Бесплатный фрагмент - Камбала

Часть третья. Годок

Глава I. Отпуск

Через полтора суток ночью, в два часа поезд на Адлер остановился на железнодорожной станции Таганрог I. Всего минут 40 назад я не спал, стоял в тамбуре, курил и с вниманием вглядывался в знакомые огоньки, описывающие место расположения моего родного посёлка. Да и как можно было спать, когда я проезжал свой родной посёлок?

Вот поезд прошёл по железнодорожному мосту через улицу Октябрьскую. Пустынная улица освещалась тусклыми фонарями, но сверху была видна практически до конца вверх. Следом, перед выгрузной площадкой вырисовывалась возвышенность. Это ничто иное, как курган, по преданию, где захоронен атаман и потому населенный пункт был назван по имени его Матвеев Курган. Был ли там захоронен этот самый атаман не знаю. Версии разные, но что здесь было кладбище, это достоверно и подтверждено фотоматериалами.

На пустынной площадке перед вокзалом нас встретила и проводила дежурная по вокзалу желтым флажком и поезд не сбавляя ход начал отсчитывать стыки до г. Таганрога. Мы проехали районный центр, где я прожил два года и заканчивал после «восьмилетки» среднюю школу.

Сердце заколотилось волнительно. Но не дергать же стоп-кран. Ничего, во всяком случае я смогу утром вернуться на первой же электричке.

В Таганроге мне не хотелось сидеть на вокзале. Я решил просто прогуляться по ул. Дзержинского. Весна в разгаре и в отличие от Риги, деревья все покрыты были листвой, сирень уже отцветала, цвели деревья и цветы и аромат цветения зависал над тротуарами, из-за того, что движения автомобилей не было и некому было создавать искусственные воздушные потоки, тем самым разбавляя концентрацию амбры в районе источников их создающих.

Воздух остыл, было довольно свежо. Я в течение часа прошёл без малого полпути до вокзала Таганрог II, откуда намеревался первой электричкой отправиться домой. Усталость давала о себе знать. В тесноватых ботинках ноги устали, и я присел на одной из автобусных остановок.

Я сидел и часто курил, скорее всего от нечего делать и казалось, что так быстрее пролетает время. Когда в попутном мне направлении двигалось такси, видимо возвращающееся после вызова, я вышел на дорогу, чтобы оно не проехало, не заметив мои сигналы остановиться.

— Что это ты, такой молодой и жить надоело? Совсем или на побывку?

— На побывку, командир. До «старого» вокзала довезешь? Ноги не хотят ходить.

— А, чего же не довести. Садись. Где служишь? В Севастополе?

— Нет. В Севастополе в учебке только был. Сейчас в Риге, на Балтике.

— Ясно. У меня братишка меньший в Балаклаве служит, подводник.

— Привет ему от подводников Балтики! Ну, когда письмо будешь писать.

— А, что же тебя не встретили? Сообщал, что едешь?

— В том-то и дело, что сюрприз хочу сделать.

— Хороший сюрприз. Ты по пути зайди в аптеку и валидола купи.

— Зачем?

— Не понял? А вдруг матери плохо станет, не дай Бог, конечно.

— Ты прав, я тоже уже начал сомневаться, что без предупреждения. Но обойдётся всё, надеюсь.

— Сколько с меня? — спросил таксиста, когда он довез до «старого» вокзала Таганрог II.

— Ладно. Служи лучше, чтобы мы спокойно спали.

— Спасибо большое! Удачи!

Я удобно уселся на скамью в зале ожидания, чем привлёк внимание немногочисленных «квартирующих» здесь свободные места граждан и гражданок. Я устал и хотел просто вздремнуть полчаса. Быстро провалился в сон.

Мне снится, что я подхожу к незнакомой калитке, хотел войти, но мне навстречу выбегает мама и восторженно, и вопросительно ко мне обращается:

«Наконец-то, заждались уже. Почему так долго, я глаз не сомкнула, всю ночь проглядела в ночную темноту, а тебя нет и нет».

Вышел брат, схватил меня в охапку и понес в новый дом. Я пытался освободиться, но он мне не позволил этого сделать:

«Находишься ещё, братуха! Держи!» — и при этом протянул мне точно такие же тапочки, какие нам выдавали на службе, кожаные, мягкие, легкие и удобные.

Бабушка Настя суетилась у русской печи, которая у нас была в деревенской хате и ухватом доставала румяные от жара и от того, что перед установкой в печь были обильно смазаны домашним сливочным маслом, пирожки.

Я открыл глаза и почувствовав лёгкость в ногах, понял, что я машинально, от того, что сильно болели ноги, расшнуровал ботинки и вынув из них ноги, поставил сверху ботинок. В буфет заносили булочки и пирожки ночной выпечки, а от них исходил такой пряный аромат, что у меня засосало «под ложечкой».

Объявили посадку на электропоезд «Таганрог-Иловайск». Я быстро зашнуровал ботинки и вышел на перрон. Закурил и наблюдал, как прощался парень с девушкой. По всей видимости, парень приехал в Таганрог из близлежащего села или посёлка, провёл с девушкой всю ночь до утра, а теперь сонный и счастливый едет домой отсыпаться. Я по-доброму позавидовал молодым.

А кто меня ждал, кроме родных? Судя по всему, никто. Собственно говоря, всё это скоро выяснится. Зачем торопить события. Мне с дорогой дано 15 суток. Двое суток уже на исходе. Двое остаются на обратную дорогу. У меня ещё 11 суток, чтобы всех проведать, нагуляться и расставить «точки над «и».

В седьмом часу утра я шёл по родным и неузнаваемым улицам посёлка с лёгким портфелем в руке, в котором по большому счёту ничего, кроме двух десятков фотографий, гюйса на подарок маленькому племянику, чего-то из парфюмерии «Dzintars Riga», для мамы и той, о которой я ещё пока думал. Ещё какая-то ерунда сувенирная на память. Бате я вез блок сигарет «Riga» в твердой упаковке, как и наш «Ростов» и блок «Vecrīga», что означало «Старая Рига», эти были наподобие «Нашей Марки» в мягкой упаковке. Братьям я вез по морской майке, купил в военторге, думаю, что с размерами угадал, они богатыри оба, не чета мне.

Но, к сожалению, в поезде кое-кого пришлось угостить и сам прокурился, потому оставалось всех сигарет пачек пятнадцать. Но, думаю, что для бати не сигареты главное будет.

Я прошёл знакомою, покрытую булыжником улицу, мимо домика бабушки Вари и умышленно надвинул бескозырку на глаза на случай, если она, по привычке будет сидеть у окна или во дворе и узнает. Дошёл до территории автохозяйство, которое располагалось так, что улица входила прям во въездные ворота.

Я знал, что дальше по улице домов практически не было. А теперь вдоль кирпичного забора АТП вдоль улицы, уходящей влево, расположились новые, выстроенные не при моей памяти и недостроенные домики и большие по тем меркам дома.

Улица заканчивалась и дальше простиралось поле с густыми массой стеблей озимой пшеницы. Хороший урожай, видимо, ожидается в этом году мимолётно заметил я. Дом, куда я спешил был самый крайним на улице, правда напротив за кирпичным забором АТП приютился маленький домик.

Ворота были деревянные, из сбитых «ёлочкой» тарных дощечек. Я толкнул калитку, изготовленную таким же образом и врезанную в общий каркас ворот. Она было открыта. Я вошел в чужой и одновременно с этого момента в свой дом, хоть и приписан в нём не был.

Во дворе, на приставленном к забору, отделяющий двор от огорода, табурете стоял обрез (я по привычке называю овальный оцинкованный таз), в котором моя старенькая, щупленькая и от того, что согнулась над стиркой бабушка Настя, казалась совсем осевшей к земле и сгорбленной. Она натирала хозяйственным мылом какие-то кухонные полотенца и салфетки, после чего «яростно» принималась их теребить своими сухонькими, изрезанными тоненькими жилами, с потрескавшимися от постоянного труда по хозяйству и у печи ладонями, руками.

Она услышала, как открылась калитка, повернулась в мою сторону, но яркое утреннее солнце слепило ей глаза, и она привычно приложила руку над глазами так, чтобы прямые солнечные лучи не мешали узнать вошедшего во двор. Она узнала меня, охнула и стала оседать, придерживаясь за таз, который начинал опрокидываться.

Я бросил портфель и бросился к ней, подхватил её и прижав к груди, со слезами на глазах и иначе не мог, так как с самого детства эта душевная женщина воспитавшая всех внуков и не только меня и моих братьев, но и двоюродных, которые из-за того, что родители работали в колхозе, были вынуждены детей куда-то определять.

— Бабулечка, здравствуй! Здравствуй, родная!

— Саша! Внучок! — бабушка рыдала тихо, только всхлипывая, что ощущал я на себе её дрожью.

На шум во дворе выбежала мама и бросилась ко мне в объятья. И вот мы уже обнимались втроём. После недолгих поцелуев, я убрал таз и усадили с мамой бабушка, у которой от радости ноги отказали.

— Сынок, как же так? Почему не написал. Радость-то какая! Отец на смене работает. А Витю сейчас разбужу, ему тоже на работу. Он под утро пришёл, гуляка. Как ты, сынок? Вижу поправился. Кормят хорошо?!

— Хорошо, ма, кормят хорошо и всё хорошо.

— Пошли в дом, я тебя покормлю. Мне к восьми тоже на работу. Я отпрошусь, в школе лаборантом работаю, я писала.

— Не стоит отпрашиваться, мама, я на 10 дней приехал. Успеем наговориться ещё. А кушать хочется, проголодался. А потом посплю немного, почти две ночи не спал. Не хотелось, хотел дорогу запомнить, хоть и темень за окнами, а смотришь, там огоньки — люди живут, там село проезжали, в городе остановка — интересно. Вспомнил, как мы к брату Лёше в армию ездили на поезде.

— Пошли в дом. Мама, дойдёте сами? Пошли, сядем за стол, — обратилась мама сначала ко мне, потом к свекрови своей, моей бабулечке, которая никак не могла поверить своим глазам тому, что они видят.

В кухню забежал брат, сонный, но понявший уже, что в доме случилось что-то неординарное и, хоть спать ох, как хотелось, но нужно что-то важное не пропустить. Он схватил меня в охапку, зажав мои руки, опущенными «по швам», при этом бурно высказывал эмоции:

— Здоров, брательник! Ну, ты, даёшь! Я на работу, а вечером по девкам пойдём. Отсыпайся.

— Балабол, — мама обратилась к Вите, — дай хоть брату дома побыть.

— Нечего ему дома делать. Насидится ещё. Я его с Танюхой познакомлю. «Кровь с молоком» и свободная пока. Со мной работает на элеваторе. А, хочешь, прям час пойдём на работу, познакомлю?

Давно я уже не слышал брата, отвык за два с половиной года, от болабольства брата, у меня уши заложило.

— Ну, ты меня отпустишь, наконец?

Витя, растеряно посмотрел и только сейчас понял, что держит меня, оторванного от пола в крепких объятьях, без возможности шевелиться. Отпустив меня, побежал умываться и по пути продолжая говорить:

— Подумай. Насидишься ещё дома со стариками. Пошли со мной. А хочешь, с Валюхой познакомлю? Разведёнка, мужика хочет, аж пищит…

У меня кружилась голова. Всё было, не то, что непривычно, а давно забытое, теплое, душевное, домашнее. Одна бабушка присела тихонько в уголке кухни и умилением не сводила с меня глаз.

Простая домашняя еда была такой вкусной. Жаренная домашняя картошка с забитыми в неё яйцами, также от своих курочек и помидоры, которые мама закрывала в банки по своему пряному рецепту. Все было так вкусно.

— Витя, тебе не наливаю, на работу. А я за компанию пригублю.

Мама налила мне в рюмку водочки и себе на донышке. И после добавила:

— Небось, два года спиртного не видел, чтоб не охмелел.

— Ну, да! — я ухмыльнулся, отвернувшись в сторону брата.

— Вечером нагоним, — подытожил брат.

— Отдыхай, сынок, — мама собиралась на работу, — мам, вы, потом обедом внучка накормите?!

— Ступайте с Богом! Накормлю, конечно. Голодным не оставлю. Может петуха зарубать? И бульон на борщ будет и мяска домашнего покушает…, — засуетилась бабушка.

Два дня я отъедался, отсыпался, по вечерам с батей вели серьезные мужские разговоры, как там и что там. Отцовскую проницательность не обмануть, в отличие от материнской слепой любви. Если честно, то меня не тянуло даже в общество. Дома было так душевно, что мне никак не верилось, что я дома, после двух лет отсутствия и непривычно.

Пройдясь днем по посёлку, я не встретил ни одного своего одноклассника или человека, с кем был близко знаком. «Нужно съездить в родную деревню», — подумал я. На второй день сходил с братом к его другу с подходящей «кликухой», он называл его «Слон» и этим все сказано. Саня был с большим чувством юмора, имел замечательную коллекцию музыки, неведомо где записанной, отличного качества, как и сама аппаратура, на которой мы эту музыку прокручивали в отдельной от дома «зимней» кухне, расположенной от дома через двор.

Там было уютно. Поставили небольшой журнальный столик, вино, скромную закуску. Здесь можно было курить с открытыми и дверью, и форточкой, дабы мы не прокоптились. Хорошая мужская компания, в которой главенствующей темой, конечно, была служба.

Говорили не только о Морфлоте, это была первая возможность послушать от брата, как он отслужил и не по письмам, где в двух словах говорилось, что служба идёт хорошо и кормят, «как на убой». Саня служил в ракетных войсках в Подмосковье. Разошлись уже когда первые петухи проснулись и «заявили», что скоро рассвет.

На третий вечер, брат всё же «уломал» мне составить компанию, которая должна состояться у одной из девиц дома, и она пригласит по такому случаю подружку. Предложенная девица мне не приглянулась, хоть у неё горели глазки и желания, не потаённые, а «кричащие» были написаны на лице.

Когда посиделки за шампанским и затем вином закончились, а в комнате слабое освещение ночника создало интимную обстановку и я почувствовал на своем лице жар её дыхания и стеснение дыхания от крепких объятий, мне стало не совсем по себе, если почти ничего не сказать. Я её не то, что не хотел, мне было брезгливы даже прикосновения, не говоря о том, что я мог представить в продолжении.

— Куда ты, пупсик? — спросила томным голосом Татьяна!

— Выйду, покорю, — ответил я моей сегодняшней «сводне».

— Так кури тут, мы тут тоже все курим, если хочется…

— Нет. За одно и воздухом подышу, что-то жарковато.

— Подыши, подыши, котик. Сейчас ещё не так жарко будет, — размечталась «жрица любви».

Я закурил и, представляя, что говорю с братом в мыслях произнёс:

«Прости, брат! Это не по мне. Я хотел душевного тепла, хоть немного, а вместо этого телесного жара с потом и охами… Вот почему-то думают, что если кто-то два года с девушкой не был в близких, очень близких отношениях, то обязательно бросится „на всё, что шевелится“. Я же вам не Витя Туров. Иначе меня уважать перестанут те, кто называл меня некогда „Дядей Сашей, учителем классической любви“. Ну и в чём же здесь „классика“, в „жёстком“ порно?»

Мне самому стало смешно только от мыслей и обидно за себя. Я всегда презирал, презираю и буду презирать животную страсть, если мягче сказать, человеческую похоть, без чувств и желания сделать человеку приятное и не только физической удовлетворение, а чтобы во время того и после ещё долго душа пела, а не плевалась. Швырнув по привычке окурок с большого пальца резким «щелчком» указательного пальца так, что жар при этом раздуло и огонёк недокуренной сигареты, описав красивую дугу, приземлился в куст роз, а я, не прощаясь, ушёл по-английски.

«Трое суток я уже дома, — идя по тихим сонным улицам посёлка, думал я, — завтра или, в худшем случае, послезавтра, иначе мама не поймёт, что неожиданно, поеду в Новочеркасск. Мне нужна встряска».

Наутро, когда я объявил матери, что хочу съездить к своей невесте, если её так ещё можно называть.

— Завтра поедешь к своей Наташке. Она же ещё учится в техникуме? — увидев мой кивок головой, продолжила, — тем более, она же на занятиях будет. Я приготовлю тебе одежду, завтра и поедешь.

Вечером, как чуть стемнело, решил прогуляться по посёлку, подышать воздухом. Вечер был тихим, и музыка с танцев из парка доносилась до моих ушей и вызывала ностальгию по моей студенческой жизни, да и вспомнились вечера в «матросском клубе».

На танцплощадке куражились молодые пареньки и девушки, таких, как я, без месяца двадцатидвухлетних как-то не наблюдалось. Возможно, и были, но девушки в таком возрасте накладывали уже столько на себя грима, что хватило бы на всю театральную трупу для одного спектакля, как минимум. Но это их личное дело. «Красивой быть не запретишь» — не заметил, как перефразировал известную поговорку. Да, собственно, верно и одно и другое.

Потом решился, взял билет и вошёл внутрь площадки, чтобы при свете рассмотреть всё и всех лучше. Отыграли пару быстрых, с уже даже мне незнакомым текстом песен, с танцевальным ритмом. «Отстал от жизни», — подумал я.

Заиграли медленный танец. Я ещё раньше присмотрел симпатяжку в кружку со своими тремя подружками. Как минимум это были выпускницы 9-го класса, так как десятиклассницы сейчас пыхтели над билетами к выпускным экзаменам в школе. Хотя, не все же такие.

— Разрешите пригласить Вас на танец, — подойдя вплотную и протянув с лёгким поклоном молодой даме руку, ожидая движения её руки навстречу моей.

Но вместо этого, девушка одёрнула, изначально готовую к тому, чтобы её взяли и увлекли за собой в танец, руку и с испугом даже, как будто перед ней стоял не молодой человек, совсем даже не страшный, симпатичный и предельно культурный, а «чудище» из сказки «Аленький цветочек». Она в ответ произнесла мне те слова, которые без малого не свали меня наповал прям там:

— Дядя, я не танцую!

Дальше не хочу даже объяснять какие чувства переворачивали мою душу с ног на голову и «болтались», как болтает всех находящихся во время шторма в концевых отсеках лодки, особенно в носовом — это болтание называют «восьмёркой», так как накладывается горизонтальная болтанка на вертикальную и получается такая сложная траекторию. Её мало кто мог выдержать, без проблем для здоровья.

Вся великолепная четвёрка отошла от меня на «безопасное» расстояние. Вечер был испорчен, а хотелось, наоборот, немного развеяться. «Бабы — дуры, бабы — дуры, бабы бешенный народ…», — почему-то именно это мне лезло в голову. Пойду-ка я с батей по 100 грамм на грудь примем, да поговорим по душам.

Старший брат, которому родители помогли, а по сути, построили дом, приглашал в гости, посидеть вечером. Мы то уже виделись, он забегал с работы на полчаса, но хотелось и с племяником увидеться. Он меня не помнит, ему было всего чуть больше годика, когда я ушёл на службу.

К бабушке Варваре, которая проживала в домике, который она вместе с мамой, которая после войны была молоденькой девушкой, строили, я пару раз заходил, однажды с мамой, второй раз уже сам, когда время нужно было убить. Оставался только один человек, которого я никак еще не удосужился своим визитом — моя девушка Наташа.

Меня одолевало странное чувство: с одной стороны я рвался к ней, а с другой стороны, оттягивал время визита, предчувствуя неладное. И всё время сам себя уговаривал, что нужно это сделать, зачем «воду в ступе толочь», какой в этом смысл.

Я выехал в пять часов на первом автобусе в Ростов-на-Дону. Долго думал и кроме духов, которые для неё купил, так как слышал хорошие отзывы о парфюмерии рижской, прихватил в портфель голландку и бескозырку (всё равно портфель для солидности, был пуст), флотский клёш был на мне, а вместо ботинок, от которых ноги отдыхали, мать прикупила мне лёгкие туфли.

Выйдя из автобуса и узнавая расписание на Новочеркасск, а туда шли автобусы через каждые 20—30 минут, в одном из больших зеркал увидел, что я в спешке утром не побрился, да и похоже уже два дня этого не делал. Хоть плачь, я никогда не пользовался парикмахерскими именно для этой цели, но всё когда-то приходится делать впервые.

По очереди мне припало получить услугу бритья у цирюльника средних лет, который был единственным в парикмахерской автовокзала мужчиной. Я про себя выдохнув с облегчением, думая в первую очередь о том, что я сколько в фильмах видел, цирюльники-брадобреи всегда были мужиками, чего-то я женщинам такую процедуру не доверял, а стрижки, наоборот. Вот такой привередливый я клиент сферы услуг.

Как я ошибся, хотя у меня и не было выбора. Цирюльник был, бесспорно, профи, но то, что он размахивал перед моим носом опасной бритвой и два из трёх раз не для того, чтобы снять часть рыже-каштановой щетинки с моего подбородка, а для того, чтобы эффектней и убедительней рассказать своим коллегам-женщинам то, что рассказывал. О чём он рассказывал, видимо травил какую-то баку и при этом и дамы гоготали, и бритва в его руках подрагивала. И в очередной раз, он отклоняя мою голову то в одну, то в другую сторону или вовсе запрокинув назад, делал быстрые и уверенные движения бритвой, после эффектно снимал «пожнивные остатки» вместе с бритвенным кремом салфеткой и оставалось ещё только погромче включить звуки «вжик» в тот момент, когда лезвие касалось моей ещё нежной молодой кожи.

Знаете, что, братцы, я если и не пережил за эти десять минут, которые мне показались вечностью пытки, предынфарктное состояние, не укоротил свою жизнь лет на десять, то уж точно десятка два седых волос в моей аккуратно стриженной голове добавилось. Когда я рассчитывался за услугу, у меня даже руки дрожали. Я много раз наблюдал, как отец бреется опасной бритвой перед небольшим зеркалом и никогда подобных мыслей у меня не возникало, хотя он при этом мог со мной вести беседу. А, тут… Господи, спаси и сохрани всех от таких цирюльников.

Я позвонил в двери квартиры на втором этаже на переулке Магнитный, что расположен недалеко от въезда со стороны Ростова, а посёлок назывался, как модно было в те годы называть новые посёлки, «Черёмушки». Открыла тётя Валя, я её так называл, узнала и с улыбкой, обратившись куда-то вглубь квартиры громко позвала:

— Наташа, вставай быстро, соня. К тебе приехали.

Потом, увидев, что я чувствую себя как-то неудобно, пригласила:

— Саша, зайдёшь, подождешь на кухне?

— Спасибо, я на улице подожду.

Выйдя из подъезда, присел на скамье и закурил. Сердце колотилось, и я не мог волнение унять никак. А как его можно было унять? Или успокоительными препаратами или спиртным и в приличных дозах, причём. Наташин отец, которого я однажды всего видел мельком, в семье давно не жил. В семье проживала, кроме мамы Наташи ещё и её меньшая сестрёнка. Сейчас, наверное, и её не узнаю. Когда видел крайний раз ей было лет двенадцать всего. А теперь уже, практически такая, как Наташа была, когда я её впервые увидел на вокзале в г. Зернограде. А сколько времени прошло с тех пор? Четыре года. «Мама родная, папа двоюродный!» — эту поговорку я часто говорил сам себе или вслух даже.

Наташе уже двадцатый год пошёл, в этом возрасте многие девушки уже замужними ходят или успевают выйти замуж, родить ребёнка и разбежаться, «разойтись, как в море корабли». Мог бы я, если что жениться на ней вот сейчас, ну не в этот день буквально, а через неделю, месяц? Не уверен.

Мой сосед, будучи влюбленный со школы в девочку ещё, до армии женился в 16 лет, а вскоре у них родился плод любви, прекрасная дочурка. Его взяли в армию, служил в Германии. Так его отпустили даже оттуда, чего обычно не делали для того, чтобы, когда жене исполнилось 18 лет их официально расписали. Этот тот случай, как в анекдоте, когда ребёнок говорит о родителях: «А я помню, как родители женились».

Наташка выбежала в сарафане. На лице была не совсем естественная улыбка и следы того, что её «поднять — подняли, а разбудить забыли».

Я поднялся со скамьи, молчал и наблюдал за её действиями. В фильмах, обычно показывают такие эпизоды, если без поцелуев, то с крепкими объятьями.

Наташка подбежала, остановилась передо мной, улыбаясь уже своей ослепительной улыбкой, посмотрела пристально мне в глаза и не поняв, как я думаю, что в них можно было прочесть, потянулась на носочках и чмокнула в щечку:

— Привет, Саша!

— Здравствуй, Наташа! Ну, как ты тут, что…, — растерявшись и не зная с чего начать разговор, начал заикаться, — ты занята или можешь мне уделить время?

— Да, могу, конечно. Сегодня же воскресенье, на занятия не идти. Правда, я к сессии готовлюсь, скоро экзамены, госэкзамены. Да, ты же знаешь.

— Нет, Наташа, вот как раз я и не знаю. Ты, разве забыла, что я институт не заканчивал, а мои, как раз вот уже через месяц будут дипломы защищать. Видимо, я рано влюбился, и учёба отошла на третий план.

— А, что на втором плане было? — заметив пропуск в цепочке моих умозаключений.

— Ну известно, что, вино, конечно. Хотя, справедливости ради, поговорка звучит изначально так: первая стадия — водка, селёдка, молодка; вторая стадия — кино, вино, домино. Есть ещё третья стадия, но мне до неё ещё жить-жить, хоть бы дожить — это старость.

Стоять как-то перед подъездом было неудобно. Я присел на ту же скамью и предложил подружке.

— Наташа, ты уже взрослая девушка, не то, что была когда-то в той моей, «студенческой жизни», когда была ещё «Крохой».

— Я и сейчас для тебя Кроха. А, что ты так загадочно говоришь? Что-то случилось?

— Я думал, что от тебя услышу, что случилось.

— А, это ты о письме, что Танька тебе написала, она мне потом призналась. А ты почему до сих пор ничего об этом не спрашивал?

— Зачем? Разве в этом есть необходимость? Думал, что ты созреешь и сама всё расскажешь. Нет?

— Да рассказывать нечего особо. Ну, ты служишь, а я, что должна, как монашка сидеть дома, ни в кино, ни на танцы?

— Но, как я понимаю, всё намного сложнее, а ты всё минимизируешь. Да всё в жизни может быть. Ты даже особо и не обещала меня ждать. Да и что нас может связывать? Свидания, поцелуи, так можно ежедневно нового партнёра для таких дел менять. Ты мне не жена, а я для тебя не муж. Нас узы не связывают.

Я заметил, что Натаха не смотрит мне глаза, отворачивает взгляд, а это уже о многом говорит.

— Пока не забыл. Держи!

Я достал из портфеля набор духов и одеколона из Риги.

— Спасибо! — сказала Наташа, повернувшись ко мне и радуясь больше, как я понял даже не подарку, а тому, что я переменил тему разговора. От изначальной темы её коробило и я это видел.

— Будешь на танцах отличаться от подруг. Кто попроще пользуются «Красной Москвой», а кто покруче — CHANEL. А тебя будут ароматы, которыми пользуются латышские красотки и не только.

— А ты нашёл там себе латышскую красотку?

— Моя самая любимая красотка — это «букашка», но не та, что по лепесткам ромашки ползает, а та, что бороздит балтийские воды. Мы так вопросами на вопросы далеко можем зайти. У тебя сколько есть свободного времени, если есть вообще.

— Ну мне нужно к обеду на рынок съездить, мама просила, потом ещё с Алёнкой, сестрой, помнишь её? С Алёнкой нужно кое-куда. Представляешь, девятый класс заканчивает в этом году. Хочет в мой техникум поступать, а я отговариваю, говорю: «Зачем тебе сельское хозяйство и переработка зерна»? Сейчас другие профессии популярны, есть более перспективные, а она учится хорошо, не то, что я.

— Вот и поговорили. Получается, что для меня у тебя времени нет? Сейчас уже 10 часов, пока маникюр, педикюр и время «ёк!».

— Я сейчас переоденусь и провожу тебя.

Я кивнул головой, но всё было понятно, только слова «провожу тебя» обо всём сказали. Но зато честно и вот она та точка над «и», она звучит, казалось, и неплохо — «провожу тебя», а понимать нужно, как «пошёл ты…». Вот и разобрались, любовь моя несостоявшаяся. А, что была, я в этом и не сомневался. Просто она сделала всё, чтобы чувства медленно и уверенно затухали. Претензий никаких я предъявлять не могу — это несправедливо, а обидно было, обида «жабой душила» в грудине.

Наташа вышла в лёгком цветастом платье и босоножках на платформе, отчего казалась чуть выше. Причёски, которая мне безумно нравилась, с длинными прямыми волосами, не было, а вместо неё, подрезанные по плечи волосы и чёлка спереди, волосы накручены на бигуди. Да и в другом она изменилась, сильно изменилась, она из девочки, девушки превратилась в женщину. Именно я ощущал перед собой не ту Наталку-полтавку и не Наталку-молдаванку, как я любил в шутку её называть, а молодую женщину, хотя не хотелось так называть, девушка ей подходило бы, конечно, но погрубевший голос и другие внешние и внутренние признаки говорили об обратном.

Это была другая, просто похожая на мою Натаху, совершенно другая девушка, которую я совсем не знал, да и узнавать, скорее всего мне не придётся, у неё есть тот, кто это, возможно давно уже всё познал и читал её, Наташу, как книгу и ей, бесспорно, это нравилось. Всё это было осязаемо, не платонически, как у нас, чувственно и боль, и ласка были телесные, были понятны душе и были постоянно. Уверен почти, что вчерашний субботний вечер, а скорее всего и ночь напролёт они провели вместе, как и предыдущие вечера.

А, что ты хотел, морячок? Это правда жизни. Жены декабристов — патриотично, красиво для сюжета кино, но для жизненного сюжета в наше время — это лицемерии и в лучшем случае, удерживание отношений «про запас».

Я вспомнил, как мы гуляли по Новочеркасску, как катались часами на трамвае, как гадали у слепого шарманщика, где попугай вытаскивал нам счастливые билеты. Видимо и это была фальшь, а действительность, вот она, не завуалированная, без прикрас. И когда машинально, по старой привычке взял Наташу за руку, она каким-то приёмом, иначе не назову, высвободила её и сложила руки на груди. Мы так и шли по тротуару в сторону автовокзала, откуда два часа назад я шёл ещё с надеждой на то, что ошибался, что всё не так и чувства вновь получат импульс. Но, не судьба.

