть бодались. Он, Судила, уже в холопстве рождён. А такому в вольные выбиться трудновато.

Не станет он ловить кривича. Удалось мальчишке на волю уйти, пусть и дальше ему повезёт, раз уж сам Судила не сумел…

Пусть.

2

Конница топтала спелую рожь.

Дружины вятицких князей, казалось, плыли в ней по конскую грудь, тускло блестя на солнце оцелом копейных рожнов, шеломных наверший и чешуёй доспехов. А следом густо валили пешие отряды в стёганых латах, и тёмно-рыжие ржаные нивы сменялись нестройными рядами разноцветья щитов. И убегал в густой ржаной поросли полевик, стремительно раздвигая густые колосья и путаясь длинной бородой в остях, чтобы не оказаться среди смертоносного железа, под людскими сапогами или конскими копытами.

Хлеб погибал.

На опушке леса дымно горел стог сена, прозрачно-багровое пламя плясало на лёгком летнем ветру и даже к стенам Корьдна, за полверсты, тянуло гарью, горько першило в горле.

Корьдненская рать развернулась стеной, перегородив поле щитами, и два небольших конных полка сгрудились по краям, у самых опушек леса.

Совсем рядом фыркнул конь. Ходимир покосился вправо — почти неслышно подъехал и остановился Житобуд. Гридень хмуро глядел из-под густых бровей, нависших над серыми глазами, ладонь непроизвольно поглаживала рукоять меча, ласкала кончиками пальцев плотно сбитую промасленную бересту.

Просилась в бой.

— Ждёшь? — непонятно спросил Житобуд. Словно хотел что-то добавить, но смолчал. То ли осудил, то ли ещё что.

— Жду, — так же непонятно ответил молодой князь. Вновь покосился на гридня и рассмеялся. — Брось дуться, Житобуде Добрынич. Всё будет как надо.

— Не передумал? — гридень словно и не слышал ободряющих княжьих слов.

— С чего бы? — процедил Ходимир, разглядывая смыкающиеся ряды вятицкого ополчения на той стороне. Соседние князья и дедичи наконец показали свои зубы. Мало кому из них нравились союз Ходимира с Полоцком и возросшая сила Корьдна, повелитель которого к тому же, не отступил даже перед Мономахом. Мальчишкой, да. Но за плечами этого мальчишки стоял его отец, переяславский князь, со своими оторвиголовами, держащими Степь за глотку; стоял его дядя Святослав, лучший меч Руси, владеющий вторым по значимости престолом; стоял, наконец, и сам великий князь Изяслав, могущий поднять полки со всей Руси. Если так дело пойдёт, то скоро Ходимир головой всех вятичей станет.

Великим князем. Новым. Отдельным от Киева.

И их вятицкую волю, волю дедичей и князей, таких же, как и сам Ходимир, сапогом прижмёт.

Никто из них не отказался бы сделать то же самое. Но не мог. А он, Ходимир, может.

Потому и пришли сейчас вятичи сломать шею зарвавшемуся корьдненскому князю. Именно сейчас, когда его тесть-оборотень — в полоне у Ярославичей, пока Ходимир не набрал такой силы, с которой и вся земля вятичей вкупе справиться не сможет. И привели с собой не меньше тысячи копий, пеших и конных (больше, конечно, пеших). Сила для вятицкой земли немалая.

— Против нас тысяча воев, — напомнил Житобуд. — Шесть князей. Нас — даже с Рогволожими варягами вместе столько не наберётся. А ты хочешь вывести все полки напоказ. Сомнут.

— Не сомнут, — отверг князь, морщась от запаха дыма. — А так — может и не решатся на бой-то, когда поймут, какая за нами сила стоит.

— И что в том хорошего? — не понял гридень. — Как по мне, так вернее было бы подождать, пока они в бою увязнут, а потом и ударить варяжьей дружиной. Сломать кость. А так — они воев сохранят, силы сохранят. Жди потом, когда ужалят.

Всё так.

Но…

— Не они, Житобуде Добрынич, — негромко поправил Ходимир. — Не они сохранят. А мы сохраним. Мы, вятичи. Понимаешь?

В дрожащем от жары и огня воздухе над полем равнодушно парил ястреб, выглядывая добычу.

Не угадал князь.

Не собирались князья и дедичи ни мириться, ни бояться.

Вятицкое ополчение перегородило разноцветными щитами поляну перед стенами Корьдна к полудню. И тогда из ближнего леса донёсся хриплый рёв варяжьего рога, и, раздвигая ветки чапыжника, на поляну с двух сторон хлынули ощетиненные острожалым железом дружины Раха и Мстивоя. Вышли, быстро развернулись в стороны, охватывая нестройной ополчение вятичей, замерли на миг.

Но ополчение не дрогнуло.

Ответно заревел рог.

Качнулись первые ряды и нестройно потекли навстречь корьдненской дружине. Плеснуло в глаза проблесками на отполированных клинках и рожнах, грянуло в уши многоголосым яростным криком.

Бориполк!

Корьдненский князь криво усмехнулся, толкнул коня ногой, заставляя двинуться навстречь мечам, и одновременно бросил руку к поясу, ощутив сквозь тонкую полотняную рукавицу резную костяную рукоять меча.

Хотомельский князь Бориполк давно собирался попробовать оцелом на крепость доспехи Корьдна. Давно злобился на растущие силы Ходимира, завидовал его молодым годам. Ещё с отцом Ходимировым, Гордеславом-князем, враждовал. И были-то оба из одинаковых родов, усилившихся дедичей. Не было в вятицкой земле истинных князей, потомков Велеса, всех извели козары да печенеги ещё сто — полтораста лет назад.

Вот и настало время.

Привёл хотомельский князь к стенам Корьдна мало не всю землю вятичей — хозяин Корьдна уже знал, что Бориполк и есть старший воевода всей этой сборной рати.

Схлестнулись, звеня железом, прихлынули друг другу навстречь, рубились яростно, дурея от льющегося с бледно-синих небес обморочного жара, от крови и пота, от густой духоты, тянущей даже от выползающих из-за ближнего леса тяжёлых свинцово-синих туч.

Вятичи.

Против вятичей.

Ходимир рубанул сплеча (плеснуло жаркой душной кровью!), толкнул кого-то конской грудью, бросил быстрый взгляд, прикидывая, сможет ли до хотомельского князя досягнуть.

Не достать.

Не пустят. Целый лес копий.

Бросилось в глаза искажённое злобой лицо Бориполка — хотомельский князь глядел на Ходимира в упор, словно хотел его глазами убить, раз уж не получается мечом дотянуться. Его от корьдненского владыки надёжно отгораживали копья Ходимировой дружины.

Тоже — не достать.

Хотомеличи уже отступали. Сзади, от опушки, ревели варяжьи рога, звенело железо. Остальные полки Бориполчей рати не решились броситься на слом следом за хотомельской дружиной. Сейчас, огрызаясь на наскоки варягов, они отходили обратно к прогалу между двумя дубовыми рощами. Туда, откуда и пришли.

Князя охватила злость, даже в глазах потемнело. Опять ловчить, притворяться, что всё идёт, как и должно быть? Улыбаться в глаза этому старому козлу Бориполку и всё время ждать от него какой-нибудь пакости? Что они сделают в другой раз? Задружатся против него с Мономахом или Святославом черниговским?

Э, нет, ребята, так не пойдёт!

Надо решить всё разом.

Ходимир опустил меч — рубить всё равно было некого. Бросил косой взгляд на Житобуда, и гридень послушно склонил голову — что делать, между ними оговорено было заранее.

Взлетели над сгрудившимися воями крест-накрест два копья с красными еловцами, разошлись в стороны, опять скрестились. Вои разошлись в стороны, пропуская князя вперёд.

Корьдно звал Хотомель на поединок.

Поединок вождей.

Сошлись на вытоптанном конницей ржаном поле, и поломанные колосья остями кололи босые ноги.

Ходимир повёл плечами, чувствуя на них горячие поцелуи солнца — бились полунагими, как любят боги. Только простые полотняные штаны да боевые княжьи пояса, больше ничего.

Хотомельский князь стоял напротив, цепко расставив ноги и держа меч наперевес обеими руками. Глядел угрюмо, исподлобья, жёг ненавидящим взглядом из-под седых косматых бровей. Совсем ты рехнулся от ненависти, Бориполче, — подумал Ходимир мельком, прикидывая, как лучше поворотиться, чтобы поставить противника лицом к солнцу. А в следующий миг, словно прочитав эту мысль на лице у Ходимира, хотомелич прыгнул, широко замахиваясь — разом отрубить голову наглому сопляку, который возомнил, что если он теперь зять полоцкого оборотня, так всю землю вятичей теперь к рукам приберёт.

С глухим лязгом сшиблись мечи, высекая искры. Ходимир прянул в сторону, увернувшись от стремительно летящего в лицо оцела, поворотился к Бориполку лицом.

Получилось!

Хотомелич прищурился против солнца. Но его не обманешь, травленый волк! — не бросился очертя голову, не ждал на одном месте — сторожко двинулся по кругу, обходя Ходимира справа — поворотить корьдненского наглеца обратно, а выйдет, так и самого лицом к солнцу поставить!

А выкуси!

Корьднич ринулся сам. Метнулось навстречь мечевое лёзо, вновь сшибся оцел, проскрежетали клинки, скользя вдоль друг друга. Ходимир на миг оказался совсем рядом с Бориполком, даже пахнуло ощутимо горячим мужским телом, липким потом, человеческим и конским, нагретой солнцем кожей. На мгновение Ходимиру даже показалось, что хотомелич сейчас его укусит — до того бешеным был оскал Бориполка.

Бориполк крутанулся, уходя от Ходимирова меча, болью рвануло плечо Ходимира, блеснуло в глаза отражённое от клинка солнце. Вновь лязгнул, сталкиваясь, оцел, меч Ходимира полетел в затоптанную рожь. Корьднич отпрянул, стараясь не упасть — кто упал, тот проиграл.

Кровь Ходимира щедро пятнала землю, и рожь, и полотняные штаны, текла, змеясь и ветвясь по плечу и запястью. И рука-то — правая, — мельком подумал хозяин Корьдна с досадой, неотрывно глядя в лицо Бориполка. Хотомельский князь торжествующе и недобро ощерился, скользящим шагом двигаясь к Ходимиру.

Конец, — Ходимир закусил губу, оглянулся смятённо.

Ан нет же!

Метнулся вправо, уходя от стремительно летящей холодной смерти, пригнулся — клинок Бориполка свистнул над головой. Левая рука прочно вцепилась в резную кость мечевой рукояти.

А Бориполк уже прыгнул, воздев меч обеими руками, и рушился на корьднича сверху, словно падающий на добычу коршун. Ходимир успевал только, не вставая с корточек, развернуться к нему навстречь и вскинуть меч левой рукой. Лопнула наискось грудь хотомелича, хлынула кровь. Оба князя повалились наземь под могильное молчание двух дружин.

В полотняном летнем шатре шумно, дымно и пьяно.

Не решились вятицкие князья и дедичи поехать в терем Ходимира в Корьдне. Слишком многие примерили на себя победу корьднича, поставили себя на его место. Хватит ли сил устоять перед соблазном похватать пьяных гостей во время пира. И решили не давать нахальному корьдненскому юнцу повода.

После гибели хотомельского князя никто из противников Ходимира больше не отважился спорить о власти — корьднич правильно рассудил, что именно Бориполк и был главным заводатаем смуты. И с его смертью смута затихла.

Пировали в огромном шатре, раскинутом корьдничами прямо посреди вытоптанного поля, между соперничающими ратями. И сторожа вокруг шатра тоже была смешанная — со стороны города стояли вои Ходимира — корьдничи и варяги, со стороны поля — вои мятежных князей. Стояли, глядели в поле, на огни пустыми глазами и сглатывали слюну от запахов из шатра. Пахло мёдами, пивом, жареным мясом (на огне жарился целый бык, ещё вчера мычавший в стадах Ходимира), свежим хлебом, наваристой ухой.

— Я хочу выпить на помин храброго хотомельского князя Бориполка Мстиславича!

Ходимир вздрогнул.

Поднял голову.

Воротынский князь Жирослав поднялся из-за стола и глядел на него, Ходимира, с неприкрытой неприязнью. Ещё один отцов ворог, — вспомнил корьднич, заставляя себя улыбнуться. Должно быть, улыбка вышла кривой или натянутой — гости один за другим примолкли, ждали, что скажет хозяин, с которым они приехали замиряться. Сидящий рядом с Жирославом незнакомый Ходимиру дедич дёргал воротынского князя за полу шитой цветными шерстяными нитками и золочёными греческими паволоками свиты, словно пытался его усадить, да только где там…

Не одолеешь.

Воротынцы выставили на нынешнюю войну немалую дружину, такую же, как и у хотомеличей, а только после гибели Бориполка Жирослав не отважился очертя голову ринуть в бой. А ныне глянь, осмелел, захотел после времени кулаками помахать. И глядит с вызовом, держит в руке полный рог, того и гляди, пиво прольёт на скатерть.

Ходимир поднялся на ноги, заметив, что головы гостей одна за другой поворачиваются к нему. Что-то скажет в ответ на пьяную выходку гостя корьдненский князь? Крика небось ждут, гнева, оскорбления гостя.

— А чего ж… — медленно сказал Ходимир. — Давайте выпьем и на помин. Хороший князь был Бориполк Мстиславич. Добрый хозяин городу своему. И воин храбрый… знал — когда надо с врагом сразиться, а когда не время кулаками махать. Выпью на его помин и я!

За столом облегчённо зашумели, засмеялись — многие уловили намёк в словах Ходимира. Жирослав исподлобья смотрел, как Ходимир пьёт дорогое греческое вино из рога с серебряной оковкой, потом хмуро дёрнул уголком рта, отбросил со лба чёрный с проседью чупрун, выпил из своего рога и грузно сел — дородства воротынскому князю было не занимать.

Витонега смотрела холодно, недовольно поджав губы, колола взглядом. Ходимир даже остановился у порога. Жена отвернулась, глянула на мамку. Холопка понятливо подхватилась, привычно качнула резную колыбель и почти неслышно скрылась за дверью.

— Опять злишься? — князь постарался, чтобы его голос звучал ровно. — Не надоело?

Витонега вновь глянула колюче, словно иглами сверкнула из-под ресниц. Князь вздохнул, сел рядом с ней на лавку, положил руку на плечо. Княгиня дёрнула плечом, сбросила руку. Глядела в отволочённое оконце молча.

— Ну скажи хоть, чего злишься-то? — в голове и голосе князя играл хмель.

— Ты! — прошипела княгиня зло, мгновенно оборачиваясь — только взметнулись тёмно-русые волосы, отлетел в сторону свалившийся с головы повой. — Ты мне что обещал?!

— Что? — не вдруг понял князь. Но почти тут же до него дошло. Охмурел, мотнул головой трезвея.

— Ты мне зимой что говорил?! — Витонега вскочила на ноги, отступила от лавки в сторону, словно стараясь отгородиться от мужа висящей колыбелью. — Ты сказал — вот справлюсь с Мономахом… и тогда — Киев! Поглядим, чьи мечи острее! А теперь!..

Голос Витонеги сорвался, она, всхлипнув, отвернулась.

— А что — теперь? — Ходимир вдруг успокоился.

— А теперь ты опять через братни дружины свою власть укрепляешь! — почти выкрикнула жена обвиняющим голосом. — А про Киев и не вспомнил! Отец с братьями теперь всю жизнь в полоне томиться будут, пока ты в великие князья на Оке лезешь?!

Ходимир представил себя великим князем и едва удержался от усмешки. Добро хоть удержался — во что бы эта его усмешка вылилась — боги знают. Княгине сейчас малого не хватало, чтобы окончательно разбушеваться. В неё сейчас словно вселился строптивый и гневный норов её прапрабабки Рогнеды-Гориславы Рогволодовны.

— Угомонись, жена, — мягко сказал он. — Или лучше было бы, кабы я на Киев походом ушёл, а эти… — он поискал слова, чтобы обозначить мятежных князей и дедичей, но не нашёл пристойных… — а эти бы тут за моей спиной и Корьдно взяли, и тебя, и Гордика… и чего бы мы добились?

Витонега кусала губы. Вестимо, возразить ей было нечего, тем более, что муж был прав. Но и тем больше ей хотелось возразить, а то — закричать, закудесить, срывая зло и гнев от своей неправоты и обиды, невзирая на то, что может разбудить сына, названного по покойному тестю, которого она никогда не знала, Гордеславом. Удержалась. Одолела и гнев, и злость. Поникла головой.

— Что же будет теперь, Ходимире?

— А что будет, — муж пожал плечами. Встал, подошёл вплоть, положил руки на плечи. Прижался щекой к непокорным волосам жены, вдохнул её особенный запах — запах мяты, воска и молока (сама кормила младеня грудью). — Теперь, когда я главного заводатая убил, князья и дедичи против меня не вякнут. Глядишь, лет за десять привыкнут, ярмо холку набьёт… а там, глядишь, Гордик наш над ними и вовсе хозяином полным станет…

— Я не про то, — вновь острожела голосом Витонега, высвобождаясь из его рук. — У отца нет тех десяти лет…

Вестимо, нет.

— Вестимо, нет, — князь едва заметно усмехнулся самыми уголками губ. — Поможем ему раньше. Теперь, когда они в моих руках, можно и их в поход против киян созвать. Может и ещё кого найдём…

Его последние слова прозвучали как-то странно — словно князь опасался выболтать что-то лишнее или сглазить задуманное. Оборвал сам себя на полуслове. Но Витонега не обратила внимания:

— Да?! — вновь обернулась к мужу лицом.

И — ах! — вскинулись на плечи тонкие руки, и по губам пробежала счастливая улыбка. Витонега спрятала лицо у мужа на плече, и Ходимир почувствовал, как намокает рубаха от слёз. Вот только слёз не хватало! — подумал недовольно князь, касаясь любимых глаз губами, и чувствуя, как начинает кружиться голова и гулко стучать в висках кровь.

