Бесплатный фрагмент - Как делаются войны

КАК ДЕЛАЮТСЯ ВОЙНЫ

Война портит солдат, пачкает мундиры и разрушает строй.

В. к. Константин Павлович

Драма в 5 актах, 9 явлениях, 8 сценах

с прологом и интерлюдией

Время действия: июнь-август 1914 года

Место действия: Сербия, Россия, Австро-Венгрия, Германия,

Италия, Франция, Англия, Турция

Действующие лица:

— императоры, короли, кайзер, царь и один президент;

— их министры, дипломаты и генералы;

— один капитан с замашками Наполеона;

— несколько помощников капитана;

— несколько слепых исполнителей планов капитана;

— безмолвствующие народы Европы.

Сопутствующие факторы:

— некомпетентность, трусость, политиканство, лицемерие,

тщеславие, страх, безответственность и бездарность.

От автора

Первой мировой войне в нашей стране долго «не везло» — она была забыта на многие годы. В СССР эта тема была если не «табу», то ни в коей мере не приветствовалась. Только в наши дни можно наблюдать интерес к этой теме, и на пути к её раскрытию историкам предстоит ещё сделать много интересных открытий.

До сих пор историки и специалисты спорят о том, кто виноват в развязывании Первой мировой войны. Осмелюсь предположить, что однозначный ответ на этот вопрос найден не будет никогда. Потому что, как сказал один из рядовых её участников военный моряк Граф Г. К., все державы так или иначе готовились к ней и «строили всякие политические комбинации. Нельзя безнаказанно культивировать идею войны, готовиться к ней и в то же время надеяться, что она не разразится. Раз все верили в её неизбежность, то кто начал войну, кто дал последний толчок к началу военных действий, не имело большого значения».

Цель автора настоящей книги — попытаться дать детальную и по возможности объективную картину событий кануна августа 1914 года и сообщить подробные характеристики на тех политиков, которые стояли у руля государств-участниц войны.

Эти люди не смогли подняться над предубеждениями и догмами своей среды и времени и превратились в заложников своего политиканства, безответственности, некомпетентности, лицемерия, тщеславия, трусости и самоуверенности. Они так «заигрались» последние 30—40 лет в политику, что к 1914 году были уже не в состоянии контролировать события, которые своими руками их инициировали. Известный английский историк Г. Б. Лиделл Гарт пишет, что основными причинами войны были страх, голод и тщеславие. «Вне этого», — пишет он, — «международные инциденты, имевшие место между 1871—1914 гг., являются только симптомами».

И в этом-то и состоит трагедия первой мировой войны.

Толчком к роковому развитию событий в Европе послужил, по мнению автора, печально известный Берлинский конгресс 1878 года, на котором Вена, Берлин, Париж и Лондон, следуя своей традиционной русофобской политике и обеспокоенные победами России в турецкой войне 1877 года, выступили против России единым фронтом и лишили её всех завоеваний и достижений в этой войне. Потом последовали один за другим кризисы вокруг Марокко, Балкан и Турции, каждый раз ставившие Европу на грань войны. А потом произошло Сараевское убийство.

Анализируя события после Берлинского конгресса, независимый историк неизбежно придёт к выводу о том, что Россия менее всех повинна в развязывании войны — она, скорее, стала жертвой неблагоприятных обстоятельств. Больше всех виноваты Австро-Венгрия, предъявившая Сербии ультиматум, и Германия, не остановившая Австро-Венгрию от военных действий против Сербии. Виновата, наконец, Франция, потому что изначально хотела этой войны, чтобы взять реванш за поражение в войне 1871 года. Виновата Англия, потому что своей двусмысленной и нерешительной позицией после Сараевского убийства фактически поощрила Вену и Берлин к военным действиям. Виновата Россия, потому что она встала на сторону Сербии, подвергшейся агрессии.

Впрочем, предоставим самому читателю возможность составить обо всём своё мнение, тем более события нынешнего дня дают дополнительную пищу к размышлению.

Курапово, 24 февраля 2023 года

Пролог

Берлинский конгресс

И служили идолам, о которых говорил им Господь:

«не делайте сего».

4-я книга царств, гл. 17, стих 12

Как говаривал древнегреческий историк Фукидид (460—400 гг. до н.э.), у каждого исторического события есть причины непосредственные, а есть более отдалённые. Непосредственным поводом для развязывания первой мировой войны послужило убийство австрийского эрцгерцога Франца Фердинанда 23 июня 1914 года в Сараево, но этому эпизоду предшествовала целая цепь событий, неуклонно и неумолимо приближавшая большую войну.

Путь к этой войне был долог, хотя уж не так и извилист. С какого же момента начался отсчёт времени, закончившийся роковым первым днём августа 1914 года? Конечно, чисто теоретически можно выстраивать умозрительную цепочку событий какой угодно длины и начать двигаться к нему чуть ли не от Адама и Евы, но логическое начало первой мировой войны многие историки берут от лета 1878 года. Последуем и мы этому примеру.

Тогда с 13 июня по 13 июля в Берлине состоялся международный конгресс, на котором при посредничестве «железного» канцлера Германии Отто Бисмарка представители европейских стран пересмотрели условия заключённого между Россией и Турцией Сан-Стефанского мира от 3 марта 1878 года и провели новый передел Балкан. Этот передел ни в коей мере не отвечал истинной расстановке сил на европейском континенте и фактически явился исполнением заговора Англии и Австро-Венгрии и подыгравшим им Франции и Германии против России — заговора, который самым оскорбительным способом перечеркнул блестящие достижения России во время войны с Турцией.

Перед конгрессом Бисмарк произнёс знаменательную фразу: «Нам предстоит сделать то, что мы делывали в молодости. Когда товарищ слишком сильно напивался, то мы давали ему для облегчения рвотное. То же самое надо теперь сделать с Россией».

По Сан-Стефанскому договору Россия получала часть Армении (с крепостями Карс и Ардаган) и Батум и возвращала отторгнутую от неё в 1856 году часть Бессарабии. Турция признавала независимость Румынии, Черногории и Сербии, обязывалась предоставить самоуправление Боснии и Герцеговине и провести реформы в пользу славянских областях, остававшихся под её контролем. Создавалась Великая Болгария: к ней присоединялись обширные территории на юге, почти вплотную подходившие к Константинополю (Восточная Румелия), а на западе — часть Македонии.

Англия и Австро-Венгрия были в шоке: Россия в значительной степени укрепляла свои позиции на Балканах и в районе черноморских проливов, а значит, создавала угрозу их интересам! Британский премьер-министр Бенджамин Дизраэли (1804—1881), он же лорд Биконсфилд, и его дипломаты вкупе с министром иностранных дел Австро-Венгрии Юлиусом Андраши сделали всё возможное, чтобы перечеркнуть решения Сан-Стефанского мира и навязать русскому правительству свои решения. Англичанам и австрийцам подыграл Бисмарк, проявивший трогательную заботу о Двойственной монархии Габсбургов и бесстыдно забывший о благоприятном для Германии нейтралитете России во время войны с Францией в 1871 году. Свою «молчаливую» роль сыграл также министр иностранных дел Франции Ваддингтон. Естественно, не обошлось и без демонстрации силы, то бишь, английского флота, и «выкручивания рук» на дипломатических сходках.

Канцлер А. М. Горчаков, впавший к этому времени фактически в маразм, пошёл на большие уступки: от Великой Болгарии остались лишь одни северные территории, Македонию вернули туркам, а сама страна конституировалась как самоуправляющееся княжество под главенством турецкого султана и должна была выплачивать султану дань. Южная область Болгарии получала название Восточной Румелии и становилась автономией, подвластной Порте. Босния и Герцеговина оккупировалась австрийскими войсками и передавалась под управление Вены. Россия, правда, сохраняла приобретения в Армении и Бессарабии, но обязывалась в течение 9 месяцев вывести из Болгарии свою армию. Подтверждалась независимость Румынии, Сербии и Черногории, причём потеря Румынией части Бессарабии компенсировалась за счёт болгарской области Добруджа. Т.н. санджак Новый Базар, отделявший Черногорию от Сербии, сохранялся за Турцией, но австрийцам разрешалось разместить там свои войска. Горчаков почему-то посчитал, что санджак, как и Боснию с Герцеговиной, лучше отдать цесарцам, нежели оттоманам. Он исходил из того, что Дунайская империя не сумеет переварить славянские земли, «подавится» ими и найдёт в этом свой конец. Она-таки подавилась и преставилась, но какой ценой для русских солдат?

А «англичанка» под шумок прибрала к рукам Кипр. Просто так.

Все «поощрительные призы» были вручены непричастным к русско-турецкой войне странам за счёт Турции, Болгарии и России. Все выгоды от долгой и кровопролитной войны, которую вела на Балканах Россия, выручая «братушков», получила Австро-Венгрия, не произведшая за время этой войны ни одного выстрела, и дымившая трубами крейсеров и старательно шуршавшая перьями и бумагой Англия. Россию просто вытолкали из балканской гостиной, разрешив ей прикорнуть в уголке прихожей. В гостиной и прочих апартаментах разместились Габсбурги. «Братушки» -болгары уже через год отступились от России и перебрались под крыло Габсбургской монархии и Германии, «успешно» провоевав против своих освободителей как в первой, так и во второй мировой войне…

Ни одно международное соглашение, в котором оскорблялась одна или несколько сторон, в том числе и побеждённая, никогда не заканчивалось долговечным миром. После Берлинского «шемякинского» конгресса в Европе стало тихо, только во все стороны, как по тихому омуту, разошлись пока еле видные круги недовольства. Берлинский конгресс заложил прочную основу для будущих обид, огорчений, претензий и попыток восстановления справедливости. Всё, что потом происходило в Европе, несло на себе отпечаток этой «великолепной» английской дипломатии.

После Берлинского конгресса Англия со спокойной совестью ушла в «блестящую изоляцию», предоставив другим странам разгребать мусор и щебень, оставшийся после работы Дизраэли.

С 1878 года отношения России с Германией стали прохладными. Петербург больше всего был уязвлён позицией канцлера Бисмарка, вставшего на сторону Австро-Венгрии. 15 августа император Александр II написал письмо Вильгельму I и обвинил его канцлера в предательстве интересов России. Император писал, что поведение Германии на Берлинском конгрессе самым катастрофическим образом скажется на отношениях между обеими странами. Русские, как всегда, махали кулаками после драки. Берлин нагло давал понять, что на сближение с Австро-Венгрией его подтолкнула… Россия, якобы не позволившая Германии в 1875 году «окончательно разделаться» с Францией.

А канцлер Бисмарк в это время уже осознал целесообразность опоры Германии на Австрию и Англию. Нет, он не отступился от своего принципа сохранять с Россией дружественные отношения, но ввиду будущих событий решил подстраховаться на первых порах союзом с Австро-Венгрией. Поскольку «гений» австрийской дипломатии Андраши серьёзно заболел и мог в любой момент отдать Богу душу, Бисмарк поторопился заключить союз с Австро-Венгрией. Кайзер Вильгельм I, по словам А. Уткина, искренний приверженец дружбы с Россией, встретил это предложение с опаской — он не хотел создавать дополнительный момент раздражения в отношениях с русскими. Но Бисмарк действовал напористо, он даже пригрозил ему своей отставкой, и кайзер сдался. Ю. Андраши был согласен лишь на оборонительный союз, он не хотел, чтобы Австро-Венгрия в будущем вовлекалась в франко-германский конфликт, и Бисмарк был вынужден с этим согласиться.

Пока Александр II и Вильгельм I 22 августа/3 сентября встречались в Александрове (Польша), Бисмарк в Гаштейне (Германия) провёл первую встречу с Андраши, а потов выехал в Вену. 7 октября 1879 года в Вене австро-германский договор был подписан. Он носил ярко выраженный антирусский характер, потому что обязывал партнёров выступить на помощь друг другу, если один из них подвергался нападению со стороны России. При конфликтах, возникающих с другими странами, например, с Францией или Италией, партнёр сохранял благожелательный нейтралитет, но при условии, если на стороне агрессора не выступала Россия. В таком виде договор просуществовал до конца первой мировой войны. 20 мая 1882 года к нему присоединилась Италия, и союз стал тройственным. Вена и Берлин пригласили в союз Италию, подстраховывая себя на южном фланге. 30 октября 1883 года, Румыния, обиженная на Россию за уступку Бессарабии, заключила с Австро-Венгрией оборонительный союз. К нему в этот же день присоединилась Германия, а через 5 лет — Италия. Архитектурная работа «железного канцлера» была завершена.

Подчеркнём ещё раз, что двойственный альянс носил — пока — сугубо оборонительный характер. Так его потом интерпретировал и сам автор — канцлер Бисмарк. Союз, говорил он, вовсе не означает, что «одна из стран поставит на службу другой все свои силы и всю свою политику. Это абсолютная невозможность. У Австрии существуют свои интересы, которые мы не обязаны защищать, а у Германии — свои, которые не обязаны защищать Австрия». Выступая 7 декабря 1876 года в рейхстаге, канцлер сказал летучие слова: «Весь восточный вопрос не стоит костей одного померанского гренадёра». Давая в 1887 году инструкции своему послу в Вене, канцлер писал: «…Мы не должны поощрять поползновения, к которым склонны австрийцы, эксплуатировать ситуацию для использования германских вооружённых сил в интересах венгерских и католических амбиций на Балканах… Для нас балканский вопрос ни в коем случае не является мотивом для войны».

Заявка на особую роль Германии была сделана Бисмарком в речи, произнесённой в рейхстаге 6.2.1888 года: «Мы больше не просим о любви ни Францию, ни Россию. Мы не просим ни о чьём одолжении. Мы, немцы, боимся на этой земле Господа бога и никого более!»

Не проявлял канцлер интереса и к колониальной политике. В декабре 1889 года он сказал путешественнику Э. Вольфу: «Моя карта Африки находится в Европе. Вот здесь находится Россия, а вот здесь — Франция, а мы между ними». Бисмарк планировал договориться с Англией, с которой, как он считал, Германию связывала старая дружба и с которой она никогда не воевала. Англо-германский договор, согласно Альбертини, задумывался Бисмарком не против России, а для сдерживания Франции. В августе 1888 года «железный канцлер» для переговоров с британским премьер-министром Солсбери послал в Лондон своего сына Херберта, но Солсбери ответил, что союз с Германией никогда не будет одобрен ни парламентом, ни общественным мнением. Первая попытка сближения Берлина с Лондоном дала осечку.

После Бисмарка у власти в Австро-Венгрии и Германии окажутся другие люди. Их последующие правительства отойдут от основных принципов политики Бисмарка и возьмут курс и на приобретение колоний, и на противостояние с Россией. Если при Бисмарке антирусские «взбрыкивания» австро-венгерских дипломатов как-то тормозились и приглушались, то при канцлере Лео Каприви и особенно при Бернхарде Бюлове (1849—1929) никаких тормозов уже не будет. Берлин, схватившись за хвост «кометы» австро-венгерских латифундистов, понесётся навстречу авантюрам.

…А пока Бисмарк не сжигал мостов с Россией и, следуя своему принципу связать Европу конструкциями договоров и альянсов, начал переговоры с русским послом в Берлине П. А. Сабуровым. Переговоры прервались из-за убийства императора Александра II и были завершены уже при Александре III подписанием в Берлине 18 июня 1881 года т. н. Союза трёх императоров. Договор был тайным и предполагал нейтралитет партнёров в случае нападения на одного из них какой-либо четвёртой страны. Стороны официально подтверждали статус-кво в отношении Турции, а в секретном приложении к договору оговаривали право Австрии на аннексию Боснии и Герцеговины и оккупацию санджака Новый Базар и возможность воссоединения Восточной Румелии с Болгарией. Подразумевалось, утверждает Л. Альбертини, самим Бисмарком, что Балканы разделялись на две сферы влияния: западную — для Австро-Венгрии, и восточную — для России. На какое-то время опасность столкновения России и Австро-Венгрии вроде была предотвращена. Одновременно Бисмарку удалось предотвратить опасное для Германии сближение России с Францией.

Но судьба уготовила Союзу трёх императоров короткую жизнь. Он не устранил основных противоречий, возникших двумя годами раньше, так что обстановка недоверия между его партнёрами, в первую очередь меду Веной и Петербургом, продолжала лишь усугубляться. Возмутителем спокойствия выступала Австро-Венгрия, аппетиты которой возбуждались по мере поглощения за обедом всё новых блюд. В частности, она отнюдь не удовлетворилась разделением сфер влияния на Балканах и не захотела смотреть безучастно на то, что Россия играет первостепенную роль в Болгарии. Со своей стороны, Россия категорически выступила против аннексии Веной новобазарского санджака.

В Болгарии в апреле 1879 года, не без участия России, на трон был посажен Александр Баттенбергский (1857—1893), который, однако, не захотел плясать под дудку Петербурга и стал реализовывать мечту о Великой Болгарии самостоятельно и за счёт сербских территорий. Сербия решила предупредить события. Король Милан, чувствуя себя под защитой цесарской силы, в ноябре 1885 года объявил войну Болгарии, но потерпел жесточайшее поражение и запросил помощи у австрийцев. Австрийский эмиссар Хевенхюллер прибыл в штаб-квартиру болгарского князя и заявил, что если болгары вторгнутся на сербскую территорию, то встретят там австрийские войска, в то время как с востока в Болгарию вторгнутся русская армия. Этот шантаж возымел действия, и конфликт Софии с Белградом был улажен.

В России поведение Австро-Венгрии справедливо расценили как нарушение союза трёх императоров, положения которого запрещали какой-либо одной стороне менять статус-кво на Балканах. Позицию России поддержал Бисмарк, в который раз пытавшийся образумить «цесарцев» и заставить их признать разделение Балкан на сферы влияния.

Осенью 1886 года в Софии не без участия русских военных произошёл заговор против Александра Баттенбергского, он бежал из столицы, потом сумел снова захватить власть, но не надолго: 7 сентября Россия заставила его навсегда отречься от трона. На болгарский трон, при активном содействии болгарского регента Стефана Николова Стамболова (1854—1895), был посажен ставленник Вены, австрийский офицер князь Фердинанд Кобургский (1861—1948), которого ни Петербург, ни Берлин не признавали до 1896 года.

Бисмарк заявил, что он не намерен «держаться за хвост венгерской кометы» и признал, что Союз трёх императоров потерпел крах. Во Франции с реваншистскими антигерманскими заявлениями выступил генерал Буланже, а в России в пользу сближения Петербурга с Парижем выступил влиятельный издатель и публицист Катков. Срок договора трёх императоров истёк в июне 1887 года, но ни Александр III, ни Бисмарк не удовлетворились этим, и русский посол (1885—1894) в Берлине Павел Андреевич Шувалов (1830—1908) начал с канцлером переговоры о заключении двустороннего договора, который был заключён 18 июня 1887 года. Согласно ему, Германия и Россия обязывались соблюдать нейтралитет за исключением того случая, если бы Австрия подверглась нападению России, а Франция — со стороны Германии. Берлин признавал исторические интересы России в Болгарии и Восточной Румелии, обязывался поддержать усилия России по восстановлению там законного правительства и по недопущению на болгарский трон свергнутого Александра Баттенбергского.

Договор, известный под названием «подстраховочного», недвусмысленно подтверждал также положения бывшего Союза трёх императоров в части, касающихся интересов России в районе черноморских проливов: «Если Е. В. Император России сочтёт необходимым для соблюдения своих интересов защитить вход в Чёрное море, то Германия обязуется соблюдать благожелательный нейтралитет и оказывать моральную и дипломатическую поддержку Е.В. в тех мерах, которые он посчитает необходимыми для безопасности своей империи». В известной степени для России подстраховочный договор имел антианглийскую направленность, а Бисмарк предотвращал дрейф России в сторону Франции. Тогда германское правительство никаких интересов на Ближнем Востоке ещё не имело и, в отличие от своих генералов, к эскападам Вены относилось с большим подозрением.

В 1887 году начальник германского Генштаба Хельмут Карл фон Мольтке (1800—1889) внёс предложение вместе с Австрией начать «превентивную» войну против России, но Бисмарк счёл это предложение «преждевременным». Заметим, что канцлер в принципе такой войны в будущем не исключал.

А 18 декабря 1887 года был продлён Тройственный союз Германии, Австро-Венгрии и Италии. Когда Италия стала жаловаться, что от членства в альянсе ничего существенного не получила, «железный» канцлер ответил, что Тройственный союз создавался не для того, чтобы обеспечивать своим членам новые завоевания, а для того, чтобы обеспечивать в Европе мир. Примерно такой же ответ получил и премьер-министр Румынии Йон Братиану в 1883 году, когда заключалось австро-румынское соглашение, ставшее основой присоединению к нему Германии и Италии.

Бисмарк, как выразился кайзер Вильгельм I, подолжал маневрировать между европейскими государствами и «скакать верхом сразу с пятью шарами в руках, не роняя наземь ни одного». После смерти Вильгельма I и прихода к власти его сына Вильгельма II положение канцлера-жонглёра сразу осложнилось. Новый кайзер, ещё не сформулировавший собственную внешнеполитическую концепцию, по словам Л. Альбертини, был на первых порах настроен прорусски, но потом изменил ориентацию и взял курс на сближение с Англией. Это и стало одной из причин возникших несогласий и недоразумений между кайзером и его канцлером, который считал, что вместо войны с Россией Германия должна была искать предлог для начала войны с Францией и одновременно нейтрализовать Россию. Если же Германия начнёт войну на востоке, Франция немедленно воспользуется этим и нападёт на Германию с запада.

И Бисмарк на первых порах убедил молодого Вильгельма.

Кайзер собирался нанести свой первый зарубежный визит русскому царю, а посол Шувалов уже получил все полномочия на продление с Берлином «перестраховочного» союза, срок которого истекал в 1890 году, ещё на 6 лет, но тут произошла отставка «железного» канцлера. Ему подставил ножку собственный подчинённый, барон Хольштейн: он, по версии Альбертини, «подсуетился» и доложил кайзеру материалы о т.н. военных приготовлениях России против Германии, которые Бисмарк якобы специально утаивал от монарха. Кайзер немедленно довёл их до сведения Франца Иосифа. Бисмарк счёл противоречия с кайзером непреодолимыми и в марте 1890 года подал в отставку. Новым канцлером стал пехотный генерал Лео фон Каприви (1831—1899), отказавшийся от политики балансирования Бисмарка, заявив, что подобным искусством жонглирования не владеет. «Какая ерунда!», — пишет немецкий современный историк В. Гёрлиц. — «Он просто ничего не понимал в дипломатии». Зато в дипломатии много понимали Ф. Хольштейн, Кидерлен-Вехтер, Маршалл и др. А сам канцлер хорошо овладел милитаристской риторикой, заявляя «об удовлетворении психологической потребности» немцев в войне с Россией, к которой присоединится Франция.

П.А.Шувалов заявил о сомнениях русской стороны в возможности продолжать переговоры о перестраховочном секретном договоре с другим канцлером. Вильгельм переполошился и объяснил ему, что Бисмарк отправлен в отставку по причинам слабого здоровья, и что внешняя политика страны остаётся неизменной. Но Хольштейн и тут не «сплоховал»: он повёл дело с новым канцлером Лео фон Каприви и послом Германии в Петербурге Х. Л. Швейнитцом таким образом, что убедил их в несовместимости «подстраховочного» договора с Россией с германо-австрийским оборонительным договором, и кайзер под их влиянием был вынужден оставить идею договориться с русскими. 27 марта русско-германские переговоры по этому поводу прекратились.

Министр иностранных дел России Н. К. Гирс не успокоился на этом и сделал ещё один заход, и Швейнитц предложил Каприви вернуться к переговорам. Хольштейн и его компания в составе советников МИД Германии Маршалла, Кидерлен-Вехтера и Рашдау всполошились и принялись за составление нового длинного меморандума, в котором снова доказывалось, что «подстраховочный» договор с Россией опасен и противоречит союзу с Австрией. Английский историк М. Больфруа расценил поведение Берлина как удар по лицу России.

Антипод Хольштейна, адмирал Альфред фон Тирпиц, с горечью констатировал в своих воспоминаниях: «Развитие принципов Бисмарка, касающихся наших отношений с Россией, применительно к современным условиям было… главным условием внешней политики».

Теперь канат был обрублен окончательно, и лодка под названием «Россия» отделилась от причала на Шпрее и возобновила свой дрейф в сторону Франции. Потом, как пишет Фэй, был визит французских кораблей в Кронштадт, пение запрещённой в России «Марсельезы» и братание восхищённой русской интеллигенции с французскими моряками.

По мнению американского историка Фэя, у канцлера Каприви, торпедировавшего перезаключение «подстраховочного» союза с Россией, были для этого веские причины: он-де был вынужден учитывать такие «неблагоприятные» для этого факторы, как рост экономической мощи и стремление Германии к колониальной экспансии (?), а также рост панславистских настроений в России и стремление русских к господству на Балканском полуострове.

Нам такие доводы кажутся притянутыми за уши. Именно упомянутые выше «факторы», если они вообще существовали, и диктовали Берлину насущную необходимость сближения с Петербургом, но Хольштейн с Каприви решили иначе. Так что франко-русское «сердечное согласие» 1891 года, переросшее потом, после подписания между обеими странами военной конвенции в 1894 году, в формальный союз, было логическим следствием поведения Германии, становившейся на путь милитаризации и экспансии.

Охраняемый Англией силовой баланс в Европе оказался под угрозой. Основное противоречие намечалось на стыке колониальных интересов Германии с Францией и Англией. Согласно взглядам русского историка и генерала А.Е.Вандама, динамично развивавшейся и стеснённой со всех сторон Германии к концу ХIХ века потребовалось дополнительное жизненное пространство. В Европе территорий уже не хватало, и потому взгляды её обратились на другие континенты. Но и там всё давно уже было «схвачено» англичанами или французами. Чтобы захватить новые экономические плацдармы, нужно было потеснить англичан.

Претензии Германии к колониальным державам Европы простенько и непритязательно в 1911 году, в разгар марокканского кризиса, изложил германский посол в Лондоне граф Вольф-Меттерних. Обращаясь к заместителю министра иностранных дел Англии Артуру Николсону, он сказал буквально следующее: «Между 1866 и 1870 г. г. Германия стала великой державой. Но побеждённая ею Франция и Англия поделили между собой мир в этот период, и Германии остались лишь крохи. Теперь для Германии наступило время выставить справедливые претензии».

Германия понимала, что обладавшую огромным военным и торговым флотом Англию в море одолеть будет невозможно, и что главный её козырь находился на суше. Поэтому наряду со строительством торгового и военно-морского флота, Германия заблаговременно начала устраивать длинную коммуникационную линию от Берлина через союзную Австрию, Балканский полуостров в самый центр мусульманского мира — в Турцию, Персию и Аравию. Возник проект знаменитой Багдадской железной дороги. Для обеспечения этого проекта Берлин приступил к укреплению турецкого участка и реорганизации турецкой армии в соответствии с требованиями нового времени. В тех же целях немцы стали поощрять Дунайскую империю к наступлению через Балканы к Салоникам.

