Бесплатный фрагмент - Измена племени

ЛАРИСА РОЗЕНА

Посвящается любимой

помощнице Б.М.

ИЗМЕНА ПЛЕМЕНИ
Рассказы и стихи разных лет

Копировать и скачивать без

разрешения автора запрещается

Книга рассчитана на образованных, тонких, интеллигентных читателей,

любящих изысканную прозу, поэзию.

В книге значительное место уделено рассказам и стихам о любви, преданности, человеческом счастье, как его можно добиться и удержать. Имеется много красивых сравнений, описаний природы, глубины человеческих чувств и хлёстких, неприглядных моментов, искажающих человеческую жизнь. Они даются, чтобы читатель понял, их необходимо заклеймить, и уяснил — настоящая любовь сметает все препятствия на пути к человеческому счастью!

Екатеринбург

2022

Создано в интеллектуальной издательской системе

Ridero
РАССКАЗЫ
ТЕЛЕФОННЫЙ РАЗГОВОР

(Марлен Дитрих — актриса и Эрих Мария Ремарк — писатель)

— Алло, алло! Эрих, это ты? Алло!

— Да-да, слушаю тебя, дорогая Марлен!

— Что-то не очень хорошо слышно. Действительно — ты?

— Ну, конечно я. Кто же ещё здесь может быть?

— Кто? Твоя ревнивая Полетт! Она частенько бросала трубку, когда я звонила тебе.

— Мне кажется все Вы, женщины, одинаковы!

— Милый, когда-нибудь я была способна на такое?

— Нет, не была. Извини. Ты — другая! Не волнуйся, родная, что с тобой?

— Да просто немного грустно стало. Мы давно не общались…

— Почему ты загрустила? Ты же всегда была настроена жизнерадостно!

— Ну, иногда бывает и взгрустнётся… Рада, что слышу тебя!

— Ты хочешь поговорить со мной, милая? Немного соскучилась? Наконец-то. Думал, забыла уже меня!

— Не забыла. Кто заменить тебя может, дорогой? Никогда у меня не было таких друзей. Ты же кладезь остроумия, мудрости, нежности.

— Жаль, что расстались. Сейчас бы были вместе, не приходилось бы грустить, думать о ненужных вещах, которые портят нашу жизнь.

— Не надо так, Эрих. Иначе я расплачусь. Вот буду держать трубку, и реветь, как совсем глупая, никому ненужная, совсем ненужная чудачка.

— Тебе не хватает ласки, внимания. Жизнь сейчас послевоенная, грубая. Пойди–ка, докажи этим парням, с косой саженью в плечах, что надо всё-таки оставаться людьми. К женщине относиться именно, как к женщине. А тем более к такой, как ты. Ты — вообще, необыкновенная женщина! И всегда выделялась среди других, как яркая звезда. Красивая, образованная, рафинированная!

— Знаешь, стало немного легче от твоих слов. Ты всегда говоришь мне такие тёплые, хорошие слова, о которых другая женщина и не мечтает. Может быть, даже ты прав — я необычная:

В прокрустово ложе

Обычности —

Меня не уложишь,

А что мне от этого?

Грустно, всего лишь…

От этой непохожести на других, я всегда имела одни неприятности.

— Да, понимаю, милая! Ну, выкладывай, что там у тебя на душе.

— Что на душе? Ох, много уже накопилось чего-то грустного, обидн��го, совсем и не нужного. Но с чем приходится мириться, жить.

— Не волнуйся. Главное, успокойся. Не всё потеряно.

— Я спокойна, Эрих! Но всё-таки нелегко у меня на сердце…

— Да — да, слушаю… Что такое?

— Да всё из-за дочери. Она меня ненавидит. Какова будет моя старость, даже не знаю…

— Ну, какая ещё старость, дорогая? Ты в самом расцвете…

— Не шути! Нехорошо шутить над стареющей, заброшенной женщиной…

— Нет. Не шучу! С чего ты взяла?

— Ну вот, она мне столько неприятия выказывает, попрекает, что я её не растила. А она забывает, что если б растила, то на что бы мы жили? Не понять мне эту молодёжь. Как скорчит недовольное лицо, так просто хочется сжаться… Упрёки, укоры, ни одного ласкового слова…

— Ну, так я тебе скажу это слово: ты милая, хорошая, заботливая мать. Старалась обеспечить дочку, её папу и даже его возлюбленную, гувернантку дочери…

— Нет, всё не довольна она. Самое главное — нет душевности — дерзит в лицо, делает достоянием общественности все мои недостатки и просчёты. Зачем всем знать, как я одеваюсь, какое у меня нижнее бельё, что ем, что пью, ну даже, с кем сплю! Вернее спала. Сейчас уже смешно об этом говорить. Всё-всё рассказывает, вплоть до того, что во мне ничего хорошего, одни недостатки. Поэтому даже лишний раз и на улицу выходить не хочется, чтоб пальцами на меня не показывали…

— Зачем кому-то показывать на тебя пальцами?

— Ты не знаешь людей!? Они всегда ищут, как бы порыться в чужом грязном белье. Скажи, зачем ей надо меня позорить? Сама не стала знаменитостью, за это и мстит?

— Ну, ну, успокойся! Да и будь выше людских сплетен! Люди — немощны. Своё их раздражает, хочется порыться в чужом, дабы сказать себе: — Ого, есть и похуже меня!

— Эрих, видимо, ты не понимаешь, о чём я!

— Да всё я понимаю. Но что можно изменить?

— И не говори. Когда я прочитала недавно книгу рассказов одного писателя, была потрясена. Поэтому и звоню тебе. Захотелось дать выход своим эмоциям.

— Что это за писатель? Я читал его? Современный?

— Да, современный. Есть у него один рассказ «Телеграмма». Прочитала и расплакалась. Вспомнила свою дочь, и стало горько. Жить на свете расхотелось…

— Кто это и что за рассказ? Почему он так взволновал тебя! Ты же у нас — стальная орхидея.

— Это — русский писатель Паустовский. А рассказ о том, как взрослые дети предают своих слабых, беспомощных, старых родителей, будто их нет вовсе. Просто нет, и всё!

— Так о чём он, этот рассказ — подробнее?

— Мать некоей девушки живёт одна в сельской местности, а дочь разъезжает по Ленинграду, пишет статьи о писателях, скульпторах, творческих людях, заботится о них, а о маме и не вспоминает. Соседи её мамы писали ей — мама ослабла, болеет. Плохо с ней, приезжайте! Она и бровью не повела. Только немного денег ей высылала. Наконец совесть заела, надо маму всё-таки навестить. Решилась. Ведь даже посторонние просят. Приехала, а муму давно уже схоронили. Она, за кусты, и, пригибаясь, убегала к себе назад, чтоб не встретить осуждения в глазах местных жителей.

Вот какая жизнь у нас, стариков, такова и благодарность наших детей. Если бы он был рядом сейчас этот Паустовский, когда я прочитала рассказ, я бы встала бы перед ним на колени и поцеловала бы ему руку за такую горькую жизненную правду.

— Да, нелегко такое читать, согласен… Мне самому, пока ты рассказывала, стало не хорошо.

— А переживать такое в самой жизни ещё труднее, Эрих. Поэтому я и взволнована. Вспомнила своё и звоню тебе, и чуть ли не плачу.

— Да, случай жизненный. А почему называется этот рассказ «Телеграмма»? Я не увязал одно с другим.

— Потому, что соседи видели, мама этой молодой девушки, оставленная без попечения, уже умирает, а дочь не приезжает. И соседи взяли на себя смелость успокоить мать. И чем? Сказали — дочь дала телеграмму, уже едет сюда. И с этими словами ожидала мать свою кровиночку, надеясь, та приедет проститься. Ведь едет же. Вот-вот — будет здесь. Скоро она её поцелует, приласкает, взглянет ей с любовью и благодарностью в глаза… Мать уже не тревожится, не волнуется, она ждёт. Ловит каждый шорох, чтоб не пропустить миг, когда войдёт чадушко родное, вспыхнуть радостью, засиять уходящим солнышком ясным, дабы доченьку не испугать. Она будет лежать, держать родную за ручку и Бог примет её душу, доченька передаст её Самому Господу….

— Как писатель, я скажу — сильный рассказ. Очень!

— Да-да! Очень сильный, ты прав! Я ведь о том же!

— Ну что же, может, так ещё случится, что приедешь в Россию — он же русский писатель, там его и встретишь…

— Но я не планирую даже туда ехать. Да и годы не те, сдаю…

— Ничего, может и случится, что поедешь. А что годы? Я же говорю, ты — стальная орхидея, моя дорогая! Увидишь его, встанешь на колени и поцелуешь ему руку ото всех нас, граждан мира. Ведь он старается человека сделать Человеком… Это замечательно!

— О, Эрих! Ты понял меня! И я так же думаю.