3

Степь пахла полынью. Душноватой сухой горечью, от которой першило в горле.

Вадим Станиславич по прозвищу Козарин, дедич из Корьдна, остановил коня на высоком взлобке, глянул из-под руки. Где-то в непредставимом туманном мареве голубели едва заметные дали, шевелилось что-то призрачное, ждалось — вот-вот дохнёт оттуда палючим жаром, налетит, шурша и хлопая кожистыми крыльями, зелёнокожая лупоглазая погибель, клыкастая и жадная. И тут же — манила эта даль, хотелось ехать в эти широко размахнувшиеся просторы, туда, где далеко-далеко за окоёмом подпирают небосвод туманные Ясские горы. А то и дальше, за море Хвалынское, в Индейскую страну, где живут нагие мудрецы-рахманы, где говорят по-человечьи звери и птицы, в лесах бродят хвостатые, обросшие шерстью люди, а золотом мостят улицы в каменных городах. Или к тёплым винноцветным морям, где лежит за морем Русским Царь-город, где дома и хоромы крыты листовым золотом, куда тысячи кораблей везут каждый год несметные сокровища.

Вадим вздрогнул, словно очнувшись. Каждый раз, когда он глядел в эту степную даль (а глядел он часто), на него находило что-то вроде забытья, словно грезил наяву. Он верил — придёт время, и отсюда, с берегов Оки, от Москвы и Прони, с великой Волги пойдут люди в эти непредставимые дали. Дойдут и до Индии далёкой, и до Царя-города, и дальше, до тех жарких земель, где люди черны, как смоль, и до холодных восходных берегов, утверждая и там свою речь.

Русскую речь.

Дедич сжал зубы. Вспухли желваки на челюсти, сошлись на переносье брови. Широко раздулись ноздри.

Имя Руси всё шире расползалось над словенскими землями. Киевские князья-чужаки утвердились во главе словенского языка, внуздали прежние вольности крепкой уздой. Забывались прежние имена древлян и дреговичей, волынян и полян, северы и словен. И правнуки тех, кто ещё сто лет тому назад ходили против руси меч к мечу и топор к топору, ныне сами именовались русью. И только кривичи и вятичи упрямо держались, не желая оставлять свои имена и память о предках.

Да и то сказать — из тех кривичей одни полочане остались сами по себе, да и то под рукой князя из русичей ходят — Всеслав Брячиславич-то правнук самому Владимиру, праправнук Святославу. Тому, кто привёл печенегов на Оку, кого и о сю пору недобрыми словами поминают во многих вятицких домах. В роду Вадима Станиславича иначе про Святослава и не говорили, и по другому как разорителем, его и не звали. Вадим верил, что и в других домах вятичей — так же.

И теперь только вятичи по-настоящему блюдут святую старину.

Только они.

— Да ты никак спятил, Вадим Станиславич?! — князь оборотился от окна, вперил взгляд в дедича, и Козарину стало не по себе. Даже лёгкий страх возник — а ну как… и тут же Вадим себя одёрнул — да что ему сделает князь? — Или шутишь?

— Да нет, княже, — мотнул головой Вадим. Глянул твёрдо и уверенно. — Я взаболь тебе говорю.

— Взаболь… — неуверенно протянул Ходимир. Дёрнул жидковатым ещё светлым усом, поглядел на дедича оценивающе, словно опять хотел спросить: «Не шутишь ли?». Но сказал иное. — Стало быть, послать к половцам?

— Ну да, — терпеливо повторил Вадим. — Сломать хребет Ярославичам. Да и Руси всей. С половецкой-то силой…

— Они же враги, — бросил князь запальчиво. — Ты вспомни! С ними же на меже каждое лето рать без перерыву! Они Будимирова отца убили! Они и нам, и киянам враги!

— Главное — что они киянам враги! — возразил Вадим немедленно, ухватясь за неосторожно брошенное князем слово. — Часто так бывает, что вчерашние враги становятся друзьями…

— Враги — друзьями?! — в голосе князя звякнул лёд. — Когда это такое было?

— Да сколько раз бывало, княже, — мягко ответил Вадим. — Хоть вон тех же киевских князей возьми… Святослав этот… — Козарин скрипнул зубами. — То он против козар и болгар с греками и печенегами вместе. То против греков с болгарами и печенегами, то против печенегов с уграми…

Князь молчал, покусывая нижнюю губу.

Обдумывал.

— В конце концов, я же не говорю — давай позовём половцев сюда, на Оку, — обронил Вадим Станиславич словно бы про себя. — Какое нам дело до киян? Они наши враги. Да пусть половцы хоть вовсе весь Киев разорят и пожгут. Нам же лучше…

Он помолчал.

— Давно пора уничтожить это змеиное гнездо. Тогда можно будет и всю власть поиначить!

Ходимир молчал. Теребил пальцами свисающую с пояса шерстяную кисточку, распушил её, того и гляди вовсе оторвёт. Наконец смолк и Вадим — сколько раз можно повторять одно и то же. Бубни да бубни, сколько влезет — а толку?

Наконец, князь процедил, опять глядя в окно:

— Да, это может получиться неплохо…

Вадим не ответил. Пока что князь не сказал ничего существенного, и даже не согласился, чего ж зря языком-то чесать.

Ходимир обернулся и опять обжёг дедича взглядом.

— Пока кияне и черниговцы будут биться с половцами, мы с варяжьими дружинами да с силой всей вятицкой земли и Чернигов сможем забрать, и Киев… и тестя моего сможем освободить тогда. А вместе с кривичами да с половцами-то…

— Так ты согласен, княже? — не выдержал Вадим. И тут же умолк, остановленный взглядом князя.

— Всё это могло бы выглядеть красиво, и даже могло бы получиться, — медленно повторил Ходимир, скривив губы. — Вот только непонятно, с чего это половцы станут нам помогать. Что мы можем им предложить за помощь, кроме крови и смерти?

А умён ты, княже! — восхитился Вадим Станиславич невольно. Он никогда не глядел сам в князья, подобно другим дедичам, и подчинялся Ходимиру умом, как до того подчинялся его отцу. Но тут восхитился неложно. — Умён! Сразу в корень глядишь!

— Добычу, — пожал он плечами. — Пусть берут себе всё, что смогут взять, у киян да черниговцев. Хоть всё пусть возьмут, вместе с ними самими.

— Думаешь, этого хватит? — недоверчиво переспросил Ходимир.

— Хватит, не хватит… — Вадим повёл плечом. — Надо пробовать. Лучше жалеть о том, что не получилось, чем о том, чего не решился попробовать…

Князь помолчал несколько мгновений, перекатил по бритой челюсти острые желваки, потом решительно сказал:

— Добро. Так и сделаем. Но — ты предложил, тебе и выполнять. Послом к половцам ты и поедешь. Тем паче, тебе и дороги степные ведомы хорошо.

На том и порешили.

Приминая высохшую от летней жары траву, на холм поднялся всадник. Колоча, дружинный старшой.

Это ведь только говорится так — старшой дружины. Велика ль дружина у дедича? Конечно, по-разному может быть — у кого из дедичей дружина с пяток воев, а у кого — и под сотню, как у московского Кучко́. А он, Вадим Станиславич Козарин, скорее из первых, чем из вторых, в его дружине никогда больше десятка оружных не кормилось. Вот и водил этот десяток Колоча, старшой.

Остановил коня рядом с дедичем, покосился неприветливо.

Недоволен был.

— Чего смотришь косо, Колоча? — усмехнулся дедич. — Или зуб болит с утра?

Зуб, — пробурчал старшой злобно. — Ещё какой зуб. Забрались к упырячьей матери, в змеиные земли… того и гляди…

Он не договорил, но дедич понял.

Усмехнулся.

Открыто усмехнулся, с насмешкой глянул.

Степи он не боялся. Так, как боялись её на Оке и Днепре, на Волге. Его род издревле привык торговать со Степью, гонять караваны с товаром и в козарские пределы, и в булгарские, и в половецкие. И ему самому тоже в степи легче дышалось, чем в лесах. Привольнее. Не зря его Козарином прозвали, не за одну только память о козарских хаканах да нелюбовь к Святославу.

Увидев усмешку господина, Колоча только насупился и отвернулся, недовольно дёрнув усом — такой беззаботности он ни понять, ни принять не мог. Покосился на подъезжающих ближе воев. Те тоже косились по сторонам настороженно — хоть и навыкли за несколько лет с господином в Степи бывать, а только неуютно было всё равно. Даже те, кто по нескольку раз с ним в Степи бывал.

— Не кисни, Колоча… — начал было Вадим, но не договорил — старшой вдруг, приподымаясь на стременах, указал на что-то в степи, и тут же пронзительно свистнул. В дружине давно уговорено было, какой свист что означает. Чтобы времени не терять на объяснения.

Полохнулась дружина.

Ощетинилась калёным оцелом, вмиг собралась в кучу, укрылась за щитами. Тускло блеснули на солнце мечевые лёза, хищно высунулись из-за щитов жала стрел.

И только потом, после того, как вятичи изготовились к бою, донёсся до них дробный топот копыт — мчались десятки коней. Некованых коней. Десятки всадников.

Колоча сбледнул с лица, указал на восход — дрогнула рука, одним лишь этим да бледностью выдав страх. Но и без него уже все видели — рассыпавшись лавой по степному приволью, со свистом и гиканьем к ним мчатся два десятка конных.

Половцы.

Колоча обернулся к дедичу, словно спрашивая «Что теперь? Приказывай, господине!». А может сказать хотел: «Это с ними ты договариваться собирался?». Знала дружина, куда едет дедич, знала и поварчивала, убийцы, мол, вороги да грабители, чего и ехать-то к ним; поварчивала, но ехала — не ворчать порядились, а служить, вот и служи, делай, что господин велит.

Вадим Станиславич шевельнул рукой, утишая вновь поднявшийся ропот, тронул коня навстречь налетающей лаве, каждое мгновение ожидая стрелы в грудь или осила на горло. Но лава внезапно рассыпалась, разделилась на два ручья, обтекла горстку ощетиненных железом, взмокших от напряжения вятичей, закружилась вокруг них стремительным гикающим, свистящим, ржущим водоворотом. Мы здесь, мы здесь, жди, готовь руки под верёвку, а горло под нож! Дедич внезапно понял, что ещё мгновение или два, и он не выдержит — заорёт что есть горло от спирающего голову безумия и страха, рванёт меч из ножен и ринется навстречь этому кружащемуся потоку. И перебарывая удушливый страх и подступившую к горлу тошноту, он вскинул руку, привлекая внимание.

Сначала стихло гиканье. Потом свист. Потом начало замедляться кружение, и скоро степные кони уже не стелились над степными травами стремительным галопом, а бежали ходкой рысью. А потом и вовсе двое или трое степняков замедлили конский бег, и выехали к вятичам, которые уже и вовсе попрощались с белым светом или волей, даже запястья саднили заранее, ожидая колючий осил конского волоса.

Приблизились.

Неотрывно глядели («Вон, вон, гляди что у него!») на поднятую руку Вадима — с ней трепетал на ветру подаренный когда-то его отцу печенежским ханом чёрный бунчук конского волоса, знак власти. Половцы чтят те же знаки власти, что и печенеги, те же знатные роды. «Орус с тугом, видали ли такое диво?!» А Вадим Станиславич морщился, слыша эти голоса — опять их принимают за клятую русь.

Наконец, всё стихло. Только фыркали кони, топотали, переступая с ноги на ногу, да звякало железо сбруи. Глядели в четыре десятка глаз половцы, столпясь вокруг вятичей. Глядели в шестнадцать глаз вятичи, каждый миг ожидая подвоха.

— Кто таковы? — крикнул, наконец, шевельнувшись в седле молодой смуглый степняк с тонкими усиками и едва заметной бородкой. Сидел в седле так, словно в нём и родился, и гибок был, словно рысь или дикий степной кот. На поясе у него единственного поблёскивали золотые бляшки. Ханский сын, небось, или ещё какой родич, подумал Колоча, неотрывно глядя на сабли и осилы в руках половцев. Кричал половец по-словенски, хоть и по иному выговаривая слова, но чисто кричал. — Чего надо здесь, в этой земле? Смерти ищете или неволи?

— Ни смерти, ни неволи, светлый хан, — спокойно, хоть и подрагивал голос, ответил Вадим, опуская бунчук, чтобы никто не увидел, как дрогнет его уставшая рука. Тряхнул рукой, повёл плечом и убрал бунчук в седельную перемётную сумку. — Дружбы твоей ищем. Нам бы к хану Шарукану добраться…

— К Шахрухууу? — протянул молодой недоверчиво. — А чего это вам у него понадобилось?

— Про то, не обессудь, къарыулу, я только ему самому могу сказать.

— А если я и есть хан Шахрух? — весело прищурился молодой половец. — А?

Остальные заухмылялись, так что и дурак бы понял подвох.

— Нет, — тоже усмехнулся Козарин. — Хан Шарукан мне в лицо ведом. Да и молод ты, прости, если обиду в том увидишь. Шарукану сейчас лет с полсотни, а тебе и двух десятков-то должно быть, нет…

Половец тронул коня, подъехал вплоть, глянул зло, раздувая ноздри.

— Меня Атраком прозвали, — бросил он отрывисто. — Гурхан Шахрух — мой отец. И либо ты мне скажешь, зачем он вам, суркам лесным, понадобился…

— А гнева отцова не боишься, княжич? — вкрадчиво спросил дедич, не шелохнувшись, хотя спину уже начал обморочно заливать холодный пот. Даже в жару — холодный. Вадим сглотнул и продолжил, обмирая от собственной дерзости. — Не уйдёт эта тайна от тебя, всё равно отец с тобой посоветуется… а мне свой приказ исполнить надо.

Атрак несколько мгновений пристально смотрел на мёртво сомкнувшего губы вятича, потом губы его дрогнули, словно обозначив улыбку, он опять протянул словенской молвью:

— Добро. Пусть так будет. Едем к отцу.

И только тут Вадим Станиславич Козарин перевёл дух, стараясь, чтобы этого не заметили ни его собственные вои («Хоробор Вадим Станиславич, хоробор! Целой рати половецкой не забоялся!»), ни половцы Атрака («Корош, орус-къарыулу!»).

Опять орус!

Кажется, дело слаживалось.

4

Степь пахла полынью.

Сухой и горьковатый запах ясно тянул со стороны степи, мешаясь с дымом горящего кизяка от половецкого стана, где многоголосо ржали кони и гомонили люди.

Половцев было много. На первый взгляд — не меньше шести-восьми тысяч. А то и больше.

Великий князь тихо выругался сквозь зубы, по-прежнему разглядывая вражий стан, глянул наконец в сторону своих.

Полки подходили. Медленно, но верно.

Всеволожи переяславцы подошли ещё вчера днём, благо им и идти-то — только из города выйти. Потому половцы и не решились перелезть через Альту, чтобы разом обложить Переяславль. А сегодня стало уже поздно — перевезясь вчера через Днепр, подошёл передовой киевский полк — восемь сотен конных — подкрепил переяславцев кольчужной силой, а пуще того — вестью, что на подходе пять иных полков. Хоть и не в такой же силе каждый, а всё равно. А ещё через несколько времени прискакал гонец и от черниговского князя — Святослав спешил в тяжёлой бронной силе.

Так и не решились половцы перейти Альту, застряли меж ней и Трубежем, хоть и переходить-то было… вплавь перебрались бы, одними только конями запрудили бы речку. Уж через Трубеж-то да и иные реки межевые перейдя…

Сейчас подходили черниговцы — северские полки шли в силе, мало не равной силе великого князя, и Изяслав Ярославич почувствовал, как на челюсти сами собой вспухают желваки. Неужели и на этой войне Святослав опять наложит лапу на вождение всей ратью? До зела, до скрипа зубовного великому князю нужен был ратный успех, который присудили бы именно ему, а не Святославу, как то случилось и в торческом походе, и на Немиге.

Хотя на Немиге-то… хоть перед собой не криви душой, Изяславе, — великий князь стиснул рукой поводья, и конь невольно заплясал под седлом, почуя гнев господина. — Какая там победа… столько крови пролили, и всё — впусте! Ни Всеслава взять не смогли, ни силу кривской земли сломить!

На миг перед Изяславом снова встали прошлогодние события — густой снег валит с низкого серого неба, пешцы вязнут в сугробах, кони несутся, высоко взрывая пушистый снег, звенит оцел, проливая на зимнюю белизну алую кровь…

Да… так оно и было.

Всеслава они хоть и взяли, а только до полного подчинения Полоцка ещё… как до Царьграда ползком! И у Мстислава в Новгороде опасность никуда не делась. Вот и теперь дяде Всеволоду на помощь Мстислав прийти не обещал — опасно город оставить, как бы полочане опять не подступили, без князя-то… Да и Мономах из своего Залесья навряд ли успеет, нечего и ждать даже.

А Всеволод и не ждёт.

Переяславский князь словно этой мысли только и ожидал. Послышался приближающийся конский топот — Всеволожа дружина вмиг вынырнула откуда-то из балки, подскакала ближе. Старшой Изяславлей дружины невольно кинул руку к рукояти меча — очень уж внезапно появились переяславцы. Под укоризненным взглядом князя Тука разжал кулак, отпустив серебрёный черен, но руку с пояса не убрал — не любил чудин разного рода внезапностей. И не верил никому, даже княжьим братьям.

Всеволод отделился от замедлившей ход дружины, подскакал вплоть, бросил весёлый взгляд на Изяславичей, отметив и настороженность Туки, и его руку в близости меча, коротко усмехнулся. Зашлось Изяславле сердце от мгновенного прилива вроде бы беспричинной злобы — в усмешке Всеволожей было всё: и удивление, и оторопь даже лёгкая; и какое-то странное удовлетворение, вроде хотел младший брать проверить старшего, а то и пугнуть даже; и лёгкое презрение — тоже было.