На автовокзале, пришлось ждать минут пятнадцать до автобуса, хотя я мог уезжать тогда, когда захочу, но какой смысл оставаться. Я предложил Натахе прогуляться к роще, что была сразу за территорией автовокзала. Но она категорически отказалась, предложив консервативный вариант: «Давай тут присядем».

Тут — это среди снующих туда-сюда пассажиров. А я-то всего-навсего хотел её поцеловать на прощанье, без свидетелей и без упрёков со стороны свидетелей за безнравственность. Если и это уже для меня «табу», то зачем ещё полмесяца назад в письме, что я получил в конце было: «…Целую. Люблю. Твоя Кроха.»

Не моя ты, Наташа, никогда не была, скорее всего и уже никогда не будешь. Сначала ты была ещё ребёнком и играла в любовь, потом было интересно, а чем всё это закончится, а потом…

— Хотел тебе форму показать, вез для этого. А зачем? У тебя есть мои письма и фото. Хочешь храни, хочешь сожги. Твои фото я сохраню все. А вот письма не стану. Видимо, даже, когда ты писала, называя моё имя, то думала о другом. Возьми, Наташа, я знал, что они мне больше не понадобятся. Это то прошлое, которое мне никогда не забыть, но не хочу, чтобы оно мне рвало душу.

Я достал упакованный пакетик писем, которые я привёз домой и в последний момент при сборах решил, что они мне больше не нужны. Наташка взяла свёрток дрожащей рукой, только спросив:

— Зачем?

— Так будет лучше, для нас обоих.

Автобус стоял у посадочной платформы, пассажиры занимали места в салоне. Мне были тяжелы эти мгновения расставания, и я сейчас хотел больше всего, чтобы закрыть глаза, а когда открыл, всё было по-другому, был бы я дома, а ещё лучше на службе, в Риге. Странное желание, не прошло и половина отпуска, а мне захотелось назад на службу. Я там принесу пользу, я там кому-то нужен. Здесь я не хочу больше оставаться.

— Наташа, будь счастлива!

Я наклонился, чтобы поцеловать её в губы, но она увернулась в очередной раз. Так и так. Поцеловав даже не лоб, а в висок, прикрытый пахнущими парфюмерией волосами, я повернулся и пошел в автобус, не оборачиваясь. Когда сел на своё место и выглянул между зашторенными шторками окно, увидел неподвижную фигуру той, которую я безумно любил три года, из-за того, что хотелось чаще быть вместе и страданий, пропуская занятия и в конце бросил институт, но это моя ошибка, а может быть и судьба и последний год, когда я уже начал понимать, даже без письма Татьяны, что все планы утопические.

И вот сегодня я просто в этом убедился. Натаха стояла неподвижно и смотрела в след отходящего от платформы автобуса, руками прижимая к груди то, что она назвала любовью, свои письма за два года. Их было в разы меньше, чем тех, которые были отправлены в её адрес и конверты были более пухлые. Но это было в той жизни, в жизни, когда я был наивен и верил словам и, изначально, душевным поцелуям девушки моей из моей юности.

Юность закончилась давно, а я как-то зазевался и задержался в ней ровно на два года, на два года, когда мне было тяжело и хотелось, чтобы был кто-то, кто ждёт и думает обо мне, хоть иногда. Всё это история. Я стал другим. Смогу ли я полюбить такой же чистой любовью, время покажет. Но я знаю, что обо мне кто-то, возможно и сейчас думает и мне приятно её компания, её внимание, её искренние поцелуи, в конце концов.

«Ох и камбала!» — скажет мой читатель. Каков есть.

Завтра поеду в родное село. Уж кто-кто, а Саня Ганшин мне будет рад. Я слышал, что он отслужил всего один год и его комиссовали. Но он был и тому рад, что раз служил, его никто дебильным не назовёт, как обычно относились к тем, кто не служил вообще. Всё, решено. А там, может быть, ещё кого встречу. Два года прошло, много воды утекло в моей речке Каменка, что в ста метрах от родной хаты. Я отвалился на спинку сиденья автобуса. И, как не странно, на душе становилось все спокойнее и спокойнее, и я, задремав, провалился в «нирвану».

Глава II. Я пью до дна «За тех, кто в море!»

***

У человека в разные жизненные периоды происходит переоценка жизни в целом; жизненных позиций, амбиций, взглядов, убеждений и переоценка тех действий, поступков и даже мыслей и суждений по различным жизненным аспектам, в частности. Что-то остаётся на всю жизнь непоколебимым устоем, фундаментом, на котором базируются и строятся все отношения, что является критериями и эталонами оценки того или иного события, факта, всего того, что окружает нас и происходит во круг нас и даже внутри нас.

Я приехал из Новочеркасска с твердым убеждением того, по поводу чего у меня изначально было совершенно иное мнение, потом оно поколебалось и вот сейчас я готов был кричать на весь мир: «Все бабы — бляди, а мир — сплошной кабак!» На долго ли это утверждение станет у меня главенствующим, я не знаю. И если раньше я в отношениях считал основополагающую и главенствующую духовную составляющую, чистоту чувств, а не физическое наслаждение, ради просто прихоти и животной потребности, то сейчас твёрдо решил, что нельзя открывать душу полностью, её могут загадить, наследить, заплевать. Я понял, что сердце ранимо, сильно ранимо и пускать в сердце сразу и без раздумий кого-то, было бы не благоразумно.

Бесспорно, это мной руководил в данный момент разум. Он взял на себя функцию старшего и ответственного из-за того, что душа болела, сердце ныло и требовать от них разумных принятий решений было бы ошибочным. Я должен какое-то время в отношениях с девушками руководствоваться, в первую очередь разумом потому, что знал какой я влюбчивый и теперь знаю, чем это может закончиться.

Конечно, я психически уравновешенный молодой человек, и, конечно, уже давно не юноша. Просто, я потерял ориентир, я затормозился как-то на возрасте, когда мне вот-вот должно исполниться 20 лет. И уже скоро 22, как, когда, так и молодость пролетит, не замечу. Во мне звучат «слова не мальчика, но мужа».

Бесспорно, в чём-то я затормозился в развитии и остался прежним, но во многом стал взрослым, более закалённым, возмужавшим молодым человеком. Сказать, что я стал более мудрым нельзя, а-то, что стал менее глупым — можно. Скажу больше, в некоторых вещах человек остаётся пацаном даже в свои старческие 70 лет. И с этим ничего не поделаешь. А другой раз смотришь на парнишку 5—6 летнего и диву даешься, откуда у него столько, не свойственной такому возрасту, мудрости.

Я даже стал понимать мужчин, которые проживают всю жизнь холостяками. И не обязательно, что они совершенно игнорируют женщин, нет, конечно, но не хотят себя обременять серьёзными отношениями, будучи наученными горьким опытом. Справедливости ради хочу сказать, что с такими же убеждениями встречаются и женщины, а, возможно, что их ещё больше, чем мужчин, свободный и независимых. Кто считал эту статистику?

А ведь и правда, это замечательно, быть свободным и независимым. Хоть я по-прежнему остаюсь противником беспорядочных половых связей, ради похоти, но отношения, которые можно отнести между дружбой мужчины и женщины и откровенной легкой влюблённостью с флиртом, оказанием явного неравнодушия к своей избраннице для душевного отдыха, без обязательств и сцен ревности, в случае чего — это же замечательно.

Но это всё на данном жизненном этапе. А завтра, возможно, так пронзит меня стрела Амура, что я и минуты прожить, чтобы не думать о ней не смогу. Но это будет завтра, если будет. Вот, к примеру, мой брат Витя, встречается то с одной, то с другой, но у него как-то это все без соплей и страданий происходит или он просто умеет скрывать хорошо, что даже родной брат-двойня не может определить, есть ли у него душевные переживания по поводу прекращения отношений с той или иной девушкой или нет.

В чём же истина! Может быть в вине? In vino veritas — это звучит на латыни. Что другое, а это у нас не заржавеет. Столько вина перепито, мама не горюй. Что-то меня повело не туда. Приеду домой, ничего не буду предпринимать, пусть страсти улягутся, а потом и решу не на горячую голову, какие действия предпринимать. Или вообще ничего не предпринимать.

Но просто жить — это так неинтересно. Какой смысл в такой жизни. У меня уже «ломка» от этих переосмыслений реалий происходит. Как бы не тяжело было начинать новую жизнь, а это делать надо.

Приехав домой, я ощутил какую-то легкость на душе. Вопрос, не дававший мне покоя, был разрешён. Не скажу, что я был счастлив от этого, конечно же, нет. Но любая неопределённость тяготит сильнее, чем самая горькая правда. Оставалась определённая обида за, как говорят «бесцельно прожитые годы», годы мечтаний, строительства планов и надежд.

И теперь я могу оправдать какие-то свои поступки, совершенные по отношению Наташи, не как предательство, а как предвидение совершенного и той «развязки», которая без особых объяснений, слёз и обвинений, закончилась так, как закончилась. Собственно говоря, у меня просто открылись глаза на ситуацию. Я воспринимал отношения, так серьёзно, как девица, начитавшаяся любовных романов, где герои ждали преданно своих избранников по много лет и в конце концов были за это вознаграждены счастливым исходом с кольцами, цветами и венчанием в церкви. А Наташа, наоборот, по-девичьи, наивно, несерьезно, а с годами даже прагматично и расчётливо поступила. Бог с ней. Не буду обсуждать, это её жизнь и по большому счёту она мне ничем не обязана.

Всё верно, это так и должно было закончиться. Я был слишком наивен, хоть и слыл когда-то профи в любовных идиллиях, на самом деле, давно потерял навыки. Да и откуда им взяться, если в лучшем случае, я видел девушек через почти четырёхметровый забор или окно казармы со второго этажа на расстоянии около ста метров.

Кто-то мне поправит память: «А, как же Ирина, а?» Да не забыл я, «этот лучик солнца в тёмном царстве» и благодарен ей за это.

«Ну, ты и жук!» — слышу опять упрёк. Нет, уважаемый, не жук я — камбала! Можешь меня называть и так, как одну из особей членистоногих. Можете называть подводным жителем морей и океанов — тоже верно. Видимо, это судьба быть подводником человеку, по гороскопу являющегося Раком, о по натуре — Камбалой.

***

Домой я попал ближе к 17 часам. Бабулечка накормила меня супом с клецками, она умела его замечательно готовить. Я с удовольствием съел полный супник и попросил добавки, тем самым доставил бабушке удовольствие, значит её стряпня ещё чего-то стоит.

Ближе к шести вечера появился брат Виктор с работы, как всегда шумно и эмоционально что-то шумел во дворе и кухне, а потом зашел в зал, где я прилег отдохнуть после дороги на диване. Стал на пороге, пытаясь понять, я сплю и правда или притворяюсь, чтобы меня не «кантовали».

— Так, вижу, что не спишь. Короче, вечером идём к брату Лёхе, он обижается, что никак не порадуешь его и крестника своим визитом. Чё, забыл совсем? Эти Наташки тебе голову замутили, да?

— Да, нет уже больше никаких Наташек. Всё, трендец! А ты прав, хоть и устал сегодня, но придётся идти. Я завтра собирался в Марьевку ехать, родню проведаю и может кого из наших встречу.

— Никого ты там не встретишь, все разъехались, разбежались, как крысы, кто в Курган, но больше в город, в Таганроге на заводах работают, там больше платят. Вот я за день столько мешков перетаскаю, что в Таганроге бы платили 400—500 рублей за такую работу, а мне еле-еле две сотни «натягивают». Все бегут, никто бесплатно работать не хочет.

— Ну, не встречу, значит, не встречу, прогуляюсь, зато заодно по местам нашего детства. Ладно, уговорил. На сколько идём? На восемь? А я наелся вот недавно, какие там угощения могут быть через два часа после бабушкиных клёцек?

Брат гостеприимно встретил нас в кухне нового дома. Крестник насторожился, увидев меня. Дядю Витю он знал хорошо, тот баловал племяша игрушками и другими подарками. Он прятался в соседней комнате и из-за штор виднелся лишь его любопытный глаз.

— Крестник иди ко мне. У меня для тебя что-то есть.

Я достал из сшитой мамой оригинального пошива сумочки новенький и отглаженный гюйс. Я его сам разгладил, потому что кто не знает, не сделает правильные стрелки, а это важно. Только отец смог уговорить своего маленького сынишку подойти к столу. Он смотрел на меня насторожено, пока я вязал ему на шее гюйс.

— Настоящий мореман! — произнёс дядя Витя.

— А это тебе, брат, — я вынул майку из той же сумки и подарил старшему брату.

— А я на каждый праздник выпивала за тебя с тостом «За тех, кто в море!» — сказала невестка.

— Это я теперь, получается, что должен остался?

— Догадливый, — улыбнулась невестка.

— Соловья баснями не кормят, — перевёл разговор старший брат и потянулся к красивой бутылке, и я сразу понял, что содержимое с этикеткой не имело ничего общего, — давайте, братаны, выпьем и закусим, «что Бог послал».

— Что ты за рюмку подводнику поставила? — обратился брат к жене, — давай нормальную тару, вон из тех фужеров, что нам на «входины» кумовья подарили. Ну, вот. Сейчас проверим, какой ты подводник. Говорят, вам там в море вино давали? Правда?

— Правда, брат! Только сухое и не такими «львиными» дозами, как ты насыпал.

— Это домашнего производства, настоянная на травке и немного дубовой коры — коньяк, короче. Понравится, ручаюсь.

Мы до этого, да и после вот так втроём, три брата никогда не собирались. В больших компаниях было и не раз, а так больше никогда. Я долго отговаривался, мог, почему так несправедливо, себе рюмочки и то, я знаю, что Витя обычно больше одной рюмки не выпивал никогда. И сегодня этому правилу он не изменил, после первой рюмки, перевернул её вверх дном, посидел с нами немного и оставив потом вдвоём, пошёл в другую комнату с племяшом забавляться.

— Так, давай по второй. «Между первой и второй пуля не должна успеть пролететь».

Брат наливал мне в стакан чуть-ли не «по Марусин поясок», грамм по 170, точно. И всё было бы хорошо, если бы, как обычно после второго тоста «За тех, кто в море!», следовал «На посошок!» и разошлись.

Но брат вошёл в кураж, а мне уже отступать некуда. Как он говорил» «Зачем меня обижаешь?» Ещё непонятно, кто сегодня будет обиженный. Самогон был качественный и при том ещё жгучий, в этом очищенном «перваче» было «оборотов» шестьдесят. Он мало чем уступал «шилу», который мы употребляли, но разбавленный, чистый спирт для тех гурманов, у которых и «глотки лужённые» и желудки, как у уток «гвозди переваривают».

— Лёша, хватит. Спасибо тебе! — взмолился я после пятой, мы пойдём.

— Нет-нет, а «на посошок», — улыбаясь «накатил» ещё полстакана, — по воздуху пройдётесь и всё пройдет.

Была-не была, понимая уже, что это лишнее и давно лишнее, но как можно обидеть старшего брата, опрокинул налитое. Закуска уже не лезла.

— Брат, ты где? — спросил я меньшего брата, — ты идёшь со мной?

Витя, вышел из комнаты, где развлекал племяника и глянув на меня, изрядно хорошего, ответил:

— Ну, а как иначе. Ты же можешь заблудиться тут. Пока ты служил, тут целый посёлок построился. Вот и Лёше за год дом отбахали, «живи — не хочу».

Я с трудом зашнуровал противные шнурки ботинок и когда разогнулся, подняв резко голову, она закружилась и выпал просто за порог. Брат помог мне подняться, подхватив меня, забросив одну мою руку себе на плечи и второй, удерживая за талию.

Что я ещё помнил, подняв вверх голову — это были яркие майские звёзды. Где там наше с Витей созвездие Рака, под которым мы с ним родились. Вот такова она жизнь, с детства мы с братом дрались, доказывая своё старшинство и превосходство в чём-то, а теперь брат практически несёт меня домой по не асфальтированным дорожкам и улицам, которые действительно, я не помнил, тем более что в здесь-то редко бывал и если бывал, то по новым посёлкам не бродил, а по бездорожью.

Утром брат с трудом меня разбудил, чтобы убедиться, что я жив:

— Я на работу. Ты, как? Жив? Ну и «наклюкался» же ты вчера. Лёшка вчера со мной даже собирался спорить, что ты больше трёх его фужеров не осилишь, ох и ядрёная она у него, спиртоган. А ты повёлся, дурень.

— Брат, не гунди и без тебя тошно. Иди на работу. Всё нормально. Я в обед в Марьевку поеду. Вот, отойду немного и поеду.

В селе, кроме сестры с семьёй, никого не встретил. Саня Ганшин женился и жил в Камышовке, работал механизатором. Семью кормить надо, а киномеханик копейки получал, пошёл на заработную работу. Говорят, что у него первенец родился. Счастья тебе, друг, подумал я. Не поеду я туда, отрывать человека от работы, да ещё завяжемся и повторится вчерашнее. Нет, проведал родню, вечером домой.

Оставшиеся дни пролетели как один, но томительно в ожидании, когда наступит завтра. Кто-то скажет, как это два года не был дома и надоело. Не знаю, как, но вот так уж получалось. Была бы девушка и вопросов бы не было. Мне кажется, что я от нее не отходил бы ни днем, ни вечером.

Да и после всего, что произошло, даже в центр посёлка не тянуло, где в кино или ещё где можно познакомиться с кем-либо. Но кто-либо меня не устраивал, короче, они мне нужны не были. И «искать истину в вине» тоже не хотелось.

Я слушал музыку на магнитофоне, которую брат переписал на 350 метровые бобины четырёхдорожечного магнитофона у своего друга Слона. Лежал на диване и получал удовольствие просто от того, что меня не «кантуют» и я волен поступать так, как мне хочется. Я не был никому ничем обязан. Мне нужно было просто пережить вот этот перелом душевный, который во мне произошёл и начинать жить по-новому.

Дни отпуска незаметно прошли и нужно было завтра ехать в Ростов, оттуда больше вариантов уехать или даже улететь в Ригу. Я распрощался с родными и уехал первым автобусом в Ростов.

С поездом были проблемы, я немного не успевал в срок. Смертельного не было ничего, если бы на несколько часов опоздал. Ну, наказали бы, но ничего страшного из этого не было бы. Я решил не опаздывать и взял билет на самолёт, который отправлялся в Ригу вечером этого же дня.

Времени было много, и я поехал к своей тёте Лиде, маминой сестре, которая собрала вокруг себя двоих детей с семьями в одном дворе. А двое других жили семьями отдельно. Попили кофе в обед, как было принято в их семье по казачьей привычке.

Меньший сын, работающий на Ростовской торговой базе, отработав в ночную смену, был дома. Он согласился составить мне компанию, чтобы убить полдня до вечера.

Я попрощался с тётей, дядей и сестрёнкой Анютой, которая провожала меня, вместо невесты на службу, а теперь была замужем и ожидала прибавления в семье, мы вышли с Геной, и я полностью начал полагаться на сообразительность старшего двоюродного брата.

Он меня возил то туда, то туда. Благо, что я портфель, набитый пирожками и другой домашней едой, оставил в камере хранения в аэропорту. Мы посидели в кафе и выпили за удачную дорожку и полёт, в который я собирался отправиться впервые на советском лайнере «Ту-134».

Потом я вспомнил и спросил у Гены, а как-бы организовать доставку водки своим товарищам, на самолёт-то могут с бутылками не пустить.

— Есть идея! — сказал брат, — сейчас пойдём в хозяйственный магазин и купим канистру пластиковую литра на три, хватит?

Мы купили канистру на три литра. Потом зашли в гастроном и купили шесть бутылок водки, я посмотрел на выставленные на ветрине разнообразные наименования, почему-то мне захотелось ещё и бутылку коньяка взять. Даже не знаю, чем был продиктован этот выбор.

Портфель был полон и без того, а самая распространённая тара для переноски продуктов и не только была авоська, которую я и прикупил для упаковки товара. Я установил бачок и бутылку в авоську, и мы поехали в аэропорт. Оставалось часа полтора до самолёта. Я поблагодарил брата за помощь и сказал, чтобы он ехал домой. Его там ждала жена с маленьким сыном. И это понятно, уехал и полдня неизвестно где.

Я стал ждать регистрации. Представлял, как я прилечу рано утром, приеду, как уславливались, на остановку, дозовусь кого-либо из казармы и потом пронесем все, что нельзя через КПП проносить. Как будут рады сослуживцы, которые наказывали, чтобы привёз и того, и другого. Если бы все заказы выполнять, надо было три чемодана с собой тянуть.

Объявили посадку. Я выставил свою ручную кладь перед девушкой досматривающей вещи, портфель поехал по транспортёру. Девушка подняла глаза и увидев служивого в морской форме и бескозырке на затылке, с авоськой из которой внаглую смотрелась этикеткой бутылка коньяка, заулыбалась и спросила:

— Из отпуска? В канистре водка?

— Ну, да! — ответил я.

— Проходи! — проводив с улыбкой взглядом девушка в красивой форме.

Вот, если бы она была чуть пониже ростом, я явно до неё не дотягивал, то отличная пара получилась, для фото-то однозначно.

Самолёт разогнался и взлетел. Я сидел у иллюминатора и видел, как по освещенным фонарями уличного освещения спешили куда-то автомобили по улицам Ростова. Затем по контуру фонарей я определил, что это слева от меня остался освещенный фонарями и габаритными огнями портовых кранов Таганий Рог, мыс на котором и расположился город земляка Чехова.

Справа светились села и по контуру опять же таки я узнал свой родной посёлок. «До свиданья, родные! Ждите меня теперь через год.» — думал я и только сейчас я понял, что там, куда я в последнее время рвался, мне предстоит провести ещё целый год. И ностальгия с комом к горлу подступили, как прилив в бухту Усть-Двинска.

Одно плохо, что из-за заоблачных высот, на которых летел лайнер и темноты ночного неба за бортом, нельзя было рассмотреть все красоты моей огромной Родины, над которой мы пролетали, с юга на северо-запад, на North-West, так правильнее назвать румб, направление направления движения воздушного судна. Вот интересно, авиацию называют воздухоплаванием, самолёты — воздушные корабли. И судя по тому, что суда морские и речные появились на тысячи и тысячи лет раньше от авиации, то люди, впервые нашедшие в своей голове такие определяющие термины, связали тесно воздушную стихию с небом.

Мы давно набрали высоту и полёт, в отличие от морского путешествия, не сопровождался качкой или болтанкой. Пришло время ужина, так как время полёта предполагало питание в полёте, стюардесса вежливо предлагала красиво-сервированный набор продуктов на подносе.

Но ведь камбала не будет таковым, если не вспомнит, что под водой мне приходилось выпивать и под различные тосты, а в воздухе, когда ещё предоставится такая возможность. Я развязал свою авоську и подумав, достал канистру с водкой, хотя хотелось, конечно, коньячку. Но зачем починать бутылку? Я сделал два-три хороших глотка, до того пожелав хорошего полёта. Подзакусив немного. Порции были небольшие, но еда довольно вкусная.

Ну, а как же традиционный тост «За тех, кто в море!». Пришлось отвернуть крышечку и выпить по этому поводу. Когда ужин подходил к завершению, я подумал, а буду ли ещё когда настоль близок к Богу, ведь все говорят, что его резиденция на небе, кроме мифов о подземных царствах и пр. А Бог, как мы все знаем, любит троицу. А потому, что? Что-что, нужно третий тост поднимать.

Мой сосед, наверное, думал обо мне, что мне пища аэрофлота становится поперёк горла и я её постоянно пропиваю водичкой. Ага, час! И после опять набрасываюсь на еду, чтобы она снова стала поперёк горла, да? Не дождётесь, думал я, видя интерес моего соседа к тому, что делает этот морячок. Может дать и ему, тут всем хватит? Не, перебьётся, он какой-то «не советский», не свойский, может латыш. Хотя, при чём тут латыш? Ладно, Бог с ним, пусть смотрит, как моряки трапезничают.

Раз за бортом ночь и темень, а меня сон начинал морить и было тому объяснение — это сытный ужин, да ещё и не просто. Я плавно провалился в сон.

Мне приснился командир, качающий головой по привычке, когда кого-то отчитывал и из всего сказанного им, я запомнил только слова: «…ох и камбала же ты, ох и камбала!…» Затем, толи во сне, толи просто, как воспоминание о событиях, которые происходили совсем недавно там, на месте моей службы.

Мы сидим после отбоя на двух соседних кроватях, на выдвинутой на середину тумбочке стояла открытая посылка. Хочу пояснить, что все посылки, приходящие из дома, должны подвергаться проверке и санитарной в том числе. Хусин, сменивший в должности почтальона Вову Урсулова, которому надоело бегать на почту, он же уже «годок», носил с почты письма и, когда, пользуясь своей способностью кавказского человека, уговаривать и входить в доверие, почтальоны стали ему доверять, он начал таскать посылки без вскрытия на почте.

Таким образом мы попробовали чачу из Молдовы, присланной Дану в грелке, а сейчас Молдавану прислали приличный шмат сала, ещё что и семечки, которыми были засыпаны завернутые продукты, чтобы не было внутри посылки «болтанки». С ужина принесли с камбуза из хлеборезки булку хлеба, зная, что вечером будем наслаждаться, принимая с удовольствием домашнюю пищу.

И надо было тому случиться, что дневальный где-то прошляпил или отошёл от тумбочки и к нам в кубрик вошёл командир дивизиона, недавно сменивший комдива Камышана. Науменко был до этого не командиром действующей подводной лодки, как его предшественник, а служил в штабе Лиепайской ВМБ. Он был украинцем, во всем уставным штабником, с лицом, если бы вы увидели его, тем более тогда, когда он говорил, вы бы со мной согласились — это был двойник Луи де Фюнеса.

Он был всегда серьёзен, но при разговоре его интонация и мимика вызывала смех, сдержать который было очень трудно. За ним вбежал, уславший неладное дневальный и пытался представиться.

— Включите свет, — вместо выслушивания доклада, скомандовал проверяющий.

Пока всё это происходило, мы быстро начали распихивать содержимое посылки под матрацы. Убегать на свои места и тем более принимать вид спящих, втиснувшись одетыми под одеяла, было уже бесполезно. Он прекрасно видел сборище, даже при слабом дежурном освещении. Подбежал дежурный по команде и доложил ему.

— Вижу сам, что у вас тут бардак происходит. Почему личный состав после отбоя не спит? Как фамилия командира? Рекст?! Понятно.

Подойдя к нашим кроватям, где на одной и другой сидело человек 6—7, он, видимо догадавшись, что здесь что-то не так спросил:

— Что вы делаете тут в такое время? Пьёте? Меня командование поставило, чтобы я «калённым железом выжег в дивизионе пьянство и дезертирство», — заглянув под одну, потом под другую кровать, увидев ящик посылки, — ага! Посылка без проверки в санчасти, да? Что там? Пропавшее, запрещенное есть? А, ну-ка, доставай.

Глаза его загорелись, как у сыщика, который долго, долго что-то искал и вот, наконец-то, поиски увенчались успехом. Вытащили ящик и поставили на тумбочку.

— Так она наполовину пуста! Что там ещё было? Где вы спрятали? Выпивка?

— Нет, товарищ капитан 1-го ранга, там сигареты были, четыре блока, уже раздербанили все. Конфеты, их тоже расхватали, — взял я на себя смелость ответить комдиву неправдой, которую трудно или невозможно даже проверить, — вот сало осталось, оно домашнее, соломкой смолённое и солёное.

— Сало-о! Правда, соломой смолённое?

— Ну, конечно! Вася, подтверди. Из полтавской области прислали родители, домашнее, там знают толк салу.

Было заметно, как у комдива загорелись глаза и казалось, если он ещё откроет рот, чтобы что-то сказать, то побежит оттуда слюна — не остановишь.

— А, можно, это…, — капитан 1-го ранга, как бы потерял дар речи, показал жестами, вытянув вперёд растопыренную ладонь левой руки, ребром правой ладони сделал возвратно-поступательное движение, которое даже слепой бы понял по шуршанию ладони по холодным, из-за морозов на улице, пальцам другой руки.

— Вова, нож и газетку! — обратился я к Дану. Тот достал из тумбочки перочинный нож.

Не прицеливаясь и не жадничая, отхватил третью часть большого куска, который лежал сверху. Думаю, что в нём было не меньше, чем 700—800 грамм.

— Ой, зачем так много! — произнёс комдив, с улыбкой, которую до этого к него никто не видел.

Глаза его блестели. Он с трудом всунул завёрнутый в газету кусок сала в широкий карман шинели.

— А это что? Се-емечки-и?! Можно?!

Не дожидаясь, пока кто-то из нас даст на это «добро», да и кто мог бы отказать, изначально комдиву, проверяющему и теперь уже гостю нашего кубрика, запустив руку в сумку из хлопчатобумажной ткани, сшитой кисетом и перегрузив в свободный карман пару жменей семечек.

Комдив был счастлив, как ребёнок. Уходя от нас, остановился уже в дверях выхода в коридор, задумался и произнёс, обращаясь к дежурному по команде:

— Отбой! Всем спать. Посылочки нужно через санчасть проводить, проверять.

— Есть, проверять! — ответил дежурный.

Это видение-воспоминание растворилось, как туман под лучами солнца, и я ощутил на себе лучи восходящего солнца. И понял, что это здесь, на высоте рассвет, а на земле он ещё не скоро.

Самолёт сделал мягкую посадку. Аэропорт дружелюбно распахнул нам свои двери. Я думал, куда деть целый день, который ещё у меня считается, как отпуск и не знал, пока не столкнулся в зале ожидания со знакомым старшиной, моим одногодком по службе, только с соседней лодки, Лешей, фамилию я как-то его не помнил, да и не важно.

Он ждал свой рейс, улетал тоже в отпуск.

— А, ты, что? Уже отгулял?

— Отгулял, отгулял, как и не было 10 суток отпуска. Кстати, сегодня я ещё в отпуске.

