Бесплатный фрагмент - Изменитель жизни

Давайте жить так, чтобы даже

гробовщик оплакивал нашу кончину.

М. Твен

Надо любить жизнь больше,

чем смысл жизни.

Ф. Достоевский

Начинается все с некоего неясного беспокойства. Оно брезжит в глубине, прикидывается важным — неопознанное, неназванное, незваное. Как анонимный напористый посетитель, о котором секретарша смущенно докладывает: там вас хотят видеть, и вы раздумываете — впустить или не впустить. Впускаете и обнаруживаете, что к вам с визитом ваше прошлое. Нет посетителя более бесцеремонного и навязчивого, чем явившееся без приглашения былое. Велеречивое и беспощадное, оно как ущербная луна, темная часть которой и манит, и пугает. Что поделаешь, такова участь прошедшего времени, частью которого мы являемся: совершённое, оно не всегда совершенно.

В наше научное и безнравственное время, когда каждый имеет свою точку зрения, а его точка зрения имеет всех остальных, когда принцип относительности возводит ложь в закон, а истина многолика, все зависит от положения наблюдателя.

Например, Млечный путь в нашем представлении является таковым потому что мы смотрим на него сбоку, а на самом деле это обсыпанная звездной пудрой ватрушка.

Каждое деление солнечных часов считает важным только тот угол зрения, под которым смотрит на него солнце.

Часы каждую секунду показывают время, которое для одних является днем, а для других — ночью.

По-разному выглядят предметы, если смотреть на них вблизи или издалека, сверху или снизу.

Значение мировых событий зависит от того, смотрят ли на них с Запада или с Востока, а спектральный анализ моей истории — от того, под каким углом падают на нее лучи читательского интереса.

И только наше личное прошлое неизменно, с какой стороны на него ни посмотри. Весь вопрос в том, согласны ли мы принять его таким, какое оно есть.

1

Кровать привезли через два дня. Позвонили, предупредили, и спустя полчаса легкий, крылатый грузовичок протиснулся сквозь гущу запрудивших двор легковых собратьев и, развернувшись, распахнул нетерпеливые створки в сторону моего ничем непримечательного московского подъезда. Два ловких, в отутюженной униформе человека на мягких подошвах внесли, распаковали и представили моим глазам нечто странное, а главное, близко не похожее на то, что я заказывал. На мое недоуменное «Эээ…» один из них предупредительно ответил, что служба доставки помочь моему изумлению не уполномочена, но что это непременно сделает абонент, номер которого указан в приложенной к товару инструкции. После чего пожелал всего наилучшего и бесшумно удалился вслед за напарником, оставив меня в возмущенном недоумении.

Ах да, забыл представиться. Извольте: Серж Натуроведов, холостяк под сорок, переживающий в текущий момент глубочайший экзистенциальный кризис. Согласитесь: в перечисленном что ни факт, то синдром поздней осени. Взять хотя бы фамилию, которая досталась нам с отцом от беспризорного деда, получившего ее в свою очередь в советском детоприемнике за неподдельный интерес к разного рода природным явлениям. Чутьем он был слит с природой, как купец с выгодой. Пока был жив, пытался привить свою привязанность мне, но безуспешно: в отличие от него я человек нецельной, нестойкой природы, отсюда, видно, и кризис. Теперь деда нет, а фамилия осталась. К ней что ни приставь, все в лыко, все в строку, все в рыло. Ну и натерпелся же я! Как только ни обзывали меня мои малолетние сверстники, которым я, закусив удила обиды, не давал спуску! Дуроведов, Дармоедов, Людоедов, Ядоедов, Кишковедов и вдобавок ко всему, а вернее, впереди всего поедатель содержимого канализации. До чего же детская фантазия находчива и зла! Когда подрос, стали звать Натурой и, встречая, хлопали по плечу: «Привет, Натура в натуре!». Потом стал Серегой, а позже с легкой руки кудрявой, волоокой одноклассницы — Сержем. Окончив школу, поступил в университет на журфак, выпустился оттуда, сменил три работы, попутно женился, развелся, и теперь вот пытаюсь нащупать твердый наст под моим рыхлым существованием, огорчая отца и мать не соответствующим моим способностям положением. Замечу, однако, что на скромную жизнь мне вполне хватает. Могу даже позволить себе поменять кровать, страстный стон которой навевает на мою нынешнюю пассию ревнивые мысли о моих прежних удовольствиях. Что ж, быть женщиной в постели — нелегкий труд, от него обильно потеют. В такие минуты ревнивые мысли неуместны. Пришлось уважить ее жаркую, потную, пахучую щепетильность, и вот теперь я стою в двух шагах от узкого гладкого лежака, более подходящего для летаргического небытия, чем для беспокойного вертлявого сна, и ломаю голову, что с ним делать. Да на этом прокрустовом ложе не то что любовью заниматься — под наркозом не улежишь! И этот экран, этот пульт, этот колпак в изголовье — зачем они, для чего? В сердцах я схватил трубку, набрал написанный на обложке инструкции номер телефона и выпалил в того, кто мне ответил:

— Послушайте, я заказывал у вас кровать, а мне привезли черт знает что! Это как понимать?! Это что, какая-то ошибка?!

— Сергей Климентьевич, если не ошибаюсь? — осадил меня некий вкрадчивый баритон.

— Он самый!

— Очень рад вас слышать! — с достоинством приветствовал меня баритон и далее деловито: — Нет, никакой ошибки нет, а есть некоторое отступление от заказа. Предварительная опция, так сказать.

— Какая к черту опция?! Еще скажите, что я должен за нее заплатить!

— Нет, платить ничего не надо. Более того, мы готовы компенсировать вам все неудобства, если…

Баритон замер, словно цирковой шпрехшталмейстер перед объявлением смертельного номера.

— Если что? — не выдержал я.

— …если вы согласитесь на наше предложение.

— Какое еще, к черту, предложение?!

— Самое что ни на есть лестное. Можно сказать, эксклюзивное.

— Да? И какое же?

— Не удивляйтесь, но оно касается сокровенных тайн жизни.

— Тайны жизни от магазина мебели? Тогда дайте-ка, угадаю, — хохотнул я и, выдержав паузу, насмешливо объявил: — Вы хотите с моей помощью проверить, можно ли зачать ребенка на гладильной доске. Угадал?

— То, что зачать ребенка можно на чем угодно это мы, Сергей Климентьевич, и без вас знаем.

— Тогда что? — проснулось вдруг во мне потомственное любопытство, скукоженное отчеством до третьей производной. Почему-то все считали, что отца моего назвали в честь Ворошилова, и я всегда с досадой поправлял, что Тимирязева. Видимо, из тайного желания принадлежать к натуралистам, а не к ворошителям жизни.

— Давайте сделаем так… — ослабил хватку баритон. — Ознакомьтесь для начала с инструкцией, и если возникнут вопросы, перезвонѝте.

— А если не возникнут?

— Все равно перезвоните.

На этом связь оборвалась.

2

Назвать инструкцией глянцевые, непорочной белизны корочки (если не считать пороком написанный от руки номер телефона в верхнем левом углу) с вложенным туда листком было неуважительным нахальством с их стороны. Презентация рядового утюга и та во сто крат представительней. Я извлек заполненный близоруким текстом листок. В глаза бросилась кокетливо бегущая строка из тех, что призваны цеплять сразу всех и каждого:

«Прошлого не вернешь, будущего не минуешь. Мы поможем вам выбрать будущее, которое вы заслуживаете»

И далее по существу:

«Подключите аппарат к сети (на пульте должен загореться индикатор напряжения), откройте меню и выберите желаемую позицию. После этого примите горизонтальное положение так, чтобы ваша голова оказалась в сенсорном шлеме, и вытяните руки вдоль туловища. В течение минуты аппарат установит контакт с вашим мозгом, о чем сообщит звуковым сигналом. Закройте глаза и приготовьтесь к сеансу, который займет 5—6 минут. Об окончании сеанса аппарат известит прерывистым звуковым сигналом. Оставайтесь в горизонтальном положении до исчезновения признаков дискомфорта. После сеанса не следует резко занимать вертикальное положение. Промежуток между сеансами 12 часов. Во избежание нежелательных последствий избегайте крайних значений выбранных параметров. По всем вопросам эксплуатации обращайтесь к производителю»

Мало что поняв, я перевернул листок, надеясь обнаружить на обратной стороне мелкий шрифт, в котором в наше время, как известно, прячется дьявол, не нашел и погрустнел: вдобавок ко всем моим неприятностям попасть в поле зрения шарлатанов — не иначе судьба махнула на меня рукой! Нет, но какова наглость: они мне, видите ли, помогут выбрать будущее моего размера, стоит лишь пожелать! Преподнесут его, понимаешь, отутюженное на плечиках или как золотую рыбку на блюдечке с голубой каемочкой! Да, видал я на своем веку неразборчивых в средствах жуликов, с виртуозным вдохновением обиравших падких на чудеса граждан, но чтобы покуситься на самое святое — это же до какой степени цинизма надо дойти!