— Я всегда понимал тебя, дорогая моя Пума!.. Ну, а насчёт детей, что можно сказать? Многие дети, в основном, не благодарны. Предъявляют какие-то счёты родителям, всё им не так, всё не по ним! А сами дети — все грехи мира собирают — пьянство, наркотики, проституцию, — не считаясь с родителями. Не знаю, отчего такое происходит, но и у моих знакомых дети почти все неблагодарные эгоисты. Много слез, их родители проливают, хотя из кожи вон лезут для своих детей. Это, конечно, не утешительно. Но что можно поделать с бесчувственными людьми? Сейчас они такие.

— Эрих, милый, но я же любила свою маму. Помогала ей всегда, заботилась, переживала, старалась деньгами поддержать, лекарствами, всем, чем могла…

— Ты, Пумочка, другая, вспоминаю, сколько ты добра сделала многим беженцам, и, особенно, бежавшим из концлагерей. Современные люди уже этого не понимают, изменяются, черствеют, опускаются.

— Спасибо, да и ты, Эрих, другой — добрый, сердечный. Ты же обо всех заботишься! С первой женой после развода — вновь оформлял брак, чтобы её выручить из неприятного положения. Помогал — деньгами, эмигрантам тоже, всем нуждающимся. Меня всегда баловал подарками, вниманием. Тебя, такого, нельзя не любить.

Дочь как-то посмотрела твои письма ко мне, увидела на них подтёки, спросила:

— Что это, слёзы?

Я ей ответила:

— Да. Это мои слёзы на письмах очень дорогого и близкого мне человека…

— Спасибо и тебе, моя бесценная… Ты тоже, только что, сказала такое, что будет согревать меня всю жизнь. Ты плакала, родная…

— Скажи, а как можно не заплакать над фразой, из твоего письма: «Милая, дарованная Богом!.. Я думаю, нас подарили друг другу, и в самое подходящее время. Мы до боли заждались друг друга… Я хочу быть с тобой рядом, и больше мне ничего не надо. Ты должна знать, что я есть».

Ну, скажи, как? Я рыдала после прочтения твоих писем. С ума сходила от отчаяния из-за наших сломанных жизней…. Ты думаешь, я не жалела, что мы расстались? Долгими ночами я лила слезы. Обниму подушку и плачу…

— О, и я ещё называл тебя стальной орхидеей. Как я ошибался…

— Дорогой Эрих, всё уже в прошлом. Ты и я. Мужчина и женщина. Любовь и нежность, забота и внимание. Я не говорю уже: люблю тебя, отвечаю: испытываю глубокую нежность, такую, какую испытываешь, глядя на безбрежность жизни. Я рада, что мы были когда-то вместе.

— Прости меня за всё, родная. И очень прошу, следи за здоровьем. Ты же никогда не заботишься о себе. Всё — только о других…

Но ответь мне, пожалуйста, на один вопрос, не обижайся! Выходит, ты — любила меня, почему же не вышла за меня замуж? Я ждал, ждал твоего согласия, почти до потери сознания. Ждал. А ты не давала его. Я ревновал, с ума сходил, бесился, злился… А ты?

— Милый, бесценный мой друг, мы не смогли бы вместе жить…

— Почему, ответь! Почему? Ты разрываешь мне сердце!

— Мы тогда были слишком беспомощны и опустошены оба. Разве смогла бы я вытащить тебя из той затяжной депрессии, в коей ты находился? Мне самой требовалась сильная мужская рука. Я уже была раздавлена, надломлена жизнью. Не смогла бы потянуть тебя. Мне уже надо было, чтоб меня тянули! Прошу, не обижайся. Но это — так. Горькая, правда…

— Я не понимаю тебя, Мерлин!

— Хорошо, объясню проще. Дорогой, ты слишком тонкий, хрупкий человек. Когда читаю твои книги, удивляюсь, откуда берутся такие люди — писатели, как ты? Я — примитивнее, проще, не смотря на весь мой внешний изыск и шарм. Мы не подходили друг к другу. Ты, узнав меня глубже, скоро разлюбил бы! Боюсь, я сломала бы тебе жизнь!

— Да какой я писатель, да ещё и тонкий? Обычный, неуверенный в себе человек.

— Ты просто преувеличиваешь! Твои книги — очень глубокие. Даже читая их, приходила к осознанию — ещё не доросла до них! Нет, дорогой, я понимала разницу между тобой и мной!

— А почему, скажи, ты не расходилась со своим мужем, хотя Вы уже, практически, друг к другу не имели никакого отношения? Мне это тоже было неприятно. Он почти болтался у нас под ногами.

— Не знаю и сама… Может, не хотела портить репутацию себе и дочери… Да и время то было очень трудным, шатким, неопределённым для нас…

— Может ты и права! Я действительно, паниковал, был крайне не уверен в себе. Навязчиво цеплялся за всё! Но спасибо тебе уже хотя бы за то счастье, что ты подарила мне нашей встречей. Только этим я жил и живу…

— Но ты ведь всё-таки женился!

— Пумочка, женился на Полетт, когда ты окончательно мне отказала, чтоб не спиться, не оставаться одному… Ну что об этом теперь говорить?

— Да, милый мой, эти темы не переговорить. Давай переключимся на другое.

— Согласен. Ну, о погоде поговорим. Уже становится холодно.

— Да, совсем неожиданно выпал снег. Он на всём — зелени, домах, проводах. Сегодня встала рано утром, посмотрела в окно и удивилась. Меня это разволновало:

РАННИЙ СНЕГ

Снег на ветках зелёных,

На траве, на домах,

Запорошены клёны,

Всё в звенящих снегах…

Эта грустная лихость,

Этот тонкий рассвет,

Колыбельная тихость,

То чего уже нет…

— Как красиво! Сколько в тебе изысканной утончённости! К тому же, ты образована. Нет, тебя ни с кем не сравнишь. А помнишь, как мы познакомились?

— Ну, ну, скажи, как, Эрих?

— Ты сидела в кафе за столиком и курила. Рядом сидел твой приятель, голливудский режиссёр.

— А ты подошёл, я ещё не курила, кстати, ты забыл. Я держала в руках папироску. Ты вынул золотую зажигалку и дал мне прикурить.

— И сразу был на смерть сражён твоей женственностью, красотой и обаянием.

— Спасибо за комплименты, их ты делать умеешь.… Помнишь, даже мой друг, поняв всё, покинул нас. А ведь он вытащил меня с задворок безвестности, из Германии прямо в Голливуд и помог стать настоящей актрисой! Я ему многим обязана. Мы тогда оба были без работы, встретились для обсуждения совместных планов на дальнейшее. И вдруг подошёл ты…

— Он ретировался потому, что мы смотрим уже тогда друг на друга влюблёнными глазами. Я представился, а ты сказала: Не верится, чтоб такой молодой писатель написал такую серьёзную книгу «На западном фронте без перемен». Ты никогда не была просто смазливой пустышкой.

Я улыбнулся, спросил позволения, подсел к Вам и стал по секрету рассказывать тебе о своих личных проблемах.

— А я ответила — для меня это не важно. Будем просто общаться, как друзья.

— Общались всю ночь до утра. Великолепное было время!

— Не преувеличивай, прошу тебя!

— Но от чего же ты плачешь?

— От того, что очень грустно сознавать:

Не состоялось, всё не состоялось,

Рассыпалось, как домик из песка.

И только чувство горечи осталось,

Да долго билась жилка у виска…

— Ах, глупенькая, моя маленькая Пума, зачем мы расстались, родная?! Да если бы мы были вместе, я бы стал сильнее! Меня возродила бы твоя любовь! Я же с ума сходил по тебе!

— Эрих, не рви себе и мне сердце! Было, было… Была тогда почти весна нашей жизни. Но за весной наступает лето и всё начинает дозревать, наливаться соками, а уже потом — золотая осень — завершение всех чувств и желаний, и сбор плодов и урожая! Надо радоваться той весне, хотя и не очень ранней в нашей жизни, что она была. Тогда ещё мы не сомневались, не боялись жаркого лета, грустной осени, мы — просто улыбались друг другу и были счастливы! Надо быть и этому довольными.

— Но ты думаешь, я не доволен? Человеку всегда всего мало, но я рад безмерно, что ты была у меня и скрасила мою жизнь в самые нелёгкие годы… Даже сейчас, разговаривая с тобой, я помолодел, забыл обо всём, и вновь я лежу у твоих ног, как мальчишка, и преданно смотрю в твои глаза. Я их не вижу наяву, но отчётливо зрю своим сердцем. И так хорошо, будто мы вновь, как тогда, сейчас выпьем шампанского, ты повеселеешь, улыбнёшься и…

Эх, милая, знаешь у меня какое настроение?

Только пыль

С лица сдуть

И вернуться.

Полетел бы к тебе,

Если б крылья!