— Так, я зачем тебе спешить? Проводишь меня, можно ещё по Риге пошататься.

— Да, если бы сегодня был выходной день, я бы знал куда и к кому поехать. Вот тогда бы, точно, сюрприз был бы моей девушке. А сегодня она уже на работу собирается. Ну, если хочешь, давай по сто грамм, твой отпуск отметим. У меня с собой есть.

— Ну, хорошо. Пойдём в кафе, посидим. У меня времени еще три часа до самолёта.

Зашли в кафе, взяли холодных закусок, присели за столик. Я налил из фляжки в стаканы по сто грамм. Выпили и закусили. Лёша расспрашивал, как там дома у меня.

— Знаешь и хорошо дома, но такая скукота взяла, что хотел ещё раньше сбежать на службу. А девушка у тебя есть дома? Ждёт? Ну, если у вас серьёзно, то скучно не будет. Она тебе не даст скучать. А я, как-то вот без оной остался, — подумав, добавил, — почти.

— Это как? Что значит, почти. Или есть, или нет, а причём тут, почти?

— Да потому, что девушка у меня для свиданий есть, она здесь, в Риге, а вот серьёзно это или нет, сам не знаю, пока.

— Главное, чтобы тебе с ней хорошо было, и служба в тягость не будет.

— Ты прав, братишка! Я того же мнения.

— Служивые, можно к вам? — обратился мужчина лет 35—37, желая составить компанию

— Да, пожалуйста! Мы больше никого не ждём, присаживайтесь.

— Можно на ты, братишка, — обратился он ко мне, — меня Николаем зовут, я тоже на Северном флоте на тральщике служил, чуть ли не 20 лет назад. Не будете против, я угощу вас? Что предпочитаете? Нет, я сам знаю, коньячка. Сейчас я приду.

Наш новый знакомый пошёл в буфет. «Вот мы и приплыли» — подумал я, хотя времени навалом, почему бы и не посидеть.

Николай принес бутылку коньяку. И придвинув все три стакана к себе, начал наливать, ничуть не меньше, чем по сто грамм.

— Так, а вы не признались ещё, кто и где служите.

— Саня, моторист, на лодке «букахе» 611 проекта служу два года. Из отпуска еду.

— Лёша, трюмный с лодки 613 проекта. В Риге мы служим, в Усть-Двинске.

— А я в БЧ-2, артиллеристом служил. В Оленьей губе, слышали такую?

Мы кивнули. Кто-то, кажется, из наших ещё из учебки туда направлялся. Но связей же нет. Я даже связь с Саней одесситом потерял. Дураки, могли же дать друг другу домашние адреса и через родителей потом связаться уже с новых мест службы.

После второго разлива бутылка закончилась. Николай летел куда-то во Владимировскую область, вернее летел в Москву, а потом ему на других видах транспорта добираться куда-то, где мать осталась одна.

— А я работаю в Рижском пароходстве. После службы предложили, я не отказался. У нас дома, в глуши делать нечего. Тут женился, дети. А мать не хочет ко мне, говорит, похоронишь меня на родной земле рядом с мужем, отцом моим, значит. Вот такие-то дела.

— Николай, теперь моя очередь угощать. Я достал практически такую же бутылку коньяка и разлил.

Выпили. Николай начал «отъезжать». От нас перебрался на скамью зала ожидания и придремал. Мы посидели немного, по чуть-чуть выпили. Лёха засобирался на рейс. Как время летит. Я проводил Лёшку. Проходя по залу ожидания, увидел спящего Николая. Вспомнил, что по радио объявляли посадку на Москву.

Долго теребил братишку, пока тот не открыл глаза.

— Что случилось? — спросил он у меня испуганными глазами.

— Во сколько у тебя рейс?

— В 11—45, кажется.

Я глянул на часы, висевшие у входа, они показывали 12—10 минут.

— Всё, брат, считай, что ты уже в полёте. Пойдём сдавать билеты. Скажешь опоздал или чё там ещё.

— Пойдём.

Мне было очень хорошо на «старые дрожжи», после водки и коньяка с утра, а моему новому знакомому ещё «лучше». Видимо, он до нас дома хорошо «на грудь» принял или с кем-то прощался.

С трудом ему вернули неполную сумму за пропавшие билеты, мы взяли ему билеты на другой рейс.

— Я поеду, а ты смотри снова не проспи, — попросил я Николая, — лучше найди попутчика, поспрашивай, чтобы, если чё, он тебя разбудил. А я поеду в часть. Будь здоров, братишка.

— Будь! — ответил мне тот.

Я вышел на площадку перед аэровокзалом, где парковались автобусы, нашёл свободную скамью и присел. Посмотрел на авоську. Некрасиво, как-то. Достал недопитую бутылку коньяку, открыл её:

— За вас, братишки! Чтобы вы счастливо долетели.

И пригубил столько, сколько душа желала. Но в бутылке ещё немного оставалось. Нет, решил, больше не буду, уже «до чёртиков» набрался. Открыл канистру и слил оставшийся коньяк в неё. Пустую бутылку опустил в урну, что рядом со скамьёй. Вот теперь порядок.

Нужно было сесть на нужный маршрут, известных мне номеров здесь не было. Я расспросил у тех, кто ожидал, как и я автобуса и мне удалось узнать, каким номером я доеду, но не до части, а до конечной, которая располагается в непосредственной близости к мосту через реку Булльупе, разделяющая посёлок Болдарая от Усть-Двинска. Усть-Двинск был закрытой территорией и потому не все автобусы шли через мост, где даже знак был установлен с надписью «Стой! Запретная зона». Как нам говорили, этот запрещающий знак был поводом для задержания подозреваемых в шпионаже зарубежных или завербованных для работы на чужую разведку граждан.

Я вошёл в душный автобус и, из-за того, что на остановке собралось к этому времени много пассажиров, больше из-за вежливости, я стоял, держась за поручень и обильно обливался потом. В шерстяной голландке было очень жарко. Меня развозило и развозило от выпитого и жары.

С облегчением вышел на воздух справа от моста. Стерев пот со лба, надвинул беску на затылок, собрался подниматься на мост. Но, не тут-то было. Я даже и подумать не мог, что опасность меня будет подстерегать не при переходе через КПП части, а уже здесь из-за того, что в 100 метрах отсюда была расположена комендатура, видимо по тем же соображениям границы «запретной зоны» о которой я сказал выше.

Меня окликнул начальник патруля, прапорщик, в морской форме, заметив изначально мои, уж очень широкие брюки клёш со вставными клиньями и бескозырку, одетую не по правилам ношения одежды, во вторую очередь:

— Матрос, подойдите сюда.

Я поправил бескозырку и направился к патрулю, находящемся от меня в пяти шагах. И как я их сразу не заметил?

— Старшина первой статьи Иващенко. Прибыл из отпуску. Следую в расположение части, — представился я, немного сбиваясь.

Но прапорщика смутила не это даже, а то, что я приставил руку к бескозырке, а в руке на большом пальце, как на крючке висела авоська с канистрой.

— Это что такое? — спросил начальник патруля.

— Что? — не понимал я, пока не опустил руку и авоська с фляжкой не выскользнула из рук к ногам.

— Что это, старшина?

— Вода! — уверенно, насколько можно было ответил я.

— Разрешите, — попросил прапорщик, протягивая руку за поднятой мной фляжкой.

Я молча передал ему то, что он просил. А тот, медленно открутил и так же медленно, боясь, как кипятка из чайника или того, что из фляжки, как из лампы вылетит Джим. Вдохнув запах из нагретой тары, которую даже немного раздуло от нагрева, скривился, как девушка, которая хочет произвести на молодого человека впечатление совсем скромной, непьющей, невинной, как утренняя роса девушки.

Небось «шило» глушит и не кривится, а тут…, — подумал я.

— Пройдёмте с нами! — приказал начальник патруля.

И меня повели в комендатуру. А оставалось-то всего, максимум, пятьсот метров и я в расположении части. Не судьба. Опять, не судьба. Но обидно же, правда?! «Почему автобус не поехал через мост?» — не выходило у меня из тупо соображающей головы.

Глава III. Суд, да дело

В комендатуре у меня взял показания дежурный по комендатуре капитан. Составил опись изъятых вещей, а я по наивности и от того, что в голове висел изрядный туман, даже прочесть не удосужился, всё ли правильно записано.

У меня забрали ремень и шнурки. После этого капитан приказал конвоиру сопроводить меня в камеру.

Эта камера совершенно не была похожа на те, которые мне довелось видеть на «губе». Она была размером, примерно, 2,5—3 на 3 метра и большую часть её, по всей ширине и метра на два в длину, от стены, противоположной входной двери, были сбиты нары из сплошных и крашенных досок на высоте около полуметра от бетонного пола. Высоко, в той же, расположенной напротив входа стене, было сделано небольшое оконце с решеткой.

Меня разморило, кроме меня тут никого не было, и я решил, что лучшего, чем просто попробовать поспать, сейчас придумать невозможно. Я лег вдоль досок на бок, слегка поджав ноги и вскорости провалился в глубокий сон.

Проснулся я от того, что загремел засов и машинально, привстал и просунулся к краю нар, сел. Включился свет над дверью и ко мне вошёл мой старшина команды. Я поднялся и смотрел на него, в ожидании, что он скажет. Я перед мичманом Самариным казался гномом. Он был высоким плечистым человеком, с волевым лицом и большими цепкими ладонями, по которым уже можно было говорить о физической силе и хваткости рук, а сложи их в кулаки, вид был бы ещё внушительнее.

Что касается его голоса, то он вообще не вязался с внешними данными Валерия Николаевича. Голос был тихий и он голоса никогда не повышал, не то, чтобы услышать, как от других «сундуков» бранные слова и среди них, для связки, даже литературные. Я его уважал и мне было вдвойне неудобно, что именно ему пришлось забирать меня из комендатуры.

Он, несколько секунд постоял напротив меня молча, чуть покачав головой, а потом произнёс:

— Собирайся! Пошли в часть.

Мичман вышел. За дверью я увидел конвоира. Я пошёл вслед за мичманом, который направился к уже другому, сменившему незадолго до этого дежурному по комендатуре. На столе стоял мой портфель с продуктами, лежали шнурки и ремень.

— Забирай вещи. Проверь, деньги что у тебя там было ещё.

Я зашнуровал ботинки, вдел под лямки брюк ремень, одел бескозырку. Открыл портфель, там, как бы всё почти на месте. Авоськи и канистры не было.

— Тут нет моей канистры. У меня в авоське была канистра.

— Какая ещё канистра? — удивлённо произнёс «старлей», — вот опись изъятых вещей, деньги в рублях и копейки, вот содержимое портфеля, а никакой канистры у тебя не было.

— Как? — удивился я.

Старший лейтенант протянул, подписанный мной лист бумаги, где в перечне, действительно не было упоминания ни об авоське, ни о канистре, ни о содержимом её, тем более. Я всё понял, но не в моём положении поднимать бучу. Можно было прям здесь суток пять «губы» схлопотать.

Мичман пытался выяснить, о какой канистре речь идёт. Но я поспешил отшутиться:

— Да, приснилось что-то мне, видимо от твердого ложе.

Только теперь Самарин заулыбался. А мне было не до улыбок. Башка разваливалась от коньяка, дураки его пьют. А может и от водки или просто от количества спиртного выпитого за последние более чем сутки, а ещё, какой ты не крутой герой, но попал опять в передрягу и осознание этого начинало «точить» мой трезвеющий разум.

— Всё? — спросил старлей, — надеюсь, что больше не увидимся, — подумав, добавил, — при таких вот обстоятельствах.

— Надеюсь! — ответил тихо я, вспомнив поговорку: «От тюрьмы и от сумы не зарекайся».

Мы вышли из комендатуры, за рекой в стороне залива был багровый закат. Солнце уже село, а зарево затянуло небо до самого горизонта. Идти было недолго, мы поднялись на мост, откуда вид на залив был ещё красочней. Прошли через КПП и свернув налево, мимо химического полигона с подвалом для «окуривания», при имитации химического заражения, учебного корпуса, где обучались иностранные подводники и вот уже наша казарма.

Как ноги не хотели подниматься по трапу на второй этаж. Хотелось упасть вот здесь, у входа, в курилке на скамью и просидеть всю ночь до окоченения, так было неудобно перед парнями, которые, в первую очередь ждали даже не меня, а то, что я обещал им привезти в качестве презента.

— Тебя, что занести, — спросил Самарин, — пошли, пошли.

Он подтолкнул меня легонько так, что я чуть не ушёл в пике и еле успел ухватиться за дверную ручку, а в противном случае, дверь пришлось бы открывать головой и в другую сторону, внутрь.

«Сарафанное радио» сработано на высшем уровне. Когда я вошёл в кубрик, по выражению лиц было уже понятно, что о том, что случилось, знают даже ленивые, которым ничего не интересно. Товарищи, окружили меня и сочувствовали от души тому, в чём я, по большому счёту был виноват. Даже клёш на моих брюках в 35 сантиметров не мог бы вызвать тот резонанс, как признаки нахождения в состоянии опьянения и, ещё хорошо, что водка, которую я вез в часть не фигурировала в протоколах.

А с другой стороны, вот эти голодные взгляды, взявших меня в окружение молодцов, они не столько пирожков ждали и того же сала, сколько того, что по ясной причине не фигурировало в протоколах. Всё очень просто, как дважды два. Видимо, принимавший меня в комендатуре капитан, сейчас сидит дома в пижаме, смотрит по телевизору футбол и периодически, сказав жене, что пива для просмотра футбола купил, попивает водочку, предназначенную вот этим голодным от этого матросам и старшинам.

— А ты, что не догадался водку в грелку и в портфель сунуть, а продукты можно было бы и авоське нести, все так носят и ничего.

— Знал бы, где упаду, Хус, я бы соломки подстелил. А по большому счёту, мне нужно весь жизненный путь соломой застелить. Так как падать часто приходится, а так, упал, но без шишек и синяков.

— Ладно, дайте страдальцу поспать по-человечески часа полтора, а после отбоя поднимем и поговорим. Щас на камбуз кого-нибудь из «карасей» пошлю, пусть чаю принесут к пирожкам. Нужно же будет их «приговорить», пока ещё грызутся, — подытожил допрос, который пытались надо мной учинить, Вова Урсулов.

Я прилёг на свою койку, которая отдыхала полмесяца от меня, но уснуть, конечно, не мог. Мысли о том, что теперь ожидать начинали беспокоить меня. Но, с другой стороны, дело сделано и какая разница, что будет? «Дальше Кушки не пошлют», вспомнил я такую поговорку и то, что там должно быть ещё несёт службу сын бабульки, которому я, проживая на квартире в Зернограде, подписывал посылки, собранные заботливыми материнскими руками. Да и в космос за это не сошлют, а вот «губы», видимо, не миновать. Хотя я и так сколько её обходил. Пора узнать её изнутри, а не в карауле.

По привычке, после отбоя, когда движения в кубрике практически затихли и не спали только те, кому это разрешалось, мы приступили к трапезе. Правда на этот раз она была не веселая, для меня, как минимум. Да я-то и кушать не хотел, чая, хоть и не горячего уже попил с удовольствием, хотя, какой это чай, с камбуза — тёплая водичка.

Рассказывал я нехотя о том, как дома и все ответы сводились к одному — «дома и солома едома». Я больше рассказывал о том, какая дома весна, чудесный цветущий май на юге от балтийской весны, конечно, выгодно отличается. Я постоянно пытался перевести разговор на тему, а «как тут служба?», но у меня это плохо получалось.

И, так как врать я до сих пор не научился, да и не научусь уже никогда, не хочу просто врать и не буду, то пришлось, хоть и отнекивался изначально, признаться, что на отношениях, а вернее, на переписке с девушкой, которой я писал длинные письма, «поставлен крест» и я свободен, как буревестник, вспомнил я песню Максима Горького. И почему она песней называется, скорее стон, крик призыва, буйства души. Видимо потому и вспомнил, что в его положении скоро должен оказаться уже я. Когда это произойдёт, завтра, послезавтра — не знаю.

В курилке подошёл Хусин и по-дружески спросил:

— Сань, может в сундучок «нырнём», да поправишь своё здоровье? На тебя смотреть даже жалко.

— Брат, жалко, не смотри. Не нужно ничего, это лишнее. Я должен это всё прочувствовать и пережить, иначе, если этого во мне происходить не будет — я пропаду, просто, как личность пропаду. Понимаешь, брат?

— А, что теперь казнить себя?

— Нет, просто нужно побыть самому с собой, подумать, «с какой ноги начинать шагать дальше». Для как такового стимула служить, в плане рьяно, примерно, как бы зарабатывая поощрение, чтобы доказать всем, что я не хуже, а в чём-то и лучше других, уже нет смысла. Думаю, выбрать среднее, служить честно — это однозначно, иначе я не умею, не имею никакого права и не только из-за данной присяги. Я, просто, не могу пакостить кому-то и за что-то, а делая себе неприятно, тем самым наказываю только себя, другие же от этого не страдают — вот, что важно, — говорил вслух, думая, что отвечаю своему внутреннему голосу и меня никто не слышит.

— Ну ты философ! — откровенно удивился мой близкий товарищ.

— Ты лучше скажи, ты со Светой встречался в увольнении? — решив сменить тему, спросил Хуса.

— Сань, ты мог бы прямо спросить, видел ли я твою Иринку. Приезжала в первый выходной, после твоего отъезда. Обиделась, что ничего ей не сказал. Сказала, если захочет с тобой разговаривать, то это будет «крупный разговор».

Я засмеялся от души, впервые за сегодня, уж точно, это была самая приятная новость. Значит я кому-то нужен, это замечательно.

— Чего ты ржёшь? Серьёзно, так и сказала. А Света проговорилась, что ей говорила: «Поехал к своей казачке. Можно подумать, что я хуже. Ну, пусть только приедет — узнает, где раки зимуют…».

Я засмеялся ещё сильнее и не мог остановиться.

— Не веришь? Спросишь у нее, в увольнении… Это же тебя, наверное, и увольнения лишат, да?

— Какое увольнение, Хус? Мне «губа» корячится. А смеюсь я с того, что ты сказал, «там, где раки зимуют», из-за того, что я знаю где, я же Камбала, с Раком дружу. Извини, брат, рассмешил. Пойдём. «Утро вечера мудренее».

После завтрака, уже по традиции, я столкнулся с быстро идущим из своей каюты «кэпом». Его походку можно было отличить среди тысяч, такая она была характерная и не по годам старческая.

Увидев меня, он практически шарахнулся, как от приведения, возможно, что это был его юмор, что горькой пилюлей отзывался у меня в душе. Все его нравоучительные высказывания были всегда «в десятку» и такими, какие никто больше, кроме него не мог никогда сказать, при том не повторяясь.

— Знаешь, кто ты?

— Так точно, товарищ командир. Камбала.

— А, что ты сделал, знаешь?

— Проступок нехороший, товарищ командир.

— Нет, ты не проступок сделал. Ты наср… мне в карманы и ода полные…

Я машинально посмотрел на карманы его кителя, в которые были опущены руки, как будто они у него мерзли и таким образом он хотел их согреть. Командир смотрел на меня немигающим пристальным взглядом, пытаясь, как бы добраться до самого нутра и прощупать его. Я стоял, словно загипнотизированный, как кобра под музыку дудки факира.

— Да, нас..л мне в карманы и ода полные. Смотри!

И при этом, «кэп» резко выдернул руки из карманов, а мне показалось, что сейчас из них вывалится то, о чем он сказал и всё это — моя «работа». От неожиданности я машинально отстранился от командира, пока стена коридора не стала преградой к отступлению. Видимо, на моем лице изобразился испуг или ещё что-то, что заставило «кэпа» толи улыбнуться, толи, что вернее, усмехнуться надо мной. Он заправил носовой платок, наполовину высунувшийся из кармана, и проследовал по коридору дальше.

Я долго не мог прийти в себя, а те, кто стал свидетелем этого урока, в очередной раз проведенного для меня, сдерживали себя, прикрывая даже рот, чтобы не заржать по лошадиному. Сегодня на построении дивизиона все прошло тихо. Видимо, ещё сведения комендатуры, задержались в дежурной части дивизиона и не дошли ещё до комдива.

Как говорят: «Семь смертей не видать, а одной не миновать», так и в моем случае. День прошёл хмуро и даже не от ожидания неминуемого наказания, а от того, что после дома была такая сильная ностальгия, что не передать. Будучи дома, я даже рвался сюда, на службу, а теперь уже пожалел, что так бесцельно практически провёл отпуск. Но, что было, то было, ничего назад не вернуть.

На другое утро, при построении дивизиона всё было, как всегда изначально. Это из тех установленных воинскими положениями ритуал, в котором, практически, ничего не менялось, кроме, может быть того, что в прошлом году был другой комдив, всеми уважаемый и даже любимый, а сейчас тот, кто в большей степени строгостью и мимикой Луи Фюнеса, кроме того, что с него смеялись от этих вот ужимок, которые, конечно, он сам не видел. Даже мичманы и офицеры позволяли себе передразнивать комдива, чего и подумать не могли о прежнем. Это не наговор на человека, это те впечатления и факты, которые чувствовал, видел и знал.

После завершения обязательных традиционных мероприятий приветствия и осмотра личного состава, командир дивизии подозвал своего адъютанта и взял у него лист бумаги. Потом, мельком взглянув на лист, сказал:

— У нас в дивизионе опять ЧП. С такими чудовищными фактами разгильдяйства я не намерен мириться. Мне поставлена командованием Военно-морской базой задача искоренить пороки, пережитки прошлого и упущения предыдущего командования дивизиона и я намерен «калённым железом выжигать всячески в подчинённых мной подразделениях пьянство, дезертирство, разгильдяйство и ненадлежащее отношение военнослужащих к своим должностным обязанностей, нарушению статей Уставов и самого святого, Присяги Родине. Пока я на этом посту этому не бывать никогда.

В конце пламенной речи комдив вошел полностью в образ известного французского актёра и речью и особенно мимикой и жестами. Пауза в несколько секунд показалась вечностью. Учащенно билось сердце и хотелось, чтобы всё быстрее завершилось.

— Старшина 1-й статьи Иващенко, выйти из строя!

Я положил руку на плечо стоявшего в первой шеренге впереди меня матроса. Когда тот сделал шаг вперед и затем вправо, я сделал четыре шага вперёд, остановился и выполнив движение «кругом», остался стоять по стойке «смирно» перед строем.

— Смотрите, все смотрите! Вот такие, как он будут, в случае войны стрелять вам в спины, — сделав паузу, продолжил с ещё большим ударением на эти слова и тыкая в меня пальцем, — в спины, в спины!

Пройдя мимо меня, развернулся, посмотрел в мою сторону и произнёс:

— Приказываю, разжаловать! Исполнить немедленно перед строем. Пусть другие видят, что их ждёт такая же кара за нарушения и совершенные преступления.

Старшина команды мотористов засуетился. Он знал, что нужно было прилюдно, перед строем срезать лычки. Ситуация критическая. Он шепнул что-то молодому мотористу и тот, сорвавшись с места, не побежал, а полетел в казарму. Благо, что она в 50—60 метрах от места, где по принятому распорядку выстраивалась наша команда. Каждая из команд и служб знали свои штатные места.

А я стоял и меня разрывало чувство несправедливого обвинения в грехах, которые мне заочно наперед приписывают. С такими мыслями к личному составу, я так подумал, побед не дождёшься и не потому, что подчиненные никудышные, а потому, что их хотят такими сделать. Эх, товарищ капитан 1-го ранга, как же вы ошибаетесь во мне в первую очередь.

Не я буду стрелять вам и моим товарищам в спины. Возможно те, послушные служаки с длинным языком, который им нужен совсем не для изречения умных мыслей, их нет, они простые исполнители воли начальства. И в случае чего, не дай Бог, первыми поднимут руки и пойдут, подняв на сломанном стволе молодой русской берёзки обхезанные от страха кальсоны, изначально бывшие белыми…

Я, товарищ комдив, из тех, кто даже в пьяном угаре буду рвать зубами чеку гранаты, когда рука, которой это можно было бы сделать, перебита вражеской пулей и, если посчитаю ситуацию безнадежной, взорву себя вместе с врагами нашей Родины. Я — русский до мозга костей: я — русский по духу; я — русский и мне не чужды русские традиции, язык, обряды, духовность и нравственность; я — русский матрос, я потомок великого императора и флотоводца, мою силу духа не превзойти ни одному оккупанту, пожелавшего завоевать, хоть пядь русской земли; я — русский и знаю, что означают понятия долг и честь, и не стоит мне приписывать все грехи, не совершенные мной и того, что и в мыслях мне чуждо держать, а не то, что совершить; я — русский, грешный, как и все, в принципе люди, только в разной степени, так и судите же меня за мои грехи; я — русский и готов понести наказание за совершенный дисциплинарный проступок, а не преступление, вот и наказывайте меня за это; я — русский и «Капитал» я не писал, хотя знаю, кто его написал, но если меня будут враги пытать, не признаюсь; я — советский военнослужащий, сын многонациональной страны, у нас в экипаже есть представители почти всех национальностей, мы живём дружно, как братья и никто никого никогда не упрекнул другого в национальной принадлежности; я — тот, над кем вершится суд и надеюсь, что он будет справедливым.

Мои мысли перебил, прибежавший «карасик». Комдив до этого, поняв заминку, но терпеливо дожидался «вынесения приговора», прохаживался вдоль строя дивизиона, но больше за моей спиной.

— Что мешкаете? Срезайте ему лычки!

Мичман Самарин объяснил молодому матросу, который и бегал в казарму за бритвенным лезвием, что нужно делать. Матрос подошёл ко мне с явным испугом, смотря мне в глаза.

— Витя, приказали, делай дело, режь. Не волнуйся, за это тебя никто не накажет, — успокоил я матроса, который стоял в нерешительности перед уже старослужащим, «подгодком».

Матрос начал аккуратно срезать нитки, которыми были пристрочены лычки к погонам робы. Руки трусились, и я его успокоил ещё раз, чтобы тот уверенней был, иначе порежет мне всю робу. Срезав по одной лычке с каждого погона, матрос стал в строй. Кто служил, знают, что разжалование производится на одну степень. И меня должны были разжаловать до старшины 2-й статьи.

— Все! Все срезайте! — закричал комдив, подойдя проверить исполнение его приказа.

Матрос выскочил из строя, чуть не уложив в положение «лежа» впереди стоявшего сослуживца, забыв предупредить, что выходит из внутренней шеренги. Его взгляд вновь был растерянный и испуганный. После такого крика, если вдобавок и неожиданного, можно даже заикой стать.

Не знаю, сколько тянулась эта унизительная процедура, но она была мучительна и камнем легла на душу. И винить в этом было некого. Да и вообще, не люблю, когда кто-то пытается оправдаться, обвиняемого кого угодно и что угодно. Это смахивает на стукачество.

Комдив высказал в заключение ещё какие-то «крылатые» и колкие высказывания с обвинениями и угрозами. Но я это уже не слушал, потому что, эти слова, как и изначальные обвинения, по большому счёту и в большинстве своём адресовались каким-то мистическим врагам, а себя таковым не считал. Прости меня, Господи!

На построении команды был зачитан приказ командира корабля, в котором, закономерно было объявлено «семь суток ареста с содержанием на гауптвахте».

Все, кто неплохо изучали дисциплинарный устав, знают, что запрещается за один и тот же дисциплинарный проступок применять несколько дисциплинарных взысканий. Но для кого это было когда-нибудь ограничением наказать, как говорили «по полной» — никогда. Прав тот, у кого больше прав. Комдив применил два наказания, лишив двух званий одних махом, командир использовал свои права и наказал за дерзость Камбалу, теперь очередь осталась за командиром БЧ-5 и старшиной команды мотористов.

Какие там остались наказания? Выговор и строгий выговор — это не серьёзно после разжалования до матроса и 7 суток ареста. Можно лишить меня очередного увольнения, для начала на одно, а потом ещё найдётся за что наказать. И наряда три вне очереди дать. Вот «караси» покуражатся, если, конечно, кто-то из объявивших будет контролировать исполнение этого наказания. Думаю, что мичман Самарин не настолько «кровожаден», а вернее сказать, он вообще слишком добр, чтобы даже объявить наказание. Уж за полтора года службы, думаю, что был повод наказать, но ни одного наказания от его имени я не получил.

Что касается механика, тоже не могу вспомнить никаких наказаний, а поощрения были и не раз. Так, что может быть на том всё и закончится, думал я, размышляя по поводу событий этого дня.

Зря я успокоился так рано. Я упустил ещё важную составляющую. На следующее утро в красном уголке висела красочная карикатура на меня, где я в широких брюках клёш, с красным носом (это чуть-ли не клеше всех карикатур на кого быто не было) и с бескозыркой на затылке, а текст я и читать не стал. И появилось объявление, что сегодня в такое-то время состоится комсомольское собрание, в повестке дня один всего вопрос «Рассмотрение поступка матроса Иващенко».

Как я забыл за комсомол. Но меня другое удивило, как быстро сработано. Это точно так, как коммуниста, совершившего преступление, исключали из партии задним числом, чтобы на момент преступления он был беспартийным. А иначе — пятно на партию. А здесь, явно и понятно, что совершал проступок-то не матрос, а старшина. Да, Бог с ними. Хотя комсомол и Бог никак не вяжутся. Забираю свои слова обратно. Чёрт с ними!

Собрание было открытое, на нём присутствовали и коммунисты, скорее для острастки, чтобы комсомольцы не проявили солидарности с виновником. Начал собрание секретарь комсомольской организации мичман Дмитрий Гаврилов:

— Довожу до сведения комсомольцев факт задержания комсомольца Иващенко в нетрезвом состоянии патрулём комендатуры. Произошло это в день пребывания матроса Иващенко в отпуске. Во время задержания на нём была неуставная форменная одежда, что является нарушением правил ношения форменной одежды матросами и старшинами.

Данный проступок не остался без внимания и наказания командованием: старшина разжалован до звания матрос приказом командира дивизиона; командиром корабля нарушителю объявлено семь суток ареста с содержанием на гауптвахте.

Нам необходимо осудить поступок комсомольца, предложить возможные взыскания и принять решение, после обсуждения и голосования. Какие будут предложения, товарищи.

