Бесплатный фрагмент - Как себя чувствуешь, бабушка?

ПРЕДИСЛОВИЕ

О достоинствах государственной власти можно достоверно судить по отношению ее к старикам и больным: от нее, всё могущей, зависит доступность и качество медицинских услуг, качество жизни людей почтенного возраста.

Этой социально значимой теме посвящено множество аналитических публикаций, и все же она продолжает быть актуальной.

Предлагаемый читателям сборник содержит рассказы и миниатюры, написанные на основе многолетних наблюдений автора за положением тех, кто долго и честно работал на общее благо, и взаимосвязью триады: власть — медицина — больные.

КАССЕТА

Последние годы двадцатого века не без оснований называют бандитскими. Коррупция, заказные убийства, рэкет — эти тяжкие уголовные проявления были каждодневными. Казалось, все общество размежевалось на мародеров, разбойников и их жертв. Но даже в этом кошмаре появление рэкетира в больнице было событием невероятным: чем вымогатель может здесь поживиться?! Наложить дань на зарплату? Так у медиков она давно стала синонимом нищенских подаяний. В помещениях тоже нет ничего привлекательного в отношении наживы. Ничего ценного, хоть шаром покати. «Что больной нам приносит, то и вкалываем, — шутят медицинские острословы. — Своего ничего не имеем». И хотя пациенты восполняют потребности: несут с собой и шприцы, и лекарства, а кроме того, и еду, и одежду, и постельные принадлежности, еще не было случая, чтобы в больницу заглядывал даже паршивенький рэкетир.

Когда Мария Сергеевна Козина, заведующая отделением, осознала, что перед ней находится вымогатель, и что он требует деньги, она с возмущением воскликнула:

— Или шутить вы изволите, молодой человек, или у вас не все в порядке с мозгами! Для шуток здесь место совершенно не подходящее! И здесь не психушка, а терапевтическое отделение, люди здесь находятся с другими заболеваниями!

Чувство негодования было сильным и искренним, и Мария Сергеевна с пренебрежением, без малейшего страха смотрела на странного посетителя. Впрочем, он не был похож на бандита, во всяком случае, на те персонажи, которые примелькались по телевизору. Перед Козиной сидел невысокий худой паренек, напоминавший больше вчерашнего школьника. На вид ему было около двадцати лет, у него были большие глаза небесного цвета, вздернутый нос и толстые красные губы. Парень видимо знал о несоответствии внешности выбранному роду занятий и старался своим поведением компенсировать этот существенный недостаток. Войдя в кабинет вслед за Козиной, вернувшейся с утреннего обхода, он по-хозяйски уселся на стул, развернув его спинкой к груди, и молча в упор рассматривал Марию Сергеевну, сощурив до щелочек веки с белесыми густыми ресницами. Левой рукой он ухватился за спинку, а в правой держал серый пакет из полиэтиленовой пленки.

— Слушаю вас, — поторопила его Козина, тяжело опустившись в скрипевшее кресло. — Вы пришли с направлением?..

— Я из движения «За справедливость», — начал цедить слова парень. — Вы о таком уже слышали?..

— Господи, конечно же нет, — со вздохом сказала Мария Сергеевна. — Сколько сейчас развелось различных движений и партий, и все за народ, за благополучие, за справедливость, а толку?!.. Одна говорильня!.. И что же вас сюда привело?..

— Это самое. Нам очень не нравятся те, кто паразитирует на теле простого народа и колотит на этом себе капитал. Мы караем таких паразитов, а они расплодились и в этой больнице. Короче, с вас причитается пять тысяч баксов. Срок уплаты — в течение месяца!

Мария Сергеевна в изумлении прослушала эту несуразную речь и, не колеблясь, озвучила вполне логичную мысль о психдиспансере. За всю свою многолетнюю жизнь она впервые увидела человека, который усмотрел в больнице доходное место.

— Это же надо такое придумать! — Козина чувствует, как закипает в ней злость. — Вымогать деньги у медиков! У полунищих! Вы что, совсем оторвались от мира сего там, в своем непонятном движении?! Не знаете положение дел в медицине?! Тем паче — в больницах?..

Парень угрюмо молчал, и она продолжала:

— Люди здесь сидят на мизерных ставках, да и те они получают с задержкой! Больницы почти что не финансируются! Денег нет даже на закупку самых дешевых лекарств!.. Голова кругом идет от вопросов: чем лечить, чем кормить, как удержать специалистов?.. Палаты не ремонтируются! Ни постельного белья, ни нормальных кроватей!

Козина возбудилась и выливала совершенно постороннему человеку все наболевшее, все трудности, в которых оказалась сейчас самая древняя, самая гуманная и самая нужная населению служба.

— И у вас еще хватает нахальства прийти сюда с вымогательством?! — гневно заключила она.

— Кончила? — спросил парень ехидно. — Положение у медиков дел всем отлично известно. Известно также и то, что под прикрытием трудностей вы мародерствуете. Обдираете несчастных больных. Так что не надо мне лапшу навешивать на уши! Условия я сказал: пять штук зеленых и — в течение месяца!

— Я сейчас вызываю охрану и сдаю вас в милицию!..

— Не гони пургу, тетка! — жестко произнес молодой человек. — Не надо! Сама же потом пожалеешь!.. Сделаем так: я оставляю тебе вот эту кассету, вы ее смотрите, хоть всем базаром, хоть в одиночку, а через недельку я сюда заскочу, тогда и поговорим про милицию… Кстати, перед законом я чист, я действую в рамках рыночной экономики: я предлагаю товар — предлагаю выкупить эту кассету. Не купите, и не надо, на нее покупатели будут.

Нетипический вымогатель достал из пакета коробку с кассетой, покачал ее на ладони, будто бы взвешивая, и аккуратно положил кассету на стол перед Козиной. Затем он неторопливо поднялся, развернул стул в нормальное положение, кивнул головой и не спеша удалился.

Ни в больнице, ни дома у Козиной не было техники, нужной для просмотра кассеты, и она невесело усмехнулась: тоже мне, нашел с кого вымогать!.. Попроситься к кому-нибудь из знакомых? Обязательно усядутся рядом, а вдруг там такое?.. Мария Сергеевна не чувствовала за собой ничего криминального и постыдного ни здесь, на работе, ни дома, Она с горечью опять усмехнулась, подумав в этой связи о доме: чего может возникнуть предосудительного в семье, существующей только на государственную зарплату? Разве лишь то, что они с мужем смирились с таким жалким существованием? И все же, до конца рабочего дня ее мучило непонятное беспокойство: чем-то ведь угрожал этот тип!..

Пришлось обратиться к соседке, у которой Козина как-то уже одалживала видеомагнитофон.

— Возьми, возьми, — охотно откликнулась та. — Нам он все равно сегодня не нужен — собираемся в гости. Может, и кассеты какие возьмешь? Есть очень интересные записи…

— Нет, спасибо, кассет мне не надо. Мне он нужен, чтобы посмотреть материал по работе.