Однако Всеволод уже глядел на великого князя своим обычным немигающим взглядом, и злоба у Изяслава пропала — не было на лице Всеволода уже никоторой усмешки, глядел он тревожно и чуть испуганно. Понять переяславского князя было можно — половецкая рать оказалась неожиданно больше, чем они рассчитывали.

— Святослав приехал! — опережая вопрос старшего брата, сказал младший Ярославич, улыбнулся открыто. Но тревога и оторопь в глазах остались, и улыбка вышла какой-то испуганной и неискренней.

Или мне всё это кажется? — подумал вдруг Изяслав и выругал себя за излишнюю подозрительность. — Скоро, как пуганая ворона, каждого куста шарахаться будешь, ей-ей! Ве-ли-кий князь ки-ев-ский! — издевательски протянул он про себя.

— Что, и вся рать северская с ним?

— Рать на подходе! — возразил Всеволод. — Святослав вборзе прискакал, с младшей дружиной!

— Где он? — нетерпеливо бросил великий князь. Скажи сейчас Всеволод, что Святослав, мол, стан раскинул и их к себе ждёт — не поехал бы Изяслав, невзирая на всё нетерпение. Он — великий князь киевский, он, а не Святослав! И не он к среднему брату должен ехать, а — братья к нему!

— На твоём стану, — чуть удивлённо ответил младший. Не понимает сквозящего в словах старшего недоброжелательства. Или — притворяется? Всё он понимает?!

— Поехали, — раздражённо сказал Изяслав, кивнул Туке — гони, мол, следом. Всадники сорвались с места, вздымая копытами пыль.

— Чего ещё ждать?! — яростно бросил Всеволод Ярославич, чуть приподымаясь даже со складного походного стольца. — Чего?! Пока они нас обойдут и в зажитье пустятся по Руси?!

Изяслав с трудом сдержал усмешку — ишь ты, у молчальника нашего голос прорезался. О Руси обрадел… о вотчине своей скорее! Половцы уже обошли Переяславль с восхода, и перелезли Трубеж. Альта же — преграда для них не страшная. И первой на пути половцев — его вотчина будет, Всеволожа!

А после — твоя, княже Изяслав! — тут же одёрнул он сам себя, укрощая восставшее вдруг откуда-то изнутри ненужное ехидство. — И Святославля!

И правда — не время язвить — для всех троих гроза пришла.

Новый, почти неведомый прежде враг — половцы.

Впервой половцы на Русь пришли тринадцать лет тому, едва только великий князь Ярослав Владимирич умер. До самой русской межи хан Болуш не дошёл, с князем Всеволодом мира поделил. Не довелось в тот раз степнякам Русь пощипать. Зато вдругорядь когда пришли — тут уж Искал-хан и Всеволода разбил, и землю его изрядно разорил. Это уже восемь лет тому, сразу после того, как Ярославичи с торками покончили.

Покончили, да не совсем.

Торки после разорения от Ярославичей откочевали к ромейской меже. Только там место было уже занято печенегами — давняя вражда меж двумя степными народами вспыхнула с новой силой. Печенеги не пустили торков через Дунай, в племени открылся мор, и бек-ханы на общем совете решили воротиться к Днепру и просить земли и покровительства у Руси — показанная русскими князьями сила говорила сама за себя.

Ярославичи согласились, отведя торкам земли на меже в Поросье и в Посулье — посчитали полезным иметь «своих» степняков, благо опыт уже имелся — с теми же торками Владимир Святославич ходил и на булгар, и на козар, и на печенегов. Только вот благая затея обернулась войной — не только печенеги, но половцы были лютыми врагами торков. Вот и ходили половецкие ханы к русской меже помстить своим врагам да заодно и русичей пограбить.

Так уж свелось, что из всех троих Ярославичей до сих пор оружие с половцами скрещивал только Всеволод. Да и половцы ныне опять в его вотчине, не под Киевом, не под Черниговом стоят.

Даст бог, и не будут стоять, — отмахнулся Изяслав от жутковатой мысли. Давно уже не ведал Киев вражьего нахождения, больше тридцати лет, как отец печенегов у самых ворот киевских разбил.

Братья, меж тем, продолжали спорить.

— Ты вот, Всеволоде, что про тех половцев знаешь? — хмуро бросил Святослав, теребя длинный ус. — Хотя бы сколько их, знаешь?

Младший брат ненадолго примолк. Досадливо глядя в сторону. Численности половецкой рати он и впрямь не знал. Как не знал и никто в войске Ярославичей — так, на глаз определяли, что около шести тысяч.

И того — много. У Ярославичей, если черниговская рать подойдёт, так и то меньше четырёх тысяч будет.

А сейчас?

— Ждать надо. И не только мои полки, — Изяслав при этих словах чуть поморщился, — но смоленских воев бы тоже надо дождаться, Ярополка!

Всеволод вскинул голову, ожёг Святослава бешеным взглядом серых глаз:

— Добро тебе говорить, — процедил он. — Не твою землю они зорить будут. Да и где те твои полки-то?! Почему не здесь?!

Святослав поморщился:

— Они бы были здесь. Но когда мы выступали из Чернигова, донеслось, что вятичи идут. Всеславль зять, Ходимир из Корьдна. Вот и пришлось полк ему навстречь отрядить. Потому и промешкали.

— Вот как? — удивился великий князь. — Так он заодно с половцами никак?!

Снова пало тяжёлое, неподъёмное молчание. Изяслав лихорадочно думал.

Недолго.

Вскинул голову.

— Бой примем нынче же, — твёрдо сказал он. — Твоя рать, брате Святослав, подойдёт — и сразу в бой.

Черниговский князь несколько мгновений глядел на братьев, потом криво усмехнулся:

— Ин ладно. Так и быть. Я с ближними тоже в бой пойду с вами вместе, полки Роман с Давыдом и доведут до места, и в бой повести смогут. Гонца к ним я отошлю сейчас же.

Дёрнул себя за ус и стремительно вышел, откинув полу шатра, и забыв завесить проём снова.

Русская рать выстраивалась в перестреле от Альты — середину занимали пешие полки киевского князя, сам Изяслав с конницей стал на правом крыле, там же стоял и черниговский князь с младшей дружиной. На левом крыле, в двух верстах от Переяславля — Всеволод. Тоже с конными полками.

Имени половецкого хана, своего противника, Ярославичи не знали тоже.

Гурхан Шахрух отнял от глаз ладонь, поворотился к младшему сыну, чуть усмехнулся:

— Кажется, орусы сошли с ума. Они хотят принимать бой.

Атрак насмешливо оскалился, блеснув белыми зубами на загорелом светлом лице, тряхнул заплетёнными в косичку длинными волосами. Он верил в удачу своего отца — в шестнадцать лет легко верится в победу, особенно если у отца до сих пор не случалось неудачных войн.

И в долгом пути от Гейха и Узу именно он, хан Шахрух, меньше всего потерял людей, и старшим военным вождём в войне с гузами выбрали именно его. Гузов побили легко — разорённые орусами кочевья не смогли сопротивляться быстрым отрядам Шахруха и Асена.

Потому и после, когда делили захваченные земли, родам Асена и Шахруха достались самые удобные кочевья: Асену — у Дуная, а ему, Шахруху — у Тына. Самые удобные, но и самые опасные — и там, и там — неуживчивый сосед, степные полукочевые орусы, вольница, не признающая князей и княжьей власти. Тех, что на Тыне, сейчас вся Степь зовёт «козарами», а тех, на Дунае — как? Шахрух не знал.

И теперь, в этом походе удача тоже будет с ним. По-другому Шахрух даже и думать не хотел.

Хотя с орусами гурхан до сих пор не сталкивался. Да не особенно и хотел.

— Дозволишь, отец в первый приступ идти? — Атрак, прищурясь, разглядывал орусские полки, теребил короткую бородку — сын в шестнадцать лет был уже женат, и сына на свет народил. — Приволоку тебе орус-коназа на аркане.

— Не хвались, сын, — хан коротко усмехнулся. — В первый приступ иди, но осторожнее будь…

— Орусы — хорошие воины, — хрипло сказал за спиной хан Искал. Шахрух косо глянул через плечо — невысокий и коренастый, Искал поигрывал длинной звончатой камчой, тоже пристально глядя на отсвечивающие нагим железом орусские ряды. На смуглом лице хана словно лежала печать недвижности — никто и никогда из всего степного народа не видел, чтобы хан Искал злился или смеялся.

Восемь лет тому Искал попытал остроты орусского железа здесь же под Пуреслябом. Искаловы кипчаки тогда орусов побили, хоть и добыли победу большой кровью. Так и орусов тогда было не в пример меньше, чем сегодня.

— Против меня стоял только один орусский коназ, — всё так же невозмутимо сказал Искал (словно мысли прочёл!), по-прежнему не отрывая взгляда от поля и не поворачивая головы в сторону Шахруха и Атрака. На челюсти Атрака вспухли желваки, вздыбилась бородка — это со стороны Искала было уже невежливо. — Хозяин Пуресляба, Всеволод-коназ. Теперь их там трое.

— Так и ты сегодня не один, брат Искал, — коротко и недобро усмехнулся Шахрух. Спина Искала чуть дрогнула, он наконец, оборотился, и его губы чуть дрогнули в такой же недоброй усмешке.

— Да, — прохрипел он. — И ныне орусским князьям тоже не унести ног отсюда.

Половцы двинулись в наступ первыми, не дожидаясь вечера, когда закатное солнце будет светить им в глаза.

Перетекли Альту через брод — единственный в этом месте! — нестройной толпой, рассыпались по широкой луговине, ринулись, выбросил тучу стрел, прихлынули к русскому строю.

Заплясали кони, ломая копейные древки и окрашивая кровью иссохшую за лето траву, в треске и грохоте боя потонули одиночные крики гибнущих людей.

Половецкая конница так же нестройно отхлынула назад, к Альте, на скаку вновь собираясь в кулак.

Помялась на месте и снова потекла в наступ, получив с другого берега весомое подкрепление — мало не две тысячи конных.

Гурхан Шахрух наносил решающий удар.

Первый натиск половцев пешие русичи отбили легко — Туке, которого великий князь поставил началовать пешей ратью, даже не довелось окровавить меча. Половецкая конница не смогла даже прорвать первого ряда, её удар захлебнулся на высоко вздетых копейных рожнах.

Теперь — иное.

Сейчас степняки неслись всё ближе к пешему строю, вырастая в размерах. Это в любом бою бывает, Тука знал, хоть и видел их не так уж и много, а вот так, чтобы в пешем строю конный наступ отражать — такое и вовсе впервой. Но строй половцев на скаку густел, растягивался в ширину, а в его голове сбивались в единый кулак окольчуженные и латные всадники в небедных доспехах.

На сей раз так легко не отделаемся, — мелькнуло в голове у чудина, он перехватил покрепче меч и изготовился. Всё стороннее вылетело куда-то прочь из головы, когда половецкая конница с лязгом, хрустом и конским ржанием вломилась в середину пешего киевского полка.

Вломилась и застряла.

Половцы растеклись вдоль русского строя, нахлынули волной, надавили.

Отхлынули вновь, теперь уже недалеко — вёл их кто-то, кто очень рвался к победе. Русичам было неведомо, кто, только Тука, на сей раз окровавивший меч, понимал — это кто-то из ханов.

А вот гурхан Шахрух — знал. Потому и кивнул стоящим поблизости гонцам, которые только и ждали, пока господин хоть что-то им прикажет:

— Прикажи подкрепить Атрака. И передай ему — пусть не горячится.

Гонец умчался, а хан снова впился взглядом в толпу своих конных. Он ждал.

Степная конница не умела долго биться. Кипчаки и куманы, кимаки и гузы, хазары и кангары — все старались стремительным набегов одолеть врага, если не удалось — отступить и ударить снова, лучше всего — летучим набегом, кидая десятками и сотнями стрелы. Конный бой — дело недолгое, и любая конница стремится покончить бой одним ударом, не только степная.

Иногда это удаётся.

Иногда — нет.

Сейчас там, на поле, Атрак выводил степных всадников в третий наступ, который и должен был стать решающим — стрелы и сабли куманов изрядно проредили строй орусских копейщиков.

Сотрясая землю, конница двинулась вперёд.

В третий раз схлестнулись так, что Тука даже потерял счёт времени и перестал понимать, где свои, а где чужие. Над головой полосовали воздух кривые половецкие клинки, дважды его зацепили копьём, возможно даже и свои — все иные пешцы тоже перестали понимать, где тут свои, а где чужие в этой коловерти. Сам Тука срубил уже троих, взобрался на захваченного половецкого коня и пластал воздух клинком, то и дело завывая лесным волком, как велела ему в бою родовая честь. И в три десятка голосов отзывались Туке вои его дружины — такие же чудины из его рода, которым за честь было послужить великому князю и своему удачливому родовичу на службе у великого князя.

Гридень давно уже утерял связь с сотнями, да он и не стремился кому-то что-то приказывать. Не для того его поставили в пешую рать — каждый пеший ратник и без того знал, что главное для него — стоять на месте, ни в коем случае не отступая. И всё. А вот для того, чтобы пешцам не подумалось, будто их бросили на произвол судьбы, то бишь, половецких сабель, и был в пешей рати нужен гридень со стягом великого князя, мало того — великокняжий дружинный старшой. Тука. Видя стяг, видя знамено на щите Туки, пешцы знали — князь с ними. И стояли насмерть, теряя людей, но сдерживая удар степных полков.

Наконец, половцы снова, в третий уже раз, вспятили, теряя людей, оторвались от недогрызенной добычи. По полю меж покорёженным и сбитым на сторону русским строем и мятущимися половцами с ржанием метались потерявшие всадников кони.

Тука понимал, что новая передышка — ненадолго. Сейчас половцы опять отступят к Альте, там отдышутся и снова нападут. И кто ведает, сдержат ли в этот раз степняков пешцы — то там, то тут видел Тука прорехи в строю, которые затянуть было уже нельзя — не хватало людей. Ещё один удар — и всё, можно себе место для кургана подыскивать.

Гридень сплюнул на землю, вытер пот со лба суконным рукавом свиты, открыл рот, намереваясь что-то сказать — и тут же забыл об этом. Разом с двух сторон заревели рога.

Знамено!

Наконец-то!

Тука торжествующе выпрямился — будь он помоложе, так пожалуй и подпрыгнул бы в седле от избытка чувств.

С двух сторон на отходящих половцев ринулись конные полки Ярославичей. С левого крыла, со стороны Переяславля — Всеволожи переяславцы, с правого — вои великого князя и черниговцы Святослава.

На скаку оба окольчуженных кулака выхлестнули из себя длинные жала копий, готовясь ударить разом, словно одна рука.

Хан Искал остановил коня, вгляделся. Довольно усмехнулся и бросил своим батырам:

— Мы успели как раз вовремя! Теперь никто не сможет сказать, что этот Шахрух победил сам, без нашей помощи.

Воины довольно захохотали.

Войско Искала Шахрух отправил в обход орусских полков. В двадцати перестрелах выше по течению Искал перелез Альту. Брода не было, да и зачем степняку брод? Степные кони обучены плавать так, что любой моряк или рыбак позавидует. А с конём вместе и всадник степной любую реку переплывёт. И Узу, и Тын, и Гейх. И даже Итиль. Только не бойся воды и верь коню — и он не подведёт. И сам выплывет, и тебя вытащит.

Переплыли — и тут же двинулись вдоль берега обратно, к месту битвы, одновременно стараясь зайти к орусскому войску сзади.

Сумели.

Хан утёр тыльной стороной ладони усы, отряхивая с них пыль, несколько мгновений задумчиво разглядывал поле, где два конных отряда орусов как раз ринулись на отходящую куманскую рать и кивнул трубачу:

— Давай!

Рёв турьего, с серебряной оковкой рога, прорезал не по-осеннему горячий застоялый воздух.

Земля дрогнула от согласных ударов двенадцати тысяч конских копыт.

Прянули почти три тысячи конных степных воинов, блистая нагими клинками, со свистом взлетела туча лёгких острожалых стрел.

Ринулись в самую коловерть боя, в блеск стали, в ржание оскаленных конских пастей, в хрип и мат, в бешеный рёв хриплых мужских глоток.

— А-а-а-а!

— Руби!

— Режь!

— Мать!

— Продали!

На том берегу Альты хан Шахрух коротко усмехнулся, теребя себя за бороду, отыскал взглядом туг Атрака.

Сын был жив.

И они победили!

ГЛАВА ВТОРАЯ
ИГРА ДВУМЯ ЩИТАМИ

1

В янтарном пиве плавали мелкие вощинки. Воевода повёл носом, принюхиваясь — не пахнет ли воском. Воском не пахло. Пахло пивом и чуть-чуть мёдом. В последнее время холоп на поварне наладился добавлять в пиво мёд. Понемножку. Вои поварчивали, но самому воеводе новый вкус нравился. Непонятно с чего, потому что по отдельности как пиво так и мёд он не очень любил. А вместе — вот поди ж ты…

Рогдай Славомирич подхватил со стола жбан, осторожно поднёс к губам, ухитряясь не пролить ни капли — наливать пиво вровень с краями и даже чуть с горкой было ещё одной страстью холопа, с которой воевода устал бороться. Тут уж ничего не поделаешь — иного такого мастера варить каши и жарить грядину, сидеть пиво и квасить квасы не то что во всём Дебрянске не сыщешь, а и в самом Чернигове поискать, пожалуй. Святослав Ярославич уже несколько раз намекал Рогдаю, что было бы неплохо воеводе продать своего холопа князю, но дебрянский наместник старательно пропускал эти намёки мимо ушей.

Но выпить пива без потерь Рогдаю сегодня было не суждено.

В сенях вдруг словно сам собой возник шум. Что-то загрохотало и обвалилось на пол, громогласно загукали голоса дворни. Рука воеводы дрогнула, пиво переплеснулось через край, он невольно дёрнулся, стараясь отстраниться. Отстраниться не получилось (за спиной была тёсаная стена гридницы), и вместо того, чтобы отодвинуться, Рогдай отодвинул руку. Пиво облило крашеную рубаху, и воевода, поморщась, шёпотом выругался. Поднёс-таки жбан к губам, сделал несколько глотков. Полегчало — после вчерашней попойки с дружиной и дебрянскими дедичами голова гудела.