Всё это позволило бы Германии и Австрии выйти в Средиземное море, создать там базы для своих флотов, а подготовленную турецкую армию двинуть на Египет и с её помощью перерезать Суэцкую «пуповину», связывавшую английскую метрополию с её колониями. В качестве опорной базы на Средиземном море планировалось также привлечение на свою сторону Марокко. При осуществлении этого плана Тройственный союз располагал бы возможностями вести войну против Англии и на дальних, колониальных, и на ближних подступах к ней.

В Лондоне всерьёз встревожились такой возможностью и приняли свои меры. Англичане не могли примириться с потерей своей ведущей роли в Европе, в которой им с помощью дипломатии, разведки и журналистов долгое время удавалось направлять события в нужное русло. Они и на сей раз сумели внушить европейцам, в том числе и русским, безотчётный страх перед германской экспансией и вместе с французами нанесли немцам удар, не пустив их в Марокко.

Затем они решили внести сумятицу в Тройственный союз и оторвать от него Италию. Изменив своей традиционной линии на поддержку Османской империи, Лондон позволил итальянцам захватить у Турции район Триполи и Киренайки. Это была мастерская комбинация, ослабившая две державы германской группы междуусобной войной, лишавшая Турцию последних африканских владений, укреплявшая английские позиции в Египте и перечёркивающая планы Германии в Средиземном море. Берлин попытался найти с Лондоном модус вивенди, но тот выдвинул практически неприемлемые требования о свёртывании германской военно-морской программы, и все усилия сблизиться ушли в песок.

Далее английская дипломатия сосредоточила свои усилия на России. Во-первых, она решила более не препятствовать освободительным войнам балканских народов. Её главным и послушным орудием на Балканах стала Греция и её премьер-министр Элефтериос Венизелос, фактически агент английского правительства и ставленник английского капитала. В результате Балканских войн Турцию выбросили из Балкан к проливам. Правда, в этих планах произошла маленькая осечка: Болгария и Румыния подпали под влияние Австро-Венгрии и Германии, и англичане воспользовались плодами победы над турками лишь частично, потому что османам в результате возвратили часть потерянной ими территории.

Решив свои стратегические задачи на второстепенном театре борьбы, Англия с той же энергией перешла к подготовке операций на главном театре. Закупоривание Российской империи на Дальнем Востоке в союзе с Японией, а потом и с США, она уже успешно решила в 1905 году. Перед царём Николаем II англичане стали вертеть боспорско-дарданельской «морковкой» и поощрять втягивание России в балканские дела. Нужно было, во что бы то ни стало, не допустить сближения Германии с Россией, и в 1907 году следует заключения соглашения с Россией по Тибету, Персии и Афганистану, преследовавшие сразу три цели: предупреждение возможных движений России в южном направлении, страховку своих колониальных приобретений в Индии и привязывание России к франко-английской колеснице.

Убедившись в сложности решения своих стратегических задач на западном — атлантическом — направлении, Германия и её военно-промышленные круги, подхлёстываемые беспрецедентной националистической кампанией, в поисках «жизненного пространства» всё настойчивее стали бросать вожделенные взгляды на восток. Англия добилась своего: они отвлекли Германию от экспансии в сторону Атлантики и направили её на восток в сферу интересов России. В Петербурге ни у кого не оставалось сомнений в том, что рано или поздно немцы совершат бросок на Россию. Молодой кайзер Вильгельм II, по утверждению Альбертини, после ухода со сцены Бисмарка, собственной концепции внешней политики не имел и в большой степени был подвержен влиянию своих канцлеров. Главными архитекторами новой германской политики стали на весь период до 1914 года канцлеры Л. Каприви, Б. Бюлов и Т. Бетман-Хольвег, которых вдохновлял и которыми «руководил» ярый русофоб барон Ф. Хольштейн.

Ф. Энгельс с удивительной прозорливостью ещё в 1887 году написал: «Для Пруссии-Германии невозможна уже теперь никакая иная война, кроме всемирной войны. И это была бы всемирная война невиданного раньше размаха, невиданной силы. От 8 до 10 миллионов солдат будут душить друг друга…»

Такова была логика событий после Берлинского конгресса. Подробности мы раскроем в последующих главах.

Акт I Буревестники

Узел 1 Первый марокканский кризис

— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант,

всё в порядке. Только вот кошка набезобразничала:

сожрала вашу канарейку.

Я. Гашек «Похождения бравого солдата Швейка»

Итак, Англия начала выходить из изоляции и активно искать союзников в будущей схватке. Это совпало со временем кризиса в Тройственном союзе, срок которого был только что — 28 июня 1902 года — продлён.

Продление произошло далеко не автоматически из-за позиции Италии. Во-первых, итальянцы стали возражать против пункта договора, по которому она в случае войны с Францией должна была направить в район Рейна свои воинские контингенты. Ссылаясь на оголение своего, Апеннинского, фронта против Франции, они настаивали на отмене этого обязательства. Во-вторых, они начали вести тайные переговоры с французами. Пытаясь добиться их поддержки в вопросе захвата Триполи, Рим уже в июне достиг с Парижем принципиальной договорённости, а 1 ноября 1902 года заключил с ним тайное соглашение, согласно которому обе страны обязались придерживаться нейтралитета при неспровоцированном нападении на одну из них. Это означало, что в случае нападения Германии на Францию Италия выступать на стороне своего союзника… не будет.

Австро-Венгрия тоже была недовольна. 29 февраля 1897 года сотрудник австрийского МИД Вельзерсхаймб в разговоре с 1-м секретарём германского посольства в Вене К. Лихновским стал жаловаться на неудержимую экспансию русских на Балканах, на ненадёжность Италии как союзника, на изоляцию Австро-Венгрии, оставленную наедине с коварной Россией. Поссорившись с Англией, говорил австриец, Германия лишила Австро-Венгрию шанса договориться с Великобританией. При всём этом Германия безразлично смотрит на развитие событий на Балканах. Чего же стоит тогда Тройственный союз?

«Вот как!» — начертал Вильгельм II на записи беседы Лихновского с Вельзерсхаймбом и дал указание дать Габсбургам такую взбучку, чтобы впредь они больше и пикать не могли. Канцлер А. Хоэнлоэ язвительно написал австрийскому министру иностранных дел Голуховскому, что если Вена считает, что Берлин мешает ей проводить внешнюю политику, то он охотно освободит Австро-Венгрию от всяких союзных обязательств. Далее Хоэнлоэ ещё раз подтвердил, что Германия свои союзнические обязательства на конфликт Австро-Венгрии и России из-за балканских дел распространять не собирается. Голуховский поспешил заверить Хоэнлоэ в том, что Вена все свои надежды возлагает на Тройственный союз. После этого имератор Франц Иосиф и Голуховский поспешили улучшить отношения с Россией и нанесли визит в Петербург.

Ещё более серьёзный удар по Тройственному союзу был нанесен австро-русским Мюрцштегским соглашением от октября 1903 года. В связи с подъёмом национально-освободительного движения в Македонии у болгарского князя Фердинанда возникли планы воспользоваться смутой в этом районе в захватнических целях. Вена понимала, что изменение статус-кво на Балканах вызовет вмешательство России, а Италия могла оккупировать Албанию. Чтобы предупредить такое развитие, она предложила Петербургу достигнуть по этому вопросу взаимопонимания.

30 декабря 1902 года русский министр иностранных дел граф В.Н.Ламздорф встретился в Вене со своим коллегой А. Голуховским и договорились о поддержании на Балканах статус-кво и о совместном демарше перед Стамбулом с требованием провести в подвластных ему балканских провинциях необходимые для умиротворения населения меры. Окончательная договорённость была достигнута 4 октября 1903 года в Мюрцштеге, в охотничьем домике Франца Иосифа во время визита к нему Николая II, и оформилась в инструкции русского и австро-венгерского правительства своим послам в Константинополе к осени 1904 года.

А 15 октября 1904 года австрийский посол в Петербурге барон Лекса, он же Алоис Эренталь, и Ламздорф подписали тайное соглашение, аналогичное франко-итальянскому: Вена и Петербург брали на себя обязательство оставаться нейтральными в случае конфликта одной из сторон с третьей державой, имеющей целью поставить под угрозу её безопасность или нарушить статус-кво. О соглашении с Россией Вена уведомила Берлин, но не Рим, потому что оно в первую очередь было направлено против Италии. Бюлов сделал вид, что это его не шокирует, и сказал австрийскому послу в Берлине Сегени, что договор кажется ему вполне разумным. Кайзер Вильгельм тоже нашёл его весьма полезным с точки зрения монархических интересов и сохранения мира на Балканах.

Казалось, что России и Тройственному союзу нечего было опасаться друг друга. Но это было лишь внешнее впечатление — скоро ситуация взорвётся, и видимость внешнего расположения друг к другу сменится недоверием, лицемерием и обманом.

Берлин, отвергнув к этому времени все «ухаживания» Лондона с целью заключения англо-германского союза, не переставал пристально следить за поведением Англии. Получалось, что какие бы шаги он ни предпринимал на международной арене, всё время на его пути возникала тень Альбиона. Чтобы изолировать Англию, Хольштейн и Бюлов придумали план организовать союз Германии, России и Франции и уговорили кайзера вступить осенью 1904 года по этому поводу в доверительные отношения с царём (т. н. Бъёркское соглашение, см. далее). Но неожиданно возник т.н. марокканский кризис, отвлекший Берлин от этого плана.

Париж решил помочь марокканскому султану осуществить в стране административно-военную реформу. Такое поведение Франции в Берлине посчитали вызывающим, потому что он сам имел виды на Марокко.

Сначала в Берлине посчитали, что возня Франции на Севере Африки пойдёт ему только на пользу: Франция отвлечётся от своей идеи «фикс» в Европе — Эльзаса и Лотарингии — и завязнет в своих африканских проблемах. Вильгельм даже посоветовал Испании договориться с Францией относительно раздела территорий в Северной Африке. Но Франция, враждовавшая на протяжении веков с Англией, неожиданно вступила с ней в «сердечное соглашение» и договорилась о закреплении за собой Марокко и о передаче в сферу влияния Англии Египта. Немцы поняли, что нужно было посеять у французов недоверие к коварным альбионцам, показать им, что англичане из-за Марокко в войну с немцами на стороне французов не полезут. Но 8 апреля 1904 года между Англией и Францией уже было заключено «сердечное согласие», и все расчеты немцев оказались построены на песке.

Именно в это время, в апреле 1904 года, Бюлов — вероятно, по совету Хольштейна — хотел, было, направить к марокканскому побережью военный корабль, но кайзер остановил его. Когда же Франция отправила свою миссию в Фец, канцлер решил, что настала пора действовать, и взялся за организацию поездки в Марокко самого кайзера. Идея не очень нравилась Вильгельму: во-первых, он не хотел давать повод для раздражения французам, а, во-вторых, он боялся покушения на себя со стороны испанских анархистов. Но Бюлов с Хольштейном были большие мастера уговаривать, и он согласился. Кайзер решил «навалиться» на Францию, пока Россия, завязшая в войне с Японией, не могла оказать Франции поддержки.

…Появившись на рейде Танжера 31 мая 1905 года, Вильгельм под предлогом непогоды на море сойти на берег отказался. Но в дело вмешался временный поверенный в делах Германии в Марокко Рихард Кюльман, и кайзер опять уступил. Выехавшему на встречу дяде султана Вильгельм II торжественно заявил, что целью его визита является гарантирование германских интересов в Марокко, что он рассматривает султана как единственного и суверенного правителя страны и только с ним желает вести переговоры. Что касается реформ, предложенных султану Францией, то, заявил Вильгельм, к ним, с учётом традиций и религиозных взглядов местного населения, следует отнестись осторожно.

Это, конечно, была антифранцузская демонстрация, но Германия, согласно Мадридскому соглашению 1880 года, имела на это право. Бюлов не хотел войны с Францией, он хотел лишь припугнуть её такой возможностью. Для этого он задумал свалить со своего поста министра иностранных дел Франции Делькассе и внести сумятицу в французов и англичан, выбить «континентальный меч» из рук английского короля Эдуарда VII и его генералов, а одновременно установить в Европе pax germanica и повысить авторитет Германии. План был вполне наполеоновский!

Делькассе был настроен против международной конференции, он хотел решить этот вопрос келейно, «по-семейному», с англичанами. На предупреждение своего посла в Риме Камилла Баррера о том, что «боши» готовят ему сюрприз и собираются вынудить его к отставке, он разослал своим послам в Риме, Лондоне и Петербурге указания провести там демарши в свою поддержку.

Международной поддержки для француза, однако, оказалось мало, потому что его атаковали внутри страны свои и справа (Дешанель), и слева (Жорес) за то, что он в марокканском деле отказался иметь дело с Германией. Поэтому 22 апреля он подал заявление об отставке, но президент Эмиль Лубе и премьер-министр Морис Рувье убедили его забрать заявление обратно. В этот момент они уже поняли, что немцам можно не уступать, потому что почувствовали, что англичане окажут им поддержку. И в самом деле: демарш кайзера в Танжере вызвал больше негодования в Лондоне, чем в Париже.

Для получения однозначного ответа относительно английской поддержки посол Франции в Великобритании Поль Камбон в середине мая задал министру иностранных дел Англии Лэнсдауну вопрос:

— Могу ли я сообщить Делькассе, если обстоятельства сделают это необходимым, если, например, у нас будут серьёзные причины поверить в необоснованную агрессию со стороны некоей центральной державы, что британское правительство будет солидарно с мерами, принятыми Францией?

— Да, можете, — ответил англичанин. — Мы к этому вполне готовы.

24 мая Камбон попросил Лэнсдауна подтвердить устное обещание в письменном виде, и Лэнсдаун, хоть в замысловатых и неоднозначных выражениях, сделал это.

Бюлов об этом пока ничего не знал и продолжал «давить» на Париж, требуя от него отставки Делькассе и созыва международной конференции по Марокко. Но к середине июня слухи о достижении «сердечного согласия» между Парижем и Лондоном стали просачиваться и в Берлин. Бюлов выразил своё недовольство английскому послу в Берлине, и Лэнсдаун был вынужден заявить германскому послу в Лондоне Паулю фон Вольфф-Меттерниху (1901—1912) опровержение. (Слава Богу, в Париже об этой позорной акции союзника не узнали!)

Итак, Делькассе, уверенный в поддержке английского коллеги, занял по отношению к германскому нажиму твёрдую позицию. Но Бюлов знал теперь обстановку лучше, чем его французский министр иностранных дел, и продолжал настаивать на своём. И, кроме того, в Берлине знали о лабильности премьер-министра Рувье. И 1 июня Бюлов пошёл на беспрецедентный шаг: он послал в Мадрид, Рим и Париж депешу, в которой заявил, что поскольку Франция угрожает султану Марокко военными акциями со стороны Алжира, а султан не примет французскую программу реформ, то Германия будет вынуждена пересечь французскую границу.

Это был ультиматум. Это было балансирование на грани войны.

Во многих правительственных кабинетах Европы почувствовали запах пороха. Но никто не знал, что это был чистейший блеф: ни на какую войну с Францией Германия в этот момент не была готова. Однако демарш Бюлова произвёл в Париже нужный эффект. Рувье пришёл к Лубе и сказал, что Делькассе завёл страну к войне, и если он по-прежнему будет возглавлять МИД Франции, то он, Рувье, подаст в отставку. 6 июня состоялось заседание правительства, и судьба Делькассе была решена.

Напрасно он объяснял, что никакой угрозы он марокканскому султану не высказывал, и что немцы просто блефуют. Он говорил также о том, что англичане готовы вступить с ними в союз, но его не услышали. Правительство Франции было не готово взять на себя ответственность за войну и за вовлечение в неё Англии. Разве английский флот мог спасти Париж от удара немецкой армии?

Конечно, правительство было право: рассчитывать только на флот Англии было бы не разумно. Россия, окровавленная в войне с Японией, в этот момент не могла оказать своему союзнику никакой помощи.

Избавившись от неудобного министра, Рувье полагал, что теперь марокканский спор с Германией можно решить без созыва международной конференции. Но Бюлов занял по отношению к Рувье даже более жёсткую позицию, нежели к Делькассе. Он именно требовал созыва конференции. И 8 июля 1905 года Рувье по совету президента США Теодора Рузвельта уступил Бюлову и дал согласие на проведение конференции.

В паузе, последовавшей за отставкой Делькассе, кайзер Вильгельм предпринял попытку привлечь на свою сторону и Россию, и Францию. 23 июня 1905 года он встретился с Николаем II в финских шхерах и подписал с ним печально известное Бъёркское соглашение от 24 июня. О том, как оценивал свою победу в Бъёрке кайзер Вильгельм, свидетельствует А.П.Извольский, тогда посол России в Копенгагене.

На обратном пути из Бъёрка Вильгельм нанёс неофициальный визит датскому королю Кристьяну IX и пригласил Извольского к себе на тайную аудиенцию. Извольский вспоминал потом, что он так до конца и не понял, с какой целью он вдруг так неожиданно понадобился кайзеру.

Вильгельм II, конечно, проинформировал посла о своей встрече с Николаем II и даже показал ему текст своего послания императору, отправленного из Засница (о-в Рюген) 2 августа 1905 года, в котором Вильгельм уже предупреждал Николая о неизбежности нарушения нейтралитета Дании и её оккупации русско-германской армией в случае войны с Англией. Но о Бъёркском соглашении кайзер не обмолвился ни словом. Зато он пространно говорил о возможности и желательности тройственного союза Германии, России и Франции как гарантии прочного мира в Европе. Извольский заметил, что, конечно, такая комбинация была бы идеальной, но кто возьмётся за её осуществление? Вильгельм спросил посла, что он имеет в виду. Извольский ответил, что Франция никогда не станет союзницей Германии из-за Эльзаса-Лотарингии. Это замечание привело кайзера в бешенство. Он вскричал, что Франция, потерпев дипломатическое поражение в марокканском вопросе, молчаливо дала понять всему миру, что она навсегда отказалась от Эльзаса-Лотарингии. (Забегая вперёд, скажем, что прав был всё-таки русский посол, Франция отказалась поддержать Бъёркскую идею кайзера).

Германия была уверена в успехе на предстоящей конференции по Марокко, созванной в испанском городке Альхесирас с 16 января по 7 апреля 1906 года. Настояв на созыве этой конференции, она рассчитывала на то, что Франция и Англия на ней окажутся в изоляции, а её поддержат США и Россия. Но расчеты оказались неверными.

Инструкции Бюлова главе германской делегации и послу Германии в Мадриде Йозефу фон Радовитцу (1892—1908) гласили: оспаривать французский мандат на проведение реформ в султанате и защищать в Марокко право открытых дверей для всех стран. Но против Германии неожиданно единым фронтом выступили Россия, Франция и Англия, а в некоторых вопросах их поддержала даже Италия, так что фактически Германия эту конференцию проиграла. Альхесирасская конференция подтвердила исключительный мандат Франции на Марокко, и усилия Бюлова своей цели не достигли.

Первый марокканский кризис принёс Германии всего лишь сомнительную дипломатическую победу в виде отставки Делькассе, которая, по мнению Томаса Вольфа, известного германского публициста и друга Бюлова, заставила замолчать французских пацифистов и прогерманское лобби во Франции и доказала и для французов, и для англичан актуальность и необходимость Антанты. Шеф Форин Офис сэр Грей облёк характеристику этого этапа в следующую патетическую форму: «Ветер вооружённого германского нажима в 1905 году хоть и смёл министра иностранных дел Франции Делькассе, в конечном счёте заставил Францию ещё плотнее запахнуть на себе плащ Антанты».

А.П.Извольский в своих лаконичных мемуарах пишет, что Альхесирас стал для России водоразделом, окончательно разведшим Россию с Германией. По воспоминаниям Александра Петровича, случилось так, что инструкция Ламздорфа русской делегации на конференции о поддержке Франции была по инициативе русского посла в Париже А. И. Нелидова передана французскому журналисту Тардье, а тот озвучил её в газете «Temps», что вызвало взрыв негодования со стороны Вильгельма II. Кайзер в самых резких выражениях критиковал царя за чёрную неблагодарность по отношению к Германии, занявшей в русско-японской войне благоприятную для России позицию.

Всё объяснялось просто. В.Н.Коковцов в своих мемуарах однозначно пишет, что премьер-министр и министр иностранных дел Франции Рувье поставил непременным условием получения Россией французского займа поддержку Франции Россией на Альхесирасской конференции.

А с канцлером Бюловым случился курьёз: отвечая в рейхстаге на вопрос лидера социал-демократов Августа Бебеля о поведении России в Альхесирасе, он неожиданно упал в обморок.

Узел 2 Боснийский кризис

Нечего нам было отнимать у них Боснию и Герцеговину…

Я. Гашек «Похождения бравого солдата Швейка»

В октябре 1906 года с поста министра иностранных дел Австро-Венгрии ушёл поляк граф Агенор Голуховский и на его место был назначен посол в Петербурге (1899—1906) барон Лекса, он же Алоис Эренталь. Место барона Лексы в Петербурге на пять лет занял граф Леопольд Берхтольд (1906—1911). Видно, «петербургская практика» считалась полезной для будущих австро-венгерских министров, потому что в 1912 году и Берхтольд станет министром иностранных дел т. н. Двойственной монархии.

Запомним эти имена, читатель, они нам скоро пригодятся, ибо станут главными «героями» событий, едва не приведшим к европейской войне уже в 1908 году. Как и в марокканском деле, Австро-Венгрия и Германия действовали нагло и напористо, пренебрегая нормами международного права, морали и чести. Здесь пару Бюлову «составил новый шеф австрийского внешнеполитического ведомства Алоис Эренталь. Впрочем, он заткнул за пояс самого мастера блефа канцлера Бюлова, прибегнув не только к шантажу, блефу и обману, но и к мелкому жульничеству. Пожалуй, впервые в истории дипломатии на сцену вылезла такая грязная личность, не пренебрегшая для достижения цели самыми подлыми и низкими средствами.

Алоис Эренталь, 1854 г.р., был внуком еврейского торговца зерном в Праге, «облагороженного» баронским титулом «Лекса» в XIX веке. Кайзер Вильгельм II, намекая на его еврейское происхождение, пренебрежительно звал его просто Лексой. Один из его биографов писал: «Его дипломатия заключалась больше в надменности и интриганстве, нежели в благоразумной сдержанности, а льстивая податливость была смесью притворства и мелкой хитрости, напористости и уловки, реализма и цинизма, а его готовность к обману и обходным маневрам, к надувательству скрывали грубую и жестокую волю».

Барон Лекса поставил перед собой амбициозную цель: вернуть Австро-Венгрии утерянную роль ведущей державы Европы. Для этого он решил использовать «активную и смелую» политику. Ещё послом в России и в первые дни своей работы на Балльплатц он выступал в качестве сторонника Тройственного союза с Россией, за что удостоился замечания кайзера Вильгельма: «У Эренталя фантазии». Как бы то ни было, ещё в 1907 году он считал, что на Балканах следовало действовать в согласии с Россией. «Только третья сторона может получить выгоду от конфликта Сербии с монархией», — заявил он на заседании правительства 27 октября 1907 года. Наследный эрцгерцог Франц Фердинанд, сторонник умеренной политики и взвешенных решений, в этот момент видел в Эрентале своего сторонника. Франц Фердинанд считал, что единственным верным способом присоединить к монархии Боснию-Герцеговину было взаимопонимание с Сербией и мягкое отношение ко всем славянским подданным.

Затем взгляды Эренталя и эрцгерцога резко разошлись — во всяком случае, в части реализации балканской программы наследника. Согласно специалистам, министр подпал под влияние венгров, всячески противившихся идее эрцгерцога превратить двойную монархию в тройную, т.е. создать на Балканах сербо-хорватскую автономную общность и включить её в состав империи. В Будапеште не хотели лишаться своего привилегированного положения и делить его с ненавистными им славянами. По всей видимости, каналом влияния на министра стала его жена венгерская графиня. При нём почти все важные посты в МИД Австро-Венгрии заняли венгры.

Согласно мнению австрийского посла в Белграде Гизля фон Гизлингена (1913—1914), уход Вены из Боснии-Герцеговины был бы самоубийством, потому что это дало бы старт к цепной реакции и вызвало бы распад империи. Провинцию нужно было присоединять, и Эренталь считал, что делать это нужно как можно быстрее. А быстро означало силой. В голове у барона Лексы созрел план аннексии Боснии и Герцеговины.

Без договорённости с Россией добиться этой цели было невозможно. Договариваться нужно было со своим русским коллегой А.П.Извольским, сменившим на посту министра иностранных дел в 1906 году В.Н.Ламздорфа. Если в предыдущий период тандем Голуховский-Ламздорф действовал вполне коллегиально и результативно, то о такой связке в случае с Эренталем и Извольским и думать было нечего. Оба они не соответствовали своим говорящим фамилиям: Извольский не был человеком типа «чего изволите», а Эренталь отнюдь не являлся символом «чести». Вместо прежнего духа сотрудничества они исповедовали принципы соперничества и соревнования. Оба министра были амбициозны, высокомерны и тщеславны. Работа в МИД для них была лишь средством для удовлетворения самолюбия. Таких людей всегда было достаточно в наличии, и горе тому правителю, который воспользуется их услугами — рано или поздно честолюбец «наделает делов» или «наломает дров».

Контакт барона Лексы с Извольским состоялся во время визита последнего в Вену 25 сентября-1 октября 1907 года. Извольский рассказал Эренталю о своём намерении поставить перед европейскими державами вопрос о «золотой мечте» русских патриотов — о черноморских проливах Босфоре и Дарданеллах, а австрийский собеседник проинформировал его о планах Австро-Венгрии аннексировать Боснию-Герцеговину. (Аннексия была заложена в итоговый документ Берлинского конгресса, согласно ст. 25 которого Австро-Венгрия брала упомянутую провинцию в своё временное управление и размещала военные гарнизоны в санджаке Новый двор). О сроках аннексии, сказал барон Лекса, он проинформирует русскую сторону дополнительно. Таким образом, оба честолюбца увязали в один узел и проливы, и аннексию.

Вопрос о присоединении Боснии-Герцеговины в этот момент даже ещё не обсуждался правительством Дунайской монархии, и Эренталь начал с обработки его членов в пользу своего плана. На заседании 1 декабря 1907 года австро-венегрское правительство, не отвергая в принципе присоединение Боснии-Герцеговины к монархии, постановило учредить в этой подмандатной провинции народное представительство, т.е. некое подобие парламента. Эта оговорка, по мнению барона, была не существенной, он полагал для себя вопрос об аннексии решённым и взялся обрабатывать Турцию и страны, подписавшие Берлинский трактат от 1878 года.

Центральным пунктом плана Эренталя был отказ Вены от санджака Новый Базар. Санджак должен был стать хорошей приманкой для Турции, без согласия которой аннексия Боснии-Герцеговины была невозможна, и солидной уступкой для участников Берлинского трактата, в первую очередь для России и Италии. Санджак рассматривался в Европе как плацдарм Австро-Венгрии для продвижения к Салоникам и к морю, и вот теперь барон делал широкий жест, отказываясь от этого плацдарма. Некоторое препятствие на этом пути Эренталь встретил в лице начальника генштаба генерала Конрада фон Хётцендорфа, выступавшего за немедленную аннексию не только Боснии и Герцеговины, но и Сербии, но он надеялся «жадного» генерала уговорить.