Вечером, спровадив мужа и дочь на прогулку, Козина прильнула к экрану. Поплыли четкие цветные картины. Улица с трамвайными рельсами, унылые фигуры плетущихся горожан, серые здания с осыпавшейся штукатуркой. Среди них, еще непригляднее, здание их больницы. Больничная вывеска крупным планом. Еще одна вывеска — «Приемное отделение». Уличные картины на этом заканчиваются, и Козина видит большой плохо освещенный коридор приемного отделения, в нем народ, человек двадцать. Она понимает, что это больные, направленные в стационар, и сопровождающие их родственники. Почти у каждого возле ног на полу — объемные сумки.

Вид неуютного коридора сменяется видом комнаты, где ведется прием. Здесь три молоденьких женщины в белых халатах и сгорбленный старичок. На первый взгляд, обычная процедура оформления поступающего. Одна женщина просматривает документы больного, вторая — заполняет какие-то бланки, похоже, что историю его болезни. Не занята только третья, светловолосая, с круглым скуластым лицом. Но вот находится дело и для нее: старичку предлагают измерить его рост и вес. Круглолицая помогает ему встать на весы, громко говорит результат и тащит старика за руку к измерительной стойке. «Новшество ввели в приемном покое, — отмечает про себя Мария Сергеевна, — раньше не измеряли и не взвешивали»

Новшество было не бескорыстным. Старичку велят оплатить проделанные измерения. Сумма, как было видно, для него не пустячная: на экране крупным планом показано вспотевшее лицо старика.

— Да как это так? — бормочет растерянно он. — За что такие-то деньги?..

— Столько положено, — сухо объясняют ему. Теперь услуги все платные.

Старичок покорно лезет в карман. Камера успевает проследить путь его денег, хотя они моментально исчезают в выдвижном ящике стола. Квитанция об их приеме не оформляется. На этом этапе — полное отсутствие бюрократии.

Далее камера избирательно стала фиксировать только эту операцию оформления больных: весы, измерительная стойка, сброс денег в ящик стола. Один пациент, другой, третий… Показаны все, кто поступал на лечение. Деньги взяты с каждого, даже с того, кто знал вес свой и рост и предупредительно сказал об этом троице в белых халатах. «Поборы в этой больнице начинаются прямо с приемного отделения», — комментирует происходящее бархатный мужской голос.

Мария Сергеевна заинтересованно прикидывает в уме: сколько же денег ежедневно там оседает? А в месяц?.. Сумма получается впечатляющая. «Выходит, вымогатель в чем-то и прав… Да, но я здесь при чем? Почему он с этими кадрами заявился ко мне? Приемное отделение — это другая епархия».

Но тут камера фиксирует вывеску: «Терапевтическое отделение», и Козина внутренне напрягается. Она видит себя тоже принимающей посетителей и, в первую очередь, отмечает, что на экране она выглядит очень даже неплохо: стройная, немного кокетливая, с золотистыми локонами, со свежим, без морщинок, лицом. «Хороший, видимо, оператор, — с одобрением думает Мария Сергеевна. — Откуда же он снимал?..» Однако полюбоваться своей внешностью подольше она не смогла. Какой-то мужчина, натянуто улыбаясь, протягивает Козиной направление в стационар и тут же кладет перед ней подарок — большую коробку шоколадных конфет. Мария Сергеевна, искоса взглянув на коробку, ставит свою визу на направлении и тоже улыбается, поощрительно. Не успевает посетитель добраться до двери, как коробка легким движением руки смахивается в разинутый ящик стола. Камера становится отвратительно кровожадной, и будто зациклилась на этом моменте: посетитель, коробка конфет, подпись, хищная пасть столового ящика, посетитель — коробка — подпись… Посетители разные, коробки — похожие одна на другую и — улыбки, улыбки, улыбки. Натянутые улыбки посетителей, и довольно-поощрительные улыбки Марии Сергеевны.

Сейчас Мария Сергеевна не улыбалась. Впившись глазами в экран, она застыла, как изваяние. Ее охватило гадливое чувство стыда, смешанное с протестом.

— Господи, да что же это такое?! — стонет она. — Почему он вывернул все наизнанку?! Все же происходит не так! Я никогда ничего ни у кого не просила, они же сами навязывают! Они считают, что без подношений их будут хуже лечить! Людей приучили к такому порядку, но разве это я приучила?..

И как бы в ответ на этот вопрос, на экране появляется другая картина. Показывается, теперь со всеми деталями, как Мария Сергеевна отказывает в госпитализации убогой старушке, которую под руки вволокли в ее кабинет двое мужчин. «У этой несчастной не было средств на конфеты, — комментирует тот же бархатный голос, — и вот результат». Козина холодно разъясняет вошедшим, что мест сейчас нет, что прежде чем привозить человека в больницу, нужно согласовать с ней, заведующей отделением, вопрос о возможности его госпитализации.

— В вашей поликлинике хорошо знают про этот порядок, и они были обязаны вам об этом сказать… Наверное, говорили? — с подозрительной улыбкой смотрит она на мужчин.

Старушечья голова бессильно свесилась на впалую грудь, видны набухшие вены на худой желтой шее, она не реагирует на разговор. Сопровождающие униженно уверяют, что не знакомы с порядком приема больных, просят сделать для них исключение, но Козина возможности для исключения не видит: не положу ведь я ее к себе в кабинет. Старушку выносят.

С минуту на экране доминирует недовольная физиономия Марии Сергеевны. Теперь у нее видны и морщины, и блеск седины в волосах, и вся она показана очень сердитой, совсем как медуза горгона.

Козина с ужасом смотрит на коварный экран — как он все извращает! Она вспомнила этот случай. Да, она тогда отказала в приеме, но вовсе не из-за каких-то дурацких презентов! Да будь там хоть десяток коробок с конфетами, она все равно бы не взяла к себе эту бабулю: во — первых, мест тогда действительно не было, а во-вторых, она не больная, она уже выжила весь свой ресурс, а такое в больницах не лечат!

На экране появляется новый сюжет. Комнатушка сестры-хозяйки. Тетя Тамара, одна из ветеранов больницы, разговаривает с больным, только что принятым на лечение. «Господи, здесь-то чего они откопали?» — думает Мария Сергеевна, еще не оправившись от потрясения.

Тетя Тамара показывает рукой на полки с желто-серым постельным бельем, брезгливо морщит и без того морщинистое лицо и спрашивает мужчину, стоявшего перед ней в синем спортивном костюме:

— Нашим бельем заправить вам койку, аль как?.. Все люди приносят обычно свои принадлежности, больничными брезгуют… У нас ведь они годами вращаются, и не отмываются уже, и порватые — дыра на дыре.

Тетя Тамара разворачивает простыню, на которой видны разводы не отстиранных пятен, и вопросительно смотрит на добротный спортивный костюм. Лицо его обладателя в крайнем недоумении. Сестра-хозяйка продолжает нагнетать страсти:

— За последние годы всего четыре матраса прислали и десять комплектов белья. А больные-то разные: у кого недержание, такому хоть по три раза на день меняй.

Мужчина в еще большем смятении:

— Тогда мне, выходит, опять домой надо ехать…

— Можно и не домой, — подсказывает выход тетя Тамара. — нас за углом есть магазин с постельным бельем, там все обычно берут, кто нашим побрезгует.

Больной соглашается с предложенным вариантом, и страхолюдная простыня опять кладется на полку.