Дверь, меж тем, отворилась, внутрь пролез теремной холоп.

— Гонец до тебя, воевода.

Рогдай несколько мгновений смотрел на холопа, словно пытаясь сообразить, чего ему надо, потом разом допил пиво, со стуком отставил опустелый жбан и спросил, словно холоп мог ему что-то ответить:

— Что, опять?

Гонец из Чернигова прискакал ещё позавчера, привёз приказ Святослава Ярославича подымать людей, конными, людными и оружными идти к Чернигову. Вчера дебрянские дедичи и бояре с оружными людьми стекались к Дебрянску, потом пировали с воеводой, справляли отвальную. На сегодня собирались выступать в поход.

При мысли о походе Рогдай поморщился, представив, как ему придётся качаться в седле, а боль будет плясать в затылке, колоть шилом в голову.

Может, у князя изменилось что, он и второго гонца прислал, сказать, что поход отменяется?

— Зови, — гонца нельзя было заставлять ждать, даже если он и не от князя. У гонцов неспешных дел не бывает, у них все дела — неотложные.

Холоп рванулся к двери.

— Постой!

Холоп замер у двери, положив руку на дверное кольцо, медленно повернулся лицом к воеводе. Рогдай спокойно встал из-за стола, отряхнул остатки пива с подола рубахи, подошёл к холопу вплоть и размеренно сказал ему в лицо, безотрывно глядя в испуганно расширенные глаза:

— Ещё раз пиво с горкой нальёшь — выпорю. Вник?

Холоп испуганно сглотнул и кивнул.

— Ну и добро. А теперь беги за гонцом. Распоряди на поварне, чтобы его покормили-напоили. И принеси мне переодеться, а то буду весь день с мокрыми портами ходить.

Гонец оказался не от князя.

Он нетерпеливо шагнул через порог из сеней, внеся с собой густое облако запахов — пахло горячей кожей, человеческим и конским потом.

— Ну? — бросил воевода, всё ещё стоя около стола в мокрых портах.

— Дедич Волкомир вести шлёт, — быстро сказал гонец, остановясь у самой двери и переминаясь с ноги на ногу. Было видно, что ему хочется по нужде, но пока не скажет с чем прислан, отвлекаться ни на что нельзя. В дороге, пока коней меняют — одно дело, а теперь, раз уже примчался, куда послан — зась. — Вятичи в силе тяжкой вышли из Чёрного леса и идут к Чернигову, не меньше полутысячи конных, да больше тысячи пехоты будет.

— Чего?! — изумился Рогдай, не веря собственным ушам. — Это у кого ж из вятицких владык оказалось столько войска, да и откуда?

Воевода выговорил всё это разом, словно гонец мог знать ответ.

А гонец и знал.

Усмехнулся криво и сказал, всё ещё нетерпеливо притопывая ногой по гладко тёсаному, выскобленному каменной крошкой полу:

— Да вроде корьдненский князь Ходимир, оборотнев зять. С ним от всей вятицкой земли полки. Он теперь у вятичей главный.

— Эвааа, — протянул Рогдай озадаченно. — Как это он их собрал? Они же друг с другом в жизни не сговорят, даже и против руси!

Похоже, сговорились.

— Грамота какая есть от дедича Волкомира?

— А как же, — гонец вытащил из калиты туго обмотанный смолёной бечёвкой берестяной свиток. — Вот оно.

— Добро, — грамота увесисто легла в ладонь. Воевода глянул на гонца вприщур и смилостивился. — Ладно, ступай. Отдохни, пива выпей, тебя покормят, холоп мой уже озаботился, я велел.

Гонец почти вприпрыжку скрылся за дверью, а воевода, поглядев ему вслед с лёгкой усмешкой, перевёл взгляд на свиток. Несколько мгновений разглядывал хитрый узел, залитый смолой с отпечатанным знакомым знаменом Волкомира. Он не спешил срывать печать или резать бечёвку — главное он уже услышал. Сейчас надо было решить, что делать.

Труба звонко разорвала тишину гулким рёвом. Топоча по половицам и ступеням сапогами и поршнями, бежали вои, лязгало оружие, скрипела кожа. Фыркая и раздувая ноздри, прядая ушами, били копытами кони, дико косились выпуклыми глазами, словно чуя грядущую кровь.

Рогдай Славомирич спустился с высокого крыльца, плотно и твёрдо ставя ноги на ступени. Остановился на нижней, дожидаясь, пока ему подведут коня, потом прямо с крыльца вдел носок сапога в стремя и рывком вспрыгнул в седло.

Оглядел столпившуюся на широком дворе дружину. Помедлил несколько мгновений, оглядывая ждущие лица.

Потом приподнялся на стременах и хрипло гаркнул:

— Орлы!

На дворе разом стало тихо, только фыркали кони, перебирали ногами — глухо стучали копыта. И от этой тишины воевода вдруг как-то смутился и сказал просто:

— У нас новый враг, орлы, — обвёл взглядом ждущие лица. — Мы не сможем помочь нашему князю бить половцев. Нам придётся защищать его владения от вятичей.

Лица стали непонимающими.

К угрозе от вятичей в Дебрянске привыкли. Так привыкают к назойливым мухам, к шуршанию крыс в подпечке — борись не борись, всё равно до конца не выведешь. Мухи будут лезть в лицо и жужжать над ухом, крысы — шуршать луковой шелухой и таскать крупу из сусеков, вятичи — угонять скот и топтать хлеба в порубежных вёсках, налетая мелкими ватагами. Половецкая угроза казалась гораздо опаснее.

— Так а чего ж, — протянул кто-то. — Дело привычное. Отгоним, побьём десятка два, да и к князю на помощь.

— Их не десятка два, — пояснил воевода Рогдай сумрачно. — Их почти две тысячи. Дедич Волкомир сейчас сюда отходит, отбивается от них, но у него сил мало, три сотни всего.

Тишина на дворе погибла, разорванная многоголосым возмущением и звоном оружия.

— Веди, воевода! — крикнул кто-то звонко, потрясая над головой нагим клинком — кто-то из вчерашних отроков, недавно только взявших в руки настоящий меч. Ну так и есть. Шварно и Неклюд, двое друзей, только на недавно войское посвящение прошли, на тот день, что язычники доселе Перуновым днём кличут.– Покажем лесным забродам, как половцам помогать! Взденем их головы на тын!

— Вы! — Рогдай безошибочно указал на отроков, даже вои расступились, словно открывая дорогу для указующего воеводского перста. — Шварно! Неклюд!

— Я, воевода! — крикнул Шварно с готовностью хоть сейчас мчаться сломя голову хоть на вятицкую межу, хоть на степную. — Что велишь?!

— Ты, Шварно, никакие головы вздевать на тын не будешь, — процедил Рогдай. — Ты у меня сейчас в Курск поскачешь, к воеводе тамошнему, помощи у него просить. Пусть людей собирает, и к Дебрянску идёт срочно! И моли бога, чтобы он не успел к Чернигову уйти, к Святославу Ярославичу, потому что тогда ты у меня до Корочуна будешь на конюшне навоз выгребать.

Смуглый светловолосый Шварно (жаркое летнее солнце одновременно залило его кожу загаром и выбелило беспорядочно спутанные вихры в чупруне) понурился, убирая меч обратно в ножны. И то остриём в устье не с первого раза попал. Вои начали сдержанно посмеиваться, уже понимая, что будет дальше, а приятель Шварна, приоткрыв рот, выжидающе глянул серыми глазами из-под короткого тёмно-русого чупруна.

— А ты, Неклюд, — всё так же сумрачно продолжал Рогдай Славомирич, — тоже поскачешь. Только не в Курск, а в Чернигов, князю весть повезёшь, что вятичи набежали. Может, тоже хоть сотни две воев даст.

Последние слова он договорил с сомнением, которое все тут же поняли. Угроза, против которой выступил Святослав Ярославич, была гораздо значимее, чем две тысячи вятичей. Тех дебрянские вои так и не могли воспринять как настоящего противника, с которым надо воевать взаболь.

— А в один и тот же город вас обоих посылать — всё дело провалить, — договорил воевода, с удовольствием глядя на вытянувшиеся лица обоих друзей. — Либо заколобродите где, либо с полдороги сбежите, Ходимира-князя ловить…

Те мгновенно вспыхнули оба, но их возмущение тут же пропало, утонуло в поднявшемся хохоте. Вои смеялись, хлопали красных, как варёные раки, отроков по плечам, и те постепенно понимали, что глупо обижаться на хорошую шутку, и что воевода на самом деле поручил им обоим важное и ответственное дело, какое вчерашним отрокам поручают редко, только от большой нехватки воев.

— А голов вражьих на ваш век ещё хватит, — закончил князь свои слова, всё ещё разглядывая обоих с удовольствием — так ярко они оба напомнили ему давным-давно оставшуюся где-то в прошлом молодость: Ярославли походы на печенегов, и ляхов и греков, лихие скачки на степной и вятицкой межах и лодейные сшибки на северных реках. Ишь, даже чупруны толком не отросли ещё, пояса носить как следует не научились, а уже головы собрались на тын волочь.

Орлы, да и только.

Два всадника вымчали из ворот Дебрянска. Одинаковые саврасые кони, одинаковые набивные доспехи, одинаковые кожаные шеломы с чупруном из конского хвоста на темени. Одинаково стучат подкованные копыта, выбивая пучки подсохшей пыльной травы.

За ближним лесом дорога раздваивалась, расходясь на Чернигов и Курск, и мальчишки остановили коней на перепутье. Смуглый Шварно бросил через плечо, неприязненно косясь в сторону Дебрянска:

— Ишь, отправил он нас. Ничего, воротимся, успеем.

— А давай, успеем, — поддержал Неклюд охотно. — Успеем до начала войны! И по голове вятицкой добудем!

Мальчишки весело переглянулись, потом Шварно протянул руку:

— Обещаю.

— Обещаю! — Неклюд хлопнул по протянутой ему ладони, потом решительно тряхнул плетью, подгоняя коня. Савраска взял с места вскачь, только пыль взвихрилась из-под копыт. Шварно несколько мгновений глядел ему вслед (ему можно было и помедлить слегка, Неклюда на треть дальше скакать, до самого Чернигова), потом тряхнул головой и тоже погнал коня по второй дороге, к Курску.

Надо было спешить.

2

Следы были отчётливо выбиты в густой траве — отпечатки копыт и подков видны были плохо, но вот наощупь их найти было легко. Да и трава примятая не даст уйти.

Богуш толчком руки сбил стёганый шелом на затылок, утёр пот рукавом. Осенняя жара не отпускала. Отрок облизал пересохшие губы, хотел уже ухватиться за вощёную кожаную баклагу, но вспомнил, что воды там осталось всего на пару глотков и передумал. Покосился на наставника — глядя на дедича Житобуда и не скажешь, что жарко, тому всё нипочём.

Три десятка всадников цепочкой тянулись по опушке леса. Напряжённо озирались, завязанные луки под рукой, ладони на рукоятях мечей и топоров. В любой миг можно было ждать нападения — свистнет из кустов тяжёлая стрела, засвистят в чаще разбойничьим пересвистом северские вои, рухнет на просеке подрубленное дерево… смерть на каждом шагу.

Вестимо, у дедича Волкомира людей осталось всего с дюжину, так говорили слухачи и лазутчики, они на три десятка «житобудичей» если и отважатся напасть, то одолеть не смогут. Но пощипать — пощиплют изрядно. И уйдут дальше в чащу.

Богуш невольно покосился в глубину леса, туда, где в густой тени бродили полупрозрачные солнечные пятна. Как бы не накликать — подумалось сдуру, и варяжко поспешно отворотился. И тут же замер, уловив краем глаза какое-то движение на широком лугу.

У подножия холма взвихрился и побежал вниз, к ручью, ветерок. Богуш вгляделся — узкое светлое полупрозрачное тело взметнулось вверх, заплетя траву в широкий пучок, мальчишка успел заметить мелькание тёмных волос. В следующий миг шевеление травы уже стихло, не видно было ничего.

Полевик.

Луговой дух.

Потаённый народец только так и можно увидеть, внезапно, краем глаза.

Житобуд вдруг остановил коня и поднял руку. Вои сгрудились вокруг.

— Дорога в лес поворотила, — сказал кто-то. — И след тоже.

— Всем наготове быть, — процедил дедич, глянул в чащу и невольно поёжившись.

И то верно.

Под деревья въехали медленно. Против ожидания, в лесу оказалось совсем не прохладно, хоть и в тени. Душно было.

На Богуша, вздумавшего было отъехать в сторону, дружно цыкнули сразу несколько голосов. Вятичи, сами лесовики и мастера засадной войны, отлично понимали, когда стоит перебдеть. Мальчишку загнали в середину дружины и заставили натянуть шелом пот самые уши, невзирая на жару.

— Жар костей не ломит, — наставительно бросил ему Житобуд, прихлопну ладонью по макушке шелома. — Вот проберёмся на место — будешь у меня седмицу за конями ходить у всей дружины, понял?

— Понял, — пробурчал варяжко недовольно. И то добро хоть, что не все три десятка — дружина Житобудова, а только полтора, остальные — княжьи люди.

И в этот миг сзади вдруг раздался пронзительный, с переливами свист. Человек так свистеть не может, — заполошно подумал Богуш. — А кто тогда?

Полевик!

Варяжко обернулся, приподымаясь на стременах, и успел увидеть, как из густой взвихрившейся травы подымается полупрозрачная горбатая и косматая тень — корявые руки свесились почти до земли, глаз не видно под длинными космами, сквозь тело видны трава и камни на склоне холма.

Полевик!

И почти тут же с пронзительным треском повалилось сразу два дерева — заранее подрубленные, конечно. Одно — впереди, и одно — позади. Медленно-медленно, потом всё быстрее, и наконец, грянулись с грохотом, ломая чапыжник и подрост. Шарахнулись, прядая ушами, кони. И почти тут же засвистели стрелы.

Волкомир!

Завыл лесным волком, заухал по-лешачьи Житобуд, прянул на коне к чапыжнику, прикрываясь щитом, с храпом повалился конь, щедро кропя кровью папоротники — подкосились колени. Но дедич уже прыгнул с седла прямо в ивняк, рубанул мечом с торжествующим воплем. Ринули следом и остальные вятичи, завертелась схватка в непроходимой гуще кустов. Рубились на мечах и топорах, в лесной тесноте, «житобудичи» ломились сквозь чапыжник тесно, плечо к плечу.

Двое дедичей сошлись лицом к лицу, ударили в щиты. Мелькнул перед глазами Житобуда злобный оскал Волкомира, жёлтые зубы бешено щерились в рыжей бороде, серые глаза недобро глядели из-под низкого края шелома. Сшибся оцел, высекая искры, по щиту Житобуда грянул удар, тяжёлый, словно скала. Но Житобудов меч уже летел в лицо северского дедича. Кувыркнулся сорванный ударом шелом, хлынула кровь на папоротники. Житобуд выпрямился, огляделся — дружина Волкомира погибала, последних северян вятичи добивали под огромной корявой берёзой.

Богуш не успел скрестить оружие ни с кем. Слишком всё было быстро. Он даже спешиться не успел.

От потоков крови на траве и кустах его слегка замутило.

Никогда до того война и смерть не подходили так близко, ни три года назад, когда «блюссичи» хотели убить его и посестру Сванхильд, ни потом, когда он вместе с «рогволодичами» гонялся по Волчьему морю за Мстиславом, ни в прошлом году, когда Ходимир схватился под Москвой сначала с Кучко́, потом с Мономахом.

На поляне всё ещё свистел и верещал полевик, и свист этот постепенно становился похожим на скулёж. Ишь, даже и нелюдь местная на их стороне, — подумал Богуш, устало, борясь с тошнотой. — Хотя чего удивляться — они здесь хозяева, и «волкомиричи» им дарили краюхи хлеба, когда шли на охоту и за грибами-ягодами. Вот и помогает нелюдь своим людям, знакомым.

— Кто-нибудь ушёл? — хрипло спросил дедич Житобуд, крупно сглатывая и дико озираясь, словно и он тоже впервой побывал в такой рубке.

— Никого, господине!

Из леса выбрались обратно на поляну. Резали дёрн топорами, рыли яму, выбрав ложбинку поглубже, укладывали тела северян, присыпа́ли землёй и заваливали дёрном. Проходили мимо костров, очищаясь от смерти.

Над поляной тянуло запахом жареного мяса, в котлах глухо булькала каша, вои грызли сухари, а немногие, у кого сохранился — жевали зачерствелый хлеб. Зашипело в ковшах добытое в усадьбе Волкомира пиво — стоило помянуть храброго противника, чтобы душа его там, за чертой, была спокойна.

Полевик угомонился, и только изредка глухо ворчал где-то поодаль, пока кто-то из воев не догадался и ему подбросить краюху хлеба с солью.

В костре потрескивали поленья, где-то в траве многоголосо верещали цикады. В лесу глухо и раскатисто ухала сова.

Житобуд зачерпнул ложкой кашу, дунул на неё, попробовал, осторожно вытянув губы, чтобы не обжечься. Прожевал, проглотил и одобрительно кивнул.

— Готово, парни.

Ложки весело застучали по краю котла — вои в черёд по старшинству метали кашу из котла. Скоро ложки заскребли по дну, добирая последние горки каши, и дедич, облизав свою ложку, привалился спиной к шершавому стволу берёзы. Отпил крупный глоток пива, почти опустошив чашу, и уставился невидящим взглядом в небо, словно звёзды считал.

Тошно было воеводе.

А с чего тошно — даже своим воям не расскажешь.

Эк ведь какую дурь выдумали князь Ходимир с Вадимом Козарином — половцев на помощь призвать. Пусть даже и против руси. Вестимо, с русью у вятичей давние счёты, кровавые и долгие, да только эту нечисть степную звать… да после них ведь места живого не останется.