27 января 1908 года Эренталь уведомил всех подписантов Берлинского договора о том, что он добился разрешения султана Турции на концессию для строительства железной дороги в санджаке Новый Базар. Это всем показалось странным: стратегическое и военной значение дороги было ничтожным, да и зачем нужно было добиваться концессии, если Австрия собиралась от санджака отказаться? Это было странно для посторонних, но не для Эренталя. Этим шагом он повышал ценность санджака, а значит и своей уступки. Он хотел показать, что Вена отказывается от политики экспансии на Балканском полуострове, и усыпить бдительность Европы.

Извольский заподозрил неладное, полагая, что строительством железной дороги Австрия обеспечивала окружение Сербии в обход Албании, и забил тревогу, ибо это означало нарушение австро-российских договорённостей 1897 и 1903 г. г. В отношениях между Петербургом и Веной наметились серьёзные трения. Извольский выдвинул требование о строительстве альтернативной железной дороги, связывающей балканские государства на Дунае с Адриатическим морем в районе Сан-Джиованни ди Медуа. Впрочем, эта идея оказалась лишь пропагандистским шагом Извольского, и настаивать на своём проекте он не стал.

Вместо этого 2 июля 1908 года он сделал очередной шаг навстречу Эренталю. Не проинформировав ни Париж, ни Лондон, он встретился с австрийцем и стал детально обсуждать вопрос о том, как далеко пойдёт каждая сторона в уступках другой стороне при аннексии Боснии-Герцеговины и заполучении Босфора и Дарданелл. Вот что заявил Извольский на этой встрече в своём меморандуме:

«Мы продолжаем придерживаться мнения, что вопрос об изменении статус-кво, оговоренного ст. 25 Берлинского договора, т.е. аннексия Боснии-Герцеговины и санджака Новый Базар, является исключительно прерогативой европейской озабоченности и по своему характеру не является вопросом, который можно решить одним лишь взаимопониманием между Россией и Австро-Венгрией. С другой стороны, мы готовы признать, что аналогичная оговорка должна быть применена и к вопросу Константинополя, прилегающих к нему территорий и проливов. Однако, ввиду чрезвычайной важности для наших стран видеть вышеозначенный вопрос урегулированным в соответствии с их взаимными интересами, императорское правительство готово вступить в дискуссию о них в дружественном духе взаимности».

Английский историк Г.П.Гуч написал, что «Извольский, формулируя эти слова, нечаянно открыл новую главу в истории Европы». Извольский в обмен на проливы отдавал Эренталю Новый Базар, Боснию и Герцеговину, и Эренталь воспользовался этим предложением в меру своей испорченности и наглости. Берхтольд в Петербурге, по указанию своего шефа, за такой «подарок» немедленно выразил Извольскому искреннюю признательность австрийской стороны. Свой ответ Александру Петровичу барон Лекса решил дать попозже. «Из моего ответа Извольский увидит, что я придаю огромное значение уточнению и усилению дружбы, которая до сих пор господствовала в отношениях между двумя империями», — сообщил он Берхтольду.

И Извольский воочию увидел.

Между тем произошли события, которые честному политику усложнили бы задачу, но барону Лексу лишь окончательно развязали руки. В июле 1908 года в вилаете Монастир и Салоники произошёл бунт турецких офицеров против султана Абдула Хамида, за которым последовала т.н. младотурецкая революция. Образованный ими «Комитет союза и прогресса» заставил султана ввести в стране конституцию 1876 года и поставить у руля Оттоманской империи своих людей.

Младотурецкая революция заставила Эренталя действовать быстро и решительно — младотурки начертали на своих лозунгах консолидацию и даже расширение Османской империи, и идея аннексии Боснии-Герцеговины вряд ли бы им понравилась. Преодолев сопротивление фон Хётцендорфа относительно отказа от санджака Новый Базар, Эренталь сел за сочинение уведомительных нот Турции и европейским державам, подписавшим Берлинский трактат. В них барон обосновывал необходимость аннексии балканской провинции, но предусмотрительно не увязывал этот вопрос с претензиями России на черноморские проливы. Эрцгерцог Франц Фердинанд тоже, правда, неохотно, дал своё согласие. 6 августа он написал министру, что настроен против аннексии Боснии-Герцеговины, но если это так уж и необходимо, то что ж, он не возражает. Только ни в коем случае не отдавать провинцию в управление Венгрии.

19 августа 1908 года на общем заседании австро-венгерского правительства Эренталь, легко преодолев возражения некоторых его членов, добился согласия на оставление Австрией санджака Новый Базар и присоединение к ней Боснии и Герцеговины, безаппеляционно заявив, что со стороны России проблем не возникнет. Военные, со своей стороны, подтвердили, что в наихудшем варианте Россия к применению силы в данный момент всё равно не готова, а что касается Италии, которая будет не согласна с аннексией, то монархия легко с ней справится сама, без немецкой помощи.

Обложив со всех сторон медведя в берлоге и зарядив ружьё, охотник Лекса отправился на охоту.

Во второй половине августа Извольский отправлялся на отдых в Карлсбад и запланировал встретиться с Эренталем, чтобы продолжить обмен мнениями, начатый 2 июля. Николай II, заподозрив неладное, накануне отъезда министра 13 августа рекомендовал ему никакой инициативы к встрече с Эренталем не проявлять. Эренталь тоже не хотел делать первый шаг — атмосфера недоверия и подозрений уже завладела обоими дипломатами. Но в Карлсбад приехал Берхтольд (!) и уговорил Извольского встретиться с Эренталем в замке Бухлау.

Переговорщики прибыли в замок 15 августа, продолжили консультации на следующий день и расстались после 6 часов интенсивных переговоров. О содержании бухлаусских договорённостей ясности нет: Извольский после себя не оставил дословного изложения существа беседы, а потом только оправдывался, а принадлежащим Эренталю воспоминаниям верить нельзя, потому что правда в них густо перемешана с измышлениями. Так что на этот счёт историки располагают довольно зыбкими и противоречивыми сведениями. Извольский лгал, потому что ему было неловко и стыдно, что дал обвести себя вокруг пальца, а Эренталь лгал, чтобы оправдать свою «активную», т.е. воровскую дипломатию.

Эренталь, к примеру, утверждает, что Извольский заявил, что «если мы будем вынуждены пойти на аннексию Боснии, то Россия сохранит дружеское и благожелательное отношение», но должна будет позаботиться и о собственных интересах и о последствиях, которые аннексия вызовет у Турции и у балканских государств. Что касается русских интересов, то Австрия должна будет сохранить такое же благожелательное отношение к России, когда она предпримет конкретные шаги к получению доступа к черноморским проливам.

Эренталь, якобы, согласился с этой формулой и признал, что немедленным последствием аннексии будет объявление независимости Болгарии и воссоединнеие о-ва Крит с Грецией, но категорически возразил против приращения территорий и изменения границ Черногории и Сербии. Извольский, согласно Эренталю, настаивал на расширении территории Сербии при условии её хорошего поведения и доброго отношения к Австро-Венгрии, а также на отмене ограничений Берлинского трактата (ст. 29), касающихся суверенитета Черногории. Согласились якобы на том, что всё должна решить международная конференция, которую можно было бы созвать в Константинополе.

Извольский сказал, что как только он вернётся обратно в Карлсбад, он составит меморандум о своём понимании результатов беседы и пошлёт его на ознакомление Эренталю. При прощании Извольский спросил Эренталя о предполагаемых сроках аннексии, и тот ответил, что всё будет зависеть от результатов докладов австрийских чиновников в Боснии и Герцеговине, но, скорее всего, это случится в начале октября, накануе приезда делегаций в Константинополь. Русский министр попросил партнёра отложить это мероприятие до середины октября, когда он уже будет на своём рабочем месте в Петербурге и сможет подготовить общественное мнение России к аннексии. Эренталь занервничал и сказал, что по причинам от него не зависящим он не может ждать так долго, но в любом случае обещал проинформировать коллегу заранее.

17 сентября Извольский выехал из Бухлау в Тегернзее, потом отправился в Мюнхен, оттуда в Дезио, Париж, Лондон и Берлин. Как тогда было принято, отпуск чиновники совмещали с делами. В Тегернзее он 21 числа получил от Эренталя сообщение о том, что тот ещё не в состоянии сообщить ему точную дату аннексии, но Извольский мог полагаться на его обещание своевременно проинформировать его об этом. Эренталь напоминал русскому коллеге о том, что ждёт от него обещанный меморандум о бухлаусских договорённостях. 23 числа Извольский ответил ему, что меморандум он отправил царю и направит его текст сразу после монаршего одобрения.

Меморандум Извольского до сих пор не опубликован, а в своих мемуарах Александр Петрович пишет о чём угодно, только не об этом эпизоде своей деятельности на посту министра иностранных дел. Историки обычно опираются на версию событий, изложенную Извольским 4 октября английскому послу виконту Ф. Берти в Париже (1905—1918) для передачи Э. Грею. Эта версия была явно написана под воздействием неприятного для автора события: накануне он от австрийского посла в Париже графа Рудольфа Хевенхюллера-Метча (1903—1911) уже знал, что аннексия назначена на… 7 октября. Это был первый обманный финт Эренталя: он обещал проинформировать его заблаговременно об аннексии Боснии-Герцеговины, но не сделал этого вообще.

Что же явствует из документа, переданного Извольским сэру Грею? Русский министр утверждает, что в Бухлау Эренталь пытался отстаивать точку зрения о том, что аннексия является сугубо австро-турецким делом. На это Извольский якобы резонно заявил, что Россия с этим согласиться не может, поскольку аннексия является общим делом государств, подписавших Берлинский договор. Он также предупредил Эренталя, что аннексия может обострить обстановку в Турции и на Балканском полуострове. Эренталь якобы в ответ пообещал умиротворить турок передачей санджака Новый Базар. Извольский заметил, что этой компенсации недостаточно и сказал: «Мы не будем воевать, но предупреждаю Вас, если вы отмените обременительную для вас оговорку Берлинского договора, вы должны быть готовы к тому, что Россия и балканские страны потребуют отмены оговорок, обременительных для них. Короче говоря, вы дадите толчок к ревизии Берлинского договора». Россия потребует доступа к проливам, Болгария — независимости, Сербия — уточнения границ, Черногория — отмену ограничений на её суверенитет. «Я предупреждаю Вас, что мы их поддержим», — добавил Извольский и закончил сообщение Грею словами о том, что с момента встречи в Бухлау никакого контакта с венским кабинетом у него не было.

В сопроводительной записке к меморандуму посол Берти написал своему шефу, что он пришёл к убеждению о том, что Извольский не сказал в нём всей правды. С этим соглашается и Альбертини, но справедливо замечает, что Извольский сделал это не из-за Эренталя, а потому, что русский дипломат не обязан был писать всю правду английскому коллеге — пусть даже потенциальнгому союзнику. Журналисты, имевшие впоследствии контакты с Извольским и Эренталем, а также историки, сопоставившие имеющиеся в их распоряжении объективные данные относительно бухлаусской встречи, сумели прояснить некоторые её моменты, но далеко не все. Уже после аннексии Извольский в сентябре 1909 года напечатал в Fortnightly Review статью на эту тему, а потом вслед за ним в том же органе поместил свою статью Эренталь. Заочная дискуссия двух министров ясности в вопрос не внесла, и мы не станем сосредотачиваться на деталях этой заочной драчки.

Альбертини следующим образом подытоживает результаты Бухлау:

1. Версия Эренталя — всего лишь недатированная копия какого-то документа. Оригинала отчёта Эренталя в венском архиве почему-то не оказалось. Американский исследователь Бернадот Шмитт, написавший о боснийском кризисе целые тома, и сербский министр иностранных дел Момчило Нинич независимо друг от друга пришли к выводу о том, что сохранившаяся в австрийских архивах копия с реальным положением дел ничего общего не имеет.

2. Те, кто хорошо знал барона Лексу, например, сами австрийцы, говорят о том, как барон мог умело, как бы вскользь, невзначай бросить в беседе с партнёром какую-нибудь важную вещь, так что тот её не замечал. Чтобы вспомнить какую-нибудь деталь из беседы с австрийцем, собеседнику иногда требовалось невероятное напряжение памяти. Но чаще всего он понимал суть произошедшего лишь тогда, когда было уже поздно. Не исключено, что нечто подобное произошло и с Извольским.

3. Посол Англии в Петербурге Николсон, в письме Грею от 8 октября 1908 года, т.е. на следующий день после аннексии, писал: «Я очень хорошо знаю Извольского и не думаю, что он изъявил согласие на австрийский проект, но полагаю, что вполне возможно он слегка прешагнул через рамки благоразумия и не продемонстрировал той решительной оппозиции, которую требовали обстоятельства. В личных беседах он часто не проявляет твёрдости и не склонен говорить вещи, которые могут показаться неприятными для собеседника. Это слабая черта в его характере».

4. Совершенно очевидно, что в Бухлау Извольский одобрил аннексию, о чём он и сам недвусмысленно написал в меморандуме от 2 июля. Но нет сомнения также и в том, что он чётко оговорил условия её проведения: не как келейную сделку между Россией и Австрией, а как предмет обсуждения и одобрения странами, подписавшими Берлинский договор. И естественно, что это одобрение он увязывал с требованием России о черноморских проливах. 25 сентября 1908 года он сказал в Берхтесгадене (Бавария) министру иностранных дел Германии (1907—1910) барону Вильгельму Шёну, что в Бухлау он обсуждал с Эренталем «много всяких модификаций, частью полезных, частью необходимых, которые невозможно претворить в жизнь без солидной ревизии Берлинского договора, и для решения которых желателен созыв нового конгресса».

Эренталь ложно утверждает, что Извольский-де без возражений принял его заявление о том, что «в переговорах с Портой и державами, подписавшими Берлинский трактат, не должно быть упоминания о Боснии и Герцеговине». Это вторая грубая и наглая ложь барона Лексы: такого Извольский никогда не мог себе позволить, ибо в результате требование России о проливах просто повисало в воздухе, а это был центральный пункт в его переговорах с австрийцем. Ведь не пошёл же на них русский министр только для того, чтобы ни за что, ни про что ублажить австрийцев присоединением к их монархии огромной балканской провинции! Извольский просто не мог согласиться на то, чтобы аннексия осуществлялась в форме односторонней австрийской декларации без всякого обсуждения или одобрения со стороны главных держав Европы. Но именно так она и была осуществлена жуликом Эренталем.

5. Извольский, к сожалению, не прояснил в Бухлау ни процедуру аннексии, которую предложил ему Эренталь, ни дату её проведения. Барону В. Шёну он в упомянутой выше беседе сказал, что Эренталь имел в виду «представить план аннексии к следующей встрече делегаций, намеченной на 8 октября». Это была третья ложь Эренталя: на самом деле он планировал явиться на встречу европейских представителей уже после совершённой аннексии, как это и произошло на самом деле. Русский министр, надеясь на слово жулика Лексы, ждал оповещения об этом, но так и не получил его, искренно полагая, что он располагает временем, а потому спокойно продолжил свой отпуск и не торопился отправить свой меморандум о беседе в Бухлау Эренталю.

6. Сам Эренталь о своём трюке с датой аннексии похвастался издателю австрийской газеты Die Zeit Хейнриху Каннеру. Каннер пишет: «Когда после встречи в Бухлау я интервьюировал Эренталя, он показался мне более оживлённым, более откровенным, более свободным, нежели обычно… Чуть ли не с плутовским жаром он рассказал мне о трюке, который он сыграл с Извольским, и которому он в Бухлау, формально объявив о предстоящей аннексии, не раскрыл её момента, который был уже близок. Извольский, самоудовлетворённо заявил Эрекнталь, даже не спросил его об этом. Он уехал в Париж, ничего не подозревая, и там его настигла весть об аннексии. Вызывающая сожаление фигура Извольского, кажется, дала Эренталю повод для глубокого удовлетворения во всей этой политической акции».

Анаогичные наблюдения о поведении барона Лексы сделали также французский посол в Вене Филипп Крозье (1907—1912) и австрийский профессор истории Хейнрих Фридъюнг.

Что ж, вор и мошенник рано или поздно проговаривается. Проговорился, не выдержав «самоудовлетворения», и лгунишка Лекса.

Он в это время развил бешеную деятельность: заручился лояльностью Болгарии, стоявшей на пороге своей независимости; проинформировал о предстоящей аннексии Берлин (26 сентября) и Лондон (28 сентября), но без указания даты её проведения. Сроки аннексии были сообщены, как мы уже упоминали выше, лишь послу в Париже Хевенхюллеру, — он-то и довёл их 4 октября до сведения вернувшегося из Италии Извольского); заранее разослал своим послам датированные 29-м сентябрём письма Франца Иосифа к монархам Европы, предназначенные для вручения 5—6 октября, за исключением Турции (султана барон Лекса решил предупредить в день самой аннексии — 7 октября).

Э. Грей в начале октября попытался остановить процедуру объявления независимости Болгарии, апеллируя к содействию в этом вопросе к Вене, но Эренталь высокомерно ответил, что вмешиваться во внутренние дела другого государства не намерен. Утром 5 октября 1908 года в Тырново Болгария объявила о независимости, а князь или принц Фердинанд принял титул царя. Эренталь клялся и божился, что к этому делу он никакого касательства не имеет. Как замечает Альбертини, Эренталю такие клятвы давались тем более легко, что о событиях в Болгарии он даже не проинформировал своего императора.

6 октября Франц Иосиф издал манифест, обращённый к жителям Боснии и Герцеговины, в котором он, сославшись на высокий материальный и духовный мир провинции, достигнутый за 30 лет австрийского управления, обнародовал своё решение дать провинции автономию и конституцию и включить её в состав своей империи. В этот же день император дал указание освободить от присутствия австрийских солдат санджак Новый Базар. 8 октября Эренталь сообщил об этом делегациям европейских держав.

…Сделав ошибку, Извольский не посчитал дело проигранным и отправился в Италию, чтобы склонить её в пользу созыва международной конференции по Боснии-Герцеговине и по черноморским проливам. 28—29 сентября он встретился в Дезио с министром иностранных дел Италии Томмазо Титтони (1906—1909) и во многом преуспел в своей миссии. Дело оставалось за Парижем и Лондоном, их поддержка позиции России была решающей.

В Париже Извольский тоже не сидел сложа руки и пытался любыми способами спасти положение. Он опроверг сообщение Хевенмюллера о том, что Россия и Италия дали своё согласие на аннексию, и вручил французам и англичанам меморандум о содержании переговоров с Эренталем в Бухлау. Вместе с английским послом Берти Извольский добился того, что французский премьер-министр Жорж Бенжамен Клемансо (1841—1929) выступил с осуждением действий Вены и назвал их грубым нарушением договорных обязательств. Извольский всеми силами работал над тем, чтобы убедить союзников в необходимости созыва международной конференции по боснийскому кризису. Это был его единственный спасательный круг. В то же время 5 октября он принял сербского посланника в Париже Миленко Веснича (1904—1911) и на всякий случай заявил ему о невозможности для России оказать сербам военную помощь, если те начнут военные действия по срыву аннексии.

Между тем, Клемансо и его министр иностранных дел Стефен Пишон (1906—1911) заявили Извольскому, что для созыва конференции желательно общее англо-франко-русское обращение. Э. Грей тут же ответил, что неразумно созывать конференцию, не определив её повестку дня. Мол, английскому правительству, ещё не удалось подробно изучить вопрос о проливах (который был великолепно изучен ещё при Дизраели!), и неизвестно, какова на это будет реакция Турции, какую компенсацию она потребует. На Кэ д˝Орсэ моментально солидаризировались с Греем. Париж и Лондон не только не хотели воевать из-за балканских провинций, но и отказывались оказывать России моральную или дипломатическую поддержку.

Зато в Лондоне знали, как можно было угодить Извольскому.

9 октября он прибыл на берега Темзы и был встречен там по высшему разряду и королём Эдуардом VII, и Греем, и всей политической элитой. Банкеты, рауты, приёмы, встречи, речи, блеск дамских туалетов и слова, слова, слова… Германский посол Меттерних писал в Берлин: «Не припомню такой возни вокруг иностранного государственного деятеля, даже во время визита Делькассе, которую они устроили вокруг Извольского».

Альбертини пишет, что перед поездкой в Лондон Извольский уже имел принципиальные заверения английского правительства по вопросу Константинополя и проливов и мог рассчитывать на окончательное решение этого вопроса с Англией, но по каким-то соображениям тему проливов во время своего визита не затронул. По-видимому, он не хотел затруднять положение Грея и не делать ему лишних неприятностей и уехал из Лондона, сопровождаемый приятными фразами, дамскими духами и впечатлениями от почестей и подарков.

К середине октября возмущение Австрией сменилось в Париже самым благосклонным к ней вниманием и предупредительностью. 17 октября Пишон сказал Хевенмюллеру: «Вы знаете, я хочу сделать так, как вы хотите, и не стану одобрять политику, которая может быть для вас оскорбительной». Ещё более дружественной была реакция французского президента на уведомление Франца Иосифа об аннексии Боснии-Герцеговины. В Вене при получении ответного письма из Парижа от радости чуть не подпрыгнули до потолка. Их теперь уже не смущал холодный и суровый ответ короля Эдуарда VII. Эренталь потирал руки — никаких проблем на конференции по Боснии он не встретит. И не встретил. Он уже знал, чтó сказал Э. Грей немцу Меттерниху, а именно: требования Извольского относительно повестки дня конференции, рассчитаны на галёрку.

Англия и Франция в очередной раз предали Россию.

В пользу созыва конференции выступил итальянец Титтони, и Бюлов, чтобы не ссориться с союзником, предложил провести её в Неаполе или Палермо. Титтони предложил Рим, и Эренталь, чтобы доставить ему удовольствие, выразил с ним согласие. Барон Лекса ничем не рисковал, потому что отлично знал, что ещё 6 октября Извольский сказал, что местом для проведения конференции мог быть избран любой город, кроме столицы крупной европейской державы. Но против Рима стал возражать теперь Бюлов. Так и тянулась эта тягомотина, словно в насмешку над Извольским и Россией. В это время Рим поссорился с Веной из-за закрытия в Инсбруке факультета итальянского языка, и вопрос о созыве конференции, казалось, никогда не будет решён…

…А Извольский продолжал делать приятные мины при похабной игре союзников и противников. Вернувшись в Париж, он заявил германскому послу, что рассчитывает на великодушие Вены, которая могла бы для успокоения сербов бросить им кусочек со своего стола, например, санджак Новый Базар.

Барон Лекса, договорившись с Турцией, рассчитывал, что конференция, если она вообще состоится, должна была просто отменить ст. 25 Берлинского трактата, проштамповать дело с аннексией, и точка. Ни о какой компенсации Сербия не могла и мечтать.

Бюлов накануне аннексии заявил, что ни о какой её отмене не может быть и речи. А ещё раньше он дал указание своему послу в Вене Хейнриху Леопольду Чиршки-унд-Бёгендорффу (1907—1916) заявить Эренталю о полной и безусловной поддержке его действий в отношении Боснии и Герцеговины. Он только обиделся на австрийцев за то, что они вовремя его не предупредили, и об аннексии его послы узнали из турецкой печати.

Кайзер Вильгельм тоже узнал об аннексии постфактум и был возмущён безапелляционным обращением Вены с турками и самостийным провозглашением независимости Болгарии. Он предложил Бюлову потребовать от Вены немедленную отмену аннексии и отставку Лексы. Кайзер также дал понять, что он не допустит каких-либо решительных действий Австрии в отношении Сербии, не говоря уж о России или Италии, и что он не желает, чтобы Германия оказалась в состоянии войны из-за каких-то там балканских провинций и амбиций венгерских аристократов. Впрочем, Вильгельм сделал оговорку, что всё это не означает, что Германия отказывается от союза с Австрией.

Всё это было следствием взрывчатого темперамента Вильгельма. Он скоро остыл и во всём согласился с линией Бюлова. Тем более что международное сообщество отнеслось к аннексии вполне спокойно, а Россия с Сербией получили то, что они заслуживали. Так что когда Извольский 23 октября появился в Берлине, кайзер во время разговора с ним не только не поднял тему аннексии, но отказался говорить о политике вообще.

Бюлов уже до встречи Извольского с кайзером дал понять русскому министру иностранных дел, что Германия в боснийском кризисе не собирается брать на себя роль посредника между Россией и Австрией (что, кстати, усиленно рекомендовал своему шефу из Лондона Меттерних) или принуждать Вену к участию в международной конференции, на которой она должна будет оправдываться как на суде. Это, заявил Бюлов, было бы просто кощунством по отношению к престарелому австро-венгерскому потентату. Он, канцлер, не допустит нападок на Эренталя, который всегда на него производил впечатление не только истинного джентльмена, но и искреннего сторонника добрых отношений с Россией.

Это уже граничило с издевательством. Канцлер больно мстил Извольскому за его «шашни» с англичанами в 1907 году. Альбертини, комментируя поведение Бюлова в боснийском кризисе, мягко называет его неадкватным и близоруким. Поддержав аннексию Боснии и Герцеговины и «наказав» Россию за срыв плана о создании центрально-евроопейского блока, он окончательно порвал с принципами бисмарковской политики и неминуемо и бесповоротно встал на рельсы большой войны.

Коллеге Эренталю Бюлов после отъезда Извольского из Берлина ссообщил, чтобы он не обращал особого внимания на попытки Извольского изменить ход событий, и что предстоящая конференция по Боснии и Герцеговине станет лишь неким бюро по регистрации совершённых сделок. Эренталь и не собирался на этот счёт беспокоиться и вёл себя как победитель. Он не успокоился на достигнутом и решил уничтожить Извольского окончательно: чтобы насолить ему и России, «истинный джентльмен и друг» России не придумал ничего лучше, как ознакомить Титтони с содержанием секретных статей к австро-русскому договору. Подобной дипломатической практики мир ещё не видел.

В это время премьер-министр П.А.Столыпин потребовал прекратить путешествие министра иностранных дел по европейским столицам и вернуться для отчёта о своих действиях. Извольский успел встретиться в Берлине с сербским коллегой Миловановичем и заверить его в том, что Россия будет настаивать на созыве конференции по Боснии и Герцеговине, и что он будет требовать на ней территориальную компенсацию в пользу Сербии. Но воевать из-за Боснии Россия была просто не в состоянии. 29 октября он встретился с сербским премьер-министром Н. Пашичем и сделал ему такое же заявление. Ничего иного для сербов у него в запасе не оставалось. У Пашича создалось впечатление, что Извольский будет согласен на всё, что бы Австрия ему ни предложила.

Впрочем, пишет Альбертини, Извольский, уступая Австрии, спас в 1908 году Сербию от гибели. Австрия лишь ждала предлога для того, чтобы придраться к Белграду и в случае веского повода ввела бы свои войска в страну и расчленила её между Дунайской империей и «Великой Болгарией». Так-то оно так, но заметим, что «мудрость» Извольского была вынужденной и не от хорошей жизни. Лучше было бы Боснию и Герцеговину не отдавать австриякам вовсе, а Россию унижению не подвергать.