Камера опять, приемом выборочного показа, воспроизводит разговор сестры-хозяйки с другими пациентами терапевтического отделения. Все беседы состоят из типового набора слов с демонстрацией устрашающих тряпок и заканчиваются согласием больного на доставку постельных принадлежностей или из дома, или из рекомендованного магазина. Ни одного факта согласия на пользование больничным бельем камера не показала. «Только гадость снимает, подлец! — отметила про себя Мария Сергеевна. — Лежит же и на нашем белье кое-кто».

А на экране появляются новые пары — теперь лечащие врачи и больные. Меняются лица врачей и больных, но суть их встреч постоянна: врач со скорбным лицом сообщает больному, что ему помогут такие-то вот лекарства, но в больнице их нет. Следует эффектное возмущение грабительской перестройкой, грабительскими реформами, коррумпированными властями и плохим обеспечением больниц. Обескураженному больному врач затем доверительно сообщает, что все эти лекарства можно приобрести в аптеке, которая расположена в соседнем, слева от больницы здании. «Мы можем, конечно, использовать то, что есть у нас, — следует лицемерный вздох, — но вы сами понимаете разницу между тем, что вам надо, и тем, что имеется». Больной говорит, что конечно он купит лекарства, которые его вылечат. И врач его тут же напутствует, что нужно купить и шприцы, и систему для капельницы. И вот больной уже ломится в двери аптеки.

Беседы врачей и больных, их результаты подаются также в отцеженном варианте: врач — больной — аптека, врач — больной — аптека…

Приторный голос за кадром обобщает показанное: «Итак, больному внушили, что в больнице нет ни лекарств, ни постельных, ни других принадлежностей. Что же все-таки есть? Давайте посмотрим!»

Следует обзорный показ больничных палат. Зрелище везде удручающее: обшарпанные стены, протертый линолеум, железные койки с пружинными сетками, прикроватные тумбочки с бутылочками, кульками, газетными свертками…

Столовая. Больные со своими кружками-ложками толпятся у раздаточной амбразуры. Тарелки — больничные. Их мало, они делают за обед по три-четыре оборота. Раздатчица, торопясь, моет их кое-как в металлической мойке. Иногда на краях у тарелки остаются пленки от пищи предыдущего едока. Один, получив такую тарелку, ворчит:

— Я где-то читал, что даже у самой чистоплотной хозяйки муж в год съедает до двух кило грязи, а здесь…

— Заткнись! — прерывают его. — И так эта жрачка в горло не лезет!..

Камера переместилась в подсобное помещение. Здесь — несколько ведер с несъеденной пищей.

Снова палаты. Больные, придя из столовой, поедают свои продукты.

Вечер. Больные в палатах, дежурный медперсонал собрался в столовой. Вплотную сдвинуты три стола, на них — колбасы, сыр, другая провизия и… графинчик со спиртом. Дверь заперта изнутри. Из палат слышатся стоны больных, их крики, зовущие врача, няню, сестру, из столовой — громкие веселые голоса, раскатистый смех.

Козина на эти кадры смотрит угрюмо. «Обнаглели девчата! Надо устроить им хорошую вздрючку!» Дальше ее настроение портится больше.

После застолья ночная смена растаскивает по разным местам скамейки — готовится к подступившему сну. И скоро в ответ на призывы больных слышится заливистый храп медицинского персонала.

Мария Сергеевна расстроена, рассержена основательно и все же вины, за которую надо платить рэкетирам, она пока не находит. «Да, в больнице имеется много плохого. Им, подлецам, удалось подловить нас на некрасивых моментах, но почему они полагают, что им за это мы будем платить?.. Где сейчас нет недостатков?.. Будем бороться, искоренять недостатки, спасибо за помощь в их вскрытии, но деньги… Пусть они катятся с этой кассетой подальше…»

Козина думает о предстоящей встрече с молодым человеком и считает свою позицию твердой и правильной.

«А теперь, друзья, будьте внимательней!» — прерывает ее размышления бархатный голос, и Мария Сергеевна видит, как их тетя Тамара входит в магазин «Постельные принадлежности». Вот к ней с улыбкой спешит заведующая, вот женщины уединяются в дальнем уголке магазина, шепчутся, сверяют записи на листочках бумаги: один принесла сестра-хозяйка больницы, другой был у заведующей магазином. Затем в руке у заведующей появляются деньги, и она вручает их тете Тамаре. Та с довольным видом уходит, а голос за кадром комментирует ситуацию: «Медицинский работник получил свою долю от продажи белья. Схема такого сотрудничества не сложна: больница вынуждает больных скупать постельные принадлежности, а магазин при этом не стесняется в ценах». Дальше голос подробно расписывает эту порочную связь и выгоду от нее. Насладившись деталями, пронырливый комментатор продолжил: «Махинации с постельным бельем на этом не кончились. Далеко не каждый больной берет из больницы купленные им вещи: после пребывания белья на зловонных матрасах, его брезгуют брать себе в дом, и оно становится ценной добычей небрезгливого больничного персонала. Белье, отстирав в прачечной за больничные деньги, медработники растаскивают по себе!» Следуют доказательства: тетя Тамара сортирует и раскладывает стопками выстиранное белье. С сумками выходят из ее комнатушки женщины в белых халатах. «И довольствуются здесь не только бельем!» — не унимается опротивевший голос.

Аптека. Старшая медсестра отделения сверяет бумаги с заведующей аптекой и тут же получает какие-то деньги. Далее, уже в своей комнатке, она раскладывает деньги по кучкам, одну прячет в сумочку, другие раздает врачам, которые поочередно шныряют сюда. Во весь экран показываются лукавые физиономии выходящих из комнатки медицинской сестры, а голос за кадром сопровождает показ: «Врачи довольны долей, полученной от продажи по их наводкам лекарств».

— Боже, как это мерзко! — шепчет Мария Сергеевна, и уже с сомнением думает о своей позиции, выбранной для предстоящего разговора. «Надо показать эту запись сотрудникам, — возникает идея. — Пусть полюбуются! Будем вместе решать, как поступить от позора: сложиться и заплатить вымогателю или пусть он выносит всю эту грязь на общественность!»

Однако новая сцена заставляет Козину усомниться и в этом намерении. Она видит себя в магазине «Продукты». Вот она передает продавцу несколько коробок конфет, та их придирчиво рассматривает.

— Здесь только те, которые безупречны, — слышит Мария Сергеевна собственный голос и видит, как получает от продавца деньги.

Лицо ее запылало жарким румянцем. «Господи, да всего-то один раз и было такое!» А голос за кадром торжественно провозглашает: «Медицинским работникам, конечно, трудно приходится в наше мудреное время, но только не всем. Кое-кто уже научился ловить себе рыбку в мутной воде. Пора их самих вывести на чистую воду!»

Закадровый комментатор говорит еще что-то назидательно-справедливое, но Мария Сергеевна уже ничего почти что не слышит: она в состоянии прострации. Кассета сделала свое черное дело, и будь у Козиной деньги, она выложила бы их рэкетиру немедленно и без всякого сожаления — лишь бы закрыть эту грязь!

Но денег не было, не было и возможности их где-то достать. Правда, не было рядом и рэкетира, он должен был появиться только через несколько дней.