— Пусть он сам нам расскажет, так ли всё было, — пытался дать мне возможность высказаться Владимир Молдован.

— Вы, что не доверяете правдивости информации, предоставленной нам из комендатуры, старший матрос Молдован? — спросил присутствующий на собрании лейтенант Протасов.

— Что говорить. Факт проступка подтверждаю. — коротко ответил я на просьбу Владимира.

— Ну, вот видите. Нам остаётся внести предложения о наложении взысканий. У кого есть предложение?

— Строгий выговор объявить и все дела, — с ухмылкой высказал предложение Туров.

— Я хочу спросить, а у комсомольца Иващенко были взыскания до этого? И были ли поощрения? — задал вопрос лоб в лоб Хакимов Хусин.

— Ну не было пока ещё. Но сейчас речь не об этом, а о имеющем место проступке. Что мы будем старые заслуги вспоминать. Факт — есть факт.

— Раз не было взысканий, то нужно объявить просто выговор и все дела, — высказал своё мнение Хусин.

Его поддержали другие, по «красному уголку» прокатился ропот.

— Тише, товарищи. Я считаю, что для такого проступка выговора будет мало, — продолжил председатель собрания, — строгий выговор нужно объявлять, вне зависимости, были до этого взыскания или нет. Проступок серьёзный.

Мне становилось тошно от процедур «для галочки», я, не вставая с места предложил:

— Не нужно строгого выговора, — все притихли, ожидая слов раскаяния, — чистить нужно ряды комсомола, не место таким в рядах славного комсомола, — я сказал с сарказмом, но большинство восприняли, как вызов.

— Да он ещё и дерзит. С такими взглядами не достойно быть в рядах комсомола. Я предлагаю удовлетворить просьбу самого совершившего проступок. Больше мнений нет? Переходим к голосованию.

Я поднялся и вышел из «красного уголка». Сел в курилке и закурил. Слышал обрывки фраз в процессе голосования и знал ещё то, что мой поступок с самовольным покиданием собрания будет одним из определяющих, при вынесении вердикта.

Не прошло и десяти минут, как комсомольцы «высыпали» в большинстве своём в курилку на обсуждение. На многочисленные вопросы, почему я так сделал, ведь всё обошлось бы строгим выговором в худшем случае, ответил:

— Я сделал выбор и наказал сам себя. Ни общее собрание, ни комитет комсомола, а я, понимаете, я сам себя наказал. Имею же я сам себя наказать или нет, а? Это наказание нарастало, «как снежный ком» и на данном этапе, я считаю, что это будет справедливо, — вполне серьёзно ответил своим товарищам.

Все смотрели на меня недоумевая. Они забыли, что обычная «рыба», юлила бы хвостом, изворачивалась, уходила от неминуемого наказания, давала клятвенные заверения и обещания, что такого и подобного больше никогда не повторится, но они забыли, а кто-то и не знал пока ещё, что я отличаюсь от тех тем, что я «рыба-камбала».

Глава IV. Служу Советскому Союзу!

— Дня через три на гауптвахте будет место, готовься, поедем, — сообщил старшина команды, мичман Самарин.

— Да, хоть и сегодня. «Раньше сядешь — раньше выйдешь», — пока ещё пытался шутить я на предложение занять один из «люксовых» номеров на гауптвахте Рижского гарнизона.

***

И сразу всплыли приятные воспоминания. Начало апреля, а в карауле разводящим. Сижу в караулке. Здесь два телефона, один для внутренней связи, а второй городской. Первый развод караула произведён и теперь смена караула будет в 22 часа. А значит, выходим в 21—30, прокручивал я себе в голове план.

Я удивлялся, как молодой «бестолковке» порой рождались гениальные, а порой такие планы, которые приводили к крушению всего ранее достигнутого. Кто строил дворцы из домино, тот знает, что одно неловкое движение и весь труд, вложенный в создание «шедевра» насмарку. Домик рассыпался за секунду.

Вот так и сейчас, я продумывал план, с одной стороны такой заманчивый, а с другой стороны, приводящий к серьёзному нарушению Устава караульной службы. Служивые люди знают, сколько различных Уставов нужно изучить на службе, чтобы…, чтобы потом, зная их, всё же нарушать.

Я уже две недели не виделся с Иришкой из-за того, что на прошлой неделе было штормовая готовность и увольнения на берег были отменены, а теперь вот, караул. Но этому есть и явный плюс, место караула-то — Старая Рига, а это значит, что совсем недалеко, в 20 минутах отсюда живёт Иришка. Но, как же встретиться, сюда никак нельзя её провести. Нам выходить без надобности и исполнения должностных обязанностей, тоже запрещено.

Но ведь на смену караула уходит не меньше, чем минут сорок-пятьдесят. Задерживаться после развода никак нельзя, если караул с разводящим задерживается больше чем на 5—10 минут на маршруте, могут поднять «тревожную» группу. Как известно, в караул заступают с боевым оружием и по ночному городу идут три вооруженных автоматами и боекомплектом патронов военные.

Не хочу стращать никого, но даже в сводках я не помню, чтобы было сообщение о нападении на вооруженный караул с целью завладения оружием. Это же не лихие 90-е, а мирные 70-е годы, когда подобное и в голову не приходило.

Я поднял трубку, когда в караулке не было начальника караула, у него для отдыха было отдельное помещение и немного подумав, набрал знакомый мне номер. Трубку подняла мама Иры:

— Алло!

— Здравствуйте! Иру можно к телефону?

— Кто её спрашивает?

— Скажите, что Саша.

Я с волнением ожидал, когда подойдёт Ирина, а в трубке слышались приглушенные разговоры, видимо мать говорила с дочкой в соседней комнате.

— Да, я слушаю. Саша, это ты?

— Привет, Ириш! Ты чем занята?

— Да так, ничем, в общем. А, что, ты не в самоволке?

— Вот, как раз и наоборот. Я на службе, но, не поверишь, совсем рядом от тебя нахожусь.

— Не поняла.

— Если у тебя есть желание встретиться на полчаса, то мы можем это сделать. Ты как?

— Я только за. А где и когда? — на удивление с восторгом поинтересовалась Ира.

— Будь на площади у входа в Домской собор в 21—30. Сможешь?

— Да, конечно. Ещё больше двух часов, буду. А ты в самоволке? Скажи честно. А-то я волнуюсь, чтобы тебе не влетело.

— Не волнуйся, дорогая, я на службе, в карауле. Всё хорошо. Я буду чуть позже, может быть через 5—10 минут после указанного времени. Ты, главное, будь. Поцелую при встрече. Пока!

Вот это дело. Настроение приподнялось. Я обдумал, что и как всё будет происходить. Боже мой, целых полчаса с Иришкой наедине. Что может быть лучше? Даже не знаю, ничего лучше я и придумать не мог.

За несколько минут до выхода караула, предупредил караульных, которые должны идти со мной на смену, что они должны делать, когда мы дойдём до Домского собора. Оба заулыбались, а один спросил:

— А, если…

— Никаких если, — не дал я ему даже досказать, понимая, что он опасается, что ему за это влетит, — кто разводящий? Правильно, я. Вот мне, если что и влетит.

Мы шли по привычному мне маршруту, я уже пару раз заступал в караул, но в те разы я шёл по этому же маршруту, изначально замыкающий, как караульный дальнего поста. Сейчас все было иначе и не только из-за того, что я сказал. Я был разводящим и вел, шагая первым в строю своих караульных, которые должны были сменить тех, которые уже отстояли свою вахту. Всё было так, как быть должно, за исключением того, чего быть никогда и ни при каких условиях не должно. Но есть поговорка: «Если нельзя, но сильно хочется, значит можно», по этому сюжету и развивались события.

Привычно я повёл караульных по центру бульвара Кронвальда, затем свернули направо на улицу Комьянантес и вышли на Домскую площадь. Я умышленно шёл скорым шагом, чтобы по пути нагнать пару минут, которые мне ох как нужны скоро будут. У Домского собора в это время суток было пустынно, только одна фигурка маячила у пока ещё не засаженного газона перед собором.

У меня сердце забилось чаще. Конечно, не узнать Иру я не мог. Это она ждала меня и постоянно вращала головой, не зная откуда меня ожидать. Не доходя до Ирины метров пятьдесят, я остановился, повернулся к караульным и спросил:

— Мужики, вы все поняли? Сменитесь сами, я караульных первой смены по телефону предупредил и разбудил, кто спал. Поэтому заминки не будет со сменой, там без этих штучек «караульный такой-то пост сдал», а сменились и неспеша уже назад, чтобы те орёлики шли сюда. Поняли? Неспеша. Они должны быть здесь где-то в 22—15. Всё, вперед. Не останавливаться, кто быто не был, если будет останавливать. Вперёд, за вами будущее флота.

Караульные продолжили путь по маршруту, я свернул влево и подошёл в Ире. Та стояла с растопыренными глазами, не ожидая увидеть меня таким здесь.

— Ты меня в плен будешь брать, морячок? Я согласна на плен, если ты будешь всегда со мной рядом.

— Ну, конечно, буду рядом, пока смерть не разлучит нас.

— Ну, зачем о грустном, какие наши годы, милый?!

— Ты права, дорогая. Пошли вот туда, обойдём немного собор справа, там есть скамья и с площади нас не видно. А тут на виду, как-то не очень, тем более что я на службе и с оружием.

Мы прошли за собор, где на скамью, под ещё пока не ожившем после зимы деревом, падала тень от фонарей, расположенных на площади. Присели. Я снял автомат с плеча и перебросив через спинку, прислонил к скамье, подсумок с рожками патронов к автомату и планшет с образцами печатей повесил на угол спинки скамьи, выполненный из чугунного литья с орнаментом.

— Иди ко мне! Я так по тебе соскучился, — растопырив объятья, подсунулся ближе к своей девушке.

— И я…, — только и успела ответить Иришка, как наши уста надолго замкнулись в нежном и следом за ним уже страстном поцелуе, вызывающем душевные волнения и потаённые желания.

Шкодливые руки нашли быстро лазейку между пуговицами весеннего укороченного пальтишка, после чего полы его приподнялись и оголили красивые колени и аппетитные бедра. Кровь, в избытке выталкиваемая сердцем не просто поступала в первую очередь но и питала кору головного мозга, она пробуждала желания, которые необходимо было контролировать и вовремя пресекать, хоть это и было очень трудно сделать.

Какое счастье, я вам скажу, что в те годы девушки практически не носили брюки даже зимой. Всё-таки имеется большое отличие и особое удовольствие ласкать девичьи бедра через чулки, даже тёплые, чем через брюки или, тем более джинсы. И ещё оставалась «догнать» упущенной, проверив, на всякий случай, колени и опуститься ниже, вплоть до высоких сапог. А обратное движение вверх, высота «подъёма» зависела от строгости и расположения хозяйки того, в чему вы стремились, были нацелены и позволяла ваша распущенность.

В этом плане, у меня, хоть и не с первого раза, но «тормоза срабатывали» неплохо. Пять раз повторять одно и тоже мне не нужно было, я со второго понимал, так как третий мог оказаться последним, на сегодня, как минимум, пока хозяйка недоступных «вершин» не станет менее строгой и ей вновь захочется ласки, а этого добра и в душе моей и в моих, не успевших загрубеть от работы с высокими температурами или другими вредными факторами.

Даже при слабом освещении я видел, как пылают румянцем щеки красотки, которая каким-то образом уже сидела не рядом на скамье, а у меня на коленях. Так было в разы удобнее и приятнее, я вам хочу сказать. Да вы и сами знаете не меньше моего. «Кого учить, вся грудь в ракушках», как говорится.

Мы говорили совсем мало, да и о чём можно говорить, когда время очень ограничено, а хочется получить по максимуму удовольствия от общения. Не с товарищем же встретился за полмесяца первый раз, а с девушкой, которая мне очень нравилась и по которой я, честно признаюсь, скучал. Как хорошо, что часы на башне Домского собора располагались у нас за спиной, иначе, глядя, как быстро убегает время, можно было бы себя до белого каления довести.

А так, ещё издали я увидел приближавшихся после смены караульных, они шли медленно по центру площади Гердера по направлению к Домской площади мимо собора и мимо нас с Ирой, конечно.

— Пора! — я поспешил обцеловать всё и много раз за считанные секунды, чтобы Иринке мои поцелуи дольше напоминали обо мне и, надеюсь, что доставляли при этом моменты душевной теплоты и добрые трогательные чувства, если не говорить больше. А больше и не нужно было. Этого и так, с головой достаточно.

Сблизившись со своими караульными и заняв место ведущего, повернул голову в ту сторону, где мы только что расстались и увидел стоявшую в том же положении девушку, со сложенными на груди руками. Ну прям Ассоль, не иначе, подумал я, а внутри что-то ёкнуло, защемило и не хотело долго отпускать.

***

После отпуска и все, что произошло за этим, я не то, чтобы сложил руки, не то, что устал физически добиваться чего-то, доказывать кому-то и в первую очередь, конечно себе — нет, что-то внутри надломилось. Появилась некая апатия ко всему происходящему.

Я не психолог, но вполне возможно, что у меня происходил возрастной кризис или ещё что-то, на что отложили отпечаток события, произошедшие за последние полмесяца. Как долго он продлится, не знаю. Я знаю одно, мне нужно как-то и чем-то отвлечься от мыслей. «Губа», конечно, «губой», от нее не уйдёшь, но я говорю о перспективе.

Одно я уже сейчас решил для себя, приду с «губы», сразу запишусь в библиотеку, хочется что-то почитать, даже то, что ещё в школе отталкивало, не хотелось, а теперь я ощутил необходимость в этом. Мне нужна была подпитка, не физическая, я был физически силён и тренирован, во многом от того, что нас гоняли и очень даже, мне нужна была духовная пища, книги.

Я смотрел равнодушно на то, как Витя Туров активизировался по поводу того, что мне не место быть командиром отделения: «Где это видано, чтобы старшинами матрос командовал?» — не унимался старшина второй статьи. К механику он больше с этим вопросом не подходил и искал удобного момента, чтобы обратиться прямо к командиру.

Когда подвернулся более-менее подходящий момент, по мнению самого Турова, он подошёл к «кэпу» и прямо спросил:

— Товарищ командир, скажите, когда у нас в команде беспредел закончится? До каких пор мной и другими в отделении мотористами будет командовать матрос Иващенко? Разве так должно быть?

— Витя, благодари Бога, что тебя на береговую базу не списали. Известно, какой ты специалист. Знаешь, мне служить осталось всего год и ухожу на пенсию с вашим призывом. Если тебя поставить командиром отделения, ты же нас всех утопишь при первом же погружении. Не зли, хоть ты меня. Что-то не нравится — пиши рапОрт.

Уже после отсидки на «губе» меня позвал к себе командир. Я и предположить не мог о чём пойдёт речь.

— Ты знаешь, что за всё совершённое нужно отвечать. За хорошее и героическое полагается награда, за плохое — наказание?

— Товарищ командир, а разве я ещё не искупил вину, отсидев семь суток, что вы объявили, да ещё трое суток «ДП», что заработал уже там? Званий всех лишили, из комсомола исключили, в увольнение просился на субботу — механик отказал, говорит, что рано. Ещё подумай, полезно.

— Помнишь или уже передумал идти в торговый флот, ты просил, чтобы к демобилизации я тебе написал характеристику-рекомендацию? Я-то могу, но какая она будет и стоит ли вообще такую писать, тебя же с ней не возьмут. Соврать, чего я не могу сделать, так ты и там себя покажешь.

— Да, не хочу я уже больше в море, ни в торговый, ни в рыболовецкий флот. Дослужу как, поеду землю пахать, да сеять. Меня земля к себя, что магнит тянет.

— Да, ещё, тут твой товарищ, Туров тебе товарищ или как?

— Ага! Лучший! — язвительно ответил я.

— Он просит, чтобы тебя с должности командира отделения сняли. Что поэтому думаешь?

— Поэтому не я, а вы должны думать и решать. Я человек маленький, матрос, спросили бы о ком-то, а о себе, что я могу сказать. Не справляюсь — снимайте, есть другие основания — ваша воля, я обязан подчиняться любому вашему приказу. Вы мой командир и я благодарен вам за ваши уроки, которые на всю жизнь и уважаю, как командира и человека.

— Я по-другому спрошу, как ты думаешь, Виктор Туров справится, если я его вместо тебя поставлю. Только честно скажи.

— Честно скажу, если решили менять меня, любого из отделения ставьте — справится. А, если нужно будет, я помогу овладеть знаниями и умениями. Виктора не советую и не потому, что он целый год на меня кляузничает. Как говорят «собака лает — караван идёт».

— Хорошо. Тогда ещё одну точку нужно над «и» поставить. Ты писал рапОрт о желании повысить классность. Уже год, как сдавал на 2 класс. Я знаю, что ты сдашь на 1 класс и считай, что он у тебя есть, но без оплаты за классность, конечно. А вот разрешить сдавать не могу.

— Видимо мне теперь все планы на всю жизнь из-за одного проступка придётся пересматривать. Товарищ командир, а жениться хоть мне можно будет или в ЗАГСы тоже соответствующие рапОрты по мою душу направлены?

— Шутишь?! Это хорошо. Значит не все потеряно. Вопросы есть? Нет. Иди служи дальше, матрос, командир отделения.

Я услышал и усмешку в словах командира и то, что меня порадовало — это то, что он мне по-прежнему верит. А «бьёт» лишь потому, что «за одного битого двух небитых дают». «Спасибо вам, товарищ командир за это!» — подумал я, выходя из каюты командира.

— Ну, что тебе «кэп» сказал? Чего он тебя вызывал? — с явным интересом не унимался, танцуя вокруг меня Витя Туров.

— Витя, отвянь. Он сказал, что мичман Самарин от нас переводится куда-то, рапОрт уже написал, а замены нет. Вот командир думает и меня спрашивал, как заместителя командира команды: «Есть ли у нас достойные кандидатуры на должность старшины команды?», ну я честно ответил: «Я мог бы, но наказан, звания нет, а вот Туров бы, думаю смог бы, рвение, как у пса у него…».

— Врёшь?! Что вот так и сказал?

— Ну ты знаешь, я же такой, что молчать не стану, правду-матку режу, как хлеб в хлеборезке. Не веришь? Иди сам спроси.

— Да? Не-а, я сначала у старшины спрошу, точно он уходит или нет.

— Дело твоё. Но я бы на твоем месте не зевал, забивал бы себе место первым, желающих хватает, сам знаешь.

— Ух, будешь потом у меня пищать, я тебе не Самарин, тот тебя не трогал. За увольнения забудешь. Все жалели его, смотри кто бы меня так пожалел? Чи и не специалист. Да я не хуже, даже лучше.

— «Пожалел волк кобылу, оставил хвост да гриву…» — отходя от надоевшего Витьки, произнес уже больше для себя.

— Чего ты там говоришь? — не унимался будущий «старшина команды».

***

До двух лет службы, служба меня плющила. После двух лет, я начал плющить службу и на службе во всех смыслах. От удовольствия помять на сложенной койке кровать, когда лень одолевает — это завсегда, пожалуйста, жилы, как прежде уже, однозначно, не рвал, но там где требовалась моя помощь, даже в прямом, физическом смысле — это тоже завсегда, пожалуйста, что касается прежнего рвения в службе, то оно, естественно сникло, хотя и нельзя сказать, что я служил спустя рукава.

Что касается специальной подготовки и помощи молодым специалистам в овладении сложной техникой — это завсегда, пожалуйста, что касается защиты чести экипажа и морского братства — это всегда и без принуждения, пожалуйста. Хотя, мне стало не столь важно, верят мне или нет. Я и раньше доказывал всегда всем, а в первую очередь себе в том, что я могу, я сделаю, я добьюсь и не хуже, а чаще лучше многих других.

Как я решил, что новую жизнь начну с духовного обогащения, пошёл в библиотеку, где я до этого не был даже записан. А, когда было читать книги? Служба, работа, вахта наряды по очереди и вне очереди — выспаться некогда было. Сейчас — другое дело.

Когда меня библиотекарь спросила, а какая литература вас интересует, я спросил вопросом на вопрос:

— Я очень давно ничего не читал. Теперь думаю, что стану вашим постоянным читателем. Подскажите, а что сейчас читают чаще, что пользуются повышенным спросом?

— Знаете, сейчас идёт тенденция к тому, что читают не классику и не детективы, а свежие произведения наших отечественных авторов. И самое главное, что даже эти произведения ещё не вышли книжным тиражом, но публикуются в литературных журналах, таких, как «Смена», «Нева», «Юность», «Роман газета». Вы не читали роман Анатолия Иванова «Вечный зов»? Вот только сегодня принесли. Возьмите, не пожалеете.

— Спасибо! Я прислушаюсь к вашему совету, беру, конечно.

Как я читал роман, что было непривычно для меня любителя приключенческой литературы и детективов. Я по наивности, считал, что это женское чтиво. Но как я ошибался. Затем я прочёл романы Петра Проскурина «Любовь земная» и «Судьба» и в дальнейшем я мог обойтись без чего-либо в течение всего дня, но, чтобы не прочесть, хотя бы два десятка страниц романа, если совсем мало времени — иначе день пропал.

Буквально в июле или начале августа произошло мероприятие, которое может быть подтверждением выше сказанного, что чувство чести экипажа для меня всегда было превыше личных амбиций. Будучи ещё совсем «зелёными» матросами, нас, естественно, как я уже говорил неоднократно, гоняли. Наряды вне очереди, естественно злили, хоть и наряду с другими трудностями, закаляли физически в первую очередь.

Но было и то, что мне в прямом смысле помогло иметь замечательную форму. Справедливости ради, хочется сказать, что не все мои «учителя», в роли которых выступали «годки» или «подгодки» были профи, скажем в упражнениях на гимнастических и спортивных снарядах в спортгородке. Одни из самых распространённых проверок личного состава было подтягивание на перекладине и подъём переворотом. Если с первым я изначально неплохо справлялся, то второе упражнение пришлось отрабатывать и шлифовать уже здесь. К полутора годам службы я делал это упражнение безупречно.

А уже этим летом занялся ввиду того, что появилось свободное время занятиями и тяжелой атлетикой. Эти упражнения мне тоже нравились и приносили истинное удовольствие, особенно, когда результаты и достижения росли заметно и на глазах. Со штангой у меня и горькие воспоминания есть. В детстве, хоть родители ругали, чтобы бросил этим заниматься, иначе не вырасту, я продолжал себя грузить и однажды даже повредил позвоночник. Конечно, об этом никому не говорил, а боли постепенно ушли.

В институте также мне нравилось зайти к парням, которые ходили на секцию тяжелой атлетики и показать, что может нетренированный человек. И иногда мне удавалось удивлять профессионалов в этом.

А когда на карту была поставлена честь команды, я, даже не умея что-то делать, зубами бы цеплялся и полз, подтягивался или поднимал. Это качество у меня с детства и, уверен останется навсегда. Я всегда повторяю: «Если делаешь что-то, делай это максимально хорошо, а не можешь или не хочешь — не берись совсем».

Итак, в конце июля или начале августа намечалась министерская проверка личного состава по физической подготовке. На построении комдив поставил задачу за два дня выявить и выставить представителей команд на показательную дивизионную проверку. От каждой команды требовалось выставить двоих представителей. И в качестве стимула, комдив пообещал тому, кто лучше всех будет выполнять упражнения, объявит отпуск домой.

Когда командир команды Б-75 объявил о том, что нужно подобрать два представителя, достойных защищать честь лодки, большинство личного состава чуть-ли не единогласно предложили одну кандидатуру — это был я, а вторую, из-за того, что были разногласия, было предложено выявить на внутрикомандном проверочном отборе. Было предложено этим заняться капитан-лейтенанту Храпову и мне в качестве помощника, а по сути основного организатора и судью. Это я уже давно усвоил за годы службы, если в приказании участвуют лица различных рангов и должностей, то приказ спускается по вертикали вниз до максимально-возможного минимума.

Так и получилось. Когда старпом давал мне указания, уже от своего лица, а не от лица командира, я слушал внимательно, а потом взял и спросил его:

— Товарищ капитан-лейтенант, а у меня спрашивать совсем ничего не нужно? Может быть у меня на этот день намечен понос или золотуха или воспаление того хронического заболевания, которое меня только на время и отпустило?

— Что у тебя за болезнь? Я ничего не слышал.

— Вообще-то, я не знаю, как в медицине называется эта болезнь, а я её трактую, как пофигизм. Слышали что-нибудь об этом?

— Ты всё шутишь? Давно с «губы» пришёл, хочешь опять?

— Ой, хочу, товарищ капитан-лейтенант. Дайте мне суток пяток, если можете. Я хоть отдохну там без этих вот мероприятий. Сколько можно? Есть молодежь. А так получается, как кросс на 6 км бежать, я бежал и по дивизиону вторым пришёл, но ведь тогда я был кем?

— Кем? — поддался на шуточный диалог старпом, у которого сейчас видимо другое в голове было и смысл моих слов не доходил.

— Тогда я был «борзым карасём», а теперь мне эту самую борзость пообломали лишением званий, сутками ареста, наказанием по политической линии — меня с такой характеристикой больше и на «губу» не возьмут, чтобы я там исправляющихся не разлагал. Знаете, за что мне тогда трое суток ареста начальник «губы» добавил?

— Нет, не знаю.

— Вот! За то, что я агитировал «губарей» объявить голодовку и донести наши справедливые требования по самого (я показал пальцем вверх). Я вот сейчас пойду в санчасть и принесу справку, что у меня острый аппендицит или чесотка.

Каплей стоял и закатывался, так как он включил, наконец-то, разум и до него дошёл смыл моих слов, вернее юмор, граничащий с иными статьями, за которые не только сутки могут на «губу» объявить, но и политотдел может заняться.

— Ладно тебе, хватит. Саша, ну понимаешь — надо!

— Товарищ капитан-лейтенант, я всегда понимаю, когда надо, но не все и не всегда это тоже понимают. А во-вторых, мне отпуск уже не нужен. Я был дома. И понижать в звании после отпуска меня уже некуда. Пусть старшин ставят, их у нас, слава Богу, много.

— Так мне идти к командиру, говорить о твоем отказе или ты согласен?

— По правилам, нужно было бы с меня и начать проверять. Я же дома был, всякие излишества были, опять же 10 суток гауптвахты на здоровье отразились, при плохом питании вдобавок. Может быть я и не смогу ни разу сделать то, о сём говорят?

Старпом смотрел на меня и у него было желание между ударить меня и послать, и он сомневался в выборе, какое будет для него, как офицера предпочтительнее. Потом всё же сделал нелёгкий выбор и просто сказал:

— Ну, что, выговорился? Давай теперь вместе поставленную командованием задачу выполнять.

— Есть, выполнять! — серьёзно ответил я, заметив, что старпом взял ситуацию в свои руки и сейчас мне лучше его уже больше не раздражать, иначе моё предложение по поводу пяти суток может реализовано в пять секунд.

И потом, когда я убедился, что старпому это задание самому не по себе выполнять, я как настоящий камбала добавил:

— Товарищ капитан-лейтенант, у вас, наверное, много неотложных дел? Если позволите, я сам проведу отбор, а о результатах вам доложу.

— Идёт! Давно бы так, — заулыбался довольный старпом тому, что мы прекрасно друг друга поняли, а то, что было до того, как — это была словесная разминка, как певцы или чтецы, артисты сцены тренируют свой голос перед выступлением.

В этот же день, в свободное от запланированных дневным распорядком дел, мы провели проверку выполнения упражнения на перекладине «подъём переворотом». Чтобы не было «единовластия», были приглашены в судейское жюри ещё два представителя самой высшей на сегодня касты «годков» в лице Владимира Урсулова, меня и от «полторашников» Хакимова Хусина со совмещением обязанностей вести учёт. В этом наш командный писарь был аккуратен.

И после того, когда и я проверил больше сам себя, а-то шутки-шутками, но подводить команду не хотелось, определились, что защищать честь команды ПЛ Б-75 буду я и Вова Дану.

Мы долго не могли успокоиться и смеялись над попыткой просто подтянуться матроса Саши Малышева, который, при подтягивании мог согнуть руки в локтях под углом в 90 градусов и после этого просто обрывался с перекладины.

— Саша, в чём дело? Ты подтянуться даже не можешь, без подъёма переворотом. В чём же причина, лишний вес? — допытывался я.

— У меня, видишь какие руки?

Руки у Саши действительно были по объему почти, как у меня ноги.

— Вижу, ну и что? — не понял я.

— Да то, что мышцы, при изгибе рук, не дают им сгибаться.

Я, просто, упал от смеха и все, кто слышал этот оригинальный ответ.

Настало время «Х». Нас построили небольшими группами из трёх человек, во главе старший группы, мичман или офицер, а за ним два участника.

Ждали комдива, который изъявил желание лично присутствовать на этом мероприятии. Из штаба были представители, которым также, видимо, вменялось в обязанности производить фиксацию и оценку исполнения. Был здесь заместитель командира по строевой подготовке и по физической, замполит дивизиона и ещё кто-то, кого я даже раньше не видел.

Прибыл комдив, ещё раз вкратце напомнил задачу. Ввиду того, что участников было не так уж и много, было решено, производить выполнение на одном снаряде по одному человеку. Иначе, судьи могли растеряться за кем наблюдать. Наша команда выступала где-то 15—16 в очерёдности. Ждать было томительно. Если бы хотя бы нас распустили, и мы могли присесть. А так, солнце уже пригрело изрядно и становилось душновато.

Фу, наконец-то очередь дошла и до нас. Я стоял вторым в строю, возможно из-за того, чтобы соблюсти субординацию по званиям в строю: мичман, старшина 2-й статьи и матрос.

Вова выполнил пять подъёмов переворотом достаточно технично и свободно. Обычно, судьи не заставляли выполнять упражнения до упаду, а чтобы понять качество их выполнения, а способность выполнять ещё, она и так была видна или наоборот, неспособность.

Моя очередь. Привычно подпрыгнув, ухватился за перекладину и успокоил от раскачки своё тело, а затем, не обращая внимание ни на что, начал выполнять привычные, выполняемые практически ежедневно, упражнения. Услышал команду «Достаточно!» и подумал, в чём же мой «косяк», раз рано отстранили от выполнения упражнения.