Житобуд скрипнул зубами.

Не дело.

Дедич перехватил внимательный взгляд отрока. Богуш смотрел так, словно хотел что-то спросить, и Житобуд отвёл глаза в сторону, словно заметил где-то что-то любопытное. Дотошный варяжко мог и впрямь спросить, о чём это задумался воевода. Хоть отрок и значит «речей не ведущий», а только Богушу многое дозволялось.

— Спать пора, парни, — пробормотал Житобуд угрюмо. — Сторожим по очереди. По старшинству.

К утру спустился туман.

Длинными языками выполз из оврага и кустов, осел мелкими каплями на траве и листве, на лицах спящих воев.

Богуш проснулся внезапно, словно его кто-то толкнул в плечо или что-то шепнул в ухо. Несколько мгновений он оглядывался по сторонам, не понимая, что вокруг.

Ничего же нет.

И никого.

Костёр почти погас, легко дымили уголья, шипели капельки росы, горьковатый дымок щекотал ноздри. Опушка тонула в тумане, над которым остро высились верхушки елей и сосен. Под кустом с другой стороны костра сидел дозорный, время от времени поводя головой, оглядывая окрестности, словно мог что-то разглядеть в густой белёсой пелене.

А потом вдруг случилось ЭТО.

На северной опушке туман вдруг сгустился ещё сильнее, заклубился, словно кучевое облако, и превратился вдруг в огромную волчью голову. Нет. Не превратился. Он по-прежнему остался туманом, но это облако стало похоже на голову волка. Ну да, вон уши, вон пасть оскаленная, вон глаза…

В пустых глазах вдруг тускло засветились болотные огни, голова ожила, шевельнулась. Богуш понял, что вот сейчас он вскочит и заорёт, но почему-то этого не сделал. С места не двинулся. Продолжал сидеть, словно прикованный, зачарованно глядя на волка. Да такой волк с коня ростом!

А волк безотрывно глядел на него, потом едва заметно мигнул и качнул головой, словно приказывая — убирайтесь, мол, отсюда. И начал бледнеть и растворяться в тумане.

И только после этого Богуш содрогнулся и поднялся на ноги, продолжая смотреть на исчезающего волка. Страха, того, который охватил его вначале, не было.

Богуш был варягом. В его земле призраки и знамения были вещью настолько же привычной и обыденной, как шум моря за холмом или вот такой утренний туман. И половина легенд и сказаний рассказывали как раз о таком.

— Ты чего, варяжко? — услышал он вдруг голос. Дозорный, услышав движение, обернулся и заметил отрока. — Не спится?

Он не видел.

Волка — не видел. Хотя туман сгущался прямо перед ним, всего в каких-то десяти саженях.

— Волк, говоришь? — хмуро спросил Житобуд. Вои вокруг ухмылялись, едва сдерживаясь, чтобы не загоготать в голос — и то только потому, что дедич в самом начале заговора на поднявшиеся смешки зыркнул лютейше.

— Ну, — убито подтвердил варяжко. Он уже понял, что ему не верят и вряд ли поверят.

Однако Житобуд не спешил скалить зубы вслед за дружиной.

— Вот что, — поразмыслив сказал он, и дружина удивлённо притихла. — Идём дальше осторожно, на мягких лапах. И каждый шорох слушаем. Все поняли?

Ответом было изумлённое молчание. Варяжко поймал на себе пару косых недружелюбных взглядов и поёжился. Взгреют, — подумал он обречённо-весело. — Ну и пусть.

Нарвались они через десяток вёрст.

В узком прогале между двумя колками вдруг послышался свист, посыпались стрелы. Кони метнулись с диким ржанием, но вятичи уже разворачивались.

Назад!

Кони с тяжёлым топотом вынесли всадников на небольшой мыс у лесной речки. А позади уже свистели и гикали, неслись по высоким травам всадники, выли стрелы.

Русь!

— Русь! Русь! Святослав! — орали за спиной. Словно воскресли времена столетней давности, когда несокрушимые вои Святослава Игоревича Храброго бились в этих местах с козарами, печенегами и болгарами. Да и с вятичами, чего уж отмалчиваться.

Руси было не меньше двухсот. Против Житобудовых трёх десятков.

— Руби! — выкрикнул отчаянно дедич, спешиваясь. Сверкнула секира, врубаясь в ствол толстого осокоря, полетела щепа — и лесной великан с нарастающим треском повалился на дорогу. Богуш с трудом сдержал дурацкий смешок — сначала русичи валили деревья у них на пути, теперь они отгораживаются деревьями от руси. Всё, что можно, в военном деле придумано на долгие годы вперёд.

Грохнулось второе дерево, третье. Завал рос на глазах, щетинясь косо сломленными верхушками и сучьями, грозя зацепить одежду, опутать оружие, пропороть брюхо — хоть коню, хоть всаднику.

— Богуш! — крикнул Житобуд, оглядываясь. — Где ты есть, пасынче?!

— Тут я, — ответил варяжко, возникая рядом с наставником.

— Дорогу запомнил?!

— Запомнил, — обречённо ответил отрок, уже понимая, что его вновь ждёт всё то же — скачка через леса за помощью. Как прошлой зимой в Москве было. То же и здесь будет.

— Скачи навстречь князю Ходимиру, предупреди. Скажи, что мы тут дней пять продержимся точно, а потом, если не успеет, так пусть хоть отомстит за нас достойно. Понял ли?!

— Понял, наставниче.

— Ну, помогай тебе боги!

Богуш всхлипнул, вскочил в седло. Стрелы уже свистели над головой, и варяжко, пригнувшись к конской гриве, бросил коня в речку.

Вплавь, как половец.

3

Богуша разбудил дробный конский топот. Он быстро сел, сразу же хватаясь за топорик у пояса (меча ему, как отроку, пока что не полагалось). Навязанные на краю поляны степные кони, взятые у черниговцев, храпели, приплясывая у кустов.

Туман ещё не рассеялся и там, за туманом, за лесом, ржали и топотали кони — с полсотни, не менее.

Богуш подхватил с земли расстеленный плащ толстого сукна — стёганую броню он не снял даже на ночь. Сборы заняли всего несколько мгновений, и отрок метнулся к привязанным коням, на бегу застёгивая пояс. Гнедой шарахнулся, оборвал привязку и с ржанием ударился в бег, — подальше от чужого неласкового человека, — мгновенно пропав за туманом. Вороной не испугался. Богуш повозился несколько мгновений, затягивая подпругу, и вскочил в седло.

С поляны надо было немедленно бежать. Хотя бы из простой осторожности.

Ветки деревьев мокро и хлёстко ударили по лицу. Конь было захрапел и упёрся, и тогда Богуш взбешённо и от души вытянул его плетью по рёбрам:

— А, короста степная, двенадцать упырей!

Конь рванул с места прыжком и вломился в кусты, а из них — в лес. Богуш мгновенно понял, что опытному человеку его след, проломленный в чапыжнике, будет виден издалека, но оставалось надеяться на туман. Между деревьев варяжко спешился и перехватил конский храп, сжимая ноздри пальцами. Злой степняк всхрапывал, так и норовя укусить и заржать, но пальцы мальчишки держали крепко.

А по поляне уже плыли призраками всадники. Над туманной пеленой виделись только конские головы да тулова всадников, полусогнутые, с оттопыренными локтями, шеломы с чупрунами из конских хвостов на темени.

Половцы.

А кто ж ещё, ехидно спросил кто-то внутри Богуша, уж не угров ли ты здесь хотел увидеть? Вестимо, половцы.

Глухо провыл рог. Незнакомо и глухо. Не половецкий.

Загрохотали копыта. Тишина погибла. Туман заколыхался, ощутимо заходил волнами. От леса хлынули всадники. Другие. Метнулись цветные еловцы.

Русь!

Их было не больше полусотни, как и половцев. Зазвенело оружие, взоржали кони. Два загона схлестнулись на поляне, менее, чем в четверти перестрела от Богуша.

И он всю ночь проспал у этой черниговской руси под носом?! Не заметив? Варяжко от позора готов был провалиться под землю. Утешало только то, что и они, похоже, его не заметили, иначе вряд ли он бы встретил рассвет на воле. А то и вообще вряд ли встретил бы. Русь с лазутчиками не церемонится. А то, что они приняли бы его за лазутчика, сомневаться не стоило.

Гонец, конечно.

От остановленного русичами у Жиздры передового отряда вятичей к основным силам князя Ходимира — за подмогой. Брянский наместник оказался внезапно силён, и, отправляя Богуша к Ходимиру, воевода Рах только качал головой в сомнениях — одолеет ли того наместника и вся сила вятицкой земли с варягами вкупе.

Но это было не его, Богуша, дело. Его дело было — донести до Ходимира эту весть.

Звон оружия охватил всю поляну и лес, поднял в воздух птиц, которые с пронзительным гомоном взвились вверх и принялись кружиться неумолчной стаей. Тут бы и улепётывать отроку Богушу по прозвищу Варяжко, но он, словно прикованный какой-то страшной, неумолимой силой остался на месте, словно стремясь досмотреть бой до конца.

Половцы, между тем, одолевали. Их было чуть больше, и, невзирая на то, что русь опередила их во времени и взяла врасплох, нынче половцы побеждали. Сила ломила силу.

Богуш не вмешался. Да и за кого ему вмешиваться? Русь — вороги, против них они бились совсем недавно, бились и вятичи, и варяги, за них встревать вовсе даже не след. Половцы вроде как и друзья, но за них встревать почему-то не хотелось. Да и никто не станет сейчас, в этой кровавой буче, разбирать, кто он таков, друг или враг, тем более, что по оружию и доспехам он гораздо больше похож на русина, чем на половца.

Сжав зубы, варяжко смотрел, как половцы теснят к лесу и рубят русь, как русский гридень поймал стрелу ноздрями и рухнул с коня, заливая круп кровью, как вязали арканами полон, как последний русин пытался бежать, и его догнала сулица… Смотрел и только сильнее сжимал пальцами ноздри всхрапывающего коня.

Победителей осталось в живых немало, — десятка четыре. Собрались в кучку, быстро подобрали своих побитых, развернулись и двинулись обратно, сбивая с травы густую росу. Туман уже окончательно рассеялся, и Богуш ясно видел теперь их всех — от чупрунов на шеломах до конских бабок.

Он слышал даже их голоса, вот только разобрать, о чём они говорят, не мог. Это вятичи, пожалуй, смогли бы, да и русь вот эта, половцами побитая, тоже — они на самой меже степной живут, а ему, варяжко, это бормотание вовсе не понятно.

И тут старшой ближней стайки половцев вдруг остановил коня, неотрывно глядя в сторону Богуша, словно что-то разглядывая. Самого отрока он видеть не мог за густым чапыжником, но вот пролом в кустах…

Рука Богуша, устав, соскользнула с конского храпа, и вороной, получив волю, заржал. И тут же схлопотал кулаком по морде, но поздно! Взвился на дыбы!

В гуще половецкого загона гортанно заорали, заворачивая коней. Богуш вскочил в седло, краем глаза успев увидеть, как мчатся в чапыжник, обнажая мечи, ближние половецкие вои, а за спиной у них, сшибая верхушки трав, слитно течёт остальная половецкая лава.

Варяжко стремглав вылетел из кустов, держа к дальнему леску, что хвойными лапами корячился по краю оврага. На ровном месте, на поляне варягу даже верхом от половцев не уйти. Может, хоть там…

Змеями свистнули первые стрелы, — половцы били в него на скаку, приподнимаясь в седлах.

Мимо. Мимо.

Пока мимо.

Вот и опушка.

Словно чёрная птица мелькнула у самого лица Богуша и впилась в шею коня. Стрела! Вороной враз как-то осел вниз, споткнулся и повалился набок, одновременно припадая головой к траве, словно устал и собрался поесть. Попали-таки!

Отрок выдернул ноги из стремян, грохнулся оземь, преодолел мгновенные боль и замешательство, вскочил на ноги и бросился бежать, слыша сзади визг половцев. Плохо дело, — мельком подумал он на бегу. — Только бы до леска не догнали, а там — пешком половчин не ходок, а в лесу — тем паче.

Богуш вломился в пихтач, как кабан. Сзади запоздало взвизгнули стрелы, всхрапнули вздыбленные у опушки кони. Что-то визгливо заорал половецкий старшой.

Варяжко на бегу вырвал лук, наложил стрелу, приостановился и в полобороте, почти не целясь, выстрелил назад. Рука половчина остановилась на полувзмахе, удар стрелы отбросил его назад, с маху приложив кованым затылком шелома о конский круп. Конь шарахнулся.

Отрок торжествующе захохотал и, взмахнув руками, сиганул в овраг, очертя голову.

Пока они спешиваются, да с раненым (а то и убитым, чем упыри не шутят, пока боги дремлют) старшим возятся, он не меньше версты отмахать успеет. А половцы за ним в овраг не полезут.

Ушёл!

Сквозь живые запахи леса ощутимо потянуло знакомым уже до тошнотной жути запахом — гарью. Богуш невольно остановился. Что-то нехорошо горело. Слишком знакомо и привычно.

Постояв несколько мгновений, варяжко сплюнул и процедил сквозь зубы своё любимое:

— Вот двенадцать упырей! — и зашагал дальше, уже без опаски, пинками отшвыривая с дороги сухие ветки.

Тропинка вывела его к поросшей густым чапыжником опушке. Богуш остановился у небольшой берёзы, предусмотрительно оставив между собой и лугом куст. Огляделся.

На лугу горела вёска. Большая, дворов в десять. Весёлым трескучим жёлто-зелёным пламенем полыхали избы, клети и стаи, клубами валил чёрный дым от больших скирд хлеба, не обмолоченных в прошлом году. Ярко горели копны сена. Над камышовыми кровлями стоял многоголосый вой баб и ребятишек, мешался с задавленным матом мужиков и бешеным рёвом гибнущей в огне скотины.

А опричь вёски с весёлым гиком гарцевали два десятка половцев. Ловили осилами бегущую в ужасе от огня скотину и вперемешку с ней, не разбирая — весян.

Богуш замер, вцепившись в сухую ветку обеими руками. До боли закусил губу.

Треснув, сломалась ветка. Треск этот прозвучал неслышно в неумолчном вое, стоявшем на поляне, но отрока отрезвил. Варяжко медленно потянул из-за спины лук, наложил стрелу. Вскинул на уровень глаз, ловя на наконечник срезня цель.

Поджарый высокий половчин на гнедом арабчаке гнался за расхристанным мужиком, что улепётывал к лесу со всех босых ног и что-то неразборчиво орал во всё горло.

Срезень коснулся шеи степняка.

Мужик споткнулся и, захлебнувшись криком, растянулся на земле.

Половчин вздыбил коня, замахнувшись коротким тонким копьём.

Богуш спустил тетиву, стрела рванулась, время остановилось…

Широкий срезень на полусаженном древке пробил сплетение веток, отбросил солнечный зайчик с заточенной грани наконечника и медленно пошёл к цели, с усилием разрывая воздух.

И тут же опять всё пришло в движение. Взвизгнув, стрела гадюкой метнулась к цели. Половчин ударил копьём и тут же повалился с коня, — из разорванной срезнем груди волной хлестала дымящаяся алая кровь.

Опоздал, двенадцать упырей!

По полю прокатился бешеный горловой вопль.

Богуш повернулся и бросился в лес. А сзади, рушась в лес с поля, рвали листву и ломали ветки стрелы — оба половецких десятка подскакали к опушке и швыряли стрелы в лес, как в воду, не жалея. Но сунуться в чащу за ним не рисковали. Богуш, отбежав на половину перестрела, скрылся за выворотнем и остановился.

Сердце бешено колотилось в горле, глаза едуче щипал липкий пот. Бег по лесу дался недёшево.

Он даже не опасался, что его заденут, — степняк не умеет стрелять в лесу. Ветка отклонит стрелу, стрела ударит в ствол дерева, глаз, привычный к степному простору, обманется.

Хоть чем-то, но он помог. Весяне получили время, пусть хоть несколько мгновений, пока половцы гоняются за ним.

Отрок сплюнул горькую и тягучую слюну, локтями и лопатками оттолкнулся от корней дерева, брезгливо глянул в сторону опушки и пошёл в глубину леса.

Он прошёл всего пять вёрст, когда его настигла очередная встреча. На сей раз он мало не налетел на половцев. Остановился, только заслышав многоголосый гул и ржание коней.

Вовремя.

Через лес проходила широкая просека, видно проложенная совсем недавно. Навстречь Богушу по просеке половцы гнали полон. Отрок смотрел широко раскрытыми глазами. Смотрел и запоминал.

Русичи и севера́ были навязаны за руки на аркан по десятку. Оборванные, запылённые и понурые, он медленно брели, глядя под ноги и всё равно спотыкаясь. Богуш откуда-то знал: сейчас для них важнее всего — не упасть. Упавшему перережут глотку и бросят. Это не жестокость, это обычный здравый смысл. Если пленник не может идти, это задержит всех. А бросить просто так — неразумно, всё равно, что подарить свою добычу другому. Да и остальные так-то, глядя на брошенного, начнут нарочно спотыкаться. А так, — и добыча не подарена, и остальные — в страхе.

Руси было не менее полутысячи. Вдоль опушек же, по краям полона гарцевали под сотню половцев.

Тут Богуш едва сдержался, чтобы опять не влезть.

Не встрял. Умнее стал. Жизнь научила. Вернее, смерть. Чужая и многократная.

Куда там одному супротив сотни. Не успеешь и двоих свалить, — стопчут и дальше поскачут — кумыс пить.

Выждав, пока половцы и полон не прошли мимо, варяжко двинулся дальше. Куда идёт, он не ведал и сам.

Авось да и найдёт своих.

4

Конь начал спотыкаться ближе к вечеру, и Богуш уже тревожно озирался. Пожалуй, пора уже было и встретить своих, но лесная дорога (громкое название — тропа скорее!) по-прежнему оставалась пустой.