Домой Извольский вернулся ни с чем, однако ему постепенно удалось вернуть к себе расположение Николая II. В этом ему помогли лестные письма к царю от Эдуарда VII, рассыпавшего похвалы в адрес «талантливого» русского дипломата.

30 октября в Париже англичане и французы согласовали, наконец, повестку дня для международной конференции по Боснии, и Извольский ознакомил с ней Берхтольда. Во время беседы он выразил протест против неприглядных действий Эренталя и сказал послу, что после Бухлау с австрийцами было невозможно вести никакие дела. Берхтольд молча выслушал упрёки и вернулся домой. Там его ждала новая депеша шефа, в которой говорилось, что если Извольский продолжит свои антиавстрийские публичные выступления, то он его уничтожит окончательно, опубликовав в прессе всё, что он недавно показал итальянскому министру иностранных дел, включая меморандум от 2 июля и содержание бесед в Бухлау.

Берхтольд проинформировал Эренталя, что Извольский по-прежнему настаивал на своей версии событий, предществовавших аннексии. Тогда барон Лекса инсценировал утечку инофрмации из МИД Австрии, и в австрийских газетах появились публикации документов тридцатилетней и двадцатилетней давности, из которых явствовало, что вопрос о Боснии-Герцеговине Россия давно предоставила решать Вене. На следующий день Извольский заявил Берхтольду: «Вы можете быть уверены, что я сделаю всё возможное, чтобы не отравлять больше отношения между двумя странами». Главный шантажист Австрии достиг своей цели и крепко прищемил хвост русскому министру иностранных дел.

Но как бы Извольский ни трепетал перед Эренталем, он не мог согласиться с австрийским требованием о том, чтобы на предстоящей конференции вопрос об аннексии не поднимался вообще. За его спиной были слышны голоса возмущённой русской общественности и возвышалась мощная фигура Столыпина, заявившего Берхтольду, что такая идея сама по себе просто абсурдна. После дополнительных препирательств Эренталь был вынужден-таки отойти от своей жёсткой позиции и 8 декабря предложил Извольскому, чтобы вопрос об аннексии стал предметом предварительных переговоров европейских делегаций. В тот же день он сообщил Бюлову, что «использовал ещё не весь арсенал средств для разоблачения лживой политики месье Извольского».

Вот именно в этот момент Бюлов имел все шансы выступить в качестве посредника, пишет Альбертини. Его посол в Петербурге Ф. Пурталес (1853—1928) советовал ему сделать именно это в депеше от 9 декабря, но совет пропал втуне, как и разумный совет лондонского посла Меттерниха.

Петербург продолжал настаивать на своей точке зрения. Извольский 19 декабря направил ноты ко всем сранам, подписавшим Берлинский договор, и разъяснил в них позицию России по боснийскому вопросу и суть её разногласий с Австро-Венгрией. Россия собиралась в случае необходимости, т.е. при отсутствии помощи со стороны других держав, дать на конференции бой Австрии, и если не удастся отменить аннексию, то хотя бы попытаться дать Боснии и Герцеговине статус автономии. Содержание нот несколько дней спустя было опубликовано в русских газетах.

Эти шаги вызвали ответную реакцию в австрийской прессе, и общественное мнение в обеих столицах сильно возбудилось. Эренталь, в свою очередь, разослал циркулярную ноту в Лондон, Париж, Берлин и Рим, и сообщил в них, что Вена не желает ничего иного, как созвать международную конференцию и мирно решить на ней возникшую проблему. К ноте была приложена переписка между МИД Австрии и МИД России за предыдущие месяцы, в них содержались ссылки и упоминание о старых австро-русских договорённостях, согласно которым Россия сама отдавала судьбу Боснии-Герцеговины в руки Австро-Венгрии.

Это был сильный ход, и разъяренный Извольский ничего этому противопоставить не мог. Интеллект против наглости и хамства бессилен. Он никак не мог предположить, что барон Лекса пойдёт на раскрытие общих австро-российских секретов. Царь Николай выразил своё возмущение императору Францу Иосифу по поводу возмутительных действий его министра иностранных дел — получалось, что два потентата не могли довериться своим слугам, но с барона Лексы все эти упрёки были как с гуся вода!

Николай II 8 декабря попытался аппелировать к Вильгельму II, призывая его во «имя нашей дружбы» подействовать на своих союзников, но кайзер холодно ответил, что Россия сама виновата: за последние два года она всё больше удалялась от Германии, дрейфуя в сторону Франции и Англии.

Между тем Эренталь с Хётцендорфом не исключали возможности попутно «разделаться» и с Сербией. Если она не смирится с аннексией Боснии и Герцеговины и проявит строптивость, Эренталь предполагал предъявить ей ультиматум и осуществить в отношении неё «решающие действия», т.е. провести военную карательную экспедицию. Извольский, со своей стороны, 15 февраля 1909 года поставил Париж и Лондон перед ультиматумом: если Россия не получит от союзников поддержки в вопросе о Сербии, то она будет считать себя свободной от «сердечных» обязательств с ними. Это заставило, наконец, Э. Грея «зашевелиться» и выступить с предложением к европейским главным державам предотвратить австрийскую агрессию против Сербии. Предложение поддержали Париж, Рим и, естественно, Петербург, однако Берлин не захотел к ним присоединиться и предложил вместо этого осуществить демарш в отношении Белграда, который, по мнению Бюлова, выступал в качестве провокатора. Франция, как пишет Альбертини, сделала хорошую мину при плохой игре, заняла приемлемую для Берлина линию и 26 февраля обратилась к России с рекомендацией в интересах мира повлиять на… Сербию.

Извольский справедливо назвал эту проституированную французскую акцию равнозначной расторжению Антанты, но, со своей стороны, призвал сербов отказаться от требования о территориальной компенсации, поскольку оно не нашло поддержки у европейских держав. Извольский рекомендовал Белграду занять пацифистскую позицию, избегать действий, которые могли бы расцениваться Австрией как провокационные и не предпринимать никаких военных выступлений. Как Извольский объяснил английскому послу Николсону, этим самым он хотел предотвратить прямые переговоры Сербии с Австро-Венгрией, в которых австрийцы могли вынудить её к самым невыгодным для неё решениям.

Эта позиция нашла поддержку в Лондоне.

Но Эренталь уже закусил удила и шёл напролом. Согласившись на выплату Турции компенсации за утрату Боснии-Герцеговины в размере 2.200.000 англ. фунтов, он достиг с Константинополем договорённости о том, чтобы Австрия потребовала и от Сербии, и от государств-подписантов Берлинского договора однозначного подтверждения аннексии. Барон Лекса, убедившись в беззубости позиции Лондона и Парижа, снова переиграл всех и потребовал от Петербурга повлиять на Белград в выгодном для Вены смысле. В инструкции Берхтольду Эренталь писал: «Если Извольский попытается увильнуть от этого, Ваша задача будет состоять в том, чтобы недвусмысленно дать ему понять, что я тогда буду вынужден дать ход имеющимся у меня на руках документам по вопросу обмена между нами мнениями накануе аннексии, не только в Белграде, но и Лондоне и Париже».

С этой неблагодарной задачей Берхтольд 8 марта отправился на аудиенцию к Извольскому. Когда министр спросил посла, какие документы имеет в виду его шеф, Берхтольд ответил: два меморандума от лета 1908 года и два письма Извольского после встречи в Бухлау. Далее лучше предоставить слово самому Берхтольду:

«С широко раскрытыми глазами и с ужасающим спокойствием министр спросил меня:

— И это говорит граф Берхтольд?

А потом, на мой вопрос, чтó тот имеет в виду, выразился более ясно:

— Итак, снова в ход пущен шантаж! Отлично, если вы говорите как граф Берхтольд, я рассматриваю ваш демарш недействительным. Но если со мной говорит австрийский посол, то я должен попросить вас представить мне официальную ноту, в которой вы чётко и ясно изложите требование, которое вы хотите предъявить, включив в него и угрозу, которую вы только что высказали.

Извольский продолжил говорить, что в такой серьёзный момент он ничего не может предпринять по собственной инициативе, и что любое предложение должно быть представлено на рассмотрение Е. И. В. царя и правительства.

Не обращая никакого внимания на его требование, призванное поставить меня в неловкое положение, я ограничился замечанием, что, возможно этого и не произойдёт, но считал бы своим долгом обратить его внимание на то, что он должен считаться с возможностью, вытекающей из хорошо известных намерений барона Эренталя.

Министр смутился. Он сказал, что предпочитал бы на месте человека, которому угрожают, нежели быть человеком, который угрожает, что ему жалко меня, взявшегося за такую неблагодарную миссию, что мы собираемся напасть на Сербию, чтобы раздавить её, что из этого шага ничего путного для нас не выйдет, и что она сделает нас врагами 135 миллионов русских.

Поскольку дальнейшей необходимости оставаться в кабинете министра не было, я прервал беседу и распрощался. Граф Пурталес, бывший у Извольского после меня, нашёл его всё ещё находящимся под впечатлением от моего демарша. Начав с замечания, что в принципе он не должен посвящать Пурталеса в только что случившуюся историю, министр, клокоча от гнева, выплеснул всё накипевшее на моего германского коллегу… Он дал понять Пурталесу, что, со своей стороны, ответит (Эренталю, Б.Г.) публикациями, которые могут не понравиться в Германии».

Таков наш Берхтольд, с которым нам ещё придётся встретиться. Он, конечно, годился барону Лексе лишь в подмастерья, но в циничности и хамстве он, как мы увидим, почти не уступал мастеру.

Естественно, никакой официальной ноты с угрозами из Вены Извольский не получил. 10 марта 1909 года Сербия, подчеркнув свою приверженность положениям Берлинского договора, тем не менее, заявила, что снимает свои требования о территориальной компенсации и никаких намерений воевать с Дунайской монархией из-за Боснии и Герцеговины не собирается. Извольский, Грей и Титтони посчитали, что наступил благоприятный момент для созыва международной конференции, но против выступили Эренталь и Бюлов. Заявление Белграда их не устроило, никакой конференции по боснийскому кризису они не желали и потребовали поставить на нём точку до конференции. Вена и Берлин решили одержать над Россией оглушительную победу.

Напуганный Извольский в отчаянии обратился за помощью к Бюлову. 14 марта 1909 года он поручил послу в Берлине (1895—1912) Н.Д.Остен-Сакену попросить германского канцлера вмешаться и убедить Эренталя воздержаться от компрометирующих публикаций. Бюлов охотно согласился помочь, но при условии, если Россия признает аннексию совершившимся фактом и «обуздает Сербию». Если Извольский будет по-прежнему настаивать на том, чтобы аннексия стала предметом обсуждения на международной конференции, сказал Бюлов, то тогда Берлин «предоставляет событиям пойти своим ходом». О том, что канцлер понимал под этой фразой, он поведал своему министру иностранных дел Шёну, который позже вспоминал: «Бюлов был не прочь довести развитие событий до климакса и до пробы сил между блоком центральных держав и Антантой, которая ещё не успела оформиться организационно; он был уверен, что ни одна из стран меч из ножен не вытащит, и что, когда наступит момент ломать или гнуть, Россия слезет со своего коня и призовёт своего вассала Сербию к порядку. Я разделял его уверенность, но считал важным не перетянуть лук слишком сильно».

15 марта Пурталес вручил Извольскому ответ Бюлова на его обращение, и в тот же день Вильгельм II заверил австро-венгерского посла Сегени, что если дело дойдёт до войны, то Германия окажется на стороне своего австрийского союзника. Пурталес из Петербурга сообщил Бюлову, что 13 марта 1909 года в Царском Селе заседал военный совет, который по вопросу военного вмешательства России в балканские дела принял негативное решение, и что Извольский уже заявил Берхтольду, что в австро-сербском конфликте Россия останется нейтральной. На полях телеграммы кайзер Вильгельм сделал пометку: «Вот это уже что-то определённое! А теперь — марш-марш вперёд!» Он уже одобрил заключение австрийского генерала фон Хётцендорфа о том, что единственной гарантией для спокойного существования Габсбургской монархии можно считать лишь уничтожение Сербии как государства.

20 марта Извольский написал ещё одно письмо Бюлову, в котором, в частности, говорилось: «Если Берлин убедит Вену разослать всем державам ноту с просьбой дать согласие на изменение ст. 25 Берлинского договора, то русское правительство сочтёт своим долгом согласиться с подобным демаршем в искреннем желании найти адекватное решение, которое будет приемлемо и для стран-участниц Берлинского договора. Между тем, петербургский кабинет, находясь в гармоничном контакте с графом Пурталесом, считает необходимым обратить внимание на то, что в выраженном берлинским кабинетом мнении метод решения вопроса не исключает созыва европейской конференции».

Это не было полным принятием условий, изложенных Бюловым, но это был взвешенный и спокойный документ, выраженный в дружественных тонах и не исключающий дальнейшее сотрудничество и с Берлином, и с Веной. Однако кайзер Вильгельм и канцлер Бюлов нашли письмо Извольского возмутительным и оскорбительным. Они думали по принципу крыловского волка: «ты виноват уж тем, что хочется мне кушать».

На Эренталя в это время оказывал давление римский кабинет, склонный к проведению конференции по боснийскому вопросу. Берлин и Вена всячески противились этому, по-прежнему пытаясь получить одобрение аннексии путём обмена нотами между участниками Берлинского договора или проведения предварительных, неформальных переговоров. Началась возня внутри членов Тройственного союза, в результате которой Эренталь стал склоняться к принятию предложения Титтони, давая Бюлову возможность продемонстрировать сплочённость членов союза и вес в международных делах Италии. Бюлов очень неохотно вроде тоже стал склоняться к созыву конференции, — тем более что французы и англичане предложение Италии поддержали, но это была лишь видимость согласия. Германский канцлер решил действовать самостоятельно и решительно.

22 марта Николай II телеграфировал Вильгельму II о том, что он «сердечно рад» предложению канцлера Бюлова, и выражал надежду на «энергичную поддержку» кузена, благодаря которой можно будет избежать войны с Сербией, из которой Австрия вряд ли извлечёт большую пользу, а только осложнит на будущее её взаимопонимание с Россией. «Ты знаешь, что я всегда выступал за такое взаимопонимание», — писал царь, — «и что только благодаря авантюрной политике Эренталя оно было нарушено. Я ещё раз прошу тебя в крепкой надежде удержать его от дальнейших фатальных ошибок. Любое охлаждение отношений России с Австрией в конечном счёте скажется и на наших отношениях с Германией. И нет необходимости повторять, как это может глубоко опечалить меня…»

Но царь опоздал.

Бюлов уже начал действовать.

21 марта он протелеграфировал в Петербург Пурталесу следующую инструкцию: «Пожалуйста, заявите Извольскому, что мы готовы предложить австро-венгерскому кабинету, чтобы оно обратилось к державам за получением согласия на отмену ст. 25 Берлинского договора в связи с уже известным им австро-турецким соглашением. Но прежде чем мы обратимся к Австро-Венгрии, мы должны быть уверены, что Россия отзовёт свой ультимативный ответ на австрийскую ноту и безоговорочно заявит своё согласие с отменой ст. 25. Ваше Превосходительство должны чётко и ясно сказать господину Извольскому, что мы ожидаем определённого ответа „да“ или „нет“. Любой уклончивый, путаный или туманный ответ будет рассматриваться как отрицательный. В таком случае мы покидаем сцену и предоставляем событиям развиваться своим ходом. Вся ответственность за дальнейшие события после этой нашей последней искренней попытки помочь ему в разрешении в приемлемом для него духе ситуации полностью ляжет на г-на Извольского… Вопрос о созыве конференции не имеет ничего общего с нашим демаршем, что же касается её необходимости и пользы, то это должны решить державы во время дебатов. Апелляция к ним по данному конкретному вопросу будет рассматриваться нами как попытка уклониться от ответа и отказ принять наше предложение».

Эта инструкция канцлера Бюлова своему послу в Петербурге вошла в историю как ультиматум России. По форме, пишет Альбертини, её вряд ли можно назвать таковой, но по существу — несомненно. В этом сходятся почти все историки, включая немецких.

Автором ультиматума был Альфред Кидерлен-Вэхтер, посол Германии в Бухаресте, в 1908—1909 г.г. заменивший больного Шёна на посту министра иностранных дел Германии, а потом официально утверждённый в этом качестве (1910—1912). Оказавшись калифом на час, он решил проявить себя в качестве непримиримого и принципиального министра, доставившему фатерлянду ещё одну победу. «Наконец-то я заставил Извольского говорить безошибочно чётким языком!», — записал он в дневнике. — «Рейхсканцлер утвердил сегодня мой проект ноты Пурталесу для вручения Извольскому… Надеюсь, с её помощью мне удастся добиться нужного решения». Позже он похвастается румынскому министру внутренних дел Таке Йонеску (1912—1914), что знал точно, что Россия в 1909 году была не готова к войне: «Я хотел показать, что Германия, которую она держала на поводке с 1815 года, была теперь свободна. Шён и Кº никогда бы не рискнули сделать то, что сделал я на собственную ответственность».

Пурталес 22 марта 1909 года добросовестно выполнил указание Бюлова, и Извольский на немедленно созванном заседании правительства доложил о безвыходности ситуации: позволить себе отвергнуть ультиматум Россия в тот момент не могла. Ни Париж, ни Лондон никакой поддержки своему союзнику не продемонстрировал. Правительство Столыпина приняло решение уступить требованиям Германии, и на следующий день царь Николай это решение высочайше утвердил. Николсон пытался уговорить Извольского не уступать нажиму Берлина и не соглашаться с изменением ст. 25 Берлинского трактата, но ничего конкретного от имени своего правительства не предложил. Пустые уговоры английского посла можно было вполне принять за провокацию.

Ответ Извольского Бюлову гласил:

«Германское правительство проинформировало имперское правительство о том, что оно, со ссылкой на нотификацию австро-турецкого соглашения, готово предложить Австро-Венгрии запросить державы о согласии на отмену ст. 25 Берлинского трактата. Русское правительство заявляет, что если венский кабинет сделает такой запрос державам, то Россия не преминет оказать ему формальную и безусловную поддержку. Демонстрируя таким образом новое доказательство в пользу нашего желания уладить настоящий кризис, мы надеемся, что берлинский кабинет использует всё своё влияние в отношении венского кабинета для принятия им английского предложения о достижении взаимопонимания между Австро-Венгрией и Сербией».

«Взаимопонимание» состояло в том, что Сербия сняла все свои требования в отношении территориальных компенсаций за потерю Боснии и Герцеговины и отказалась от демонстрации военной силы по отношению к Вене.

23 марта 1909 года канцлер Бюлов с гордостью доложил Эренталю о дипломатическом разгроме Петербурга и скромно добавил, что надеется, что возражений со стороны Вены на этот счёт не последует. Эренталь был приятно удивлён: об инициативе Берлина он до сих пор ничего не знал. Благодарность одного мастера шантажа по отношению к другому была безмерна. Альхесирас был отомщён, «кольцо окружения» вокруг Германии было прорвано, Антанте был нанесен сокрушающий удар!

Теперь откликнулся на телеграмму царя и кайзер. Он выразил удовлетворение принятием «предложения» Бюлова от 21 марта и заверил Николая II, что Франц Иосиф желает мирного разрешения австро-сербского конфликта, но опасался, что обстоятельства могли принудить Франца-Иосифа к военным действиям. Кузен Вилли опять напомнил кузену Никки о германской помощи России во время войны с Японией и выразил надежду, что сербские дела не повлияют на отношения Германии с Россией, даже если Австрии придётся повоевать с Сербией. «И тогда твоё желание, которое я разделяю всем сердцем, исполнится. Да поможет нам Бог закончить настоящий кризис к быстрому и мирному для нас решению».

Это было скорее похоже на издевательство, но что же можно было поделать в той ситуации, в которую Извольский завёл Россию? Только до дна испить чашу унижения!

Бюлов торопился закрепить победу. С согласия Эренталя он разослал в Лондон, Рим и Париж обращения, аналогичные тому, что Пурталес вручил Извольскому накануне. Он надеялся склонить и их, так сказать, в явочном порядке к капитуляции. Первым запротестовал союзник Титтони. Лондон прореагировал в своём стиле: он обвинил во всём капитулировавшего перед Бюловым Извольского, хотя и пальцем не пошевелил, чтобы оказать ему поддержку или продемонстрировать хоть какую-то солидарность с Россией. Грей вручил Меттерниху ноту, в которой говорилось: «Правительство Его величества не расположено дать требуемое заверение до того, как сербский вопрос получит мирное решение, удовлетворительное и для Сербии, и для держав, а также решатся и другие вопросы, вытекающие из аннексии Боснии Австрией, в частности, ст. 29». Германский посол пытался протестовать, утверждая, что Англия подвергала опасности мир, но Грей своей позиции не изменил. Спрашивается, где была решительность Лондона раньше, когда Извольский просил его о помощи?

Париж в целом последовал за Лондоном, оставив униженную Россию «за бортом». Путь к соглашению по Боснии и Герцеговине был открыт. На условиях Австрии и Германии.

30 марта 1909 года русский, английский, французский, германский и итальянский послы в Белграде вручили сербскому правительству текст соглашения Грея с Эренталем. Вот он этот текст, составленный практически под «диктовку» Эренталя: «Сербия признаёт, что она не оскорблена в своих правах свершившимся фактом аннексии Боснии-Герцеговины и, следовательно, будет относиться к с уважением к решению, которое примут державы в отношении ст. 25 Берлинского договора. Соглашаясь на совет великих держав, Сербия уже теперь отказывается от позиции протеста и оппозиции, которую она заняла в отношении аннексии с прошлой осени и обязуется сменить курс своей нынешней политики по отношению к Австро-Венгрии, чтобы отныне жить с ней в духе добрососедства.

Согласно этому заявлению и уверенная в мирных намерениях Австро-Венгрии, Сербия сократит свою армию до уровня 1908 года…»

Более кощунственного и лицемерного акта в истории мировой дипломатии до сих пор, пожалуй, не было. Вот где было положено начало процессу оскорбления национального достоинства сербов, которое Австро-Венгрия попытается повторить через 5 лет! Теперь Англия могла спать спокойно. Это было «справедливое» и «мудрое» решение: отнять у нации страны кровную историческую территорию и заставить её жить в добрососедстве с узурпатором! Интересно, какую песню запел бы «сэр» Грей, если бы Франция «оттяпала» у Англии какой-нибудь Девоншир или Ланкастершир?

Сербия, оставшись наедине со всем миром, беспрекословно подчинилась державам. 27 марта наследный принц Георгий, сторонник решительных действий против Австрии, в знак протеста отрёкся от прав на трон в пользу принца Александра. 31 марта 1909 года сербский посол вручил Эренталю в Вене ноту с приведенным выше чужим текстом.

Надобность в международной конференции по Боснии-Герцеговине отпала. Поворчав слегка — для вида, великие, то бишь, хорошо вооружённые, державы отменили стержневые статьи Берлинского трактата в пользу аннексии, погрозили пальчиками на Черногорию, не пожелавшую, отказываться от требований о территориальной компенсации, и с чувством исполненного долга погрузились в повседневную жизнь…

Гроза прошла стороной. Надолго ли? Виновник торжества барон Лекса почивал на лаврах. Он получил титул графа, все поздравляли его с победой, но это, справедливо замечает Фэй, была пиррова победа. Он даже и не подозревал, какую занозу загнал в балканскую проблему и какую западню подготовил для будущего Габсбургской монархии, унизив Сербию и Россию. «Такое унижение нации другой», — пишет американский историк, — «вряд ли можно назвать мудрым или успешным действием для достижения цели. Напротив, оно оставляет незаживающую рану, которая заявит о себе позже». К счастью для Эренталя, он до этого не доживёт: 17 февраля, как раз накануне новой большой балканской заварухи, он скончается после тяжёлой болезни.

По мнению Фэя, и Австро-Венгрия, и Германия вышли из боснийского кризиса моральными пораженцами. Вся Европа, включая их союзницу Италию, была возмущена циничным поведением Вены и Берлина, грубо нарушивших букву и дух международного права и сделавших ставку на грубый обман и силу. «Существует лишь одна страна, с которой Италия возможно войдёт в конфликт», — пророчески заявил экс-премьер Италии Фортис об Австро-Венгрии, — «и этой страной, к сожалению, является наша союзница».

Россия была не готова к силовому решению кризиса. Ей оставалось лишь утешать себя мыслью, что присоединение славянской Боснии-Герцеговины ослабит Австро-Венгрию в случае войны, а в мирное время отвлечёт её от восточных дел и привяжет к Адриатике. Ещё одним утешением было то, что ей не пришлось воевать с турками из-за провозглашения самостоятельности Болгарии.

Боснийский кризис заслонил другое важное событие, которое явилось прямым следствием кризиса и совершилось тихо и незаметно, не вызывая особого беспокойства в европейских столицах. Иначе и быть не могло: оно произошло с соблюдением необходимых мер секретности и осторожности. Инициаторами его стали начальники генштабов австрийской и германской армии Конрад фон Хётцендорф и Хельмут фон Мольтке. Австрийский генерал давно был озабочен идеей заключить с немцами военное соглашение на случай войны с Россией. Теперь эта идея приобрела особую актуальность, и в начале 1909 года генералы вступили в контакт.

Согласно мобилизационным планам, все свои силы германская армия должна была обрушить на Францию, и Хётцендорф боялся, что в случае сербско-австрийского конфликта в войну вступит Россия, с которой австрийской армии в одиночку было не справиться. После нескольких месяцев переговоров военная конвенция была заключена, основным содержанием которой было обещание Германии оставить в Восточной Пруссии заслон из 13 дивизий, в то время как Австро-Венгрия обязывалась защищать от русских Галицию.

Содержание Двойственного союза, заключённого в 1879 году Бисмарком, теперь коренным образом изменилось: из оборонительного он превратился в наступательный. Бюлов, считавший себя продолжателем дела «железного канцлера», изменил его принципам, а Мольтке-младший изменил своему именитому дяде фельдмаршалу Х. Мольтке-старшему (1800—1891), который отстаивал принцип объединения совместных усилий с австрийской армией только после того, как обе армии одержат победу в войне. Теперь его бездарный племянник, идя на поводу у безответственного и не менее бездарного австрийского генерала, связывал германскую армию обязательствами до наступления военной угрозы. Уже цитировавшийся нами австрийский публицист Каннер писал по этому поводу: «Победитель Мольтке (в войне с Францией в 1871 г., Б.Г.) считал необходимым соблюсти все меры предосторожности в войне на два фронта против Франции и России, но другой Мольтке подумал, что может пренебречь подобными предосторожностями в войне, которая, как они уже сами видели в ходе обмена мнениями в 1909 году, превратится во всеобщую, и в которой Англия и Япония выступят против Центральных держав».

Узел 3 Второй марокканский кризис

Подпоручик Дуб:

«Прошу констатировать: мне уже третий раз наносят оскорбление!»