Побегав по квартире и умерив возмущение, я пригляделся к аппарату и после пристрастного осмотра вынужден был признать, что в нем нет ни грамма той гаражной кустарщины, какой нынче грешат наши доморощенные рукоделы. Все в нем дышало, сверкало и отливалось высокотехнологичным качеством. Если бы не легкомысленная инструкция и отсутствие малейшего намека на происхождение. Поборов соблазн включить аппарат в сеть, чтобы наполнить его электромагнитной жизнью (с детства люблю электрические игрушки), я взял трубку и, поколебавшись, вызвал неизвестного абонента на дуэль.

— Слушаю вас, Сергей Климентьевич! — с живым энтузиазмом отозвался все тот же баритон. — Итак?

— Это я вас слушаю, простите, не знаю, как вас звать-величать! — шагнул я к барьеру.

— Зовите меня просто Кристоф.

— Хорошо. Итак, я ничего не понял, кроме того, что вы не прочь выбрать мне будущее.

— Не совсем так, Сергей Климентьевич. Выбирать будете вы, мы вам в этом только поможем.

— И каким же это образом?

— По сути все просто, — оживился баритон. — Вы как человек сведущий должны знать, что у всякой Вселенной — а их, между прочим, множество — свой набор физических констант. Измените хотя бы одну, и это будет другая Вселенная. Ну, правда, ведь — слышали, читали?

— Ну, положим!

— Так вот с людьми происходит нечто подобное. Каждый личность отличается от другой набором только ей присущих психических свойств. Измените хотя бы одно из них, и это будет другая личность. Улавливаете, к чему я клоню?

— Нет.

— Это потому что вы не видите здесь проблемы. А проблема в том, что личность, может, и желает стать другой вселенной, да не может. Во-первых, она не сама себя формирует, а во-вторых, сформировавшись, она кристаллизуется, и поменять ее структуру также сложно, как изменить структуру кристалла.

— А зачем, скажите на милость, личности меняться, если она всем довольна? — сокращал я дистанцию.

— Уверяю вас: нет ни одной личности, которая была бы всем довольна. Возьмите хотя бы себя.

— Ну, взял, и что?

— А то, что судя по вашему прошлому ваша личность далека от совершенства. Взять хотя бы ваши отношения с бывшей женой, матерью вашего сына…

— Откуда вам это известно? — неприятно задетый, остановился я в паре шагов от барьера.

— Скажем так — от верблюда, — скользнул в голосе абонента легкий смешок. — А если серьезно, справки навели. Нынче это плевое дело. Вам ли как журналисту этого не знать. Мы, знаете ли, кому попало предложение не делаем…

Желая поскорее со всем покончить, я взвел курок:

— Короче, чего вы хотите?

— Тут важно, Сергей Климентьевич, чего хотите вы. А вы, мне кажется, хотите выбраться из жизненного тупика. Только уверяю вас, без нашей помощи вам не справиться.

— А я уверяю вас, что если захочу, то сделаю это сам!

— Не сделаете, дорогой Сергей Климентьевич, не сделаете! Многие пытались, да только там и остались! Усилий самой личности здесь недостаточно, тут требуется серьезное психоэнергетическое вмешательство, а это можно сделать только с помощью нашего прибора. Он тем и замечателен, что за несколько минут может менять свойства человека по его усмотрению. Злой станет добрым, нерешительный — решительным, трус — смелым, и так далее. Это ли не чудо?

— Это шарлатанство!

— Хорошо, тогда скажите, что вас смущает.

— Да я даже вникать не хочу! Все что меня интересует, это когда мне привезут кровать и заберут ваше чудо! — не терпелось мне взять его на мушку.

— Сергей Климентьевич, вы же журналист, — с ангельским терпением наседал баритон. — Другой на вашем месте благословил бы судьбу за такой подарок! Или вы совсем нюх потеряли? Где ваш опыт, сын ошибок трудных, где ваша былая вера в счастливый случай? Ну, хорошо, не хотите меняться, не надо, но неужели вам неинтересно знать, как это работает?

— Это не может работать, — не отступал я.

— Не может работать только вечный двигатель, а все остальное очень даже может! Вы же не станете отрицать, что внешние воздействия способны на время изменять наши свойства! Возьмите тот же алкоголь! Его употребляют для веселья, для храбрости, для вдохновения! Разве не так?

— Ну, так, — угрюмо согласился я.

— Мы тоже используем внешнее воздействие, но в отличие от алкоголя наш аппарат, во-первых, меняет практически всю линейку свойств личности, а во-вторых, надолго, и главное, без ущерба для ее физических кондиций. С его помощью вы сможете активировать или дезактивировать в себе то или иное свойство. Подретушировать, так сказать, ваш характер. Немаловажно, что при желании вы можете вернуться в исходное состояние.

Перед тем как прицелиться, я дал ему последний шанс:

— Все это, конечно, интересно, только с какой стати я должен подвергать мои мозги электромагнитному излучению, веря на слово неизвестно кому?

— Тут вы правы — наша технология не имеет аналогов, а стало быть, нет и референций, — подставил безоружную грудь балагур. — Но это как раз и понятно: она же революционная! Наши достижения больше чем фантазия — они часть будущего! Вы только представьте, что будет, когда наши аппараты заработают по всему свету! Мир наполнится совершенными личностями и в корне изменится, а вы войдете в историю как один из первопроходцев и покроете свое имя вечной и благодарной славой! — рвал на себе манишку баритон.

— Вы сказали «один из», — убрал я палец со спуска. — Значит, есть и другие?

— Не есть, Сергей Климентьевич, уже были!

— И каковы результаты?

— Результаты не просто обнадеживающие — они блестящие! Именно они дали нам возможность перейти от лабораторных условий к домашним!

Я медлил, и баритон заторопился:

— Понимаю ваши сомнения, а потому сделаем так: вы берете тайм-аут, думаете и как только что-то решите, звоните нам. В любом случае вашу кровать вам завтра привезут…

— …И пусть заберут то, что привезли сегодня.

— Давайте все-таки подождем день-два, — с пружинистой настойчивостью попросил баритон. — Не торопитесь, подумайте! Утро, как говорится, вечера мудренее.

— Хорошо, я подумаю, — отступив от барьера, вернул я курок в исходное положение. — Но тогда пусть ваши люди заберут старую кровать. Ей-богу, с этим вашим аппаратом у меня теперь не развернуться!

Обладатель убедительного баритона повеселел и горячо заверил:

— Обязательно заберем! Для будущего музея заберем! Представляете табличку: «На этой кровати перед тем как шагнуть в бессмертие спал и грезил Сергей Климентьевич Натуроведов»!

Я смутился и захотел отступного:

— У меня к вам последний вопрос. Очень для меня важный.

— Слушаю вас!

— Почему вы выбрали меня? Почему решили, что я больше других подхожу на роль доверчивого дурачка?

— Вас выбрал наш компьютер, а он никогда не ошибается, — ловко увернулся неизвестный абонент, да и был таков.

Другими словами, мы сошлись, но выстрелов не последовало.