Никак заплутал, варяжко?!

Богуш досадливо мотнул головой и закусил губу, прогоняя внезапно подступившее близь отчаяние, за которым ясно маячили недопустимые в его возрасте слёзы. Ещё чего, плакать выдумал, щеня глупое?! От Москвы до Корьдна зимой доскакал, а тут — растерялся?!

Оглядеться надо, — решил он, натягивая поводья. Он ещё не решил, как именно он будет оглядываться — на дерево ль полезет или ещё как. Главное было — хоть что-то сделать.

Конь довольно фыркнул, остановился и тут же потянулся к сочному мясистому репью.

— Эй, парень! — вдруг раздалось откуда-то. Богуш встревоженно завертел головой, и молодой (удивительно знакомый!) голос злорадно продолжил. — Гляди, как бы голова не отвинтилась!

Влип!

Позорище!

Прознает дедич Житобуд — придётся с месяц княжьи конюшни чистить в Корьдне. А Житобуд узнает непременно — не станет же он, Богуш, скрывать свою оплошку. Ещё чего не хватало!

Только бы…

Только бы успеть, только бы Житобуд дожил до этого «узнает». Иначе вся эта скачка и война в лесах ни во что придётся.

— Бросай лук и топор! — голос, между тем, построжел и стал ещё более знакомым, но отрок так и не мог понять, чей он. А может и понял давно, да только не мог поверить, что этот человек может быть здесь. — Ну шевелись, варяжко!

Ратьша!

— Ратьша! — завопил Богуш радостно. Скажи ему кто-нибудь раньше, ещё и месяц назад, что он будет радоваться Ратибору Кучковичу, сыну Межамира, московского властителя, словно кому-то из родичей — да он, Богуш, этому человеку в лицо бы рассмеялся, самое меньшее. А то и побил бы.

С молодым Кучковичем они при встречах, как сказал кто-то из варягов, бортами расходились. Так и не поняв, с чего Ратибор его там, на Москве возненавидел, варяжко махнул на это рукой — чего ему в том лесовике.

За прошедшие полгода Ратибор вместе с отцом показывался в Корьдне всего пару раз. На Богуша он зверем больше не глядел, но и близко не подходил, и даже не здоровался. Ну и Богуш платил ему тем же.

И вот теперь…

Ничего не было удивительного в том, что вместе с корьдненским князем против черниговской руси выступили и московляне. Ничего не было удивительного в том, что в московском полку был и сам московский дедич вместе со своим сыном. Ничего не было удивительного, что московский мальчишка возглавлял передовой дозор.

— Кому Ратьша, а кому — Ратибор Межамирич, — бросил из кустов всё тот же голос. Заросли орешника раздвинулись, и на поляне возник (именно возник, незаметно просочась сквозь кусты — сразу видно прирождённого воина!) поджарый высокий парень в крытом тёмно-зелёным сукном стегаче и таком же шеломе.

И впрямь — Ратибор.

На широком поясе московлянина, унизанном серебряными бляшками, висел настоящий боевой меч. Зимой у него меча не было. Стало быть, в вои выбился, посвящение прошёл.

Следом за мальчишкой из кустов вышло ещё двое, постарше, в простых доспехах. У одного в руках завязанный лук с уже наложенной на тетиву стрелой (и убирать её он не торопится!), у другого — рогатина наперевес.

Тоже московляне, небось, — глупо подумал Богуш.

— Слезай, говорю, ну! — потребовал он. Говорил без шуток, взаболь.

— Мне к князю надо, — Богуш всё ещё не понимал.

— Ни к какому князю тебе не надо, варяжье отродье, — процедил Ратибор. Рука его словно невзначай легла на рукоять меча. И усмехнулся, глядя в округлившиеся от изумления глаза Богуша (а варяжко не знал, что и подумать — спятил ли московлянин или к руси переметнулся?!).

Но сказать Кучкович ничего не успел.

Конь Богуша вдруг заливисто заржал, из-за ближних кустов ему ответили сразу несколько. А потом из-за поворота дороги выехали всадники.

Много.

Больше двух сотен, как на первый взгляд определил варяжко.

И впереди ехал тот, кто ему был нужен.

Князь Ходимир.

Мчались.

Останавливались на короткий передых, поили коней, пили сами, наскоро жевали сухомять, снова седлали коней и снова мчались.

Летела навстречь пыльная дорога, утоптанная трава ковром стелилась под конские копыта, билось за плечами князя на ветру запылённое корзно. Глухо стучали подковы, ссекая траву, выбивая камни из дороги, треща случайно попавшими под копыто сухими сучьями.

Спешили.

Где-то там, на юго-западе сейчас держится за засекой дедич Житобуд. Ждёт княжьей помощи.

Случайный половецкий загон в пару десятков коней ударился в бег, даже не пытаясь разглядеть, кто перед ними. Да и пытался бы — толку-то. Вряд ли обычные степные карачу, которые пришли сюда, в деснянские леса, чтобы пограбить и ополониться, знали про уговор их гурхана с Ходимиром. Да и не до них было вятичам сейчас.

Житобуд ждёт.

К месту засады вымчали под утро.

Расступились две опушки, открыв широкий простор, на коротком гомонило черниговское войско. И Богуш ахнул — руси оказалось раза в три больше, чем было, когда Житобуд отправлял его за помощью. Может, он просто не всех тогда видел? Но всё равно варяжко тут же укорил себя за промедление — протелепался в лесах, проспал под кустом, дотянул до того, что к брянскому наместнику помощь подошла.

В стане руси тяжело и тягуче завыл рог — звали к бою. Ходимир немедленно велел трубить в ответ — звонко заревел рог, тяжёлый, турий рог с серебряной оковкой по краю и костяным пищиком в остром конце. Второй такой же рог откликнулся из-за засеки на мысу. Живы «житобудичи»! — с облегчением понял Богуш. И правда, никаких следов большого боя не видно было, стало быть, на приступ русь ещё не ходила — не захотели ломать ноги и головы в засеке. А может просто посчитали, что деваться вятичам некуда и силы берегли.

Войско Ходимира сгрудились на краю широкой поляны, зашевелилось, заклубилось, растекаясь в ширину, выбросило в стороны пешие сотни полочан и варягов — дружину Рогдая. А в середине собрались нестройно ополчения Корьдна и Москвы, Хотомеля и Колтеска, Тешилова и Дедославля — каждый из вятицких городов, каждый из подколенных князей и дедичей прислал или привел небольшой отряд на помощь к Ходимиру. Меньше, чем могли бы, но больше, чем ждал корьдненский князь. Те же самые полки, что ещё месяц назад стояли против него под стенами Корьдна.

Ненависть к руси стала сильнее, чем нежелание быть под единой властью.

Русские полки тоже вытекали из стана, тут же растягиваясь в ширину таким же пешим строем, перегораживая поляну стеной красных щитов, с которых задорно блестело знакомое вятичам уже почти двести лет чеканное медное знамено — падающий сокол.

Левый край русского войска загибался назад, щетинясь копьями и против засеки, из-за которой в любой миг могли броситься в бой люди Житобуда. Их, конечно, было всего три десятка, но в решительный миг боя и этого немало.

Кольчуга, звончато шурша звеньями, тяжело облегла тело Ходимира, зброеноша помог затянуть завязки, подал шелом. Князь принял шелом и держал его в руках, не спеша надевать — оглядывал стену русских щитов.

— Сколько их там? — пробормотал он глухо, вроде бы ни к кому не обращаясь.

— Да с тысячу мечей, я думаю, будет, — процедил невесть как оказавшийся рядом Вадим Станиславич. Козарин глядел на строй руси с такой ненавистью, что будь его взгляды стрелами — ни один бы из русичей живым не ушёл. Прямо тут в мгновение все разом бы полегли.

Дедич глянул на Ходимира и князь подумал, что Вадим, пожалуй, сейчас сожалеет именно об этом — что он не может убивать взглядом. Пожалуй, он хотел бы сейчас убить всю русь разом, и одновременно, — каждого русича в отдельности.

Ходимир наконец, нахлобучил шелом на голову, натянул плотнее, ощущая привычную тяжесть. Снова покосился на дедича, потом на русский строй.

— Тысяча мечей, — пробурчал он недовольно, затягивая паворозу и поправляя попавшую под неё бородку — небольшую ещё, недавно, после женитьбы, отпущенную. — Откуда и набралось столько?

— Вон — стяг брянского наместника, Рогдая, — указал Вадим закованной в железную чешую рукавицей. — Рядом — курский стяг, должно быть, Рогдай курян позвал на помощь. А вон там — черниговский стяг, но не княжий, значит, самого Святослава (Вадим скрипнул зубами, тяжело выговаривая ненавистное имя) Ярославича с ними нет. Просто прислал кого-то из бояр своих, наверное. Стягов княжьих над войском нет, значит, никого из княжичей Святослав (опять тяжело выдавил) не прислал.

Пока не прислал, — уточнил про себя Ходимир. — Может и прислать ещё.

Русичей меньше. Почти в два раза меньше.

Но они стояли на месте, отдохнули, они и конницу могут в бой пустить. А они, — вятичи, варяги, полочане — всю ночь скакали, только изредка давая отдохнуть коням.

Ходимир закусил губу, вприщур глядя на вражье войско и на миг вдруг остро пожалел, что с ним сейчас нет половецких полков, что он решил сражаться отдельно от гурхана, не послушал Вадима, предлагавшего идти на соединение с Шаруканом.

На миг.

Ты сам от них отказался, — шепнул ему внутренний голос, который, как ни крути, чаще всего оказывался прав.

Да.

Сам.

Позвать их ты позвал, а воевать с ними вместе не захотел. Чистеньким захотел оказаться.

Двумя щитами поиграть, как варяги говорят.

Ну вот и поиграй, попробуй.

А с другой стороны на поляну, которая вот-вот должна была стать полем боя, глядел другой человек.

Рогдай, брянский наместник, черниговский боярин.

У страха глаза велики, — насмешливо подумал он, оглядывая неровный строй вятичей, расцвеченный разноцветными щитами. Строй понемногу выравниваться, но всё ещё колебался. — Две тысячи тут вряд ли наберётся, но полторы — смело. А может быть и больше даже.

Всё равно больше, чем у тебя, наместниче.

По краям строя ряды стояли ровнее, и Рогдай мгновенно понял, что эти вот вояки — самые опасные. Неясно пока, кто это такие, с такого расстояния не разглядеть, но понятно, что люди бывалые. Значки над ними разобрать было нельзя — ветер стих и они бессильно обвисли — не разглядишь.

Рядом вдруг возник невесть откуда запыхавшийся вестоноша.

— Ну? — нетерпеливо бросил наместник, вмиг поняв, что это та самая весть, которую он ждал больше всего.

— Близко уже, — ответил парень хрипло, облизывая сухие губы. — С пяток вёрст осталось, не больше.

— Передал, что я велел?

— Передал, господине.

— И что он?

— Скривился, — озадаченно и вместе с тем весело сказал вестоноша. — Видно, что не по нутру ему. Но послушал, согласился.

— И то добро.

В этот миг в войске вятичей снова заревел рог — быстро, прерывисто, словно звал куда-то. И впрямь звал.

Войско Ходимира нестройно качнулось (что-то неразборчиво заорали старшие) и двинулось вперёд, сначала нерешительно, а потом всё убыстряя шаг.

Выбросило на ходу густую тучу стрел, а потом и вовсе перешло на бег.

Сшиблись на середине поляны.

Воздух вокруг Богуша разом вдруг стал шумным и гулким. Свистели стрелы, звенело железо, трещало дерево, кричали люди — что-то неразборчивое и страшное — кто-то пел в восторге или от страха, кто-то матерился, кто-то орал имя своего вождя. Где-то невдалеке пронзительно и страшно ржали кони, гудела земля под ударами копыт.

Напротив него вдруг оказался огромный и страшный витязь-русич, с длинной секирой в руках, Богуш едва успел увернуться от тяжеленного удара — воздух взвыл под секирным лёзом. Не ему, Богушу, с его лёгким топориком, тягаться с этим чудовищем. Отрок отпрянул в сторону, вновь уворачиваясь и понимая, что не приведи боги ему споткнуться — тут и конец!

И словно накликал. Нога запуталась в густой траве, он рванулся, понимая, что уже не успевает, и земля словно сама выскочила из-под ног. Варяжко растянулся в траве, перевернулся на спину и обречённо замер, видя как взлетает над ним, блестя в лучах солнца, секира.

Но русич вдруг вздрогнул, как-то странно и нелепо перекосился на один бок, уронил секиру и начал падать. Из-за его спины как-то невероятно быстро выскочил Ратибор, Ратьша. С его нагого меча тяжело падали на примятую сухую траву капли тёмной крови.

— Чего разлёгся, варяжко? — бросил он со злой насмешкой в голосе. — Тут тебе холопов нет, вставай!

И отвернулся, в самый раз, чтобы поймать на щит, обтянутый красной кожей, копейный удар.

Богуша словно неведомая сила на ноги подняла и бросила вслед за московлянином, навстречу русским мечам.

Ходимир вырвался из боя в разорванной кольчуге, зазубрив и окровавив меч. Сбившись вокруг него, вои княжьей дружины отбивались от русичей короткими ударами.

Первый суступ заканчивался. Обе рати, огрызаясь и ворча, как два свирепых пса, расходились в стороны, отходили, оставив на поле десятка два убитых.

Вятичи отступили к опушке, снова равняли сбитый в неуклюжую и нескладную кучу строй. Русь тоже строилась, орали десятские, сотские и старшие дружин, ревели рога.

— Ни одного стяга не сбили, — с досадой сказал Вадим. Он опять был рядом с князем, весело косил глазом в сторону руси, обтирая кровь с мечевого лёза.

— На свои стяги погляди, — недовольно сказал Ходимир.

— И наши стяги все стоят, — заверил Вадим Станиславич, приподымаясь на стременах и вглядываясь в глубину русского строя.

Князь видел это и сам, тем более, дедич смотрел вовсе не в ту сторону. Но Ходимира злило поведение Козарина, то, как он напоказ вытирал кровь с меча. Языком бы слизал ещё!

Где-то за русской ратью вновь заревел рог. По-иному, не так, как раньше. Ходимир, как ужаленный, повернулся лицом к руси.

— Это ещё что такое? — произнёс он сдавленно.

С пригорка, на котором сгрудилась рать вятичей, видно было далеко. И сейчас Ходимир ясно видел, как из леса за спиной у войска брянского наместника выходит, блестя доспехами и начищенные железом клинков, ещё одна дружина — не меньше трёх сотен воев.

— Черниговцы, — цепенеюще ответил Вадим Станиславич.

— Кто-то из князей, — подтвердил Ходимир.

— Откуда они взялись? — изумлённо бросил Вадим. Видно было, что ему очень хочется сесть на коня, чтобы с седла поглядеть. — Неужто половцев разбили уже?

— Разбили не разбили — чего теперь гадать-то, — отмахнулся князь. — Сейчас нам во втором суступе тяжело придётся.

— Не вытерпел, мальчишка, — с лёгкой неприязнью и вместе с тем восхищённо сказал Рогдай.

Наместник только что вернулся с поля, бросил поводья зброеноше и спешился, когда услышал рёв рога. Рогдай не Ходимир, ему не было нужды гадать, кто это трубит — он знал и так.

Княжич Давыд.

Давыд Святославич, сын черниговского владыки, сыновей великого князя.

— И ведь просил же пождать в лесу, пока знамено не дам, — бурчал Рогдай.

Просил.

Да только не указывают наместники князьям, князья сами решают, где им быть, с кем и когда сражаться. Это их право, данное им кровью, текущей в их жилах. Кровью потомков богов.

Да и невесть как решил бы ещё и сам Рогдай на месте Давыда Святославича. Может и тоже не стерпел бы и бросил воев в бой, очертя голову.

Если бы был княжичем во главе дружины.

Если бы был таким же молодым.

Давыд Святославич подъехал ближе, спешился, бросил поводья отрокам и повернулся к замершему на месте Рогдаю.

— Здравствуй, наместниче, — сказал он, весело скалясь в улыбке. Светлые, жидковатые ещё усы, выгоревшие на солнце, раздвинулись, блеснули зубы. — Я вот поглядел-подумал, да и показалось мне, что излишне ты много вежливостей разводить против этого сброда лесного.

— Здравствуй, княже, — ответил наместник без обиды — вестимо, в восемнадцать лет только так и думать, как Давыд. Пока молодой. — Это мы так, силы только попробовали пока что.

— Ну и как, попробовали? Крепки вятичи?

— Крепки, конечно, не без того, — согласился Рогдай без смущения. — Особенно вон те, что по краям стоят. Это и не вятичи вовсе. С теми вон, справа, я сам перевелся, полочане это. А про левых вои говорят — варяги да лютичи.

— Вот как, — протянул Давыд удивлённо. Подумал несколько мгновений, потом тряхнул тёмно-русым чупруном. — А, ладно! Сейчас во второй суступ пойдём, там и поглядим, что за варяги да лютичи там, и откуда они взялись.

— Рогдае Ратьшич! — позвал вдруг сзади голос, от которого наместник вздрогнул.

Шварно!

Надоедливый мальчишка, которого он послал к князю, вернулся из Чернигова вместе с подмогой и с мечтами о подвигах. Сегодня большого труда стоило приглядеть, чтобы и он, и Неклюд не сунулись, очертя голову, в первый же суступ.

— Чего ещё? — рыкнул Рогдай, не сдержась.

— Гонец до княжича! Из Чернигова!

— Какой ещё гонец? От кого? — искренне удивился Давыд, изломив тонкую бровь. — Мы ж совсем недавно от Чернигова выступили!

— От князя, говорит, от Святослава Ярославича.

Гонца Давыд узнал сразу.

— Лют! — воскликнул он изумлённо. — Ты ли?!