— Ах, не надо, милый, умоляю, иначе разрыдаюсь. И тебе спасибо, что ты тоже был в моей жизни. Видишь, я до сих пор плачу над твоими письмами, самым дорогим воспоминанием, оставшимся от нашей любви. Ты много дарил мне прекрасных вещей в знак своей признательности, но твои письма — это самый лучший подарок. Думаю, если когда-нибудь их прочитают наши потомки, они онемеют от зависти… и восхищения…

— Успокойся, родная! А насчёт дочери скажу так — думаю, со временем она смягчится, многое поймёт, забудет детские обиды и станет благодарна тебе за всё! Ведь у неё — необыкновенная мама.

— Мне стало легче, ты утешил меня! Я уже могу даже продолжить твой разговор. Так что ты желал делать, когда мы выпьем шампанское, не трусь, давай, выкладывай!

— Знаешь, у меня уже новая идея! Давай удерём ото всех. Быстро складывай свой чемоданчик и бегом к морю! А то засиделись. Всё дом, да дом. И вот ещё что, ты же не была в южной Африке. Как считаешь, может, двинем туда?

— Ах, ты, мой милый фантазёр, неисправимый, как всегда! Согласна, но лучше рванём на Аляску!

— С ума сошла! Там такая холодрынь! Фр-р! Простынешь!

— Не простыну. Джек Лондон же не простыл. Выжил.

— Ты, что, хочешь золотоискательством заниматься? Так там всё выгребли уже давно! А потом, мне кажется, Джек Лондон в Канаде был.

— А мне кажется — на Аляске!

— Впрочем, спорить не буду, годы не те. Память уже подводит…

— И не придумывай, пожалуйста, у тебя нормальные годы. Ты будешь романы писать о золотоискателях, а я, может, и золото поищу. Надо основательно обеспечить своё будущее!

— В твоём лице я потерял хорошую экономку! Так куда всё-таки мы рванём с тобой? В южную Африку?

— Понятно в чём дело! Захотел изменить Полетт с шоколадной мулаточкой?

— А почему бы и нет? И почему — только одной Полетт?

— О, да ты не только одни романы успеваешь писать?!

— Ну, конечно! Мы же немцы — нация поэтов, писателей и философов. Ну и…

— Ценителей прекрасного пола! Как я не догадалась сразу?

— Ты проницательная женщина! Так куда мы улетаем? Надо же спешить!

— Подожди, а ты сегодня обедал? Собираемся с тобой на край света, поэтому надо основательно поесть. Давай иди, мой руки. Сейчас подогрею суп с клёцками, яичницу с беконом. У меня ещё есть очень вкусное заливное из рыбы.

— О, Пумочка, дорогая, да ты перекормишь меня!

— Ну, начинается! Мужчине надо сытно питаться, а тем более в дорогу!

— Ты меня перекормишь! Я же тебя знаю. После такого обеда я уже не полечу никуда, а залягу только спать.

— Ну, хорошо, кое, что я заверну с собой, в самолёте поешь, и летим, дорогой, на Аляску!

— Да, кстати, тогда надо спешить, мало того, что следует собраться, ещё и билеты заказать! И всё-таки, может в южную Африку?

— Только на Аляску! Ты же знаешь, меня трудно переубедить.

— Повторяю, там холодно! Ты простынешь! Ну, идёт, едем на Аляску.

Но скажи серьёзно, ты нуждаешься в деньгах?

— Спасибо, не волнуйся. У меня с этим всё хорошо. И я благодарна тебе, развеселил меня своими шутками! За полчаса мы, почти всюду, побывали уже с тобой!

— Ну и ладно, отвлеклись немного. И не стесняйся, если будет нужда в деньгах, скажи. Кстати, вновь напомню — одевайся теплее, когда будешь выходить на улицу! Берги себя!

— Конечно, Эрик. До свидания, дорогой…

И последняя, еле слышная фраза, добавленная уже почти шёпотом:

— Да, очень много глупостей я натворила в своей жизни. Уже совершенно не понятно, где я была права, а где — нет. Гонялась, видимо, за одними химерами. Всё бы — ничего, но итог — печальный.

Он тоже медленно кладёт трубку, и задумчиво произносит:

— Всю жизнь любил её одну. То считал умной, то пустой. Всё рвалось внутри от противоречий и боли! Вот она какая, любовь… Мучение и счастье — вместе. Тебя штормит, а ты надеешься и ждёшь. Ждёшь и надеешься, когда же твоя бригантина поднимет паруса и возьмёт курс в нужном направлении. Так и не дождался…

***

Сохранились необыкновенно красивые, грустные, полные любви, нежности и романтики письма, которые Ремарк писал Марлен Дитрих. Однако её письма к нему, к сожалению, не сохранились. Их сожгла его вторая жена Полетт Годдар, вдова Чарли Чаплина, сыгравшая главные женские роли в его фильмах «Новые времена» и «Великий диктатор». Но, как считают некоторые исследователи творчества Ремарка, в отношениях с Марлен — он любил, а в отношениях с Полетт уже только позволял себя любить…

Письма Ремарка к Марлен Дитрих — называют самым восхитительным документальным романом о любви.

Как и хотелось Марлен, спустя некоторое время она поехала с гастролями в Россию. На вопрос, заданный ей по приезде: кто её любимый писатель, она назвала Паустовского. В то время он болел, находился на лечении. Но его попросили приехать на концерт актрисы. Когда, после концерта, он вышел на сцену с цветами, чтобы их подарить ей, она исполнила своё давнее желание. Встала перед ним на колени и поцеловала ему руку. Писатель смутился. Журналистам она рассказала, что очень благодарна Паустовскому за его рассказы, особенно за рассказ «Телеграмма». И тихо добавила: «Поздно я его встретила…».

На момент встречи Марлен Дитрих с Паустовским, Ремарка уже не было. Узнав о его смерти, она прислала ему красные розы с запиской: «Прощай, любимый!». Его ревнивая вдова выбросила этот букет в урну. Но Марлен Дитрих, узнав об этом, только улыбнулась, подумав про себя: «Всё равно он любил только меня одну, поэтому ты и злишься…».

Однако Полетт создала Ремарку все необходимые условия для его творческой работы, и он написал ещё не один роман. При этом Эрих Мария Ремарк был скромным и говорил: «Не пойму, за что мне деньги платят?». В своих произведениях он очень изысканно описывал природу, глубину и оттенки человеческих чувств. Самыми восхитительными из всех его романов считают: «Триумфальная арка» и «Три товарища». В Триумфальной арке он вывел на сцену героиню, напоминающую Марлен Дитрих, такую же не постоянную, но, в то же время, любимую и любящую. Очень хороши его книги: «Чёрный обелиск», «Жизнь взаймы». Всё написано в полутонах, полунамёках. Ремарк — романтичный, тонкий, прозрачный, воздушный, как небесное облако, писатель.

Но испытывала ли Марлен Дитрих к Ремарку те же чувства, что он к ней? Конечно, он был дорог ей. Однако любовью всей её жизни был французский артист Жан Габен. Он нравился ей, как сильный, мужественный, волевой человек и настоящий мужчина. Хотя вначале их отношений он тоже предлагал ей выйти за него замуж, но она не отвечала на его просьбы. А позже он женился на молодой модели, похожей на Марлен Дитрих, но уже с бывшей возлюбленной порвал все отношения. Это очень её огорчало. Она даже переехала жить во Францию, поселилась в доме, вблизи от него, однако вернуть уже ничего было нельзя. При встрече, он делал вид, что её просто не замечает.

В последние годы жизни Дитрих жила в Париже, почти не выходила на улицу. Общалась с небольшим числом друзей только по телефону. Уже давно умерли её официальный муж и многие другие поклонники. Хемингуэй застрелился, совсем потеряв здоровье. Она часто вспоминала о нём и много раз перечитывала его письма. Между ними было долгое обоюдное восхищение и платоническое обожание. Марлен Дитрих сама была яркой личностью и любила превосходных, выдающихся людей. С уходом Хемингуэя, она осталась почти одна…

Позже дочь сообщала, она видела, мама одна, ей тяжело, она присылала ей домработницу, но та звонила в полицию и заявляла:

— У меня в квартире чужие люди, заберите их от меня! — может, стыдилась посторонних. Ведь она стала почти беспомощна. У неё была сломана берцовая кость, она с трудом ходила, стесняясь выйти на улицу, сгорбленная, с палочкой. Ведь ранее она была — великолепная Марлен!

Если ей кто-то звонил, и ей не желалось общаться с этим человеком, на его вопрос: — Кто у телефона? Она отвечала: — Домработница. А сама Марлен Дитрих ушла по делу, вернётся нескоро.

Постоянным её местонахождением в последние годы была кровать, рядом, на маленьком столике, находились телефон и множество старых писем от поклонников и почитателей. Ей помогали только два — три старинных друга, большие почитатели её таланта.