3

Не знаю, как насчет сокровенных тайн жизни, но приманку мне подбросили самую, что ни есть лакомую: будущее. Какой, однако, многообещающий посыл! Если, конечно, отнестись к нему всерьез. Только какой у меня на то резон? Всё мое прошлое было когда-то многообещающим будущим, да вышло мне боком, отчего я сегодня влачу серые дни, и редкие радости их цвета не меняют. А ведь бывало оно и улыбчивым, и солнечным, и цветастым, а теперь его у меня даже в залог не примут. Впору и вправду идти в подопытные кролики! А между тем я родился здоровым, нервных потрясений в детстве не испытывал, свинкой не болел, без аномалий и предрасположенностей. Совестлив, не подличал, отчего переживательных контрастов, подобных «упоению от мучительного сознания низости» не знал. Эмоционален, востроглаз, тонконос, ловок, смышлен, приветлив, независим. Гибкого, но крепкого телосложения, с акварельной смуглости кожей, с приятными чертами лица, русой, исключающей малейший намек на будущую лысину шевелюрой и предметом моей особой гордости — серыми, в обрамлении мохнатых ресниц глазами, чья притягательность вкупе с пухлогубым, чувственным ртом была многократно и убедительно подтверждена представительницами слабого пола.

Самое пустое и неблагодарное занятие — копаться в себе. Вопреки расхожему мнению «кто знает нас лучше, чем мы сами» большинство людей себя не знают и знать не хотят. Если позволено мне будет кинуть камень в огород поведенческой теории личности, в киллеры и диссиденты идут не потому что их этому научили, а потому что они ими родились. Мы живем, отравленные наследственным ядом времени, который нас и разрушает. Кто-то мечтает умереть на баррикадах, кто-то в небе, кто-то в оркестровой яме, и если мы не задаем себе неудобных вопросов, то только потому что ответы на них нам известны. Из всех капитальных строений нам милее воздушные замки и наша жизнь — один из них. Давно ли я родился, чтобы существовать рядом с солнцем, небом, облаками, луной, звездами и чужими мыслями, а между тем уже четыре миллиарда и почти сорок лет всю нашу компанию обгладывает то диковинное нечто, что люди называют временем. Да есть ли на свете что-либо безжалостней и бездушней, чем оно? Думается, нет, и тот невидимый и грандиозный некто, что нажал на кнопку мирового детонатора, это знал. Знал, что вместе с ослепительным, немым и растерянным миром возникнет его вездесущий и неподкупный управитель по имени Время — бесконечная чреда сгущений и пустот, движения и покоя, света и мрака, слов и молчания, жизни, смерти и прочих маловразумительных воплощений созидания и разрушения. И что сам я, растаяв, как облако здесь, непременно когда-нибудь возникну в другом месте. Это также верно, полагал я, как и то, что все вышеупомянутое существует рядом со мной лишь затем, чтобы служить упреком равнодушному времени. Жизнь — это лабиринт, и неважно, кто нас по нему ведет — мы сами или же судьба. Как бы и сколько мы ни плутали, выход один, и нет разницы, явишься ты на выход святым или порочным. Тогда какой прок копаться в себе?

Иной взгляд на жизнь у Сеньки Лифшица, моего друга, оппонента и сокурсника, с которым мне регулярно приходится практиковать курсы алкогольной психотерапии то в качестве пациента, то гуру. Он говорит: сорок лет — вот истинная вершина отведенного нам срока. Это возраст, когда костер человеческих способностей разгорается до белого пламени. Возраст, когда становится ясна цель тех хаотичных, бессмысленных с виду устремлений, что продираясь сквозь джунгли случайностей, ведут нас к перевалу, откуда открывается вид на прекрасный город Жизни. В нем улицы и площади расположены с прямой и строгой ясностью. Вот, например, площадь Искусств. А это улица Дружбы. А там улицы Верности, Призвания, Успеха, Удачи, Благосостояния, Радости, Мира и Покоя. Над городом высится ажурный собор Любви, а рядом с ним соборная площадь Семьи и примыкающие к ней улицы Материнства, Детская и улица Счастливой старости, упирающаяся прямо в гостеприимные кладбищенские ворота. Разумеется, отдельные городские достопримечательности видны и в более раннем возрасте, но храмовый комплекс открывается только ближе к сорока. У Сеньки Лифшица все основания так говорить, я же к своим неполным сорока годам прослыл неуживчивым нонконформистом. Но попробуйте указать мне на мои недостатки, и я в ответ с негодованием укажу вам на дверь. Я честен, надежен, совестлив, человечен и этого достаточно, чтобы чувствовать себя цивилизованным гуманоидом. Да, я несовершенен, но одинокое дерево на ветру никогда не будет ровным, и горчащей мудрости без разочарований не достичь. Основательному я предпочитаю текучее и плакучее, мне претит копаться в грязном человечьем белье, и я никогда не стану делать черно-белое цветным. Меня коробит неряшливая кухонная речь, равно как и истории, в которых нет эстетики: я воспламеняюсь только от красоты. Ко всему прочему я патриот, и если чем-то недоволен, то не злобно, а конструктивно. Я хочу дожить до 2035 года, то есть, до того времени, когда должно исполниться пророчество слепой крестьянки. Если оно исполнится, значит мир мертвых существует, и можно идти туда, что называется, с легким сердцем. Да, меня часто упрекают в непоследовательности, но если быть последовательным, придется признать вину за все, что я мог, но не совершил, а я не поклонник мазохизма.

Что касается брошенного мне вскользь упрека по поводу моей бывшей жены — не скрою, он меня задел. А все потому что это единственное, чего я не могу ни простить себе, ни исправить. В минуты грусти я спрашиваю себя: стоит ли придавать значение тому, что рано или поздно должно случиться? Небытие, например. И всегда отвечаю: конечно, стоит! С той лишь разницей, что теряя жену, мы оцениваем урон задним числом, в то время как теряя жизнь, мы теряем возможность оценивать ее саму и все что с ней связано, отчего следует это делать заранее. И мы делали бы и делали это с блеском, если бы не имели дело со словами. Фокус в том, что наше косноязычие проистекает из суверенного и беспардонного права человеческих слов вещать от имени вещей и своим тощим телом заслонять их многогранную полноту. Иначе говоря, слова по самой своей узурпаторской природе вводят нас в заблуждение относительно истинной сути вещей. Здесь тот же казус, что с депутатами: присваивая себе право высказываться от нашего имени, они говорят совсем не то, что мы хотим. Или возьмите, к примеру, грибы: в природе их несколько сотен тысяч видов, и все называются грибами. Среди них встречаются весьма красивые — мухоморы, например. Очевидно, что видов любви куда больше, чем видов грибов — хотя бы потому что каждый считает свою любовь единственной и неповторимой. Однако съедобных видов любви, как и грибов — единицы. А между тем половой акт есть лучший способ это выяснить. Тем более если он совершается по случаю, либо по большой любви. Как у меня с бывшей женой: после случая — большая любовь. Никогда не забуду шальной корпоратив и в центре моего изумленного внимания ничего не подозревающую, очаровательную, застенчивую девочку с журфака, по счастливой случайности попавшую в нашу компанию. Я смотрел на нее как на нечто, что всегда было во мне и вот теперь оказалось вне меня, и должно было в меня вернуться и принадлежать только мне, как моя жизнь и моя смерть. На мое счастье среди всех она выбрала меня и ушла со мной. К моему удивлению я оказался у нее первым. На этом сюрпризы не закончились: как она до меня ничего не смыслила в мужчинах, так и я до нее ничего не смыслил в любви. Но до чего же быстро к невинным девушкам приходит опыт и как основательно они устраиваются в мужском сердце! Два года я плавал в розовом чаду, на третий мы по взаимной любви и сердечному согласию поженились. Казалось, сами небеса благоволят нам. Однако стоит счастливому событию родиться, как внутри него начинают работать невидимые часы. Не ведая отпущенного срока, событие склонно его преувеличивать, не замечая, как назначенные ему границы постепенно схлопываются в рубец памяти. Зачем жалеть о части, если и само целое — жизнь, плохо кончается? На вид все события нашей жизни просты и понятны, как детские кубики, но кто тот ребенок, что складывает их в столь причудливую конструкцию?

Через два с лишним года у нас родился сын, а еще через шесть лет я, сам того не желая, изменил ей. Изменил самым нелепым и трагикомичным образом. Проснувшись среди ночи изрядно нетрезвым в чужой постели, я едва не умер от стыда и поспешным, покаянным бегством не на шутку оскорбил корыстные (был расчет, был!) чувства давно и страстно добивавшейся меня коллеги. Уязвленная, она сообщила о моем грехе жене, представив меня в самом домогательном, разнузданном, ненасытном виде, и как ни пытался я убедить ее в обратном, потрясенная жена потребовала развод, и через два месяца мы стали антителами, антимирами. «Увы, ложь всегда убедительнее правды» — записал где-то глубоко внутри меня мой сокрушенный летописец. И вот уже три года я живу один. Последние полгода ко мне с крепнущей регулярностью приходит моя утешительница Варвара — чужая мне женщина, у которой кровь другого состава (кстати, не забыть позвонить ей и перенести встречу на завтра). Добавьте к этому мою профессиональную неудовлетворенность, и вот перед вами разочарованный, нуждающийся в капитальном ремонте человек. Как хотите, но я не верю, что возможно исправить мою безнадежно покалеченную личность каким-то сомнительным внешним воздействием.