Гонец был — краше в домовину кладут. Стегач разорван так, слово его барсы когтями драли, в грязи и пыли, на рассеченном ухе запеклась кровь, рука наспех перевязана грязной от засохшей крови пыли тряпкой. Гонца шатало. Приблизясь к княжичу, он отбросил в прибитую ногами траву седло — видно, пал конь по дороге невдалеке, а седло бросать жалко стало. Загнал коня Лют.

— Плохо дело, Давыде Святославич, — выговорил гонец, и его вдруг повело в сторону. — Разбили нас половцы на Альте.

— Отец?! — встревоженно воскликнул Давыд. — Братья?!

— Жив Святослав Ярославич, — хрипло ответил Лют, откашливаясь и сплёвывая в пыль тягучую густую слюну. — И княжичи живы. Бересто тебе отец прислал, там всё сказано.

Выдавленные на берёсте буквы плясали перед глазами, как живые. Дочитав до конца, Давыд уронил бересто под ноги и выговорил неживым голосом:

— Не будет боя. Трубите в рога, зовите Ходимира говорить.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ГНЕВ

1

Изяслав прискакал в Киев на четвёртый день после разгрома всего с тремя сотнями дружины и младшим братом Всеволодом. Промчался в ворота, вихрем пролетел по улицам города на Гору.

Заперся в терему — туча тучей.

Пил вино как воду, глядел мрачным взглядом в окно. Княгиня Гертруда сунулась было в изложню, но, наткнувшись на мрачно-свирепый взгляд мужа, тут же отступила. Тихо прикрыла дверь, оборотилась к сенным девкам, сделала страшное лицо. А после, отведя в сторонку доверенную сенную боярышню Марию, дочь тысяцкого Коснятина, жалобно посетовала, качая головой:

— И чего с ним такое?.. С братьями опять рассорился, что ль? Ох, этот Святослав…

— Да нет, матушка княгиня, — Мария скорбно поджала губы. — Тут дела похуже…

— Цо?! — ахнула княгиня, прижав руки к сердцу. От волнения у неё прорезался ляхский выговор, почти уже и забытый за время жизни в русском городе. Языки русский и ляхский отличались друг от друга мало, и русичи с ляхами свободно друг друга понимали, но отличить на слух две речи было всё-таки можно.

— Чего, чего… — боярыня уже всё знала, не зря в любимицах княгини ходила. — Разбили наших половцы на Альте, вот что…

— Откуда знаешь?! — княгиня вцепилась в Марию мёртвой хваткой. — Маша!..

— Вои говорили, — Мария осторожно высвободила рукав из княгининых пальцев. — Мало кто и спасся-то из киян…

— Кто говорил?! Веди сей же час!

Княжий лекарь как раз менял Туке повязку на плече, не обращая внимания на ругательства гридня, отдирал присохшую к ране тряпку. Гертруда ворвалась в гридницу, гридни повскакивали, бледнея на глазах. Тука тоже попытался было вскочить, но лицо его искривилось и побелело, а ноги подкосились.

Княгиня властно махнула рукой — сиди, мол. Сама упала на лавку рядом с гриднем, вцепилась в него так же как недавно в боярыню — откуда и сила-то взялась в тоненьких пальцах?!

— Рассказывай!

За её спиной гридни под свирепым взглядом сенной боярыни по одному просочились наружу — небось в молодечную подались, к младшим воям, подальше от великой княгини с безумным огнём в глазах.

— Рассказывай! — повторила Гертруда, сверкая глазами.

— Чего рассказывать, — буркнул гридень неохотно, отводя глаза и морщась — лекарь продолжал ковыряться в ране. — Побили нас, крепко побили… Всеволожи вои, кто спастись сумел, до Переяславля доскакать, те в городе заперлись, сам Всеволод-князь с нами бежал, а наших… наших половцы по шляху вёрст сорок гнали… да и рать наша пешая погинула вся — кого не побили, тех в полон забрали… И в конной рати все ранены, ни единого невережоного не осталось.

— А Святослав?! — подавленно спросила великая княгиня, мгновенно поняв главное.

— А что — Святослав? — опять поморщился Тука. — Его вои нас и спасли… — кабы не его рать, так и мы бы глядишь, в полон угодили.

— Как это? — не поняла Гертруда.

— Святослав только с младшей дружиной в битве был, его рать подойти не успела, — неохотно ответил гридень. Вестимо — кому охота про глупость господина его жене рассказывать. — И смоляне не успели… Потому и побили нас… половцев вдвое больше оказалось, чем мы думали… тысяч десять небось, а то и пятнадцать.

Рука княгини бессильно упала, выпустив рукав гридня. Тука вмиг воспользовался этим, чтобы отворотиться, подставляя увечное плечо лекарю, словно бы говоря — ничего я тебе, матушка-княгиня Гертруда Болеславна, больше не скажу. Что сказал, то и сказал, того и хватит.

— Да как же тогда Святославичи вас спасли-то? — не отставала княгиня.

— Да как, — всё так же неохотно, не оборачиваясь, ответил гридень. — Бежали мы от половцев со Святославом-князем вместях до самого Днепра — а там лодьи с черниговскими воями. Они половцев и отогнали. А князь наш с братом своим поругались, да по разным городам и разъехались: мы — в Киев, а Святослав Ярославич с ратью — в Чернигов.

Скрипнул зубами и, видно уже не в силах сдержаться даже в присутствии княгини, выругался столь затейливо с поминовением всех дальних и не очень дальних предков и потомков лекаря, их привычек и воспитания, что и Гертруда, и Мария — обе покраснели, как маков цвет.

Лекарь невозмутимо взял с лавки чистое полотно и принялся повязывать гридню плечо.

Дверь отворилась, на пороге стоял переяславский князь. Гертруда невольно подалась к нему навстречь — отчего-то младшему деверю она всегда доверяла больше, чем Святославу.

— Пошли людей на левобережье, — почти не обращая на великую княгиню внимания, велел Туке Всеволод. — Там где-то с севера князь Ярополк с дружиной идёт, пусть его перехватят — не сунул бы голову в силок.

У Гертруды занялось дыхание, она прижала руки к груди, не в силах вымолвить ни слова.

Почти сразу же по приезду великого князя, невестимо как просочась с Горы на Подол, по Киеву поползли слухи о поражении и о том, что половцы зорят Русскую землю.

По городу ползли шепотки, усиливаясь до голосов, становясь выкриками. Градские толпились кучками, собирались группами, про что-то зло спорили, оборачиваясь, зловеще поглядывали в сторону Горы.

В городе назревала гроза.

Ярун натянул поводья, останавливая коня, оборотился, яро глянул вдоль улицы — несколько досужих зевак смотрели вслед и ему, и телеге. Должно быть, тоже уже слышали про разгром. Да и так было на что посмотреть — сам Ярун был грязен и оборван, порванный и порубленный в нескольких местах стегач испачкан кровью и грязью, конь хромает. Нелюб на телеге сидит, словно смерд, свесив ноги с грядки, придерживая раненую руку. И со стороны, даже издалека хорошо видно, что на телеге лежат ещё двое.

Телега остановилась у ворот. Ярун, наклонясь с седла, несколько раз ударил в ворота рукоятью плети. Во дворе наперебой залаяли две собаки, послышались голоса, и почти тут же калитка с еле слышным скрипом распахнулась, в воротном проёме возник мальчишка лет семи.

— Дядька Ярун! — ахнул он, пятясь, на его лице ясно проступил страх.

— Здравствуй, Тур.

— А батя?..

— Жив твой батя, — успокоил Ярун, сползая с седла. Зацепился рукоятью топора за высокую луку, злобно скривился, освобождая (да разве ж было такое возможно ещё три-четыре дня назад, когда они, молодецки гикая и распевая песни, выступали в поход?). Устало поворотился к Туру и повторил. — Жив. Только ранен. Так что домашних зови, кто есть. Да поскорей.

Мальчишку словно ветром сдуло. Ярун накинул поводья на островерхий кол. Нелюб тоже сполз с телеги, придерживая вожжи одной рукой — вторая висела бессильно. А во дворе уже заполошно голосили бабы. Ярун досадливо поморщился — вместо того, чтоб дело делать, они причитать будут.

Первым в воротах появился высокий сухой старик.

— Здравствуй, дядька Микула, — мрачно сказал Нелюб, прислоняясь плечом к высокому плетню. — Плохо дело.

Старик оглядел воев суженными глазами, поджал губы.

— Так плохо?!

— Совсем плохо, — подтвердил Ярун. — Побили нас.

Микула несколько мгновений молчал, глядя на них в упор, потом спросил резко и отрывисто, словно палку сухую сломал:

— Твердята?!

— Жив Твердята, — опять повторил Ярун, принимая у Нелюба вожжи и набрасывая на тот же кол, к которому был привязан его конь. — Ранили его. Сильно.

— Борис?! — чуть помедлив, так же сухо и отрывисто спросил Микула.

— А вот Борис… — сказал Ярун и умолк. Лицо Микулы передёрнулось, на глазах старея, уныло обвисли седые усы, разом собрались вокруг глаз морщинки.

Понял дед.

Твердяту снимали с телеги в шесть женских рук, он тяжело обвисал на руках заливающихся слезами жены и обеих снох, горячечно нёс околесицу и норовил повалиться под забор — ноги не держали. Бурая от застарелой крови повязка сползала с плеча, с чупруна осыпалась засохшие чешуйки грязи и крови.

К телеге уже бежали сябры, всполошённые градские. Следом за Твердятой с телеги сняли негнущееся уже, чуть тронутое тлением тело Бориса — младшего сына старого Микулы. Подхватили, понесли во двор под нестройные, тревожные щепотки.

— Да вы не стойте у ворот, парни, — горько и безнадёжно сказал враз постаревший дед Микула. — Заходите.

— Да нет, дядька Микула, мы ненадолго, на мал час только, — мотнул головой Ярун, отбросил за ухо чупрун, такой же грязный, как и у Твердяты. — Надо что-то делать, к князю идти, к тысяцкому ли…

— Яруне, — слабым голосом сказал Нелюб. — Гляди-ка…

Вдоль улицы ехал всадник. Такой же растрёпанный и грязный, как они, тоже весь в повязках.

— Полюд, — узнал Ярун мгновенно. Все пятеро — и Твердята с погибшим Борисом, и Ярун с Нелюбом, и Полюд — служили в городовом киевском полку. Всадник поравнялся с ними, и Ярун окликнул. — Полюде! Ты ж в другой стороне живёшь!

— Я не домой, — Полюд остановил коня. — Я на Боричев взвоз.

Они переглянулись и поняли друг друга без слов. И все вокруг поняли.

— Верно! — хрипло сказал кто-то. — К князю надо! Пусть зброярни открывает, время пришло всему городу за оружие браться.

По улице шли, ехали, напористо шагали, обрастая по пути людьми. А вслед им глядели двое мальчишек.

Поглядели, потом быстро переглянулись.

— Видал?! — шепотом спросил заворожённый (никогда ещё не доводилось ему видеть, чтобы вот так единодушно двигалась толпа) Бус Белоголовый. — Слыхал, чего они?!

— Ага, — коротко отозвался Сушко, сын усмаря Казатула. Подумал и добавил. — К отцу надо, рассказать всё.

— И к Колюте с Несмеяном, — добавил Бус согласно.

И мальчишки рванули вдоль улицы бегом.

Киев полого сбегал к Днепру, Почайне и Притыке песчано-глинистым откосом, на котором раскинулось пристанище тьмочисленного в городе торгово-ремесленного люда — Подол. А с севера, между Копырёвым концом и Щековицей, затаился поросший остатками сведённых на постройку города дубрав и зажатый каменистыми склонами распадок, на дне которого звонко журчит речка Глубочица. За Глубочицей уже не было улиц, здесь скорее город уже переходил в деревню, а вернее, в несколько деревень, дома перемежались большими камнями, полосами и островками доселе недорубленного леса. И называлось это место — Оболонь.

В полуверсте от речного берега покосился небольшой уже замшелый и полугнилой дом-мазанка — в таких на Руси почти что и не живут. В деревнях не дадут дому погинуть, соседи помогут срубить клети, зная — случись что у них — и ты сам им тоже поможешь. Прочно живут в деревнях, единым общим побытом. В городах нищеброды в таких халупах встречаются чаще, хоть и там община сильна.

Эта же изба была вовсе сущей развалиной — не вдруг и скажешь, что в ней живут. В иное время Несмеян, поморщась, прошёл бы мимо. Стены покосились и почернели, маленькие волоковые окна глядели слепыми чёрными дырами, кровля шербатилась потемнелым от старости камышом, а кое-где и вовсе скалилась прогнившими прорехами.

Внутри в избе было так же убого, как и снаружи. Тусклый свет едва проходил через два волоковых окошка, посреди мазаного пола стоял небольшой кособокий стол, глинобитная печь, несколько горшков да ухват. В подпечке тараканы (а может и мыши) шуршали яичной скорлупой.

Но… на обшарпанной, давно не мытой стене под скособоченным светцом висели два длинных скрещённых меча в ножнах цвета старого дерева. Мечи выделялись на стене неуместностью, словно золотая лунница на шее холопки сартаульского купца, но сейчас Несмеяну и Колюте было не до того, чтобы блюсти скрытность. Двум полоцким гридням нужно было спешно решить — пора или ещё не пора.

У окошка скучающе глядел наружу чернявый хозяин неказистой избы — Казатул, оружничий староста Киева, коваль не из последних. Сам он в этой избе смотрелся не лучше мечей, но его это тоже мало смущало — жил он в своей хоромине на Подоле, развалюха же на Оболони была его наследством от кого-то из дальней родни. Вот и сгодилось наследство.

В сенях раздались шаги, лёгкие и почти невесомые.

Чернявый хозяин избы мгновенно оказался у самой двери, в руке его блеснуло кривое лёзо длинного ножа, Колюта выхватил лук, сместясь к окну, и только Несмеян не шелохнулся, хотя очень ясно ощутил хребтом сквозь рубаху и кожаную безрукавку прижатый спиной к стене меч. Он успеет его выхватить, если что, а четвёртый (после самого князя Всеслава! и воевод Бронибора и Бреня) меч кривской земли значит многое.

На пороге появился белоголовый мальчишка. Казатул шумно выдохнул и спрятал нож, а мальчишка оторопело глядел на Колюту и на лук в его руках. Чуть попятился, но почти тут же справился с собой — в глазах Буса (и Несмеян его отлично понимал!) кипело нетерпение. Сам таким был. Ну скорее ж! — ныло что-то внутри Белоголового, что-то более сильное, чем она сам.

— Говори, Бусе! — бросил Колюта — резко и отрывисто — как всегда.

— Они… — мальчишке не хватало воздуха. — Они идут к великому князю! Хотят требовать оружия!

— Они?! Кто это — они?! — остро поблёскивая глазами в полумраке избы, спросил Несмеян.

Белоголовый несколько мгновений молчал, переводя дух, потом открыл рот и заговорил.

Кияне на Подоле собирают вече на торгу, хотят чтобы великий князь или хоть тысяцкий Коснятин вышли к ним. Хотят сказать: «Вот, половцы рассеялись по всей земле, выдай, князь, оружие и коней, мы еще побьемся с ними!».

Несмеян и Колюта мгновенно переглянулись.

Бус глядел на гридней огромными глазами. Он знал вряд ли половину из того, что задумали эти трое, но одно понимал хорошо — происходит что-то необычное, небывалое дотоле на Руси.

— Пора, брате! — с нажимом сказал кривич. В его голосе вдруг остро прорезалось нетерпение. — Самая доба! А то после как бы смоленская дружина не подвалила с Левобережья…

Колюта несколько мгновений думал, глядя куда-то в пол, словно ещё раз проворачивая в уме всё затеянное, потом решительно махнул рукой, словно отметая последние сомнения и говоря: «А, однова живём!».

2

У Коснятина двора — замятня.

Гомонит, волнуется людское скопище от самых ворот двора, вынесенных одним молодецким ударом бревна (и сейчас видны торчащие из-за перекошенного воротного полотна ноги тиуна — сунулся, дурак, вперекор толпе с плетью, теперь с Велесом ликуется на Той стороне — и размазанная по деревянной мостовой кровь, разбросанная рухлядь и битая утварь), до ворот Брячиславля двора, что от Коснятина наискось.

Князь Изяслав к вечу на Подоле так и не вышел. И ничего вечевым посланным не ответил. И тысяцкий Коснятин промолчал.

И грянуло.

Несмеян откинул в сторону засов и распахнул ворота. Толпа вмиг раздалась, словно того и ждала, что с Брячиславля двора кто выйдет. Добрый знак, отметил про себя полочанин и напористо двинулся вперёд, не оглядываясь, но чутьём ощущая рядом с собой вездесущего Колюту. И Витко-побратима.

Проход у них за спиной стремительно заполнялся людьми.

Оружные вои городовой стражи — те, кто уцелел на Альте, те, кто только что крушил ворота и заворы Коснячкова двора и — попадись им под горячую руку сам тысяцкий! — не остановил бы замаха меча ни на мгновение.

Городская мастеровщина — вон Казатул маячит, перешёптываясь с сябрами и юнотами, тут и другие мастера — ковали и усмари, скудельники и плотники, бочары и смолокуры, каменщики и корабельщики, златокузнецы и стеклодувы… их не счесть.

Купцы, те, кто ходит в дальние земли с лодейными караванами и конными обозами, те, которые продают товар целыми кораблями и возами, те, которые видали в своей жизни Новгород и Тьмуторокань, Булгар и Гнезно, Сигтуну и Царьград, Паризию и Кипр, тоймичей и лапонов… а кое-кто — и Багдад, Хвалисы и Египет.

Городские торговцы, те, что продают с лотков пирожки и щепетильный товар, разливают из бочонков квас, пиво и сбитень — они тоже здесь, позабыв про свои лотки и бочонки.

Книгоноши.

Божедомы.

Дрягили.

Водовозы.

Богомазы.

Даже монахи — нет-нет, да и мелькнёт в толпе чёрная ряса.

Даже бояре — в самом углу, в окружении челяди, один или два бородача в ярких богатых одеждах.