Ничего не объясняя встревоженному ее видом супругу, Мария Сергеевна рано отправилась спать, приняв двойную дозу успокоительного.

Лекарство и время внесли свои коррективы в ее настроение и планы. На другой день она уже не так болезненно относилась к увиденному. «Наша ли в том вина, что приходится так унижаться и приспосабливаться? — размышляла она, сидя одна в кабинете. — На зарплату не проживешь. Но и на эти паршивые подношения тоже палат каменных не построишь. Подумаешь, коробка конфет! Да пусть он подавится этой кассетой! Платить все равно нечем!»

Спустя еще день она совсем укрепилась в своей отбойной позиции, нашла еще аргументы в поддержку ее, и уже без особой тревоги ждала встречи с юным бандитом. Но его пока не было. Когда назначенная им неделя закончилась, а вымогатель не появился, Мария Сергеевна даже огорчилась немного, ей самой уже захотелось встретиться с ним, чтобы все расставить по полочкам. «Не ту они выбрали мишень для атаки! Не туда суются со своими пасквилями!» Она уже почти убедила себя, что стыдиться ей нечего. Пусть будет стыдно тому, кто устроил такую им жизнь, кто вынуждает их, медиков, ловчить и заниматься унизительными делишками. То, что они там засняли, это не от алчности, а от нищенской жизни, и это — громадная разница!

Козина уже провела с коллективом профилактическую беседу. Без указания на источник, она проявила глубокую осведомленность о проступках каждого из сотрудников и выразила им свое недовольство. Врачи и медсестры разошлись озадаченными, подозревая друг друга в наушничестве. Но в целом, обстановка стала благопристойнее. Даже в подсобном помещении количество несъеденной пищи значительно поубавилось — она становилась вкуснее, и ее стали съедать, а не оставлять, как было раньше, в тарелках.

К встрече с бандитом Мария Сергеевна уже подготовила целую речь в оправдание таких, как она горемык, в защиту людей, раздавленных костоломною властью. Она и раньше задумывалась над жестокостью наступивших времен, но это были отдельные мысли. Посещение рэкетира, его нахальное поведение заставили ее в них разобраться, привести их в порядок, и ей уже не терпелось высказать их. Но собеседник не приходил.

Еще неделю спустя по телевизору в обзоре криминальных новостей Козина услышала сообщение, что в городе арестована группа опасных преступников. Они занимались сбором сведений, порочащих высокопоставленных лиц. Была изъята уникальная аппаратура, что свидетельствует о коварных замыслах этой группы и о возможной связи ее с центрами международного терроризма. Гражданам, пострадавшим от преступной деятельности этих лиц, предлагалось обратиться в милицию. Давались телефоны милиции. Дважды были показаны фотографии арестованных, в одной из которых Мария Сергеевна узнала своего толстогубого посетителя. «Не на медиков замахнулись! — мелькнула злорадная мысль. — Там вам не тут!»

Висящая над ней угроза, понятно, отпала, но Козина особого облегчения почему-то не чувствовала. Наверное, потому, что главное не отпало — не исчезли причины, обрекающие марать свою репутацию даже медицинских работников — людей самой чистой и светлой профессии.

Как распорядиться злополучной кассетой, она еще не решила, но ей было ясно одно: фигурировать в изобличении преступников эта кассета не будет.

КАК СЕБЯ ЧУВСТВУЕШЬ, БАБУШКА?

— Следуя нашим славным традициям, — провещала диктор местного радио во время утренней передачи, — мы продолжаем знакомить радиослушателей с замечательными людьми, с нашими яркими современниками. Тем самым мы отвечаем на письма, в которых их авторы обвиняют редакцию в засорении эфира рекламой и пустопорожними передачами… Летом прошлого года группа наших корреспондентов выезжала в одно из дальних сел нашей замечательной области, как говорится, в глубинку и привезла оттуда очень замечательный материал… Предлагаем отчет об этой творческой командировке, который, мы уверены в этом, удовлетворит запросы самых взыскательных слушателей… Включаем запись…

В репродукторе что-то хрустнуло, как сустав у ревматика, и задиристый голос, немилосердно картавя, радостно затараторил: «Мы, дорогие радиослушатели, находимся в древнем селении Радзине. Название это, как вы, несомненно, заметили, ассоциирует с именем великого вольного казака Степана Тимофеевича Разина и, возможно, имеет к нему какое-нибудь отношение. Вопрос этот требует своего детального изучения, но сейчас дело не в этом… В селе семнадцать, когда-то очень добротных домишек, и в одном из них доживает свой век Аграфена Михеевна Агеева, в прошлом скромная и безотказная труженица. Сейчас она на заслуженном отдыхе… Мы находимся теперь в уютной и небольшой комнатенке, рядом с кроваткой Агрипины Матвеевны… Здравствуйте, Аграфена Матвеевна! Как вы себя чувствуете?..

Минуты две репродуктор молчал. Слышались только сопение корреспондентов и звуки, как будто бредут они по сельской улице после дождя. Наконец молчание прерывает голосок девочки: «Сейчас бабушке много получше»…

Голос корреспондента: «В беседе с Антониной Михеевной нам помогает ее внучка Аннушка. Мама ее где-то в городе, промышляет продукты, а Аннушка здесь, рядом с бабушкой… Аннушка — школьница, ей только тринадцать лет. А сколько лет бабушке?»

— Много, — тихо говорит девочка. — Она уже старенькая…

— Нас уверяли, что она, якобы, с одна тысяча восемьсот девяностого года. Якобы так записано в книге регистрации сельсовета.

— У нас в деревне нет сельсовета, — вздыхает Аннушка.

— Одна тысяча восемьсот девяностые годы! — восклицает корреспондент. — Трудно такое даже представить такое! Полных сто лет, дорогие радиослушатели! И еще хвостик! Да какой уж там хвостик! Хвостище!.. Девятнадцатый век! Другая эпоха!.. Время, конечно же, сделало свое дело, не без этого, оставило свой безжалостный отпечаток на облике этой доброй старушки, но дело не в этом… Она выглядит совершенно не хуже, чем каждый из нас мог бы выглядеть в этом возрасте… Аграфена Михайловна, скажите, пожалуйста, несколько слов нашим слушателям… Вы меня слышите, Аграфена Матвеевна?.. Аграфена Матвеевна-а, ау-у…

— Бабушка уже третий год вовсе не слышит, — долгую паузу опять прерывает голосок девочки, — она уже вовсе глухая.

— Вот оно как!.. Ну, ничего, ничего, — бодрится корреспондент, не пасуя перед возникшими сложностями. — Мы попробуем поговорить с ней на пальцах! Это старый, дошедший до нас с древнейших времен, способ ведения переговоров. Он очень хорош в интервью с иностранцами! Проверено лично… Я попрошу своего помощника побеседовать с Антонидой Макаровной жестами. Коля, пройдите поближе, пожалуйста… Спросите, сколько у нее было детей…

Минут пять репродуктор давился невнятными звуками: видимо, Коля плохо владел техникой общения с иностранцами и потому помогал усердно себе мычанием и гуканьем.

Опять голос корреспондента:

— Вы понимаете нас, Алевтина Макаровна?.. Вы видите нас?.. Скажи, Анечка, а как у бабули со зрением?.. Когда ее осматривал доктор?..