И все же почему ложь убедительней правды — оттого ли что ее не ждешь или, наоборот, взыскуешь?

4

Наутро позвонили, попросили назначить время, и я им назначил на четыре часа пополудни. Приехали те же люди, аккуратно и бесшумно разобрали и вынесли старую кровать, затем занесли и собрали новую и, вежливо распрощавшись, удалились. Аппарат я пристроил в дальнем углу другой комнаты и прикрыл покрывалом.

Через два часа явилась Варвара. Окинула кровать прищуренным взглядом, плюхнулась на нее задом, придирчиво покачалась и улыбнулась, довольная. После этого прошлась по квартире, подбирая разбросанные вещи и, увидев аппарат, спросила:

— А это что?

— Сосед попросил подержать день-другой, — неловко соврал я.

Перед тем как перевоплотиться в любовницу, Варвара пошла на кухню, превратилась в кухарку и приготовила легкий ужин. Собственно говоря, жена и есть совокупность этих двух функций — кухарки и любовницы. Поужинав в атмосфере семейного уюта, мы с улыбчивой доверительностью перебрали последние сплетни и новости, после чего удалились в спальную. Обнажившись и расчеловечившись, мы творили древнейший и примитивнейший, в одном ряду с приемом пищи и опорожнением кишечника акт, что пережил века и достался нам в допотопном виде. В нем то же творческое однообразие, с которым наши дикие предки, присев на корточки, добывали огонь, то же неизменное и обязательное, чем занималось, занимается и будет в обозримом будущем заниматься человечество. С неторопливым смаком орудуя бедрами, я укладывал пули в самое яблочко, затем поворачивал подругу набок, вставлял патрон в патронник и, придерживая за бедра, продолжал набивать патронташ. Притомившись, ложился на спину, а она, усевшись на меня, развальцовывала свое зудливое нутро. Рыба ищет, где лучше, а она — где глубже. Находила и, заведя руки, откидывалась с мечтательным постаныванием. Ненасытная, она прыгала на мне до скулящего восторга, до красной испарины на скулах, до потного потека меж грудей (добротный секс не может быть красивым — тяжелее только бурлакам). Животная ипостась ироничной, вышколенной редакторши гламурного ресурса, который меня, неприкаянного, приютил. За этот исчерпывающий, искрометный, полнокровный, творимый с галльским бесстыдством секс я звал ее Варвара дочь варвара, притом что тесные, однообразные, задыхающиеся от избытка чувств соития с моей скромницей-женой были мне в тысячу раз милее и дороже. Лежа рядом с любовницей, я вспоминал как вслед хрупким, пугливым росткам первых удовольствий в жене махровым цветом распускалась лишенная малейшей тени распущенности чувственность. Как на крепнущем стебле желания наливались соком экзотические листья неведомых ощущений и как радовали глаз и слух кипящие соцветия белоснежных оргазмов. Где любовь — там слезы, где любовь и слезы — там счастье. Я был с ней счастлив, я был безмерно счастлив! Это когда не знаешь, что сказать, но знаешь, что делать. Это исступленное молчание и неистовая жажда жизни, это объятия и поцелуи — одновременно яростные и нежные. И все это теперь в прошлом, путь куда мне заказан.

— Ну вот, теперь другое дело… — очнулась Варвара.

— Ты о чем?

— Об этом ужасном скрипе…

— И все-таки в нем было что-то возбуждающее…

— Возбуждающее ревность… Нет уж, новая кровать — новая жизнь…

С минуту помолчали.

— Скажи, чего бы ты в оставшейся жизни хотела? — спросил я притихшую Варвару.

— Выйти за тебя замуж, — не задумываясь, озвучила она то, что говорила уже не раз, но на чем, слава богу, не настаивала. Надо отдать ей должное: имея к этому времени лаконичный набросок моего прошлого, превратить его в полноценную картину она не стремилась. Младше меня на восемь лет, битая жизнью, разведенная и бездетная, она была умна, образована, тактична, когда надо — язвительна. Ей хватало и опыта, и воображения, чтобы не попрекать меня былым и обходить молчанием грядущее.

— А с чего ты решила, что я тебе подхожу?

— Просто знаю, и все.

— Моя бывшая тоже так считала…

— В отличие от нее я выведу тебя в люди.

— Каким это образом? — подивился я совпадению ее интереса с намерениями владельцев аппарата.

— Я вижу твои сильные и слабые стороны. Будешь меня слушать — пойдешь в гору. Уверена, она тебе по силам.

— То есть, брак по расчету в обмен на гору?

— Почему нет? Или ты спишь со мной из жалости?

— Еще чего! Я что, похож на благотворителя?

— Ты похож на самого себя. Ты умный, красивый, сильный и самостоятельный мужчина. А я? Что ты думаешь обо мне?

— Варюха, ты изящная, утонченная, чувственная, элегантная женщина, и я очень хорошо к тебе отношусь, но для брака этого мало, понимаешь?

— Мало? А ты пойди, поищи! И половины не найдешь!

— А знаешь, почему мы с женой разошлись?

— Почему?

— Я ей изменил. Уж на что я ее любил, а все равно изменил. Изменю и тебе.

— Измену я, конечно, не потерплю, только, надеюсь, до этого не дойдет, — хладнокровно отвечала Варвара. — Это не в твоих интересах. Ты же не собираешься оставаться бобылем до конца жизни?

— Не хотелось бы.

— Тогда должен понять, что повторно наступать на одни и те же грабли непрактично. Серж, милый, если тебе все равно кому изменять — не женись, а если не собираешься больше изменять — женись на мне!

Каждого из нас можно представить в виде хвостатой кометы: пышущее жаром ядро — сиюминутное состояние наших чувств, наше настоящее, и раскаленный, теряющий яркость хвост — наши воспоминания, следы нашего пребывания в прошлом. Как объяснить ей, что вместо раскаленного ядра у меня давно уже холодный камень, за которым тянется поникший хвост непосильных воспоминаний, что мои нынешние переживания и чувства — поддельные и что меня давно уже не интересуют квадратура и кубатура Космоса!

— Хорошо, я подумаю. А пока иди сюда… — потянул я ее к себе.

— Вот видишь, я тебе желанна! Я знаю, тебе со мной хорошо! — успела сказать она, перед тем как я опечатал ей рот.

5

Женщина в постели подобна банку, куда мужчина заводит и откуда выводит свои вложения, и комиссией ей за услуги — оргазмы и сперма. Мужчина для женщины — всегда клиент, она же для него — субъект сферы услуг. Так называемая любовь лишь переводит сексуальные услуги в разряд VIP-обслуживания. На данный момент Варвара была моим единственным банком, и я в нее не за процентами ходил, а отдавал всего себя. Я, можно сказать, извратил банковское дело, сделав ее клиенткой, а себя клерком. Только стоила ли она такого самоотверженного обхождения? Ведь если взглянуть на предмет непредвзято, то как женщину ни назови, в постели она лишь анатомический театр, где премьером звериное мужское начало. Совокупление в его классическом виде — это торжество мужского эгоизма. Начинаясь мужским вожделением и кончаясь его удовлетворением, оно держится на мужской оси и благодаря ей существует. Мужчина, а не женщина есть конечный бенефициар полового акта. Женщина при этом — всего лишь подпружиненный зазор, используемый мужчиной на потеху своей распялке.

Чтобы не превращать половой акт в занудное занятие женщина должна проявлять изобретательность. Варвара задирала ноги, забрасывала руки, закидывала голову, и ее спятившая жемчужница становилась командным пунктом, откуда безрассудные приказы разбегались по всему телу. Я сливался с ней едким потом, клейкой слюной, ядовитой пыльцой, я сплетался с ней руками и ногами, срастался липкими бедрами. Обхватив ее за шею и придушив, я другой рукой отвинчивал ей грудь, а она корчилась, заламывала руки и жалобно скулила. Я плющил ее до полного и взаимного изнеможения, пока не испытал похожий на извержение сливного бачка оргазм. Что ж, голод тела утолить не трудно, но как утолить голод сердца?