— Матрос Иващенко выполнение упражнения закончил! — доложил я и ждал команду «Стать в строй!».

Вместо этого, ко мне подошёл, редко улыбающийся комдив, на его лице была пугающая меня улыбка. Мне казалось, что грозное лицо, которое было около двух месяцев назад, когда он меня разжаловал, ему шло больше. Он подошёл ко мне вплотную, от чего я вытянулся выше своего роста даже и ждал…

Комдив, похлопал меня по плечу и произнёс:

— Молодец! Заработал честно свои десять суток отпуска. Напомни, как твоя фамилия? — и заметил, что на моей робе были те же погоны, которые пострадали при разжаловании.

На выцветших от солнца пагонах чётко были видны более тёмные три полосы, которые были под лычками и потому не успели ещё потерять цвет.

— А это, что такое? — лицо комдива приняло привычный для меня, да и для всех выражение строгого комдива, — почему такие погоны? Если матрос, то должна быть надпись БФ. Что это такое?

— Виноват, товарищ капитан 1-го ранга. Я вами был недавно разжалован, не успел перешить…

— А! Сегодня же перешить. Это меняет дело. Отменяется отпуск, аннулируется автоматически. Ну ты и в спорте преуспеваешь и в нарушениях, да? Раз так, никто не поедет домой. Матрос побывал, как мы все знаем в отпуске. А в целом подготовка неплохая, да? — при этом комдив обвел взглядом присутствующих судей, а те согласно кивнули.

После команды заместителя комдива по строевой части «Равняйсь! Смирно!», комдив сказал:

— Благодарю за службу!

— Служу Советскому Союзу — в один голос ответили все участники дивизионной проверки.

Глава V. «Сватовство»

***

Поговорка гласит: «Разделал, как Бог черепаху». В мифах говорится, что черепаха изначально была красивая и пушистая. А за какие-то провинности, а они могут быть такими, настолько позволяет нам наша испорченная разнообразием фантазия, Бог сделал её некрасивой и неуклюжей. И она вынуждена от всяческих врагов прятать голову под панцирь.

Что сделала изначально камбала, что Бог её сделал такой неповторимой? В одном из мифов говорится так: «Однажды Моисей жарил на очаге рыбу. Она поджарилась уже с одной стороны и стала коричневой, как вдруг огонь погас и топлива больше не было, чтобы дожарить другую сторону. В гневе Моисей бросил недожаренную рыбу обратно в море, и там свершилось чудо: рыба ожила и уплыла… С тех пор появилась камбала, у которой всегда одна сторона, обращенная вверх, темная, а другая, направленная вниз, белая…»

Хотя, камбала, появляется из икринки в виде маленькой рыбки, малька, совершенно нормального строения. Оба глаза располагаются по бокам головы, рот совершенно прямой, её тело, вытянутое в длину, тонкое, равномерно сплющенное с обеих сторон. Все строение вполне симметрично.

Малёк камбалы плавает, как и другие мальки в верхних водных слоях моря, питаясь мелкими обитателями. Но приходит время, когда рыбу начинают какие-то силы уродовать, крутить и изменять до той уродливости и неповторимости, какой она становится. Изменяется при этом и образ жизни, рыба опускается на дно, ложится на правый или на левый бок и почти перестает передвигаться. И лишь изредка меняет место своей дислокации волнообразными движениями своего тела. Лежащая же на дне камбала мало приметна и казалось, что вся жизнь, что происходит вокруг неё, ей безразлична.

Вот примерно с таким настроем проходит весь третий год моей службы. Я никогда не был пофигистом и вдруг стал, я не был равнодушен к тому, что происходит со мной и вокруг меня и таковым стал. Сказать, что я пал духом — не скажу, но изменения, произошедшие во мне или со мной, были глобальные. Нет, неурядицы и временные неудачи в службе, не сломили во мне внутренний стержень, духовно я был по-прежнему силён, но морально сильно подавлен комплексом обстоятельств.

Для исправления положения недостаточно было, как раньше, просто взяться, поставить цели и доказать всем, что я могу, я достоин большего, чем обо мне думают или говорят. Я решил просто отлежаться, как это делает израненный зверь, волк забирается в непролазную чащу своего логова и зализывает свои раны. Физически я был здоров и в форме, мог, как и раньше переносить перегрузки, пусть не равные «три джи», но, однозначно, высокие. А вот духовные силы были истощены основательно, а причина их в большей степени не внешняя, а самобичевание и самоедство.

Казалось бы, то, что произошло, уже не исправишь возвратом ситуации на изначальную стартовую позицию, а нужно было от финиша теперь уже на следующем этапе не бежать по гаревой дорожке, а проламывать себе тропу через неизведанные дебри. Я подпитывал себя духовно, читая запоем книги, где были правильные герои и, в большинстве своем, даже слишком. Мне даже не верилось, что такие правильные могут в наше время быть. Хотя, если вспомнить, что события, описанные в романе и герои были из поколения наших отцов, то всё становилось на места свои.

Хотел я на них походить? Не всегда и не во всём. Но мне была интересна дальнейшая судьба героев романа, может быть даже больше, чем моя собственная, от которой я, по большому счёту только ждал мая месяца следующего года.

Что меня ждало впереди за этот год описать довольно сложно и события, хоть и не броские внешне, но разнообразные и расталкивающие меня, не давая полностью зарыться в придонный ил. Если характеризовать это время с помощью привычной в моих рассуждениях синусоиды, то она практически не выходила, не только на апогей ни в «плюсе», ни в «минусе», а шла стабильно приближенная к нулю. Можно было бы сказать, что штиль на море — это замечательно. Я с этим не согласен. Так хочется взмахнуть боковыми плавниками, чтобы струсить с себя, собравшийся за долгое время неподвижного лежания ил и песок.

Когда моряка называют «Морским волком», подразумевая опытного и бывало моряка, никто не задумывается о том, что он при этом не шерстью должен быть с ног до головы обросшим, а…, догадались, нет? Ну это же просто, как раз, два, три. Конечно, он должен быть обросшим ракушками, морскими мелкими моллюсками и при этом, обязательным условием должно быть то, что ни на спине, ни на груди от них места свободного не должно остаться. Представили? Вот какой он страшный, этот «Морской волк».

И вы, конечно, размечтались, что для этого необходимо, чтобы тело просто просолилось морской солёной водой и ракушки, как грибы на грибницах попрут с неописуемой силой изготавливать вам живой «панцирь». Вот и не угадали. Корабль у пристани обрастает такими моллюсками куда быстрее, чем в море, где, даже если представить, что они приблизились к корпусу на близкое расстояние, могут быть просто рамазаны ударами стихии о борт. А вот неподвижная камбала — это то, что нужно для создания автономного ареала для их обитания и размножения.

Но обрести полный покой, как камбале, так и мне не позволяла необходимость исполнять должностные обязанности, как заступающего на вахту, так и исполняющего обязанности командира отделения. К тому же, даже уединение не помогает, а скорее всего наоборот, заставляет думать о том и о той, которая стала дорога моему сердцу и душа от этого стонала и рвалась, как птица, посаженная в клетку, на волю.

Потребность в свиданиях превышала возможность дважды и даже трижды в неделю увольняться на берег, при благоприятной обстановке и имеющейся возможности. А возможность всегда появлялась с желанием, коли нет запрета. Но и запрет на увольнения не становился камнем преткновения на пути достижения цели. Проще говоря, ничто меня не могло удержать от соблазна самоволки.

И как говорится, «аппетит приходит во время еды», а потому утоления желаний, как жажды не происходило, а чаще всего лишь усиливалось. И в виду того, что мой духовный мир был истощен сильно, мне, как вампиру нужна была новая свежая порция крови. Иринка подходила в качестве добровольной жертвы прекрасно.

Таким образом за осень, к ноябрьским праздникам я уже имел третий срок ареста с отбыванием на гауптвахте, очередные 7 суток в канун Великого Ноября. А было время, когда в праздничных приказах были поощрения за хорошую службу. Что это? Кто-то сглазил, что меня испортило или я таким и был, а прикрывался маской хорошего и послушного?

Думаю, что это в большей степени диктовалось тем, что мне шёл 23 год, самые лучшие молодые годы, когда человек влюбляется, проводит каждый вечер с любимым человеком, а порой и всю ночь, а мне служить и при том ещё и не тужить остаётся. Мне часто вспоминаются слова той молоденькой девчонки, которая отшила меня в отпуске на танцах словами «Дядя, я не танцую». Я, что уже стар? Я же еще и жить не жил и уже самые лучшие молодые годы позади?!

Нет уж, нужно наверстывать упущенное, твердил я в очередной раз, продумывая план самоволки. Всё чаще местом встречи был не наш посёлок, не Болдерая, а Старая и добрая Рига. Я уже изучил её узкие улочки лучше, чем улицы родного Ростова.

И как говорится, «сколько верёвочке не виться, а край всё равно будет». Я сидел и, как опытный «губарь» вшивал сигареты во швы шинели. Выбор шинели был продиктован по двум причинам. Во-первых, с 1 ноября мы переходили на форму одежды с ношением шинели вместо бушлата. Во-вторых, в холодных камерах «губы» шинель лучше спасала от холода, чем бушлат. В-третьих, в ней было больше всевозможных шхер, куда можно было прятать сигареты и спички. Это самое главное, что запрещалось и от этого безумно хотелось, курить.

В конце ноября пришла разнарядка, согласно которой от каждой команды нужно было выделить по одному человеку в командировку. Я очень сильно просился, что видимо командование поняло, если не отпустить, то и тут с меня дела не будет. Тем более, я уже к тому времени был годком. Весенне-летний период обучения с отработкой учебных задач на лодке завершен. А бегать в качестве швартовой команды, при штормовой готовности, это давно не моя обязанность, много молодых матросов и старшин, кому нужно учиться и служить.

Командировка была в старинный средневековый город Цесис. Мы должны были оказать помощь в быстрейшем пуске в строй Западной машиноиспытательной станции, строящейся здесь. Конечно же, состав командировочных был таков, чтобы и было кому работать, примерно в соотношении 2:1. Два тех, кому ещё положено работать и один, как я, которому уже необходим отдых в экзотическом старинном городке.

Довольно быстро я познакомился с девушкой и время проходило интересно и насыщенно разнообразными событиями. Мичман, который у нас был старшим, доверил нам, «годкам» следить за порядком и уехал домой в Ригу. Мы, действительно поддерживали требуемый порядок. Те, кому нужно было трудились на объектах за себя и того парня.

Вечерами мы посещали пивбар «Гауя», а потом, если было желание и время, гуляли по городу. Я даже успел провести одну ночь в камере «губы» на территории воинской части связистов, единственной, размещенной в этом городке. Когда мы вышли из пивной и заметили патруль, я решил отвлечь их на себя, а своего товарища, тёзку, который прослужил всего полтора года, направил в противоположном направлении.

А произошло всё неожиданно. Нам нужно было что-то узнать. По улице шел пожилой мужчина и посчитав, что это лучше у него спросить, чем у женщины, которая может себе чего-нибудь домыслить, мы обратились с просьбой объяснить, как нам пройти к старому замку.

Тот делал вид, что не может нас понять, а когда мы почти поравнялись со стоявшим на тротуаре патрулём, резко рванул к ним, громко крича:

— Держите моряков! Они хотели меня обокрасть.

Саня, как я и сказал бросился назад, а я, прописав перед патрулём полукруг «почёта» побежал в ту сторону, куда мы и направлялись. Днем мне не приходилось ещё гулять по городу и знал его не очень, а потому это меня и подвело. Я решил, что мне так не уйти по улице, тем более что с ними был военный автомобиль УАЗ-469, который развернулся и двигался в нашу сторону, быстро нагоняя. И тут я решился забежать во двор, думая уйти тёмными дворами. Кто же мог знать, что в Прибалтике, да ещё в старых городах, многие дома строили впритык и двор получался, как мешок.

Тут я и попался. Выхода не было, и я повернулся к патрулю. Лейтенант держал руку на кобуре, сказал злорадно:

— Попался морячок! Хочешь бежать? Беги! Ты же знаешь, я буду вынужден применить оружие.

— Какое оружие, а-то я не знаю, что вы туда сложили — рюмку, огурец и семечки вместо патронов.

— Ну, так беги! Посмотрим, какие у меня тут семечки.

Подбежали караульные и стали заламывать руки.

— Бросьте. Не буду я убегать. Ничего преступного не совершил.

— Разберёмся.

УАЗ ждал нас у подъезда во двор.

Время было позднее. В ихней дежурной части с меня сняли показания. По поводу мужика, благодаря которому я и попал сюда, дежурный сказал, что, скорее всего это и есть один из тех, которые специально прогуливаясь, привлекают внимание, чаще всего гостям города предлагает, если есть желание воспользоваться интим-услугами. Он сообщает, что знает где можно ими воспользоваться. Приводит к себе домой, как бы к женщине, оказывающей услуги, а на самом деле это его жена. Затем вызывает или угрожает вызовом милиции и шантажирует несостоявшихся «клиентов».

Я дал телефон, как я сказал старшего, указал фамилию старшины первой статьи, с которым были одного года призыва и в хороших отношениях. Дежурный обещал с утра позвонить.

Мне предстояло провести бессонную ночь, практически на улице. У них было две камеры, одна напротив другой, между ними коридор, а вернее проход без крыши и дверей. В дверях вместо окна был проём размером примерно 40х40 см и, естественно без стекла. Если в середине декабря температура на улице была не выше — 150, то в камере в лучшем случае градуса на три выше и то, потому что я надышал.

Лежать на голых нарах было небезопасно, можно было просто захолонуть. И я занялся физзарядкой, прыгал, приседал, делал различные упражнения, чтобы разогнать кровь.

Примерно через полчаса загремел засов соседней камеры. Оказывается, Саня, заблудился и не успел на наш автобус, потому и сел на остановке, где его и подобрал патрульный УАЗ. Не повезло парню. А я-то уже думал, что он в теплой кровати на втором этаже, где нас разместили в «красном уголке» МИС.

Утром приехал «годок» и после того, как я подмигнул, а потом сделал виноватое лицо и опустил глаза, он всё понял. Серега понёс меня на чём свет стоит прям там, в дежурке, а Сане и притворяться не нужно было, он и взаправду принял, что, как приедем на место, нам так влетит, что «чертям будет жарко».

Дежурный начал успокаивать разошедшегося старшину:

— Ну эти воспитательные меры вы им на месте предоставите. А сейчас я хочу обратить внимание, — и он указал на плакат с формами одежды, — вот смотрите, вы же в декабре должны перейти на ношение шинелей и шапок. А у вас у всех бушлаты и бескозырки.

— Интендантская служба виновата, не подвезли. Спасибо вам! Я ими дома займусь. Гальюн будут у меня неделю драить.

— Вот-вот, накажите. И пусть не нарушают больше форму одежды.

С Наташкой Корольковой, с которой я познакомился, мы встречались после того, как у неё заканчивалась смена. Она работала почтальоном, а жила в п. Лиепа. Когда она не успевала на последний автобус, оставалась у меня. Я брал ключ с рабочего вагончика, где был электрический нагреватель, и мы кантовали там длинные декабрьские ночи.

Однажды мы поссорились, Наташа ушла через лес домой, так как автобусы уже не ходили. Расстояние около 6 км. Я потом себя, конечно, клял, что позволил девушке ночью уйти одной, да ещё через ночь. Она же простыла и заболела. Я этого не знал и как самовлюблённый нарцисс, даже не звонил, считая себя правым в споре, как обычно, начавшегося из ничего.

***

В очередной раз, посидев пару часов в пивбаре, приняв на грудь изрядное количество ликера сверху пива «Рижское», решил просто прогуляться в сторону загадочного старого замка.

Идя привычным путем и уже подходя к стенам средневекового замка с толстыми полутораметровыми стенами, заметил в нише стены тень. Кто может быть в такое время, да ещё и зимой в такой исторической глуши? Подойдя ближе, я глазам не поверил, девушка. Лунный свет отражал от её яркой губной помады блеск улыбки.

— Девушка, вы, бесспорно, Ассоль, и ждете меня. Не так ли?!

— Вполне возможно, если вы есть мой принц, которого я так долго жду.

— О, прекрасная незнакомка, я готов прямо сейчас взять вас в жены.

— Я думала, что вы скажете «взять меня силой»…

— Как можно? Моряк ребёнка никогда не обидит, прекрасное такое вот создание, как можно?

— Я вам могу предложить свою руку? — с этими словами я подал девушке руку, так как от стен начиналась довольно пологий спуск и с учётом снега, который полностью успел покрыть землю, можно было легко поскользнуться и скатиться кубарем вниз.

— О, вы настоящий Грэй! — восторженно ответила девушка, подавая мне руку.

Рука была без перчатки и очень холодная.

— Давайте вторую руку, я их отогрею, — при этом расстегнул пару пуговиц бушлата, — просовывайте, не укушу.

Мы постояли так у подножья к замку минут пять, смотря в глаза друг другу. Я осторожно начал прижимать девушки к себе.

— Не торопись, моряк. Нужно делать всё по закону. Ты женишься на мне?

— Конечно, зачем вопросы.

— Ну, вот. Значит нам нужно благословение родителей, у меня здесь недалеко живут крестные родители. Попросишь у них моей руки, если желаешь, а я благословения. Ну, что, не трусишь? Не передумал?

— Я?! Русский моряк и трусить? Идём.

Мы спустились по улице ещё ниже и пошли вправо, в сторону противоположную той, откуда я пришёл. И действительно, пройдя пару кварталов, зашли в частный домик. Девушка лишь постучала, прежде открыв дверь и окликнула:

— Вы дома? Можно войти? Я не одна.

— Добрым людям всегда рады, — отозвался хозяин, — входите гости дорогие.

Мне казалось, что я сплю и потому, машинально ущипнул себя за кожу кисти руки, ощутив боль, успокоился, но не переставал удивляться тому, что происходило.

Мы вошли. Хозяину на вид было лет тридцать или даже меньше, его звали Виктор, его жене, которая представилась, как Илга, была от мужа года на три-четыре моложе. Видимо они недавно ужинали, что на столе оставались ещё закуски.

— Пройдите пока в эту комнату, — пригласила хозяйка, — сейчас стол накроем, и я вас покормлю.

«Создали людям хлопот» — подумал я, — «хотя идея же не моя, а…», — только сейчас я понял, что не познакомился с милой девушкой, у которой вот сейчас буду руку просить. «Вот это да. Что же делать? Как-нибудь разрулится, надеюсь, само по себе».

Но всё равно это не дело. Пока хозяева хлопотали на кухне, я спросил:

— Красотка, а как настоящее твоё имя, я же не буду у твоих крёстных родителей руки Ассоль просить?

Девушка закатилась смехом, потом успокоилась и ответила:

— И правда, не познакомились по-настоящему. Я — Таня. А ты?

— Саша. Очень приятно, прекрасная Татьяна.

— Взаимно.

— Идите к столу! — позвала хозяйка.

— Папа и мама, — обратилась Таня к хозяевам, когда мы вошли, мой молодой человек хочет что-то вам сказать.

— Так пусть говорит. Язык-то есть.

— Простите, я в такой ситуации впервые…, — не знал с чего начат и это не удивительно, не так часто приходится быть в таком положении, если ничего не сказать

— Ух, если бы был не впервые, — пригрозила Таня мне маленьким сжатым кулачком.

— Я хочу просить руку и сердце вашей дочери, крёстной дочери Татьяны.

Гробовая тишина. После чего первый пришёл в себя хозяин, Виктор:

— Дело хорошее, конечно. А сколько вы уже знакомы с Таней?

— Давно, уже сорок минут, — ответил я, посмотрев на часы.

Все рассмеялись.

— Да, это срок большой. И намерения серьёзные? — продолжил расспрос хозяин.

— Да я её всю жизнь искал, вот случайно зашли в Гаую, от шторма укрыться и вот такая роковая встреча.

— Что ты скажешь, доченька? — спросил крёстный отец.

— Папа, это тот, которого я ждала так долго, это судьба, любовь с первого взгляда. Мама, благослови нас.

Таня стала на колено перед сидевшей и молчавшей Илгой.

— Дитя моё, я желаю тебе только счастья. Пусть у вашей сказки будет счастливый конец. И, коли я приняла веру православную, то благословление вы получите с образом Иконы Казанской Божьей Матери.

— Благословляю вас, дети мои. Живите долго и счастливо. Целуйте икону.

Я не верил своим глазам. Это слишком сказочно, чтобы быть правдой, но это так и было. И было трудно сказать, была это подыграно и импровизировано, как шутка или всё так серьезно? Мне хотелось выйти на улицу, чтобы со всего маха окунуть голову в снег и не вынимать её оттуда, пока не дождусь шипения, как от металла, разогретого в кузнечном горне до красна и опущенного в воду.

— Дети, к столу.

Выходя из зала, я заметил на полочке макет подводной лодки «Буки» 641 проекта. И когда мы сели за стол с обновленной сервировкой на четыре персоны, я не выдержал и спросил, то, что меня волновало:

— Братишка, ты подводником служил?

— Да, на Севере, Оленью Губу слышал? На 641 проекте, штурманским был электриком.

— А ты братишка где и на чём?

— Я тоже на «Буки», только 611 проекта. Кстати, она к нам с Севера пришла. Может и у вас была, не знаю точно, кажется из Гремихи на Балтику перебазировали. Моторист, командир отделения.

— Вон оно как, «гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда сойдётся». А, что же лычек не вижу или с чужого плеча бушлат?

— Да у меня их и нет больше. Так получилось, длинная история.

— Ну, что, предлагаю выпить за молодых, — предложил хозяин, — что будем, водку, ликер, вино?

— Я бы, пожалуй, ликера выпил. Вот до службы, да вообще до Цесиса понятия не имел, что такое ликер. А тут начал привыкать.

— Я винца немного, ладно, за компанию, тоже ликёра наливай, — игриво ответила, придвигая бокал для розлива.

Мы сидели часа два. Да, разве счастливые время замечают. Нам было хорошо. Потом хозяину захотелось над нами пошутить, он бросил в рюмку крошку, выпивая, достал из недопитой рюмки и произнёс: «Горько! Дети, горько!»

Я посмотрел на Таню, она улыбалась. Я наклонился к ней, она ко мне. Мы поцеловались и поцелуй был такой сладкий, толи от девичьих губ, толи от ликёра на них. Но мне очень понравилось. Да и кому, скажите, не понравится целовать молодую симпатичную, чтоб не сказать больше, девушку.

Меня в тепле быстро развозило, сказалось и то, что уже было во мне и то, что мы продолжали вливать в себя уже в чисто мужской компании. Время приближалось к тому, когда в наш поселок, где мы базировались отходил последний автобус.

Я засуетился собираться. С трудом находил свои вещи в чужой квартире. Начал прощаться:

— Мне пора. Иначе опоздаю, а пешком до утра топать.

— Так оставайся. Мы Таню всё равно уже никуда не отпустим, поздно. Оставайся. Найдем место, где переночевать, предложила гостеприимная хозяйка.

— Спасибо! Меня могут кинуться, что пропал.

— Ты завтра приходи. Запомнил дорогу? — спросила Таня, — я тебя у родителей буду ждать.

— Да, должен. Я по следам от замка пойду и найду, — неуверенно ответил на вопрос, который тяжело осознавался или вообще осознать не представлялось возможным, из-за тумана в голове.

Виктор, спросив, где на автобус садиться, объяснил, как лучше и быстрее дойти туда, не плутая, как ищейка по следу. Мы простились, я поцеловал свою молодую «жену» и пошёл на службу. Точно, средневековье какое-то, получается.

Я шёл и улыбался. Так замечательно, сказочно провёл время. Но главного я никак не мог понять, «а что это было?»

Нет, но ведь так в жизни не бывает, но и на сказку-то совсем не похоже, люди-то реальные. Ну почему я не попросил адрес или, если есть номер телефона записать. Найду я завтра этот гостеприимный домик или нет? Но сейчас не об этом нужно было думать, а о том, чтобы успеть на автобус.

Я шёл по пустынной улице рассуждал, уже появились знакомые строения. Вот тут уже найду дорогу. Прямо на дороге стоял автобус, большой, «Икарус». В нём горел свет и никого не было видно. Я знал, что к нам в посёлок, где располагалась МИС такие-то точно, не ходили. Это автобус междугороднего сообщения, как минимум.

Я вошёл в открытую дверь. Никого. Окликнул. Откуда-то из-под автобуса отозвался человек:

— Что ты хотел? Автобус сломался.

— Да я думал, что вы в сторону Валмиера поедете.

— Нет. Не скоро и в лучшем случае, как сделаю, в Ригу.

— Вам помочь? Я без пяти минут инженер, в технике разбираюсь. Помню, что тут двигатель под полом на боку лежит, так?

— Да, так. Раз решил помочь, чтобы я не вылазил подай мне ключ накидной на 14 и рожковый на 12.

Я подал и остался наблюдать, как водитель ремонтировал, хотя мне было плохо видно, а падать на сырой снег не хотелось.

— А ты морячок? Что тут забыл, здесь же моря нет.

— Да, в командировке на МИС, машиноиспытательной станции. Вот туда собрался ехать, да видимо уже опоздал.

— Понятно. Ну я скоро закончу, могу до развилки на посёлок довести, мне дальше направо, в Ригу, а тебе километра три всего, можно и пешком, при желании дойти.

Водитель выбрался из-под автобуса, достал настил и смотал переноску, загрузил инструмент и всё, что использовал для устранения неисправностей в открытое отделение багажника, опустил крышку и повернув специальным ключом, закрыв его, вошёл внутрь салона.

— Ты едешь? — спросил он у меня, замешкавшегося в ожидании водителя.

— Еду, конечно.

Усевшись в удобное кресло вблизи от водителя на месте сменного, как я понимаю, ощутил такую естественную благодать. Время перекатилось вместе с лунным диском в положение за полночь. Дорога, естественно, была в такое время суток свободна от транспорта.

Когда водитель доехал до перекрестка, где наши дороги расходились, мне в голову пришла, как всегда авантюрная мысль.

— Если вы не против, я с вами в Ригу поеду.

— Как хочешь. Но обратно не повезу.

— Спички есть?

Водитель подал зажигалку.

— А пепельница тут есть?

— Ну ты даешь, как в ресторане. Тут вообще не курят. Ну, ладно, на пол аккуратно струшивай.

В салоне уже хорошо прогрелось, я расстегнул верхнюю пуговицу бушлата, отстегнул и спрятал «сопливчик» в карман. Закурил, получая при этом истинное удовольствие, из-за того, что до этого курил только в гостях и это было часа полтора назад.

Вспомнил события этого вечера, улыбнулся сам себе и подумал: «Как там моя жена? Без мужа спать легла. Небось, тоже не спит и думает обо мне. Ну, а о ком же ей ещё думать? Не каждый день же — вот так, как сегодня сватают.

А зачем я еду в Ригу? Только сейчас я понял, что выбор маршрута был сделан на подсознании, необдуманно и, в принципе, бесцельно, хотя… На уровне того же подсознания, которое мне подсказывало, что о тебе там думают, вспоминают, там, куда ты сейчас направился, хотя мыслями ещё там, где провёл памятный вечер. Конечно, я ехал в Ригу к Ирине.

Сознание моё было до сих пор туманное, хотя я был при памяти и всё помнил и всё делал без принуждения, но не уровне разумного, а на уровне потаённых желаний, толкающих меня на до конца необдуманные импровизированные по ходу изменения ситуации поступки. Вечерами я приезжал и не раз к Ирине в самоволке, но, чтобы приехать вот в таком состоянии, после того, что случилось несколько часов назад, но уже вчера, ранним утром и лишь для того, чтобы сказать: «Доброе утро, Иринка! Вот и я припёрся, а ты не ждала?!» Ну, ты и даёшь, парнишка.

Расстояние до Риги было около 100 км, но дорога была зимней и автобус, как я понял по скорости движения, не совсем исправен, а потому мы двигались с небольшой скоростью. Проехали Сигулду, а это примерно полпути до Риги. Я посмотрел на часы, что были расположены на месте водителя, они показывали без малого три часа.

Мне захотелось спать, но я знал, как вид спящего рядом человека действует на того, кто исполняет какие-то функциональные обязанности, где нужно повышенное внимание — это может вызвать ответную «компанейскую» реакцию поспать за компанию на пару. И потому боролся со сном, как только мог. А мог я предаться воспоминаниям и анализу ситуации.

***

Только сейчас вспомнил о Наталке. Как она там? Видимо я сильно обидел, но не хотел же. А случилось всё в тот день, когда… Но обо всём по порядку.

Куда влюблённым молодым людям деться в зимний вечер, да ещё в чужом городе? Правильно, некуда. Нужно идти к месту временного пристанища. А оно где? Ну как где? Не в Карагаде же, в поселке Приекули, что рядом с г. Цесис. А, если ещё точнее, то в «красном уголке», что на втором этаже, как поднимешься наверх налево.

Моя «берлога» была на сцене вместе с ещё тремя «берлогами» «годков» здесь же. То, что мы были выше, чем все остальные, расположившиеся внизу, говорило уже о статусе касты, к тому же наши ложе могла, в случае необходимости и при отходе ко сну, прикрывали массивные шторы.

До сегодняшнего дня, а я вспоминаю день накануне нашей ссоры с Наташей, мы проводили большую часть вечера, когда хотели понежиться в тепле в рабочем вагончике. Все, конечно об этом знали. В один из вечеров, когда мы сняли верхнюю одежду, отогрелись после улицы включенным обогревателем и поцелуями, разнежились на нарах, в дверь требовательно кто забарабанил.

Я набросил бушлат, открыл дверь и вышел. Напротив двери стоял, согнувшись от холода Бата, как звали ефрейтора Санжакова, который нервно курил, прищурив и так узкие калмыцкие глаза.

— Слышь, Сань, делиться надо.

— Ты о чём, Бата?

— Ну, как о чём, ты же там с девушкой?! Давай делиться. От нее не убудет. Думаешь, только тебе хочется.