Я. Гашек «Похождения бравого солдата Швейка»

В июне 1910 года в Германии у руля страны стал новый канцлер Т. Бетман-Хольвег и новый министр иностранных дел А. Кидерлен-Вэхтер. Кидерлену явно не давали покоя сомнительные лавры австрийского барона Лексы, он тоже захотел войти в историю и поставил перед собой амбициозную цель добиться усиления ведущей роли Германии в мире. Первый его опыт работы на посту врио министра иностранных дел во время боснийского кризиса оказался удачным. Россию с его помощью «поставили на место», теперь была очередь за Францией. Нужно был брать реванш за поражение в Альхесирасе.

Прибывший в 1910 году в Германию с визитом король бельгийцев Альберт был буквально ошеломлён: Германия, закусив удила, неслась навстречу войне. Сначала его ошеломил сам Вильгельм, отпустивший на балу оскорбительную в адрес Франции тираду; после этого кайзер подвёл к Альберту генерала фон Клюка и представил его как военачальника, который «возглавит марш на Париж». «Добил» короля солдафон Х. Мольтке-мл., заявивший, что «война с Францией приближается», поскольку это государство «провоцирует и раздражает немцев».

Придраться к Франции помогли события в Марокко. В 1910 году французский полковник Mangin расстрелял нескольких марокканских солдат-дезертиров, а в марте 1911 года на юге Марокко взбунтовались кочевые племена и стали угрожать Фецу. 28 апреля Франция ввела своих солдат в марокканскую столицу, намереваясь оказать султану военную помощь. Со стороны Германии немедленно воспоследовало предупреждение о том, что этим шагом французы нарушили Альхесирасское соглашение. В Берлине появились подозрения, что под предлогом оказания султану военной помощи французы оккупируют весь Марокко. Более того, Берлин даже обвинил Париж в том, что тот специально инсценировал восстание кочевников, чтобы войти в страну.

Впрочем, первая реакция Кидерлена-Вэхтера на вручённую ему французским послом Ж. Камбоном ноту была спокойной — он только указал французу на то, что введение французских войск в Фец нарушает положения Альхесираса. Посол за оккупацию Феца предложил Берлину территориально компенсировать себя в других регионах Африки. 28 апреля 1911 года германский посол в Париже вручил на Кэ д”Орсэ ответную ноту, в которой не содержалось ни согласия, ни протеста на акцию французов в Феце, в ней только говорилось, что Альхесирасское соглашение практически аннулировано, и что державы-подписанты получили таким образом свободу действий.

На Кэ д”Орсэ ничего дурного в этом не заподозрили, посчитав, что на Вильгельмштрассе всё-таки расположены к переговорам. Но французские дипломаты плохо знали Кидерлена-Вэхтера. За мнимым спокойствием германского мининдел скрывался коварный план наказать французов. Между тем, Вильгельм II полагал между тем, что французская военная вылазка в Марокко никакой опасности для интересов Германии не представляет — скорее, наоборот, она отвлекала французскую армию из района Рейна. Ни он, ни Бетман, согласно Альбертини, поднимать бучу из-за Марокко не хотели.

Но и они плохо знали Кидерлена-Вэхтера. План министра иностранных дел предполагал следующее: запросить Париж о сроках нахождения военных в Феце, и если ответ будет дан неудовлетворительный, то Альхесирасское соглашение следовало объявить недействительным. Германия в таком случае должна потребовать компенсацию и по примеру французов в Феце занять порты Агадир и Могадор — например, под предлогом защиты интересов германских подданных в Марокко. По замыслу Кидерлена-Вэхтера, Англия в марокканские дела вмешиваться не станет, и он под шумок без всяких военных действий «выбьет» из Парижа территориальные уступки. Надо будет только послать в Марокко несколько военных кораблей. 11 мая кайзер, поддавшись на такие «аппетитные» посулы своего министра, дал на его план «добро».

21 мая 1911 года Париж объявил, что оккупация Феца планируется временной, и что в марокканской столице останутся лишь военные инструкторы, в задачу которых будет входить организация туземной армии султана. Кидерлен посчитал, что удобный момент настал. Пока же в переговорах с Ж. Камбоном 20 и 21 июня он быстро достиг договорённости об уступке Францией в пользу Германии территорий в Конго. В то время как французский посол отправился в Париж согласовывать условия этой компенсации, Кидерлен 26 июня, не дожидаясь возвращения Камбона, отправился в Киль и послал Вильгельму лаконичную телеграмму: «Суда получены». Это была условная фраза для начала секретной акции: два крейсера ВМС Германии должны были выйти в Агадир, и ещё два — в Могадор.

В Киле, однако, выяснилось, что поход крейсеров затянется по времени, и тогда был отдан приказ находившейся в Средиземном море канонерской лодке «Пантера» бросить якорь на рейде Агадира. 1 июля «Пантера» выполнила приказ и появилась в виду поименованного порта. В историю этот эпизод вошёл под грозным названием «прыжок „Пантеры“».

Французское правительство Жозефа Кайо (1911—1912) было настроено на мирные переговоры с Германией и уже согласовывало с германским послом в Париже Вильгельмом Шёном (1910—1914) условия компенсации в Конго. Париж не шёл, правда, на уступки в отношении территории Марокко, потому что против этого возражал Лондон (близкое соседство немцев с Египтом мало устраивало англичан), но предлагал взамен земельные участки в Камеруне и Того. Кидерлен пытался занять жёсткую линию и, пригрозив отставкой, попытался убедить в её необходимости кайзера Вильгельма. Германские министры уже давно усвоили слабость своего монарха и при малейшем его возражении тем или иным авантюрам прибегали к одному и тому же шантажу — отставке. На сей раз Вильгельм на эту уловку не поддался, и Кидерлен был вынужден занять более гибкую линию. В результате он запросил всё Конго целиком, но и на это Париж, почувствовав в позиции Берлина слабину, не согласился.

Переговоры зашли в тупик, а союзники Франции молчали. Россия в этом конфликте заняла нейтралитет — А.П.Извольский решил отомстить французам за их нейтралитет в боснийском кризисе. Когда французский посол Ж. Луис в Петербурге указал Николаю II на то, что интересы Франции в Северной Африке не меньше, чем интересы России на Балканах, царь ответил: «Имейте в виду возможность избежания конфликта. Вы знаете, что наши (военные, Б.Г.) приготовления ещё не завершены». И Ж. Луис был вынужден проглотить эту горькую пилюлю. До тех пор, пока Париж напрямую не спросил Грея, может ли республика рассчитывать на поддержку Англии в войне с Германией, Англия тоже занимала умеренную позицию.

19 июля 1911 года Грей, наконец, дипломатично высказался, что провал франко-германских переговоров по Конго оставляет единственный выход — возвращение к Альхесирасскому статус-кво, консолидации позиции Франции в Марокко и уступке Германии марокканских территорий. В инструкции своему послу Берти Грей написал, что англичане «обязаны и готовы оказать им (французам, Б.Г.) дипломатическую поддержку, но мы не можем воевать для того, чтобы обезвредить Альхесирасское соглашение и дать Франции виртуальное владеть Марокко… Если уж и воевать, то только в защиту английских интересов. Попытка Германии унизить Францию затронет и английские интересы настолько серьёзно, что нам придётся сопротивляться этому, но для этого в настоящее время нет никаких оснований. Наилучшим решением была бы сделка Франции с Германией во Французском Конго или, на крайний случай, тройной раздел Марокко между Францией, Испанией и Германией. Франция должна получить львиную долю».

Сэр Грей вскоре выяснил, что франко-германский конфликт всё-таки затрагивал интересы Англии больше, нежели он предполагал. Его заместитель, бывший посол в Петербурге, сэр Артур Николсон 3 июля недвусмысленно заявил об этом Меттерниху. 6 июля в парламентской речи сэр Грей попросил Германию заявить о своих намерениях более чётко. Но резче всех выступил премьер-министр Асквит в своей речи в Мэншен Хаус. «Мне думается, что в самых высших интересах для всех стран и для Великобритании тоже чрезвычайно важно любой ценой поддерживать своё место и престиж среди великих держав мира», — сказал он. — «Если нас вынудит ситуация, в которой мир может быть сохранён сдачей великой и выгодной позиции, которую Великобритания заняла благодаря героизму и предприимчивости в ходе столетий, или позволить обращаться с Великобританией таким образом, чтобы ущемить её жизненные интересы, как будто она в ряду европейских держав ничего собой не представляет, тогда я торжественно заявляю, что мир такой ценой будет недопустимым унижением для такой великой страны, как наша».

В Германии эту речь восприняли с большим возмущением и негодованием, но на дипломатической работе это никоим образом не сказалось. Меттерних выразил протест против тона, в котором Асквит произнёс свою речь, но поспешил заверить Грея, что Германия компенсаций в Марокко не ищет и готова удовлетвориться ими в другом месте. Если Германия не договорится с Францией, то Берлин будет настаивать на восстановлении положений Альхесирасского соглашения — при необходимости силой оружия. Грей немедленно предупредил Черчилля и Ллойд-Джорджа: «В любой момент флот может быть атакован. Я послал предупредить МакКенну».

В воздухе снова запахло порохом.

Но в последний момент Берлин перестал блефовать и «сменил пластинку». Неуступчивость Парижа и неожиданно твёрдая позиция Лондона отрезвили «твёрдого» политика Кидерлена, полагавшего, что Лондон поведёт себя так, как в боснийском конфликте. Он ошибся: Франция для англичан была дороже России. Кайзер и его ближайшее окружение пока войны не хотели и старались избежать её любыми способами. 2 августа Кидерлен-Вэхтер принял предложение Ж. Камбона о получении компенсации за Марокко в Конго в качестве основы для переговоров.

4 ноября 1911 года конфликт был урегулирован. Германия признала протекторат Франции в Марокко, а в обмен получила территории во Французском Конго, связывающие её владения в Камеруне. Чтобы придать сделке характер размена, Франция не отказалась прирезать к своей территории в Камеруне клочок земли к югу от озера Чад.

Все видели, что Германия потерпела поражение. Блеф Кидерлена-Вэхтера провалился. Вместо развала Антанты произошла консолидация франко-английского сегмента блока. Повторение ультиматума по российскому варианту не произошло благодаря твёрдой позиции Франции и Англии. Если бы союзники России занимали такую же принципиальную позицию три года тому назад, боснийский кризис разрешился бы далеко не в пользу Тройственного союза.

Таков был урок агадирского кризиса.

Узел 4 Итало-турецкая война

Всякая перемена прокладывает путь другим переменам.

Никколо Макиавелли

Италия с 1881 года вступила в австро-германский блок.

Если союз монархической и кондовой России с республиканской Францией считался странным, то союз Италии с бывшим своим врагом Австрией выглядел ещё более одиозным. Только что в ходе Рисорджименто Италия вернула себе земли, принадлежащие Австрии, и обида и недоверие с обеих сторон выражались совершенно открыто. Но в политике места для этики и морали не бывает, главное — это интересы. Риму надо было попытаться вернуть обратно Корсику, Ниццу и Савойю, а они принадлежали Франции, так что у Италии был свой интерес в Европе. Кроме того, у итальянских капиталистов родился интерес к колониям. Не могла же просвещённая страна, давшая миру европейскую цивилизацию, остаться на обочине истории без солидных колониальных завоеваний!

Молодой, но наглый итальянский империализм уже поломал себе зубы в Африке. Ещё в 1885 году итальянцы захватили порт Массауа, чтобы оттуда добраться до Хартума. Это привело в 1887 году к столкновению с Абиссинией и первым крупным неудачам. В 1889 году были образованы итальянские колонии в Сомали и Эритрее, а абиссинский негус был вынужден уступить силе и согласиться на итальянский протекторат. Но в 1896 году эфиопская армия нанесла итальянцам сокрушительное поражение в Адуе, и африканские планы Рима снова потерпели сокрушительный крах. Это не образумило итальянских хищников, в 1899 году они пустились в новую авантюру — на этот раз в Китае в виде сумасбродной попытки овладеть бухтой Сан Мун, но, получив отпор, убрались обратно на Апеннинский полуостров.

На сей раз Рим положил глаз на Тунис, Триполи и Киренайку (Ливия). Но Тунис в 1881 году захватила Франция, и Рим засуетился: упаси Боже, приберут к рукам и Триполи с Киренайкой! И тут же вступила в союз с Веной и Берлином. Образовался Тройственный союз. Борьба с ненавистными Габсбургами уступила место более прагматическим требованиям. Как иронично замечает английский историк В.В.Готлиб, «высшие национальные интересы Италии были принесены в жертву корсиканским скалам и африканским пустыням».

Союзником Италия была ненадёжным, и это в Вене и Берлине хорошо осознавали. А Риму союзники были нужны для того, чтобы решить свои ирредентисткие проблемы и овладеть североафриканским побережьем, но скоро выяснилось, что для исполнения этой мечты влияния германцев не хватало. Начались вихляния, заискивание и заигрыванье с Францией и Англией, ибо без согласия настоящих хозяев Средиземноморья и думать было нельзя о том, чтобы приблизиться к берегам Триполи или Киренайки.

В 1887 году между Австро-Венгрией, Англией и Италией были подписаны т.н. средиземноморские соглашения, главным содержанием которых был делёж «турецкого пирога». Высокие договаривающиеся стороны заявили тогда, что нарушение статус-кво в Средиземном море, в частности, уступка Турцией сюзеренных прав на Болгарию и на проливы должна будет повлечь за собой оккупацию странами-участницами совместно или в отдельности «тех пунктов Оттоманской территории, которые они сообща признают необходимым оккупировать». Вот таким «цивилизованным» способом оформлялись в те времена грабежи территорий. То, что этот сговор стал потом противоречить Мюрцштегскому соглашению России с Австро-Венгрией, в Вене никаких угрызений совести не вызвало.

Тогда Англия ещё не находилась в «сердечном согласии» с Францией и очень ревниво следила за ростом французских амбиций в средиземноморском бассейне. Поэтому в 1890 году лорд Роберт Сесил Солсбэри, многократный министр иностранных дел Англии (1878—1880, 1885—1886, 1887—1892, 1895—1900), намекнул итальянскому поверенному в делах в Лондоне Каталини, что Англия не потерпит превращения Средиземного моря во французское озеро, и что если статус моря будет нарушен (читай: французы будут проводить независимую от Англии политику), то оккупация Италией Триполи «станет совершенно необходимой». К этому времени Италия уже вынудила эфиопского Негуса Менелика II к подписанию договора о границах итальянских владений в районе Красного моря. Этот договор стал лишь прелюдией к итальянской колонизации этой единственной православной страны в Африке.

В 1892 году преемник сэра Солсбэри сэр Розбери (1886, 1892—1894) пошёл ещё дальше: он недвусмысленно предупредил германского посла в Лондоне Хатцфельда о том, что если Италия подвергнется неспровоцированному нападению со стороны Франции, то интересы Англии как средиземноморской державы заставят её выступить на стороне Италии. Цена Италии как члена Тройственного союза в глазах Англии поднялась неожиданно высоко.

Тройственный союз, однако, не помешал Франции установить протекторат над Тунисом, не спас Италию от экономического натиска французского капитала и не помог ей завоевать Абиссинию. Потом начал бурлить Балканский полуостров, где о своих интересах заявила Россия, под боком у Италии началась ползучая экспансия Австро-Венгрии, и в Риме стали с большой опаской и недоверием смотреть на Вену и на Петербург и всё чаще обращать взоры в сторону Парижа. Ведь кроме североафриканских земель, Рим положил глаз и на восточное побережье Адриатики. В 1896 году итальянцам удалось договориться с французами по Тунису, а два года спустя — заключить с ними таможенную конвенцию, положившую конец 11-летней таможенной войне между двумя странами. Франция готовилась к схватке с Германией, и ей было важно оторвать Италию от её союзников, поэтому она в 1902 году заключила с Италией секретный договор о признании итальянских претензий на Триполи взамен на признание французских претензий на Марокко. Италия обещала Франции благожелательный нейтралитет в случае неспровоцированного нападения на неё Германии. К этому времени и Париж с Лондоном уже согласились «мирно» разграничить свои сферы влияния в Африке.

Самостоятельная и независимая позиция Италии создала первую трещину в Тройственном союзе.

12 марта 1902 года министр иностранных дел Англии сэр Лэнсдаун (1900—1905) сообщил итальянскому правительству, что Англия не имеет интересов в Триполи, и что если «сохранение статус-кво станет невозможным, то английское правительство приложит все усилия, чтобы изменение существующего положения в Средиземноморье не принесло ущерба Италии». Это был сигнал к действию: давайте, ребята, не зевайте! И «ragazzi» не заставили себя ждать: министр иностранных дел Италии Джулио Принетти (1901—1903) с трибуны парламента громогласно заявил, что если статус-кво в Африке будет нарушено, то «Италия не встретит ниоткуда препятствий и протеста против своих законных стремлений в Африке». Теперь претензии Рима на африканские территории уже назывались законными.

Когда англо-французские противоречия отступили перед противоречиями Англии с Германией, и в 1904 году было, наконец-то, оформлено сердечное англо-французское согласие, отрыв Италии от Тройственного союза стал уже общей политикой Антанты.

А итальянцы только ждали удобного момента, и он наступил. Это случилось как раз во время т.н. прыжка «Пантеры», посылки Берлином своей канонерской лодки в порт Агадир и наступившего затем второго франко-германского кризиса по Марокко. «Час Триполи близок!», — воскликнул министр иностранных дел Италии маркиз Антонио Сан Джулиано (1905—1906, 1910—1914), который считал, что провинция Триполи должна быть завоёвана, пока Франция с Германией не выйдут из кризиса. В качестве предлога для войны с Турцией Рим решил использовать надуманные факты о притеснении итальянских граждан в Триполи. Итальянцы провели зондаж в Лондоне, и получили — теперь уже от сэра Грея — ответ, превзошедший все их ожидания:

Сэр Грей, в частности, сказал: «Если действительно итальянцы получают несправедливое обращение в Триполи, — место, где подобное обращение особенно невыгодно Италии, — и это развяжет руки Италии, то я, если это будет необходимо, сообщу туркам, что ввиду несправедливого обращения с итальянцами турецкое правительство не может ждать ничего другого».

Английский посол в Риме сэр Дж. Беннел Родд (1908—1921) по незнанию пытался предупредить итальянцев об опасности «ворошить трипольское осиное гнездо», но был дезавуирован своим министром иностранных дел: сэр Грей тут же дал указание своему послу в Константинополе Лоутеру объявить о том, что Англия с пониманием относится к итальянским жалобам о несправедливом обращении с их гражданами в Триполи. А несколько дней спустя сэр Грей уже без всяких дипломатических «выкрутас» дал понять Риму, что Англия окажет всемерную дипломатическую поддержку Италии.

Приложила к этому делу руку и Россия. Замещавший больного министра иностранных дел С.Д.Сазонова А. А.Нератов сказал итальянскому послу в Петербурге, что Россия поддержит выступление Италии против Турции, если при этом не будет нарушен баланс сил на Балканском полуострове. Консульта, политический совет Италии, не замедлила дать Петербургу такие гарантии и заявила, что «никогда не забудет свои соглашения с Россией».

Вена отнеслась к готовящемуся «прыжку» Италии на африканский континент достаточно спокойно. Берлин предпринял ленивые попытки примирить Италию с Турцией, но после того как итальянский посол в Берлине заявил, что «если Германия будет противиться намерению Италии занять Триполи, то возобновление Тройственного союза будет невозможно», пошёл навстречу пожеланиям союзника. Кайзер Вильгельм, не скрывавший своих симпатий к туркам, с вожделением ждал, когда «османы» хорошенько отлупят «макаронников».

Лондон мог торжествовать: военные действия Италии в Триполи будут означать панихиду по «усопшему» Тройственному союзу, Италия всё больше втягивалась в орбиту Тройственного согласия. Впрочем, Италия об этом нисколько не жалела, потому что в случае большой войны Германии с Францией из-за Марокко у Италии был предлог «увильнуть» от выполнения своих союзнических обязательств, что она, кстати и сделала в 1914 году.

Вождь итальянских националистов А.Э.Коррадини заявлял: «Как социализм был методом освобождения пролетариата от буржуазии, так национализм будет для нас, итальянцев, методом освобождения от французов, немцев, англичан, американцев севера и юга, которые по отношению к нам являются буржуазией». Это был искусный метод для оболванивания народа, находившегося в обездоленном состоянии, отмечает Готлиб. «Ссылаясь на бедность страны, виновниками которой они были сами», — продолжает историк, — «итальянские паупер-плутократы использовали её как предлог для своих имперских притязаний… Этот „патриотизм неимущих“… представлял по существу некую разновидность люмпен-империализма».

В сентябре 1911 года итальянский военно-морской флот был приведен в состоянии боевой готовности. Экспедиционный корпус был набран из частей, снятых не с австрийской, а с французской границы. Больше того: Италия усилила все свои гарнизоны на Адриатическом море, где могли высадиться австрийские десанты. В эти дни «английский Вертер», как называли сэра Э. Грея, в здании Форин Офиса стал страдать угрызениями совести и решил дать итальянцам «хороший совет»: «Будет утомительным, если Италия решится на агрессию, и турки обратятся к нам. Если турки это сделают, то, я думаю, мы должны отослать их к Германии и Австрии как союзникам Италии. Это очень важно, потому что ни мы, ни Франция не можем выступить против Италии сейчас».

Бедный сэр Грей! Возня вокруг Триполи стала для него слишком «утомительной». Лондон давал Риму карт-бланш и умывал руки.

Начало военных действий надо было облечь в галантную форму. 23 сентября 1911 года итальянское правительство сделало заявление, в котором предостерегло Порту от продолжения млпдотурецкой организацией «Единение и прогресс» агитации в Триполи, которая, якобы, подвергает жизнь итальянских граждан в Триполи дополнительной угрозе, и от посылки в Триполи дополнительных турецких войск.

Сэр Э. Грей как в воду смотрел: турки побежали жаловаться к английскому послу. Тот запросил Лондон. Турецкий посол в Лондоне, со своей стороны, стал просить о помощи. Это было, конечно, очень утомительно — беспокоить главу внешнеполитического ведомства по такому пустяку! Ответ сэра Грея был — ах! — неутешителен: турок «послали» за помощью в Вену и Берлин, английское правительство-де не имело никаких оснований для вмешательства в это дело.

В отчаянии Порта 26 сентября предприняла попытку заверить Рим в том, что никакой дискриминации итальянцев в Триполи не было, нет и не будет. Но эти заверения были подобны просьбе нищего, которому должен подать Бог. 27 сентября Сан Джулиано в беседе с русским послом сказал, что если ещё совсем недавно «Италия могла удовлетвориться признанием её исключительного положения в Триполи, то ныне этого уже недостаточно: права Италии должны быть установлены прочно, ясно и бесповоротно». (Автору представляется, как при этих словах итальянский маркиз сделал зверское, как у Муссолини, лицо и в знак непреклонности дёрнул головой и посмотрел вдаль. Итальянцы умели красиво и ээфектно демонстрировать свою воинственность).

В этот день в Триполи прибыло военно-транспортное судно Турции «Дерна» с военным грузом, но лучше бы оно затонуло по пути: это и послужило поводом для войны. Утром 28 июня 1911 года посол Италии в Константинополе Джакомо Мартино вручил великому визирю ультиматум, в котором говорилось, что итальянское правительство решило «положить конец беспорядку и нищете, в которых Турция оставляла Триполитанию и Киренайку», что оно устало от постоянной враждебной оппозиции турецких властей и от агитации против итальянцев, и обвиняло Турцию в том, что та послала военный груз в Триполи. Заключительную часть ультиматума приводим полностью из-за её дипломатической беспрецедентности:

«Ввиду этого итальянское правительство, вынужденное побеспокоиться об охране своего достоинства и своих интересов, решило приступить к оккупации Триполитании и Киренайки. Это решение — единственное, на котором Италия может остановиться, и королевское правительство надеется, что султанское правительство соблаговолит отдать соответствующие приказания, чтобы Италия не встретила со стороны турецких представителей никакого противодействия…»

Каково? Мы вас придём завоёвывать, а вы соблаговолите отдать указание встречать нас с оркестром и флагами!

В октябре турки предприняли ещё три демарша в Лондоне (они знали, куда следовало обращаться), ходатайствуя о посредничестве, но каждый раз посол Тевфик-паша получал ответ, что английское правительство не видит никаких оснований для вмешательства или посредничества. Вмешательство уже имело место, но в пользу итальянских люмпен-империалистов.

Туркам пришлось вступить в войну с Италией и проиграть её — правда, не сразу. Высадившийся в Триполи итальянский 34-тысячный экспедиционный корпус пришлось увеличивать в три раза, а войну с африканского Средиземноморья переносить на Ионические острова и даже в район черноморских проливов. Так что кайзер Вильгельм хорошо позабавился.

Итало-турецкая война вызвала в Европе настоящую сумятицу: континент стал похож на курятник, в который ворвался злостный хищник и принялся хватать, кого попало без всякого разбора. Всё перемешалось в европейском доме: ссорились союзники, находили общий язык противники, политическая линия европейских кабинетов менялась чуть ли не ежедневно.

Бесцеремонные действия итальянцев всполошили Лондон, и «утомлённый» сэр Грей через посла Италии в Лондоне маркиза Гульемо Империали ди Франкавилла (1910—1926) сделал Риму внушение, призвав итальянское правительство всё-таки «вести дела так, чтобы не вызывать смущение у других держав». Позиция Франции по отношению к Италии, наоборот, была благожелательной и даже сердечной. Довольный урегулированием дел в Марокко, Париж великодушно разрешал Риму решать свой ливийский вопрос по собственному усмотрению. Действия Италии вызвали одобрение и в Петербурге. Русские помнили секретное соглашение с Италией от 24 октября 1909 года и надеялись на её поддержку в вопросе о черноморских проливах. Авторы соглашения Титтони и Извольский представляли теперь свои страны в качестве послов в Париже и тесно сотрудничали по всем вопросам.

Барон Лекса высказал в Вене опасение, что итало-турецкий конфликт может нарушить статус-кво на Балканах, а кайзер Вильгельм вообще желал победы туркам. Выразив опасение, что конфликт в Африке всё-таки может спровоцировать мировую войну, Вильгельм на одном из документов сделал пометку: «Если у турок в Стамбуле хватит нервов и выдержки, и если они дадут арабам оружие, офицеров и снаряжение, то итальянцы, в конце концов, испытывая нехватку провизии и амуниции, откажутся от Триполи! Тем более что десантные возможности зимой ограничены. Пусть турки спокойно ждут. Итальянцы сами придут к ним и будут умолять о пощаде!»

Опасения кайзера в части последствий итало-турецкого конфликта вполне могли бы сбыться, если бы начальнику генштаба австрийской армии дали возможность осуществить свой план напасть на Италию. Неутомимый «рыцарь империи» Конрад фон Хётцендорф только и делал, что вынашивал планы кого-нибудь уничтожить. Ещё в феврале 1910 года он представил Францу Иосифу меморандум со своими предложениями развязать войну против Италии, но тогда победила умеренная линия барона Лексы. 15 ноября 1911 года состоялась ещё одна аудиенция генерала у императора, закончившаяся бурной сценой, но на генерала это не подействовало, и как только началась война в Ливии, он снова обратился к императору за содействием, считая момент удобным для того, чтобы рассчитаться с итальянцами за их неверность Тройственному союзу и за потерю Венеции и Ломбардии. Неожиданно Конрада поддержал эрцгерцог Франц Фердинанд. Но Франц Иосиф и на сей раз отверг бредовую идею своего генерала и рассердился на него так, что 30 ноября 1912 года уволил его с поста начальника генштаба и с большим понижением назначил инспектором армии.

Италия, между тем, заверяла всех, что конфликт будет локализован североафриканской территорией. Но этого не произошло: возникла необходимость перерезать турецкие морские коммуникации и переносить военные действия в Эгейское море, что вызвало большое недовольство Вены. Но Рим решил не обращать на Вену никакого внимания и продолжал расширять зону конфликта, приближаясь к берегам Малой Азии.

Тогда забеспокоились и французы с англичанами, неожиданно изменилась и позиция России: с 15 ноября Петербург, в надежде получить у турок разрешение на проход военных судов через Босфор и Дарданеллы, решил установить с Константинополем тёплые отношения, и посол России в Порте Н. В.Чарыков проинформировал турок о том, что Россия намеревается употребить своё влияние на Италию и призвать их воздержаться от нанесения ударов по чувствительным местам Оттоманской империи.

В новой ситуации Италия обратилась к Франции и Англии с просьбой склонить Турцию к удовлетворению итальянских претензий в Африке в обмен на выплату ей солидной компенсации. Но Париж и Лондон отказались проявлять какую бы то ни было инициативу в этом вопросе без согласия Вены и Берлина. Союзники России к идее Сазонова получить разрешение на проход через черноморские проливы судов Черноморского флота отнеслись довольно прохладно. Когда Турция обратилась к ним за советом, в Париже и Лондоне ответили, что они в принципе против открытия проливов для русских не возражают, но никакого дипломатического давления для решения этого вопроса оказывать не будут. Когда Вена и Берлин высказались против, Сазонов был вынужден отступить. Чарыкову была дана команда заигрывание с турками оставить, и Россия снова вернулась в русло традиционной по отношению к ним политике враждебности.

Война за Триполи и Киренайку неожиданно всё-таки обострила отношения Италии с Францией. Турки учредили в Марселе своё агентство и контрабандой стали вывозить из Франции оружие, боеприпасы и другое снаряжение для своей триполитанской армии. Контрабанду выгружали в Тунисе и на верблюдах доставляли в турецкую армию в Ливии. Сопровождавшие груз турецкие офицеры имели на руках французские документы и пропуска на пересечение тунисско-ливийской границы. Контрабандные грузы пошли и через Египет, но англичане по требованию итальянцев скоро положили этим операциям конец. Французы же от каких-либо противоконтрабандных мер на своей территории не предприняли.

Тогда итальянцы стали останавливать подозрительные суда, идущие из Марселя в Тунис и проверять их грузы. 16 января 1912 года итальянское военное судно «Агордат» задержало французский пароход «Карфаген», на борту которого итальянцы обнаружили самолёт и французского лётчика Дюваля. Судно отвели в итальянский порт, груз конфисковали, а Дюваля интернировали. Только что пришедшее к власти правительство Пуанкаре потребовало отпустить «Карфаген», что итальянские власти были вынуждены сделать, но без возврата самолёта и при условии, если Дюваль даст слово не служить в турецкой армии.

Пока шли перерговоры о «Карфагене», итальянские военные моряки задержали ещё один французский пароход — «Мануба», на борту которого под видом медицинского персонала плыли 29 турецких офицеров. Требование об освобождении судна итальянцы выполнили, а вот судьбу турецких офицеров предложили решить Гаагскому трибуналу. Не успели решить проблему с «Манубой», как итальянский торпедный катер арестовал ещё одного «француза» — теперь пароход «Тавиньяно», который, однако, вскоре был отпущен из-за отсутствия на нём контрабанды. Инцидент был разрешён мирным путём, но «утомленный итальянцами» Пуанкаре, поддерживаемый шовинистской волной негодования, выразил итальянцам самый резкий протест. Ввиду общего обострения международной обстановки — повсюду поговаривали о войне, и начальник генштаба французской армии Ж. Жоффр (1911—1914) готовил план высадки английской армии на континент — президент портить отношения с Италией не решился, и всё закончилось благополучно.

Чтобы быстрее закончить войну с турками, Италия решила нанести решающий удар по Константинополю и обратилась к Вене и Петербургу за содействием в форсировании Дарданелл и Босфора. Австро-Венгрия категорически возразила против планов Италии расширить зону военных действий, Лондон и Париж также призвали Рим к сдержанности, но Россия заняла колеблющуюся позицию.

Судя по всему, запрос итальянцев застал Певческий Мост врасплох. 2 февраля 1912 года Сазонов высказался в пользу оказания итальянцам помощи, но уже через 3 дня засомневался в её целесообразности, резонно опасаясь непредсказуемых последствий. Однако 18 февраля он опять высказался за вход итальянского флота в проливы и 3 марта отверг соображения держав по недопущению итальянцев в Дарданеллы, а 13 марта снова «заколебался» и… предложил итальянцам нанести удар по Салоникам. В начале апреля он снова передумал и призвал итальянцев войти в проливы, пока это было не поздно. Таков был наш Сазонов.

25 марта 1912 года итальянский король встретился с кайзером в Венеции и, ссылаясь на членство Италии в Тройственном союзе, уговорил его оказать благоприятное для Италии влияние на Вену. Если Вена будет препятствовать намерениям Рима, сказал Вильгельму Виктор Эммануил III (1869—1947), то Италия не возобновит соглашение об участии в союзе. Переломить сопротивление великих держав Италии не удалось, и вместо рейда к Константинополю ей было предложено занять Додеканезские острова на юге Эгейского моря.

Трудно сказать, как долго бы продолжалась война Италии с Турцией, если бы на Балканах не заговорили другие события. Порта оказалась не в состоянии парировать балканские вызовы и поторопилась заключить с Италией мир. По Лозаннскому соглашению 1912 года Италия освобождала Додеканезы, а Турция — Триполи. Локальный итало-турецкий конфликт был урегулирован, но он повлёк за собой целую цепочку непредсказуемых последствий. «Последовавший кризис привёл к непосредственному столкновению интересов России и Австрии и не однажды угрожал нарушением европейского мира», — справедливо замечает в своих мемуарах Дж. Бъюкенен.

Узел 5 Первая балканская война

— Ты турок любишь? — обратился Швейк к трактир-

щику Паливцу.

— Этих нехристей?

Я. Гашек, «Похождения бравого солдата Швейка.

В начале Триполитанской войны русская дипломатия одновременно действовала в трёх разных направлениях, что свидетельстовало либо об отсутствии на Певческом Мосту твёрдой руки, либо чётких политических взглядов на роль России. Извольский, подмявший под себя Сазонова, из Парижа, через посла в Константинополе Чарыкова добивался у турок открытия проливов для русских военных судов. Тот же Чарыков по собственной иницативе настойчиво предлагал Порте альянс с Болгарией и Сербией против Австрии. Естественно, эта бредовая идея ни у турок, ни у славян успеха не имела, а Чарыкова скоро «ушли» в отставку. Послы в Софии и Белграде Неклюдов и Гартвиг трудились над сколачиванием Балканской лиги с участием Болгарии, Греции, Сербии и Черногории. Результатов русская дипломатии добилась именно на этом направлении.

Итало-турецким конфликтом должны были неминуемо воспользоваться балканские государства, и они своего шанса не упустили. Берлинский конгресс 1878 года, оставив нетронутым турецкое присутствие на Балканском полуострове, подготовил почву для недовольства у всех балканских стран. Экспансия Австро-Венгрии и замена турецкой эксплуатации австрийской мало способствовали стабильности в регионе, а скорее, наоборот, подталкивали Сербию, Болгарию, Черногорию и Болгарию к самостоятельным действиям, идущим вразрез и с планами Вены, и с заключившим с ней целый ряд соглашений Петербургом.

После поражения в боснийском кризисе Извольский, занявший место влиятельного посла в Париже, искал случая отомстить Эренталю, и он нашёл его на Балканах. В 1909 году в Белград из Тегерана был переведен энергичный и способный дипломат Н. Гартвиг, пламенный сторонник славянского единения и противник австрийского влияния на Балканах. С его помощью и с благословения Извольского, а потом Сазонова и его заместителя Нератова весной 1911 года начались секретные сербско-болгарские переговоры, закончившиеся заключением секретного оборонительно-наступательного союза, направленного как против Турции, так и против Австро-Венгрии. Их главной целью было освобождение от турок всех славянских территорий: Македонии, Восточной Румелии и санджака Новый Базар и раздел их территорий между собой (ст. I договора). Определялись заранее территории преимущественно сербских и преимущественно болгарских интересов, в то время как судьба спорных земель должна была решаться согласно арбитражному решению царя Николая II. Для того чтобы склонить к союзу Болгарию, находившуюся под сильным влиянием Австрии и Германии, России пришлось пообещать царю Фердинанду румынскую Добруджу. (Этот шаг станет потом поводом для антирусских настроений в Бухаресте). Статья II договора определяла, что конечное решение о конкретных военных акциях должна была вынести Россия.

12 июня 1912 года к сербо-болгарскому союзу присоединилась Греция, ограничившаяся лишь заключением оборонительного договора, за которым через четыре месяца последовало заключение греко-болгарской военной конвенции. Летом того же года к союзу по устной договорённости присоединилась и Черногория.

Итак, на Балканах при содействии России возник союз государств, намеревавшихся взорвать тот самый статус-кво, гарантом которого была та же Россия. Ситуация щекотливая, и исход её был предсказуем заранее, но Извольский, а потом и Сазонов, по всей видимости, были так злы на Эренталя, и им так хотелось взять реванш за боснийское поражение, что они пошли на беспрецедентную авантюру чуть ли не с закрытыми глазами. Невероятно, как всё это одобрил мудрейший Пётр Аркадьевич Столыпин. Впрочем, глава российского правительства по странной традиции к внешним делам практически не допускался.

Скорее всего, дипломаты действовали за его спиной — живой и заразительный пример проходимца Эренталя стоял у них перед глазами. Сазонов с Извольским утаили свою причастность к поощрению завоевательных, по своему справедливых и оправданных ходом истории, сремлений братских славянских народов от союзников, и когда события приняли грозный и необратимый характер, поставили Францию в неудобное положение. Франция не намеревалась втягиваться в войну из-за интересов России на Балканском полуострове, да и франко-русское «сердечное» согласие не предусматривало такой возможности. Хорошо, что президент Раймонд Пуанкаре обладал «широким» взглядом на вещи и увидел в балканском конфликте желанный момент для реализации своего реванша в отношении Эльзаса и Лотарингии.

С.Д.Сазонов не был той сильной фигурой, которая могла бы справиться с событиями, которые он сам запланировал. Будучи честным и добрым человеком, он на посту министра иностранных дел России оказался между двумя огнями: миролюбивыми настроениями царя Николая и реваншистскими, необдуманными экспромтами Извольского. Он явно пошёл на поводу у своего амбициозного и циничного предшественника, который, заняв пост посла во Франции, «умыл руки» и предоставил ему выбираться из-под обломков так бездумно выстроенной концепции. На характеристике личности С.Д.Сазонова мы остановимся ниже. Вернёмся к событиям на Балканах.

2 апреля 1912 года Р. Пуанкаре узнал от Извольского некоторые подробности сербско-болгарского союза и сделал русской стороне реприманд за то, что та вóвремя его об этом не проинформировала. Но месьё президент сделал это лишь для соблюдения внешних приличий, потому что скоро осознал, что балканские события послужат для Франции удобным поводом для начала желанной войны с Германией. До сих пор он полагал, что Франция не должна была воевать из-за русских интересов на Балканах, но теперь он стал смотреть на вещи шире — теперь casus foederis мог возникнуть для Франции из балканской войны.

Феномен этот историки назвали «расширительным толкованием Пуанкаре франко-русской Антанты». Точно так же, как в 1909 году австро-германский союз после подписания между обеими странами реальной военной конвенции из оборонительного стал наступательным, точно так же виртуальное расширительное толкование договора от 1891—92 гг. двадцать лет спустя изменило характер «сердечного соглашения» Франции с Россией. Теперь Пуанкаре было выгодно, чтобы Россия выступила на стороне Сербии против Австро-Венгрии, потому что тогда в войну на стороне Австрии ввязалась бы Германия, а это дало бы повод начать военные действия Франции, а за ней и Англии на стороне России и Франции.

Для того чтобы разобраться в русской политике на Балканах, французский премьер-министр в августе 1912 года лично прибыл в Петербург. Здесь Сазонов показал ему текст Балканского альянса, который Пуанкаре без обиняков назвал «соглашением о войне». Детали конфиденциальных бесед французского премьер-министра с русским министром иностранных дел никому неизвестны. Косвенно о них можно судить по статье, которую Сазонов опубликовал позже во французской газете Livre Noir. Во-первых, Пуанкаре, кажется, проинформировал Сазонова о том, что, хотя между Францией и Англией нет формального соглашения, последняя выступит на стороне Франции, если та подвергнется агрессии со стороны Германии. Во-вторых, он, по всей видимости, предупредил его о том, что если Россия и Австрия ввяжутся в балканские распри, а Германия при этом останется в стороне, то Франция тоже сохранит нейтралитет. По мнению француза, общественность Франции вряд ли одобрит участие Франции в большой войне из-за непонятных ей целей и интересов.

Из поездки Пуанкаре в Петербург, заключает Альбертини, следовало, что он ни в коей мере не подталкивал Россию к военному вмешательству в события на Балканах, но и не предпринимал никаких мер по удержанию её от такого вмешательства. Он просто осторожно дал понять Сазонову, что если сработает цепочка Сербия-Австрия-Россия-Германия, то к ней немедленно присоединится Франция, а за ней, возможно, и Англия, и что такое развитие событий не являлось для него нежелательным.

Сразу по возвращении в Париж Пуанкаре попросил военного министра Александра Мильерана (1912—1913) ответить быстро и кратко на ряд вопросов, в частности, о возможной реакции Австро-Венгрии на неуступчивость Албании или Черногории, на итальянскую акцию в Дарданеллах и на конфликт Турции с балканскими государствами. Мильеран «спустил» вопросы начальнику генштаба французской армии, а тот, сообразив, кто их задал, быстро ответил, что события на Балканах и балкано-турецкий конфликт может развиться в большую войну, весьма выгодную для Антанты. Во-первых, Италия рассорится с Австрией, так что Дунайской монархии придётся отвлекать свои силы ещё и на итальянцев. Во-вторых, Германии придётся «затыкать» австрийские дыры на восточном фронте, что, в свою очередь, облегчит задачи французской и английской армий на западном фронте.

В этой связи 12 сентября 1912 года Пуанкаре — теперь уже чётко и ясно, с учётом «широкого» взгляда на ситуацию, вполне официально изложил Извольскому упомянутую выше цепочку развития событий и заверил его в том, что как только Германия ввяжется в войну на стороне Австрии, Франция и Англия не останутся безучастными и немедленно придут России на помощь. Пуанкаре предложил Сазонову немедленно заключить с Англией военно-морскую конвенцию, аналогичную той, что недавно заключили французские и английские ВМС.

Сазонов не преминул воспользоваться этим советом, но втягивать Россию в войну у него большой охоты не было — как бы красиво и убедительно ни выглядели обещания «Человека-Войны». Поэтому, посоветовавшись с Извольским, Сазонов сделал попытку дать Балканскому альянсу отбой. Возбудив большие надежды на будущее у братушек-славян, Петербург стал давать задний ход. Слишком велика оказалась ставка в игре, которую необдуманно начали бывший и действующий министры иностранных дел.

Когда в сентябре 1912 года Балканский союз приступил к мобилизации своих армий, Сазонов был в турне по европейским столицам и, соблюдая дипломатический декорум, заклинал, что «великая опасность общего восстанияна Балканском полуострове устранена». 20 сентября он прибыл из Лондона в Париж. Вместе с Извольским они стали размышлять над тем, как можно было затормозить запущенный ими механизм. Поражение славян сильно подорвало бы престиж России на Балканах, а победа могла вызвать войну в Европе и решить вопрос о проливах не в пользу России, а, к примеру, Болгарии. Они не нашли ничего лучше, как заявить Пуанкаре и в прессе, что для России была бы предпочтительна победа… Турции, поскольку турок можно будет остановить, а вот сербско-болгарская победа повлечёт за собой вмешательство Австро-Венгрии, и тогда заварится каша.

Сазонов даже порекомендовал сербам расторгнуть союз с болгарами, но добился лишь противоположного эффекта. Ещё в 1910 году П.А.Столыпин заявил королю Петру и Пашичу, чтобы они подождали 18 месяцев, а потом делали всё, что им заблагорассудится. К тому же посол Гартвиг в Белграде совершенно игнорировал указания Сазонова и проводил в Белграде собственную линию на конфликт с Австро-Венгрией. В России у него была сильная поддержка в лице военного министра Сухомлинова, издателя «Нового времени» Суворина, в. к. Николая Николаевича и почти всего русского генералитета.

Как пишет советский историк Ю. Писарев, русская дипломатия оказалась в весьма щекотливом положении. Ей пришлось быть арбитром и посредником внутри Балканского союза, но и помнить о совместных с Австро-Венгрией обязательствах сохранять на Балканах статус-кво.

Пока великие державы спорили о том, какую формулу следовало бы применить для сохранения статус-кво на Балканах, Черногория 8 октября первой открыла военные действия с турками, а 17 октября в войну вступили Болгария, Сербия и Греция. Всем стало ясно, что инициаторами этих действий были русские хотя бы потому, что в черногорской армии своих офицеров не было, и все должности занимали русские офицеры.

Балканские государства не обратили никакого внимания на европейские демарши и приступили к реализации планов, согласованных в своё время с Сазоновым и Извольским. Война шла на трёх фронтах: во Фракии — турецко-болгарский, а в Македонии — сербо-черногоро-турецкий и греко-турецкий фронты. Все, в том числе и «авторы» балканского проекта Сазонов и Извольский, на первых порах были уверены в поражении славян, поскольку турецкая армия имела над армиями Балканского союза двойное численное превосходство, не говоря уж о ресурсах, вооружении и выучке.

Но уже к началу ноября болгары разбили в пух и прах турецкую армию и оказались у стен Константинополя. Не отставали от них и сербы и черногорцы: он вместе заняли санджак Новый Базар и вторглись в Македонию. К середине ноября половина турок там либо погибла, либо была взята в плен, в то время как остатки их армии укрылись в Албании. Через северную Албанию победоносные сербские войска прошли к побережью Адриатического моря, заняли Дураццо (Дубровники он же Дуррес) и осадили Скутари, где укрылся большой турецкий гарнизон. Греки одержали победы в Фессалии, 9 ноября заняли Салоники, куда на следующий день вошли и болгары, а потом они вместе осадили город Янину. Победа была громкой, ошеломительной и неожиданной. Все в Европе от удивления открыли рты.

О смятении Сазонова в этот момент свидетельствует его послание к Пуанкаре, в котором он уведомил президента Франции о том, что если Болгария займёт Константинополь, то Россия пошлёт на помощь туркам свой Черноморский флот. Господство турок на Балканах практически закончилось, если не считать крепости Янину, Андрианополь и Скутари. Пресловутое стаус-кво, о котором так долго пеклась Европа, а для видимости — и Россия, больше не существовало. 3 декабря Болгария, Сербия и Черногория подписали с Турцией перемирие, согласно которому победоносные армии должны были оставаться на своих местах. Греция к перемирию не присоединилась и продолжала осаду Янины и блокаду турецкого побережья.

Накануне балканской войны, 10 сентября 1912 года, военный министр России В. А.Сухомлинов провёл совещание военных, чтобы обсудить вопрос о частичной мобилизации русской армии. В частности, планировалось мобилизовать войска Киевского и частично Варшавского военного округа. Военный министр утверждал, что Россия к войне подготовлена наилучшим образом, и что война России пойдёт лишь на пользу. (Насколько легкомыслен был этот человек, свидетельствует тот факт, что после объявления войны он собирался уехать за границу к месту лечения своей жены!)

Царь Николай, склонявшийся, согласно Милюкову, на сторону «националистов», почему-то полагал, что предстоящая война будет только с Австро-Венгрией. Подталкиваемый в первую очередь великим князем Николаем Николаевичем и другими генералами, царь на первых порах пытался настроить Сазонова на «военный лад» и оказать военную помощь балканским славянам, но события на балканских фронтах слишком опередили эти планы. Теперь он настоял на том, чтобы на совещании присутствовали председатель Совета министров В.Н.Коковцов и С.Д.Сазонов.

Коковцов выступил с резкими возражениями в отношении мобилизации и сказал, что Россия к войне не готова. Линия на мирное урегулирование конфликта победила, и 9 ноября Сазонов проинструктировал в Белграде Гартвига о том, чтобы он проинформировал об этом Пашича. Сазонов просил сербов не затруднять России роль их защитников и осуждал действия сербских военных, оккупировавших албанский портовый города Дураццо. В повторной телеграмме от 11 ноября министр указывал Гартвигу, что поскольку решение Австрии не предоставлять Сербии доступ к морю было окончательным, и что Австрию поддерживали Германия и Италия, а Франция и Англия не считали возможным обострять из-за Сербии отношения с Тройственным союзом, то Сербия не должна была втягивать Россию в войну из-за порта на Адриатическом море. Существование Албании как самостоятельного государства было решённым делом, и нужно было оставить её в покое.

О линии Петербурга в отношении Сербии был проинформирован Пуанкаре. Казалось, что французское правительство болжно было быть довольно, но выяснилось, что взгляды Пуанкаре на Балканы теперь «расширились» ещё больше. Когда 10 декабря 1912 года на Балканах началась война всех против Турции, Пуанкаре предложил созвать конференцию великих и заинтересованных держав, призванную остановить нарушение статус-кво в регионе и сохранить там владения Турции. Эта инициатива Парижа и стала толчком к созыву т. н. Конференции послов в Лондоне. Потом, убедившись в том, что балканские союзники одержали убедительные победы, Пуанкаре пришёл к выводу, что требование о сохранении османского господства на Балканах было нереально, и заявил, что посредничество великих держав на Балканах должно быть «незаинтересованным», т.е. нейтральным.

В любом случае, статус-кво на Балканах был кардинально нарушен, что дало повод Сазонову высказаться, что «статус-кво мёртв и похоронен».

Теперь, узнав о мирных настроениях в Петербурге и об отсутствии у Австрии территориальных претензий к Сербии, Пуанкаре, тем не менее, запросил Сазонова, какие практические меры планировало русское правительство на случай «решительных» действий Вены в отношении Белграда. Сазонов промолчал, и Пуанкаре ответа на свой вопрос так и не дождался. По всей видимости, Сазонов разгадал истинный смысл французского обращения и счёл за лучшее оставить запрос без ответа. У Парижа явно чесались руки «подраться», и потому Пуанкаре намекал Сазонову на то, что он отнюдь не возражал бы, если бы Россия всё-таки вмешалась в балканские события. Послу Извольскому он заявил прямым текстом: «Если Россия начнёт войну, то Франция тоже начнёт воевать».

Примерно в это же время военный атташе России во Франции полковник граф А.А.Игнатьев имел следующий разговор с военным министром Мильераном:

М. Итак, полковник, каково Ваше мнение о целях австрийской мобилизации?

И. Трудно сказать заранее, но несомненно, что австрийские приготовления против России носят в настоящее время оборонительный характер.

М. Совершенно верно, но не считаете ли вы, что оккупация Сербии сама по себе является провокацией к войне?

И. Не могу ответить на этот вопрос, но знаю, что у нас нет желания начинать европейскую войну и совершать какие-либо шаги, которые могут вызвать европейскую конфронтацию.

М. В таком случае вы оставите Сербию на произвол судьбы. Это, естественно, ваше дело. Мы хотим лишь одного, чтобы вы потом не обвиняли нас в этом. Мы готовы, и это вы должны чётко помнить…

Интересно отметить, что примерно такой же была и позиция Германии в отношении Австро-Венгрии. Альбертини пишет, что Вена (т.е. министр иностранных дел Берхтольд) не поняла сигналов из Берлина и, к сожалению кайзера и его окружения, от активных действий на Балканах вслед за Россией тоже воздержалась. В отличие от Вены, Петербург сигналы своего союзника понял даже очень хорошо, но просто не воспользовался ими, потому как не имел желания воевать. Удивительно, как позиция членов обоих блоков — и Тройственного союза, и Тройственного согласия — и во время боснийского кризиса, и в период балканских войн 1912—1913 г.г. была зеркальной: Австро-Венгрия и Россия в позе бойцов и Германия и Франция за их спиной в роли секундантов. Эта ситуация повторится через два года.

Идея о созыве конференции по балканскому кризису созрела к октябрю 1912 года. Сначала местом её проведения был предложен Париж, но потом «переиграли» на Лондон, потому что никого из Тройственного союза не устраивало председательство на ней Пуанкаре и присутствие Извольского. Так что председательствовать на конференции стал Э. Грей, а в качестве представителей от заинтересованных стран стали их послы, аккредитованные в Лондоне. Первое заседание Конференции послов произошло 12 декабря 1912 года. Англию представлял сам Грей, Австрию — граф Альберт Менсдорфф, Францию — П. Камбон, Россию — граф А. Бенкедорф, а Италию — маркиз Гульемо Империали. Всего состоялось 63 заседания, последнее из них было созвано 13 августа 1913 года, уже после заключения мирного договора в Бухаресте.

16 декабря мирная конференция открылась официально. К этому времени, как мы уже отметили, претерпела изменение позиция Франции: если в начале балканской войны Париж считал конфликт чисто локальным, не затрагивавшим стратегические интересы страны, то уже в ноябре французское правительство заявило, что приобретение Австро-Венгрией новых территорий на Балканах нарушит европейское равновесие. Акценты сместились вследствие нового, «расширительного» подхода Пуанкаре к союзу с Россией. Русский посол Бенкендорф шёл на конференцию с инструкцией Сазонова добиваться выполнения следующих требований: сохранение власти султана в районе черноморских проливов, автономизация Албании, компенсация Румынии за её нейтралитет в войне и получение для Сербии коридора к Адриатическому морю.

К январю 1913 года турки согласились уступить болгарам Андрианополь, и, казалось, мир был уже обеспечен, как в это время пришла весть из Стамбула о том, что несогласные с потерей Андрианополя младотурки подняли восстание, прогнали либеральное правительство Кемаля-паши и взяли власть в свои руки. Мирные переговоры застопорились, и военные действия на болгаро-турецком фронте возобновились. 6 марта 1913 года греки взяли крепость Янину, 26 марта пал и Андрианополь, и 31 марта Турция снова запросила перемирие, только к этому времени она оказалась в ещё более худшем положении. Турция была согласна на все условия, но вот только братья-славяне были далеки от того, чтобы удовлетвориться достигнутым.

Сербия настаивала на получении доступа к морю — страна, зажатая со всех сторон турецкими и австрийскими территориями, просто задыхалась от недостатка коммуникаций. Казалось бы, что Австрия, добившаяся аннексии Боснии-Герцеговины, могла бы проявить по отношению к своему поверженному сопернику великодушие и поддержать это справедливое требование. Такое отношение монархии к Сербии могло бы создать здоровую и практичную основу для добрососедских отношений между обеими странами на будущее. Но министр иностранных дел Австро-Венгрии Леопольд Берхтольд всеми силами воспротивился этому требованию. Он, с одной стороны, не желал пока уничтожения Сербии, как того требовал начальник генштаба австрийской армии генерал фон Хётцендорф, но, с другой стороны, продолжал относиться к сербам как к европейским париям. Албания под крылом двойственной монархии должна была стать тем самым препятствием на пути сербов к морю. Но по албанскому вопросу у Берхтольда возникли проблемы с Римом. Итальянцам большая Албания была ни к чему, им нужен был лишь албанский город Валона как плацдарм для «железнодорожного прыжка» к Салоникам. Такая противоречивая и половинчатая политика Вены и соперничество из-за Албании с Римом будут продолжаться вплоть до 1914 года, когда вернувшийся в декабре 1912 года на свой пост начальника генштаба австрийской армии фон Хётцендорф и его окружение возьмут, наконец, верх в австрийской политике и приступят к реализации своего давнего плана.

Напрасно Сазонов призывал Берхтольда совершить по отношению к Сербии акт «великодушия и государственной мудрости, который завоюет не только дружбу и симпатии Сербии…, но и откроет путь к развитию на солидной основе дружественных отношений с Россией». Напрасно просил его об этом и сербский премьер-министр Пашич — Берхтольд оставался глух и к призывам, и советам, и к просьбам подобного рода.

Депутат австрийского парламента Томас Масарик, будущий премьер-министр Чехословакии, съездил в Белград, чтобы на месте изучить настроения сербов. Вернувшись домой, он доложил Берхтольду, что Пашич хочет жить с Австрией в мире и дружбе, но просит Вену принять во внимание экономическую необходимость в морском порте для Сербии. Берхтольд, прежде чем принять Масарика, попросил навести в отношении него справки и, узнав, что депутат от Чехии играет в австрийском парламенте роль «злого и непослушного мальчишки», якобы «пытающегося заработать комиссионные» (т.е. заработать себе дешёвую популярность), принял его с ледяной вежливостью и бросил в разговоре с ним высокомерную фразу: «Мы здесь не для того, чтобы помогать некоторым зарабатывать на процентах».

Берлин держал себя по отношению к Вене внешне подчёркнуто нейтрально, но на конференции послов германский представитель играл роль то ли секунданта, то ли оруженосца австро-венгерского представителя. Германия не испытывала в этот момент особой неприязни к сербам, но и не пылала к ним любовью. Берлинский кабинет предоставлял австро-венграм полную свободу самим копаться в этом «дерьме», но при случае, если «швабы» попали бы в неприятную ситуацию, «пруссаки» всегда были готовы прийти к ним на помощь. Политика кайзера в отношении славян заключалась в трёх словах: разделяй и властвуй. Германия была больше озабочена поражением Турции, но к этому вопросу мы ещё вернёмся в другом месте.

Конференция послов без согласия Вены не могла пойти на утовлетворение насущных интересов Сербии. Конференция, наоборот, пошла на удовлетворение требования Вены, санкционировав создание независимого государства Албании как барьера на пути к объединению Черногории с Сербией и Сербии к Адриатическому морю. Естественно, это решение было подобно мине, закладываемой под всю конструкцию мирного урегулирования, и эта мина взорвалась раньше всех ожиданий.

Л. Альбертини главную заслугу в успехе конференции приписывает министру иностранных дел Англии сэру Эдуарду Грею. Возможно, он прав — Грей много времени и сил потратил для того, чтобы привести всё это разношёрстное собрание к «общему знаменателю». Судя по всему, англичанин взял на себя роль беспристрастного председателя, потому что французская сторона выражала потом пожелания, чтобы союзник всё-таки больше радел за «своих». Но не это главное. Главным было привести требования и пожелания непосредственных участников войны — балканских стран и Турции — в соотвествие с позициями великих держав.

Русский посол остзеец Бенкендорф, докладывая Сазонову о февральской сессии конференции, писал: «Все страны работали честно на достижение мира. Из всех, кто выделялся и готов был… принять войну, была Франция. Франция оправилась, и права ли она или нет, но она верит в свою армию. В ней снова забродил фермент ненависти, и возможно она считает, что условия (для войны, Б.Г.) сейчас благоприятны, как никогда». Впрочем, французский посол Поль Камбон особой активности не проявлял и во всём следовал Бенкендорфу, равно как немец Лихновский ассистировал во всём австрийскому коллеге Менсдорффу. В конечном итоге всё зависело именно от позиции Вены и Петербурга, и ключ к миру на Балканах находился в руках у Сазонова и Берхтольда.

Менсдорфф клонил дело к тому, чтобы предоставить независимость Албании и дать Сербии не территориальный, а коммерческий коридор к Адриатическому морю. Австриец был очень удивлён, когда Бенкендорф сразу заявил о своём согласии. Сербский временный поверенный генерал Сава Груич формального возражения не высказал, но 12 декабря 1912 года подал Грею ноту, в которой содержалось согласие премьер-министра Пашича на то, чтобы вопрос о выходе Сербии к морю решили великие державы.

Между тем, сербские войска продолжали стоять на албанской территории, черногорцы — претендовать на албанскую территорию Скутари, границы Албании ещё не были установлены, а Австро-Венгрия и вслед за ней Россия провели частичную мобилизацию своих армий. Обстановка была слишком напряжённой.

Вернувшись обратно на пост начальника генштаба, Конрад фон Хётцендорф начал бомбардировать императора, эрцгерцога и министра иностранных дел меморандумами о том, что, пока не поздно, монархия должна разделаться с Сербией. «Унификация южно-славянской расы», — писал он Францу Фердинанду 14 декабря 1912 года, — «это один из тех феноменов национального движения, которое не возможно ни умолчать, ни предотвратить искусственными средствами. Суть вопроса состоит в том, будет эта унификация протекать внутри доминиума монархии, т.е. за счёт сербской независимости, или под эгидой Сербии за счёт монархии». Время работает на сербов, продолжал генерал, и если мы не решим сербский вопрос сейчас, то позже его решить будет невозможно.

Можно было говорить о Конраде фон Хётцендорфе что угодно, но следует признать, что он был один из немногих в высшем руководящем звене Дунайской монархии, кто реально оценивал внутреннее и внешнее положение монархии и роль Сербии в будущем. Но его не услышали. Ни император Франц Иосиф, ни Берхтольд, ни тем более эрцгерцог Франц Фердинанд так и не решились в конце 1912 года раз и навсегда разрубить гордиев (сербский) узел и удовлетворились тем решением, которое и подтвердила конференция послов. В 1914 году, как выяснилось, решать эту проблему было уже поздно.

К январю 1913 года ситуация на Балканах не стала лучше: сербы утверждали, что они вправе удерживать за собой албанские города Дибра и Якова, обеспечивающие им коридор к морю, а черногорцы не уступали в вопросе о Скутари. По всей видимости, Гартвиг продолжал «гнуть» в Белграде свою линию, а Франция заняла вполне благоприятную для Белграда позицию «стороннего наблюдателя». После провала одной попытки вступить в контакт с Николаем II император Франц Иосиф в феврале предпринял вторую и послал в Петербург своего эмиссара князя Готфрида Хоэнлоэ с личным посланием царю. «Экспромт» Франца Иосифа оказался удачным, царь оказал князю тёплый приём, и в отношениях между Петербургом и Веной наметилась разрядка. Стороны приступили к демобилизации своих армий.

В этот момент у Берлина с Веной произошла досадная размолвка. Аналогично тому, как Пуанкаре пытался прояснить позицию России в критической ситуации, так и Бетман-Хольвег не мог добиться от Берхтольда ясности в отношении дальнейших действий Австро-Венгрии. Канцлер опасался, что Вена без предупреждения подставит Германию под войну без всякого на то серьёзного основания. И Берлин стал призывать Вену к соблюдению умеренности и осторожности. Даже начгенштаба германской армии Хельмут Мольтке-младший не утерпел и направил Хётцендорфу письмо с разъяснениями о том, что раз конференция послов приняла к рассмотрению проект Австрии по улаживанию балканского кризиса, то австро-сербский конфликт можно считать урегулированным. Германский генштаб в этот момент на войну настроен тоже не был.

Как бы то ни было, но следующий прорыв на конференции послов произошёл в феврале-марте 1913 года, когда Берхтольд, уступив требованию Сазонова, заявил Грею о том, что Вена больше не настаивает на присоединении к Албании города Дибра, Якова и долины Река при условии, что за ней сохраняются Скутари. В вопросе о Скутари, на который претендовала Черногория, Сазонов уступил Берхтольду.

И снова Сербия и Черногория проявили своё несогласие с Лондонской конференцией. Скутари подвергся совместной осаде сербских и черногорских подразделений. Берхтольд в отношении Цетине и черногорского князя Николы решил прибегнуть к языку силы. Вопрос о принадлежности Скутари был особенно принципиальным для Вены, и она поставила на него весь свой авторитет, вес, силу и влияние. В империи снова подняли свой голос «ястребы», и в районе Албании появилась опасность австрийского одностороннего военного вмешательства.

Но остальные участники конференции дружно заявили, что без мандата европейских держав Австрия не имела никакого права прибегать к военной силе. Союзники дунайской монархии Италия и Германия не поддержали язык силы. 28 марта 1913 года конференция приняла предложение Грея направить к берегам Албании совместную военно-морскую эскадру, призванную жерлами своих орудий образумить сербов и князя Николу. Россия своих военных кораблей в Средиземном море не имела, Франция отказалась послать свои корабли под предлогом того, что Россия её об этом не просила. Сазонов среагировал быстро и уполномочил Париж от имени России принять-таки участие в военно-морской демонстрации.

5 апреля 1913 года британский адмирал передал князю Николе Черногорскому требование Лондонской конференции, но оно на него никакого впечатления не произвело, равно как и увещевания Сазонова. Вероятно, черногорский монарх исходил из того, что Черногорию франко-англо-австро-итальянской эскадре потопить не удастся. Сербы продолжали наращивать войска в Албании и вместе с черногорцами продолжали осаждать Скутари.

Тогда в поддержку Австро-Венгрии немедленно выступила Италия. В отношении Албании у Рима имелись свои планы, и итальянцы никого в эту страну пускать не желали. Общий фронт великих государств распался, и конференция снова стала пробуксовывать. Сазонов был в отчаянии, но к 14 апреля сербы, наконец, вняли его предупреждениям и стали отводить армию из Албании. Казалось, можно было бы вздохнуть, но тут поступило сообщение о том, что в ночь с 22 на 23 апреля крепость Скутари пала. Осаждающие подкупили коменданта крепости Эссад-пашу и пообещали ему — ни больше, ни меньше — албанский трон. Скутари переходил под руку хитреца Николы Черногорского.

Австро-Венгрия посчитала себя оскорблённой и обманутой, и в воздухе снова запахло порохом. В Вене утверждали, что русские обманули всех и спровоцировали кризис в Скутари. Премьер-министр Австро-Венгрии Карл Штюргкх (1911—1916), военный министр А. Кробатин (1912—1917) и министр финансов Леон Биллинский (1912—1915) настаивали на военном вмешательстве. Берхтольд призвал конференцию послов приказать смешанной эскадре учинить бомбардировку Черногории и, заручившись поддержкой Берлина, пригрозил односторонней военной акцией. Берлин не только обещал поддержку Вене, но и всячески стал подталкивать её к войне в Албании. Имератор Франц Иосиф и эрцгерцог Франц Фердинанд согласились с необходимостью проявления силы.

И здесь проявил свои способности Сазонов.

28 апреля 1913 года он отправил своему послу в Цетине резкую телеграмму с требованием привести черногорцев в чувство. В телеграмме, в частности, говорилось: «Последний ответ черногорского министра свидетельствует о полном отсутствии понимания серьёзности ситуации и элементарных манер хорошего тона». Одновременно он сделал представление на Лондонской конференции, разъясняя Бенкендорфу, что речь вовсе не идёт о спасении черногорской династии, а о высших интересах европейского мира. «Прошу Вас заявить державам о том, чтобы они оставались едиными в решении передать Скутари Албании, и что в их распоряжении имеются различные возможности выполнения этого решения, не прибегая к применению силы… Эмоциональное и глупое поведение черногорского правительства должно быть парировано великими державами с величайшим хладнокровием…»

Но вопрос заключался в том, сохранят ли хладнокровие австрийцы. На этот вопрос Сазонов ответил Бъюкенену, что он, в конце концов, согласится и на одностороннюю военную акцию Австрии в Скутари, но при условии, что Вена не станет угрожать Сербии.

Все замерли в ожидании: что предпримет Вена?

В Вене тоже наступила тишина. Её предложение о бомбардировке Черногории конференцией послов было отвергнуто. 1 мая Берхтольд пошёл на попятную, дав указание Менсдорффу заявить на конференции, что австрийская сторона оставляет за собой свободу действий в деле выполнения решения конференции в отношении Албании, и что она надеется в этом найти сотрудничество остальных держав. Стало ясно, что Австрия на войну не настроена, и в работе конференции наступил перелом. Переговоры с Италией о совместном выступлении в Албании тоже шли ни шатко — ни валко, и на общем заседании австро-венгерского правительства хотя и раздавались голоса в пользу немедленной военной акции, но конкретного решения принято так и не было.

11 апреля Империали и Камбон в совместном выступлении на конференции предложили умиротворить Черногорию денежным займом, и 17 апреля, вопреки заявлениям черногорцев о том, что заём они не примут и будут продолжать оккупацию Скутари, это предложение прошло. Деньги были большие — около 1.200.000 фунтов стерлингов, и Грей надеялся, что князь Никола их примет и скоро прекратит «ломать комедию». И в самом деле, 1 мая черногорский посол в Петербурге, руководитель черногорской делегации на лондонской конференции Попович стал вентилировать на конференции вопрос об оказании Черногории в счёт отказа в приобретении Скутари экономической помощи. Это был сигнал о сдаче позиции. Австрийский посол в Цетине Гизль фон Гизлинген (1909—1913) телеграфировал Берхтольду, что князь Никола испугался предстоящей акции Австрии и отдал приказ об эвакуации черногорских солдат из Скутари. 4 мая 1913 года австро-венгерское правительство уже приняло, было, решение направить Николе ультиматум (Вена была большим мастером на ультиматумы), но Берхтольд заблокировал это решение и был прав.

Ещё накануне, 3 мая, Никола телеграфировал Грею: «Моё достоинство и честь моего народа не разрешают мне пойти на уступку разным требованиям, поэтому я отдаю судьбу города Скутари в руки великих держав».

14 мая 1913 года в Скутари вошёл отряд смешанной эскадры и взял город под свой контроль. Путь к урегулированию балканского кризиса был открыт. Генерал Хётцендорф написал своему другу и германскому военному атташе в Вене барону Карлу Кагенеку: «Теперь всё кончено… Пожалейте меня».

Конференция завершила свою работу, и 30 мая 1913 года мир был подписан. Албания получила независимость, и ей стали подбирать короля. Среди кандидатов на трон был и шведский наследный принц Вильгельм, женатый на русской великой княжне Марии Павловне, но швед от такой чести благоразумно отказался. Турция лишилась острова Крит в пользу Англии (Англия и тут ухитрилась ухватить кусок). Болгарию сильно обкарнали, Румынию обидели, Сербию оскорбили. А Австрия и Россия затаились.

Заслуга в том, что балканский кризис 1912—1913 г.г. не перерос в большую европейскую войну, по мнению Альбертини, принадлежит в первую очередь Австро-Венгрии, а потом уж и России. Вряд ли с этим можно согласиться: по логике итальянца, любого зарвавшегося «ястреба» можно считать миротворцем только за то, что он в данный момент не развязал войну. Сазонов в своих воспоминаниях отдаёт должное Берлинскому кабинету, оказавшему поддержку русской дипломатии, в то время как посол Германии в России Пурталес сдержанность русской стороны поставил в заслугу Николаю II. Нам кажется, что в мирном исходе конфликта «виноваты» все стороны. Если бы подобной конструктивной линии европейские державы придерживались летом 1914 года, то мировой войны могло бы и не быть.

Уже в это время проявилась слабость Тройственного Согласия перед лицом твёрдой и согласованной линии Германии и Австро-Венгрии. И уже во время первого балканского кризиса Сазонов поднимал вопрос о том, чтобы Англия недвусмысленно сказала своё слово о приверженности к Антанте. Это, по его мнению, быстро «вразумило» бы Берлин и Вену и заставило бы их отказаться от агрессивного курса. С этим внутренне был согласен английский посол в России Дж. Бъюкенен, но не сэр Грей и британское правительство.

Узел 6 Вторая балканская война

Милосердие божье бесконечно,

только оно распространяется на порядочных людей…

Я. Гашек «Похождения бравого солдата Швейка»

Делёж захваченных турецких территорий между членами Балканского союза вылился в большую проблему. Главным яблоком раздора стала «бесхозная» территория Македонии, на которую одновременно претендовали Сербия, Болгария и Греция. Сербия, у которой Лондонская конференция послов отобрала часть албанской территории, теперь претендовала на компенсацию за счёт Македонии. У Белграда возникли трения с Болгарией, не выполнившей своего союзнического долга. В то время как сербская 50-тысячная армия приняла активное участие в завоевании Адрианополя, болгары свою 100-тысячную армию на сербско-турецкий фронт не послали. По этой причине Белград потребовал от Софии компенсацию за счёт болгарской доли в Македонии. Не имея доступа к морю, Белград потребовал себе также район порта Салоники.

Между тем, Салоники, как мы упоминали выше, к концу войны были заняты греческими и болгарскими военными, которые считали, что Салоники должен был принадлежать именно им. Греческие националисты, поддерживаемые новым греческим королём Константином (1913—1917), женатым на сестре кайзера Вильгельма II, захватили также территорию восточнее Салоник, прилегающую к болгарской Фракии и включающую города Серрес, Драму и Кавалу, и даже стали мечтать о захвате Константинополя.

Не участвовавшую в военных действиях Румынию наградили Силистрией, отняв её у Болгарии, но Бухарест за свой «позитивный» нейтралитет претендовал на большее.

Спор между Болгарией и Сербией должен был решить Николай II, но болгарский царь Фердинанд, обуреваемый идеей создания Великой Болгарии, исподтишка поддерживаемый Берлином и Веной, не стал дожидаться решения Петербурга и в ночь с 29 на 30 июня двинул свою армию на сербов. Началась, как пишет А. Пастухов, не война, а братоубийственная бойня. Одновременно болгарская армия напала и на греков. От Балканского союза остались лишь одни воспоминания. «Великая идея славянского союза была потоплена в крови», — пишет А. Пастухов.

Австрийский начгенштаба Конрад фон Хётцендорф, как только на болгарско-сербском фронте начались военные действия, выступил с призывом оказать немедленную помощь болгарской армии. Император Франц Иосиф глубокомысленно сказал, что Австрия вмешается в войну только тогда, когда сербы и болгары как следует набьют друг другу шишек. Берхтольд разъяснил начальнику генштаба, что на обычном языке время «шишек» наступит тогда, когда Болгария потерпит в войне поражение. «Итак, в результате летом возможно дело дойдёт до войны с Сербией», — резюмировал Хётцендорф, — «и если Россия в своих требованиях пойдёт на крайности, то нам следует стремиться к войне с Россией?» — «Стремиться? Нет, пусть всё идёт своим ходом», — ответил Берхтольд.

Германский посол Хейнрих Леопольд фон Чиршки-и-Бёгендорфф (1907—1916) телеграфировал в Берлин, что если Болгария начнёт выигрывать войну, то на помощь сербам придут русские, и тогда Австро-Венгрия должна будет воевать с Россией. «Совсем с ума сошли! Всё-таки война в любом случае!», — прокомментировал на полях депеши кайзер Вильгельм. Он тогда даже наедине с собой изо всех сил изображал из себя миротворца. Впрочем, уже 8 сентября, сразу после известных маневров в Бреслау, он высказывал Хётцендорфу сожаление по поводу того, что Австрия не использовала шансы для уничтожения Сербии.

Бетман с Яговым продолжали советовать Берхтольду нейтрализовать Румынию и спокойно ждать развития событий. «Развитие событий на Балканах выше всяких ожиданий чрезвычайно благоприятно для Австро-Венгрии», — писал ему Ягов. — «балканский союз распался, по влиянию России нанесён сильный удар, балканские государства грызутся теперь друг с другом и во время войны так ослабнут, что оправятся от неё нескоро. Даже если Сербия расширит свою территорию на юге, она всё равно не будет представлять для Австрии никакой опасности. Ещё вопрос, не будет ли она менее опасным соседом для Албании, нежели жестокая Болгария. В любом случае торговый путь в Салоники более предпочтителен через территории Сербии и Греции, чем через болгарские границы». В это время Ягов был ещё способен на вполне трезвые и разумные вещи.

Царь Фердинанд начал войну с Сербией, даже не предупредив об этом своё правительство. Когда болгарские министры узнали о войне, то генерал Савов 1 июля отдал приказ болгарской армии остановить наступление, а премьер-министр Данев (1913) заявил австрийскому послу Тарновскому (1911—1917), что Болгария войны не желает, и если Сербия примет надлежащие меры, чтобы избежать её, то конфликт скоро будет улажен. И 3 июля 1913 года София обратилась к Белграду и Афинам с предложением о прекращении огня.

Но было уже поздно. Сербия и Греция не хотели упустить удобный случай наказать болгар и удовлетворить свои территориальные притязания. 8 июля сербы в районе Брегальницы нанесли болгарам сокрушительное поражение, вошли в Иштип и погнали бывших союзников на восток. Греки тоже ошеломили болгар своим контрнаступлением и быстро захватили города Серерс, Драму и Кавалу. А 3 июля мобилизацию своей армии объявила Румыния и без единого выстрела оккупировала провинцию Добруджа, двигаясь в сторону Софии.

Царь Фердинанд был в панике. Он уволил Данева, назначил вместо него проавстрийски настроенного Радославова (1913—1918) и спешно запросил у Вены помощи и совета. «Как же так?» — с удивлением спросил царь австрийского посла Тарновского 18 июля. — «Почему Вена не воспользовалась благоприятным шансом покончить с Сербией? Вы позволяете погибнуть стране в тот самый момент, когда весь народ, благодаря своему царю, осознал, наконец, что его врагом является Россия». В ответ Берхтольд холодно посоветовал болгарскому царю договориться с Румынией, уступив ей Добруджу. Правда, Румыния не станет заключать с Болгарией сепаратного мира без согласия Сербии и Греции. Что ж, тогда положение Болгарии безвыходное, ей придётся договариваться со всеми своими противниками.

Между тем сербская и греческая армии неуклонно приближались к Софии. 27 июля Фердинанд снова жаловался Тарновскому на бездействие Вены, но Вена продолжала молчалть. Свои бесплатные советы она ему уже дала. Румыния остановила свои войска на линии Туртукай-Балчик и предложила сербам и грекам начать переговоры с болгарами о перемирии. Мир, по мнению румынского короля, следовало заключать в Бухаресте. Но сербы и греки продолжали наступать вглубь болгарской территории, не обращая никакого внимания ни на рекомендации Бухареста, ни на окрики из Вены.

И в этот момент турецкая армия начала наступление на Адрианополь. Болгарию зажали со всех сторон, и если бы не обращение Берхтольда к Сазонову 24 июля 1913 года с призывом спасти Болгарию от турок, то, скорее всего, в Софии через пару дней скоро бы встретились все четыре армии. Сазонов 25 июля ответил Берхтольду, что меры против турок принимаются, но дал понять, что Россия не потерпит никаких действий Австро-Венгрии против Сербии.

28 июля представители стран-победительниц прибыли в Бухарест и через три дня провели там своё первое заседание. Результатом было 5-дневное перемирие их армий с армией Болгарии. Вена пыталась спасти для Болгарии всё, что было можно, но не могла действовать без согласия Берлина. Берлин планировал поддержать Грецию и Румынию, в то время как Петербург был резко настроен против продвижения Греции во Фракии, увидев в нём угрозу своим планам в отношении проливов, и тоже не был заинтересован унижать до крайностей болгар. Возникла возможность — довольно ограниченная — для взаимодействия имераторских и царских дипломатов.

Итак, в той степени, в какой Вена и Петербург были настроены вполне благожелательно к Болгарии и неблагожелательно — к Греции, Париж и Берлин, наоборот, в такой же степени были настроены в пользу Греции, но против Болгарии. Кайзер, уступая требованиям своей сестры, греческой королевы, неоднозначно обещал грекам порт Кавалу, а бывший греческий премьер-министр и министр иностранных дел Георгий Николай Теотокис разъезжал по европейским столицам и во всеуслышание заявлял о том, что Греция хочет присоединиться к Тройственному союзу.

10 августа 1913 года Болгария, надеясь на пересмотр Бухарестского мира в будущем и на поддержку в этом вопросе со стороны России и Австро-Венгрии, подписала навязанные ей Бухарестские соглашения, по которым значительные македонские территории на западе и юго-западе уступала Греции и Сербии. Кавала тоже отходила к Греции, а Добруджа — к Румынии. За вторую балканскую войну Болгария расплатилась по всем счетам. И поделом.

Все надежды Берхтольда были обращены в сторону Петербурга. Но уже 14 августа 1913 года Сазонов заявил австрийскому послу Турну (1911—1913), что, поскольку никакой процедуры в отношении ревизии Бухарестских соглашений выработано не было, Россия отказывается от своего требования подвергнуть их пересмотру. С этим договором Балканы вошли в первую мировую войну.

Разногласия между Австро-Венгрией и Германией по Болгарии, Румынии и Греции оказались настолько серьёзными и непримиримыми, что в Вене просто пришли в отчаяние. Кайзер был раздражён действиями австрийского министра иностранных дел и уже после Бухарестского мира дал волю своим эмоциям. 16 августа в немецких газетах была опубликована переписка кайзера с румынским королём, в которой Вильгельм открытым текстом требовал замены Берхтольда на более подходящее лицо в МИД Австро-Венгрии. Явно в пику Вене Вильгельм наградил короля Константина маршальским жезлом.

Берхтольд решил обратиться к единственному оставшемуся в его распоряжении средству — ревизии Бухарестких соглашений с помощью Лондонской конференции послов. Его поддержали Сазонов и Грей, тоже несогласный отнимать у болгар и отдавать грекам Кавалу. Оставалось самое малое — заручиться поддержкой всех участников конференции. Однако идее ревизии воспротивились Франция, Германия и, естественно, страны-победители, так что вопрос о ней повис в воздухе.

Лондонская конференция взялась за чисто техническую работу и образовала 3 комиссии, одна из которых занималась определением границы между Грецией и Албанией, вторая — между Албанией и Сербией, а третья взяла под временное управление Албанию. Работа комиссий протекала медленно и сложно: кроме объективных трудностей, много проблем создавали Греция и Сербия.