А через несколько лет, дочь Марлен Дитрих, всемирно известной американской актрисы, напечатала книгу о своей матери, где обнажила все её маленькие женские тайны и недостатки, совершенно не рассчитанные на огласку перед широкой публикой. Этого не смогла пережить великая Марлен Дитрих. И, почти сразу, скончалась…

Дочь со временем смягчилась, оттаяла по отношению к матери, увезла её в Германию и похоронила на родине, положив к ней все медали и ордена, полученные в Америке за пребывание на фронте в годы Второй Мировой войны. Как-то ещё при жизни, Марлен сказала дочке:

— У других отцы оставляют детям свои награды. У тебя — мама!

После войны, Марлен приезжала с гастролями в Германию. От радости встречи с дочкой, внезапно умерла её мама. А её сестра с мужем находились в концлагере за сотрудничество с фашистами, имели своё кафе на территории концлагеря. Марлен выхлопотала им свободу, подняв все свои связи. Местные жители не простили ей то, что она покинула родину перед войной, стала американской поданной, снималась в Голливуде, а не в Берлине. На приглашения Гитлера приехать в Германию и сниматься в кино на родине, она всегда отказывалась. Эрих Мария Ремарк тоже бежал из нацистской Германии. На родине фашисты устроили аутодафе из всех его книг. Он стал там запрещённым писателем. До него добраться фашисты не смогли. Марлен Дитрих помогла ему уехать в США, зато они отомстили ему иначе, замучили в концлагере его сестру.

Так что, по приезде на родину, в Германию, Марлен Дитрих ожидало очень враждебное отношение всего местного населения. Когда она проезжала мимо толпы на машине, в неё плюнула одна немка. Другие кричали ей вдогонку:

— Предательница, ты нам здесь не нужна! Убралась с родины, когда мы здесь голодали и мучились, погналась за большими деньгами, теперь приехала!?

На её концертах свистели, забрасывали сцену гнилыми продуктами. Она мужественно довела гастроли до конца, а затем вновь вернулась в Америку.

Но Марлен Дитрих оставила нам прекрасную память о себе в своих голливудских фильмах, став всемирно известной актрисой, кинодивой, иконой стиля и изыска. Мы смотрим эти фильмы с её участием и поныне, восхищаясь её игрой, женственностью и утончённым вкусом.

Да, великие были времена, и в них жили, поистине, яркие, несравненные люди…

МЕЧТА

Плыву с тобой в лодке.

Волны, счастья и ты,

Всё безмерно и безбрежно,

И моя радость, и беспредельное ощущение тебя,

Жизни, вселенной.

Такой гармонии в жизни нет?

Когда сливаешься от счастья с мечтой,

С Богом и самыми совершенными ощущениями.

Радость неохватна,

Волны покоя и красоты душевной,

И окружающей, — захлёстывают тебя,

И держат в безумно волшебном очаровании.

Вот он миг, когда два сердца

Превращаются в одно.

Когда больно не жить от счастья

И совершенства всего окружающего.

Душа ли твоя слилась с другим существом

Или губы?

В вечном поцелуе?

О, Боже, это же волшебник Паганини

Остановил мечту и воплотил её

На минуту в действительность.

И за эту минуту я прожила целую жизнь,

Полную радости и очарования.

……

И вновь я плыву в лодке с тобой.

Я прощаюсь, мечта моя,

Но я встречусь с тобой снова!

***
ИЗМЕНА ПЛЕМЕНИ

ПРЕДИСЛОВИЕ

(Из древнегреческой и древнегерманской хроник)

В пятом веке до новой эры эллинский историк Геродот посетил северное Причерноморье, услышал от местных скифов сказание о скифском царе Скиле и описал его в своих заметках. Спустя очень много времени, уже в 19 веке новой эры, крестьяне, живущие в этих местах, в селе Керменчик, вблизи Симферополя нашли известняковую стелу с изображением молодого скифского воина. Затем была ещё найдена в тех же местах русским археологом Иваном Павловичем Бларамберг другая, похожая плита. На ней был изображён бородатый воин и там же надпись, которую прочёл учёный: «Царь Скил — великий царь в тридцатый год царствования…».

Вначале двадцатого века, в 1930 году в устье реки — Дунай, недалеко от Истрии было случайно найдено золотое кольцо — печатка. На нём изображалась богиня скифов Табити, коей они поклонялись, она считалась матерью всего сущего. Богиня изображалась сидящей на троне, с причёской, с завязанными в хвост волосами и короной на голове. В одной руке у неё было зеркало, в кое она смотрелась, в другой — символ власти. Ноги покоились на маленькой скамеечке. На том же изображении учёные прочли надпись — Кольцо принадлежит Скилу. Ранее принадлежало Арготу. То есть царственному деду Скила по отцу. Учёные стали тщательно изучать найденные артефакты.

***

Как давно это было, и даже вспомнить трудно! Но все события происходили после 12 века до Рождества Христова. Чёрное море всех притягивало к себе благодатным климатом, морским заливом, удобством расположения. Земли — плодородные, солнце тёплое, бухты для кораблей удобные. Божья благодать вокруг. На северной части обосновались кочевые племена скифов. С запада вскоре к ним примкнули эллинские греки. Жили они мирно между собой, уважая соседей. Скифы поглядывали на греков, понемногу перенимая от них всё, полезное для себя, обменивались товарами. Бойко шла торговля.

СВАДЬБА

Скифское царство хорошо уживалось с ближними поселениями эллинов. Вскоре в скифском племени справляли свадьбу. Пир шёл горой. Впервые у местных жителей происходило такое веселье. Свадьбу справлял скифский царь Ариапиф. Он женился на дочери фракийского правителя Тереса. Как они познакомились? Скифы расположились на северном побережье Чёрного моря, а Фракия находилась на противоположном берегу Дуная, рядом с его устьем. К тому же, много уже было у скифского царя Ариапифа жён, он даже более и не желал жениться вновь, да вот как всё получилось. Младшая жена, родившая ему недавно сына Барила, понимая, что она самая любимая, стала капризничать. Ей захотелось носить дорогие красивые греческие украшения. Заартачилась и всё тут. Иначе, — говорит, — вернусь к отцу. Не может царь своей жене украшения красивые подарить. Скифские мастера — не умеют делать то, что изготавливают греки! Работа их ювелиров груба, топорна, и ей, царице, неприятна. Если царь не подарит ей такие украшения, как носят богатые эллинки в Ольвии, греческом городе, расположенном рядом со скифским царством, она заберёт своего сына и уедет в своё княжество, назад, к отцу. Всё здесь ей опостыло. И кибитки, в которых приходится жить, и плохие удобства, нет ни канализации, ни водопровода и акведуков. Такая жизнь ей не по нутру, а тут ещё и украшения скифских мастеров должна носить!? Эти толстые, некрасивые, кривые нашейные обручи, в коих задыхаешься! Эти серьги, тяжестью с ковш, что оттягивают уши! Эти тяжёлые, массивные кольца, плохо обработанные, с какими-то страшными орнаментами?! О, нет, всё это не по ней! Носить такое не будет и отправится к батюшке!

— Ой, — рыдали няньки и кормилицы, — отправится к папочке вместе с нашим царевичем!

— Ой, — плакали придворные, заранее показывая, как они любят царевича. А вдруг, подрастёт и станет царём.

Досталось скифскому царю от такого многоголосья! Призадумался царь Ариапиф, почесал макушку правой рукой, да и закричал во всё горло:

— Да не шумите так, сына разбудите, спит малыш! Хватит причитать! Еду за украшениями. Да и ещё кое, что надо прикупить для слуг и поданных. Гей, приближённые, собираться в дорогу!

Уж очень хотелось молодой жене быстрее заполучить украшения. Подошла к царю, обняла, обласкала, да и зашептала, загадочно посматривая в глаза его прищуренные:

— Ах, ты, мой цвет ненаглядный, любовь моя распрекрасная, зачем куда-то собираться, ведь Ольвия рядом, путь недалёк, всего лишь на наших скакунах и домчаться то…

— Не придумывай! Не еду я в Ольвию! Мне надо кое, что серьёзнее прикупить, помимо наших скифских стрел. Еду к одрисам, во Фракийское царство! Кончай плакать, собирай мужа в дорогу!

— Голубчик ты мой, не надо так далеко, сердце чует, неладное!

— Отстань, баба, что прилипла с глупостями!

— Ну, хорошо, сыночку тоже что-нибудь прикупи для игр потешное! Да и мне красивые туфельки, передочек носка загнутый, а сама туфелька с каблучком высоким.

— Нарядов у тебя — куча, а ты вновь — давай!

— Ах, царь, не жадничай! А то и вправду, к папочке уеду!

— Хорошо! Гей, ребята, по коням и за мной, вперёд, а ты котомочку собери, путь не близкий! Эй, слуги, в оба глаза смотреть за моей красавицей женой Зарой. Едем!

***

— Эх, вот это базар! Смотри царь, сколько тут всего! Глаза разбегаются!

— Ну что ж, слуги мои верные, значит, купим всё, что нам требуется!

— Эй, смотри царь, что за девица в носилках сидит?! И четыре раба её несут, осторожно ноги ставят, боятся уронить что ли?

— Где, где?

— Да прямо перед тобой, чуть наискосок!

— Прямее. Прямее царь смотри!

— Да уж вижу! Ослеп, совсем ослеп от красоты такой неописуемой! — воскликнул смущённый Ариапиф. — Впервые вижу такую красивую эллинку!

— Да, царь, прав ты, хороша необыкновенно! — бормочут его воины, прикрывая глаза.

— Немедленно узнать, кто такая! — кому говорю, Агрип, а ну, бегом!

— Бегу, царь, не волнуйся!

Через некоторое время возвращается Агрип, улыбается, обращаясь к царю Ариапифу, сообщает с низким поклоном:

— Всё узнал, царь!

— Не томи, кто она? — требует он.

— Дочь самого Тереса — фракийского правителя.

— Вот оно что! Наконец-то ровня. Надоели мне всякие княжны, кровь не та! А тут царевна!

— Да притом, любимая дочь самого правителя. Он без неё ни куда! Все советы с ней держит. Да и просватана уже. Но отец всё тянет и тянет, не хочет дочку посылать за тридевять земель.

— Всё проведал? — заинтересовался царь.

— Да ещё не всё доложил. Необыкновенно богата и красива. Ни на одного мужчину ещё не глядела, так воспитана строго.

— Как раз нам подходит по всем направлениям. Ох. Сладенькая, ох, приятненькая! Свататься иду! — уверенно произнёс скифский царь.

Взглянул на него с удивлением Агрип, хотел сказать: «Опомнись, царь, годы не те!». Да вдруг язык и осёкся. Вслух произнёс:

— Да ты — мужчина, собой хорош, пригож, сажень в плечах, талия узкая, ноги и руки длинные, сильные. Красив лицом. Волосы густые, смоляные, глаза огромные, чёрные, губы алые, припухшие, для поцелуев созданы. Сам поджарый, загорелый, стройный! Не человек, орёл настоящий. Такой — любую девицу уведёт! Каждая за тобой не пойдёт, а полетит! Воин настоящий, не хлюпик! Да и каким быть тебе — сыну самого великого воина Аргота!?

— Спасибо, верный слуга! — воскликнул изумлённый царь.

— Достойная, ты, царь, пара ей, не сомневайся! Увидит девица, до свадьбы за тобой побежит!

— Ты, что, с ума сошёл? До свадьбы, ишь, чего захотел! Да тут такая война пойдёт, пожалеешь, что на свет родился! — смущенно ответил царь.

— Да это я к тому, что увидит она тебя и отца заест поедом, приставать будет: «За него только пойду замуж!». Отцу-то несдобровать!

— Ну, хорошо, готовим подарки, идём свататься! И, смотрите все у меня, про жён моих молчок! Узнают, сразу разохотятся!

Так и получилось, как сказал слуга и воин царский — Агрип. Когда заговорил о сватовстве царь Ариапиф, рядом с фракийским правителем Тересом стояла его любимая дочь Елена. Она увидела жениха и побледнела, с места не двигалась. Окружающие все, будто онемели. Но тут вышла царица, мать Елены, и произнесла:

— О, какая честь для моей дочери — такой жених! Царицей скифской станет! И дала согласие вместо дочери и царя.

Вот и привёз к себе скифский царь молоденькую девочку двенадцати лет. Пока к свадьбе готовились, она бледнела и краснела. Мамки царя готовили её к первой брачной ночи.

Не смотрел уже Ариапиф на жену Зару, от которой недавно родился сын. Всё обхаживал свою невесту. Целовал, миловал, налюбоваться не мог! Она же только вздрагивала и смотрела на него испуганными глазами.

Ночью пробралась к нему совершенно нагая Зара, покрытая короткой накидкой, сбросила её и кинулась к нему на шею, обвила руками, целует. Он — отталкивает её. Она упала на колени, подползла к нему, ноги лобзает, чувяки. Он отшвырнул её ногой со словами:

— Прочь, постылая! Слуги, оттащите её в подклеть и избейте, как следует, чтоб знала, к царю можно приближаться по его приглашению. А потом в прачки отошлите, пусть бельё стирает на воинов!

Привести ко мне мою любимую! Немедленно. А пока оставьте Зару около кибитки. Пусть послушает, как мы будем ласкаться с моей новой красавицей! А под утро — в подклеть, выпороть и в — прачки!

Долго слушала Зара стоны, ахи — охи, смех молодой Елены. С ума сходила от ревности. Рвалась с верёвок, чтоб вбежать в царский шатёр и задушить соперницу. Но, увы. Крепко к кибитке была привязана, и воины стояли рядом на чеку. Только зубами она скрипела так, что кровь шла изо рта. А Елена — то стонет, то вскрикивает. От радости? И так всю ночь! Вспомнила Зара, как сама она себя вела. Вся эта музыка хорошо ей знакома. Теперь не Зара уже первое место занимает. Как обидно. Всё внутри ломит. Разве можно слушать эту интимность? Сначала она счастлива была, теперь другая. Но Зара и предположить не могла, отчего Елена стонет, охает и плачет. Маленькая девочка не переносила ласки старого извращенца — сластолюбца, начиная кричать при его приближении.

Выпороли Зару, посадили в подклети, привязав к стене. Не могла ни сесть, ни лечь — вся спина была исполосована.

А царь не отрывался от своей Елены. Из царской кибитки постоянно доносились шум, возня, вскрики. Не желал он оставить свою добычу ни на миг. Другие жёны ему уже были не нужны. С ним находилась редкой красоты девочка, с коей он мог сотворять всё, что желала его неистовая фантазия! В ответ она могла плакать и стонать, сколько ей было угодно! Его это не трогало, наоборот, разжигало! Да и необыкновенно льстило! Люди, слышавшие шумное сопротивление Елены, думали, девчурка — на седьмом небе от счастья, а значит, он ещё очень сильный мужчина! Они гордились своим царём и рассказывали друг другу: «Какой молодец, женщины с ума сходят от радости, когда он их ласкает!».

Когда девочка стала привыкать, ни плакала, ни сопротивлялась, он начинал истязать её. Он не только ревновал, но понимал, если она испытает нечто новое, то просто убежит от него. А он уже не мог ничего менять с кем-то другим! Ему даже были смешны попытки бывших наложниц вернуть его. Они стали бесполезны. Только с Еленой всё становилось, как прежде. Уже с Зарой, ему привозили из далёких, неведомых стран вытяжки и настойки для укрепления мужского достоинства. Но теперь и это слабо помогает. Только одна Елена ещё могла заменить все недействующие возбудители.

Елена всё ещё сопротивлялась ласкам старого блудника. Однажды девочка стала неуправляемой. Она кричала так, что сбежались все мамки, поняв, в чём дело, стали уговаривать её по очереди. Одна:

— О, девонька, ты должна делать то, что царь приказывает!

Вторая:

— Никак нельзя увиливать, ты обязана, как жена всё делать, о чём тебя просит муж!

Третья:

— Ну что ты противишься? Тебя кормят, поят — отрабатывай!

И только четвёртая подошла, погладила по головке и прошептала тихо — тихо с горечью, ласково:

— Как я тебя понимаю, дитятко, но куда денешься? Никто не защитит, никто не спасёт, не укроет! Бедный ребёнок! Горе, когда безумная мать отдаёт своё дитя на растерзание старому людоеду!

Лишь одна Елена услышала это, прижалась к ней, и обе заплакали. С тех пор у неё появился здесь друг!

Как-то она узнала, что ей всего лишь одиннадцать лет. Он прибавил ей год, чтоб она выглядела старше. Но где же там старше — маленькая, щуплая, хрупкая, не сформировавшаяся девочка. Заморыш, но необыкновенно красивый и притягательный! И вновь они плакали над этим горем вместе с её ласковой новой подругой!

Немного пообвыкнув, Елена решила начать учиться. Надо же было чем-то заняться, чтоб отвлечься от всего горестного. Это ей посоветовала её покровительница, её новый друг. Она уже умела читать и писать по-гречески. Теперь ей захотелось стать хорошо образованным человеком. Елена потребовала от мужа, чтобы привёз ей самых элитных греческих учителей. Она стала изучать риторику, философию, математику, поэзию. Царь всегда сидел с ней рядом, когда её учили всевозможным наукам. Но однажды его отозвали по срочному делу. Преподаватель — молодой, красивый юноша из знатной семьи, позвал её подойти ближе, желая что-то показать. Когда она подошла, он мгновенно распахнул её тунику, желая сотворять с ней то, что всегда делал её старик. Вырваться было трудно — он крепко удерживал её.

Елена замерла — боясь, если произойдёт шум, войдут люди, её убьют. «О, боги, если б я была сильной! Я бы выцарапала ему его наглые глаза, пусть не смотрит более на девочек!». Но внезапно раздался какой-то шорох. Он повернул голову ко входу, перепуганный на смерть. Она стукнула его ногой в пах, он скорчился от боли, и она поспешно убралась к себе. «Это Афродита меня спасла от его домогательств», — думала она.

Вечером она попросила царя заменить этого преподавателя на другого, объяснив, что он не очень образован. Одно слово и его бы не было в живых! Но ей не желалось никого губить. Да и сама могла погибнуть! Царь посмотрел на неё внимательно и подумал: «О, как же прекрасна эта девчонка! Не было ещё, наверное, создано такого чуда на свете! Думаю, надо, действительно, быстрее этого красавца отсюда выпроводить! Что-то он стал чудно смотреть на неё, я это заметил! Но как сделать так, чтоб она меня полюбила? Весь расстарался, а она бровью не поведёт. Не замечает. Сколько же это продлится? Все женщины сходят по мне с ума, а одна она — холодна, неблагодарна. Вроде бы, всё — для неё, но — нет! Ничего в ответ! Только одни слёзы и попрёки». Он даже не желал задуматься, — всё хорошее, сделанное им для Елены, совершалось с целью удовлетворения своих желаний.

А Елене было очень одиноко, она попросила царя, купить ей животное, будет с ним играть. Ну, хотя бы ослика или пони. Ослик, по её просьбе, уже находился в стойле. Она вышла из кибитки, направляясь туда. Перед осликом хлопотал мужчина средних лет. Она потрепала ослика по шее и неожиданно, обращаясь к конюху, произнесла:

— Что ты на меня так странно смотришь?

Он подошёл. Ни слова не говоря, мигом поднял её на руки и понёс в дальний угол. Кричать она боялась, зато сильно укусила его, почти вырвав из груди кусок мяса, подумала: «Вот тебе, удав мерзкий, память обо мне!». Взвизгнув, он отбежал прочь, ничего не успев, встал около ослика и тихо забормотал: «Мерзкая девчонка!». «Это уже беспредел, какие же все уроды! — Она задохнулась от гнева и горя, — Пытаются изнасиловать царскую жену даже у неё в доме! Если б царь узнал, растерзал бы их своими руками! А они ничего не боятся! Но почему все мужчины, как мухи, слетаются на меня, будто я — сладкий мёд?». Она ещё не знала, что её греческое имя — Елена — означает светильник, факел! Она и являлась им, невольно притягивая к себе всех!

В истории Эллады была ещё одна такая — Елена, бывшая жена спартанского царя Менелая, из-за обладания коей, передрались многие народы, начиная с Трои. Та Елена, словно трофейная добыча — переходила из рук в руки, пять раз. А происходило всё так. На свадьбу, где присутствовали олимпийские Боги, непрошено пришла богиня раздора и решила устроить им переполох. Это было местью — не пригласили её на свадьбу. Кинула она на стол яблоко, на нём было начертано — Самой прекрасной! Поспорили три богини Олимпа, кто из них красивее. Каждая утверждала, что это — она. Зевс не вытерпел скандала, велел рассудить их спор троянскому царевичу Парису во время их пререкания. Они пристали к нему — кто из них красивее? Отдали ему яблоко, чтобы он преподнёс самой прекрасной. Афина обещала дать ему в награду мудрость. Парис вспомнил, что все мудрые философы, — бедны и несчастны. Гера обещала богатство и царство, если яблоко преподнесут ей. А Афродита сказала: «Подарю самую восхитительную женщину на свете»! Кто же не хочет такую женщину? Он отдал яблоко ей. Афродита же указала ему на жену Менелая, слывшую самой великолепной. Парис приехал к нему в гости, увидел Елену, сразу влюбился и похитил её, пока Менелай был в отъезде. Греки были возмущены. Парис нарушил священный закон гостеприимства. Менелай с братом Агамемноном собрал войско со всех своих княжеств и пошёл воевать с Троей. Долго сражались, но греки победили, применив хитрость. Менелай забрал свою жену, хотя она уже жила с Парисом, вернул в Спарту и, как ни в чём не бывало, зажил с ней вновь. Но вскоре он умер, и начались её новые похождения и замужества. Ведь все влюблялись и желали её!

Итак, жена царя Ариапифа, тоже Елена, прибежавшая в свою кибитку, кинулась на ковёр и заплакала: «Ненавижу! Ненавижу, ненавижу распутников!». Успокоившись, дала себе обещание, — гнать от себя мужчин, если будут умолять о сближении, или даже подходить близко. Она попросит мужа купить ей дорогой хлыстик, и будет хлестать всех, кто с вожделением взглянет на неё! Только одному она никогда не откажет, кажется, она его любит. Но он даже не смотрит на неё! И она решила, счастья нет, все ищут его, не находят. Видно у всех жён такая участь. Надо смириться, стойко переносить все бедствия. Она уже сама писала стихи, по этому случаю тоже сочинила:

НЕ СМЕЯ НИЧЕГО СКАЗАТЬ

Не смея ничего сказать

Ни в оправданье, ни в поддержку.

Мы родились на свет страдать-

И смех и слёзы — вперемешку.

Но надо жить, гореть чуть- чуть

И согревать сердца терпеньем.

Пусть на душе лихая муть-

Идти по жизни со смиреньем…

А уж мужа ей придётся поневоле терпеть. Хотя он казался ей — очень неприятным. Но, несмотря на такой её вывод, его бывшие наложницы, пытались вновь возобновить с ним отношения.

Как-то одна из них повторила то, что пыталась сделать Зара. Появилась обнажённая, и повисла на нём. Царь оттолкнул её и крикнул слуг. В юрту вбежали воины, оттащили её от царя. Ариапиф приказал её скормить голодным псам и рассказать в гареме, как с ней поступили, чтоб знали — царя надо оставить в покое. Тем более, без вызова к нему — не сметь являться!

Тем временем Зара обстирывала воинов царя. Она очень уставала. Впервые ей пришлось заниматься такой работой. Хоть и не обреталась она царской дочерью, но семья её была богатой и знатной. Исполнять черновую работу никогда не приходилось. Ночами она плакала и обдумывала, как отомстить неверному царю. Мало того, что разлюбил, удалил из гарема, лишил всех привилегий, приказал избить нежное тело женщины, но прогнал на тяжёлую работу. Думала: «Ничего, скоро я разыщу нож и зарежу обоих, когда будут лежать в постели и ласкать друг друга. А если не найду нож, подкараулю Елену и задушу, или исковеркаю так, что Ариапифу будет противно смотреть на неё! Ну а если меня убьют за это? Не страшно! Чем так жить и каждую ночь плакать с горя, пусть казнят, но их союз разрушу, коварному царю досажу!». Эти думы, изо дня в день, из ночи в ночь, терзали её сердце, высушивали мозг. Но она жила только мыслью о мести.

К ней за чистым, выстиранным бельём всегда присылали воина из царской охраны. Но вскоре царь отбыл на восток, усмирять непокорное, бунтующее племя. К ней явился пятнадцатилетний сын Ариапифа, Октамасад. Взял белье, решил вдруг пересмотреть, хорошо ли оно выстирано. Он знал, отец очень требователен, ослушаться или плохо выполнить его поручение нельзя. Зашёл к ней в кибитку, стал пересматривать бельё. Что-то ему не понравилось, он поднял глаза на Зару и задрожал. Озноб пробил подростка. «Срамница, что ж она делает? Однако, как соблазнительна!», — полезли в голову смущающие мысли. Перед ним стояла обнажённая Зара и манила к себе маленькой ручкой.

— О, — только смог он простонать.

— Ну, иди же, глупенький, иди, пока никого нет в округе, ну же! — она как-то странно, завораживающе улыбалась и звала, звала.

— О! — вновь воскликнул мальчик.

— Да быстрее, я сгораю от любви! Тебе понравится! Ну, иди же скорее, милый! Не бойся, никто не узнает!

Через некоторое время он, озираясь, крадучись, стараясь поддаться назад и спрятаться за дальними кибитками, побежал в степь. Долго бродил по степи. Потом упал на траву и заплакал. Плакал долго, руками царапая землю. Мысли проносились в голове: «Ах, что она сделала со мной, негодная! Ведь она жена моего отца! Меня накажет богиня Табити. Я — подлец, не устоял перед чарами распутницы! Да и что в ней хорошего? Орала, будто её резали, извивалась, как змея! Разве можно её сравнить с Еленой? Отец понимает толк в женщинах! Правильно сделал, что её бросил. Похотлива и навязчива! Никак ещё не отпускала от себя!».

Он встал, вновь побрёл по степи. «Как красивы наши края!» — думалось ему. Солнце подмигивало, мол, парень, понятно всё с тобой! Ковыль что-то задумчиво шептал лошадям. Те, понимающе ржали в ответ, соглашаясь и потряхивая гривой. Прохладный ветерок ласкался к земле, будто благодарил за дружбу. Октамасад вдруг ощутил сильное желание жить. Кровь запульсировала в нём с новой силой. Подошёл к табуну лошадей, что пасся рядом, попросил свежего кумыса, напился, вытер губы, и вдруг запел, о любви к своей степи и сочным пастбищам для табунов кобылиц и скота, о прекрасной женщине, как она желанна в объятиях мужчины. Конечно, в этот миг он думал только о Елене. Она не прошеной змейкой прокралась к нему в душу и поселилась там навечно. Ему хотелось обнимать Елену, но не эту беспутную Зару. И всё-таки он благодарен своим богам за благосклонность к нему, забытому отцом, что он молод, полон сил и надежд. Но к Заре он больше не вернётся!

Однако ночью Октамасад вновь был у соблазнительницы. Может, стоит повторить всё снова? Он уже — мужчина и может спать с женщинами!

Теперь он среди ночи всегда бывал у неё. Он и ласкал её, и бил иногда от злости, что она не Елена, стал постепенно доверять ей юношеские тайны. Исподволь они сблизились. Она же не знала — как ему угодить, чем его накормить, что подарить. Вся исстаралась, но его это не особенно трогало. Он не любил, привязался, она дарила ему тепло. А он отвлекал её от горьких мыслей. Их связь долго сохранялась в тайне. На них никто не обращал внимания, царь был поглощён заботой о Елене, прыгал перед новой женой — красавицей, резвым козлёнком. Октамасад завидовал отцу, ненавидел, что тот обладает таким сокровищем, но заставлял себя благодарить богиню Табити, хотя бы за Зару. А та — играла на его чувственности, дабы не мог её оставить. Внушала, что такой, как она — ему не найти. Он уже начал замечать, — реже думает о Елене, находясь в жгучих объятиях Зары. Вскоре Зара объявила — она в тяжести от него и произнесла, прижимаясь к нему:

— Дорогой, я боюсь твоего отца. Наверное, надо прекратить наши свидания и найти мне бабку, чтоб дала зелье избавиться от опасности.

— Какой опасности? — недоуменно переспросил подросток.

— Твой отец может жестоко расправиться со мной. Ведь я его бывшая жена!

— Но после того как он прогнал тебя из своей кибитки, он больше не посещал тебя? — встревожился царевич.

— Если б он посетил меня, то застал бы здесь тебя! Он любит свою Елену! С ума сходит по ней!

— Тогда ты уже не его, а моя жена. Я попрошу у него разрешить мне жениться на тебе и привести в свою кибитку!

— Боюсь я, любимый! Лучше бы сделать, как я прошу тебя, — пролепетала она, содрогаясь.

— Выходит, я не царский сын, что не могу взять ту, которую желаю, в свою кибитку? Он мне не откажет. Не бойся!

Но вышло всё по-другому. Когда Октамасад спросил у царственного отца разрешения взять Зару в жёны, царь ничего не ответил. Устроил дознание о поведении Зары. Приближённые подтвердили, что она в положении. Ариапиф приказал неверную жену и соблазнительницу его сына зашить в мешок, наложить в него камней, отвезти к реке Дунай и бросить на глубину. Более о Заре никто не слышал.

Но Октамасад затаил обиду на отца. Может, он совсем не любил Зару, но то, что отец так обидел его, не давало ему покоя! «Утопил мою любовницу, даже можно сказать — жену. По нашим законам, если мужчина спит с женщиной, она его жена. Он убил не только её, но и моего ребёнка. Моего будущего джигита! Я отомщу за их кровь и мою обиду! Она была первой моей женщиной, и он так надругался надо мной! Если она была ему дорога, не надо было отказываться от неё. А когда я вошёл к ней, она была ничьей, и стала моей! Нет, отец, ты не справедлив! Зара мне была не очень нужна. Я хотел познать плотскую любовь, да и жалко стало её, покинутую. А люблю я твою жену Елену. И когда-нибудь она станет моей любовницей! Тогда и сочтёмся!».

Он долго плакал от злости, мучился, страдал, но на людях вида не подавал о своих переживаниях. Вскоре его отец решил его женить. Невесту взяли из дальнего селения, не очень знатную, но богатую. Празднованье длилось всю ночь и ещё несколько дней.

Ночью Октамасад подошёл к кибитке царской жены, доложил охранявшему воину, что отец велел сменить караул и сам встал около кибитки. Когда всё успокоилось в селении, он проскользнул вовнутрь, скинул с себя одежду и, схватив молодую жену отца в объятья, прохрипел:

— Молчи, а то — убью!

Она ни слова в ответ. Тогда он добавил:

— Отец валяется, вдребезги пьян, проснётся не скоро! Может, через несколько суток. Снотворное ему подмешал. Елена, я безумно тебя люблю, мечтал, чтоб ты стала моей! Наконец, настал этот миг! Не прогоняй меня! Не бойся, всё будет хорошо, никто ничего не узнает! Ведь я чувствую, ты тоже любишь!

Вновь молчание. Вдруг она обняла его и, задыхаясь, жарко — жарко задышала, сливаясь с ним. «О — о- о! Люблю, безумно, после такого счастья — и на плаху не страшно!». Но она закрыла его рот поцелуем, прошептав: «Тише».

Если б знать тебе ночью чёрной,

Если б знать, хоть стыдливым утром:

К деве, вакханке той черноокой,

Не прикасаться рукою жадною.

Дева та, словно кипрское сладкое,

Коль пригубил, то забудешь былое ты,

Вечным рабом её или данником

Будешь пока она косы горячие,

Словно желанья твои ненасытные,

Будет влачить по земле.

Через некоторое время он по-пластунски вылез из кибитки. Сначала не мог пересилить себя и вернуться к жене. Ноги сами повернули в степь. Он распластался на траве, лёжа так некоторое время. Сорвал травинку, стал её жевать. Молча смотрел на темнеющее небо, горящие звёзды, будто гроздья цветов, свешивающиеся с небосвода, на серебристое сияние молодого месяца, сторожившего их. Степь спала. Всё было тихо, мирно, дышало нежностью, уютом. Он успокоился и стал благодарить богиню за везение, дарованное ему: «Я никогда не представлял, что это возможно. Боялся вслед ей взглянуть. Мог не вытерпеть, упасть к её ногам, чтоб молить о любви. А теперь я самый блаженный человек на свете! Без неё мне нет жизни. Но как она хороша и совершенна!». Он встал, шатаясь от счастья, побрёл по степи. Следовало вернуться к своей молодой жене. Ослабел. Стало невмоготу спать с этой женщиной. «Как же быть? Она мне неприятна. Елену не могу забыть! Что за женщина! После неё — прикасаться к другой? Нет, это невыносимо! Но что-то надо делать, чтоб отвести подозрение». Он подошёл к жене, начал шутить, целовать, ласкать, против воли. А самому становилось не в моготу! «О, какая она досадная, даже её запах!» Некоторые воины, проходившие мимо, услышали шутки и громкий смех, доносившиеся из его кибитки, рассмеялись. Царевич выбежал к ним. Остановил со словами:

— Царь лежит на полу, перенесите его к Елене немедленно. Не подобает царю находиться в таком положении! Сам я не мог справиться, — царя перенесли, как велел сын.

Теперь у него было алиби, он никуда не отлучался. Более к Елене он не являлся. Было опасно.

Вскоре две молоденькие женщины, жена царя и жена царевича в одночасье понесли.

После неожиданной встречи, Елена закручинилась. Ни с кем не поделишься, не расскажешь, что на сердце! «Счастье моё, ненаглядный мой, умираю в тоске по тебе, любимый. Как близок ты и как далёк! Я не могу потрогать твои волосы, поцеловать глаза, губы, обнять тебя. Я грущу, от желания увидеть тебя! Тебе всегда не хватало моей любви. Я обделяла тебя ею раньше. Но сейчас, став твоей, хочу затопить тебя своими нежностью и теплом. О, как я соскучилась по тебе, любимый! Как же больно сердцу, мы никогда не сможем быть вместе».

***
ЦВРЬ ИЗМЕННИК

Царь Ариапиф долго болел, наконец-то он пришёл в себя, окреп, и жизнь вошла в обычную колею. Всё наладилось в семействе царя и его сына царевича Октамасада. У обоих подрастали дети.

Царского сына от гречанки Елены назвали — Скилом. Она учила его греческому языку, знакомила с эллинским искусством, манерами, умению вести приятную беседу. Мальчик подрастал и радовал своего царственного отца. Он был самым любимым ребёнком из всех детей, родившихся от него. Иногда Елена, вместе с сыном Скилом, посещала Ольвию, близлежащий город греков. Она показывала ему термы, где мылись и отдыхали эллинские горожане, гимнасии, где занимались физическими упражнениями спортсмены и все желающие. Мальчик впитывал всё в себя с необыкновенной живостью и смекалкой. Он уже легко и бегло изъяснялся по-гречески, читал старинные книги эллинских поэтов, драматургов и философов.