— Тебе прям сейчас в лоб дать или дать время подумать? Найди себе блядь и делай, что хочешь с ней и как хочешь, понял? И не дай, Бог, плохое слово услышу в присутствии или за глаза, не обижайся, — сердито, но без крика, чтобы не услышала Наталка, высказал, как плюнул в лицо, а хотелось в натуре это сделать.

— Нет, ну чего ты. Я же по-хорошему пришёл поговорить. Ну, нет, так нет. Я тут давно, замерз уже, пустите?

— Ты, брат, совсем стыд потерял или у вас там на твоей средневековой родине так принято и-то сомневаюсь. Не зли меня, иди.

— Кто там? — спросила Наташа.

— Да, братва на второй ужин звали, я отказался. Или пойдём.

— Нет, не хочу. Иди ко мне, я замерзла, пока тебя не было и в дверь холод зашёл. Иди, согрей.

— Иду, иду! — сбросив бушлат.

Это было накануне, даже двумя днями раньше.

На второй день, вернее вечер, когда я встретил Наташку с работы, мы приехали в Приекули, сразу я предложил ей:

— Пойдём к нам в гости. Там всё покультурней, я тебе со своими братишками познакомлю.

— Зачем мне твои братишки, у меня ты есть. Неудобно, Саш. Что подумают обо мне, скажут, что стерва конченная.

— Пусть только кто скажет…

— Что побьёшь из-за меня? — усмехнулась Наташа.

— Нет, попробую словами убедить, что так не хорошо судить о девушке, которая пришла в гости не одна, а со своим парнем, с которым дружит…, а сколько мы с тобой дружим? Вот, уже скоро три недели.

— Ладно, но, если что, я сразу уйду, и ты меня не удерживай. Договорились?

— Договорились!

Мы вошли в «красный уголок», который даже через дверь напоминал улей, но, при появлении меня с девушкой, настала гробовая тишина.

— Добрый вечер! — нерешительно, из-за моего плеча произнесла Наташа.

Публика отозвалась разноголосыми, накладывающимися друг на друга приветствиями.

— Моя девушка, Наташа, если кто не знаком. Прошу любить по-братски и жаловать.

В «предбаннике» засуетились, начали убирать те вещи, которыми было неудобно встречать гостей, развешенными после стирки носками и прочим, что портило впечатления и убранство сугубо мужского общежития. Мы прошли в «горницу», отодвинув штору. Двое из троих моих соседей просто дремали на раскладушках, третий чем-то занимался, сидя также на своей раскладушке. С мебелью у нас было скудно, если не сказать больше.

— Мы не помешаем? — тихо спросил я у, сделавшего круглые глаза, старшины 1-й статьи Сергея Тарасевича.

— Я пойду, покурю.

— Серёга, мы надолго, так что брат, не стесняйся, а мы постараемся не стеснить вас. Мы тут тихонько в уголочке посидим, поговорим. Тему тут вот недавно интересную подняли, «про любовь», дискутируем до хрипоты и потери чувств.

Серёга, заулыбался, вышел и задернул за собой штору. В «предбанники» слышались шушуканья.

— Приляг, отдохни. За день сколько улиц оббежала с тяжелой сумкой на плече. Кто это? «Это он, это он, с города Цесис почтальон» — это о тебе.

— Да не так же. Я помню стихи Маршака. Там так говорится:

Кто стучится в дверь ко мне

С толстой сумкой на ремне,

С цифрой 5 на медной бляшке,

В синей форменной фуражке?

Это он, это он,

Ленинградский почтальон.

…

— Потому ты и в почтальоны пошла?

— Да, нет. В институт не поступила, хотела врачом стать. Вот тут уже привыкла, мне нравится. До лета подумаю, если желание появится снова, буду готовиться и пробовать поступить. Хотя, сомневаюсь, если сразу не получилось…

— Поступишь, если сильно захочешь.

Наташа лежала, я оберегал её сон. Когда подходило время провожать девушку на автобус, я предложил:

— Останешься со мной? Позвони маме, что у подруги заночуешь.

— Неудобно, ладно там, в вагончике, а тут…

— Всё нормально, мы тихонько, как мышки будем себя вести.

Выйдя покурить, я позвал «годков», с которым обустроился по соседству в «горнице» на сцене и спросил:

— Мужики, вам будет не совсем комфортно, но я хотел Наташу оставить здесь. Мы простынкой уголок завесим. Вы, как? Не в обиде?

— Бессонная ночь нам предстоит, но чем не пожертвуешь, ради морского братства, — за всех ответил Серёга, — ладно, Сань. Только вы же там не буйствуйте, без охов-вздохов, иначе я за всех ручаться не смогу.

— Хорошо, Серый! Спасибо вам, мужики!

Кто пользовался хоть раз в жизни раскладушками ил алюминиевых трубок с пружинами и натянутого изначально, а со временем свисающего до пола брезентом, тот согласится, что эта такая галиматья. Короче, «не долго музыка играла, недолго фраер танцевал» и среди ночи на одной стороне трубка лопнула, и мы с грохотом оказались на полу. Ну не рассчитана эта вещь на двоих, да ещё буйных обладателей спального места.

Там и одному-то неудобно. Но нам было удобно спать в «два яруса». Натаха, довольно миниатюрная девушка не создавала особого давление на мою грудь и все члены, расположенные под ней, а лишь получал удовольствие, коим я, конечно же пользовался. А после «аварии» пришлось найти кирпич, книги и всё, что под руки попадется, чтобы восстановить наше ложе. К утру счастливые угомонились.

— Саня, на завтрак пойдёте, — шепотом спросил мой сосед за ширмой из простыни.

— Ой, не хочется идти. Если можно, что-нибудь вкусненького, булочек и ещё чего принесите. Я спать.

Когда ночь в очередной раз оказалась бессонной, утром так хочется поспать, спасу нет. Но я проснулся от громкого шороха штор на сцене. Через завешенную простынь увидел приближающийся силуэт. «Кто это? — подумал я, — все только в столовую ушли».

От резкого рывка, наспех пристроенная завеса упала и перед нами стоял мичман Зарубин, старший нашего сборного трудового отряда командировочных моряков. От увиденного у него челюсть отвисла. Он с трудом собрался, чтобы спросить:

— А это что так-к-кое? Одевайся. Выйдешь, мне нужно с тобой поговорить.

— Всё нормально, Наташа. Одевайся. Я сейчас. Всё будет хорошо, поверь.

Состоялся разговор, который, в принципе решил дальнейшее мое пребывание здесь после Нового года. Планировалось, что мы на новогодние праздники должны были уехать в часть, а после Нового года, числа третьего возвращались снова сюда. Кроме того, пока ещё об этом никто не сказал мичману, для него это был средней степени шок. Но кто-то успел проболтаться, что я тут и в комендатуре отметился. Видимо, мичман оставлял всё-таки стукача. И появление сегодня именно мичмана могло быть не случайным. Он мог «стукачу» оставить домашний номер телефона и тот, не упустил возможность «прогнуться». Да, Бог, с ним, со «стукачом». Главное, что моя, почти курортная жизнь скоро заканчивалась.

Вот после всего этого, когда вечером, Наташа, всё-таки приехала ко мне после работы и мы провели хорошо вечер. Я умышленно обманул её, когда она интересовалась временем, убавив один час. Делал я это умышленно, чтобы и сегодня она провела эту незабываемую ночь со мной. Она не знала, что моя командировка подходит к концу, а значит и нашим отношениям тоже приходит закономерный конец, за исключением возможности переписываться, конечно.

Когда Наташа узнала всё-таки правильное время, было уже поздно и от этого она сильно на меня обиделась и отговорки, что я со временем ошибся не возымели должной реакции. Мы стояли на первом этаже конторы МИС у окна, смотрели на заснеженные ели у входа в здание. Наташа рвалась уходить пешком, а я принимал все меры и способы уговора, чтобы осталась. Но она на этот раз была не поддающейся на уговоры. И вырвавшись из моих объятий, не поворачиваясь выбежала на улицу и растворилась в темноте.

Мне пока пришло в голову, какая опасность может подстерегать девушку в лесу, да ещё и в таком возбужденном состоянии, было уже поздно. Если бы хоть знал туда дорогу, смог бы минут за двадцать- тридцать догнать. Хоть бы раз я провожал её по заснеженной лесной тропе. Никогда и в голову не пришло. Сейчас казнил себя, но было поздно.

Утром я позвонил ей на работу, но мне ответили, что Наташи нет на работе, она заболела, дома, её подменяют. Слава Богу, что она хотя бы дома и самые тяжкие мысли отлегли.

***

Мы подъезжали к окраинным районам Риги. Улица Бривибас начиналась с северо-восточной окраины Риги сразу за Видземским шоссе. Мы проехали по мосту на границе двух озёр, между Юглас и Кишезерс. Сейчас было темно, но я вспомнил, как мы ехали днем из Риги в Цесис. Вот, если бы летом побывать здесь, тут красиво должно быть, озёра, лесопарк.

— Югла — крайний район Риги, — увидев, как я внимательно всматриваюсь в ветровое стекло автобуса, сказал водитель, — а тебе в центр?

— Как вы сказали, Югла?! Вот куда мне нужно, вот куда я хотел попасть, но не знал, где она эта Югла.

— Что-то или кого-то вспомнил?

— Да, вспомнил. Тут девушка моя живет. — Сказав это, я заулыбался. Вот соберутся все мои девушки, да как намнут мне бока. Ох, доиграюсь я в Дон-Жуана когда-то.

Я назвал улицу и даже дом, вспомнив адрес Алёнки, моей знакомой, с которой свела судьба в том же «матросском клубу» на танцах во время увольнений. Я ей тоже писал письма и встречался, а теперь совсем забыл.

— Не знаете где это? Если можно высадите где-нибудь поближе.

— Где-то здесь. Но, если что, спросишь. Тут и автобус, и трамвай ходит, да и посёлок не такой большой, найдёшь.

— Спасибо вам! Вы меня простите, если чё. Счастливого пути! — выходя я пожелал водителю.

Меня сразу обдало свежим морозным воздухом балтийского декабря. Здесь из сырости с моря, холод казался в разы сильнее, чем в другой местности с меньшей влажностью. Полез в карман за сигаретами, достал начатую пачку сигарет «Vecrīga». «Так у меня же спичек нет!» — вспомнил я. Но пошарив лучше в карманах, нашёл зажигалку водителя: «Ещё подумает, что спёр», — подумал я и пошёл в направлении перекрестка. Водитель не ошибся, «ювелирно» меня доставил на место. Спасибо ему за это.

Оставалось разобраться с номерами домов, я свернул налево и стал вглядываться в номера, прикреплённые на домах. Вот и тот, куда я отправлял письма. В доме горит уже свет. Сколько время, интересно. Думаю, что близко к пяти утра. Может быть свет на ночь просто не тушили. Покрутился, прошёлся взад и вперёд, в соседних домах было темно. Напротив, располагался каркас многоэтажного здания. Видимо, работы «заморозили» до весны. Интересно, что тут будет? А оно мне нужно?

Буду звонить, пошлют — значит пойду. А вдруг и не пошлют. Выждав после первого звонка около минуты, позвонил продолжительным нажатием на звонок повторно. Минуты через две вышла женщина и грубовато спросила, да и кому понравятся ранние гости, да ещё и не званные:

— Что нужно. Время какое, знаешь?

— Извините, знаю. Я приехал к Алёне. Хочу увидеть, она тут должна проживать.

— Фамилии её как? У меня две Алёны проживают, одна из Псковской области, а другая из Белоруссии.

— Я к той, что из Белоруссии.

— Как назвать? Может она и не захочет выйти. Они только повставали, на смену на фабрику собираются.

— Скажите, Саша подводник, она знает.

— Это же чем тебя в такую рань занесло. Эх, молодёжь.

Хозяйка ушла, а я стал нервно ждать девушку, которую, к моему стыду начал забывать. Конечно, не забудешь тут, если вчера вечером жениться уже собрался, засватал ту, которую день назад и знать не знал, а Наташка ещё дома сидит болеет. Нужно проведать, наверное, дня через три. «Ох и Камбала же ты, братец!» — сам себя обозвал я, так как рядом не было больше никого, кто бы знал о всех моих похождениях.

Вышла Алёнка, недоумевая, как я мог оказаться тут, да ещё в такое время.

— Саша, ты? Как ты? Что случилось? Почему не написал, не передал, почему в такую рань? Ты убежал, в самоволке?

— Здравствуй, Алёнка! Успокойся. Я просто соскучился и решил тебя увидеть. Вот взял и приехал.

— Ага, рассказывай, взял и приехал, вольный казак мне нашёлся. Говори правду.

— Алёна, что мы перед окнами высвечиваемся. Пойдём отойдём вот туда на стройку, там и не дует и…, в общем, никто не будет подслушивать и подглядывать.

— Ладно, только мне же в первую смену на работу. Полчаса, не больше. Хорошо? А, если опоздаю, мне влетит.

— Хорошо, хорошо!

Мы зашли в дверной проём и остановились у стены. От уличного фонаря падал слабый свет, но и от него было видно, как горят глаза у этого юного создания, которая, в отличие от меня трудится, зарабатывает денежки, обеспечивает себя и приносит обществу пользу. И я, какая с меня польза сейчас, паразитирующий элемент, можно сказать. Таким элементам место на страницах журналов сатиры или стенгазет.

«Цигель, цигель, ай-лю-лю!» — только и пришло мне в голову, как вывод на то, что я думал до этого. Крепко обняв и прижав к себе, Алёнку, я начал поиск всех возможных изменений на её разрумянившемся личике. Её пухленькие щёчки миловидного личика блестели от моих бесконечных лобзаний. Не выдержав длительной молчаливой атаки, Алёна, всё же отстранилась от меня и уже сердито спросила:

— Саша, что случилось? Ты куда-то влип?! Почему ты не говоришь правду, скажи, я буду переживать.

— Алёнка, некогда. Тебе скоро уходить. Я потом в письме напишу. Да не переживай ты, прошу. Всё хорошо.

Мы еще постояли минут десять.

— Мне пора. Если хочешь, обожди меня. Потом проводишь на работу, если время позволяет?

— Позволяет, ещё как позволяет, — заулыбался я в ответ.

Алёна ушла, я закурил и стал ожидать её возвращения. Она вышла с подружкой, что-то той сказала, и та пошла в ту сторону, откуда я пришел около часа назад. Потом она повернулась ко мне, заглянула в затуманенные глаза и произнесла:

— Пойдём? Мне пора на работу.

Мы вышли на ул. Бривибас. Я увидел название улицы и сказал:

— Не помню, где читал, но эта улица в 1812 году, была сожжена жителями, чтобы остановить продвижение Наполеона на восток, на Россию. Наполеон, в случае победы обещал передать Ригу Пруссии.

Алёнка смотрела на меня и улыбалась. Мы шли под руки друг с другом. Остановились на трамвайной остановке. Подъехал трамвайчик, и мы запрыгнули в него. Проехали немного и на конечной сошли.

— Вот моя работа, — Алёнка показала на рядом расположенные корпуса, — пока! Напишешь?!

— Пока, пока! Напишу.

После того, как я поцеловал Алёну, она отошла и сказала:

— Если тебе на автобус, то садись на трамвай и езжай на нём обратно до конца.

Я помахал ей рукой и воспользовался её советом. Сел в трамвай и задремал. Когда трамвай подъезжал к Старой Риге, все чаще в трамвай стали заходить военные и мне стало неуютно. Всё, что я мог сделать для того, чтобы обезопасить себя, это отдавать честь, чтобы не привлекать на себя вопросительные взгляды.

Часам к одиннадцати я благополучно прибыл в расположение нашего сборного строительного отряда. Конечно, кто-то уже сильно начал переживать, ждали звонка из комендатуры или, упаси, Господи, что и говорить вслух не хочется. А кто-то в злорадстве потирал руки, были и такие, кому мои «залёты» были, что бальзам для души, завистников всегда и везде хватает и с такими о морском братстве разговоры бессмысленны.

Глава VI. «Губа»

Я отсыпался после приключений последних суток и не только. Сломанная раскладушка мне напоминала о Наташе, а опасное балансирование на грани очередного срыва, напомнили о пребывание моем на гауптвахте незадолго до командировки в Цесис, буквально, накануне ноябрьских праздников.

И эти воспоминания поочерёдно всплывали вперемешку с более приятными, видимо всё зависело от того на каком боку я лежал и какое полушария головного мозга более обильней снабжалось кровью с кислородом. Я на секунду даже представил человеческий мозг с корой головного мозга и той многочисленной информацией, что в ней хранится с гиросферой морского гирокомпаса. И этот шар гиросферы расположен в черепной коробке и погружен в житейские проблемы, как в морском гидрокомпасе в специальную жидкость из нескольких компонентов.

И вот я снова, но только в воспоминаниях, сижу и готовлюсь к «губе». Неопытные скажут, а чего в ней готовиться? Нет, не скажите, это целое искусство. Мне, уже как опытному «губарю» на подготовку ушло не меньше, чем полдня. Приходилось даже распарывать швы и делать модернизацию с расширением потайных мест. В эту распоротые предварительно места шинели было вшито больше пачки сигарет, спички и небольшие кусочки от спичечных коробков с серой, для поджигания спичек.

Главное, что доставало на «губе» — это недостаток или отсутствие сигарет и холод в камерах, который тоже сильно выматывал необходимостью ночами меньше спать. А больше двигаться, выполняя для согрева упражнения. Эбе эти проблемы в значительной степени решала шинель, она и согревала, а потому старались брать уставную длинную шинель, а также она была своеобразным хранилищем для сигарет.

Кому-то было не понять то, что для меня даже время, проводимое на «губе», было разнообразием в жизни, встряской и скачком амплитуды синусоиды, хоть и в минус, но не в жизненном штиле, как до этого.

Начальник гауптвахты встречал меня уже, как родного. Комната, где проводился осмотр и шмон военнослужащих, доставленных для отбывания назначенного срока, находилась на втором этаже над караульными помещениями.

Капитан имел привычку шутить и юмор был часто «чёрный». Так, к примеру, когда нужно было сдавать брючные ремни, он говорил:

— Ну, если кто не хочет сдавать и не надо. Вешайтесь. Спишем, как утиль и заодно пирожочков горячих поедим, с ливером.

Действовало убедительно. Кто не знал, особенно «деды», которым оставалось служить несколько месяцев, недель или даже дней, старались отрастить побольше волос. Ведь тогда, в отличие современной молодежи, в моде были длинные волосы. Хоть в армии или на флоте такие отпустить никто не позволил бы, как на гражданке, но на 3—4 сантиметра, а порой и длиннее волосы можно было отпустить. Но это в части, а тут всё строже.

Я знал это и заранее, готовясь, подстригся покороче. Кто же решил, что он уже «дед», ждало разочарование. Происходило это так. Капитан, осмотрев, по очереди предлагал заросшему солдату, а их было всегда тут 95% из ста, а остальное моряки, присесть на табурет. Иначе говоря, мне везло, если совместно со мной ещё кто-то «тянул лямку» из братишек. Было веселей. Когда тот садился, другому, рядом стоящему предлагалось брать машинку для стрижки и стричь.

— Я не умею. Никогда не стриг.

— Хорошо, — говорил спокойно капитан, — ты вставай, а ты садись на его место. Стриги.

Первый «дед» тоже шёл «в отказ».

— Ну и что вы мне предлагаете до полночи процесс приема арестованных растянуть.

Проведя глазами по строю в одну шеренгу, увидев меня, обрадовавшись, произнёс:

— Как я рад! Вот кто умеет. Матрос Иващенко, сможешь, надеюсь?

— Так точно! — без раздумья отвечал я.

После этого я брал машинку и заезжал со лба и до затылка. Сержант, «дед» схватил меня за руку, на глазах появились слёзы, умолял словами:

— Не нужно! У меня дембель на носу. Только не налысо!

— Мы твой нос и не трогаем, там, где дембель пристроился. Отставить, сержант! Или ты хочешь прям здесь трое суток «ДП» получить? — пригрозил капитан.

После этого все стригли друг друга без оговорок. Никому не хотелось совсем лишиться волос, если был изначально коротко подстрижен.

Помощник начальника гауптвахты, звали его Андрей, был младший сержант, в принципе адекватный человек, на должности писаря. Он мог в отсутствие начальника решать многие вопросы, те, которые были в наших интересах. У него было особое отношение к морячкам, видимо он был хорошо осведомлён, какие тут учения проводили мы и, не дай Бог ему самому испытать это на своей «шкуре».

Начальник гауптвахты категорически запретил, чтобы в одну группу «губарей», были включены одновременно два матроса. Он говорил всегда: «Два матроса способны организовать бунт на корабле». И пока капитан был на месте, писарь выполнял указания. Но стоило ему отлучиться, тут уже мы, служивые в чёрных бушлатах или шинелях начинали диктовать наши условия. И на этот раз, нас было двое из ВМФ, и всегда он нас записывал в одну бригаду на работы.

До того, как приезжали «покупатели», заказавшие рабочую силу, нас выводили на небольшой плац во дворе и заставляли маршировать, но так, чтобы носочек вытянут был, и нога поднималась не ниже уровня пояса. Хорошо, когда «покупатели» приезжали с утра, без задержки иначе, ноги горели от муштры. Потому-то я в первую отсидку и получил «ДП», послав конвоира, когда тот заставлял «ногу выше, ногу выше», а тот возьми и пожалуйся.

Когда выезжали на работы — это было самое замечательное, что есть на «губе». Во-первых, мы знакомились с новыми местами Риги. Работа чаще всего была на воздухе и никакой «штурмовщины» не было. Работодатели, как правило, кормили нас на месте, хоть и не полноценным обедом, но голодными не были.

Однажды нам подфартило наводить шмон в доме офицеров. Там состоялся накануне какой-то значимый сабантуй и бардак был ощутимый и не только в зале, где стояли столики. И нам заодно нам нужно было освободить буфет от горы ящиков с пустыми бутылками. Но то, что они все будут пусты до донышка мы сразу не поверили. Так оно и было. В этой бутылке рюмка водки осталась недопитой, а в другой грамм 50 коньяка. Из нас четверых, направленных на работу, «дегустацию» проводили только двое, я и рядовой стройбата Вася.

Приехали мы с работы навеселе, но предприняли все меры, чтобы нас не «рассекретили». К тому же, там нам удалось пополнить запасы сигарет.

Что касается Васи из строительных войск, то из трёх раз, дважды мне пришлось «лямку тянуть» одновременно с ним. Он был намного старше меня, года на четыре, а из-за худобы и небритости быстро растущей щетины, ещё старше казался. Вася был из Полтавской области с интересным разговором на русско-украинском суржике. Очень смешно воспринимались даже его рассказы о серьезных вещах.

Василий всё время молчал и это было необычно. Все «губари» знакомились, рассказывали друг другу свои истории, как «загудели» на «губу». Меня больше всего интересовало, почему, на вид дед, а не по статусу старослужащего в таком возрасте служит срочную службу. Ему можно было дать от 35 до 40 лет из-за изрезанного морщинами лица, смуглую кожу, ощущение постоянной небритости. Оказывается, как я потом уже узнал, есть молодые люди, которые бреются один раз в два-три дня, а есть такие, как Вася, которым нужно дважды в день бриться, утром и вечером.

Он долго не шёл на контакт, но поняв, что я не издёвки ради интересуюсь, а из самых добрых намерений и не потому, что попросил писаря записать на хорошую, не пыльную работу, а чтобы ещё в эту бригаду включил Василия Остапенко. И когда мы сели на перекур, я достал из своей «нычки» две половинки сигарет, одну дал Васе, другую закурил сам, он заговорил. Сигареты же мы, при подготовке к губе старались сами сломать, так, при обыске они были менее ощутимы на ощупь, чем целые.

— Ты кажишь, чё я такый старый и служу. Тиби скильки рокив?

— Двадцать два с половиной, почти.

— Вот, а я на четыре года всюго-то старше. Мини 26 було высною. Я родом с Полтавщины, жив в деревне. Посли школы, я восим классив закончив, работал на стройке, шабаював в бригаде. Строилы дома, сараи, чинылы кровлю, перекрывали крыши, у нас ище много камышевых стоит.

Вечерамы ходив до клуба гулять. Вси гулялы и я гуляв. За девок дралысь, жестко дралысь, до крови дрались. Я всегда с собой тесак носыв. Када надо якой бабки борова «завалыть», я его брав и «валыв», сам «валыв». А шо ёго «валыть», за ухом почухав и вин твий.

Один раз прибигают пацаны и кажут: «Прыихалы чужаки, наших бьют!» Я туда. А там драка вже идэ. Я одного, другого повалыв, а третий иде на менэ, смиется и в руках над головой, выдернув из бардюра плиту и нысэ. Я довго ны думав, тесак достав, ширь ему и провернув. Вин пырыстав улыбаться и став сидать, сидае и плиту на голову сиби опускае.

Ну мынэ повязалы. А мыни уже 17 рокив було. Скоро в армию. Ны взялы в армию, а мыни хотилось. У нас дивчата на тих, хто ны служив, даже ны дывлються. Шоп хорошу сиби жинку взять, надо, шоб годный до службы був и отслужив.

— А шо ж тот, шо ты поризав? — я не заметил, как перешёл на суржик в разговоре.

— Та, шо. Операцию зробылы, пол желудка выризалы. Раньше пыв по страшному, курыв, а щас не. Одну манку исть. А жинка рада. На суде каже мыни: «Вася, спасибо здорове тиби за то, шо ты Ваньки зробыв. Залатый чиловик став. Я ны нарадуюсь им». А мини всё равно «впаялы» пять рокив в «общак».

— Вася, так, ты сидел? А як же так, тебя же не должны были взять в армию.

— Взялы. Ны знаю, вызвалы на комиссию и забралы в 25 рокив. Та я ны чего, мне и лучше, а так дома зэком вси клычут. А в стойбати я теж делаю, шо и дома на стройки. Я ж мастер. Всэ могу робыть. Будышь строиться, зовы, помогу, построю. Тиби тоже высною додому?

— И не знаю, шо сказать. Ты шутишь?

— Я шо, похожый на клоуна? Кажу тиби, як е.

Я долго не мог понять, говорит Вася правду или откровенно сочиняет. Хотя в его рассказе была всегда логика и придумать такое было бы или сложно, или невозможно. Но, главное, Вася, за всё время ни разу не улыбнулся. Понятно, что рассказывал серьезные вещи, от которых даже меня начинало коробить, но он был спокоен и невозмутим.

В следующий перекур, он сам подсел ко мне, и мы продолжили беседу. Его характерный для коренных украинцев язык, где проскакивают и русские слова, но чаще всё-таки изменённый, как происходило в областях восточной Украины, Донецкой, Харьковской, Сумской и той же Полтавской области. Смешивание двух братских языков приводило к интересным наречиям, благодаря которым и русскоязычные украинцы и русские с приграничных областей, той же Ростовской, в которой я проживал, Воронежской, Курской, Брянской областях, общались между собой без проблем.

Сами слова и изречения воспринимались с улыбкой, а иногда и со смехом, до того слова были исковерканы, что «бросай гранату и хавайся». И когда слушаешь такой говор, то даже не знаю, какой из них интересней, одесский или тот, на котором гутарил Вася.

Если его одеть, придав сценический образ, поставить на сцену и просто сказать расскажи что-нибудь из своей жизни, поделись откровенно прожитым, уверен, что публика была бы в восторге от такого исполнения. Он представлялся, как грустный комик. Тот, который рассказывает всякие истории, а на лице у него неизменно скорбь и тоска.

— Вася, ты на зоне сидел, как там, расскажи.

— Сыдив везде, на лесоповали больше всёго був. Там ребята хороши, вси хороши булы. Спышь, ночь, чуишь «Ой!» — це, мабуть кугось заризалы. Пыдходють ночью и толкают, шоб глаза открыв, а потом — раз, заточку меду ребер и усё. А другому ищё за шось серну кислоту в глаза нальют. Той орэ, брыкается, а шо зробышь. Усё, билого свиту вже ныма. Одна ничь.

— Да, действительно, «весёлые ребята», ничего не скажешь. Вася, а отдых хоть давали, или як проклятых, до изнеможения издевались?

— А як же. Всэ було. И кино прывозылы. Кина вси хороши показувалы, про Ленина, про революцию. Сыдым, дывымся, снег падае, падае, замитае…

— А вы шо, под открытым небом смотрели кино.

— Ну, да! Кино-то хороше, интересне. Кино кончится, пройдут, подывлются, у кого из сугробика ище пар идэ, раскопают, а у кого уже ны иде — закапают. Не, там хорошо.

— Слышишь, братишка, — не унимался я с расспросами, — а за шо тебя в прошлый раз садили и щас? Ты хоть служишь или только на «губе» торчишь?

— Ой, Сашко. Ну, гаразд, служу. А як же. Ну бувае, шо пошлеш куго-ныбудь на …, або ище шо. Ну, вот прыехала сыстра до мэне. А мэне ны пускают в увольнение. Сыстра аш из-пид Полтавы ехала, а мынэ ны пускают.

Ну, думаю, щас я вам устрою кузькыну мать. Закрывся я в офицерскою комнати, достав тесак, я ёго всигда с собой носю и думаю що им зробыть, шоб надолго запомнылы. Думав поризать портреты Политбюро, ни, це ны гоже. Те ни при чём в цём. Ну и придумав.

Я взяв и поризав сиби рукы, здорово поризав. Кров брызже. Я думаю, пока при памяти, надо побольше им гадости зробыть, шоп запомнылы, як мынэ до систры ны пускать. Як махну рукой, як махну — сразу полстенкы раскрасю, потом другу. А потом хорошо стало, ны помню. Мабуть, двери выламалы.

— Зачем же ты, Вася, разве им этим докажешь, как начальник гауптвахты говорил: «Солдата списать легче лопаты — акт написал и готово…». Так и тебя бы написали шо угодно. Тем более, ты сам себя покалечил.

— Глянь, — Вася закатил сначала один рукав, потом другой.

Обе руки были исполосованы порезами и старыми, давно зарубцевавшимися и довольно свежими. Порезы начинались сразу от кисти и заканчивались за локтевым суставом, а густоте их наложения могла позавидовать любая кухарка, шинкующая на борщ капуту, их невозможно было посчитать.