— У нас в деревне докторов нету…

— Нет докторов, говоришь?!.. Вы слышите нас, господа?!.. Вот ведь дело какое! Анна Михеевна — совсем молодец! В такие-то годы обходиться без медицинской помощи! Не каждый на такое способен!.. Уверен, что достигала она этого путем воздержания. Говорят, что она в последнее время совершенно обходится без мясной пищи! Так это, Анечка?..

— Так. А сейчас мы обходимся без масла и сахара: денюшек нету…

— Да-а, тяготы нашего времени. Наши реалии, точнее сказать. Это понятно: холодные щупальцы беспросветной нужды дотянулись и сюда, до этого дальнего уголка. Но дело не в этом. Не надо только отчаиваться — было же и не такое. Помните, как у Некрасова: «Мы надрывались под зноем, под холодом с вечно согнутой спиной… Вынес достаточно русский народ»… А дальше — какой оптимизм! «Да, не робей за отчизну любезную: вынесем все, что господь ни пошлет»… Главное — вера! Вера в скорый конец! Мы уже в середине пути, и мы дошагаем до ручки, до ручки той спасительной двери… Конец приходит всему… Пришел он и нашему разговору. Мы прощаемся с милыми собеседницами. До свидания, Аннушка, до свидания, Аграфена Михеевна! Желаем вам еще долгих и долгих лет, здоровья и всего прочего…

Голос ведущего диктора:

— Нам остается поблагодарить наших коллег за столь содержательный материал, за то, что они познакомили нас с такой очаровательной бабушкой. Встречу с ней мы повторим в нашей вечерней программе… А сейчас для Аграфены Михеевны прозвучит песня. Исполнит ее заслуженный артист Бурятской республики Валерий Леонтьев, любимец нашей редакции.

1993г.

СЕМИН И МЕДИЦИНА

Когда неизбежна встреча с врачами, я всегда вспоминаю о Семине и возвращаюсь мысленно в те времена, которые называют застойными. Кто придумал это название?.. Нам, простым городским интеллигентам, застаиваться не доводилось. На нас висел план, нас посылали в колхозы, в совхозы, на овощные базы, на холодильники, на выхаживание новорожденных ягнят. Посылали туда, где не хватало грубых рабочих рук. А их не хватало повсюду. Какие для нас застои в то время! Крутились, как белки!.. Но я, кажется, отвлекаюсь.

Итак, Николай Васильевич Семин, наш уважаемый сослуживец. Человек он солидного возраста и во всем положительный и даже приятный: строен, не лыс, полное лицо его почти без морщинок. А свойства, недоступные глазу, и вовсе самой высокой пробы: передовик труда, сознательный плательщик взносов во всевозможные добровольные и не совсем добровольные общества, а в общество Красного креста и Красного полумесяца — и говорить не приходится. Мог заплатить дважды и даже трижды. Социально — значимых недостатков его мы не знали, была лишь одна, сугубо личная, слабость: Семин панически боялся врачей. Нет, не боль, которую причиняют они своими колюще-режущими и сверлящими методами лечения, а именно их, врачей, людей в белых халатах.

Когда родилось это чувство, Николай Васильевич не помнит, считает, что корни его уходят в далекое детство, но то, что оно обосновано и сейчас имеет право на жизнь, он готов доказать десятками свежих случаев, таких, по его словам, ярких, что разрешал будить себя для этого даже ночью.

По ночам его, естественно, не будили, днем тоже было не до расспросов, и долгое время странность Семина оставалась нам не понятной. До тех пор, пока он не поехал с нами в колхоз — нажим в том году был особенно мощным, послали почти половину нашей организации.

Разместили нас тогда в здании сельской школы, ставшим для горожан общежитием. Удобства все — во дворе, телевизор — в ремонте, по вечерам — скука. Со временем, правда, освоились: молодежь уходила куда-то на танцы, а мы, кто постарше, стали коротать вечера за рассказами и разборами различных историй. Лучших условий, для того чтобы поделиться своим наболевшим, излить, как говорят, душу, может и не быть больше.

И Семин такую возможность не упустил. Вначале он сказал, что страхи его имеют отнюдь не врожденный характер.

— Далеко в прошлое углубляться не буду, — предупредил он, — тогда и врачи неученее были, и аппаратура похуже. Расскажу вам о том, что происходило недавно… Лет восемь назад назначили мне ренографию — изотопное обследование почек. Другие методы не дают, дескать, четкой картины. Рена, по латыни, как я сразу узнал, — почка, наша, человеческая почка. Спросил я и про «…графию». «Введут вам, говорят, в кровь лекарство, и датчик покажет, через сколько минут почки выведут его из крови». А место обследования — онкологический центр! Представляете?..

Семин обвел всех округлившимися глазами.

— Представляете, какие мысли сразу в голову лезут?.. И меня одно только это название сразу бросило в дрожь. Мне говорят: «Вы не волнуйтесь, ничего страшного пока нет. Это же просто обследование». Просто! А почему именно там?! Будто нет таких же приборов в других местах!

Меня успокаивают, чтобы я не думал о худшем, а я не могу, представляете? Вижу, что не искренне говорят, по казенному. Чем больше так успокаивают, тем мне становится хуже. Ну, ладно. Пошел. Дорогой раза два останавливался, думал вернуться. Но все же пересилил себя, явился туда… Возятся они, значит, со мной. Ввели изотопы, обложили датчиками, сижу… Вдруг слышу сзади: «Вот черт! За восемь минут они должны бы очиститься. А тут — через пятнадцать не видно конца!» Это говорит врач, что за спиной у меня наблюдает за самописцами. Потом он опять кому-то, уже шепотом: «Все, хана ренам!» Представляете?!

Семин дышал тяжело и прерывисто, свое «Представляете!» он произносил свистящим трагическим шепотом.

— У меня внутри вдруг что-то оборвалось, — продолжил он, приложив ладонь к сердцу. — Плохо сделалось, не могу подняться из кресла. Помогли. Подняли, одели. Говорят что-то — не слышу. Потом с санитарами вывели меня к ихней машине. Врач усадил, говорит в дверцу: «Вы дома ложитесь сейчас и не вставайте. Заключение я вышлю урологу на участок, он вам назначит лечение». А я по глазам его вижу, что он уже хоронит меня. Про лечение — так, думаю, говорит для успокоения совести.

Николай Васильевич и сам, как было видно, заново тяжело переживал свое состояние при обследовании собственных почек, и во многих из нас пробуждал чувство душевного сострадания. Даже Петин, желчный, всегда чем-нибудь недовольный шофер-экспедитор, заинтересованно слушал его. Семин же продолжал свою исповедь:

— Два дня лежал дома неподвижно, как цуцик. Все ждал конца… Уролог тоже не приходил. Жена за свой счет отпуск взяла, сидит рядом. Достала где-то популярную энциклопедию по медицине и вслух мне про почки начитывает, а я слушаю и все симптомы возможных болезней у себя ощущаю. Представляете?! Сам уже был уверен, что почки свое отработали, и жену убедил. Охает, теща по комнате на цыпочках ходит… А я, уже сам, прочитаю страничку, сложу на грудь руки и чувствую — вот оно, начинается… Два дня так. На третий есть захотел. Встал. Поел. Опять лег. В голове завертелась процедура обследования, и тут я чуть ли не заорал — вспомнил: сестра же влила в меня этих изотопов треклятых целых две дозы! Один шприц выдавила, а счетчик молчит. «В вену, — говорит, — не попала». Давай второй шприц! Дак елки же палки, думаю, она, во-первых, мне две дозы всадила, а во-вторых, по- разному! Те, что в вену попали, может, через восемь минут и вывелись, но как уследишь? К этому времени могли и те подоспеть, которые она мне в мышцу вкатила — им-то время нужно, чтобы всосаться в кровь и добраться до почки… Я имею право так рассуждать?..