Собрался даже люд из окрестностей Киева — на Оболони и в Берестове, в Выдобиче и на Перевесище, везде уже знали о поражении княжьего войска. И у Коснятина двора толпились землепашцы и пастухи, смерды и «люди», закупы и рядовичи, тиуны и огнищане. Мелькали смутно знакомые Колюте лица из Белгорода и Вышгорода, из Немирова и Родни. Мало, но были и они.

На вече не было доступа холопам, но холопы были здесь — смерть грозила и им.

На вече не было места женщинам — они были здесь. Это их мужья и сыновья, отцы и братья сражались на Альте, просили у князя оружия, в котором князь им отказал. Это их поволокут за волосы женской рукой враги, это их погонят на осиле, как скот, это их повалят в лопухи или крапиву, зажимая, горло, выворачивая руки и задирая подол.

На вече не было места детям — мальчишки и девчонки толклись за спинами взрослых, с болезненным любопытством подымали головы, вытягивали шеи, ловили каждое слово. Это им бежать за половецким конём, дышать степной пылью и полынью, стоять на рабском торгу где-нибудь в Кафе, Дербенте или Багдаде с выкрученными за спину руками, корчиться нагими телами под жадными и похотливыми взглядами сартаулов, рахдонитов и греков.

Пришли все.

Человеческое море гудело, колыхалось и шевелилось и во дворе, и на площади за двором, и по всему Боричеву взвозу, словно настоящее море, и казалось — вот сейчас оно пойдет волнами и сокрушит, снесёт на своём пути любые преграды.

Любые.

Княжью дружину и стены Детинца, кованые ворота и степных грабителей.

Любые.

Движением толпы, судорогой (такое скопище людей живёт уже своей жизнью, само по себе, оно шевелится и корчится в судорогах!) Несмеяна и Колюту выбросило к самому крыльцу Коснятина терема.

А с крыльца кричал молодой вой, грязный, в засохшей крови, в рваном стегаче, опираясь на топор:

— Господа кияне! Беда идёт на нашу землю! Идут новые враги, новая степная нечисть! Это не печенеги, не торки, они страшнее и много сильнее. Они уже жгут вотчины младших Ярославичей на том берегу Днепра! И здесь все выжгут и вырежут до ноги! И ноги не останется!

— Режь, Яруне!

— Жги!

— Мы просили у князя только оружия! — яростно выкрикнул Ярун, непроизвольно чуть приставая на носки. — Он боится! Нас боится! В терему заперся, с боярами советуется! Советуется, когда надо ополчать народ!

— Дааа! — многоголосо и дружно ахнула толпа.

— Воевать разучились наши князья! — рядом с Яруном уже стоял другой вой, с обвисшей рукой, и Ярун придерживал его за плечи — видно было, что эти двое — друзья. — Только молиться и могут! Прежних князей одного имени печенеги боялись! Помните Святослава Игоревича, кияне?! А нынешние князья — сами степняков боятся. А то и вовсе — бросят нас им на потраву, а сами в Царьград сбегут! Им кесари да базилевсы родня, Всеволод на дочке базилевса женат! Примут их! А нам бежать некуда!

— Некуда! — вновь ахнула толпа.

На крыльцо уже подымался третий. Такой же, как и первые двое — такой же участник битвы.

— Скажу и я, господа кияне! — крикнул он.

— Скажи, Полюде!

— Говори!

— А кто виноват, господа кияне?! — толпа притихла, только где-то сзади, за воротами, сдержанно гудела — там пересказывали то, что кричали здесь, то, что не было слышно. — Виновата греческая да иудейская вера! Молись да кайся! Да щёку подставляй! Будто мы уже и не Русь вовсе! Старые князья никакому Христу не кланялись и никому в зубы не смотрели. А и печенеги, и булгары, и козары, и ромеи от них бегали! А эти?!

Гул понемногу нарастал.

— А эти — под дудку царя греческого пляшут! Велит он не бить степняков, хинову проклятую, а другую щёку им подставить, как попы учат, — они так и сделают!

Гудение толпы стало громче, ходило волнами, словно настоящее море шумело. Можно было различить отдельные крики.

— А помнит, волхв говорил, что ему боги сказали?! Старые боги, Пятеро?! Если Днепр вспять потечёт, только тогда Русь перестанет Русью быть!

— Что будет Русская земля на месте Греческой! А Греческая — на месте Русской!

— Не они нами помыкать будут, а мы — ими!

— Где тот волхв?! Его бы спросить!

— Где! Вестимо, где! Убили, небось, да в Днепр!

— Предали князья богов, предков своих! А что христианский бог может, доска крашеная?! А без воли богов — какие они князья!

— Иной князь нужен! Такой, чтоб меч в руках держать умел! Не хоронился в терему, как баба!

— Чтоб богов не забывал!

— Достойного правнука Святославля!

Гудение толпы начало бить в уши, и тут Колюта за спиной Несмеяна, безошибочно уловив нужное мгновение, вдруг звонко и страшно — и не скажешь, что у старика такой молодой голос может быть! — выкрикнул:

— Всеслав!

— Всеслав! — мгновенно подхватил Несмеян.

— Всеслав! — грянули там и сям голоса воев.

— Полочанин!

— Всеслав Волк!

— Оборотень!

— Всеслав Чародей!

Крики нарастали.

Несмеян видел, как недоверчиво и даже испуганно расширились глаза стоящего на крыльце воя, того, что кричал первым, Яруна, но было поздно. Голоса ревели и грохотали.

— Всеслав! Всеслав! Всеслав!

— Волим Всеслава Изяславича! Он законный князь, не Ярослава Хромого племя! Он князь по крови Дажьбожьей!

— Волим Всеслава!

— Волим Всеслава Брячиславича, Изяславля внука!

Кто-то пытался что-то возразить, кто-то пытался крикнуть имена младших Ярославичей. Впустую. Их голоса бессильно тонули в рёве толпы, которая хлынула, ощетинясь топорами, вилами и дубиньём вперемешку с мечами и копьями, хлынула двумя потоками — к княжьим порубам и к Изяславлю терему через мост.

— Всеслав!

— Всеслав Волк!

— Бей стоеросов!

— Всеслава в великие князья!

— Освободим из поруба дружину свою! — орал за спинами городовой мастеровщины Казатул.

— Освободим братьев наших!

— Всеслав! Всеслав!! Всеслав!!!

Тука споткнулся на полуслове, заметив неуловимое ещё движение в сенях, и почти тут же головы всех гридней (а и гридней-то при князе оставалось теперь немного — кто не погиб на Альте или в полон не попал, в Переяславле не успел укрыться) поворотились к дверям. Глянул туда и великий князь, раздражённый тем, что кто-то посмел прервать его совет со старшей дружиной. И тут же изменился в лице — в дверях гридницы стоял дружинный старшой Туки Володарь, бледный как смерть. Даже на Альте, вынеся пять мечевых и копейных ран, Володарь не был так бледен.

Тука, угадывая невысказанное ещё желание великого князя по одному его взгляду, отодвинул ставень с волокового окна, но Изяслав уже вскочил с места и с непристойной для великого князя прытью выбежал на гульбище — оттуда обзор был гораздо шире и дальше.

И тут же почувствовал, что у него волосы становятся дыбом, а по коже бегут мурашки.

Стадами бегут.

Было с чего и побледнеть Володарю.

По Боричеву взвозу, по той самой дороге, по которой восемьдесят лет тому княжьи гридни и вои волокли к Днепру сереброглавого Перуна с угрожающим гулом надвигалась оружная толпа. Мелькали дубины, цепы и вилы, поблёскивали на солнце заточенные лёза кос и топоров.

Больше всего было топоров, любимого оружия градских словен.

И — то тут, то там хищно взблёскивали мечевые лёза.

Не сам ли Перун ныне шёл по той дороге обратно на Гору, откуда его сверг князь Владимир Святославич восемь десятков лет тому?!

Великий князь сглотнул пересохшим горлом, разобрав, наконец, донёсшиеся крики:

— Всеслав! Всеслав! Всеслав!

Изяслав закусил губу, лихорадочно соображая, что это может значить, и во что может вылиться. И почти тут же рядом кто-то сказал:

— Плохо дело, господине…

Великий князь покосился через плечо — Тука! Чудин смотрел на толпу суженными глазами, словно выбирая цель для стрелы.

— Постеречь бы Всеслава надо… а то и вовсе…

— Что — вовсе? — помертвелыми губами выговорил Изяслав Ярославич, впиваясь в Туку взглядом и уже понимая, ЧТО хотел сказать верный гридень.

— А что — вовсе? — холодно усмехнулся Тука. — Подозвать поближе к окошку, будто передать что хотим, да и… не он первый.

Не он и последний, — подумалось дурно Изяславу, и он решительно отмотнул головой. Особого негодования на подавшего совет слугу он не чувствовал, но и решиться на такое не мог.

— Мне только Святополчей славы не хватало для полного счастья, — процедил великий князь (пока ещё великий!), отворачиваясь, и снова глядя на вливающуюся в ворота толпу. А кияне единодушно гремели на многие голоса:

— Всеслав! Всеслав! Всеслав!

Осеннее солнце бросило себя на пол через волоковое окно, высветило пылинки на тёсаных горбылях. Поруб был неглубок — благо и на том великому князю, хоть в погреб не засадил, сырой да холодный.

Всеслав Брячиславич старательно выцарапал осколком разбитой глиняной чашки (ножа у полоцкого князя теперь не было — остался в берестовском терему, а то может, кто из княжьих людей лапу на него наложил — хороший был нож, ещё отцовский подарок) очередную чёрточку на бревне, покосился наверх, где негромко разговаривала о чём-то сторожа. Сторожили его вои самого Изяслава, и по-прежнему избегали сказать ему хоть слово — памятовали, что пленный полочанин умудрился прямо из-под стражи, из берестовского терема найти в Киеве своих сторонников и чуть не вырвался из полона. Молчали.

Чтобы не повредиться умом от одиночества, Всеслав повадился каждое утро повторять приёмы мечевого боя, обязательно ставил черточку на бревне, отмечая прошедший день, пел кривские песни. Сторожа заглядывала к нему, вои любопытно смотрели на узника, качали головой и исчезали.

Борода Всеслава отросла и окончательно смешалась с усами, длинные волосы падали на плечи… пожалуй, он сейчас как никогда был похож на Отца-Велеса! Благо, хоть в баню водят раз в две седмицы! — усмехнулся князь сам себе, — а то бы вовзят завшивел князь полоцкий, да и вонял бы непотребно!

Князь угрюмо пересчитал царапины на стене, лёг на дощатую лавку, прикрыл глаза.

Сколько ж он уже сидит в этом порубе?

По его меркам и подсчётам выходило, что девятый месяц. Наверху и зима прошла, и весна отшумела, и лето пролетело… осень сейчас. Руян-месяц. Ревёт в лесах зверьё, на полях смерды хлеба дожинают да на токах цепами колотят. А в дубовых бочонкам квасится свежее пиво.

Восемь месяцев в порубе.

И больше года, четырнадцать месяцев — в полоне.

Иногда Всеслав начинал уже терять надежду.

Начинало казаться, что всё кончено. Что его полочане отступились от своего князя, что его жена и младший сын давно уже в полоне у Ярославичей, что над полоцкой землёй свирепствует огонь и крест. Что всё потеряно, а ему отныне остаётся только закончить жизнь в погребе — как крысе!

После таких мыслей Всеславу сначала хотелось разбить себе голову о стену, а потом — охватывала злоба, и казалось, что вот ещё немного — и лопнет на нём человечья кожа, выпуская наружу невестимо какое чудище в чешуе или шерсти, что руки, сами собой прорастая когтями, вдруг протянутся до перекрытия и легко сметут его вместе со стражей. А после того — берегись, великий князь и город Киев вместе с тобой!

В такие мгновения Всеслав ясно чувствовал присутствие гневного зверобога Велеса, чей дух жил (теперь, после Немиги, Всеслав это знал точно!) где-то в глубине его души.

И почти тут же проходило.

И полочанин понимал, что на самом деле ничего ещё не потеряно, что великий князь, сумей его люди изловить Всеславлю семью, никак не преминул бы похвастаться перед своим пленником, которого (Всеслав ясно чуял!) он, великий князь, боялся даже сам. А значит, есть ещё на что надеяться и ради чего жить!

Всеслав открыл глаза, повёл взглядом — на мгновение показалось, что опричь него в порубе есть кто-то ещё.

Показалось, вестимо. Никого.

И почти тут же ощутимо колыхнулся воздух, в полутёмном углу что-то тускло засветилось. Полоцкий князь рывком сел на лавке, напряжённо вглядываясь в сумрак, и почти тут же похолодел. Свечение колебалось, постепенно становясь всё яснее и принимая знакомые очертания звериной морды — причудливо мешались клыки и рога, шерсть и чешуя, зверь был похож одновременно и на волка, и на кабана, и на медведя, холодные глаза глянули в душу князя, весело подмигнули — не журись-де, княже. Накатило знакомое чувство — ощущение близости Его, Великого Звериного Господина. И почти тут же растаяло — вместе с видением.

Всеслав вскочил на ноги. Наверху уже не переговаривались — орали на много голосов, звенело железо, но пока как-то лениво, без ярости. А после вдруг брякнули засовы, отлетела в сторону дверь, пропустив в поруб целый поток яркого солнечного света, а через край сруба вниз свесилась до слёз знакомая бритая голова с огненно рыжими усами и чупруном:

— Княже! Всеслав Брячиславич! Жив аль нет?! Отзовись, господине!

— Несмеяне! — ахнул Всеслав. Ноги подкосились, и голова кривского воя отчего-то вдруг стала какой-то расплывчатой — от яркого солнца снаружи, что ли…

3

— Ворота! — придушённо сказал Тука. Изяслав покосился на него — побелелые пальцы гридня вцепились в балясник высокого «красного» крыльца. — Ворота затворить!

Поздно!

В ворота Детинца уже ворвались градские. Сторо́жа храбро заступила дорогу, но их уже смяли, навалились по двое-трое, выкручивая из рук копья.

— Уходим! — после короткого (очень короткого!) раздумья бросил великий князь хрипло. Сглотнул застрявший в горле колючий комок и вдруг ощутил, что он невероятно, чудовищно устал. Лечь бы сейчас на крыльцо, прямо на тёсаные дубовые ступени, свернуться, как в детстве, после длинного дня беготни и забыть надолго обо всём. О том, что ты — великий князь, о поражении твоей дружины, о том, что градские подняли мятеж.

Обо всём.

И о том, что они вот-вот найдут ему замену.

И кого?

Полочанина! Оборотня!

Язычника!

Поганца.

Изяслав встряхнулся.

— Подымай дружину! — процедил он Туке. — Надо уходить!

— Не бившись?! — изумился гридень, глянул на господина вполоборота округлившимися глазами.

— С каких животов?! — выкрикнул Изяслав Ярославич, сгрёб Туку за грудки, притянул к себе вплотную. — С кем биться?! Кого в бой вести?! От дружины добро если сотня осталась, и те все изранены! Бояр не ополчить, в разгоне все! Со своим городом биться?!!

Великий князь опомнился и выпустил крашеную свиту гридня (когда и переодеться успел чужие?).

— Понял тебя, господине! — Тука не обиделся, никто не понимал своего князя так, как он.

И понеслось.

— Дружину!

— Коней!

— Оружие!

— Казну!

Княжий двор враз стал похож на взбесившийся муравейник. Домочадцы и холопы, вои и гридни метались по двору, торочили коней, волокли мешки и лопоть, книги и иконы.

Благо мятежники не спешили. Перехватили ворота и невестимо чего ждали. Изяслав догадывался — чего. А вернее — кого.

Всеслава ждут.

Эх, времени мало, — мелькнула лихорадочная мысль. — Казну всю не увезти, только то и возьмёшь с собой, что во вьюки натолкаешь. Остальное — оборотню достанется.

Ладно, не растратит полочанин всё, такое не по силам быстро сделать. А потом он, Изяслав, обязательно воротиться. Киев — его город. Его престол. И полочанину на нём не место.

Отроки подвели коня. Изяслав перехватил у мальчишки повод и вдруг встретился взглядом с обоими мальчишками сразу. В глазах у отроков стоял страх. Почти ужас.

Великий князь (великий! князь!) бежит от городской черни!

Изяслав сжал зубы и, отворотясь, сунул ногу в стремя. Рывком взмыл в седло, оборотился. Дружина ответила головными взглядами двух сотен глаз — веди, княже, хоть в бой, хоть в бег. Куда велишь!

Взгляд Изяслав зацепил стоящего на крыльце молодого воя — тот не спешил, ни коня торочить, ни в седло садиться. Опершись локтями на балясник, он разглядывал дружину великого князя, словно невидаль какую, диковинку заморскую. В зубах воя прыгала тонкая длинная щепочка — жевал её кончик по намертво въевшейся привычке. Вот сейчас он её выплюнет. Князю под ноги.

Ходына, — вспомнил Изяслав. — Его зовут Ходына.

Святославль человек. Черниговец.

После разгрома на Альте русские полки отступали в беспорядке. И в этой суматошной неразберихе часть дружины Изяслава осталась с черниговским князем и бежала в Чернигов, а несколько Святославлих воев пристали к великому князю и оказались в Киеве. Средь них был и Ходына.

— А ты чего ждёшь? — спросил у него Изяслав с плохо скрытой неприязнью. — Дождёшься, что на виды или копья подымут! Приведите ему коня, отроки!

— Не надо, княже, — спокойно ответил вой с высоты крыльца. Он глядел так, словно это он был хозяином терема, а Изяслав — каким-нибудь просителем. — Я никуда не еду.

Он повёл плечами, поправил ремень через плечо, на котором за его спиной висели гусли в кожаном вощёном чехле. Он не расставался с ними даже на поле битвы на Альте, говорил: «Куда я без них, и кто я без них?». И повторил со вкусом, словно ему доставляла удовольствие сама мысль об опасности:

— Никуда.

Изяслав несколько мгновений непонимающе смотрел на него, и Ходына, смилостивясь, решил пояснить: