Бесплатный фрагмент - Каинова печать

Он в вечер одинокий — вспомните, —

Когда глухие сны томят,

Как врач искусный в нашей комнате

Нам подаёт в стакане яд.

Он в час глухой, когда, как оводы,

Жужжат мечты про боль и ложь,

Нам шепчет роковые доводы

И в руку всовывает нож.

Он на мосту, где воды сонные

Бьют утомленно о быки,

Вздувает мысли потаённые

Мехами злобы и тоски.

В лесу, когда мы пьяны шорохом

Листвы и запахом полян,

Шесть тонких гильз с бездымным порохом

Кладёт он молча в барабан…

Валерий Брюсов. Демон самоубийства

Есть потомство Каина и потомство Авеля… Сыновья Каина, злые и жестокие, господствуют над сыновьями Авеля: одарённые безмерной властью над нежными душами, они притягивают их к себе и губят.

Бальзак

Всё обман, всё мечта, всё не то, чем кажется.

Н. В. Гоголь

Часть 1

Жизнь не разобьёт тебе сердце. Она его раздавит.

Генри Роллинз

Я называл этого человека своим другом, и многих это удивляло: на первый взгляд, трудно найти двух столь непохожих людей. Но, что бы ни происходило между нами, я никогда и в мыслях не порывался, что называется, хлопнуть дверью. Расстаться с Ним? Легче отрубить себе руку.

Да… Сергей и Таня… я жил только ради них. В каком-то смысле меня можно назвать человеком с тремя сердцами. И если хотя бы одно остановится — считай себя живым мертвецом.

Утро, утро, что было утром? Мы с Таней поссорились. Бессмысленная, беспричинная и безобразная ссора — такие только потому и случаются, что все пытаются их избежать.

Я сидел в кресле, вцепившись пальцами в подлокотники, и наблюдал, как она мечется по кабинету, презрительно выплёвывая оскорбления мне в лицо.

Наконец, она в слезах выбежала, хлопнув дверью так, что штукатурка посыпалась.

Я осознал, что уже минут пять толком не дышу.

Шумно выдохнул, откинулся на спинку, закрыл глаза. Сердце бешено колотилось, и каждый удар больно отдавался в висках. Я посидел так некоторое время, повернул голову и посмотрел в окно.

Тёмно-багровая грозовая туча угрожающе надвигалась на наш дом.

Я посмотрел на фото в рамке, мирно покрывавшееся пылью на краю стола рядом с рукописью.

На меня со счастливыми улыбками взирали Евгений и Татьяна — молодые влюблённые. Обнимая друг друга за плечи на берегу озера, свободными руками они машут в объектив. А за их спинами догорает закат. Когда это было?.. Лет пять назад; мы гостили в доме Сергея. Он встретил нас на причале с фотоаппаратом («Запечатлеем этот миг, ведь он не повторится!»).

Я взял фото в руки и почувствовал на губах улыбку. Таня дразнила меня, специально раскачивая лодку, и смеялась в ответ на моё ворчание.

Комната неожиданно озарилась мертвенным светом. Я подошёл к окну. Над горизонтом мерцало призрачное зарево, словно небесная светомузыка к грандиозной, неслышимой нашему уху симфонии.

Я простоял, казалось, целую вечность, заворожённый этой картиной. Задумчиво прошёлся по комнате, вглядываясь в Её лицо. Как будто я мог найти ответ в этих глазах. Её сияющий насмешливый взгляд словно проникал мне в душу.

Я подошёл к столу. Новая вспышка — и в комнате посветлело, я повалился боком на столешницу, вцепившись пальцами в рубашку на груди, оттягивая и разрывая, и две верхние пуговицы, подскакивая со стуком, покатились в разные углы комнаты, и я сполз на пол, сметая с края страницы рукописи, и они разлетелись в воздухе, плавно опускаясь, как сухие жёлтые листья в октябре. Я скорчился на ковре, ловя ртом воздух словно рыба, выброшенная на берег и в безжалостно бесконечное мгновение между вспышкой и раскатом грома не было ничего кроме заполненной болью звенящей пустоты ни звуков ни мыслей ни чувств чудовищная чёрная дыра груди засосала их тонкое пение почему я его слышу я ведь не тону я тону тону в океане боли и слышу пение да я его слышу слышу собственный вздох — словно шелест ветра в тоннеле.

Ухватившись за край стола, я поднялся на ватных ногах, ощущая страшное опустошение и слабость. Меня словно вывернули наизнанку и пропустили через отжим стиральной машины.

В нижнем ящике стола у меня целый склад лекарств. Я шагнул, чтобы обойти стол. Под ногой у меня что-то хрустнуло.

Я опустил взгляд и увидел под ступнёй фото. Я осторожно убрал ногу: стекло треснуло пополам.

Я долго смотрел на извилистую трещину, протянувшуюся через наши сцепившиеся руки.

— Можно вставить другое, — пробормотал я. — Всё ещё можно исправить.

К вечеру гроза утихла.

Я вышел из кабинета.

Дверь в спальню была приоткрыта.

Проходя через зал, я бросил мимолётный взгляд на журнальный столик, и внутри неприятно кольнуло. Из-за утреннего ледяного душа я забыл позвонить Сергею.

Таня сидела на кровати, потирая левой рукой висок. Она склонила голову, и волосы, смутно белевшие в полумраке, скрывали её лицо.

Я вошёл; она вздрогнула и выронила что-то. Я поднял с пола пузырёк тёмного стекла, поставил на тумбочку рядом с полупустым стаканом.

— Что с тобой? Голова болит? — я едва узнал свой голос, так глухо и неестественно он прозвучал.

Она молчала некоторое время, потом тихо, словно через силу выдавила:

— Это валокордин.

Я сел рядом и обнял её:

— Что-то с сердцем?

Она робко, со страхом посмотрела на меня, покачала головой и улыбнулась:

— Нет… только… вышла от тебя… и схватило. Это… от нервов всё, — в её глазах появилась мольба. — Прости, я была такой дурой…

— Ну что ты, — я крепче прижал её к себе и коснулся губами прохладной щеки. — Забудь. Я у ж е забыл.

Нежная улыбка озарила её лицо. Я вновь, в который раз поразился её красоте. Её внешность для меня с годами не тускнеет. Я каждый раз вижу хорошо знакомое, но в то же в время совсем другое, неожиданное лицо. Так, перечитывая шедевр, открываешь новые нюансы и глубины.

Я встал, раздвинул занавески, и золотистый свет хлынул в лицо. Облачная пелена, подсвеченная снизу — нежно-розовая, словно клубничное мороженое, — почти полностью затянула небо, и только узкая полоска акварельной лазури светлела у самого горизонта. Я раскрыл окно; налитый озоновой свежестью воздух весело и свободно ворвался в грудь, живой водой разлился по венам.

— Какая поэтическая картина… Так и просится на холст. И всё выглядит совсем по-новому. Ты не замечала: каждое утро оттенок неба неуловимо меняется, и всё вокруг — дома, деревья, люди — ново, свежо и отчётливо; краски сочные, как на непросохнувшей картине. Мир за ночь обновляется; тьма, грехи, страхи змеиной кожей сходят с него.

Таня смотрела на меня широко раскрытыми глазами, слегка улыбаясь.

— Красиво сказано. Ты настоящий поэт!

Какой-то детский восторг охватил меня; я открыл рот, чтобы сказать, как люблю её, но вдруг в зале, разбивая хрустальную тишину дома, в зале заголосил телефон. Мелодия, которая мне так нравилась, сейчас почему–то звучала резко, требовательно и грозно.

Мы оба вздрогнули и повернулись в сторону зала.

— Кто это? — с тревогой посмотрела она на меня.

— Не знаю… сейчас…

Дверной проём, покачиваясь, угрожающе надвигался.

На пороге я замер в нерешительности.

Телефон зазывно, словно издевательски, светил экраном и подпрыгивал на столике.

Я вышел из комнаты и шагнул во тьму.

Я подъехал к дому Сергея без пяти восемь. Солнце уже заходило, свинцово-серое небо, нависшее, казалось, над самой головой, у горизонта окрасилось алым.

На газоне перед террасой сбились в кучку несколько машин, мигал проблёсковым маячком полицейский «уазик». Трое ребят в камуфляже с автоматами наперевес сплёвывали под ноги и жизнерадостно смеялись.

Я откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Я слышал, как один из молодцев, давясь от накатывающего смеха, рассказывает анекдот:

— Короче, слышь, прибыло пополнение в женский монастырь. Пожилая монахиня спрашивает: «Сёстры! Кто видел мужской срам?» — несколько вытянули руки. — «Вот тазик со святой водой, промойте глаза. Кто трогал?» — ещё несколько вытянули. — «Вымойте руки!». И тут одна из задних рядов выкрикивает: «А можно рот прополоскать, пока ж… никто не помыл? Ха-ха-ха-ха!»

Все трое согнулись в конвульсиях.

Я открыл глаза, стиснул зубы и вышел из машины.

С крыльца на меня мрачно-серьёзно взирал высокий красивый брюнет в кашемировом пальто. Он сошёл и крепко пожал мне руку.

— Здравствуйте. Соболев Владимир Александрович, Следственный Комитет Новгородской области.

Я кивнул, не в силах сказать что-нибудь. Он бросил на меня быстрый взгляд и опустил глаза, нахмурившись.

— Ну, пойдёмте.

В гостиной царило мрачное, давящее молчание. Боголепов сидел в кресле у камина, уперев кулак в подбородок, судмедэксперт в белом халате стоял у окна ко мне спиной и листал блокнот с записями. Тут же рядом курил коренастый полноватый мужичок в форме, с пшеничными усами и добродушными морщинами в уголках голубых глаз, смотря с тоской и усталостью в окно и стряхивая пепел в цветочный горшок.

Мы вошли; Боголепов поднялся и сдержанно кивнул; судмедэксперт обернулся и принялся изучающее рассматривать меня, как некий любопытный и неведомый науке вид жизни; пожилой суетливо выбросил сигарету в окно и шагнул мне навстречу, протягивая руку (предварительно вытерев её о штанину):

— Кузьмин… Олег Дмитриевич… э-э-э… участковый. Это судмедэксперт Зубарев, это понятые, господина Боголепова вы знаете…

Я как-то неуместно, машинально улыбнулся. Вообще дальше за меня будто говорил и действовал кто-то другой, а я наблюдал за происходящим со стороны, бесконечно дивясь на самого себя, хотя в моих реакциях не было ничего удивительного. Но изумление и шок вызывало то, что всё это вообще происходит.

Я осмотрелся повнимательнее и увидел, что в гостиной находятся ещё два человека: пожилая женщина в очках и парень-подросток. Он был ко всему равнодушен и, похоже, нервно дожидался, когда можно будет слинять. Она смотрела с сочувствием. При виде них у меня почва ушла из-под ног.

— Ну что, — услышал я свой голос откуда-то издалека. — Где он?

Слуги закона переглянулись.

— Идёмте!

Мы направились к выходу на заднюю террасу. Передо мной вышли Олег Дмитриевич и Соболев, из-за широкой спины последнего мне ничего не было видно, а потом он отошёл в строну и…

И я увидел.

Вернее, мои глаза увидели. Но мой мозг, весь организм, сердце и душа им не поверили.

Приложив руку к губам, я сошёл по ступенькам и сделал два неуверенных шага по скользкой упругой траве. Но ближе я подойти не мог; ноги словно вросли в землю.

— Господи, — прошептал я, содрогнувшись.

— Батюшки святы, спаси и сохрани, — пожилая женщина со страхом в глазах (но не в силах оторвать взгляд) перекрестилась.

— На чём это он? — спросил Олег Дмитриевич.

— На чулках, — буркнул Зубарев. — Женских. Ор-ригинальный вы человек, Сергей Юрьевич.

Я зачем-то сказал:

— Я знал, что женщины не доведут его до добра.

Я попятился, резко развернулся и поспешил в дом. Все испуганно расступились. Добрёл на ослабевших ногах до ближайшего кресла и рухнул в него. Меня начало колотить.

Перед глазами стояла эта жуткая картина…

Все встревоженно обступили меня.

— Ну, ну, успокойтесь — положил мне руку на плечо Кузьмин. Он налил в стакан из графина. — Вот, выпейте воды.

Я пытался, но никак не мог унять дрожь в руках. Половина выплеснулась на брюки. Зубы стучали о стекло.

— Нужно подписать протокол опознания, — мягко напомнил Олег Дмитриевич.

— Что вы… — поднял я на него глаза. — Понимаете, это… это не он!

— Как не он! — опешил Олег Дмитриевич. — То есть… как…

— Да что мы здесь, шутки шутим, что ли? — возмутился судмедэксперт. — Вы думаете, это программа «Розыгрыш»?

— Да его узнать нельзя!

— Ну, ещё бы! — фыркнул Зубарев.

— Это… всегда так?

— А как же! Это один из самых, я бы сказал, неэстетичных способов умереть. И довольно мучительный.

Олег Дмитриевич смущённо кашлянул.

Эскулап продолжал:

— В момент смерти резко расслабляются все мышцы, сфинктеры в том числе. Организм исторгает кал, мочу и сперму… — он лениво зевнул. — Ну так что, будете подписывать или ещё раз хотите взглянуть?

— Не хочу я ещё раз на это смотреть! Давайте!

— Сами понимаете. — сказал извиняющимся тоном Олег Дмитриевич, подавая мне протокол. — Мы сейчас нигде не можем отыскать его жену. Да и лучше ей на это не смотреть.

— Вика! — с ужасом вспомнил я. — Она же ещё не знает! Что с ней будет, когда ей сообщат? Она просто не поверит…

Зубарев усмехнулся:

— Да уж придётся поверить!

Я закрыл лицо руками:

— Бред какой-то… ему же только тридцать три исполнилось…

— Ещё бы не бред! И посмертная записка тоже отдаёт бредом.

— Записка?

Олег Дмитриевич достал из чемоданчика листок бумаги в полиэтиленовом пакетике и передал мне. Поперёк кривыми, растянутыми каракулями без знаков препинания было нацарапано:

Достоевский всю жизнь мучился а что если Бога нет меня мучает ужасная уверенность что он есть я ненавижу его не за то что он позволяет кому то умирать а за то что он позволяет кому то рождаться

Я читал, и сердце сжималось с болью.

— Что всё это означает? — поражённо спросил я, обводя взглядом окружающих.

— Да мы сами вообще-то хотели бы знать.

— Но… как ему могло всё это прийти в голову?

— Обычная суицидальная депрессия. Такое ведь нельзя совершить в нормальном состоянии, ну и, следовательно, написать… вообще-то это вполне в его стиле.

— Да нет… то есть да, но… он начал меняться в последнее время… Он был полон творческих планов, хотел начать новую жизнь…

— Может быть, и так, — задумчиво проговорил Олег Дмитриевич. — Мы, когда дом осматривали, на столе у него в кабинете Библию видали.

— Это всё под её влиянием, — кивнул я на Викино фото на каминной полке.

Все повернулись в ту сторону, и на несколько секунд повисла тишина.

— Так это Виктория Павловна? — тихо переспросил Олег Дмитриевич, всматриваясь. — Да, хороша… и как он не уберёг такое сокровище? — он повернулся ко мне. — Ну что, расписались? Может, всё–таки глянете ещё разик? Понимаю, лицо в значительной степени обезображено…

— Нет-нет, спасибо.

Я расписался и отдал акт опознания Соболеву.

— Ну что, — сказал Олег Дмитриевич судмедэксперту. — Надо уже на носилки как-то товарища передислоцировать. Где там наши гаврики, зови давай.

— Зову, — направился к двери Зубарев. — Даю.

— Понятые, распишитесь, и вы свободны.

Парень с кислым выражением расписался и поспешно, угрём выскользнул. Старушка на прощание тихо сказала:

— Бог вам в помощь.

Олег Дмитриевич поклонился:

— И вам не хворать, матушка.

Явились архаровцы.

— Ну чё? Где клиент?

— Клиент спит.

Смех.

Я встал:

— Я помогу!

— Нет-нет, мы сами, — замахал на меня руками Олег Дмитриевич, и снова усадил меня в кресло.

Все вышли, кроме нас с Боголеповым.

Он сел в кресло и погрузился в раздумья. Я подошёл к камину и взял в руки фото.

Тёмные густые волосы. Чистый лоб. Тонкие изогнутые брови, нежно-розовый улыбающийся ротик, кроткий и наивный взгляд зелёных глаз, которые смотрели как-то просяще, снизу вверх… Глядя на эту фотографию, я всегда думал: «Неужели кто-то осмелится обидеть это нежное хрупкое существо? Неужели кто-то захочет погасить блеск в этих глазах?».

— Что же теперь с тобой будет? — спросил я задумчиво. — Я даже не знаю, где ты теперь…

— У матери под Тверью, — сказал Боголепов.

Я удивлённо посмотрел на него. Он пожал плечами.

— Я же исполнитель завещания. Мне всё равно пришлось бы разыскать её.

— Но вы, конечно, понимаете, что журналистам…

— Даю слово, им я не скажу и позабочусь, чтобы они ей не досаждали.

Тело внесли на носилках в гостиную. С ног до головы оно было накрыто простынёй. Лица его я не видел. Слава Богу.

Олег Дмитриевич задержался, остальные понесли тело дальше.

— Ну что, вам надо заехать ко мне для дачи показаний.

— А это долго?

— Да нет! Просто пара вопросов для проформы, и всё, и домой! Без шуму, без пыли, протокол-опись-сдал-принял-отпечатки пальцев, ха-ха-ха…

— Ладно, только я хочу съездить в морг — помочь, ну и вообще… Заодно и отпугну журналюг, если они уже пронюхали.

— Хорошо. А вы ведь прямо сейчас показания дадите? — обратился он к Боголепову. Тот кивнул и поднялся.

В дверях показался Зубарев:

— Ну чё, кони пьяны, хлопцы запряжёны. Можно ехать.

Судмедэксперт щёлкнул выключателем: бледное мерцающее сияние медленно растеклось по флюоресцентной трубке, осветив прозекторскую: тёмно-зелёный кафель, стол для вскрытий под галогенной лампой; на нём — тело, почти полностью накрытое простынёй, выглядывает только левая ступня — бледная, цвета сырого куриного мяса. Рядом столик поменьше. Холодно поблёскивают инструменты в ванночках.

У дальней стены трое на каталках дожидались своей очереди.

— Так, — скомандовал Зубарев. — Вот на эту свободную.

Мы вывезли каталку: колёсики тонко и надсадно поскрипывали.

Когда мы переложили окоченевшее тело с носилок на каталку, оно тяжело бухнуло, словно деревянная колода.

— Мужик, подвинься! — пробормотал Зубарев отпихивая ногой в сторону каталку с бомжом в вязаной шапочке, загородившим место у стены.

Мы вдвинули Сергея в образовавшийся проём.

— Ну всё! Даст Бог, не убежит.

— Да… — я рассеянно осмотрел секционный зал и вздрогнул: мой взгляд наткнулся на тело под простынёй. — А это что?

— Где? — Зубарев проследил направление моего взгляда, вскинул брови. — Ах, это… тоже тяжёлый случай. Вчера вечером обнаружили. На выезде из Белокаменска. Тело завернули в полиэтилен и запихнули в брезентовый мешок. Видимо, его сбросили с машины. Если бы не растущий на склоне кустарник, за который зацепился мешок, тело скатилось бы в овраг и было надёжно скрыто.

— Но… что же случилось?

— Ой… не знаю даже, с чего начать, — он обошёл стол и, скривившись, приподнял край простыни и критически осмотрел труп. — Н-да… хотите взглянуть?

Я, не отвечая, неотрывно смотрел на простыню, резко белевшую в свете лампы, как снежный склон на солнце.

Он театральным жестом откинул её. Как фокусник срывает покров со шляпы с кроликом и выкрикивает: «Вуаля!».

Я отвернулся, зажимая рот рукой.

Это было похоже на тушу со скотобойни. Иззелена-бледное тело с неестественно, нелепо вывернутой в плече правой рукой; глаза запали в предсмертной агонии. Рот раззявлен в беззвучном мучительном крике. На теле было пять-шесть запёкшихся ножевых ран, живот вспорот от груди до паха, по краям висели лохмотья мяса. Внутри тоже было мясо — ярко-красное, и в самом начале разреза, у основания грудины, белели торчащие рёбра. Я видел его сине-жёлтые лоснящиеся внутренности.

— Господи, кто это?

— Мужчина лет сорока, личность не установлена. Пока. Скорее всего, его держали в каком-то подвале. Судя по ожогам и ссадинам у запястий, он был привязан или прикован наручниками к трубе парового отопления.

— Но кто это сделал?

— Хе! — усмехнулся он. — Кто угодно. Их было несколько. Его пытали. Избивали, а потом начали колоть ножами и потрошить. Заживо. Он умер от болевого шока… Не знаю, что с людьми творится. Просто бес в них вселился. Теперь убивают друг друга хуже, чем на войне. Напьются, придурки… Один под этим делом жене своей башку топором отрубил, представляете? Э, да на вас лица нет. Не выносите вида крови?

— Я не выношу насилия… но кто эти садисты?

— А хрен их знает! Может, какие-нибудь подростки, слушающие этот сраный блэк-металл и рассуждающие в стиле «религия — рабство воли», — он сжал зубы. — «Рабство воли»… Всё свободы от условностей им подавай. Поймай я хоть одного, я бы его от всего освободил, прежде всего от его тупой башки.

Он оторвал взгляд от трупа и посмотрел на меня:

— Как видите, ваш друг сейчас — не самая важная проблема.

— Для вас?

— Вообще.

Он проводил меня к выходу.

— Ну ладно, — улыбнулся он, пожимая мне руку на прощание. — Даст Бог, свидимся.

— Обязательно.

Серые, с облупившейся штукатуркой стены коридора районного отдела. Я собрался с силами и толкнул дверь кабинета участкового.

Голое окно напротив двери, по обеим сторонам от него письменные столы. Слева Олег Дмитриевич погрузился в какой-то документ; справа за компьютером сидит молодой темноволосый парень. Угол стены за спиной Олега Дмитриевича обставлен шкафами с папками.

— А, ну вот и вы, — Олег Дмитриевич сделал приглашающий жест рукой. — Ну, проходите. Не стесняйтесь. Может, чайку?

— Нет, спасибо.

— Это мой помощник, Коля.

Парень привстал и приветственно кивнул.

Мы пожали руки.

— Что-то вид у вас неважный, — покачал Олег Дмитриевич головой, усаживая меня в кресло напротив. — Ну ничего. Долго мучить вас не будем. Бить буду аккуратно, но сильно, ха-ха-ха!

Я слабо улыбнулся. Садясь, я на мгновение увидел в окне призрачное отражение комнаты и своего лица — бледного и измученного.

— Ну что, можно начить, как говаривал незабвенный Михаил Сергеич?

Я кивнул

— Коля, ты готов?

— Як пионэр!

— Так! — Олег Дмитриевич сел и хлопнул по пухлой стопке папок:

— ФИО полностью?

— Лавров Евгений Андреевич.

— Дата рождения?

— 10 марта 1990 года.

— Адрес проживания?

— Посёлок Лесной, дом 12.

Олег Дмитриевич поднял глаза и пристально посмотрел на меня поверх очков:

— Это где такое?

— В пятнадцати километрах к югу от Великого Новгорода.

— Ага… скажите, когда вы в последний раз виделись с покойным?

— Месяц назад. А наш последний разговор состоялся по телефону. Вчера ночью где-то часа в три…

Я умолк. Олег Дмитриевич удивлённо воззрился на меня:

— Что-то не так?

— Да нет… понимаете, он тогда очень хотел поговорить, судя по тону, да и вряд ли можно будить человека в три ночи из-за пустяков… Я со сна, ничего не соображая, сказал: «Поговорим завтра». Он сказал: «Ладно», но таким тоном, как нищий, которому отказали в милостыне… — я схватился за голову. — Господи, это же я виноват! Если бы я его тогда выслушал…

— Может быть, вы преувеличиваете значение этого звонка… Значит, больше ничего не сказал Сергей Юрьевич?

— Нет…

— И, как следует из показаний господина Боголепова, весь предыдущий месяц покойный провёл в добровольной изоляции, то есть ни с кем не контактировал, даже со своей женой. Она уехала от него 21 августа, в его день рождения. Тогда же, на вечеринке, Боголепов и вы видели его в последний раз. Там, видно, произошло что-то такое, что заставило Викторию Павловну уехать. Можете рассказать подробнее о вечеринке? Кто ещё там присутствовал?

— Да много кто, всех не упомнишь. Я большую часть этих людей никогда не видел: Разин — директор издательства, критики, коллеги–писатели, журналисты… Серёга же был душа нараспашку, первого встречного домой тащил. Он слишком легко ко всему относился, всех считал своими друзьями. Вокруг него всегда паслась толпа прихлебателей: пользовались его добротой, брали деньги и не возвращали, спаивали… Я пытался его вразумить, в последний год у него появилась Вика, и гулянки практически прекратились. Естественно, эти господа её невзлюбили. И то, что произошло на этой проклятой вечеринке, было тонко спланированной интригой.

— Ну-ка, ну-ка, поподробнее…

— Значит, так. Была там одна подруга Вики, Надя — ну, вы знаете, какая у женщин дружба… она сговорилась, видимо, с двумя «друзьями». Те Серёгу весь вечер подзадоривали и подпаивали, а она его обрабатывала, так обрабатывала, что и памятник не выдержал бы. Она действительно такова, что мало кто удержится.

— Ну и… это случилось?

— То-то и оно, что, по сути, ничего не было… но и того, что было, хватило. Вика многое ему прощала, но ведь и ангельское терпение может лопнуть. Она с одной сумочкой бросилась на вокзал.

— А гости как на это прореагировали?

— Они смеялись над всем этим. И вообще, похоже, плохо поняли, что происходит. В общем, продолжали веселиться.

Олег Дмитриевич и Коля обменялись взглядами, выражавшими нечто вроде: «О времена! О нравы!»

— Н-да… Я Викторию Павловну понимаю. Этот человек мог вообще хранить кому-нибудь верность?

— Вероятно, он не испытывал к Вике сильной физической страсти, но ведь это не главное.

— Конечно, — усмехнулся Олег Дмитриевич. — Но невольно взгляды его обращались к другим женщинам. Бабник — это не лечится.

— Думаю, что так, но именно ради Вики он целый год держался. Вообще под её влиянием он начал сильно меняться… да и в тот вечер его споили, та сама к нему лезла… и главного всё равно не произошло! Вика ушла тогда на эмоциях. Если рассуждать логически, поводов для разрыва не было.

— И всё-таки согласитесь, уж больно легкомысленно повёл себя ваш друг.

— Что ж, он действительно был немного без царя в голове. Импульсивным. В этом и был секрет его обаяния. Вряд ли он осознавал всю серьёзность ситуации. Он был уверен, что она сама к нему вернётся наутро. Но даже я не выдержал — отвёл его наверх и всё ему высказал. Я так никогда ни на кого не орал. Нервы не выдержали. Он взбеленился, мы чуть не подрались. Короче, я тоже в бешенстве уехал оттуда.

— И после этого вы с ним целый месяц не разговаривали.

— Да. Естественно, я постоянно прокручивал в голове эту ситуацию, переживал и корил себя за то, что не спас ситуацию, не попытался разобраться с этим. Я уж собирался сам позвонить ему, найти её… помирить их…

— А вы-то тут при чём?

— Я же друг, не могу стоять в стороне. Иногда чужие проблемы — это наши проблемы.

— Бросьте. Где тонко, там и рвётся. Значит, не так уж и сильно любили друг друга.

— Не думаю. Просто любовь может выдержать суровые испытания, как говорится, годы и расстояния, но одним неосторожным поступком её очень легко растоптать. Нет, они были так счастливы, что это вызывало зависть. Их хотели разлучить… я уверен, что они опять были бы вместе. Вика пожалела бы со временем. Где бы она ещё второго такого нашла?

— Ну да, ну да… Богач, красавец, знаменитость — и чем закончилось. Вот тебе и принц на белом коне.

— Не надо было устраивать эту вечеринку. Вообще, моё мнение — семья и все эти увеселения несовместимы.

— Да, только наши браки с таких вот гулянок и начинаются… ну да ладно. Значит, наш герой продолжил веселиться как ни в чём не бывало?

— Знаете, он вообще как с катушек сорвался… будто всё, что год в себе держал, наружу вырвалось.

Олега Дмитриевича передёрнуло. С неприязненной гримасой он продолжил:

— …а наутро протрезвел, опомнился, христиански раскаялся; а поездок-то — ту-ту-у-у — уехал! А Виктория Павловна тоже… знала ведь, за кого выходит. Правду говорят: величайшее заблуждение женщин: «Он изменится», величайшее заблуждение мужчин: «Она никуда не денется».

Он откинулся в кресле, расстегнул две верхних пуговицы форменной рубашки, устало потёр шею с тыльной стороны.

— Скажите, вы в последнее время не замечали в поведении друга каких-нибудь странностей, то есть не обычных эксцентричностей, а чего-то ему совсем не свойственного — чрезмерной пугливости, повышенной тревожности? Может, он говорил об угрозах, преследовании?

Я напряг память, покачал головой:

— Нет, я бы заметил.

— Хорошо. А какие-нибудь случайно оброненные словечки, туманные намёки…

— О чём вы?

— Видите ли, — вкрадчиво начал Олег Дмитриевич. — Самоубийцы в большинстве своём заранее предупреждают. Не прямо, а косвенно. Настолько косвенно, что даже частенько перебарщивают. Намекают друзьям, жёнам, коллегам — обычно не доходит. Мы, увы, редко бываем по-настоящему внимательны к своим близким; они с годами превращаются для нас в некий предмет обстановки, нечто среднее между мебелью и пылесосом. Те же, видя такую реакцию, укрепляются в своём решении. А потом уже, опосля, в головы родственникам приходит хорошая мысля: были ведь знаки. Могли спасти. Вот так: прошляпили целую жизнь по одной только невнимательности! Большинство для одного привлечения внимания попытку и совершают. Ломают комедию, а выходит трагедия. Вот недавно был случай: муж, торжественно увенчанный рогами, решил проучить жену, и к её приходу встал на табуретку с петлёй на шее. И, надо заметить, ему удалось пробудить в ней чувства. Она два дня билась в истерике. Потому что он слегка переиграл… слишком сильно верёвку затянул, сонную артерию и пережал. Так, стоя на табуретке, и отдал Богу душу, царствие ему небесное… так, ладно. Ещё один вопрос: у вашего друга, насколько известно, были проблемы с наркотиками? И вы пару лет назад уговорили его лечь в реабилитационную клинику?

— Да, но тогда по большей части ему помог Боголепов. Это была закрытая лечебница для вип-персон. Их имена и сам факт их пребывания там держались в секрете. У меня не было таких связей, как у Боголепова, а у него там половина клиентов и знакомых перебывала.

— Но курс лечения не был завершён?

— Да, Сергей сбежал. Сказал, что уже вполне здоров.

— Также у него были проблемы с законом? Его неоднократно арестовывали за хулиганство, драки в ресторанах, незаконное хранение оружия и наркотиков. Мик Джаггер, да и только. Его выручала только популярность, а также господин Боголепов, подключавший связи, плативший штрафы.

— Всё верно. Но к чему эти вопросы?

— Да так, для полноты картины… Вы в последние два дня отлучались из дому? Я имею в виду — надолго?..

Я засмеялся:

— А, теперь всё ясно. Конечно, я его убил, обставил всё как самоубийство, быстренько вернулся домой, так что жена не заметила… хотя нет, мы с ней в сговоре.

Олег Дмитриевич примирительно поднял руки.

— Мы никого ни в чем не подозреваем, да пока и не в чем. Это простая формальность.

Я вздохнул:

— Ну хорошо. Вчера я съездил в Новгород закупиться. Конкретно — в торговый центр «Волна». Это было около полудня. Ещё я заехал к Алёне, подруге жены. Тане — то есть моей жене — через три недели день рождения, а муж Алёны художник. Я заказал ему портрет по фотографии.

— Ладненько, — Олег Дмитриевич снял очки, устало протер глаза и посмотрел на меня — Ну что же, пока вы свободны. Конечно, нам могут понадобиться новые факты…

— Я полностью к вашим услугам, — улыбнулся я, вставая и подавая ему руку.

— Мы на вас надеемся.

— Так когда в следующий раз?

— Вам пришлют вызов.

Сергей умер; все факты налицо. Я понимаю это умом, но не могу принять сердцем. Меня охватило странное ощущение, будто он вовсе и не жил. Что он был только призраком. А кто мы, как не призраки? Люди видят нас, слышат и иногда боятся, но не считают нас живыми, проходят сквозь нас, не чувствуют нас, не слышат…

Дождь уныло лил с самого утра. Я стоял у окна в зале и слушал убаюкивающее журчание воды в канавах и мне казалось, за мутной пеленой маячит неясная тень; кто-то притаился в саду, выжидая, чтобы ворваться в дом, разрушить и осквернить наш маленький уютный рай.

Я поставил на стереосистеме Джона Леннона, и под печально-монотонные звуки «Isolation» принялся читать передовицу газеты «Фемида»:

ШОУ ДОЛЖНО ПРОДОЛЖАТЬСЯ

Вы ушли, как говорится, в мир иной —

Летите, в звёзды врезываясь.

Ни тебе аванса, ни пивной —

Трезвость…

В. Маяковский. Сергею Есенину

«20 сентября 2019 года. Вы никогда не забудете этот день. Внезапная смерть «великого» писателя Сергея Грановского повергла страну в состояние шока. Похоже, заскучавший на нашей бренной земле enfant terrible решил сменить обстановку. И громко хлопнуть дверью напоследок.

В шестом часу вечера агент, адвокат и много кто ещё писателя, Валерий Боголепов, решил навестить своего клиента, встревоженный тем, что тот уже месяц не выходит на связь. Дверь была не заперта. Войдя, он нашёл дом пустым, но, как он выразился, «по странной интуитивной догадке» вышел в сад и обнаружил тело. И немедленно вызвал врачей и работников правоохранительных органов.

При первичном внешнем осмотре следов насильственной смерти обнаружено не было. На столике стояли пустые бутылки из-под красного вина. В крови по результатам экспертизы содержалось повышенное количество алкоголя. Так же в ходе вскрытия установлено, что организм писателя серьёзно изношен в результате нервного истощения. Смерть Грановского стала резонансным событием и мгновенно обросла большим количеством домыслов и слухов. Теперь тот, кого при жизни одни считали сумасшедшим, другие — идолом и примером для подражания, стал фигурой и вовсе противоречивой. Как этот человек с сияющей мальчишеской улыбкой мог покончить с собой во цвете лет? Да ещё таким ужасным способом? Неужели он был настолько мрачным, страдающим внутри? И что же произошло? Действительно самоубийство? Мог ли такой человек перестать хотеть жить?

Рассмотрим беспристрастно все обстоятельства дела.

Здоровье писателя, судя по всему, было серьёзно подорвано за годы неумеренного и беспорядочного образа жизни. В последний месяц он переживал сильную депрессию от размолвки и возможного разрыва со своей женой Викторией Волгиной. Состояние было усилено алкогольным делириумом (белой горячкой).

Боголепов отметил, что Грановский был очень ранимым человеком: «Может, он внешне был сильный, шальной и бесшабашный. А на самом деле хрупкий и беззащитный. Вполне очевидно, что разрыв с любимой женщиной подкосил его, выбил почву из-под ног. Его внутреннее состояние стало ещё более неустойчивым. А для него и так были характерны резкие перепады эмоций. Пытаясь заглушить сердечную боль, он пил, пил, и… перегнул палку. Кроме того, в произошедшем (разрыв с женой) виноват его странный и, скажем так, сложный характер, и Сергея грызло чувство вины. Раскаяние иногда убийственно. Но я не думаю, что он сознательно покончил с собой. Скорее это было сделано в состоянии аффекта. Он всегда верил в лучшее и с презрением говорил о самоубийцах. В любом случае его смерть совершенно неожиданна. Мы все сейчас пребываем в глубоком шоке».

Вообще многие — коллеги, друзья, поклонники — не верят, что Грановский мог в принципе совершить суицид. А вот что по этому поводу заявил Павел Костомаров, известный на всю страну психолог и психотерапевт:

«Все напрочь отвергают версию самоубийства, объясняя это чрезвычайным жизнелюбием Грановского. Ну а как быть со Львом Толстым? Широчайший круг интересов, нечеловеческая энергия, все условия для счастья — богат, известен, женат на любимой — так отчего он «прятал в сарае ружьё, чтобы не застрелиться, и верёвку, чтоб не повеситься»? Или вспомним Эрнеста Хемингуэя, с его силой, смелостью и страстью к наслаждениям, снесшего себе полголовы из двустволки? На самом деле, явление суицида не до конца изучено даже докторами психологии. Мы знаем: это реакция на проблему, кажущуюся непреодолимой — смерть близких, загубленное детство, безработица, тяжёлая болезнь и т. д. Конечно, многие снисходительно улыбнутся: «Это всё не о Грановском». Так ли это? Во-первых, хорошо ли мы знали этого человека? Мы знали только медийного персонажа, которого он сам, скорее всего, придумал и сыграл. Во-вторых, у самоубийства могут быть, возможно, и иные, глубоко личные и индивидуальные причины. Как я уже говорил, мы не так уж много знаем о явлении суицида. Опыт показывает: самоубийству обычно предшествует длительная депрессия. Но определить, кто из депрессивных склонен к нему, а кто нет, практически невозможно. Один страдает меньше, другой больше, но второй остаётся жить, а первый режет вены. Всё дело в силе или слабости характера? Может быть… но только ли? Проблема гораздо серьёзнее, чем кажется поначалу. Цифры говорят сами за себя. Наш славный 21 век уже нарекли «веком самоубийств». По прогнозу Всемирной Организации Здравоохранения к 2020 году суицид выйдет на второе место в списке причин смерти, опередив онкологические заболевания. Сейчас в год от самоубийств только по официальным данным умирает более 2 млн. чел, в 2 раза больше, чем от ДТП. Кто-то в мире совершает самоубийство каждые 40 секунд. Где-то это произошло вот сейчас, пока я произносил последние несколько фраз. А сколько ещё человек задумывались об этом или совершали попытки? Нас ещё никогда не захлёстывало такое море информации о том, как нужно жить, как достичь успеха. Мы образованы, мы решаем социальные вопросы, искореняем насилие, нищету и смертельные болезни, чуть ли не СПИД, мы развиваемся умственно, духовно и физически. Мы беспрецедентно благополучны. Так отчего же кругом — сплошное отчаяние и мрак? Впрочем, это так, информация к размышлению.

Ещё кое-что: мы сейчас, конечно, уже не имеем возможности провести полноценное психиатрическое обследование, но я проконсультировался с некоторыми своими коллегами, и мы сошлись во мнении, что в последние годы (да и на протяжении всей жизни, но в последние два года симптомы стали явственнее) у Сергея Грановского наблюдались признаки шизофрении, а также нарциссического расстройства личности. Это сложный случай–совмещённые психические расстройства. Все помнят стремление Грановского нарушать правила, плевать в лицо общественному мнению, выходить за рамки приличий. Это как раз и характерно для шизофреников. А среди них особенно высок процент самоубийц. И должен отметить, зачастую именно психически нездоровые люди своим нестандартным поведением вызывают восхищение у окружающих. Был даже такой эксперимент с рыбкой, которая стала лидером в стае, когда ей удалили передний мозг».

Что ж, к столь авторитетному мнению стоит прислушаться. Так значит, писатель и впрямь наложил на себя руки? Или, может, слухи не врут, и он действительно достоин своего звания «нового Есенина»? Таинственные недруги убили его, инсценировав самоубийство?

Тут всплывают некоторые странные моменты. Один из членов следственной группы, пожелавший остаться неизвестным, отметил, что лицо трупа было синим. Такое бывает при удушении — кровоизлияние в мозг. Или спазм кровеносных сосудов. Но в случае смерти через повешение человек умирает не от удушья, а от перелома шейного отдела позвоночника, когда осколки кости входят в мозг. Также работник органов отметил кровоподтёки и ссадины в области локтевых сгибов — вероятно, от верёвок, которыми предполагаемые убийцы связали писателя, перед тем как задушить его. Более того: проконсультировавшись с независимым судмедэкспертом, имя которого здесь тоже не будет упомянуто, он обнаружил ещё одну подозрительную деталь: странгуляционная борозда на шее Грановского была только на половине шеи. Такое бывает, когда преступник сзади душит свою жертву. Этот же работник органов утверждает, что сразу после первичного осмотра трупа на место прибыли люди с серьёзными документами, которые запретили сообщать детали увиденного. В материалах следствия подобные факты не отражены. Следственная группа считает версию, что писатель был убит, надуманной и необоснованной.

Действительно: улик, подтверждающих эту версию, нет. Но вопросы остаются. Если это обычное бытовое самоубийство, и поводов для возбуждения уголовного дела нет, зачем на место происшествия выехал сотрудник Следственного комитета?

Почему на столе обнаружены бутылки вина, если всем известна сентиментальная привязанность Грановского к шампанскому «Вдова Клико»?

И, наконец, если это убийство — кто и почему?

Ответы на эти вопросы нам ещё предстоит найти. Пока же ясно одно: хоть Сергей Грановский и умер, дело его живёт и побеждает. Тиражи его книг, и без того достаточно высокие, теперь подскочили до прямо-таки заоблачных высот. В конце концов, это главное, не правда ли?».

Я отложил газету, закрыл глаза. Посидел так минут десять. Затем посмотрел на фотографию в начале статьи, и вновь увидел то, что видел тогда.

Тёмные, графически очерченные на фоне красного закатного неба гротескные силуэты: ссутуленная фигура со склонившейся безвольно набок головой, свисающая с нижней толстой ветвью старого корявого дуба, изогнувшегося в немой агонии у самого озера.

Я в ярости смял газету и швырнул в угол. В полёте она наполовину расправилась и побитой летучей мышью спланировала на пол.

Я знал имя автора статьи: «Константин Доренко».

Пасмурный тоскливый день. День похорон Сергея.

Начали собираться с девяти, роем сонных ос заполнив ритуальный зал морга и пространство на километр вокруг.

Когда я, Боголепов, Дима (друг детства Сергея, с которым они вели общий бизнес) и Разин вынесли чёрный лакированный гроб, в толпе пронёсся разочарованный вздох, словно до того собравшимся всё казалось шуткой.

Мы погрузили гроб в катафалк, расселись по машинам и неспешно поехали за ним по наполненным гробовой тишиной улицами без того тихого, сонного городка.

Большинство зевак вереницей евреев, ведомых Моисеем сороковой год по пустыне, плелись следом до самого кладбища. Позже, когда толпа рассеялась, оказалось, что несколько могил растоптаны, кресты выворочены, а земля щедро усеяна окурками. У свежевскопанной могилы переругивались двое работяг со спитыми, жёванными жизнью лицами. В рыхлую кучу у края ямы были воткнуты лопаты, рядом лежали два толстых каната — на них четверо, взявшись за концы, опустят гроб.

Мужчины хмуро молчали, женщины плакали, прижав к губам носовые платочки. Кто-то положил на крышку гроба иконку, несколько человек подошли и поцеловали её.

— Нельзя это! — негромко, но отчётливо возмутилась одна старушка. — Он же руки на себя наложил. И к тому же был не верующий человек.

Никто не возразил, но она была права: по этой же причине протоиерей местного собора отказался отпевать Сергея. Иконку забрали. Опустили гроб, осторожно стравливая верёвки, и работяги принялись споро забрасывать яму.

Закопали, подровняли земляной холмик. Установили латунный крест с фотографией в овальной рамке и табличкой:
ГРАНОВСКИЙ Сергей Юрьевич. 1983 — 2019.

Оказалось, завещание Сергей оставил ещё два года назад — похоронить в Белокаменске и как можно проще. Это стало новостью не менее громкой, чем сама его смерть.

Там, оказалось, указан и я. Мне достался дом. Будто я могу жить в месте, где произошло это!

Я не мог оторвать глаз от фотографии. Что-то безудержно рвалось из груди при виде Его лица, свежего и юного, сияющих глаз и улыбки. Он пробуждал в душе необузданное веселье и прогонял тоску. В его мире правил порыв, а не расчёт. За свои 35 лет он пережил и сотворил столько, что иному и трёх жизней не хватит. Нам, уныло тянущим лямку, не узнать вовек ни такого восторга, ни столь острой боли, ни той силы, ума и страсти — мы слишком осторожны. Но у нас есть преимущество — мы всегда правы. Мы не падаем, потому что ползём; мы не блуждаем — мы ходим хожеными тропами. На сергеев грановских смотрят как на канатоходцев… или ярмарочных уродцев — с восхищением или презрением, поглощая их восторги и страдания с жадным любопытством, почти всегда без сочувствия. Мы хотели бы оказаться на их месте… но не хотим платить ту же цену.

Все начали расходиться. Боголепов остановился около меня.

— Ну что, теперь на поминки?

— Да, надо ехать. Хотя вообще-то не люблю я все эти сборища…

Он кивнул и двинулся к воротам.

Я постоял у могилы ещё некоторое время. Голова запульсировала болью. Я посмотрел на небо. Назревала гроза. Я поспешил к припаркованной под деревом «шкоде». Со стоном повалился на сиденье. В бардачке должен быть аспирин…

На коврик выпал конверт.

Я сжевал две таблетки и, закрыв глаза, откинулся в кресле. Сердце толкалось где-то в горле, как у загнанного волками зайца.

Отдышавшись, я поднял конверт и осмотрел. Никаких надписей.

Я не мог заставить себя вскрыть его, словно это было превыше сил человеческих.

Въехав в город, я остановился у кафе.

Официант поставил на стол чашечку капучино, а я всё колебался, впившись взглядом в необъяснимо пугающий белый прямоугольник.

Я вскрыл конверт и достал вчетверо сложенный лист мелованной бумаги.

Сделав глоток, я развернул послание; прочитав четыре коротких, вырезанных из газеты слов, поперхнулся и закашлялся.

Все обернулись в мою сторону. Девушки за угловым столиком захихикали.

— Ничего, ничего, — смущённо пробормотал я, скомкав в руке послание. Но эти слова пылали перед глазами:

ЭТО ТЫ УБИЛ ЕГО

Я подъехал к ресторану «Парнас». Преимущественно русская кухня, интерьер напоминает банкетный зал Центрального дома литераторов. Сергей внёс половину стартового капитала, но всеми делами управлял Дима. Сергей лишь изредка появлялся здесь в виде живой рекламы, привлекая посетителей… хотя некоторых он отпугнул, закатив парочку скандалов.

Люди ещё толпились у входа, зыбким ручейком втекая внутрь. Рядом остановился тёмно-зелёный «форд». Из машины вышел Боголепов — спокойный и задумчивый, как всегда. Увидев меня, он улыбнулся:

— Мне почему-то казалось, вы не приедете.

В зале на каждом круглом столике, накрытом красной бархатной скатертью, мягко горела лампа под голубым абажуром; бутылки вина, салатницы, закуски. Также у стены был накрыт большой «шведский стол».

— О, все уже здесь, — заметил Боголепов. — И Аронов, и Разин, и… Доренко.

— Доренко? Этот-то здесь что делает? Воистину: «Ад опустел, и демоны все тут!».

— Готов поспорить на миллион, Разин уже предложил ему написать книгу о нашем общем друге, его яркой и драматичной жизни и внезапной и загадочной смерти.

Мы сели. Минуту спустя на сцену в глубине зала выпорхнул Разин, и все притихли.

Надо отдать ему должное — увертюра к симфонии скорби получилась проникновенная. Сергей ушёл от нас, но его душа сегодня здесь, среди нас, я чувствую его присутствие. И он не хочет, чтобы мы грустили. Он радовался каждой минуте на этой земле, будем радоваться и мы, что знали этого великого человека. Господа, я прошу вас встать.

Торжественная тишина. Я встал и огляделся. Сумрачные, строгие лица. Мой взгляд наткнулся на Доренко, и сердце кольнула тревога.

— Садитесь, — сказал Разин, и все шумно выдохнули и расслабились.

Теперь можно было приступить к главному.

Боголепов налил себе Каберне Совиньон и навалил салату с горкой.

— Еда… В жизни есть три святые вещи: поесть, поспать, и… ещё раз поспать. А вы что?

— Я не хочу. Что-то аппетита нет.

— Это вы так скорбите?

— В последнее время вообще столько всего навалилось… Главное, я не понимаю — зачем он сделал это? Я не могу поверить. Это не он, он не мог так поступить! От чего он страдал, что могло привести его к этому? Он будто с ума сошёл под конец. У меня такое ощущение, будто я совсем его не знал.

— Бросьте. Если вы его не знали, то другие тем более. И в самых близких есть то, чего мы не знаем. Может, это и к лучшему. Так мало нужно, чтобы скатиться в безумие. Очень мало.

— Ну да, знаете, как сказал Достоевский: «Человек — это тайна. Если будешь разгадывать всю жизнь, не говори, что зря потратил время».

Боголепов внимательно посмотрел на меня.

— А скажите, — он откинулся на спинку кресла, сложив руки на груди. — Каким образом что-то становится тайным?

— В смысле?

— Ладно, спрошу конкретнее — случайно или намеренно?

— Иногда случайно, иногда — намеренно.

— Так, хорошо… ну вот в тех случаях, когда намеренно — почему кто-то что-то захотел сделать тайным?

— Потому что это нужно скрыть. А это нужно скрыть…

— Потому что это выглядит очень неприглядно.

Несколько секунд я молча разглядывал его. Он взирал на меня с прежним спокойствием.

— То есть вы намекаете, что мне не стоит копаться в причинах смерти Сергея, или пытаться понять его состояние?

— Я ни на что не намекаю. Нет, конечно, Вы и прочие будете копаться во всём этом, почему он сошёл с ума и так далее. Но причины на самом деле могут быть смешные, банальные и скучные. То есть очередной алкаш попросту допился в депрессии до белой горячки. Или попросту был ненормальным всю жизнь, поскольку все писатели такие, но раньше это как-то незаметно было, а теперь совсем уж через край перелилось. К таким же выводам придёт в конце концов общественное мнение. Ну или придумает какую-нибудь красивую легенду. Но в жизни всё обстоит именно так. И даже скажу больше… вы, кажется, сомневаетесь в том, что Сергей Юрьевич покончил с собой. Предположим гипотетически, что его… того. Что дальше?

— Как друг, я должен буду найти тех, кто это сделал, и…

— А вам не кажется, что это дело соответствующих органов?

— Да, конечно, но я со своей стороны должен сделать всё, чтобы помочь следствию. Дом принадлежит мне, я хочу найти какие-то важные улики, записи…

— Ну хорошо, — он опёрся локтями на стол и сцепил пальцы. — Допустим, выяснилось, что его убили. Допустим, вы выяснили, кто. Нашли их. Что вы станете делать?

— Ну, думаю, я должен отдать их в руки правосудия.

— А если прямых улик нет? И они выйдут сухими из воды? И вас же с женой… тьфу-тьфу-тьфу, не дай бог. Не накажете же вы их сами, как Шварценеггер? Надеюсь, вы не из тех, кто путает жизнь с искусством, и пытается любить по «Ромео и Джульетте»?

— Так что же, эти ублюдки так и останутся непойманными?

— А очень многие и остаются непойманными. Самые лучшие, самые умные из них. Это ведь вообще сделали подставные люди по чьему-то заказу… если это было. А сами заказчики с чистыми ручонками. Я убеждён, самое большое зло на Земле остаётся ненаказуемым. Вы, по крайней мере, не можете его наказать. Оно творится тайно, анонимно, и никто не увидит лиц этих кукловодов, дёргающих за ниточки. Понимаю, трудно принять это. А придётся. Ведь, как я уже заметил, жизнь — не фильм и не книга. Там есть сюжетные линии, и они завершены. Преступники наказываются, находящиеся в ссоре возлюбленные мирятся итак далее. А в жизни нет сюжета, и никакого логического завершения — всё повисает в воздухе. Нет никакого разрешения роковых вопросов, никакого катарсиса. Ситуации просто исчерпываются, как-то незаметненько, но с неприятным таким осадочком: то ли ты помоев хлебнул, то ли сам кого-то облил — но ощущение помоев остаётся. Ну и всё. И жизнь катится дальше. Колесом.

— Так если рассуждать, то можно и мимо пройти, если на улице кого-то насилуют.

— По-своему и вы правы. Всё очень сложно, и готовых ответов нет… извините, что лезу тут со своими поучениями старца Зосимы, но я ведь много пожил и много повидал, и хочу вас предостеречь от… резких телодвижений.

— Хорошо, буду осторожен. Но знаете… вы говорите: не надо выяснять, что там творилось в душе у Сергея — но именно это-то мне спать не даёт! Если бы я раньше об этом задумался, я мог бы спасти его.

— Бросьте. Каждый сам куёт свою судьбу. Спасти можно того, кто хочет быть спасённым. Близкие Есенина годами всё делали, чтобы не допустить того, что произошло, но он сам сознательно — ну или бессознательно, в данном случае одно и то же — разрушал собственную жизнь, и все их старания были впустую. Иногда мы ничего не можем сделать, потому что это просто-напросто выше наших сил.

— Не знаю, это какая-то упадническая идеология…

Боголепов засмеялся:

— Ну да, и конечно же, вызвана старческим слабосилием и растущим с каждым ударом судьбы страхом перед жизнью. В молодости тяжелее всего смириться с мыслью, что наши силы ограничены, что мы чего-то не можем. Ключевое слово здесь — «смириться». Оставьте это на усмотрение Господа и заботьтесь о живых, а не о мёртвых. Делайте что в ваших силах, и не очень-то выпрыгивайте из штанов. Не претендуйте ни на святость, ни на героизм… если хотите жить долго и счастливо. А теперь извините, мне нужно кое с кем поговорить.

Он вышел из-за стола. Я какое-то время сидел, молча пережёвывая услышанное, потом пошёл в туалет. У меня болела голова. Я проглотил таблетки и вернувшись, посидел в задумчивости, вновь размышляя над его словами; затем незаметно перескочил на другие темы, и начав цепляться за разные мелочи, беспорядочно и расслабленно перескакивая с предмета на предмет, уплыл совсем далеко; мысли спутались, словно в голове перешёптывались призраки безумцев, вливаясь мутным потоком в многоголосый, но вместе с тем монотонный гомон, перезвон вилок, ножей и бокалов.

Все потихоньку оживились. Говорили о чём угодно — даже о том, как классно было бы сейчас покататься в Альпах на лыжах. Но не о Сергее и не о том, к а к он умер.

Я вспомнил, как впервые увидел его в ресторане ЦДЛ. Как легко и весело всё начиналось…

Я сидел за угловым столиком, когда в зал эдаким павлином вошёл Сергей Грановский. На пороге он замер, оглядывая собравшихся со спокойной уверенностью и широко, жизнерадостно улыбнулся; разговоры утихли, все повернулись к нему.

— Серёжа! — крупный холёный брюнет в сером пиджаке (я почему-то отчётливо представил его в красном) раскрыл ему навстречу объятия. — А мы тебя уже заждались!

— Терпение, Разин, терпение — вот что главное в жизни! Самое лакомое подают на десерт!

Я против воли улыбнулся. Он выделялся в толпе — спортивный блондин в джинсах и кожаной куртке, с сияющей мальчишеской улыбкой, заставлявшей сердце биться чаще и плавиться воском в груди. Тут же его обступили со всех сторон, дамы начали встряхивать волосами и поправлять бретельки лифчиков. Их глаза оживлённо заблестели, как у школьниц.

Только Таня смотрела на него внимательно, и как-то настороженно.

— Забавный тип, — усмехнулся я.

— Слишком хорошо причёсан, — она поднялась.

— Ты куда?

— В места не столь отдалённые, — улыбнулась она. — Я скоро.

Я поискал глазами в толпе забавного типа. На прежнем месте его и след простыл. Фигаро там, Фигаро тут. Вскоре он прошёл мимо меня, болтая с незнакомым мне человеком (это был Боголепов):

— … я в последнее время начал просекать эту фишку. В смысле, на людей не угодишь. Лукавишь — кричат: «Врунишка!»; режешь правду-матку — камнями забрасывают: «Хамло!». Живёшь тихо, приземленно — «Мечты у него нету, блеску в глазах!»; гонишься за мечтой — «Экой наивный дурачок, в облаках витает!». Скажи, чего же им надо?

— Всего понемногу.

— Точно! — засмеялся Сергей. — «И того и другого, и если можно без хлеба!»

— Ну что, значит, сделаем как договаривались?»

— Да-да, как знаешь, я соваться не буду. И смотри у меня, — Сергей погрозил пальцем. — Если что не так я тебе ухо оторву!

Смеясь, Боголепов пожал ему руку и растворился в толпе.

Сергей сел за столик и, смущённо кашлянув, постучал вилкой по бокалу. Из-под земли вырос сивка-бурка-официант.

— Старина, принеси мне шампуня.

— Чего, простите?

— Ну, блин, «Вдова Клико»! Есть ведь, наверное? Давай-давай-давай, принеси дяде Серёже «Вдову». Будешь в золоте купаться. А если чё не так — ухо отрублю! Этим вот ножом. Давай. Ж д у.

Официант ушёл, он начал смотреть по сторонам невинным чистым взглядом младенца, посасывающего бутылочку в манежике, поигрывая ножиком и насвистывая «Вдруг, как в сказке, скрипнула дверь». Потом вдруг улыбка сползла с его мгновенно омрачившегося лица, он весь разом как-то сник, устало ссутулился, задумался и застыл в этом положении минуты на две. Он как будто постарел лет на десять. Тут я заметил, что лоб его изрезан морщинами и не гармонирует с остальным лицом — юным и свежим. Почувствовав мой взгляд, он вздрогнул, посмотрел на меня и отвёл глаза. Вновь просвистел этот мотивчик, потом засмеялся и в открытую обратился ко мне:

— Хотите спросить, тот ли я Сергей Грановский? Да, это я!

Он перебрался за мой столик и протянул руку. Я пожал её.

— Женя.

— Серёга! А что это с тобой за прелесть сидела?

— Это Таня, моя жена.

— Я убью тебя из ревности! А, вот и товарищ «овсянка» с «Вдовой Кличко»!

Он быстро и ловко распечатал бутылку, открыл без выстрела, почти без хлопка.

— От так от! Поэтом можешь ты не быть, но в этом деле будь любезен!

Поднял бокал.

— За тебя и Таню.

— Аминь.

Он опрокинул в себя шампанское.

— Уф! Скажи, друг, читал ты мой последний шедевр — «Скоро наступят холода»?

— Н-нет… я мало читаю. Времени не хватает. Современников вообще плохо знаю. Наших особенно. Если я и открываю что-либо, изданное в последние десятилетия, то скорее с целью ещё раз вспомнить, чего не надо делать.

— Может быть, и правильно. Но я, должен заметить, бриллиантом сверкаю на общем сером и унылом фоне. Читать Грановского — это мода. И так уже лет десять!

— Надеюсь, со мной будет то же.

— Всё ясно! Решил обогатить литературу? Хвалю. Издаёшься у нас, в «Дионисе?

— Пока ещё нигде.

Я объяснил, зачем я здесь.

— Ах, вон как! Знаешь, с Разиным надо держать ухо востро. Эта скотина мне до сих пор очки втирает, а я тут вроде золотой курицы… то есть я несу золотые яйца… В общем, на мне тут всё держится. Нет, он так-то мужик нормальный — посидеть, побазарить о жизни за кружкой пива — но в деловых вопросах ему палец в рот не клади. Стой на своём, как наши под Сталинградом!

— Спасибо за совет, — засмеялся я. — Вот, кстати, и Таня возвращается.

Я их познакомил.

— Знаете, — сказала Таня, оглядывая его с головы до ног. — Вы совсем не похожи на писателя. Я думала, вы актёр, певец, художник, но уж никак не писатель.

— Однако же я настолько писатель, что это даже пугает.

Таня засмеялась — как мне показалось, искренне.

Переговоры прошли успешно — мне предложили сотрудничество, на приемлемых, не слишком кабальных условиях. Несколько часов спустя мы шли через парк к дому, держась за руки, словно выпускники.

— Ну, как тебе мой новый друг?

— Уже друг? Ты же медленно сходишься с людьми.

— Да, но он, по-видимому, ходячее исключение из всех правил, — улыбнулся я.

— Что ж… обаяния ему не занимать. Но обаятельны только бабники, алкоголики и проходимцы.

— Едва ли это о нём.

— А по-моему, он и то, и другое, и третье.

Вечер был сказочный, какой-то особо поэтический, волшебство и умиротворение было разлито в воздухе. И кроме того — я победил! И вся моя прошлая жизнь неудачника показалась мне страшным сном, валуном на дороге, и все мои сизифовы усилия последних лет, как оказалось, были лишь для того, чтобы его убрать. Говорят: твоё настоящее определяет твоё будущее. Но справедливо и другое: твоё настоящее определяет твоё прошлое.

Радость переполняла меня. Я решил утром непременно позвонить матери. Но тем же вечером позвонили мне. И сообщили: мама умерла…

Я вздрогнул, внезапно осознав, что кто-то сидит за моим столиком и бесцеремонно разглядывает меня, причём, судя по всему, уже порядочное время.

Доренко. Язвительная всезнающая улыбочка играла на его губах, глаза из–под блестевших в свете лампы очков таили в себе тот же насмешливый огонёк. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга, затем я сказал:

— Вы, кажется, по ошибке перепутали столики. Это не ваше место.

Он рассмеялся от души.

— Вы, кажется, не это хотели сказать? «Нечего тебе здесь делать», если говорить короче и прямее. Вы хоть с присущей вам деликатностью и удержались от подобных резких высказываний, но взгляд вас выдаёт. Вы кривитесь, как от касторки. Что ж, знаю, знаю — мне здесь не рады. По правде говоря, мне нигде не рады. Издержки профессии, — вздохнул он, картинно разводя руками.

— А вы не задумывались о причинах?

— Задумывался. Самым серьёзным образом проанализировал эту проблему. И лишь укрепился в своей правоте.

— Вы, конечно, сочли людей идиотами, не желающими выбираться из мира иллюзий. Вы всех считаете дерьмом. А кто вам дал такое право?

— О, думая так, я лишь констатирую факт.

— Бред. Раскройте глаза и увидите, что мир полон добрых людей.

— …которые готовы затоптать всякого, кто отказывается жить по их замечательным правилам и гладить их по шёрстке. А одно из главных и священных правил — никогда не говорить правду, а если говорить, то не всю. А скажешь — доброта разом сходит на нет. Не бойтесь: чтобы я ни раскопал о вашем друге, никто не станет слушать. А вот сказочкам о нём как раз-таки поверят. Человек-миф, так сказать! Он добился своего — фотография его, висящего на дереве, обошла весь мир, как в своё время фотографии застрелившегося Хемингуэя и Мисимы, сделавшего себе харакири. Великая посмертная слава. И это романтизируется! Слушают тех, кто говорит то, что хотят услышать, а не тех, кто говорит правду.

— За что вы презираете и ненавидите людей?

— Я?! Презираю и ненавижу?! — брови его поползли вверх в искреннем удивлении. — Что вы, что вы… за что же мне их ненавидеть и презирать? Неужели за то, что им нельзя довериться, что с ними нельзя быть собой, открывать слабые места, раскрыть душу — потому что они обязательно потом ткнут в эти самые больные места и используют мою откровенность против меня? Что касается вашего драгоценного друга, то я по-своему его очень даже люблю; я хочу очистить его светлый и неприкосновенный образ от шелухи, от той мишуры, которой его обвешали «друзья» и почитатели. В общем, я хочу знать Истину.

— Думаете, Истина на вашей стороне?

— Не знаю. Я знаю только, что я на её стороне.

— Вот мне всегда было интересно: почему если грязь и мерзость — так это сразу «правда», а как что-то светлое и чистое — так сразу розовые сопли, обман и иллюзия? Никогда не мог понять…

— А вы прислушайтесь к собственным словам: «светлое и чистое» — вот вам самому не смешно?

— Нет. Не смешно.

Он рассмеялся и стукнул кулаком по столу. Это выражало нечто вроде: «Ну ты и кадр!».

— Да ведь вы лжёте, вот в чём вся соль, — заявил он, отсмеявшись. — Лжёте… из добрых побуждений. Ради «добра, гармонии и света». Это когда муж говорит жене, что она прекрасно выглядит, хотя она похожа на старую курицу. Просто такова тактика всех «добрых людей» — прятать голову в песок, подобно птице страус.

— Извините, но не могли бы вы… всё-таки пересесть за свой столик?

— Подождите, — он поднял руку с раскрытой ладонью. — Я уже кончаю, как говорят наши политики. Как я уже сказал, я хочу знать правду. Я вижу в этом свою высшую миссию. Почему? Потому что правда — настоящая правда — слишком неприглядна и потому никогда не бывает высказана. Об этом ещё Марк Твен писал. Соответственно, она никогда не учитывается, не вносится в планы, теории и так далее. И мы, анализируя жизнь, никогда не можем полностью объективно оценить обстановку. Это всё равно что решать задачу с недостаточными условиями. И мы всегда промахиваемся, и никак не можем обнаружить главное, вырезать главную опухоль своей жизни… Извините за плохую метафору, я не литератор… В конце концов, нельзя излечить болезнь, если отрицать сам факт её наличия. Многие чувствуют эту правду, но даже те, кто знает её, бегут от неё, — он пристально и с торжеством посмотрел на меня. — И вы тоже бежите от страшной правды, которую знаете.

Я слегка отшатнулся и впился в него взглядом:

— О чём вы говорите?

На его губы наползла медленная змеиная усмешка. Он снисходительно сощурился:

— А вы подумайте.

Я онемел и лихорадочно задумался, хоть и старался сохранять невозмутимость. Что он имел в виду? Он чувствовал оказанный эффект и самодовольно продолжал:

— Что ж, я рад, что Сергей Грановский умер в 36. Во цвете лет, можно сказать. Знаете, каким я его вижу в 50? Постаревшим, обрюзгшим, потасканным, одиноким и никому не нужным. Этот парень только и занимался саморазрушением. А между делом, ради разнообразия, разрушал чужие жизни. Но об этом говорить как-то не принято. Его ещё и жалеют! А я всю эту мерзость вытащу на свет божий, чего бы мне это ни стоило. Но я буду копать. И копать глубоко. Так глубоко, что света белого не взвижу.

— Только ногти не обломайте.

Я встал и ушёл.

Обыкновенные небесные осколки, падая, сгорают в воздухе; вспышка — и всё, и даже памяти о них не остаётся.

А есть глыбы настолько гигантские, что их гибель отзывается на всём живущем: мир содрогается, в пожарищах гибнут целые леса, солнце закрывают тучи пепла.

22 сентября я приехал в Питер, чтобы принять участие в передаче Алексея Морозова «Круглый стол», выходящей по будням на Пятом канале. Смерть Сергея — самая горячая сенсация последних месяцев. «Вам необходимо высказать свою точку зрения, чтобы пресечь грязные инсинуации СМИ на эту тему».

В «предбаннике» я ожидал начала эфира. На диванчике под сенью пальмы сидел священник с печальным и самоуглублённым взглядом. Вдруг он пристально посмотрел на меня.

— Скажите, вы друг покойного?

— Да.

Он кивнул с грустной улыбкой.

— Я сразу вас узнал… скорбите?

— Очень. Я… в состоянии клинической смерти. Я не знаю, как жить без него дальше.

— Что ж, по-всякому можно жить. Есть такая мука, что превыше сил человеческих. Тогда только вера и спасает.

— Но как говорится, на Бога надейся, а сам не плошай. Не более ли благородно не ждать манны небесной и опираться на собственные силы?

Он вновь пристально посмотрел на меня:

— Вы ницшеанец?

— Нет. У Ницше я обнаружил кричащие противоречия. Кроме того, я убеждён, что каждый должен создавать личную философию, искать собственный путь к истине. Первая задача человеческого ума — мыслить самостоятельно, на мой взгляд.

— Ага, личная философия, значит… Она у вас, по-видимому, не завершена. Так, какие-то обрывки, цельной картины не получается. Но это общая болезнь нашего времени. Каждый у нас теперь эзотерик-любитель: понадёргает цитат из Коэльо, Кастанеды, Ницше, Юнга, Наполеона. Карнеги смешает с Библией, Конфуция с Фрейдом. Солянка, да ещё из ворованных продуктов. И никакого, как вы выражаетесь, «самостоятельного» мышления. Сейчас ничего нет самостоятельного. Девиз сегодняшнего времени: «Верь в себя. Полагайся только на себя». А не кажется ли вам, что сейчас человек меньше всего в себя верит, меньше всего по собственной воле действует? Но даже если и умеет… вот вы умный человек, и думаете, что умнее других проживёте?

— Думаю, я в некотором роде должен быть примером для других — ведь не зря же талант мне дан, я должен нести ответственность, нести людям истину, если позволите мне такое пафосное выражение. А в этом случае важны не столько слова, сколько дела.

Он засмеялся:

— Знаете, как сказал Пушкин: «Кто хочет людям истину нести, не должен кушать больше чем они». Ну так значит, вы писатель, мыслитель. Властитель дум! Но что, если вы глупее других и проживёте? По-моему, подлинное взросление приходит, когда человек осознаёт: несмотря ни на какие таланты, или красоту, или силу, человек вовсе не проживёт ни умнее, ни счастливее других. Даже может быть, наоборот. Первая задача человеческого ума — осознать ограниченность человеческого ума. Мы на самом деле редко можем понять, почему происходит то или иное.

— Да, я многого не понимаю… особенно в последнее время.

— Почитайте Библию, — уголки его губ раздвинулись в улыбке. — Может, что-нибудь и поймёте получше.

— Я читал.

— И?..

— Прямо скажем, впечатляет. Многое в жизни стало яснее, несмотря на то, что некоторые важные моменты в этой книге я так до конца и не понял.

— Это, пожалуй, и должно быть так. До понимания божьего замысла дорасти нужно. Жизнь всей шкурой прочувствовать, пройти огни и воды. В ней весь мир, вся история; в ней каждый себя найдёт и себя узнает, свою судьбу. Все книги — даже величайшие — лишь сноски к ней. Страшные времена грядут, и у ж е страшное время наступило. Хуже, чем при Достоевском. Тогда хотя бы вопрос стоял «Есть Бог или нет», а теперь и вопросом таким не задаются. Кричат: «Бог умер!», «Религия — смешные предрассудки!», и думают, что свободу обрели. Они только идола себе нового нашли, в новое рабство себя отдали. Нового идола — деньги, власть, секс, Ницше, Наполеона, Джима Моррисона, Сатану. Если бы они не нашли идола, они бы с ума сошли. Абсолютная свобода — это висение в безвоздушном пространстве без верха и низа, от чего голова кружится и тошнит. Человеку необходима какая-то опора, твёрдая почва, чёткие ориентиры в запутанном лабиринте жизни. Иначе в ловушку попадёт, в волчью яму. Заплутает.

— Да, я тоже очень недалеко ещё этой дорожкой прошёл. Я не знаю, что такое душевное равновесие, и думаю, что никогда не достигну окончательного «просветления». Мне чего-то не хватает, не знаю чего. Я чувствую, что Бог есть, но когда пытаюсь думать, вижу, что всё абсурд. Получается прямо по Тертуллиану: «верую, ибо бессмысленно». И я понимаю, почему люди сейчас не могут верить, над всем насмехаются… Они заявляют: «Христианство — религия рабов». Истинное христианство — это смирение и мудрость, но в то же время правда, бунт и благородство. Истинный христианин — это рыцарь чести, аристократ духа, да что там говорить — как ни забавно, но христианин–то как раз и является ницшеанским «сверхчеловеком» в большей степени чем кто-либо, потому что преодолевает звериные инстинкты, то есть человеческую природу. Истинный христианин — герой, защитник слабых и обездоленных. Это не «религия рабов», как считают обыватели, «религия рабов» — это как раз-таки обывательщина, мещанство, поклонение золотому тельцу и идолам — поп-звёздам, моделям и так далее. При этом они презирают тех, кто не добился внешнего успеха, всех «униженных и оскорблённых» — и рабски преклоняются перед сильными мира сего. Христианин склоняет голову перед падшими, возвышает их, сохраняя достоинство, бросает вызов сильным, а преклоняется же только перед Всевышним. Так кто смелее? Кто благороднее? Кто сильнее духом? И разве дураками были все великие святые, мученики, богословы и философы, разве зря прошли века величайшего напряжения человеческой мысли? Эти люди умирали за свои убеждения под пытками и на кострах — да это высшее проявление человеческого духа, высший тип людей! Я ещё полон сомнений, и кроме того, мой идеал, по сути мещанский: жена, дом, дети, достаток — но с этаким флёром «духовности». Я мало в чём разбираюсь. Не проник достаточно глубоко в суть явлений, даже в свою собственную суть. Если бы я мог пройти до конца, если бы я мог быть святым, я не стал бы писателем. А раз Бог дал талант, значит моя миссия в этом. Но я стараюсь как можно больше «одухотворить» свою жизнь. Я согласен с Достоевским: без высшего идеала не может жить ни нация, ни человек. Я считаю высшей задачей искусства — дать правильные ориентиры, высокие образцы жизни. Или показать трагический путь ложной идеи, её крах. Но я это могу делать не как достигший высшего просветления, а как тёмный, непросвещённый, заблудший человек из народа. Я, наверное, таким и должен быть, потому что к таким и обращаюсь. Я пишу от лица людей, которые ещё только пытаются найти истину.

Он слушая меня очень сосредоточенно, изредка кивая и печально улыбаясь. После некоторого молчания он сказал:

— Что ж, не мне вас судить. Единственное, что могу сказать — вы на правильном пути… но вам ещё много мук и сомнений предстоит.

— А можно сомнения т а к разрешить, без мук?

Он тихонько засмеялся и покачал головой.

— Боюсь, что нет, без мук-то как раз и нельзя. Ведь это-то и есть главный камень преткновения. Особенно для современных людей. Они не могут и не хотят верить, потому что страданий боятся и ничем не хотят жертвовать. Главный бич современного общества — тяга к развлечениям и удовольствиям. Будто бес в людей вселился — везде грязь, разврат, порок, ложь, лицемерие, расчёт, хамство. Вот у нас в Белокаменске церковь осквернили.

— Когда это?

— Года три назад.

— Не слышал.

— Об этом мало говорят… это прошло практически незамеченным. Пришлось закрывать и новую строить.

Я хотел подробнее расспросить об этом, но к нам подошёл низенький и худой, с иголочки одетый человечек и тонким, спокойным и приятным голосом спросил, долго ли ещё ждать.

— Пять минут, — ответил я, и под изучающим взглядом пронзительных карих глаз, не гармонирующих с нежными чертами лица и приветливой улыбочкой, я почувствовал себя подопытным кроликом.

— Спасибо.

Он удалился.

— Кто это? — спросил священник.

— Павел Костомаров, самый популярный психотерапевт страны. Не знал, что он тоже здесь.

— Да, психология… «наука о душе»… душу разложили по полочкам, всю душевную деятельность свели к рефлексам лягушачьей лапки. Ну прям всё расписали, как по нотам. И как грубо, как грубо смотрят на вещи! Любовь у них — это болезнь вроде наркомании, представляете? Искусство и религия гораздо больше знают о душе. Только в вере истина…

Хотя я лично всегда уважал психологию и психологов — у современного писателя просто нет другого выбора — я не стал возражать.

— Значит, что я хотел сказать? — мой собеседник задумчиво нахмурился. — Ах, да! Ваши сомнения — это почти всегда так, — успокоил он меня. — И даже должно быть так. Нужно пережить все крушения и заблуждения молодости, чтобы прийти к мудрости. Так, что-то я вас хотел спросить… А! Так что вам, например, непонятно в Библии?

— Ну, скажем… история Каина и Авеля.

— А поподробнее?

— Авель любил Бога. Превозносил его. Каин отрицал, отвергал Бога, он устанавливал собственное «Я». И он совершил тяжкий грех. Убийство, убил Божьего человека. И струсив, начал молить о прощении или смягчении наказания. И Бог отпустил его! Оставил в живых, да ещё и сделал так, что никто не мог убить его! Вопроса у меня сразу два: почему он оставил его в живых и отпустил, и почему он вообще позволил убить ни в чём не повинного и более праведного человека? Почему Он допустил это?

— А вы хотите, чтобы он поразил его молнией? Очередного убийства? Возмездия? Око за око, зуб за зуб? О, я бы мог вам долго объяснять, что такое «мещанская справедливость» и в чём отличие её от Божьей справедливости, но времени, видимо, уже не остаётся…

Вошёл гостевой редактор и сообщил, что пора идти в студию.

— Вот что. Приходите как-нибудь ко мне в церковь. Мы с вами поговорим о чём захотите.

— Спасибо, — улыбнулся я. — Непременно приду.

Все уже расселись за круглым столом. Я узнал Морозова, Боголепова, Костомарова… К моему неприятному удивлению, рядом с ведущим важно восседал Константин Доренко. По другую руку сидел неизвестный мне человек — пожилой, в сером костюме и водолазке, почти лысый, только у висков и на затылке серебрится щетина. Аскетическое лицо: тонкие губы со скорбными складками в уголках, мрачный взгляд. При виде него сердце кольнула тревога.

Морозов поправил галстук, крикнул кому-то у меня за спиной: «Толя, на меня! Ещё, ещё! Хорош!».

Заставка.

— Итак, — начал он. — На днях. Всю страну. Поразила новость. О. Безвременной кончине. Известного писателя. Сергея Грановского. Господа, — обратился он к нам. — Господа, я прошу вас встать. Почтим минутой молчания. Ушедшего до срока. Великого человека.

Встаём. В голове звон. Напротив меня Доренко застёгивает пуговки своего пиджака. Что он здесь делает? Можно и не спрашивать. Это буревестник. Стервятник-падальщик. Где бы ни явился Доренко, летят головы и свергаются идолы. Self-made man, заявивший когда-то: «Я навязал себя этой стране», вот уже 20 лет никому не даёт покоя: частные расследования, газета «Фемида», цикл передач «Судный день», скандальные книги с разоблачениями. Посыл всегда один и тот же: «всё плохо» и «вас дурят». Он рыскал по стране, выявляя гнойные язвы вроде продажи наркотиков в аптеках, коррупции всех масштабов и превышения полномочий чиновниками всех мастей. Его язвительно величали «совестью нации» и «занозой в заднице президента». Сам он называл себя «ассенизатором от политики».

— Итак, — сказал Морозов в камеру. — Тема сегодняшней программы: «Вопросы жизни и смерти». Для начала я хотел бы представить сегодняшних гостей.

— Известный журналист и телеведущий, автор цикла «Судный день», — Константин Доренко.

— Бизнесмен, меценат, юрист, консультант по вопросам финансового планирования, — Пётр Иванович Боголепов.

— Психотерапевт, доктор психологических наук, советник президента по вопросам психологического здоровья — Павел Костомаров.

— Протоиерей, профессор теологии, главный настоятель Богоявленского Собора города Белокаменска, — отец Кирилл.

— Бывший главред издательства «Аполлон», когда-то давший Сергею Грановскому путёвку в литературную жизнь, — Илья Ильич Вебер.

Я вздрогнул и пристально всмотрелся в его лицо. Человек из прошлого Сергея, о котором я ничего не знаю!

— И, наконец, писатель, близкий друг Сергея Грановского, — Евгений Лавров.

Вежливо улыбаюсь и приветливо киваю в камеру.

— Произошла ужасная трагедия. Вся страна в шоке. Что же именно произошло в доме Сергея Грановского утром 20 сентября? Убийство? Суицид? Или несчастный случай? На данный момент это остаётся неясным. Ваше мнение. Начнём, наверное, с вас, Евгений Андреевич.

— Точно не самоубийство.

— Откуда такая уверенность, позвольте узнать?

— У меня в голове просто не укладывается: Сёргей и суицид. Не такой он был человек. Из него энергия била ключом, он жизнь любил… да я вообще не понимаю, что в голове должно твориться у человека, чтобы он руки на себя наложил!

— А интересный вопрос, кстати! Как на него отвечает религия? Отец Кирилл?

— Что творится в голове у самоубийцы? Думаю, важнее, что творится у него в душе. Там — абсолютный мрак и отчаяние. Это, по-моему, очевидно.

— Допустим, меня обокрали, я пришёл в отчаяние — я что, сразу вешаюсь?

— Что ж, это, скажем так, умеренное отчаяние. Не полная безысходность. Должна быть превышена некая критическая масса…

— Да, извините, что перебиваю — вы правы, но… Евгений Андреевич, мне кажется, правильно заметил: разве таким человеком был Сергей Юрьевич? И были ли у него объективные причины для отчаяния? Применимо ли к нему само слово «отчаяние»? Да с его лица улыбка не сходила!

— Как же поверхностно мы друг друга судим! В обстоятельствах жизни Сергея Юрьевича, близких нам по времени, мы можем и не найти веской причины для совершения сего, смею напомнить, смертного греха. Эта самая критическая масса накапливается постепенно, исподволь, годами. Болезненная идея в голове, плюс депрессия, плюс импульсивный характер — и любая мелочь играет роль соломинки, ломающей хребет верблюду. Корни этого стоит искать ещё в детстве. За это отвечает у нас господин психолог. Ещё Достоевским было подмечено: главная особенность самоубийцы — бездуховность, нравственный нигилизм. Он ни во что не верит, ему не на что опереться, кроме самого себя: и когда хребет ломается, его уже ничто не спасёт. Жизнь заходит в тупик, нужно стену пробивать, а ему это кажется невозможным. Человек сам по себе ведь действительно слаб.

— То есть это именно слабость? Бегство от проблем?

— Не в том смысле, который вы, вероятно, подразумеваете. Только пассионарная личность способна разрубить гордиев узел, разом со всем покончить.

— Тут, нужна, ещё, конечно, предрасположенность, обсессия смертью, суицидальный комплекс, — вставил свои пять копеек Костомаров.

Я не выдержал:

— Боже, что вы такое говорите?! Какой «суицидальный комплекс»? Он наслаждался жизнью, его переполняли творческие планы, и вообще…

— Может, это была игра на публику — его гедонизм, бонвиванство и прочее? Чужая душа потёмки. Тем более душа художника. Большое видится на расстоянии. Чтобы оценить картину, нужно отойти на три шага. Чтобы глубоко познавать жизнь, нужно в некотором смысле быть выброшенным из жизни. Тогда становишься либо художником, либо убийцей. В лице Гитлера мы получили и то, и другое.

— Вы просто начитались Фрейда и Ломброзо!

Костомаров снисходительно-вежливо улыбнулся:

— Я вовсе не о безумии говорю, а о некоторой оторванности от социума. Впрочем, каждый из нас потенциальный безумец, и различие лишь в степени выраженности. И, скажем так, наличии или отсутствии неких барьеров в мозгу. То есть разница между мной, вами и каким-нибудь Чикатило в том, что мы подавляем свою тёмную сторону, а он нет.

— Не слишком ли далеко вы заходите? — вскинул брови Боголепов. — Я себя потенциальным убийцей не чувствую.

— Возможно, я слегка перегнул палку. Но факт в том, что «нормальным» считается довольно узкий спектр чувств, мыслей и поведенческих реакций. На самом деле, почти никто не способен удержаться в столь тесных рамках. Но вернёмся к обсуждаемому вопросу. Значит, так: человек со склонностью к самоубийству с юности пробует разные способы. С первой попытки никто себя почти не убивает, — он вновь повернулся ко мне. — У него не было таких попыток?

— Не было и быть не могло! Это же абсурд! Даже смерть семьи не заставила его думать о самоубийстве.

— Когда это произошло? — спросил Морозов.

— Ему было 18 лет — значит, в 2001-м году. В пожаре погибли его родители и старший брат. Но он не сломался. Наоборот — очень скоро он достиг всего, о чём можно мечтать. Ему было ради чего жить.

— Что ж, давайте посмотрим фрагмент последнего телеинтервью Сергея Грановского, данного как раз накануне его 36-летия. Внимание на экран.

Свет в студии погас, на экране появился Сергей — живой, улыбающийся, расслабленно развалившийся в любимом кресле у камина с сигаретой в руке. Даже с экрана взгляд ярко-сияющих голубых глаз завораживал. С обычной очаровательной непосредственностью он сказал: «Ещё недавно мне казалось — я зашёл в тупик. Но буквально в течение двух месяцев я наваял новое, с позволения сказать, произведение, и это эпохально. А, впрочем, кому это интересно?» — он махнул рукой и откинулся на спинку. — «В этой книге я соединил Достоевского, Стругацких, Куприна, Коэльо, Кинга, Мисиму, Хемингуэя и ещё немного отсебятины. Не знаю, кто сможет это разжевать, но такого вы ещё не читали. Без понтов. Я и мечтать не смел, что когда-нибудь накропаю нечто подобное, но в жизни самое лучшее — как и самое худшее — происходит неожиданно. Иногда настолько неожиданно, что не успеваешь отличить одно от другого! Но тем она и прекрасна! — он затянулся, выпустил дым, и лицо вновь озарила улыбка.

Экран погас. Все с трудом стряхнули с себя оцепенение, словно загипнотизированные, и трагичность произошедшего навалилась на нас с удвоенной силой.

— Да… — покачал головой Морозов. — Всё-таки в голове не укладывается, что этот человек мог убить себя, да ещё таким ужасным способом.

— Смерть — итог жизни, её разгадка, — Костомаров и сложил пальцы «домиком». — По тому, как человек умирал, можно сказать, как он жил. Не стоит всё списывать на условия: из нищеты выходят и убийцы, и гении. Человеком управляют желания. Вопрос в том, чего ты хочешь сильнее — жить или умереть. Да и, знаете, Маяковский тоже заявлял: «Светить всегда, светить везде — вот лозунг мой и Солнца!». И надел деревянный бушлат в 37 лет.

— Ну вы же видели: на экране человек совершенно вменяемый, здоровый во всех смыслах, полный сил. Какая тут ещё «жажда смерти»?

Костомаров вздохнул:

— Уфф… значит, предпосылки суицидальной депрессии: прежде всего, травмирующее событие, ломающее жизненный уклад — смерть близких, предательство, трагическая любовь. Человек как бы оказывается выброшен из материнской утробы, становится беспомощным, — вернее, осознаёт свою беспомощность, тогда как прежнее ощущение безопасности и всесилия было ложным. Кризис — возможность открыть в себе скрытый потенциал. Но самоубийца, как уже было сказано, ни во что не верит. И в конечном итоге перестаёт верить в самого себя — из-за сложившейся привычки всё подвергать сомнению и развенчанию. Дух отрицания превышает некий критический порог, и в конце концов человек доходит до того, что отрицает самого себя. Это ярко воплощено Достоевским в образе Николая Ставрогина. Кроме того, жизнь-то нас как проверяет: в критический момент подсунет такой лёгенький, но в перспективе губительный выход. Ни в коем случае нельзя хвататься за эту соломинку — она гнилая. Лучше биться на воде, не ожидая помощи — авось не потонешь, и плавать научишься… Решающую роль всё-таки играет неверие, потеря духовных и нравственных ориентиров. Поэтому — бедняге кажется, что выхода нет.

— Значит, жизненная драма накладывается на некий духовный кризис?

— Да.

— А если человек себя всё-таки не убивает, преодолевает депрессию?

— Психологический кризис — состояние, при котором невозможно дальнейшее функционирование личности в рамках прежней модели поведения, даже если она целиком устраивала данного человека. Продолжая жить, в некотором смысле вы всё равно умираете. Для индивидуума с сильным духовным стержнем кризис действительно становится актом перерождения, обновления: ломка старой личности и рождение новой. Феникс восстаёт из пепла, так сказать. Но если этого не происходит по понятным причинам, человек всё больше погружается в депрессию, и тогда…

— Какая, к чёрту, депрессия? — перебил я. — Вы его сейчас видели? Похож он на человека в кризисе?

Наконец со своей обычной бесцеремонностью в разговор вклинился Доренко:

— Вот когда такие вещи происходят, мы собираемся и начинаем врать. Лишь бы правде в глаза не смотреть. Сергей Грановский, без сомнения, оставит о себе разные воспоминания. Он был весьма сложным, противоречивым человеком, нередко одержимым тёмными, иррациональными порывами. Его героизму и без меня воздали дани, теперь поговорим о дряни…

— Как вы смеете порочить его светлую память?

— Кто порочит его «светлую память»? Но ведь он пил как сапожник, это факт!

— Вот видите, какой образ жизни — постоянные оргии! — кивнул отец Кирилл. — А нападки на церковь? Всерьёз обсуждался вопрос об его отлучении! Из его души ушёл Бог, на его место пришёл дьявол. Да, господа! Мир по — прежнему лишь поле битвы между ними, а поле битвы — сердца людей! И у нас нет третьего пути, только роковой выбор — либо свет Божьего пути, либо летишь в бездну подобно гадаринским свиньям. Пока мы не примем это как факт, у нас будут и необъяснимые убийства, и самоубийства от скуки, и насилие в семье, и зверские драки школьников, когда пятеро одноклассниц забивают шестую ногами, таскают по грязи за волосы, а вокруг все стоят, смотрят, смеются и снимают на сотовый! Да ведь это животные, если не сказать хуже! Здесь правильно было сказано по поводу Грановского и его так разгульной жизни — именно внутренняя пустота, нигилизм провоцировали его на постоянный поиск сильных ощущений, наслаждений, скандалов, конфликтов… Здесь нет никакого противоречия! И вот такие люди, которые «берут от жизни всё», рано или поздно страшно раскаиваются. Они вдруг осознают, что взяли от жизни всё, кроме главного.

— Сергей был ещё молод, а молодости свойственно заблуждаться, — возразил я. — В последние же месяцы он пытался измениться. Говорю вам: он не только не был в депрессии, но напротив, как будто открыл что-то важное и только начинал жить. Он был полон планов и надежд. Он собирался жениться, венчаться!

— Ну конечно, — ухмыльнулся Доренко. — Теперь мы забудем его скотство и объявим его невинным агнцем на закланье, как было с гражданином Есениным. Почему бы нам не причислить его к лику святых?

— У меня почему-то создаётся ощущение, что я уже на Страшном Суде. То есть я так понимаю, здесь ангелы собрались. Вот что я вам скажу, господа: что бы мы ни узнали о Сергее — мы не имеем права бросить в него камень. Есть только Божий суд, человеческий слишком себя скомпрометировал. Он отпускал убийц и распинал святых. Сергей не был святым, но кто им является? Раз все сюда пришли, чтобы судить его с позиций Высокой Нравственности, то я считаю своим долгом выступить его адвокатом. Я процитирую слова Александра Сергеевича Пушкина: «Толпа в подлости своей радуется унижению высокого, слабости могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении: „Он мал как мы, мерзок как мы!“. Врёте, подлецы! Он мал и мерзок не так как вы — иначе!».

В студии повисла звенящая тишина. Доренко иронично изобразил аплодисменты, я иронично поклонился.

Морозов поднял руки в примирительном жесте:

— Господа, страсти слишком накалились! У меня ещё один вопрос к господину Костомарову: мог ли Сергей Грановский убить себя не из-за личностного кризиса, но… из чувства вины? Стало известно, что он поссорился незадолго до смерти с женой, которую, по-видимому, действительно любил. Причиной ссоры явилось, скажем так, неадекватное поведение самого Сергея Юрьевича.

— Конечно. Вина — это прежде всего самоосуждение, самонаказание, направленный на себя агрессивный импульс. В результате подобные чувства приводят к мыслям о самоубийстве.

— Давайте предоставим слово Илье Ильичу, не зря же он приехал! Илья Ильич, расскажите, как Вы познакомились с Сергеем Грановским?

Вебер как будто погрустнел ещё больше, обвёл присутствующих взглядом и начал очень тихим, спокойным и монотонным голосом:

— В начале 2000-х я был редактором в маленьком Тверском издательстве «Аполлон». Мне принёс рукопись робкий, застенчивый юноша. Сергей Грановский. Вы бы не узнали его тогда. Скажи мне кто-нибудь тогда, что он будет известен на всю страну своими эпатажными выходками, я бы рассмеялся. Видно, с тех пор он сильно изменился. Он принёс рукопись. Это был его первый роман — «Новгород под снегом». Только тогда он назывался «Тверь под снегом». Замечательная вещь, я понял это с первых страниц. И лично пробил издание книги. Тиражик в пять тысяч два месяца пылился на полках… а потом случилось нечто невообразимое! Всё раскупили в три дня!

— Илья Ильич, вы издали первый роман Грановского. А мы о вас ничего не знаем, о вас никто не слышал. Он никогда публично не упоминал ваше имя, ни разу не выразил благодарность…

— Так уж получилось. Мои возможности были ограничены. Мы могли предложить только самые скромные условия, ибо едва держались на плаву. Думаю, Сергей пришёл к нам только из-за уверенности, что крупные издательства его отфутболят. Тогда на книжном рынке ещё существовала конкуренция, гиганты перекупали успешных и перспективных авторов у мелких фирм — да и друг у друга тоже. Разин пронюхал о новом таланте и взял его в оборот. Что было дальше, всем известно. Карьера под стать голливудской. Назвать Грановского писателем — всё равно что назвать Христа уличным проповедником. Это целый культурный феномен.

— Да, и рождением этого феномена мы обязаны вам, — подхватил Доренко. — Но ни одного упоминания о вас я не помню.

— Строго говоря, в его успехе немалую роль сыграл грамотный маркетинг и значительные вложения в раскрутку… Да и сам он сделал всё, чтобы почаще мелькать на страницах газет. И написал он очень много — хотя непонятно, когда находил для этого время.

— Но ведь вы жили с ним в одном городе, причём очень тесном! Неужели он даже ни разу не позвонил?

— Так сложились обстоятельства. Наше издательство в 2009-м обанкротилось, и я давно живу тихой обывательской жизнью. Я далёк от мира книгоиздания. Зачем ему контактировать со мной? К чему это приведёт? — он горько усмехнулся. — Я помню, как столкнулся с ним один раз на улице. Он сделал вид, что не знает меня.

Я сам не заметил, как вскочил и закричал на Вебера:

— Как вам не стыдно! Зачем вы сюда явились? Пиарить себя? Да вы — вы все — и мизинца его не стоите!

— Бо-о-оже… — иронически протянул Доренко. — Какой текст, какие слова…

Я резко развернулся к нему:

— А вы… С вами я вообще говорить не хочу!

И бросился вон из студии.

Вдогонку донеслась насмешливая реплика Доренко:

— Ему надо отлить, он просто повод искал.

Дружный смех прокатился по студии.

Я бесплодно просидел за столом три часа, порвал написанное и уставился в окно, ощущая страшное опустошение, как в разорённой варварами стране, где все убиты, дома разрушены, земля выжжена и больше не даст плодов. Никогда.

Глубокая тоска сдавила сердце.

Я услышал, как тихо скрипнула дверь.

Таня подошла и положила руку мне на плечо. Я накрыл её ладонь своей.

— О чём ты думаешь?

— О чём я думаю? — слабо улыбнулся я. — О том, зачем такой человек как я родился на свет.

— Вот уж подлинно горе от ума! — засмеялась Таня, обошла кресло и села диван в углу. — Как же можно так думать, когда ты уже живёшь?

— Да, но зачем я живу?

— Как это зачем? Пишешь такие замечательные книги.

— Ну да… всё что я могу. Продавать собственные бредовые фантазии.

— Не зря же Бог дал тебе талант.

— И что-то обязательно отнял взамен. Я сижу в кабинетике и стучу по клавишам, восемь часов в день. И это всё, что я могу. А по жизни я никто. Ничего не могу. Даже Сергею не мог помочь…

— Ах, вот откуда ветер дует…

Она села поудобнее, расправив складку юбки, заложила ногу на ногу. Посмотрела на меня нежно-насмешливо.

— Не повернёшь же ты время вспять. Раз родился — значит, нужен. Но зачем ты думаешь обо всех этих ужасах? И зачем думаешь о том, зачем родился? Что за сумасшествие?

— Не такой уж это и бред. Старый философский вопрос, на самом деле. Лучшие умы веками над ним бьются, и по сути, всё искусство и все философские учения решают вопрос о смысле и цели человеческого существования. Или её отсутствия. Быть или не быть — вот в чём вопрос. Процитирую Камю: «Вся философия сводится к вопросу о самоубийстве». Потому что если цели и смысла нет, то и жить… не обязательно. И вот веками думают, много чего надумали, а решить окончательно не могут. Ну а я в одиночку только два дня думаю.

Я встал и принялся мерить шагами комнату.

— Смотри что получается! Есть, например, люди не только бесполезные, но даже вредные, паразиты человечества — убийцы, подлецы, тираны — и им тоже Бог дал жизнь и позволял так долго жить. И они жили припеваючи. А Христа распяли, оплевали, и вообще сплошь и рядом негодяи процветают, а святые или просто честные, добрые люди подвергаются мучениям, насмешкам, их обманывают, предают, они умирают или живут так, что лучше умереть. Что ты на это скажешь?

— Что я скажу… — в растерянности проговорила она. — Скажу… скажу… что ты свинья неблагодарная! Ты честный человек, и ты живёшь хорошо. Тебя-то кто обидел? Бог дал тебе жизнь, и жену, и талант, и возможность жить безбедно честным трудом. Жена-то ещё ладно. Но талант… А ты ещё и недоволен — рассуждаешь о том, что… ну, по меньшей мере нас не касается.

— А если коснётся?

— Ну вот! — закатила глаза Таня. — Когда — и если — коснётся, тогда и будешь переживать. Да и с какого перепугу?

— А знаешь как написали Стругацкие? «Кто никого не трогает, того больше всех и трогают». Честный человек больше всех от нечестности и страдает — пока не придёт к выводу, что он один дурак, а все умные, и что честность выдумали для дураков, чтобы ими пользоваться и над ними же смеяться.

— Нет, нет, всё не так! — Таня тряхнула головой. — Ещё раз: ты здоров, сыт, обут, одет, любим и уважаем — да тебе самому себе завидовать нужно!

— Не спорю! Но ведь я только констатирую факты… Значит, Бог зачем-то сохраняет жизнь кому не следовало бы, и забирает тех, кому бы ещё жить и жить на радость людям. Вывода здесь два — либо он несправедлив (или его нет), либо жизнь такая штука, что излюбленных детей он побыстрее от неё избавляет. Есть даже такая фраза — «Бог забирает лучших». Слышала?

— И к чему мы приходим в итоге? Во-первых, то что Бог тебе подарил жизнь, не означает, что ты хороший и полезный человек; во-вторых, если вторично жизнь подарил — тем более не означает, наоборот, это прямое подтверждение, что ты подлец, тиран или убийца. То есть спасся в аварии, излечился от рака, кирпич мимо пролетел — и всё. Можно сажать по одному факту! Гениально! У меня сейчас пар из ушей повалит. И это называется мужской логикой? Сам себя в тупик какой-то завёл…

— Не так уж это и смешно. Гностики верят, что миром правит Дьявол, и что помогает он именно тем, кто служит ему. Соответственно, хороший человек обязательно будет мучиться. И разве мы не видим это своими глазами повсюду?

— Милый, ты слишком заморачиваешься. Ты просто расстроен из-за смерти Сергея.

Я вздохнул:

— Понимаешь… у каждого есть воспоминания, как ноющая незаживающая рана, источник постоянных мучений и угрызений, непоправимое упущение, роковая ошибка — это воспоминание о том, чего не сделал.

— Но с этим надо смириться. Он уже там, а мы здесь. Надо как-то жить дальше.

— Вместе с ним умерла часть меня. Я никак не могу взять в толк… вот я есть, а его нет. И что я чаще всего вспоминаю, как он ночью позвонил, хотел что-то сказать важное, а я ему: «Завтра поговорим». Понимаешь? Последнее, что он слышал в своей жизни: «Завтра поговорим».

— И ты себя винишь в его смерти? То есть, я так понимаю, ты один во всем виноват.

— Да, — горько сказал я. — Я чувствую себя так, будто я один во всём виноват.

— Женя… — она с сочувствием посмотрела на меня.

Я подошёл, сел с ней рядом и крепко обнял. Она прижалась щекой к моему плечу. Так мы сидели некоторое время; потом я посмотрел на неё. Она улыбнулась и потянулась тёплыми мягкими губами к моим.

Мы лежали в уютной тишине. Её рука покоилась у меня на груди.

— Как у тебя сердце бьётся…

— Это хорошо, — сказал я. — Это хорошо, что бьётся.

Какое-то время помолчали.

Она приподнялась на локте и посмотрела на меня. Глаза блестели в темноте.

— Скажи… вот то что ты говорил сегодня днём… ну, про Сергея… а вот если бы со мной…

— Таня!

— Если бы со мной что-нибудь случилось — ты бы чувствовал то же?

— Да, — успокоил я её. — Я бы чувствовал то же самое. Но сильнее.

— Допустим, тебе сообщили… такую новость. Какой будет твоя первая мысль?

— Я бы подумал: «Ну вот, умерла ещё одна часть меня. Что же осталось?». И ощутил внутри страшную пустоту, которую уже никогда не заполнить.

Она несколько секунд молча смотрела на меня, потом опять легла и положила руку мне на грудь.

— Мы всегда теряем части себя, — сказал я зачем-то. — Жизнь отрывает от нас по кусочку.

— Т-с-с-с… — она приложила палец к моим губам, придвинулась и ткнулась носиком в плечо. — Лучше помолчим.

— Ладно.

— Люблю тебя.

— Я тебя тоже.

Мы погрузились в сладкую полудрёму. В голове роились обрывки сновидений, и сквозь них, как сквозь колыхающиеся полупрозрачные занавески, я видел плачущий лик луны, такой яркий, выпуклый и огромный, будто он плыл прямо перед моим лицом; тоскливый ужас вдруг заполз в сердце, и я увидел, что у изножья стоит тёмная фигура, и с молчаливым осуждением взирает на меня, и его лицо, как у луны, полно скорби от увиденного за многие годы. Лицо знакомое; я хотел сказать этому человеку, как я рад видеть его, но губы словно склеились, а тело обвили невидимые путы. Он подошёл и начал меня душить; сердце затрепыхалось, как рыба, выброшенная из воды. И наконец лопнуло; я проснулся и жадно втянул воздух. Отдышавшись, я тихонько засмеялся в темноте и сел на кровати. Посмотрел на Таню; она мирно посапывала во сне. Нашарил ногами тапочки и пошёл в кабинет. Включил свет и рухнул в кресло. Руки дрожали. Что-то смутное копошилось внутри, какой-то червячок беспокойства, но я не мог определить, в чём проблема.

Прошлое преследовало меня. Камнем висело на шее и тянуло ко дну.

Я подошёл к полке с бессмертными творениями Евгения Лаврова. Взял экземпляр первого романа, пролистал в задумчивости. Полюбовался обложкой: молодой красавчик с ангельской улыбкой, в белой рубашке, в одной руке — нож со скользящими по лезвию бликами, в другой — сочно-красная роза. За спиной — полутёмная комната, кровать. К железным прутьям изголовья наручниками прикована девушка в изорванном синем платье.

«Шаг в пропасть». Мой первый роман. Его издали в 2013-м, тогда же мы с Таней наконец поженились. Хороший год для меня. И это символично, что оба события шли рука об руку.

Я начал писать его в 19 лет. Таня своей любовью пробудила во мне талант. До того я будто не жил, а спал.

Мы учились вместе с первого класса, но жили будто в параллельных мирах. Мы за десять лет едва ли сказали друг другу более десяти слов. Она — общительная, жизнерадостная, привлекательная — всегда была в центре внимания. А я скромно отмалчивался в тени и был известен лишь тем, что учитель литературы вслух зачитывал мои сочинения (я каждый раз краснел и еле сдерживал желание выбежать из класса). Оказывается, она-то внимательно слушала мои опусы.

Для всех наша любовь явилась шоком, и прежде всего для нас самих. Небывалое чудо. Роза, выросшая в пустыне.

Моя судьба резко изменилась, стоило мне, преодолев страх, сделать один шаг навстречу. Я словно мгновенно перенёсся из трущоб во дворец.

Её родителя меня не приняли. Моя мать её возненавидела. Но поэтому мы и чувствовали себя Ромео и Джульеттой. Вдвоём против всего мира.

После окончании школы и года в армии я не поступил в университет, чтобы «стать человеком». Когда мать вкрадчиво заговорила о моих «планах на жизнь», я изложил их с большевистской прямотой. У неё был инфаркт, инсульт, эпилепсия и истерия.

Мы четыре часа орали друг на друга. Мать предрекала, угрожала и лжепророчила. Мы перетряхнули всё грязное бельё и выпустили всех скелетов из шкафов.

В конце она прокричала: «Однажды я приеду и увижу тебя на вокзале, просящим милостыню!». Стоит ли говорить, что после этих слов я и перестал сомневаться.

Мы с Таней сняли квартирку в Капотне, из окон открывался живописный вид на мусорные баки, в жару мирно источавшие зловоние (на одном кто-то жизнелюбиво вывел: «Еда»). Соседи снизу были алкоголиками и, казалось, никогда не спали. Именно по ночам они устраивали разборки с битьём бутылок и грохотаньем мебели.

Я приехал в Москву, чтобы быть поближе к издателям. Если лично обходить кабинеты, шансы выше. Тяжелее отказать в лицо человеку, который стоит и смотрит на тебя просящим и в то же время агрессивным взглядом, чем выслать за тридевять земель стандартную отписку «нам не подходит».

Я устроился охранником в ночном клубе. Днём дорабатывал роман. Сейчас я понимаю, насколько это была безумная затея, но иногда помогает выжить только безумие.

Закончив, я сомневался в написанном. Я никак не мог составить чёткого мнения о своём детище. Это как-то было не похоже на всё, выставленное на полках магазинов.

Я принялся обивать пороги. Чего я только не наслушался… В отрасли нарастал кризис, тиражи и гонорары падали, и редакторы начали дуть на воду.

Месяцы шли, даже неслись галопом, и я чувствовал себя мухой, бессильно бьющейся о стекло.