— Вася, как? Зачем? Разве нет других методов. Написал там кому нужно рапОрт, разобрались бы, решили твой вопрос. Что ты им так докажешь?

Мне откровенно было жаль этого человека с такой нелегкой судьбой, когда не только улыбаться, жить порой не хочется. И я не мог понять, почему его, бывшего «зэка», много раз пытавшегося покончить с собой не комиссовали по какой-то статье. Он не бредил и это мне не приснилось, я слышал рассказ, я видел ему подтверждение. И он уже какой раз сидит здесь.

— Ну и что тебя до сестры так и не пустили?

— Не-а. Додому уехала. А мынэ пырывязалы и повызлы в 16-е отделение поликлиники. Началы мынэ проверять на то, ны дурак-ли я. Потом положилы в палату больничну. Там все ребята серьёзни. Двэри вси на замках. Открылы, зайшёв, закрылы. Дывлюсь, уси, хто тут такие серьёзные, видать правильны пацаны. Глянулы на мэне и сыдять дальше. А я стою, ныкто ны прыглаша дальше.

Потом одын, выдать главный, прыказуе другому: «Колька, дай гитару. Шо-то у мэне лирическе настроение появылось.» Той вскакуе, хватае винык и главному. Той настроив инструмент и начав играть. Он играе, вси спивают. Хорошо так, весело було.

А потом пришлы и сделалы мини укол. И тим тоже сробылы. Воны смиются, а мыне начало ломать, корёжить, я на стенку полез, в окно рвался выпрыгнуть, но там решетки. Выгналы мэне оттиль. Прывызлы назад в часть. Командир глянув бумашку, шо там напысано — «здоров» и отправыв мэне на «губу». Вот я и тута.

— Ой, Вася, и смех, и грех. Было бы смешно, если бы не было так горько. Но с такими успехами тебе хоть бы до весны дожить. Ты видать из-за малокровия такой худой, как мумиё.

Я думал, вот пример, когда из-за одного случая, может быть нелепого испорчена жизнь человека. Не дай, Бог, никому. И здесь уже не проступки, а преступления и они совершаются не только вот этим несчастным человеком, они совершаются теми, кто вершит его судьбу и определяет наказание за наказанием. Дай Бог, чтобы я ошибался, но мне даже не верится, что он, придя со службы когда-нибудь начнёт жить жизнью обычного человека, работать, заведёт семью, будет воспитывать детей, будет полезен обществу. Хочется, но не верю ни разу. Его наказывали и продолжают наказывать и знобить, а придёт ли когда-нибудь очередь до тех, кто виновен во всем этом, что происходит. Ох, сомневаюсь.

Чем я мог ему помочь? Только тем, что выслушал серьезные вещи, пусть даже они показались в чём-то и смешными, я принял это вместе с той болью, которая чувствовалась в его словах, близко к сердцу, я сопереживал душой с ним. Думаю, что даже от того, что «отомкнулся» мне, излил душу, ему станет легче. А я буду знать, что есть такой человек, буду помнить о нём и молиться, молиться, чтобы Господь спас в первую очередь его душу, подарил надежду на лучшую жизнь помог ему в этом, насколько возможно.

Человек должен в любом случае, сколько бы не падал в жизненных ситуациях, постоянно подниматься и идти вперёд, как бы трудно не было не опускать руки. Так, как это делал я раньше, именно раньше, когда падал, а потом быстро поднявшись, напрягал разум и мышцы на решение проблем, выхода из затруднительного положения. У меня это получалось. А сейчас я расслабился, очень сильно расслабился и тут статус «годка» ни при чём.

Сегодня я попросил Андрейку, чтобы он записал нас втихомолку со старшиной 2-й статьи из дивизиона надводных кораблей, базировавшегося, как и наш дивизион на ВМБ Усть-Двинска и входящего также в состав 78-й бригады ОВРа, Алексеем Кузнецовым и тем же Василием Остапенко. Андрей долго отнекивался, но пообещал сделать всё, что сможет, если капитан не заметит нарушения им же установленного «табу».

Но всё получилось и всё срослось. Везло сегодня, как «утопленникам». Не успели нашу бригаду из восьми человек вывести на строевую площадку, как приехал «покупатель» и объявил — «торговая база». Это наш объект на сегодня. Вот за то мне и нравилась «губа», а возможно, что эта лафа была лишь сейчас, пока в замах начальника гауптвахты находился такой обходительный сержант умеющий, как Труффальдино в пьесе «Слуга двух господ». «Далеко пойдёт, если милиция не остановит» — так о таких говорили в то время.

Нас загрузили в микроавтобус «Латвия», последним сел конвойный из заступившего вчера караула, судя по петлицам, служащий танковых частей, закрыл дверь, и мы поехали. Места, по которым нас везли были большей частью новыми и в итоге автобус въехал в открывшиеся распашные ворота, дежурили на которых, а точнее сказать несли вахту военнослужащие. Во дела, а не на зону нас привезли, проскочила в голове почему-то такая не позитивная мысль. Ох, если так, писарю не дожить до завтра.

Проехали по внушительной территории, остановились возле длинных складов. К складам подходили железнодорожные пути и на них стояли товарные вагоны.

Когда мы вышли из автобуса нас встретила женщина лет в 40—45, представившаяся завскладом и объяснила задачу. Нам нужно было разгрузить два вагона с фруктами. Она показала, где и как их складировать. Добавила, что в обед нас покормят легким перекусом, можно кушать фрукты, но не сорить объедками и не гадить, чтобы после разгрузки был порядок и в вагонах, и в складе.

Задача ясная. «Цели поставлены, задачи определены, за работу товарищи!» — модные патриотические лозунги с призывами того времени как нельзя кстати.

Конвойный, звали его Петя, вел себя изначально очень строго и даже окрикивал, если замечал что-то, что ему не нравилось и шло в разрез с его должностными обязанностями конвоира. Но скоро ему это надоело, он взял пустой тарный ящик, установил его на выгрузной платформе в аккурат между воротами двух складов, куда и производилась разгрузка.

С утра мы поработали вместо физзарядки, при этом периодически подкрепляя организм диковинными для нас в те годы фруктами, бананами и цитрусовыми: апельсинами мандаринами и лимонами. Что удивительно, один из «губарей» со значком ВВС, съел целиком лимон, при том не кривился, видимо у парня с кислотностью большие проблемы были, вернее она напрочь отсутствовала, а чем-то пищу перерабатывать нужно.

— Шас улетит! -пошутил Вася, — мабуть, вчёра пыв коньяк, а сёдни закусыв лимоном.

Поначалу много фруктов мы не разгрузили, а загрузили в себя. Но скоро наступило чувство, как в басне И. А. Крылова «Волк на псарне», когда «…Глазами, кажется, хотел бы всех он съесть…», но насыщение произошло очень быстро. Мало того, со временем произошел обратный процесс, появилось даже отвращение от мелькающих перед глазами экзотических фруктов.

Когда «губари», получив удовольствие от съеденного до отвращения начали «бузить» и растерянный конвоир не знал, что делать, он бегал и кричал: «С меня же спросят! Давайте работать, подъём!» Я понял, что действительно ситуация начала выходить из-под контроля, нужно было что-то делать. Я подошёл к конвоиру Пете и тихо сказал: «Позволь мне навести порядок?!» Тот, не видя другого выхода, растеряно кивнул.

— Керзачи, ша! Слушай сюда. Кто хочет получить в качестве «премиальных» суток трое «ДП»? Смелее, смелее. Что замолкли, только что, как бакланы галдели. Вы из-под палки работаете? Вас бегом заставляют таскать ящики? Вы должны Бога молить, что он послал вам такую работу, где ящики не тяжелые и «хавки» выше крыши, жри-не хочу. Хотите бузить? Бузите, только сегодня получив «ДП», завтра вас пошлют на весь оставшийся срок щебень вручную грузить или уголь в котельную или общественные туалеты драить. Вам запах «параши» больше нравится, чем запах апельсина? У меня всё, «пародии на карасей» вы, однако.

Настала тишина. Потом ропот перешел в оправдания.

— Да, чего, мы же не против. Будем работать.

— Уже обед, а у нас и половины не разгружено. Давай нажмем, — между собой поднимали друг другу «боевой дух» служивые.

— Ну, вот, а-то совсем бояться перестали. Эх, устроить бы вам учения «Океан», да условия не те, не позволяют.

Работа пошла живее. Процесс пошёл. Петя, сидя на ящике, наяривал через силу фрукты и улыбался, обласканный чуть теплым у стеночки ноябрьским солнцем. Я подошёл к нему.

— Ну, как? Я же говорил, что всё будет, как в трюме «центрального» отсека.

— А, как там?

— Всегда порядок, потому что начальство над головой. Да, Петя, я тут на немного отойду, пройдусь по территории, осмотрюсь что и как. Ты не «кипишуй», ни куда я не денусь. Не в моих интересах «ДП» и срок получать. Если что, говори Лешке, старшине. Он порядки тоже умеет наводить. У нас на флоте любят порядок, да и беспорядок тоже.

— Ну, ладно. Ты ж…

— Всё будет красиво.

Обойдя территорию, понял, что самое интересное место, это метрах в 60 от складов, где мы работали, заканчивалась огороженная кирпичным двухметровым забором территория, а за ним раскинулся новый микрорайон окраины Риги. Запрыгнув и повисши на кирпичном ограждении, увидел, что сразу за забором располагался тротуар, по которому периодически проходили люди в ту и обратную сторону. Дальше был небольшой пустырь, намеченный под строительство и затем уже современные многоэтажки микрорайона.

Мысль пулей прострелила у меня в голове. Пока суд, да дело, нужно решать вопросы «отдыха и досуга», рассуждал я, как «замполит» бригады «губарей». Вернувшись, убедился, что на объекте разгрузки порядок и ударные темпы в борьбе за звание «Ударник коммунистического труда», я снова подошёл к конвоиру и шепнул ему:

— Ты как относишься к празднику Великого Октября?

— Ну, как? Как все, положительно.

— Вот и это правильно. А сегодня какое число?

— Четвертое ноября.

— Тоже, верно, четвёртое, пятница. Завтра уже суббота, рабочая или нет не знаю, а потом ещё три дня праздничных. На праздники хозяйки стараются накрыть стол по-праздничному. Так? А для этого мы им должны помочь в этом.

— Как же это?

— Мне нужно на полчаса Васю взять. Мы займемся этим вопросом. Да ты не бойся. Вон смотри в ту сторону, нас тебе даже видно будет. «зуб даю» — не убегу.

Петя был растерян, но я уже доказывал, что не трепло и мне можно верить. Он кивнул головой в знак согласия.

— Вася, бросай это гиблое дело. Пойдём историю вершить. Родина нас не забудет. Бери ящик с апельсинами, я с бананами возьму. Взял? Пошли.

Мы поднесли к забору ящики. Я запрыгнул на стену, удерживаясь на ней локтями, ногами стоял на выступе фундамента кладки забора.

— Вася, подай гроздь бананов и апельсин.

Я взял в одну руку бананы, в другую отборный крупный апельсин. И когда люди, а среди пешеходов из всех проходящих три четверти были женщины, подходили на расстоянии метров с десяти, начинал предлагать им товар. Опыт в этом у меня был, хоть я, как мой брат, который вообще три года до армии проработал с мамой в магазине продавцом, немного и от мамы, которая никогда не выпускала покупателя из магазина без покупки, а зачастую и без денег. С отцом мне приходилось на рынке продавать, картошку, сало и масло растительное. Опыт был. Оставалось уповать на удачу.

Сначала люди относились к предложению настороженно. Потом я объяснил, что фрукты не ворованные — это натуральная оплата за труд.

— Берите, женщина к праздничному столу. Смотрите какие красивые фрукты и вкусные, проверено, будьте уверены. Можем дать и попробовать. Соседи обзавидуются и прибегут на ароматный запах. Берите. Недорого. Бананы — рубль за гроздь, апельсин за три.

— Хорошо. Дайте мне того и того. Уж больно вы настойчивы, молодой человек.

И дело пошло, за тридцать минут в аккурат мы вернулись с пустой тарой. Конвоир сделал удивлённые глаза, а когда я ему сунул «пятишку» на сигареты, вообще дар речи потерял.

Дело оставалось за малым. Пока Петя приходил в себя, я вспомнил, что на въездных воротах, больше похожих на КПП, стояли солдаты. Пошёл к ним. И подходя, узнал в одном из них солдата, с которым «тянул лямку» в предыдущую отсидку на «губе».

— Привет, зёма! Какими судьбами тут?

— А, ты?

— Я, понятно, снова на «губе».

— Я служу здесь. Это торговая база Рижского военного гарнизона. Отсюда потом товар развозят по всем частям.

— Слушай, у меня дело к тебе. Праздник на носу, нужно как-то отметить и встречу «взбрызнуть».

— Не, у меня, «как у латыша — хрен, да душа».

— Не нужна мне твоя душа, а от помощи не откажусь. Поможешь?

— Смотря в чём. Если смогу — помогу, без вопросов.

— Деньги есть. Нужно «пойла» достать. Сможешь?

— А вы где работаете?

— На фруктово-овощном складе.

— Ясно. Я сейчас с напарником переговорю. Сделаем.

Николай, так звали моего давнего знакомого по «губе», отошёл и поговорил со своим напарником по КПП.

— Пошли. У меня 20—30 минут есть. Успею. Что нужно? — спросил Коля.

— Вот, держи. Возьмешь на все вина. Да сигарет себе и нам пачек пять возьми любых. Сам знаешь, не до жиру.

— Хорошо, я мигом.

Коля сиганул через забор одним тренированным махом. «Во, даёт!» — подумал я, наш человек. «Кто на „губе“ не бывал — жизни не видал» — пришло мне в голову, толи где-то слышал, толи сам придумал.

Коля не подвёл. Я издали заметил, как через пустырь с бумажным ящиком поперед себя шёл Николай по протоптанной тропинке, как принято, на простец. Подойдя к забору, протянул ящик, предупредив, чтобы я под низ взял, иначе… Иначе, конечно, не случилось, бутылки, их было около десятка, емкостью 0,7 литра и сигареты.

— Мне пора. Я пачку сигарет возьму?

— Коля, какой разговор?! И «пузырь» возьми, с напарником потом «жахните». Спасибо, брат, выручил, — пожал Коле руку.

— А, как иначе?! Мы же, «губари», «крещенные» Дисциплинарным Уставом.

— Молодец, хорошо сказал. Удачи, брат! Может и не увидимся.

Коля сунул бутылку под одежду и пошёл на КПП.

— Вася, бери сигареты, — предложил я полтавчанину.

Было часа два дня. Мы заглянули в вагоны. Там оставалось «начать и кончить».

Все остановились, наблюдая за бездельниками, то есть за нами, мной и Васей, которые шли без капли стыда, что не принимали последних полтора-два часа участия в разгрузке и ещё «до ушей» счастливые. По глазам и выражению лиц было видно, что они подустали.

— «Губари», прощевайте нас, мы не только о себе «пеклись». Сейчас отдых минут на 20, думаю, что потом нагоним, мало осталось. Одно прошу, кто себя чувствует неуверенно, лучше не увлекайтесь.

На меня после этих слов начали смотреть совсем загадочно. Я это понял и поспешил объясниться:

— Тут где-то по полбутыли на человека вина, но насиловать никто никого не будет, сознательность проявите и чувство меры, — и после этих слов я вспомнил, как сам переходил эту невидимую границу между «еще можно» и «уже лишнее».

Одну бутылку я взял и передал Пете со словами:

— А ты хороший парень. Такого грех подводить. Но учти, что в жизни не всегда будут попадаться такие понимающие люди, как я. Жизнь может ещё такое кино показать, что «мама не горюй». Держи. Делай, что хочешь. Можешь спрятать под шинель, можешь выпить, но держись, иначе… Или с нами?

— Я с вами выпью.

— В ответе каждый за себя будет. Тут девиз «Один за всех и все за одного» не прохляет, не тот случай. За «групповуху» только больше дадут. Надеюсь, до этого не дойдёт, а то меня, точно, расстреляют, последнее 108 «китайское» предупреждение было, — с некой степенью юмора предупредил «губарей».

Все оживились и приступили к трапезе фруктов, с запиванием плодово-ягодного вина или наоборот, не столь важно. Заметив, что парни в форме «банкуют», посоветовал им наливать каждый себе, чтобы потом не обвинили, что заставили, налили. По-военному, оперативно большую часть приговорили.

— Предлагаю, поработать, а потом уже расслабимся, — предложил самозванный организатор, т.е. я.

— Идёт! Пошли, мужики, добьём, лучше потом посидим спокойно, покурим, — поддержал меня один из тех, кто вправе называть себя «дедом», это было понятно и по двум полоскам на рукаве шинели, и по привычке носить шапку, и по уверенной манере поведения, вообще.

— Держись, Петя! Что-то ты киснешь, подвигайся, не расслабляйся, — видя, что наш конвоир тухнет, а выпил-то совсем немного.

Видимо давно не выпивал просто, как я, когда в доке мой отпуск обмывали. «Ну, что же ты такой слабак, братец?» — подумал я. Часа через два должны за нами приехать, должен оклематься.

Работали все и работали на совесть и «деды» и «годки» и прослужившие совсем ничего. Сейчас уже не было разделения, нужно было просто хорошо сделать дело, чтобы не подвести в первую очередь тех, кто направляет нас на эти работы. А нам бы лучше ещё приехать сюда, чем где-то на карьере грыжу зарабатывать.

Как хорошо, что из меню, привезенной нам на обед коржиков и молока в пакетах, я отказался от молока, зная свойство своего желудка, после смешивания с фруктами. Большинство, кто выпил всё же молока, сейчас об этом сильно жалели. И по этой причине процесс разгрузки слегка затянулся. Но всё же, к приходу завскладом, которая в течение дня только один раз и подходила посмотреть, это было после обеда. Ей понравилось, что мы убрали и в вагонах, и в складе все сложено было по уму. Даже похвалила за добросовестность, пожелав, чтобы мы ещё приезжали.

Мы допили оставшееся вино, «предателей», т.е. пустые бутылки, естественно спрятали подальше и надёжно. Ожидали автобус. Петя откровенно приснул, попытки привести его в чувства не давали требуемых результатов. Видимо мы упустили момент, когда кто-то ему еще «накатил». Вот этого-то нам и не хватало.

— Лёха, возьми автомат. Вася, взяли под руки и понесли.

Мы практически занесли Петю в автобус и усадили на место, предусмотренной для конвоира. Водитель качал головой:

— Что же вы с ним сделали? Его же сейчас там и «закроют». Сколько раз такое было.

— Не закроют. Что-то ему плохо стало, видимо бананами отравился, -попытался я оправдаться за нашего конвоира.

— Да оно и понятно, что бананами, чем же ещё, — не унимался, бросая в наш адрес колючие приколы водитель.

Когда автобус заехал во двор гауптвахты, и мы вынесли Петю так же, как и заносили, нас встречал помощник начальника караула.

Я поспешил объяснить:

— Товарищ прапорщик, вы не наказывайте рядового, его вины в том нет. Слабый он и физически духом, но парень хороший, жалко.

— Ладно, мы тут сами разберемся. Не стоит мне указывать, что делать.

— Ради Бога, мы просто по-человечески просим. Да, мужики?!

Все угрюмо кивнули головами. Вышли караульные, забрали своего товарища, а нас развели по камерам. Когда была смена караула и потом передача нас, я внимательно прислушивался, не проявится ли в разговоре имя нашего конвоира. Видимо его скрыли от начальства, и он на сей раз не пополнил наши ряды, ряды «губарей».

Глава VII. Рождество

***

Я плотно лёг на дно и мое плоское туловище камбалы трудно было поднять или расшевелить. Это не была нирвана, это был анабиоз, замедлились жизненные процессы, больше всего замедлилась реакция на то, что раньше приводило в учащенному сердцебиению, душевному волнению и мыслительной активности. Ещё прошедшим летом я думал, что это временное явление, связанное с негативными открытиями, которые я никак не ожидал, что они появятся вообще в моей молодой и цветущей жизни, а тут всё, чему я свято верил и строил долгосрочные планы, вмиг рухнуло.

Может потому, мне хотелось забыться в общении с другими девушками, но теперь мои убеждения по поводу отношений с девушками, их чистоте и непорочности дали трещину, они были, хоть и не все, конечно, так же безнадежно устаревшими, как и мои некогда прогрессивные, как я считал и меня в этом убеждали мои студенческие товарищи. Возможно, они мне льстили и не хотели лишать удовольствия заниматься любимым делом, тем более ощутимого вреда от этого не было.

Сейчас я даже на отношения с Ириной, которая мне безумно нравилась и после разрыва с Наташкой, после стольких лет, меня сильнее тянуло к той, которая была не так далеко и её можно было осязать, целовать и миловать. Почему же, совершив дерзкую самоволку на сотню километров поехал не к ней, а вспомнил ту, с которой встречался, которая была более кроткой, может быть, менее бойкой, чем Ира и из-за этого даже не такой приметной, не вызывающей у парней такого интереса, как те, что более активны и подвижны в прямом и переносном смысле.

Я сейчас понял почему, я, в медленных, заторможенных анабиозных процессах размышления, что даёт некие плюсы по сравнению со вспыльчивыми, поспешными выводами, почему я так поступил. Я почти был уверен, что если бы приехал к Ирине в то время и в том состоянии, в котором находился, то случилось бы то, что и должно было в принципе когда-нибудь случится и я видел даже, что она к этому практически готова была, когда после моих страстных поцелуев и нежных ласок, получала неподдельный экстаз и не то, что противилась дальнейшему развитию любовных утех, а наоборот, мне приходилось самому же их тушить, хоть это было и непросто.

Это было не деление девушек на категории: с этой можно, но хочется; с этой хочется, сильно хочется, безумно хочется, но ни-зя. И эти льзя и низя были в основном собственными вердиктами, не всегда основанными на Гражданских кодексах. Я, например знал, что с юной совсем Алёнкой, я никогда не позволю то, что в случае срыва мог позволить с Ирой.

Кто-то внимательный, кто следит за событиями, скажет, а как же быть с той, что носила такое же имя, как первая моя девушка, не мог ли я на ней срывать зло за то, что так получилось. Вот сам задал, получается, себе вопрос, а ответить-то и не готов. Если быть честным и до конца честным, то возможно немного этого и было, но я старался это не замечать. По ходу развития событий, меня ждёт участь ефрейтора Збруева, у того было семь невест и каждой он наобещал горы золотые. Хотя, он был ефрейтором, а я даже старшим матросом не был, матросом и старшиной — шучу так.

Шутки-шутками, а к серьёзным вопросам придётся когда-то возвращаться. Может быть побыть некоторое время «следователем», сопоставить факты, «накопать доказательную базу» и передать дела в делопроизводство или просто-напросто закрыть, из-за отсутствия состава преступления. Вот последнее мне нравилось больше всего. Нужно и правда этим заняться. А, что я собрался соврать, если не сказать, что не досказываю.

Ещё будучи в части, я попросил своего друга, с кем я делился и многими из моих любовных похождений, тем более, что он в настоящее время встречался с подругой Ирины, Светой и много узнавал даже не из моих уст, чтобы он написал письмо на мою малую родину одной из моих, даже не могу назвать моих, потому что мы практически не знали друг друга, знакомой Любаше, чтобы она мне больше не писала. Мне самому было неудобно, хотя я не обещал ей ничего и переписку не предлагал. Она молодая девушка, зачем её обнадеживать, если она какие-то планы относительно меня вынашивала.

Вторая «заочница» была из села Самбек, расположенного под Таганрогом, совсем недалеко от моего места жительства на «гражданке». Я перед отъездом из отпуска, уже после того, как выяснил отношения с Натальей из Новочеркасска, ездил в Ростов по поводу заказа билетов на поезд. Еще не было и 6 часов утра, на развилке дорог, как раз в с. Самбек, автобус, в котором я ехал остановился, в него села девушка. Водитель предложил ей, пройти и присесть. Свободное место было только возле меня, и девушка осторожно присела, чтобы не прогнать мой сладкий сон.

Но я-то уже не спал, а с интересом наблюдал за ней. У неё были интересные черты лица, напоминающие испанку, что ли. Я в этом не силён, но что-то такое. Тёмно-каштановые вьющиеся волосы, носик с горбинкой, карие глаза, лицо практически без косметики.

Я протянул ближнюю к ней правую руку и осторожно и нежно взял её левую руку, перенёс на ладошку своей левой руки, лежащей у меня на коленях и начал осторожно и нежно её гладить. Девушка сделала изначально резкое движение, желая вырвать руку, я не стал ей в этом препятствовать, потом повернулась и посмотрев мне прямо в глаза, а я взаимно ей и плавно опустила руку, не возражая против моего ухаживания. Пока мы ехали до Ростова, я подробно, как «патологоанатом» изучил обе руки.

Мы не разговаривали, а лишь периодически смотрели друг другу в глаза. Выйдя из автобуса, я взял её за руку и попросил:

— Не убегай, пожалуйста. Дай мне сказать два слова.

— Ну, говори, коль начал.

— Ты сильно спешишь? Я хочу предложить тебе прогулку по Ростову. Сейчас в парке центральном красота. Была там?

— Была, конечно. Я учусь в Ростове в торговом техникуме. Мне-то на занятия сегодня нужно.

— А один день или даже полдня — это смертельно.

— Ну, нет, конечно. Хорошо, поехали.

— Меня Сашей зовут.

— Галя, — повернувшись, улыбнулась мне новая знакомая.

— А ты тоже студент? Учишься?

— Ага, отучился уже. Бросил я институт. Служу сейчас. В отпуск домой приехал.

— Наверное моряком служишь?

— Откуда ты узнала?

— Что, угадала? У тебя походка интересная. Я раньше не верила, что по ходке можно узнать моряка среди других.

— Ну, ты, даёшь. Не ожидал.

Галина рассмеялась. Улыбка у неё была красивая. Да, наверное, улыбка всех украшает, когда человек молод, полон энергии, счастлив просто.

Мы вышли на остановке «Семашко», что на ул. Энгельса, так называлась центральная улица в Ростове тогда. Опустились ниже и вошли в парк им. Максима Горького. У мостика опустились справа вниз и нашли отличный уголок под ивой на скамье. Отношения так стремительно развивались, что через пять минут мы целовались и обнимались, как давние старые знакомые и не просто знакомые, а влюблённые. Гале было, как она сама сказала уже 18 лет, заканчивает второй курс техникума.

Парня, как она призналась у неё не было и призналась, что я ей понравился, но после того, конечно, как это сделал я. Существует утверждение, с которым я согласен полностью: «Молодые все красивые». Это так. Господь всем дает в молодости неповторимую красоту, только не все её могут различить среди других. Она индивидуальна. И с ещё одним утверждением не поспоришь: «Любовь делает девушку красивой» и это тоже абсолютная правда.

Я видел эту девушку всего чуть больше часа в автобусе и часа четыре мы погуляли с ней в парке и расстались, обменявшись адресами. Могу ли я называть Галину своей невестой? Я с Наташей, девушкой, которая нашла, возможно, лучшего, чем я, а если быть честным того, кто был рядом и с кем можно проводить время, кого можно любить по-настоящему, а не посылая воздушные поцелуи по почте, если посчитать всё проведённое вместе время за четыре года, то и двух недель не набралось бы. Хотя и это не показатель того, нужно или нет быть верным не клятвенным, а риторическим обещаниям.

Жизнь — сложная штука и потому интересна. Так вот, Хус написал письмо Любаше, с которой мы давали «клятву на крови». Откуда она узнала, что эта цыганская традиция сможет сблизить людей и связать навеки, не знаю. Я посмотрел на запястье левой руки, там остался небольшой шрам в виде крестика.

— Давай руку, — требовательно сказала Люба.

Она достала неведомо откуда, видимо приготовила заранее для обряда лезвие и быстро полосонула меня по руке. Кровь изначально выступила густыми каплями, и потом соединившись, превратились в узкие полоски, медленно капала на землю.

— Теперь ты! — приказала моя рыжая «цыганка» и протянула мне лезвие.

— Я не могу, я не буду тебя резать. Давай я сам себя еще раз порежу?! Я не буду тебя резать, не смогу.

— Ладно, так не положено, но…, — и она сделала тоже самое на своей руки.

Мы плотно прижали порезы один к другому. Таким образом должна смешаться кровь и тем самым мы дали клятву в верности и преданности.

Прошло два с половиной года, как я видел Любашу в последний раз и, возможно, что не вспомнил долго, если бы она не написала. Но это были отношения, если их так вообще можно было назвать, баловство, когда уже не дети играют в детство.

Галине я сам написал письмо, в котором попросил прощение за то, что чувства между нами не были настолько сильны, чтобы выдержать испытание временем. А она мне вообще ничего не обещала, да и не стоило. Таких мимолётных знакомств в жизни может быть сотня и не одна, а где эта одна единственная случайная встреча, которая окажется не случайной, а судьбой?

Я думаю, что нужно людей вовремя отпускать от себя. Хотя у нас в душе часто голос подаёт «жадный хозяин» со словами: «Моё, это моё и это моё, всё и все мои! Никому не отдам!» Может быть такой эгоизм и не всем свойственен, но у меня он точно был, а в какой степени, не знаю.

Это, видимо пошло оттуда, где даже существуют гаремы и причем законные. Одно только должно железно выполняться, муж должен обеспечивать всех жён, и они не должны испытывать ни в чём нужды. Ну я уж точно не персидских шах.

На сегодняшний день, как бы это сложно не было, но нужно было определиться с теми, с кем я ещё недавно встречался и обнадёживал их, а может быть и они сильно не напрягались в том, чтобы копнуть себя изнутри и пощупать там почву какая она рыхлая, плотная, сухая или плодородная.

Во всем в нашей жизни есть «плюсы», даже в «минусах». Вы же помните, что произведение «минуса» на «минус» даёт «плюс», главное не перепутать со сложением. Вот так же и мое заторможенное состояние, анабиоз привел к тому, что из-за более медленного, непоспешного мышления, я стал делать меньше ошибок, как мне показалось и делать осмысленные выводы и принимать взвешенные решения.