На его вопрос никто не ответил, и он сказал сам:

— Я посчитал, что — имею!.. Как был я небритый — на такси и в онкологический центр, в эту лабораторию. Врача разыскал, который обследовал. Говорю все это ему, а он, вижу, тушуется. Как ахнет кулаком по столу. «Чего же она этого мне не сказала! Ах, она тля этакая!.. Конечно все перепутали! Нужно было ввести корректив в формулу!» И понес он сестру, и понес! Кроет ее чуть ли не матом, а толку?.. Ее же там не было. Кроме меня, никто его и не слышал… Минут пять он сотрясал воздух, потом говорит: «Хорошо, что документы еще не отправили, вот смеху бы было!.. Но все надо знать точно — что у вас с почками. Вы как, если сейчас повторно обследуем? Я страшно обрадовался. Какая там радиация, заражение! Чепуха по сравнению с тем, о чем они мне тогда намекали! А они все там в масках, в перчатках резиновых. Каждую пролитую каплю ваточкой подбирают. А мне уже все нипочем! Давайте, тороплю их, давайте! Мне-то еще важнее всю правду узнать!

Семин перевел дух и стал говорить немного спокойнее:

— Теперь он сам смотрел, как вводят лекарство. Сестра, понятно, другая. Сам усадил меня в кресло. Все ласково, как с ребенком… И точно — почки здоровые, работают так, как и надо. Врач извиняется за ошибку, за кадры, а я и не слушаю — от радости чуть не пляшу! На работе выговор за прогул обещают, а мне все равно — я здоровый!! Ходил, будто пьяный…

— А потом? — спросил Петин, лежа на койке. — Протрезвел?

У нас уже намечалась традиция, ритуал, проведения таких послеужинных откровений. Рассказчик обычно садится к столам, сдвинутым в центре класса, и, как бы беседует только с одним, подсевшим туда же послушать, но слушают все. Они, большей частью, развалились на койках и готовы уснуть, если скучно, но в дни, когда слово брал Семин, рано не засыпали.

— Потом?.. — повторил он вопрос. — Потом я стал думать.. Почему так случилось?.. Почему сестра, работая в таком ответственном месте, в вену не может попасть? Почему врачу не сказала о своем промахе? Почему ее не спросили? Почему мои документы в поликлинику не отправили? Я ведь три дня ждал уролога… И, знаете, — не хорошие выводы! Что-то в медицине у нас не срабатывает, что-то не так, как хотелось бы.

— Да-а, — протянул Петин. — Врачи у нас — не того… Платят им мало, может, поэтому?..

— А тут еще цены…

Разговор перекинулся на экономику. Поговорили о низком уровне жизни, дороговизне продуктов, искали того, кто виноват, не нашли. Выходило, что сами. Вконец запутавшись в этих дебрях, замолчали.

— И ты так просто все это оставил? — прогудел вдруг тренированный голос снабженца, возвращая всех к казусу с Семиным. — Я бы им душу всю вывернул наизнанку — такие опыты вытворяли над человеком!.. Радиацией накачали! Ты как с женой-то после того? Тебя они, часом, не заразили?

— Нет, нет, — торопливо откликнулся Семин. — Обошлось. Все в порядке, не заразили… Это в другой раз чуть было не было… Хорошо, что напомнил… Не поздно еще? А то расскажу…

— Рассказывай! — прозвучало сразу несколько голосов, и Семин начал:

— Попал я как-то под дождь и простудился. Боль в горле, кашель, насморк. Короче, все признаки простуды, кроме температуры. В этом и есть коварная подлость болезней: маскируются, задают такие загадки, на которых наши врачи и срезаются… Температуры нет, а я даже стоять не могу: слабость, голова кружится. Давай, говорю теще, звони в поликлинику, вызывай на дом врача… Приходит. Как сейчас ее вижу: молоденькая, худенькая, вежливая. Разулась в прихожей. Говорит, что она теперь наш участковый терапевт. Они у нас почти каждый квартал сменялись… Я выложил ей свои жалобы. Она прослушала меня, помяла живот, спрашивает про температуру. Нет ее, говорю. Она смотрит на меня, вздыхает и говорит:

— Что-то у вас есть, но без температуры я больничный выписать не могу.

— А вы мне дайте на сегодня только освобождение, по справке, — советую ей — дело было в пятницу, — субботу и воскресенье я отлежусь, попью чего надо, может, пройдет.

— Понимаете, — говорит здесь она, — по симптомам, которые мы наблюдаем, так могут начинаться любые болезни: грипп, гастриты, колиты и даже инфекционный гепатит. У вас, вон, белки с желтоватым отливом.

— А это не от обоев? — спрашиваю: в моей комнате обои были лимонного цвета.

— Возможно, — не возражает она, и опять за свое, — а вдруг не от них?.. Надо исключить самое опасное… Сделаем так: я напишу направление в провизорное отделение, вас там быстро обследуют, возьмут анализы, установят диагноз… И вы, и я будем спокойны… Поймите меня правильно, — добавляет она, — впереди два выходных дня, и если мы допустим ошибку, подвергнем опасности ваших близких… Лучше перестраховаться, чем недостраховаться.

Я понял все правильно, только спросил:

— А я не заражусь в этой больнице? Вдруг я здоров, в смысле гепатита?

Она посмотрела на меня так укоризненно, что мне стало стыдно. Говорит по слогам:

— Вы же поступаете в про-ви-зор-но-е отделение!

Я не знал, что такое провизорное отделение, но, по ее акценту на этом слове, понял: это что-то мудрое, значительное в медицинской системе и сомневаться, действительно, глупо.

Я сказал, что согласен, и она ушла, говорит в дверях, что теперь она успокоилась.

Я стал потихоньку собираться, чтобы ехать в больницу. Пока раздумывал, в чем ехать, да чего с собой брать, в дверь позвонили.

Открываю, стоят три могучие бабы, все в синих халатах. У одной — ведро какое-то, аппаратура, как деревья опрыскивают. В квартире сразу — запах лизола, я его еще с холеры запомнил.

— Где больной? — спрашивает та, что с ведром, и командует: Быстро — постель, личные вещи больного! Самого срочно в машину!

И готовит свой аппарат к действию. Две другие двинулись в комнату.

Я уже понял, что будет дальше, руки расставил, перекрыл им дорогу, пробую объяснить:

— Погодите! Послушайте! Нет здесь никакого больного! Это недоразумение!.. Посмотрите, что врач написал в направление!