Любовь царя к супруге Елене усиливалась с каждым днём. Они почти не разлучались. Но думала она совсем не о муже: «Тоскую, тоскую по любимому, желанному моему. Что в тоске моей? Желание обладания? Нет, желание увидеть, услышать, замереть от счастья — вот он — жив, здоров, близок моему сердцу, душе. Невозможно жить без него! Успокоюсь, когда увижу, тогда смогу продолжать жить дальше, получив заряд энергии и счастья от лицезрения любимого!».

Скил мужал, а царь, отец, всё более становился старым и больным. Когда мальчику исполнилось шестнадцать лет, отец его получил глубокую рану в одном из боёв. Он сражался за свою жену Елену. Прознав об её красоте, её возжелал похитить персидский царевич. Как-то стража ослабила свою бдительность, его воины ворвались в кибитку Елены, схватив, бросили на коня и помчались в степь. Мгновение спустя зашёл к ней царь, увидел — жены нет в кибитке, и услышал отдалённый призыв: — «Помогите! Спасите! На помощь!». Он мгновенно вскочил на быстрого скакуна, крикнул воинов, сына Октамасада — все помчались за похитителями Елены. Сражались долго, но царицу отбили. Все вернулись. Недосчитались нескольких воинов и увидели — царь свесился с лошади на бок. Его долго лечили, но усилия были тщетны. Царь умер, сделав сына Скила царём, передав ему власть над всем своим царством, несмотря на то, что другие его дети в последние годы его жизни старались смягчить отца, расположить к себе.

Скил не любил скифов. Раздражали их кочевые условия жизни, необразованность, воинственность, пьянство, их стада, еда, развлечения. Он часто посещал Ольвию. Там ему всё было по душе: и население, и их активный образ жизни, и нравственные устои, и форумы, где выступали поэты и философы, соревнуясь друг с другом в красоте и изысканности философских и поэтических измышлений. «О, боги! С кем я живу? Скифы — настоящие варвары! Они не чувствуют, прелести эллинской культуры, не зачитываются их древними произведениями, не понимают красоты древнегреческого искусства! Как прекрасны статуи их богов, великолепны их дворцы, дворики с портиками, колоннами и капителями ионического, дорического, коринфского стиля! Как умны их философы и утончёны их мысли! Как занимательны их священные праздники и прекрасны, величавы их боги!».

Он построил там себе большой красивый дворец, как самое знатное лицо города. Женился на гречанке, жившей в Ольвии, у них родился совместный ребёнок, очень хорошенький мальчик. Свою жену эллинку он очень любил. Она была похожа своей грациозностью и изысканностью на его мать — Елену. Он гордился ею. Когда они ехали на колеснице по городу, взоры всех мужчин устремлялись на неё. Это ему льстило. Скил баловал её, наряжая, словно богиню. Дарил ей дорогие украшения, тонкой ювелирной работы. Рабыни их дворца всегда развлекали их то игрой на арфе, то танцами, то декламацией стихов. Вдвоём им никогда не было скучно. В Ольвии он вёл яркое, бурное, насыщенное существование.

В то же время оставался скифским царём. О том, что Скил ведёт двойную жизнь, скифы не догадывались. Когда он удалялся в Ольвию пожить и развеяться, принять участие в жизни горожан, он требовал от стражников Ольвии, чтоб ворота в город запирали. Воины Скила ждали его возвращения у городских стен.

Он совершенно ничего не боялся и не отдавал себе отчёт в том, как он себя ведёт. Словно гражданин греческого города, как-то он начал участвовать в мистериях, посвящённых празднованию Дионисия. Все закрутились в бешеном танце, процессия двигалась через весь город. Скил был опьянён, счастлив. Он не подозревал, что в городе Ольвия, у него имеется много недругов. Один подлый грек, пьяница, завистник и доносчик, рассказал о двойной жизни Скила его стражникам:

— Вы стоите тут и дожидаетесь своего царя, а он уже стал почти эллином и забыл о Вас! Считает себя настоящим греком!

Один из воинов сердито произнёс, хватаясь за нож, что он его сейчас зарежет за его ложь. Но доносчик рассмеялся ему в лицо и крикнул:

— Идите за мной через этот тайный ход, я всё Вам покажу! Он привёл их на городскую башню и оттуда они узрели ту оргию, в коей участвовал их царь. Он, как невменяемый, прыгал и кружился в танце, двигаясь по городу, возглавляя священную процессию. Когда воины всё это увидели, они сразу донесли своим. Его сводный брат Октамасад, в своё время обделённый отцом, сразу захватил власть над скифами. Скифы считали, Скил, являясь ранее их царём, изменил всем их обычаям, устоям, следовательно, он должен умереть. Узнав о предательстве и что его ожидает, Скил помчался к фракийским родственникам одрисов через Дунай. Он надеялся, что, царствующий в то время фракийский князь Стилак, брат его матери, и дядя Скила, спасёт его от преследований Октамасада. Но тот выдал его в обмен на своего родственника, находящегося в плену у скифов. Когда скифы схватили Скила, его сводный брат, новый царь Октамасад, сразу же отрубил ему голову, сорвав с руки печатку — кольцо — знак царской власти.

***
ДРУГОЙ ЦАРСКИЙ СЫН

Вернулся домой в своё скифское царство царь Октамасад уже победителем. Его встречали с цветами и песнями. И только одна Елена стояла грустная, низко опустив голову. Царь блаженствовал. Он добился, наконец, всего и отомстил своему покойному отцу. Он уже давно не мальчик. Но он ещё поживёт в своё удовольствие! Своё возьмёт. Он прошёл в царскую кибитку, снял с себя военные доспехи и велел позвать к нему вечером Елену.

Октамасад поужинал, отдохнул и стал ждать. Время тянулось медленно. Она всё не появлялась. Ждать надоело. Он уже вскочил было, чтобы самому пойти к ней, вдруг на пороге показалась она, непередаваемо желанная. Сердце у царя застучало сильнее, кровь стала пульсировать по жилам, разжигая огонь во всех членах. Он схватился за сердце. Оно учащённо билось, пришлось сесть.

Она, как всегда, была восхитительна! Белокурые волосы, завитые локонами, обрамляли маленькую головку. Лицо полуовальное, на нём — огромные голубые глаза, как у Афродиты, небольшой греческий носик, полные губы, гордая посадка головы. А фигура- то, фигура! Словно у юной, неопытной девочки, коей она была когда-то, давно, когда, увидев её, он замер на месте и тоже схватился за сердце. Она всё так же желанна и притягательна, словно магнит. От Елены нельзя отвести глаз. Сидел бы, да смотрел на неё, не отрываясь, или всюду за собой таскал, чтоб радоваться, глядя на неё. Теперь ему стало ясно, почему царь Ариапиф не желал расстаться с ней ни на миг! Елена побледнела. Глаза — грустные, умоляющие, взгляд затуманенный, тоскующий.

Она встала у входа, не проходя внутрь.

Молчали оба. Елена стояла, всё так же опустив глаза вниз, не шевелясь. Он впился в её лицо, словно орёл, приготовившийся броситься на свою добычу!

Она продолжала молчать, не поднимая глаз. Он стал злиться: «Гречанка, какая ты гордая! Ну, подожди. Я изгоню из тебя эту царскую спесивую гордость! Но, как же ты распрекрасна! Никогда не лицезрел я более совершенной женщины! С ума сойти, ведь она может стать навсегда моей! Я трепещу от одной только мысли, что это — возможно! Уже не надо прятаться и кого-то бояться, могу во всеуслышание объявить всем — она моя! Никогда не забуду её ласки! Сколько счастья она мне подарила однажды! О, я не смогу жить без неё! Надо вымолить у неё прощение за смерть её сына!». И она вдруг подняла на него глаза. Слезы поползли по щекам, словно маленькие блестящие горошинки.

И у него сразу пропали злоба и все слова, приготовленные заранее. Ему вдруг стало не по себе, очень жалко её. Он поднялся со своего места, подошёл к ней, постоял так немного, не выдержал, руки сами, против его воли, потянулись к любимой. Он зарылся головой в её волосы, рассыпая их, прижимая её к себе всё сильнее, крепче.

Так они и стояли, ничего не произнося. Время шло. А они — молчали. Елена не убрала его рук со своих плеч. Вдруг он потянул за тесёмки и завязки, распустил их, открылась её белоснежная, упругая грудь. Он склонился над ней, стал целовать в каком-то полубезумном состоянии. Затем поднял на руки. Положил на ложе, снял с неё верхнее одеяние, разделся сам и, почти со стоном, продолжал лобзать. Она лежала, закрыв глаза, будто неживая. Потом он опомнился. Заговорил:

— Ну что же ты молчишь?! Ругай меня, бей, казни!