Союз Черногории и Сербии, как неизбежное следствие второй балканской войны, стал следующим моментом напряжённости в их отношениях с Габсбургской монархией. Поскольку Сербия и Черногория получили общую границцу, то вполне естественно встал вопрос об их объединении. Вена снова усмотрела в этом угрозу для своей безопасности и начала новую возню на Балканах. В частности, генерал Хётцендорф выдвинул теперь совершенно утопичную идею включить Сербию с Черногорией на правах автономии в состав монархии.

Следующей заботой Берхтольда стало «выпроваживание» сербской армии из Албании. Пока конференция рассматривала этот вопрос, на оккупированных албанских территориях возникли беспорядки. Местное население, недовольное отсутствием всякого порядка и продовольственного снабжения, а также возмущённое, по всей видимости, излишней жёсткостью и жестокостью сербских военных, подняли восстание. К возмущению албанцев и турок приложили свою руку болгарские комитаджи, т.е. партизаны. Под видом борьбы с бандитизмом сербская армия вторглась на территорию собственно Албании, а посол Сербии в Софии и врио министра иностранных дел Сербии Мирослав Спалайкович потребовали пересмотреть решения Лондонской конференции в пользу новых территориальных приобретений для Сербии. Это вызвало резкую негативную реакцию в Вене и обоснованные подозрения у членов Лондонской конференции послов в новом сговоре Сербии, Румынии и Греции.

Берхтольд дал указание своему послу в Белграде строго предупредить сербское правительство и заявил, что Австро-Венгрия, в целях восстановления порядка в Албании, не исключает осуществления односторонних экстренных мер. Берхтольд даже склонялся к тому, чтобы предъявить Сербии ультиматум и объявить о мобилизации австрийской армии, за что рьяно ратовал Хётцендорф, но австрийского министра иностранных дел пугал большой срок — почти 3 недели, необходимый для развёртывания армии в боевые порядки. За это время Лондонская конференция сумеет вмешаться и предотвратить одностороннюю австрийскую акцию. Этот сценарий Берхтольд с Хётцендорфом разыграют после сараевского убийства эрцгерцога, а пока они к этому были ещё не готовы.

Обращение Вены за помощью к Петербургу результатов не дали. Замещавший уехавшего на лечение в Виши Сазонова Нератов сослался на большие трудности в этом деле. В Париже ответственный сотрудник МИД Франции Морис Палеолог разъяснил австрийскому послу, что сербы для защиты своих интересов имеют право временно оккупировать некоторые стратегические районы Албании.

1 октября временный поверенный в делах Сербии в Вене сделал венскому кабинету заверения в том, что сербская армия в Албании не преследует никаких завоевательных планов и уйдёт из страны, как только подавит бунт. Премьер-министр Пашич тоже заявил о своём желании установить с монархией хорошие добрососедские отношения. И хотя Пашичу австрийцы верили мало, это всё-таки внесло определённую разрядку в двусторонние сербо-австрийские отношения и предотвратило военную авантюру Вены. 16 октября посол Сербии в Париже известил французское правительство о том, что сербская армия свою задачу в Албании выполнила и покидает страну.

Берхтольд дал указание своему временному поверенному в Сербии Вильгельму Шторку вручить Пашичу ноту, требующую немедленного вывода сербских военных из Албании и содержащую угрозу принятия Астрией надлежащих мер для выполнения решений Лондонской конференции. Сценарий объявления войны Сербии был всё-таки апробирован.

Только на следующий день после вручения ультиматума Берхтольд сообщил Риму, что если Сербия не выполнит предъявленное ей требование, то он будет вынужден принять в отношении Белграда более строгие меры воздействия. Берлин был поставлен об ультиматуме заблаговременно, потому что Берхтольду надо было заручиться безоговорочной поддержкой Германии. И Италия, и члены Антанты были глубоко возмущены такими односторонними действиями Австрии и выразили Вене протест.

Интересно в этой связи отметить поведение Берлина. Сообщение о намерении поставить Сербию перед ультиматумом 16 октября получил статс-секретарь Альфред Циммерман (министр Ягов отсутствовал). В своём ответе Берхтольду он написал о полной моральной поддержке Вены, но не больше того. Циммерман проинформировал об этом своё начальство и, как бы оправдываясь перед ним, разъяснил, что отказать Австрии в какой бы то ни было поддержке было не возможно: это выглядело бы в глазах австрийских союзников как оскорбление. Потом, почувствовав, вероятно, угрызения совести, он проинформировал о призошедшем Петербург, Париж и Лондон, подчеркнув, что Вена «выбрала форсмажорный вариант по собственной инициативе, не проконсультиовавшись с нами». Это было предательство по отношению к Вене, а, во-вторых, не соответствовало действительности — Берлин был в курсе всего происходившего. Почему так поступил Циммерман, не известно — вероятно, ещё сработали принципы порядочности. Во всяком случае, ничего не подозревавший Берхтольд был в высшей степени доволен ответом из Берлина и настроился на мирное разрешение ситуации.

Заслуживет внимания ответ кайзера Вильгельма Циммерману. Он в определённой степени предваряет поведение германского монарха в июльские дни 1914 года. Вильгельм с удовлетворением отметил, что Австрия, наконец, полна решимости не уступать Сербии, и сообщил о своей полной поддержке её позиции. На телеграмме своего посла в Белграде от 16 октября Вильгельм сделал пометку о том, что Вена напрасно дала возможность Пашичу устанавливать дату отвода своих войск из Албании — Вена сама должна была определить этот срок. А прочитав место, в котором посол сообщает, что Пашич дал уклончивый ответ, Вильгельм начертал: «Нахал! Вена не должна терпеть такое!»

Когда же кайзер узнал, что Берхтольд никаких решительных шагов по отношению к Сербии предпринимать не собирается и ждёт момента, когда Белград, наконец, сдастся, он на соответствующей депеше раздражённо записал: «Это прямо-таки прискорбно. Теперь или никогда! Когда-то надо установить там мир и порядок!» Эти слова: «теперь или никогда» он повторит 30 июня 1914 года.

В том же стиле кайзер 18 октября, в день вручения австрийского ультиматума №1 в Белграде, говорил с Конрадом фон Хётцендорфом, прибывшим вместе с Францем Фердинандом на 100-летний юбилей Лейпцигской битвы народов: «Я с вами. Другие (страны Антанты, Б.Г.) ещё не готовы, они вам не помешают. Через несколько дней вы будете в Белграде. Я всегда был сторонником мира, но всему есть пределы. Я много читал о войне и знаю, что она значит, но, в конце концов, наступает момент, когда великие державы не могут больше наблюдать, а должны вытащить из ножен меч».

Когда начальник генштаба австрийской армии вернулся домой и передал слова Вильгельма своему императору, тот сказал: «На сей раз он вёл себя лояльно». Очередное временное «помутнение» мозгов у кайзера прошло, и он стал проявлять по отношению к «швабам» лояльность.

Назрел вопрос о мобилизации. Франц Иосиф высказался «за», и Берхтольд вернулся к вопросу о возможности оккупации Сербии наличными силами, не дожидаясь, когда отмобилизуется вся армия, но Хётцендорф такой вариант отверг, назвав его непрактичным. Все замерли в ожидании следующих событий. Английский временный поверенный в Белграде сообщил австрийскому военному атташе о том, что задержка с выполнением условий ультиматума объясняется сильным противодействием Пашичу со стороны опозиционной «Чёрной руки» и её руководителя, начальника военной разведки подполковника Драгутина Димитриевича.

Наконец 20 октября сербский посол в Вене Йованович смог сообщить Берхтольду, что накануне сербским подразделениям в Албании был отдан приказ об отходе на исходные позиции. Аналогичное сообщение в тот же день сделал посол Сербии в Париже. Потом стало известно, что сербы снова блефовали: в Албании они вошли в контакт с турецким военачальником Эссад-пашой и уговаривали его прогнать временное албанское правительство, чтобы добиться выхода к морю через албанскую территорию. Альбертини утверждает, что за албанской авантюрой Сербии стоял русский посол в Белграде Н. Гартвиг и сам Сергей Дмитриевич Сазонов, что, на наш взгляд, тоже вполне вероятно.

Сазонов, искренно работая на достижение мира на Балканах, одновременно всемерно старался повысить пошатнувшийся в Сербии престиж России и мог посоветовать Пашичу воспользоваться сумятицей и услугами Эссад-паши, давшего уже однажды уговорить себя сербам при сдаче албанской крепости. 5 мая 1913 года Сазонов писал Гартвигу: «Сербия прошла лишь первый этап своего исторического пути и для достижения своей цели должна ещё выдержать страшную борьбу, в которой на карту будет поставлено само её существование. Обетованная земля Сербии находится в Венгрии, а не в том направлении, в котором она сейчас идёт, встречая на пути Болгарию. В этих обстоятельствах жизненно важным для Сербии является, с одной стороны, союз с Болгарией, а с другой — достижение путём упорной и терпеливой работы нужной степени готовности для будущей неизбежной борьбы».

Как бы то ни было, последствия второй балканской войны были кое-как преодолены, но противоборствующие стороны отнюдь не успокоились на достигнутом и продолжали следовать избранной линии поведения на вытеснение своих противников с занятых ими рубежей и достижение над ними военного преимущества. Тройственный союз продолжил свои усилия на сохранение в своей орбите Румынии, начавшей заигрывать с обоими блоками в расчете получить от них максимальные выгоды.

Впрочем, мира не было даже внутри Тройственного союза. В роли «гадкого мальчика» в нём выступала Италия. Она постоянно проявляла своё недовольство условиями членства в Тройственном союзе, пытаясь выторговать для себя какие-либо преимущества. Играя на своей значимости для сохранения баланса сил в Европе, Рим вступал в тайные сделки то с Францией, то с Россией, то с Англией. Самые большие трения у Италии происходили со старым противником и соперником Австро-Венгрией. Вот и теперь, после окончания второй балканской войны, у Вены и Рима возникли большие разногласия. Повод для них дал губернатор Триеста князь Хоэнлоэ, который принял закон о недопущении иностранных граждан на государственную австрийскую службу. Под иностранцами подразумевались итальянцы, образующие саму большую иностранную колонию в этом городе.

Неприязнь в отношениях между государствами в самых резких формах проявилась скоро в Албании, которая традиционно считалась негласной сферой влияния Италии. Албания, аморфное полуфеодальное образование с 2 миллионами католиков, православных и мусульман, находилась в неприязни с Сербией и стремилась к самостоятельности. Когда сербы и греки вторглись на их территорию, албанский князь Исмаил Кемаль собрал представителей племён и с одобрения Вены и Рима 28 ноября 1912 года объявил о независимости и нейтралитете страны. Над его резиденцией был поднят красный с чёрным двуглавым орлом Скандербега флаг.

Ещё накануне провозглашения независимости страны Италия стремилась посадить на албанский трон либо уже упоминавшегося Эссад-пашу, либо одного из Наполеонидов. Но победили австрийцы, и албанским князем стал немецкий князь Вильгельм Видский. 17 марта 1914 года князь сошёл с австрийского корабля на берег в Дурресе и стал править, но контролировал он только Дуррес, да и то совсем не долго — всего несколько месяцев.

У албанского князя не было ни характера, ни денег, ни армии. Страна раздиралась межплеменными феодальными противоречиями, а её земли контролировались просербскими, прогреческими, проитальянскими, проболгарскими, проавстрийскими группировками или просто разными бандитскими шайками. Князь нуждался в защитниках, и они явились. Это были австрийцы и итальянцы. Между последними началась подковёрная и жестокая борьба за его влияние. Вильгельм Видский оказался между молотом и наковальней, т.е. между австрийским и итальянским послами, каждый из которых вёл его в противоположную сторону.

В мае 1914 года в центральной провинции страны началось восстание, и Дуррес оказался под угрозой. Защищавшие город от бунтовщиков военные части голландского майора Шлёйса, действовашего по мандату Лондонской конференции, и подразделения Эссад-паши, ставленника Италии, не смогли договориться, и Эссад-паша на итальянском судне предусмотрительно ретировался из Албании, опасаясь за свою жизнь. Но уже на следующий день албанское правительство подало в отставку, бунтовщики подступили к Дурресу, и князь со своей семьёй был вынужден бежать из страны. Потом он вернулся обратно, но положение в Албании не улучшалось, а наоборот, становилось всё более угрожающим. Теперь эпирские повстанцы, вооружённые Грецией и возглавляемые греческими офицерами, двигались с юга.

Верные князю горные племена, мобилизованные против эпирских бандитов, потерпели поражение и разбежались. Столица представляла собой банку пауков, готовых уничтожить друг друга: австрийцы обвиняли итальянцев, а те — австрийцев. Итальянцы требовали убрать Вильгельма Видского, а австрийцы не соглашались и настаивали на отзыве из Дурреса итальянского посла Алиотти как главного зачинщика беспорядков. В спор вмешался кайзер Вильгельм и заклеймил позорные предательские действия Италии в самых нелицеприятных выражениях, которые историк Альбертини не решился привести в своём труде по соображениям приличия, однако в адрес Греции, спровоцировавшей выступление эпирских инсургентов, кайзер никаких слов не нашёл — Греция была священной коровой, и критиковать её он никому не позволял.

Одним словом, если бы у великих держав не было других более важных проблем, то Албания представила бы хорошее поле для выяснения их взаимных отношений. Но албанская проблема оказалась всё-таки слишком мелкой даже для той же Австрии и Италии, так что она осталась неурегулированной до конца войны.

Узел 7 Миссия Лимана фон Сандерса

— Ведь немцы с турками заодно. Это такие мерзавцы,

других таких в мире не сыщешь.

Я. Гашек «Похождения бравого солдата Швейка»

В мае 1913 года Берлин праздновал свадьбу единственной дочери Вильгельма II с герцогом Брауншвейгским, на которую съехались представители многих европейских дворов, включая русский и английский. Во время переговоров с царём кайзер заручился поддержкой на миссию генерала Лимана фон Сандерса, выезжавшего в Турцию взамен отозванного генерала Гольца. Турки после балканских войн попытались привести свою побитую армию в более-менее «приличное» состояние. На карту был поставлен престиж Германии как военной державы, потому что реорганизацией турецкой армии накануне этих войн занимался генерал фон Гольц. Исправить допущенные Гольцем просчёты и ошибки должен был новый инструктор. На тот момент ни царь, ни русская дипломатия не подозревали, что за невинным прикрытием инструкторских обязанностей в турецкой армии скрывался троянский конь Германии.

Непосредственным вдохновителем миссии Сандерса был германский посол в Константинополе барон Вангенхейм (1912—1915). В апреле 1913 года он докладывал в Берлин: «Держава, которая контролирует армию, будет всегда иметь в Турции наибольшее влияние. Ни одному правительству, враждебно настроенному по отношению к Германии, не удастся управлять событиями, если армия будет контролироваться нами». Формальное предложение о направлении к ним германского генерала сделали Хельмуту Мольтке сами младотурки. Помимо военных и германских инструкторов, они пригласили в страну большое количество французских и английских специалистов, помогавших турецкому правительству наладить экономику, полицию и администрацию в целом. Два британских адмирала занимались организацией турецких ВМС.

В.В.Готлиб пишет, что в то время как Англия, Франция и Россия терзали «больного человека», т.е. одряхлевшую Османскую империю, извне и старались отхватить себе от неё лакомые куски, Германия сделала ставку на завоевание Турции изнутри. Если Турция выпала бы из орбиты Берлина, то все его далеко идущие планы экспансии на Ближнем Востоке и создание угрозы господству в этом регионе Англии повисли бы в воздухе. Планы пантюркистов в это время удачно совпали с планами германского рейха.

Лиман фон Сандерс появился в Константинополе 14 декабря 1913 года, где был встречен с большой помпой младотурецким руководством страны. Первое подозрение о характере миссии фон Сандерса появилось у Сазонова, когда он по пути из Виши в Россию заехал в Берлин и встретился с Бетман-Хольвегом. Ему показалось странным, что канцлер ни словом не обмолвился о миссии Сандерса в Турции. И только когда русский военный атташе в Константинополе в октябре 1913 получил секретные агентурные данные, что военная миссия фон Сандерса занялась не только и не столько инструктажем турецких офицеров, сколько непосредственным командованием турецкой армии, Петербург осознал, какую ошибку он допустил полгода тому назад.

42 немецких генерала и офицера на целых 5 лет взяли в свои руки управление частями турецкой армии, включая командование ключевым Константинопольским военным округом, а значит, и проливами Босфор и Дарданеллы, а также взяли под свой контроль Военный Совет Турции, военные училища, всю интендантскую и санитарную части и получили должности в генштабе. Достаточно отметить, что продвижение турецких офицеров по службе тоже находилось в руках Сандерса. Было очевидно, что Германия рассчитывала втянуть Турцию в будущую войну на стороне Тройственного союза. Константинополь был также важным пунктом Багдадской железной дороги, связывавшим Европу с Ближним Востоком. Эти сведения скоро подтвердил из Берлина посол С.Н.Свербеев.

Нужно было, во что бы то ни стало, срочно нейтрализовать германские военные происки в Турции. Дискуссия с Ф. Пурталесом в Петербурге и протест министерства иностранных дел, выраженный через Свербеева, ни к чему не привели, и Сазонов решил действовать напрямую с Берлином. Переговоры с берлинским кабинетом поручили провести находившемуся в отпуске за границей председателю правительства В.Н.Коковцову. Владимир Николаевич встретился с «самым искренним и правдивым» канцлером в мире Бетман-Хольвегом и выяснил, что всё произошло за спиной канцлера по инициативе генштаба германской армии. «Говорил Бетман прямую неправду или находил только более выгодным для себя сложить… ответственность за неприятную беседу с человеком, к которому у него было доброе чувство, я не знаю», — пишет в своих мемуарах Коковцов. Сам Бетман предложил своему русскому коллеге «говорить как противники, которые питают друг к другу чувство глубокого уважения».

Кайзер Вильгельм пытался свалить всю вину на кузена Никки, который дал своё согласие на посылку фон Сандерса в Турцию. Когда Коковцов попытался возразить, что Николай II, давая согласие, не предполагал, что немецкий генерал займёт в турецкой армии ключевой пост, Вильгельм пришёл в состояние крайнего раздражения — так всегда ведёт себя разоблачённый мелкий врунишка, попытавшийся уличить во лжи другого.

— Должен ли я принять ваши слова как официальный протест или это дружеская передача мнения вашего императора? — спросил кайзер, покрываясь то бледными, то красными пятнами.

Коковцов спокойно ответил, что, зная характер Николая II, ни о каком протесте не может быть и речи. В результате Вильгельм обещал проконсультироваться с Бетман-Хольвегом и дать русскому императору ответ. На втором свидании с Коковцовым Бетман-Хольвег сообщил, что русский премьер-министр достиг успеха на три четверти — нужно было только придумать какой-нибудь компромисс, чтобы дать возможность немцам выйти с достоинством из создавшегося положения. Например, сказал он, турки уже согласились поручить фон Сандерсу командование другим армейским корпусом. По мнению Коковцова, поведение канцлера и на сей раз было вполне искренним и удовлетворительным.

Но более опытного дипломата Сазонова результаты поездки Коковцова не успокоили, и он обратился за содействием в этом деле к союзникам, предлагая им совместные действия, целью которых было бы получение моральных и военно-политических компенсаций от Турции. Беспокойство Сазонова разделили в Париже и особенно в Лондоне. Сазонов предлагал сэру Грею сформулировать на этой базе ноту и вручить её туркам от имени трёх правительств. Э. Грей вместе с французским послом П. Камбоном сформулировал довольно жёсткое заявление, поддержанное премьер-министром Асквитом и походившее, по мнению Фэя, на ультиматум. В случае неудовлетворения Турцией требования об удалении Сандерса с ключевых постов в турецкой армии Лондон грозил принятием экстренных мер.

Получив известие о полной солидарности союзников с Россией, Сазонов неожиданно предпринял странный и необдуманный шаг. До того, как союзные послы вручат ультиматум в Константинополе, он задумал использовать его в качестве средства давления на Берлин. Он попросил Париж и Лондон пока повременить с демаршем Порте и дал поручение своему послу в Берлине Свербееву ознакомить немцев с его содержанием. Министр иностранных дел Германии Ягов принял предупреждение Свербеева к сведению и пообещал всё уладить в контакте с турками. 5 декабря Ф. Пурталес сообщил Сазонову, что немецкая сторона приступила к выполнению своего обещания, но попросил дать Берлину время, для того чтобы не создавать у общественности впечатления, что Германия поддалась нажиму со стороны России. Сазонов с удовлетворением воспринял это сообщение и попросил только, чтобы Берлин сильно не затягивал ответ.

Казалось, нужно было немного подождать, и вопрос о Сандерсе найдёт своё разрешение. Но Сергей Дмитриевич страдал нетерпеливостью и 7 декабря попросил Париж и Лондон немедленно приступить к осуществлению совместной акции в Константинополе. И тут выяснилось, что сэр Грей передумал. В отличие от министра иностранных дел Франции Пишона, английский министр полагал теперь, что в совместной акции послов не было надобности, и что обращение к туркам должно быть выдержано в мягких тонах, в виде запроса.

Что же произошло за эти несколько дней? А вот что: с Греем встретился временный поверенный в делах Германии в Лондоне Рихард Кюльман и объяснил ему, что Константинопольский военный округ был выбран Сандерсом исключительно по той простой причине, что был типовым, как бы пилотным для всех остальных округов, а рядом в турецкой столице было базовое военное училище и генштаб, с которыми германским инструкторам нужно было находиться в постоянном контакте. И потом: что было экстраординарного в том, что германский генерал возглавил турецкий военный округ? Ведь сэр Лимпус, британский адмирал-инструктор, точно так же безраздельно командовал турецким флотом.

Аргумент об адмирале Лимпусе сразил Грея наповал, и он запросил дополнительную информацию у своего посла в Константинополе Луиса Маллета. Оттуда пришла информация, что Лимпусу для выполнения своей миссии по реорганизации турецкого флота требуется сотрудничество с немцами; что круг полномочий Лимпуса в турецком флоте несравнимо шире круга обязанностей фон Сандерса в турецком округе; что адмирал снял резиденцию в доме, который предназначался для Сандерса, и что предложение России об удалении Сандерса с поста командующего Константинопольским военным округом вызовет нежелательные последствия.

Сазонов выразил протест по поводу отступничества сэра Грея, но он не возымел на Лондон и Париж никакого эффекта. И тогда 13 декабря три посла в Константинополе от стран Антанты вручили турецкому министру иностранных дел «мягкий» устный запрос о характере миссии Сандерса в Турции. Ответ был немедленным: в нём турецкие дипломаты с готовностью объяснили условия контракта Сандерса и передали заявление великого визиря о том, что другие аспекты этого вопроса являются внутренним делом Порты. В частности, сказал визирь, положение германского генерала нисколько не отличается от статуса адмирала Лимпуса, а потому никаких оснований для его изменения он не усматривает.

Французы то ли в шутку, то ли всерьёз сделали Сазонову провокационное предложение отправить в Босфор военный корабль и заявить туркам, что он будет стоять на рейде до тех пор, пока не будут выполнены требования России в отношении Сандерса. Извольский из Парижа поспешил заверить Сазонова, что общественное мнение Франции будет на стороне Петербурга.

Тем не менее, пишет Фэй, Сазонов некоторое время размышлял над этим «заманчивым» предложением. Впрочем, у него были свои планы. 4 января 1914 года год Сазонов подал царю памятную записку о миссии Лимана фон Сандерса и о возможности его удаления с ключевых постов в турецкой армии. Но в конце записки министр сформулировал сображения, далеко выходящие за рамки этой узкой проблемы. В этот момент Сазонов — ни больше, ни меньше — взвешивал возможности большой европейской войны, которая могла быть спровоцирована из-за германского генерала.

«С политической точки зрения», — говорилось в памятной записке, — «самым надёжным средством была бы одновременная оккупация Францией, Россией и Англией некоторых районов Малой Азии с последующей декларацией о том, что эти три державы будут оставаться там до тех пор, пока не будут удовлетворены их требования. Ввиду этого русский министр готов предложить Англии и Франции Смирну и Бейрут, оставив для себя Трапезунд или Баязет. Очевидно, что в этом случае Германия предпримет активные меры в пользу Турции, и это может вызвать перенос проблемы на западные границы со всеми вытекающими из этого последствиями… Если наши военный и морской министры считают возможным рискнуть осложнениями, естественно, при непременной поддержке нас всеми силами Франции и при адекватной помощи со стороны Англии, то мы могли бы уже сейчас приступить к конфиденциальному обмену мнениями по этому вопросу с обеими державами…»

Записку завершали предложения о подготовке Черноморского флота к будущей мгновенной операции против турок и по занятию черноморских проливов, включая строительство железных дорог и инфраструктуры, подготовку специального экспедиционного корпуса, усиление флота новыми военными и транспортными кораблями и т. п.

События вокруг миссии фон Сандерса с очевидностью продемонстрировали, как мягкий и добродушный человек, истинный патриот России, противник решения международных проблем насильственными средствами, был способен встать на тропу войны — естественно, исключительно из соображений мира, политической и экономической необходимости и сохранения престижа великой державы матушки-России. Этот пример, на наш взгляд, ярко демонстрирует зыбкий характер тех моральных и политических принципов, которыми руководствовались ответственные политики того времени.

Впрочем, не исключено, что у Серегя Дмитриевича просто в это время сдали нервы, отсюда его суетливость, нехарактерная для него резкость и воинственность. Он вовсе не хотел войны, он, как и Берхтольд и Бетман, всего-навсего хотел продемонстрировать по отношению к Берлину силу и добиться над ним дипломатической победы. Он решил поиграть в английскую игру блеф — авось получится, как это получалось у его коллег в Вене и Берлине.

Примечательно также то, что записка получила одобрение у самого миролюбивого царя в мире.

На следующий день Сазонов пустил по членам правительства меморандум, который послужил основой для обсуждения записки. Здесь он высказал своё мнение относительно тех мер нажима и принуждения, которые следовало предпринять в отношении Турции и Германии при условии поддержки их союзниками: занятие Трапезунда или Баязета. Это рассматривалось в качестве крайней меры, а начинать, по Сазонову, следовало с финансового бойкота Порты. Затем, если эта мера окажется неэффектитвной, должен последовать отзыв послов стран Антанты из Константинополя и — венец всему — предъявление ультиматума с указанием точного срока для ответа. Ультиматум — это магическое словцо притягивало тогда к себе многих политиков!

Французский посол в Петербурге Делькассе, которому, по всей видимости, стало известно содержание памятной записки Сазонова, 7 января 1914 года писал в Париж, что, кроме военного способа вопроса, т.е. оккупации Смирны, Бейрута и Трапезунда, русский министр планировал предъявить Германии требования о компенсации (в чём эта компенсация должна была выражаться — в деньгах, территориях или торгово-экономических преференциях, не говорилось), что, по мнению посла, было совершенно нереально. Рисковать большой войной с Германией из-за черноморских проливов для России Франции было совсем не с руки.