— Твое бы усердие, да в нужное русло… — опамятавшись, шевельнула набухшими губами Варвара, от которой как от двигателя внутреннего сгорания веяло машинным теплом.

— Что-то не так?

— Все так, все так… Прямо какой-то изнурительный, пронзительный восторг…

— Ты сказала про мои слабые и сильные стороны. Какие?

— Я неточно выразилась… Слабые, сильные — это все относительно… Зависит от обстоятельств… Наш Петька Колдунов, например, в офисе с его агрессией просто невыносим, зато на митинге ему цены нет. Так?

— Ну, так…

— Другой пример: вот у тебя есть твердая жизненная позиция, но это позиция хорошего человека. С плохими людьми тебе тяжело. Приходится ее отстаивать, а их это бесит. То ли дело я — приспосабливаюсь к любой компании!

— Говорят, что я злой…

— Ты вспыльчивый, а не злой. А как не вспылить, когда вокруг одни идиоты!

— Ну, хорошо, тогда так: представь, что изобрели аппарат, который может менять наши свойства по желанию. Что бы ты хотела, чтобы я в себе изменил?

— Я бы хотела, чтобы ты меня полюбил.

— Варюха, любовь под заказ не делается. Любовь — это не свойство характера, любовь — это магия, гипнотическое состояние. Очаруй меня, я не против.

— Ты же видишь, я стараюсь… А что твоя бывшая? Как она теперь?

— Завела мужика и растит сына.

— И сколько мальчику лет?

— Девять.

— О, большой уже… И ты все еще ее любишь?

— Как я могу ее любить, если она спит с другим…

— Значит, у меня есть шанс?

— Шанс, Варюха, есть всегда. Даже если его нет.

— Тогда позволь остаться на ночь. А то я как проститутка прихожу, ухожу…

Я смутился, обнял ее и сказал:

— Да, конечно, не вопрос!

— Спасибо… — уткнулась она лицом в мою грудь с нескончаемым поцелуем. Отстранившись, блеснула влажными глазами и спросила: — Ты мне найдешь что-нибудь вроде халата?

Конечно, найду. Женская одежда должна жить, а не прозябать обвисшим воспоминанием.

— Честно говоря, тебе и так хорошо. Это я уже антиквариат, а ты просто куколка…

— Посмотрим, что ты скажешь, когда утром меня увидишь… — зарделась Варвара.

— Утром я увижу прелестную, измученную ночными забавами женщину…

— Сержик, ты меня пугаешь, — смущенно глянула она на меня. — То слова от тебя не добьешься, то сразу такое… Ты, случайно, не влюбился в меня?

— Когда я влюблюсь, ты от меня прятаться будешь! А пока пользуйся моим расположением и надейся на лучшее!

— Вот твоя отрицательная черта: ты нечуткий и бестактный, — освободилась она от моих объятий.

Я с трудом вернул ее на место и, обняв, поцеловал в голову:

— А ты обидчивая. Я нечуткий, а ты обидчивая. Вот будет коктейль…

— Извини, — пробормотала она у меня с груди. — Просто не хочу быть подстилкой…

— Варюха, что ты такое несешь?! — возмутился я. — Какая же ты подстилка?! Ты мне, лузеру несчастному, можно сказать, честь оказываешь, одолжение делаешь, к жизни возвращаешь!

— Ты не лузер, ты успешней всех… — пробормотала Варвара. — И я хочу, чтобы ты меня любил…

— Тогда дай мне время… — ослабил я объятия.

Полежали, и я спросил:

— А ты хотела бы что-то в себе поменять?

— Даже не знаю… Ну, я трусиха…

— Все девчонки трусихи.

— Бываю рассеянной…

— Нерассеянных девчонок не бывает.

— Я чувствительная очень…

— Жалостливая, хочешь сказать?

— Да. И чувствительная.

— Жалость — дело хорошее, а чувствительность надо приберегать для постели.

— То-то и оно, что меня на всё хватает. Так бы и вытирала чужие слезы день и ночь. Не знаю почему, но для моих подруг и просто знакомых женщин я всю жизнь вроде жилетки: любят поплакаться мне о своих мужьях, любовниках, детях, родственниках и о себе, любимых. И знаешь, что выяснилось? Что у многих плохо с оргазмами — у кого-то редко, а у кого-то вообще никак. Одни признавались, что научились притворяться, другие считали, что мужчина виноват, третьи не особо-то и переживали. Были такие, которые сами себя до оргазма доводили, а с мужчиной не получалось. В общем, всякие случаи были. Но самый тяжелый случай знаешь какой? — посмотрела она на меня и, не дожидаясь ответа, объявила: — Это когда женщина убеждена, что удовольствие мужчины для нее важнее собственного…

— И что в этом плохого? — в свою очередь взглянул я на нее.

— Ничего! Просто я так о тебе забочусь, что у меня за раз меньше четырех не бывает! Вот какая я у тебя правильная!

— То есть, ты довольна собой?

— Только самовлюбленная идиотка может быть довольна собой.

— А амбиции, честолюбие, тщеславие?

— В меру.

— А хотела бы больше?

— Нет. Я привыкла уже к себе, мне лишнего не надо.

— Но ведь бывает, что ты смотришь на женщину и говоришь себе: ах, если бы я была такая же ловкая, умная, хитрая!

— Это все витрина. Никто не знает, чем она для этого пожертвовала. А то что пожертвовала многим, точно. Знаешь, мне бы тебя завоевать, и больше ничего не надо…

— Ну, так вот он я. Просто возьми и пользуйся…

6

Ночь, худо-бедно, удалась. Впервые за три года я спал не один и, просыпаясь в темноте, представлял, что у меня под боком бывшая жена. Всего-то и надо было закрыть глаза, чтобы поменять систему координат, где меня ждали ее томные руки, чувственные губы и послушные прелести. Если бы не чужое изнемогающее дыхание и несдержанные, полноголосые стоны. Я представлял, как где-то в это же время прислушивается к чужому сопению жена, и чары лопались с нещадным треском.

Утро встретило жилым духом кофе, тостов и яичницы, заставив погрузиться в самые верхние, населенные трепещущими, изломанными бликами былого счастья слои памяти, откуда меня извлек игривый голос Варвары:

— Иди завтракать, засоня!

Перед расставанием она спросила:

— Ну что, до вечера?

— Прости, вечером я буду занят. Встреча с одним типом по поводу экзистенциальных аспектов самоопределения. Давно назначено, и для меня это важно.

— Психотерапевт, что ли?

— Типа того.

— И зачем он тебе? Поплачься мне, уж я тебя наставлю на путь истинный.

— Нет, Варежка, это сугубо мужской и нелегкий разговор.

— Тебя жена как звала? — неожиданно спросила она.

— А причем тут это? — удивился я.

— Хочу придумать тебе что-нибудь уменьшительно-ласкательное, да боюсь нарваться на ваши нежности.

— Не нарвешься. У нее, знаешь ли, свои причуды.

— Ну ладно, тогда будешь у меня налимчиком.

— Почему налимчиком?

— Потому что все время норовишь выскользнуть из рук.

— То есть, скользкий тип… — улыбнулся я.

— Типа того… — улыбнулась она.

— А по-моему, ты путаешь уклончивость с изворотливостью. Это разные вещи.

— По сути, одно и то же.

— Хорошо, буду налимчиком.

— Ну, а завтра у тебя что?

— Прости, Варюха, завтра у меня еще более важная встреча. От нее будет зависеть наше с тобой будущее.

— Заинтриговал, — задержала на мне испытующий взгляд Варвара. — Расскажешь потом?

— Непременно!

— Тогда что, послезавтра?

— Посмотрим.

— Ну я же говорю — налимчик… — поджала губы Варвара.