***

Так, что же я хотел ещё решить, где нужно расставить точки над «и»? Господи, прости меня грешного. Как я мог забыть о Наташе Корольковой? Вот кого-кого, а её вот так просто бросать нельзя. Эта одна из всех названных мной сейчас девушек, которая этого точно не заслуживает. А зачем же я её обидел? Она же по моей вине сейчас болеет.

Я вспомнил сколько всего нас связывало, мы сутки даже проводили вместе, когда у неё были выходные. Спасало то, что её подруга и коллега одновременно жила в Цесисе. Наташа звонила домой и говорила, что заночует у неё, а на самом деле приезжала ко мне или я приезжал и встречал её, а потом решали, чем сегодня займёмся вечером, ночь, а с ночью более-менее всё понятно и выбор был небольшой.

Я вспомнил, как мы неделю назад ездили в г. Валмиера, что от Цесиса на расстоянии чуть больше, чем 30 км. Но решение пришло спонтанно, вышли вечером на трассу и начали ловить попутки. Меня, если бросить там, где-нибудь в лесах, то я скорее бы нашел где-нибудь «лесных братьев», которые, как в анекдоте с самой войны поезда продолжают пускать под откос, чем найти, где и как доехать до г. Вальмиера. Хотя немного заврался, смог же ночью доехать до Риги и благополучно к обеду возвернуться.

Остановился автомобиль «Москвич-2715», так называемый «пирожок». Водитель предложил: «Если желаете в будке ехать, там уже двое есть, садитесь». В кабине, кроме водителя было два пассажира. Недолго думая, запрыгнули. Конечно, 30 км в железной будке, без сидений — это что-то. Но не это главное, главное то, что мы вместе и едем на объявленный на всю округу «Рождественский бал», что-то наподобие наших новогодних празднований под ёлкой, проще говоря «ёлка для взрослых». Молодая парочка, как и мы ехали туда же и с той же целью.

Там Наташа меня познакомила с одним, знакомым ей парнем, толи одноклассником, толи ещё откуда-то они хорошо друг друга знали. Там она призналась, что мы проезжали её посёлок, он расположен между Цесисом и Вальмиера, только ближе к Цесису.

— А я думаю, что за красивый городок мы проезжали, такая архитектура, какие замки, дворцы, а какие там люди замечательные…

— Стоп, стоп, как ты мог видеть? В это маленькое грязное окошко?

— А, что не так?

— Приедешь, посмотришь. Приедешь?

— Может как-нибудь пожалую с визитом, — прикалывался я.

Андрис, так звали друга Наташи и моего нового знакомого, познакомил меня с кучей его друзей. Они сообразили, и мы за знакомство выпили. Потом ещё и ещё. В клубе, а вернее дворце культуры, он был внушительных размеров, судя по размерам зала, где была установлена большая ель, а зрительские кресла раздвинуты по периметру. Свет включали редко, больше горели огоньки и гирлянды на ёлке. От этих постоянных миганий рябило в глазах.

Я пару раз терял Наталью из виду. Не знаю, где она была в это время, но минуты для меня казались часами, и я откровенно начинал её ревновать, не зная к кому, ну хотя бы к этому её другу. «А может это и не друг, а бывший парень?» — подумал я и предпринимал попытки разыскать. Когда попытки были безуспешны, я выходил на улицу, на морозе голова приходила в себя, я, покурив, заходил в зал и быстро находил ту, которую искал. Но всё же подозрение, у Наташи есть какая-то тайна, может быть и не связанная с этим Андрисом.

Далеко после полуночи праздник завершился. Я ломал голову, как мы сможем ночью добраться обратно, как Наталья подбежала и дернув за рукав с одышкой заговорила:

— Куда ты делся? Пошли быстрей, нас автобус ждёт. Там целая банда на арендованном автобусе приехала, сейчас отъезжать будут.

Я не стал даже шутить и спорить по поводу «банды», главное, что мы поедем, а не пойдём зимней ночью все тридцать с лишним километров. Автобус «РАФ» был полон, мы были как селёдки в консервной банке, но главное, что это даже лучше, чем в «пирожке», где приходилось сидеть на корточках, а здесь стоишь, не держишься и при тряске, и на виражах не падаешь, не дают упасть.

К чему я именно сейчас вспомнил этот эпизод, не знаю. Только хочу сказать, что ни до этого, ни после, Наташа, не подавала никакого повода для ревности. А, если и делала что-то умышленно, то лишь, чтобы заставить меня ревновать, тем самым проверить, насколько я к ней неравнодушен. Думаю, что вот именно тогда во мне и играло чувство, которое коротко можно назвать — «моё!» Но ведь человек — не вещь. Почему мы говорим «моя», «мой». Когда мать говорит, «мой ребёнок» — это понятно, она его родила. Я так же могу сказать, «мой табурет!», если его смастерил самостоятельно. Когда добавляется определяющее слово, тогда всё становится на места своя. Например, «моя невеста», «моя любимая», «моя красотка», «жизнь моя» — говоря о той же девушке.

А сейчас я поступал бесчеловечно, девушка болела, а я ни разу за три дня ей не позвонил. Жду, что это сделает она сама. Сегодня вечером позвоню, а завтра, если она захочет этого, может быть и навещу её, завтра 24 декабря — канун Рождества, прибалты отмечают его именно 25 декабря.

— Алло, Наташа! Ты, как там? Я узнал на твоей работе, что ты болеешь, это так? Я виноват, что столько времени думал звонить или нет, а может, между нами, всё кончено? Мы же так расстались…

— Привет! Проехали. Прощаю! Да, ангина. Сейчас уже лучше себя чувствую, но до Нового года точно на больничном проваляюсь. А, ты, что?

— А. что я? Всё хорошо. Я вот что хотел сказать. Говорят, что в Новый год лучше входить без долгов, без камня на душе, без недосказанности, с чистой совестью и добрыми помыслами.

— Говори проще. Я тебя не пойму, к чему всё это говоришь?

— Хочу не по телефону поговорить.

— Ну, я же сейчас не могу приехать. Если бы ты…

— Я приеду! Скажи, как мне лучше к тебе попасть.

— Ушам своим не верю — ты приедешь сюда ко мне? Тогда запоминай.

Наташа рассказала, где лучше всего сесть на автобус. Не обязательно ехать в Цесис, можно было сесть на развилке, с того места, откуда мы в Вальмиера на Новогоднюю ёлку ехали. Спросила, в какое время думал ехать и назвала время отправления автобуса. Ну вот, полдела сделано. Главное, что она на меня не злится. В крайнем случае, не высказала это в телефонном разговоре.

— Я приеду, вечерю привезу, у нас кутья называется. Жди!

— Я знаю, что такое кутья. У меня же только мама латышка, а папа с Волги, из Горького. Привози, буду ждать очень.

Морозное солнечное утро выдалось накануне Рождества. Я предупредил Серёгу Тарасевича, что до позднего вечера меня точно не будет. Но, если что-то сверхсрочное, то звони по телефону и дал ему листок с телефоном Наташи в Лиепе. Часов в 10 вышел к автобусу, который в скорости должен был идти из Цесиса и минут через двадцать уже наслаждался красотой заснеженным полей.

Четырёхэтажный дом располагался, как и объясняла мне Наташа ровно напротив конечной остановки автобуса. Я вошёл в нужный подъезд и поднялся на третий этаж. Позвонил в дверь. Она незамедлительно отворилась и из двери выскочила Наташка с теплом свитере с высоким воротником, в тапочках и короткой юбчонке. Моментально я ощутил все недостающие за время болезни килограммы у себя на шее. Конечно, её держать даже на шее было не тяжело, наоборот, приятно. Значит, она, действительно не держит на меня зла.

Быстрые и частые взаимные поцелуи и открывая дверь в квартиру, с улыбкой произнесла:

— Так и будешь стоять? Не за этим же приехал? Входи, входи!

Я вошёл, разделся, где указала Наташа. Из дверей кухни выглянула женщина в фартуке и поздоровалась.

— Здравствуйте! — ответил я.

Как я не подумал, что дома будут родители. Сегодня же суббота, суббота перед Рождеством.

— Пойдём я тебя с родителями познакомлю. Па! Ты где?

Из зала вышел мужчина лет сорока с газетой в руках.

— Сейчас, оденусь только.

— Да, ладно тебе. Ты же не из ванны вышел, сойдёт и так, — сказала в ответ Наташа.

— Виталий Иванович, — представился отец Наташи.

— Зови меня просто, тётя Анна, у меня отчество сложное, хорошо?!

— Хорошо! Саша. Очень приятно.

— Молодежь, вы идите в Наташину спальню, а я вас на обед через полчасика позову.

— Хорошо, мама, — ответила Наташа, завела меня в свою спальню и закрыла за нами двери.

Комната ничем не отличалась от тех девичьих «горниц», которые я видел у тех же сестёр. Стены завешены красивыми картинками актёров и певцов. Диван, туалетный столик с различной косметикой, комнатные цветы на декоративной подставке и небольшой столик со стулом, на столе книги, кукла посередине, прислонённая к стене и ещё что-то.

— Присаживайся. Отдохни.

— Спасибо! Я не устал совсем.

— Садись ближе ко мне, я не кусаюсь, и болячка почти прошла. Или боишься заразиться?

— Я?! Да, ты, что? Я с 10 лет ангиной болею. Знаю, что это такое.

Я присел на диван рядом с Наташей. Она обвила меня руками, скрепила их за спиной «в замок» и отклонившись немного назад, чтобы можно видеть лучше друг друга, сидела молча и смотрела мне в глаза.

— Что я другой? Не такой, как знала раньше, изменился.

— Ты знаешь, наверное, точно, изменился. Только не пойму пока в чём. Ты меня не любишь больше?

— Откуда ты это взяла? В глазах прочитала?

— И в глазах и сердцем почуяла. Девичье сердце не обманешь.

— Да будет тебе допросы устраивать. Как ты себя чувствуешь?

— Уже хорошо. Сегодня в магазин даже ходила, помогла маме скупиться.

— Молодёжь, обедать!

— Саша, тебе что наливать? — спросил отец Наталки.

— То, что и всем, — глянув на богатый закусками и выпивкой стол, добавил, — думаю, что в такой день водочка будет предпочтительнее.

— В самую «десяточку», лучше её не придумали. Мы же не аристократы какие, чтобы коньяком, да хересом баловаться. Ты же, думаю не из такой семьи, раз тебя не отмазали от служба, да ещё и в самом низшем звании, простым матросом. А, что так, служишь плохо?

— Да, как сказать?

— Как есть, мы поймём.

— Да был я уже старшиной. Просто неудачно из отпуска приехал.

— Понятно! Значит, «залетел». Бывает. Я-то пограничником в Карелии служил всю службу рядовым, а увольнялся, младшего сержанта присвоили. А также, три года тогда служили, тогда же в девятнадцать лет служить брали. А тебе сейчас сколько лет?

— Да, уже не салага, 22 года.

— Ну, давайте поднимем за наступающее Рождество! Пусть Новый год будет счастливым для всех! Наташа, а тебе разве можно? Ты же лекарство пьёшь? — предложил Виталий Иванович.

— Водка в небольших количествах, выпитая в хорошей компании ещё никому, не вредила. Наоборот, на ноги быстрее встану, — улыбаясь парировала предостережение отца Наташа.

— Будем все здоровы! — добавил я, когда рюмки уже начали подносить ко рту, с намерением опрокинуть.

После третьей, разговор пошёл веселее. Виталий Иванович не курил, и я отпросился подымить.

— Кури тут. Пусть моль не расслабляется.

— Да, нет. Я выйду.

Наташка засуетилась тоже со мной.

— Ты чего, не сбегу, — глянув в её просящие глаза, добавил, — ладно, одевайся только. На лестничной площадке покурим.

Как можно покурить спокойно, когда к твоей груди прижалась девушка и её макушка находится ровно напротив торчащей изо рта сигареты. Приходится, в лучшем случае, поворачивать голову в сторону, делать глубокую затяжку, выпускать туда же в сторону клуб дыма, а потом только снова принять изначальную позицию, чтобы тебя не упрекнули в том, что ты отворачиваешься из-за «неприязни». Господи, прости и помилуй даже за такие мысли.

— Наташа, пошли, не переохлаждайся, ещё не выздоровела.

— Ты меня быстро вылечишь. Я смотрю на меня и мне становится всё легче и легче.

— Ага, я так и поверю.

— А ты поверь.

— Время покажет.

Мы зашли в квартиру и для приличия зашли на кухню.

— Садитесь, ещё по чуть-чуть.

— Нет, спасибо! Хватит. Если вы не против, мы вас оставим…, — попросил я о «пощаде».

— А мы, что Рождество без елочки будем встречать, а, Наташа?

— Папа, ну я же болела, потому и…

— А сейчас как?

— А сейчас здорова. Саша хороший лекарь, заговором лечит или ещё чем, но помогает.

— Вот и хорошо. Может вы сходите в лес, принесете ёлочку или сосёнку. Наташа, опуститесь в подвал, ты знаешь где инструмент лежит. Возьмите топорик, а лучше ножовку, вы же не 100-летнюю ель валить будете.

— Хорошо, папа, сейчас оденемся и сходим.

— Только не задерживайтесь. Одна нога…, сами знаете, — предупредил строго, но с улыбкой отец.

Сколько жил, думал, что только в сказках можно идти в лес и срубать себе на праздник ёлку. А в нашей степной местности, если садят сосенки по холмам, то за них, не дай Бог, если срубишь, штраф, а-то и срок могут припаять. А здесь лес рядом, как в огород за петрушкой идёшь.

За этим домом располагалась такая же многоэтажка, а уже за ней, метрах в 100—150 возвышался лес, с преимущественно хвойными деревьями. Наш лиственный лес не сравнить с хвойным, да ещё зимой, когда лапы елей прогнулись под массой снега на них и в образовавшихся у комля ствола пустотах, как в шалаше тебя могли ожидать разные неожиданности, птички и зверюшки. Снег серебрился, и лишь редкий зверёк осмеливался наследить на нём и при этом постараться так запутать их, что у преследователя, если будет идти по следу голова просто закружится и он забудет, что хотел.

— Глянь, какая красавица!

— Сейчас поровнее найдем, — отговаривала Наташа, пошли дальше.

— А мы не заплутаем? Снег, как пойдёт и следы наши все занесёт — я навечно останусь в этом лесу Лешим.

— А я, Кикиморой, — поддержала меня в шутке Наташа.

Мы громко засмеялись, что мне показалось, что по лесу даже эхо пошло. Я прижал её к себе и стал жадно-жадно целовать, как будто мы целый год не виделись. Наташа обмякла, я потерял равновесие, и мы упали в глубокий снег. Снежинки бисером, поднявшись со снежного покрова, как песок от сильного ветра, осели на наших лицах, остудив немного пыл и, быстро тая, окропили наши разрумяненные лица капельками изумрудно чистой, дистиллированной воды. Наташа пыталась рукавичкой стереть капельки со своего лица, но я взял её руку своей и сказал:

— Не нужно. Ты прекрасна вот так, как Венера, рожденная в океане и вынесенная ветрами на ракушке к берегу. Богиня Любви, её нужно боготворить. Как можно представить жизнь и без любви. Ты можешь? Нет. И я не могу. Жизнь без любви — тлен. Но мы же не любим друг друга?

Я еле успел поймать её кулачок, замахнувшийся, чтобы ударить меня в лоб, как минимум или по губам. Я пристально смотрел её в глаза — там куражились «бесята» в виде искорок. Поднеси к ним порох — вспыхнет, однозначно.

— Не говори так о двоих сразу. Может быть, ты? А я люблю тебя, слышишь, бестолочь великовозрастная.

Я от смеха отвалился от нее и упал в противоположном направлении «вальтом», ноги к ногам. Я на секунду прикрыл глаза, так как снег вновь окропил моё лицо и тут же почувствовал на себе толчок от приземления на меня ревнивицы, как кошки, при ловле крупной дичи, подпрыгивает вверх и со всей массой и агрессивностью падает на жертву. Из грудной клетки вырвался непроизвольный выдох с характерным хрипом.

— Я сейчас тебе покажу. Я тебе посмеюсь над обиженной девчонкой. На! Получи. На-на!

Она колотила меня руками в грудь. Потом села на живот, как на поверженного врага и, приподнимаясь на ногах, пару раз опустилась своей аккуратными и упругими ягодицами. Если бы я не понял, что сейчас будет и не напряг свой пресс, могло быть непредсказуемое.

— Сдаюсь! Пощади! Проси, что хочешь?

— Тебя хочу!

— Здесь?

— Да! Здесь и сейчас!

Я взял Наташу за талию, чтобы она не упала от резкого толчка, при моем подъёме, привстал, прижал к себе и снова опустился спиной на снег, но уже вместе с ней.

— Полежи, дорогая, остынь немного, у тебя жар.

Она пыталась снова вырваться, но я не дал. От резких движений капельки воды от растаявших кристалликов снежинок, собравшись у Наташи на кончике носа и собирались сорваться вниз. Но я не дал им это сделать, приподняв голову, дотронулся языком и капля скатилась по языку к пересохшему горлу. Я принялся целовать её, а она сопротивляться и брыкаться, но амплитуда брыканий становилась всё слабее и слабее и вскоре я почувствовал взаимные объятья на себе и теперь настал черёд моего «возрождения» от самой «Венеры».

Какое блаженство, что не передать. Но мысль о том, что это возможно последнее наше свидание не покидала меня на уровне подсознания. Как же нам объясниться, чтобы не травмировать душу и чувства девичьи? Я не хотел обманывать её, может быть кого-то другого, если по мелочи, но не эту девушку. Она, в отличие, хотя бы от той её тёзки, с которой я с некоторых пор даже не переписываюсь, была настоящая и чувства не прописные, как принято писать парню в письмах, не от души, а чтобы просто поласкать слух, она даже без слов кричала своей грудью, которая была прижата к моей и я слышал этот безмолвный крик, слышал биение любящего сердца. Да и я её люблю, однозначно, но иначе.

Я хочу, очень хочу эту девушку, и я боюсь, боюсь себя, боюсь, что я могу обмануть её, не сейчас, не завтра и, может быть даже не через год или два. Нехорошее предчувствие заставляло меня быть осторожным в словах, в тех словах, которых она, как никто достойна, и я должен, как минимум на весь лес кричать: «Я люблю тебя, Наташа! Я безумно сильно люблю тебя! Будь моей сейчас и навсегда!…»

А вместо этого, я смотрел ей в глаза, которые наполнялись слезами, а на устах сияла милая улыбка, а за ней были видны вершины елей и голубое ясное небо. «Мир прекрасен потому, что в нём есть ты. Ты даришь счастье. Я счастлив с тобой!» — эти слова сейчас должны были эхом разноситься над прибалтийским лесом.

Не знаю, сколько бы мы могли так лежать и изучающе проникновенно смотреть друг на друга, если бы мне не стукнуло в голову — «Что ты делаешь? Ведь она ещё не переболела. Вставайте немедленно».

— Наташа, нужно подниматься. Нельзя тебе на холодном…, на холодном парне лежать.

Лёгкая оплеуха прилетела и ласково приземлилась у меня на левой щеке. Потом такая же нежная, с «протягом» прогладила правую шеку.

— Ой, как хорошо! Ой, как приятно! Ещё разок, ещё. Вот, так его, так!

Наташа смеялась и, после непродолжительного «избиения», поднялась. Подала мне руку.

— Вставай, Ромео.

Мы выбрали всё-таки ёлочку, хоть это сделать было очень трудно, так как их было изобилие и одна краше другой. Пришли домой чуть уставшими, но счастливыми — это точно. Два часа на природе, в лесу, накануне Рождества, думаю, что это на всю жизнь запомнится. Да и вообще, ни один момент в жизни не повторяется, каждый индивидуален, а потому интересен.

Ёлку в зале наряжали сообща с родителями. Подключили мигающую гирлянду и выключили в этой комнате свет. Красивые разноцветные огоньки запрыгали по всем комнатам, вырвавшись изначально в коридор, но сильнее всего они были видны в спальне родителей, она прям напротив зала, а Наташина наискосок. Мы пошли в комнату Наташи. Я хотел включить свет.

— Не нужно. Посидим без света, так загадочно и я бы сказала интимнее.

— Ты бы сказала или всё-таки сказала? — пошутил я.

— Да иди сюда! Стоит, как маяк на «острове любви».

— Откуда тебе знать о нём? Это же у нас в Усть-Двинске, в устье Даугавы. Он расположен напротив нашей военно-морской базы за рекой Булльепе, а с другой стороны его берега омывает Даугава. Я о нём давно слышу, но ни разу на нём не был. Туда или вплавь или зимой по льду можно попасть.

— Мне подруга рассказала, да ты её знаешь, та с которой я на почте работаю, она же с твоим товарищем начала встречаться, Сережей его зовут. Ну тот, что сосед твой по раскладушке. Вот он ей рассказывал, а она вчера мне звонила и рассказала. Такая счастливая. А он парень хороший, не обидит?

— Скорее я обижу, чем он. Хороший.

— Да? Вот оно что. Так ты меня собрался обижать?

— Ну, да! А, ты, что думала? — я посмотрел на её неподвижное лицо и не мог понять, она, шутя или всерьёз напряглась, — да шучу, конечно, расслабься. Хотел, если бы, давно б обидел. Хотя, чего греха таить, обидел, конечно. Ты прости меня, Наташа! В преддверии Рождества, хочу попросить у тебя, вымолить прощения и понять меня, не со зла это я, совсем не со зла — по глупости.

— Ты о чём?

— Знаю, о чём. Прости меня!

Я резко приблизился и поцеловал её в лоб.

— Во, дела, — сидела на диване и смотрела на меня удивлёнными глазами, Наташа.

Незаметно пролетело время. Наташа невзначай как бы поинтересовалась, когда я назад поеду.

— А во сколько автобус последний идет?

— Где-то в районе 22 часов.

— Ну вот им и поеду.

— Остаться не хочешь, да?

— Ты же только спрашивала, когда уже наконец я уеду, а теперь.

— Неправда. Не ври, я не так сказала, я спросила, чтобы знать твои планы. А по мне, чтобы ты совсем не уезжал. Вот, если бы любил, так бы и сделал. Вот, как мой папа, полюбил маму и остался. Вот так же зачем-то в командировку приехал и остался навсегда. Во, как!

Тётя Валя пригласила нас к столу:

— Пора ужинать. Рождество-то все вместе встретить не сможем, но как получится. Не зря же ёлочку нарядили.

Отец Наташи, уже не спрашивая, разлил по рюмкам водки и сказал:

— Выпьем, да ты нам, жених, о себе расскажешь, как оно у вас с Наташей серьёзно или как. С наступающим Рождеством!

Выпили и закусили. Я заметил, что Виталий Иванович вовсе не забыл, а отложил вилку и приготовился слушать, его жена тоже искоса всё на меня поглядывала.

— Да, что тут рассказывать, жизнь недолгую прожил, славы с орденами и медалями не заработал. Сам я с донского края. Живу рядом с украинской границей, на окраине Донбасса. Жил и учился в селе. Родители, слава Богу, живы и ждут со службы домой. Весной домой, а может останусь работать в торговом флоте (ну зачем я соврал, для меня же дорожка туда уже заказана, ну зачем?). Серьёзно у нас с Наташей или нет, время покажет. Думаю, что серьёзно.

— Да через время и живот может показать. А потом, обычно бросают.

— Да я, как-то на подлости не способен, Виталий Иванович. Не обижу я её, не обижу.

— Ну, спасибо и за это. А то, дочь-то у нас одна. Хотим, как и все родители ей счастья.

— А чем до службы занимался?

— Землю пахал, на тракторе работал.

— Понятно. Наш, рабочий класс, не интеллигенция. Ну, давайте за это, за это нужно выпить. Берите рюмки. За любовь!

Кто же за любовь откажется пить. Конечно выпили. За любовь можно и стакан сразу опрокинуть, не то, что рюмку. Я поглядывал всё на время и заметил, что не только я интересуюсь тем, какой уже час. Ну, что самому себя обманывать, ну не хотел я уезжать, не хотел, а раз сказал, то нужно слово держать. Хотя… А, если что-нибудь придумать, чтобы опоздать на автобус? А, что можно придумать?

Когда оставалось уже минут двадцать до автобуса, я, не нашёл выхода, взял просто и признался Наташе.

— Наташа, прости меня ещё раз. Я не хочу уезжать, но все знают, что у меня в 22 часа автобус. Ты что думаешь?

— Зачем спрашиваешь? Я рада, что ты заночуешь, а завтра утром поедешь, позавтракаешь и поедешь. И Рождество встретим с тобой, — обрадовалась Наташа, — я знаю, что делать.

Она пошла на кухню к матери и о чём-то там тихо говорила. Отец в это время сидел в зале и смотрел телевизор. Я сидел в Наташиной комнате на диване и ждал вердикт.

Наташа зашла улыбающаяся.

— Смотри, вот таблетки. Выпьешь сразу две штуки, — говорила она громко, чтобы через открытые двери маме было слышно, мне сделав знак пальцем «молчи», продолжила, — если не поможет, через время ещё выпьешь, а лучше «два пальца в рот» — это проверенный способ очистки желудка.

— Что ты матери сказала, а?

— Что ты чем-то отравился, дурно тебе. Как же тебя отпускать в дорогу, а вдруг там станет плохо. Нужно переждать, — сказала она уже совсем тихо.

Лучше этого плана и я бы не придумал. Наташа намостила мне подушек и уложила на диван, сама изображала из себя сиделку. Мне это откровенно нравилось. Давно меня так никто не убаюкивал. Наташа вышла к матери и о чём-то говорили. Потом, улыбаясь вошла в комнату и спросила:

— Ну, ты, как, мой больной?

— Лучше, сестра, — сдерживая смех, ответил я, — что там со временем, можно подниматься? Отбой учебной тревоги?!

— Да, сейчас пойдём в подвал…

— Мышей ловить?

— Да, нет же. Мама сказала: «Куда он в ночь пойдёт и уехать нечем. Пусть остаётся, возьмите в кладовке раскладушку, до утра переспит на ней. А потом, с Богом едет».

Меня опять смех начал душить.

— Ты чего? — насторожилась Наташа.

— Я не из-за этого. Мама у тебя замечательная и заботливая, как все мамы любит свою дочь. Я из-за раскладушки рассмеялся. Мы вдвоём будем на ней спать?

Теперь пришла очередь Наташи смеяться «первым номером». Наташа показала мне девичий альбом, который мало отличался от других, которые я видел и содержанием, и оформлением и надписями с четверостишьями и цитатами.

— Оставайся, Саша, поможешь мне в институт поступить. Ты же умный, учился в институте.

— Ты предлагаешь мне продлить мою командировку на неопределённый срок, пока я тебе не надоем? Ну с этим вопросом нужно будет выходить, как минимум на Министра Обороны СССР, моего земляка Гречко А. А.

— Напиши, напиши ему, пусть отпустит. Скажи, что не можешь без меня. Так?! Что киваешь, скажи.

— Скажу, ох и скажу. Сейчас задеру тебе портки, да как задам.

— Ой, правда? Погоди милый, пусть хоть родители «угомонятся».

— Ох, Наташка, договоришься ты у меня.

— А ты у меня. Пора, пойду скажу маме, что тебе полегчало. Она переживает и думает, не грибами ли ты отравился? Да и поднимайся, за «тахтой» тебе пойдём. Я тебя прикрою в кладовке, будешь моим пленником, раз не хочешь добровольно остаться.

— Я буйный! Дом по кирпичикам от фундамента разберу и вырвусь на свободу. Я так люблю свободу. А, кто её не любит, покажите того. Свобода действий во всех доступных нам четырёх измерениях, свобода мыслить и принимать решения, свобода любить не по принуждению, свобода — она сладкая, как твои поцелуи.

— Да? Тогда, когда вернемся из кладовки, будем чай пить без сахара. Правильно? Зачем? Я тебя буду целовать, как сахар тебе в прикуску к чаю будет.

— Договорились. Только не забудь. Ты сама это сказала, я за язык тебя не тянул. Я готов, пошли.

Мы занесли практически новую раскладушку, видимо не было в ней надобности, и она пылилась в кладовке на всякий случай. Этим «всяким случаем» оказался на этот раз я. Мать Наташи дала постельное бельё мы устроили мягкое ложе посреди Наташиной комнаты, ну не в коридоре же меня уложить — неуважительно бы были по отношению к гостю, хоть и незваному.

— Скоро полночь. Я загадаю желание, и оно должно исполниться, потому что в это время небеса открываются, и Всевышний к нам становится очень близок. Я верю, оно исполнится.

— Ты веришь в эти предрассудки, как об этом говорят атеисты? Я и не знал, что для исполнения желаний не стоит напрягаться и прикладывать к их осуществлению ни усилий, ни других действий, способствующих этому, а просто шепнуть Господу на ушко и всё будет предоставлено на блюдечке с золотистой каёмочкой. Может ты знаешь волшебное слово, такое, как «пожалуйста».

— Знаю, конечно, знаю. Я знаю, что сказать. А, что скажу — это секрет. Если открою его, то не сбудется.

— Я тоже хочу, чтобы ты была счастлива, очень хочу, даже больше, чем себе хочу тебе счастья. Веришь? Вот, если признаться, то ты же не первая у меня девушка, это понятно, дожить до такого возраста, когда тебя «дядей» называют и не иметь ни одну девушку, не встречаться, не познав, хоть азы отношений парня с девушкой, понять то, для чего всё это и потом прочувствовать, а сможешь ли ты без этого обойтись, когда, если даже не «вкусил запретный плод», но лицезрел его, трогал, держал в руках — это невозможно, хоть и возможно, в принципе, но ненормально. А вот так, как тебе я хочу пожелать светлого будущего, никому не было желания желать. Видимо, ты лучшая из них, в тебе есть то, что отличает тебя очень от них, я даже не могу это объяснить, но чувствую это, понимаю это. У тебя есть какая-то гармония между внешностью и внутренним миром, твоя непосредственность, прямота, которую я уважаю, чуткость, ранимость, конечно и отзывчивость на чужую боль или просьбу, ты, просто, единственная и потому, будь счастлива.

— Ой, как хорошо сказал. Так помоги мне стать счастливой, раз так этого желаешь.

— Как? Я же не Бог.