Меня стараются сдвинуть, но я держусь, уперся в косяк. Тогда та, что с ведром, спрашивает:

— Вы кем работаете?

Я ответил.

— Так вот. Вы знайте свою работу, а мы знаем свою. Не мешайте нам, а то милицию вызовем!

Я им опять:

— Или вы меня выслушаете, или я вас отсюда повытолкаю! Увидите, какой я больной!

Проняло. Стали немного потише. Я им рассказываю о разговоре с врачом, а они мне свою бумагу суют. В ней четко написано — госпитализировать заразного больного. Моя фамилия, адрес.

— Ошибка! — я чуть не реву, а они стоят на своем.

Потом стали искать выход из положения. С ведром которая — она, видимо, старшая, — говорит:

— Вы сейчас спускайтесь в машину — вам все равно ехать надо, мы подвезем. А нам дайте что-нибудь из вещей, одеялку какую-нибудь, мы ее возьмем в обработку, а жена потом заберет.

Я понял — это им нужно, чтобы дело закрыть, для отчета. Предложение, вроде, разумное в такой ситуации. Теща достала им старое одеяло, и мы вместе пошли вниз.

Машина была с красным крестом, но не «Скорая помощь», не белая, а какая-то темная. Когда соседка у нас умерла, ее на такой в морг увозили.

В машине они снова — сухие, официальные. Я опять уже боюсь их, не верю, спрашиваю, туда ли меня везут, что такое провизорное отделение. «Узнаешь, — отвечают, — на месте!»

Подвезли к приемному отделению инфекционной больницы, той, что за городом, ее тогда год, как открыли. Врач там, мужчина в годах, осмотрел меня и сказал, что инфекционное заболевание маловероятно, но все же велел переодеваться в больничное. Мешок для домашних вещей мне дает и пишет направление в отделение.

— Лучше пере…, чем недо…, — повторил он слова терапевта, это у них, как я понял, в виде формулы действия, — Сейчас, говорит, вспышка болезни Боткина. Чем раньше ее обнаружишь, тем лучше.

— А когда установят точный диагноз? — спрашиваю его.

— В течение недели. Дней через пять — семь все будет ясно.

Вот те раз, думаю, вот так быстренько! На мои опасенческие вопросы врач ответил:

— Заражение здесь исключено: мойте почаще руки, а где поместить — решат в отделении.

— Если мытье рук — гарантия от инфекций, — говорю я, — можете отпускать меня сразу! Не было случая, чтобы я позабыл вымыть руки.

— Надо остаться, — не соглашается он. — Если вас сюда привезли с подозрением, кто же возьмет ответственность на себя отпустить без проверки?

Ничего не скажешь — логично.

Он позвал мужика — санитара и велел отвести меня в отделение.

— Ну, Семин! Ну, ты — воще! — воскликнул здесь Петин. — Тебя, как безвольного, прямо к яме толкают!

— И столкнут! Я чувствую! — подхватил эту мысль Николай Васильевич. — Как сговорились!.. Я часто думаю: нет ли здесь умысла? Да нет, не должно: и врачи разные, и клиники… Да и причины, кажется, нет — никому ни разу плохого не делал. Глупо усматривать преднамеренность, а все же… Что-то все-таки есть…

— Есть то, что все мы везде одинаковы, — вмешался снабженец, — оттрубил кое-как свое рабочее время и — баста! Везде сейчас так! Зарплата идет за присутствие на работе, а не за работу!.. Ну, ладно, дальше, что было? Рассказывай!..

— А дальше так… Пошел я, значит, с мужиком в отделение. Это в этом же здании, на втором этаже. Он передал меня дежурной сестре, врачей уже не было — вечер; она посмотрела в какие-то записи и говорит мне: «Пошли в седьмой бокс». Пошли. В коридоре — ни человечка, на дверях снаружи задвижки, как в тюрьмах. Она одну отворила, и мы вошли в комнату. Меня сразу поразил запах — спертый, вонючий. Окна все позаклеены — уже к зиме приготовились.

В комнате — четверо пацанов. Играют за столом в карты. Стол не нормальный — низкий, широкий, похож на топчан. С краю под ним — банки с мочой и калом: для анализов, вероятно, только почему еще не забрали?.. В этой же комнате, почти в центре, был унитаз, рядом — умывальная раковина, за ней — снова топчан и раздвижная ширма — это, как я потом уже понял, — для клизм.

Картежники были голы до пояса, и все — как из бронзы отлиты.

Сестра ведет меня дальше — там еще одна комната, на восемь кроватей. В ней — трое ребят. Двое, тоже бронзовых, сидят на кроватях и чего-то жуют. Третий — спит под не свежей простынкой.

Сестра показала мне на кровать, буркнула: «Располагайся» и ушла. Я слышал, как на двери лязгнула задвижка. Все быстро так обернулось, я только спросил: «Почему запирают?» Сейчас понимаю — смешно!

— А как же, — отвечает мне с кровати один, — чтобы не выскочили. Инфекция.

Быстро порасспросив ребят, я понял, что попал не в какое-то там провизорное отделение, а в самую гущу заразы, в палату с самыми настоящими гепатитчиками. Они — школьники. Работали, как сейчас мы, — в колхозе, и заразились — пили сырую воду.

Я тут же начал ломиться в дверь из этого бокса. Пацаны бросили карты и испуганно уставились на меня. На грохот кто-то подошел к двери с той стороны и спрашивает: «Чего тебе?»

— Вы ошиблись! — кричу. — Меня надо в провизорное отделение, а вы меня прямо к больным! Я здоровый! Я здесь заражусь!

В панике я кричал еще что-то.

— Не заразишься, — сказали за дверью. — Не целоваться же с ними ты будешь. Никаких провозорных палат у нас нет. Больным едва места хватает… Брось шуметь, говорю!.. Завтра будет врач, с ним и решай свой вопрос!

Ребятишки тоже стали меня успокаивать: «Ты, дядя, не бойся, ты не первый здесь так: пока мы лежим, уже двоих клали сюда на обследование».

— Неделю продержали и выпустили, — уточнил самый старший.

— Нет, они сейчас в третьем боксе лежат — поправляет другой, но первый его не слушает.

— Вот и Володя тоже обследуется…, — он показал на розовощекого пацана, который, когда меня привели, лежал на кровати под простыней, я его поднял своим шумом. — Его два дня назад положили…

— А вы? — спрашиваю у других.

Они, оказывается, прибыли сюда уже точно с желтухой. Один лежал десять дней, другой — десять, потом — двадцать и больше…

— За сколько же время излечивают эту болезнь?

— По норме — за двадцать один, а у нас она затянулась… Может, по второму кругу пошла?.. Вот, на которое место вас положили, так он больше сорока дней здесь лежал.

Видя, как ребята лихо щелкают картами и мусолят пальцы, я думал: «Если эта болезнь способна возвращаться, ребятам отсюда не выбраться и во век!.. А розовощекий Володя обязательно пожелтеет».