«Ох, уж эти женщины!» — эти слова суждено сказать хотя бы раз в жизни каждому мужчине. Произносят их по-разному — с одобрительным снисхождением и без надежды на исправление, с сочувственным пониманием и глухим раздражением, беспомощно разводя руками или с льстивой улыбкой, а также с целью втереться в доверие или отмежеваться от их жестокости. Вы когда-нибудь кошку в дом впускали? Сначала она не решается зайти, а зайдя, забивается в ближний угол и следит оттуда за домочадцами. Не найдя в них угрозы, проходит на кухню, где для нее уже приготовлено угощение. Поев, находит место, откуда ее лучше всего видно и растягивается в ленивой позе тигрицы. Затем выбирает место, которое отныне и впредь принадлежит ей (чаще всего это кресло). Ну, а ночью вы обнаруживаете ее в вашей постели у себя в ногах и если не протестуете, она укладывается вам под бок. Также и с женщинами.

Я усадил Варвару в машину, и она, предупреждая мой вопрос, сухо велела: «Вези меня домой». За всю дорогу не проронила ни слова. Остановившись у ее дома, я сказал: «Увидимся в офисе!» и потянулся к ней губами, но она торопливо выбралась и хлопнула дверцей. «Ох, уж эти женщины…» — подумал я ей вслед, забывая о том, что в подавляющем большинстве случаев они терпят мужчин только ради тех, что от них родятся.

На вечер я зазвал к себе Сеньку Лифшица, чтобы проверить на нем кое-какие соображения. Свободомыслящий, бестактный, не обремененный пиететом и не чуждый конструктивного цинизма, Сенька подвизался в самиздате средней руки, делающем деньги на тщеславии доморощенных авторов, которых в наше время развелось на мелководье литературы, что мальков в теплом затоне. Отвергнутые издательствами (одни поделом, другие за покушение на монополию, третьи за компанию), они несли плоды своего кустарного творчества Сеньке Лифшицу, уповая на него, как на последнюю надежду. Поймав их в свою мелкоячеистую сеть, Сенька раззадоривал их честолюбие псевдолестными отзывами, премиальными перспективами и обещаниями сбыта и продвижения. Охмуренные авторы выкладывали деньги и отправлялись сочинять дальше, а их книги за отсутствием спроса пылились на складе издательства до тех пор, пока автор не забирал их себе или не махал на них рукой. В последнем случае тираж попадал на свалку, а сам автор выходил в тираж. Собственно говоря, ничего потешного в этом нет — в былые времена многие маститые в будущем писатели издавали свои первые книги за собственный счет, а из иных мальков вырастали весьма породистые особи. Если специалист подобен флюсу, то это про Сеньку. Он был злым флюсом. Высмеивая других, сам он все время, что я его знаю, мечтал о собственной книге и, думаю, будет мечтать еще долго. Парадокс однако в том, что если он ее напишет, то издаст на собственные деньги. По иронии неведомых нам цивилизационных процессов к литературе нынче стали относиться как к досужему занятию, отчего первые ряды ее заняли дутые авторитеты, которых раньше не пустили бы не то что на порог — на задворки русской литературы, не говоря уже о советской! Вот тут и надо разобраться, отчего мы, два идеалиста, два выпускника МГУ, оказались в стороне от мейнстрима жизни — то ли по причине деградации эстетических сфер, то ли из-за нашей творческой неполноценности.

— Ну, наливай! — плотоядно оглядев заставленный покупными салатами стол, распорядился Сенька. — Давненько мы с тобой в разлуке!

Первая рюмка — как первый шаг навстречу.

— Ну, рассказывай, чего у тебя хорошего, — предоставил я Сеньке слово, потому как чтобы от него чего-то добиться надо сначала дать ему высказаться.

— Не у меня, Серега — у нас, — важно начал Сенька. — И не хорошего, а плохого. Безнадежно плохого. Чем дальше, тем больше убеждаюсь, что впереди человечество ждет полная таких же идиотов как мы задница. Что-то не так в устройстве разума, что-то где-то недоглядели, и мы постоянно дублируем ошибку создателей. На дворе две тыщи восемнадцатый, а мозги у нас так и остались в каменном веке!

— С размахом мыслишь, — улыбнулся я. — Ты бы записывал свои изречения. Глядишь, пригодятся.

— У меня все это тут уже давно записано, — постучал себя Сенька по лбу.

— Ну, хорошо, задница у нас, надеюсь, не завтра. А хорошие новости есть? Что там у тебя на работе?

— Все одно и то же: мне несут, я хвалю, они мне деньги — я им надежду. Не представляешь, сколько претендентов на порцию славы трутся возле литературы, как кобельки возле сучки! Считают, что она всем дает и удивляются, что она с норовом. Слушай, это уже не ярмарка, это какой-то девятый вал тщеславия! Это не художественная литература, а нехудожественная макулатура! И ладно бы у меня, но ведь макулатура и там, выше! А почему? Да потому что у людей ни высоких идей, ни идеалов, а без них высокой литературы не сварганишь!

— Это точно! — подхватил я графин и, налив по второй, потянулся к нему рюмкой: — Ну, будем!

— Обязательно будем, — опрокинул в себя Сенька содержимое рюмки.

Описывать Сеньку — только время терять. Все равно читатель вылепит его по образу и подобию своему. Помню, шел я как-то по Малой Калужской в сторону моего дома и увидел впереди двух стоявших у перехода девиц, по всем кондициям старшеклассниц, одна из которых как только я с ними поравнялся, возмущенно поведала другой: «Представляешь, у меня выходила твердая четверка! Твердая четверка, б… дь!» Я замер на месте, потом повернулся и, глядя в возбужденно блестящие глаза на смазливом личике, спросил: «Девушка, а вы что-нибудь про Наташу Ростову слышали?» «Слышали! Была такая дура! И че?» — тут же ответила девица. «Нет, ничего, просто мимо проходил…» — смотрел я на нее с жалостью. «Ну, вот и ходи дальше!» Так что главное в персонаже — особые приметы. У Сеньки особых примет не было. Если только густая черная шевелюра, ну так это первое, что вы представили, услышав его фамилию.

— Как твоя книга поживает? — подтолкнул я Сеньку к самому для него заветному.

— Да поживает потихоньку, — задумчиво откликнулся Сенька, пережевывая казенный салат. — Понимаешь, Серега, книга — это уединение души. Такая же как лес, как море, как утренний сон. Хорошая книга как яйцо Фаберже — ненастоящая, разукрашенная, несущая на себе отсвет жизни. Такую книгу написать очень трудно. Хотя секрет известен. Его давным-давно открыл Набоков. Он сказал: нужна «стратегия вдохновения и тактика ума, плоть поэзии и призрак прозрачной прозы». Кажется, чего проще, а вот не выходит! Писать — значит, удивляться миру. Нет удивления — нет текста. Вот почему люди с возрастом перестают писать. Нас же учили не как писать, а как писали и пишут другие. А для того чтобы писать, нужно иметь внутреннее чутье — что-то вроде личной палаты мер и весов. Тут важно глядя на землю, видеть небеса, а нынешние литераторы дальше околицы не видят. Плодят дурацкие истории, выдумывают лихие сюжеты и называют это литературой. На самом деле это не литература, а шутовской маскарад. Что-то вроде ефрейтора, переодетого генералом. В настоящей, не ряженой литературе важен не сюжет, а его отсутствие. Как в Экклезиасте. И знаешь, что тут главное? Отречься от мысли, что ты несешь человечеству небывалое откровение! Всё, нет больше откровений, кончились, все уже речены! Так нет же, им смысл жизни подавай! Все ищут смысл жизни! Носятся с ним как собака с сахарной косточкой! А он прост и давно уже открыт все тем же Экклезиастом: живи и радуйся, пока не помрешь, не делай глупости, люби и будь любим. Какая тут еще мудрость нужна? Тут дай бог с языком управиться! А они мне — он у тебя заковыристый! А я им: в литературе не бывает заковыристого языка, бывают незаковыристые читатели! В общем, слабоумие возраста не имеет, и если все время доказывать что ты не рыжий, можно однажды им и проснуться…

— Ну, тебе это не грозит… — улыбнулся я.

— А знаешь, что я тут для себя недавно открыл?

— Что? — отложил я вилку. — Да ты закусывай, закусывай! Ты же, наверное, прямо с работы! Раису-то предупредил?

— Естественно! Когда я у тебя, она спокойна. Она ведь с твоей Анькой до сих пор перезванивается!

— Анька про меня спрашивает?

— А чего про тебя спрашивать? Про тебя и так все известно: это же каким надо быть дураком, чтобы потерять такую женщину!