Время будто остановилось. Ребята убивали его игрой в карты. Больше делать там нечего: радио нет, телевизора нет. У ребят все же — занятие. А я?.. Я посмотрел на кровать, которую отвели мне, на ней, точно, уже кто-то валялся, наверно, один из ребят. Рядом с кроватью — тумбочка, на ней и внутри — старые газеты, корки хлеба и тараканы. Здоровенные, как созревшие желуди. Смотрю на все это и думаю: «Наверняка здесь кучи бацилл копошатся!» Боюсь браться за ручки дверей, за краны, кровать, тумбочку. Нам через амбразуру в стене подали ужин, я не мог его есть, не дотронулся даже.

Ночь была кошмарной. Лечь я боялся — черт ее знает, какая это постель?! Ну, поменяли, думаю, они простыню, наволочку… Матрас — тот же, на нем до меня десятки лежали, если не сотни. Не все же они, наверно, такие, как я — недотепы!.. Как я проклинал тогда свою доверчивость и наивность!

Чуть стало светать, я опять начал высаживать дверь. Стучал, покуда не появился врач — до него дошло, кажется. Перевели сначала в коридор, потом в другую палату, сказали, что «чистая».

Три дня я в ней был в одиночестве. Никакой «желтухи» у меня не оказалось, конечно, однако целых два месяца — весь инкубационный период, я всматривался в зеркало со страхом… Но повезло — тогда выкрутился…

Зашел потом к своему терапевту, специально зашел, рассказать, как все обернулось. Она краснеет, лепечет только: «А нам говорили, а нас так учили…». Она институт недавно закончила, и знает только — как должно быть, а — как есть, еще не освоила… Ну, скажите, как ее не бояться такую?..

— Впрочем, старые врачи тоже не лучше, — подумал и заключил Семин. — У тех заботы перебивают ответственность. Семья, дети. Тебя выслушивает, а у самой в голове… Рассеянность может быть хуже незнания.

И он рассказал нам про то, как ему вырезали шишку при местном обезболивании, не проверив реакцию его организма на новокаин.

— Вырубился моментально! Потом чувствую, как меня по щекам хлопают, и голос издалека-далека: «Отходит, кажется, губы начали розоветь». Глаза открыл, а вокруг — вся больница. В вене — игла: капельницей из шока выводят! Чем не покушение на жизнь?..

— Шишку-то вырезали? — спросил практичный снабженец.

— Вырезали. Хирург, та свое дело сделала. Она ж не за анастезию отвечает, а только за шишку. Резала, пока надо мной другие возились. И заштопать успела, и сама вымыться. У нее задача — шишку отрезать, хоть с трупа!

После колхоза мы дружно наверстывали упущенное по работе и думали над загадкой: считать ли за мудрость начальства то, что оно сделало с нами — остановило на месяц работу, а план оставило прежним. Когда стало понятным, что мудростью здесь и не пахнет, что план нам не вытянуть, энтузиазм заметно упал. А тут прошел слух, что у Семина опять что-то стряслось. На этот раз что-то с зубами. Он ходил хмурый и раздраженный, несколько раз отпрашивался с работы и возвращался еще мрачнее. «Опять попал в переплет!» — сообщил Петин, и мы, четверо из тех, что были вместе в колхозе, затащили Семина в пустовавший кабинет секретаря партийной организации и прямо спросили, что с ним сейчас происходит?

— Зубы, — ответил он удрученно. — Знаете, как болят зубы?.. Пошел к врачу — а что делать?! — усмехнулся он грустно. — Говорит — удалять надо. Я согласен, давай, говорю, удаляй. Скорее только — совсем мочи нет. Врач — парень здоровый. Думаю: враз вытащит, только бы челюсть не вывернул. Он сразу за шприц. И вот, когда он крутанул иглой перед носом, я вспомнил! Схватил его за руку, спрашиваю:

— В шприце у вас что?!

— Как это что? Обыкновенное. Новокаин…

Меня аж в пот бросило.

— Нельзя мне его, — говорю.- Новокаин мне нельзя.

А он смеется: что, дескать, уколов боитесь?

Я ему рассказал про тот случай с шишкой. Смотрю — он теперь сам испугался. Пытается закурить прямо тут, в кабинете. Зажигалкой щелкает, а руки дрожат. Хорошо, что сказал, говорит, здесь бы тебя не вытащили, как там, — нет условий, так бы и ушел в кресле. Успокоился чуть и спрашивает:

— Ну, что делать-то будем? Чего вы переносите?

— Не знаю, — говорю. — Новокаин нельзя, это точно. А что можно — не знаю.

— Тогда вставайте.

Пошли мы с ним назад, к двери. Там у них что-то в виде приемной. Написал он на бланке чего-то и говорит:

— Вот направление к аллергологу в областную больницу. Вас там обследуют, и вы будете официально знать, что вам можно вводить, а что не показано.

Нужно обследование! А у меня голова от боли раскалывается!

— Долго это? — спрашиваю. — Сегодня сделают?

— Должны… Мы работаем до половины восьмого, можно и с удалением зуба успеть.

Мне еще тогда, после той операции с шишкой, сказали, что врач обязан спросить, какие я лекарства не переношу. А этот сразу — колоть! Забыл, наверно… Кроме этой забывчивости, у него обнаружилась и некомпетентность.

— Городских мы не принимаем, — сказали, как только показал я в регистратуре его направление. — Обращайтесь в городскую поликлинику.

А она в другом конце города! Я стал просить, унижаться — ни в какую! Стоит там девчонка сопливая — городских не берем, и все тут!

Я решил — к главврачу: терпенья же нету! Пока рыскал по коридорам, искал, где его кабинет, увидел дверь: «Аллерголог». «Ах, черт!», — думаю, и — в нее. Смотрю — врач одна в кабинете. Я извинился, объяснил, почему я пришел, а она: «Мы по лекарственным препаратам не даем заключений, они чего там, не знают?» Вот тебе и компот!!.. У меня ж направление! Сую ей его. «Вот, — говорю, — смотрите: на стандартном бланке написано! Он туда только фамилию мою написал!» Она мне свое — не делаем мы проб на лекарства!

— Поймите! — убеждаю ее. — Если они наобум будут вводить, может опять быть не то. Раз организм не переносит одно, он и другое может не переносить!

Требую, возмущаюсь, а ей — как до лампочки! Талдычит одно: не делаем да не делаем. Потом, чтоб от меня отвязаться, взяла мое направление и написала на обороте, что пробы на лекарства не делают. То есть, то, что она мне говорила, все написала, и уже твердо на дверь показывает.

Пока я с ней спорил, не чувствовал боли, а как вышел — она втрое сильней! Я опять в зубную. Дорогой думаю: «Черт с ними, пусть что хотят колют! Доза-то там не большая, авось, выдержу.

Приехал туда. «Коли! — говорю врачу. — На мою ответственность! Могу дать расписку!»

А он — ни в какую! Загнешься еще здесь, говорит, мне это совсем ни к чему. И начал такие страсти рассказывать про случаи, что у них были от непереносимости лекарств, в такую панику вогнал, что я опять перестал боль чувствовать… Вот ведь какой специалист! А сначала безо всяких сомнений хотел всадить мне этот проклятый новокаин!

— Что же делать? — спрашиваю я у врача.

— Давайте попробуем под общим наркозом…

«Ну, нет, — думаю. — Вы надо мной, над бесчувственным, что угодно учудить сможете!.. Потом, из-за зуба — наркоз?! Чепуха да и только!»

Ушел я — не сговорились.