— Она про Варвару знает?

— Ну, ты же не запрещал говорить, — смутился Сенька. — Не Райка, так кто-то другой шепнул бы…

— Да, верно. А что про ее мужика известно?

— Райке она ничего не говорит, а вот Вовка Кудряшев видел ее с одним типом в Останкино на каком-то сборище. Не знаю, тот или другой. Сказал, крупный такой, вальяжный, на спонсора тянет…

— Понятно.

Я встал, достал из буфета отцовский граненый стакан, наполнил наполовину, плеснул в рюмку Сеньке, чокнулся, выпил, вытер тылом ладони губы и спросил:

— Так что ты там открыл?

7

Человеческую алгебру он открыл. Оказывается, являясь высшей формой всеобщности, алгебра вообще и теория чисел в частности применима к человеческому обществу. Достаточно представить отдельного человека в виде целого числа. Люди как и числа бывают натуральные, целые, рациональные, вещественные, комплексные. Человек рождается нулем и стремится к единице. Люди, как и числа, бывают положительные и отрицательные. Их можно множить, а можно делить и иметь дело с остатком. Число, которое делит все другие числа называется общим делителем. У людей это человек, который со всеми находит общий язык. Людские скопища — это числовые множества различной мощности, а люди, их отношения и свойства описываются уравнениями. Например, сочетательный закон (а + в) + с = а + (в + с) — это результативный любовный треугольник. Любое число может угодить в уравнение, то бишь, в переплет. Вопрос в том, как это повлияет на результат. Так вот для числа самое милое дело, когда результат равен нулю. Другой пример: муж и жена — это взаимно простые числа, пока их общий делитель равен единице. Если один из них позволил кому-то себя поделить, а другой делится только на самое себя, он вынужден меняться, чтобы получить способность делиться на кого-то еще. От этого числа, составляющие пару, перестают быть взаимно простыми и чтобы остаться таковыми вынуждены искать себе новую пару. Так что все закономерно, все предопределено и всему есть математическое обоснование.

— Сеня, я что-то не понял — это ты мне сейчас отходную пропел? — спросил я, отказываясь пьянеть.

— Просто ты должен понять, что мир на любом уровне стремится к равновесию, а человек стремится это равновесие нарушить, потому что он сам неуравновешенная личность. Только личность личности рознь. Например, я — неуравновешенная личность в хорошем смысле: мои творческие возможности не совпадают с моими творческими желаниями, и это заставляет меня двигаться в сторону их равновесия. Но ты — другое дело: ты нарушил гармонию вашего с Анькой мира и теперь пытаешься ее восстановить. Весь вопрос в том подлежит ли она восстановлению.

— Подлежит, и я над этим работаю.

— Это хорошо, только знай, что раньше в твоем уравнении были только ты, Анька и Вадик, а теперь там другие неизвестные. Ты нарушил баланс и ты уже не число, а функция от десятка переменных. Вокруг тебя устанавливается новый баланс и прежнего уже не будет. Только новый, Серега, только новый! Кстати, давно не слышал, как ты поешь…

— Только этого мне сейчас не хватало…

— А зря! Помнишь нашу сакральную: «От Москвы до Бреста нет такого места…»? А ведь им в то время было в тысячу раз тяжелее! Серега, друг, мы же с тобой как-никак журналюги! В нас то же горючее!

— Водка, что ли?

— И водка тоже! Ладно. Ты-то сам все там же?

Вместо ответа я встал и подал на стол приготовленную неизвестно где и кем курицу.

— Ну что, под дичь?

— Давай!

Выпили. Я с трудом одолел свой кусок, и то лишь затем, чтобы отделить первый акт от второго. Сенька с аппетитом проглотил свою порцию и, откинувшись, уставился на меня слегка осоловелым взглядом.

— Да, все там же. Уже семь месяцев как, — начал я. — Журнал широкого профиля. Гламур, амур и всё для дур. Платят хорошо. А вот предыдущее место — я тебе рассказывал — было в тягость. До сих пор руки вымыть хочется. Был у либералов крутого замеса на подхвате. Следил за флуктуацией общественного мнения и фиксировал переход человеческой массы в новое положение равновесия. Ниже только блогеры. Там у руководства люди мнят себя либералами, а сами просто продажные суки. Музыку сам знаешь, кто им заказывает. Если считать ложь ядом, то они занимаются производством отравы, а если учесть, что самая опасная отрава — это пафосная ложь, то у них, можно сказать, парфюмерная фабрика лжи! Мне порой казалось, что я отрабатываю там какую-то тяжкую провинность! Хотя… — махнул я рукой, — так оно и было…

— Но тебя, как я понимаю, никто не заставлял…

— Да, конечно, если жаловаться, то только на самого себя.

— Ты вот скажи, зачем ты от Константиныча ушел? Другие мечтают к нему попасть, а ты ушел!

Я помолчал, раздумывая, стоит ли открывать то, что всегда от всех скрывал. Не выдержал и признался:

— Из-за Анюты… Она поставила условие: или она уйдет, или я. Сказала: не хочу тебя ни видеть, ни слышать. Ну, я и ушел, куда глаза глядят… Не мог же я ее без любимой работы оставить…

— Да вашу ж славянскую мать! — захлебнулся негодованием Сенька. — Ну, вы, русские, реальные чудаки! Да случись такая история с нами, мы бы с Райкой так и работали вместе, да еще и помогали бы друг другу! Нет, вы точно люди какой-то эвтаназийной, азиатской породы!

— Ты прав, мне тогда сдохнуть хотелось… Да и сейчас не слаще…

— Ты знаешь, как я отношусь к этой публике. Приди они к власти — здесь такое начнется! Мы с Райкой и Мишкой тогда точно в Израиль свалим… Но ты хорош! Это же все равно что русскому патриоту для фашистов листовки сочинять! Ты получше-то ничего не мог найти? Человека с ВГТРК всюду бы взяли с распростертыми объятиями!

— Так получилось… Мне тогда хотелось обстановку радикально поменять, а там совершенно другой контингент и круг общения… Да и полезно было на врага изнутри посмотреть…

— Да, Серега, если любовь — это антиоксидант, а ненависть — свободный радикал, то твоя нынешняя жизнь — нагромождение сплошных нелепостей! Менять ее не собираешься?

— Для этого мне надо измениться самому, — обрадовался я такому удачному повороту Сенькиной мысли. — А что в себе менять, не знаю. Может, подскажешь?

— Значит, так, — наморщил Сенька лоб. — Ничего тебе менять не надо. Тебе надо вернуть Аньку, и все образуется само собой.

— У машины отказали тормоза, а ты советуешь блондинке ехать дальше…

— Ну, старик, тормоза, я думаю, ты уже починил!

— Даже если и так — у нее уже другой. По твоей теории мы уже не пара.

— Тогда назло теории придумай что-нибудь сверхпрактическое! Или ты не сможешь простить ей этого мужика?

— Я готов ей десять мужиков простить!

— Тогда для начала поговори с ней! Или вы так и не общаетесь?

— Почти нет.

— А с сыном?

— Как всегда: она привозит его к родителям, а я приезжаю после того как уедет она и уезжаю до того, как она приедет. Такой вот контрданс.

— Нет, Серега, ты правда чудак! Ты должен был за ней на коленях ползать, а ты взял и сбежал! — потешался Сенька. — Тут, брат, с головы надо начинать!

— А если все-таки с чего-то другого?

— Пожалуйста: стань бесчувственным и равнодушным и вытесни ее из памяти.

— Не получится.

— Тогда так: тебе не дает покоя вина. Вина есть фантом совести. Вытрави из себя совесть и сделайся бессовестным.

— Нереально.

— А зря. Жизнь, Серега, цинична. Кто-то принимает ее такой с радостью, кто-то со вздохом, а тот, кто не хочет с этим мириться рано или поздно входит с ней в конфликт. Так что выбирай, кем бы ты хотел быть.

— Ну, не знаю.

— Вот то-то и оно…

Мы подкрепили неутешительный вывод очередной порцией водки, и я спросил:

— Сеня, а ты сам хотел бы в себе что-то изменить?

Сенька подумал и ответил:

— Я бы хотел хорошо писать, но для этого нужны качества, которые даются от рождения. Наблюдательность, например, вкус, чутье, образное мышление, музыкальный слух и много еще чего. То есть, то, что я пыжусь в себе развить. Если ты заметил, я — иудей и хочу им остаться, а не косить подобно Бродскому под римского патриция. Это смешно и неумно…

— Главное, не путай навыки с чертами характера и пыжься дальше. Ты ее все равно напишешь, твою книгу, и это будет шедевр.

На том конструктивная часть нашего застолья закончилась, и дальше мы, перебрасываясь короткими фразами, погрузились в отстраненное, сходное с медитацией состояние, чему активно способствовал опорожненный графин водки…

8

Утро, суббота. Я дождался одиннадцати часов и позвонил на квартиру бывшей жены. Трубку взяла бывшая теща.

— Здравствуйте, Любовь Владимировна, это Сергей…

— Поняла. Чего тебе?

— Не чего, а кого. Аню.

— А если она с тобой разговаривать не хочет?

— Вот пусть сама об этом и скажет.

Некоторое время теща, по-видимому, раздумывала, что делать с трубкой, затем кинула ее на тумбочку, которая сразу возникла, как и вся обстановка квартиры у меня перед глазами.

— Анечка, тебя твой бывший… — придушено позвала теща.

У меня забилось сердце.

— Да, слушаю, — услышал я.

— Это я.

Молчание.

— Это я, здравствуй!

— Да, слышу.

— Мы могли бы встретиться и поговорить?

— О чем?

— Мне очень надо с тобой поговорить! Ну, пожалуйста!

Трубка помолчала и сказала:

— Я к трем привезу Вадика к родителям, и у меня будет пять минут. Жди меня на улице.

— Хорошо, спасибо! — положил я трубку и вытер ладонью вспотевший лоб.

В два я был у родителей. Меня накормили и расспросили. Я был рассеян и отвечал невпопад. В голове теснились варианты предстоящего разговора. Неожиданно мать сказала:

— Тебе надо попытаться вернуть Анечку.

— Как ты себе это представляешь? — очнулся я.

— Не знаю, но попытаться надо.

— А ты знаешь, что у нее другой мужчина?

— Значит, ты должен убрать его с пути.

— Ох, мать, как у тебя все просто!

— Если любишь, все просто.

— Ты лучше скажи, что тебе во мне не нравится? Что бы ты изменила, если бы могла?

— Я мать, и ты мое произведение, но я создавала тебя не для того, чтобы ты причинял боль другим. Как бы и с кем бы у тебя ни сложилось дальше, будь добр и милосерден.

— Слава богу, хоть одно конкретное пожелание! — поцеловал я ее и отправился на улицу.

Я стоял посреди благостного сентября в ожидании клаксонов судьбы и смотрел по сторонам. Без пяти три подкатила белая Мазда, из нее вышли жена и сын и направились ко мне.

— Привет, пап! — подбежал сын. Я прижал его к себе, не спуская разом повлажневших глаз с его матери. Красивая, стройная, стильная, независимая. Мое создание, смысл и цена моей жизни.

— Привет, — подойдя, отвела она глаза.

— Привет! — не спускал я с нее глаз.

— Иди, Вадик, к бабушке, нам с папой надо поговорить, — велела сыну мать. Сын послушно ушел.

— Слушаю тебя, — сухо сказала жена, по-прежнему не глядя на меня.

— Аннушка, я люблю тебя! — горячо проговорил я.

— Это все?

— Могу повторить еще тысячу раз!

— Спасибо, не надо, — посмотрела она на часы. — Скажи, а ту женщину, с которой спишь, ты тоже любишь?

— Ты же знаешь, что она появилась после того как у тебя появился другой!

— То есть, назло мне.

— Не назло, а с отчаяния! Но я клянусь, ты больше о ней не услышишь!

Жена вскинула на меня негодующий взгляд:

— Вот в этом ты весь: попользовался и бросил!

— Но это ведь ради тебя!

— Мне такие жертвы не нужны! В отличие от тебя я своих мужчин не бросаю!

— Анюта, я тебя не бросал! Я на коленях тебе говорил и сейчас говорю: это дикая, пьяная случайность! Меня подпоили!

— Все, разговор окончен. Я буду в семь. Надеюсь, тебя к этому времени не будет.

И ушла — гордая, гибкая, несгибаемая.

Когда я вернулся домой, мать спросила:

— Ну что?

— Послали…

— И правильно сделали! — воскликнула мать. — Семейная жизнь, сынуля — это ежедневный экзамен, и ты его благополучно завалил! Не факт, что тебе разрешат пересдать, но попробовать стоит. Вот и посмотрим, на что ты годишься…

Можно по-разному взирать на любовь, и в радужной переливчатости мнений каждый найдет здесь свой оттенок. Лично мне любовь виделась чем-то вроде перевернутой, балансирующей на острие и парящей вопреки житейской гравитации пирамидой, которую может вывести из равновесия даже неловкое слово, ни говоря уже про измену. Так вот наша с женой Хеопсова пирамида лежала на боку и, кажется, не было на свете силы, способной вернуть ее в парящее состояние! Термодинамика жизни такова, что лишившись небесного огня, она может только остывать. До чего же грустно сознавать себя жалкой ретортой, не имеющей возможности влиять на те химические реакции, которые в ней бурлят! Есть поступок и есть его толкование. Я выбрал самое нелепое. Оглупив реальность и презрев достоинство, я обманываю себя тем, что живя порознь, мы, тем не менее, связаны общим любовным полем, и те колебания, которые мы совершаем под действием чужих полей лишь досадный фон нашему высокоамплитудному чувству. Твержу себе, что отдаваясь другим, мы не унижаем друг друга, а утверждаем нашу любовь, потому что обитель любви не тело, а сердце. Буду и дальше тешить себя подобной глупостью, не замечая, что на самом деле имеет место обоюдный, беспощадный, удушливый садизм. Ни здравомыслия, ни милосердия, ни великодушия. А что вы хотите — я у нее в заложниках! Налицо стокгольмский синдром!

Немного погодя мы с сыном отправились гулять в парк рядом с Таганской улицей. Я парень таганский и родился за два месяца до смерти Высоцкого. Отец рассказывал, что творилось здесь в день похорон, и песни Высоцкого я узнавал с его голоса, пока не запел сам. Ну, а потом театр стал моим вторым домом, и дух его поселился во мне навечно. Как тут ни быть патриотом, если театр в его самых вольнолюбивых проявлениях оставался патриотичным в самом высоком смысле слова! Вот только песня моя совсем не о нем…

Я шел по дорожке, а рядом со мной шел мой сын — наша с женой плоть и кровь, наша радость, наша надежда. Как бы она ко мне ни относилась, он всегда будет держаться одной рукой за меня, другой за нее.

— Ну что, дразнят? — в очередной раз поинтересовался я.

— Нет, — сразу ответил он. — Пап, а за что меня должны дразнить? Что в нашей фамилии такого?

— Ничего. Просто когда людям нечего сказать, цепляются за фамилию. Меня вот дразнили за то, что я любил командовать и драться, — признался я.

— Я командовать не люблю и не дерусь…

— Значит, тебя и дразнить не будут. Что в школе интересного?

— Пока все интересно!

— Как друзья поживают?

— Хорошо.

— Подросли?

— О, да, все!

— А ты?

— На четыре сантиметра!

— Молодец! — потрепал я его по голове, ставшей на несколько сантиметров ближе к моей, и полюбопытствовал: — Тебе мама про меня что-нибудь рассказывает?

— Да. Говорит, что ты известный журналист и что раньше тебя по телевизору показывали. Я и в школе так говорю. Пап, а когда ты к нам вернешься?

— Надеюсь, скоро, — ответил я и спросил о том, о чем в моем положении спросил бы любой мужчина: — Скажи, а к маме какой-то чужой дядя приходит?

— Нннет! — неуверенно протянул сын.

— То есть, приходит?

— Один раз сосед дядя Миша заходил, что-то у мамы просил.

— И все?

— И все.

— Ладно. Ты только маме не говори, что я спрашивал. Это наши с тобой мужские дела. Хорошо?

— Хорошо.

Да нет, нехорошо. Нехорошо втягивать детей во взрослые дела.

9

Вечером позвонила Варвара.

— Встречался?

— Да.

— И что?

— В понедельник на работе поговорим.

— Значит, завтра я опять одна?

— Выходит так. Извини.

Она, как раньше говорили, бросила трубку.