Бесплатный фрагмент - Избранные

Фредди

Сергей Д. Блинов

— Ну и что тут такое?

Парня поймали, когда он перелезал через живую изгородь мисс Болт. Теперь он сидел в участке, хмурый, длинноволосый и грязный. Коричневые пятна на футболке и джинсах не могли быть ничем иным, кроме крови. Руки до локтя тоже в подтеках. Синяки и царапины на лице. Стоптанные кеды. В кармане — десять долларов двумя истрепанными бумажками и перочинный нож.

В камеру длинноволосого сажать не стали. Стиви позволил ему занять стул в комнате для допросов, принес колы и сандвич. Глядя на жадно жующего парня, шеф Браун спрашивал себя, откуда он такой свалился и не дезертир ли он. Наконец, задержанный отложил пустую обертку, прикончил напиток, уперся локтями в стол, сплел пальцы и положил на них подбородок. Пришло время допроса.

— Что, воевать неохота? — начал Браун, заходя в комнату.

— С кем?

— Знаешь, что, — полицейский сел напротив. — Я с тобой играть в дурачка не буду. Признавайся честно: сбежал?

Задержанный загадочно улыбнулся.

— Мне нет резона бегать, офицер.

— Тогда объяснись.

— Объясниться или признаться?

— Да черт тебя побери, — Браун грохнул по столу открытой ладонью. — Ты издеваешься? Запереть тебя в камере на ночку-другую?

— Мне все равно, офицер, запирайте. Но, если вы вежливо попросите, признаюсь.

— Ну?

Парень хохотнул, с хрустом вывернул руки расправил плечи и впервые посмотрел Брауну прямо в глаза. Зрачки задержанного были расширены, как у наркомана.

— Самая вежливая просьба, которую мне доводилось слышать. Но да ладно, признаюсь: я, Джек Рэндалл Смит, пришил пятерых человек.

— Смит, значит. И кого же ты убил?

— Старика, а еще всю его семью. Одного ребенка в том числе. Бил лопатой, если вам интересно. И разводным ключом. И секатором. Женщин изнасиловал. Анально тоже. Причем после смерти. Кайфа в этом никакого, с живыми интереснее.

— Где?

— Здесь, в Кейп-Окс.

— Адрес?

— Да вы сами узнаете, городок-то невелик, — сказал Смит. — Но мне все равно, вы меня даже на стул не отправите.

— Это мы посмотрим, — спокойно ответил Браун, встал и вышел из комнаты допросов.

Стиви закинул ноги на стол и подкидывал каучуковый мячик. Во рту молодого полицейского дымилась скуренная почти до фильтра сигарета.

— Дай и мне одну.

Затянувшись, Браун подошел к окну.

— Посади ублюдка туда, где ему место. Потом отправишься на инспекцию по округе.

— Все так плохо?

— Говорит, что убил пятерых, но, может, просто обдолбался. Хиппи ебаный.

Шеф проследил, чтобы Стиви надежно запер парня в камере, принял у подчиненного ключ и устроился за печатной машинкой. В юности Браун потерял указательный и средний пальцы, выделываясь перед девчонкой, а разборчиво писать левой рукой так и не научился. Все события дня он печатал, а потом подшивал в большую папку. За пятнадцать лет набралось сто тридцать листов — скромный результат, но красноречивое свидетельство в пользу спокойной и безопасной жизни в Кейп-Окс. В последний год поприбавилось противников вьетнамской кампании, но демонстрации и хиппарские сборища обошли городок стороной.

Браун почти закончил, когда подал голос Смит.

— Знаете, почему, офицер? Хотите знать, почему я это сделал?

Браун нехотя поднялся, миновал коридор и подошел к камере.

— Ну?

— Это моя прощальная песня. Последняя на альбоме. Меня запомнят, как Фредди.

— Какого еще Фредди?

— Ну вы и динозавр, офицер. Даже расхотелось душу изливать. Помяните мое слово, — парень встал с койки, подошел к решетке и обхватил прутья тонкими пальцами. — Нас с ним запомнят. Наши прощальные аккорды. Хотя мне больше нравится скакать верхом на диком ветре.

— Шизик, — процедил Браун и пошел прочь.

* * *

В двенадцатом часу вернулся Стиви. Ни в районе, где проживала мисс Болт, ни в других уголках города не сообщали о чем-то странном. Браун вытащил бумагу с первичными показаниями Смита из машинки, подбил ее в папку и принялся обзванивать парней. Место преступления нужно было отыскать как можно скорее.

Кейп-Окс не привык к потрясениям. Стучащие в двери и расспрашивающие об убийстве целой семьи копы подняли на уши весь город. Разбуженные жители разводили руками на порогах домов, а, возвращаясь в теплые постели, шепотом пересказывали женам страшные вести. Женщины слушали, закрыв глаза и затаив дыхание, и уговаривали мужей говорить тише, чтобы новости не звучали так зловеще. В закусочной на трассе не видели и не слышали ничего подозрительно. Хозяин полуночного мотеля не селил у себя ни одного подозрительного типа, а количество припаркованных постояльцами авто не менялось с вечера.

Подъезжая к участку, Браун кипел от ярости. В центральной части города не осталось ни единой непроверенной квартиры, а в пригороде — дома, в который бы не постучали его парни. Ничего ужасного этой ночью, равно как и ночью до, и ночью до, не произошло. В Кейп-Оксе все были живы и здоровы. Среди жителей носителя имени Фредди не нашлось вовсе.

— Завтра мы с тобой разберемся, шутник, — бросил полицейский Смиту, запер участок и пошел домой.

По пути Браун заглянул к жившей по соседству мисс Болт. Старушка рассказала, что парень как с неба упал.

— Я уже говорила Стивену. Стою у окна — а он совсем рядом проходит, как будто из черного хода вышел. И к ограде идет. Страшный!

— Уже не страшный, — сказал Браун. — Завтра с ним разберемся.

Сью ждала мужа на крыльце, покачиваясь в старом скрипучем кресле со стаканом в руке. Второй — еще полный — стоял на перилах. Поцеловав жену, Браун взял свой стакан и с наслаждением пригубил разведенную соком водку.

— Откуда ты знала, что мне не хватает выпивки?

— У каждого своя работа, дорогой, — улыбнулась Сью. — Что там с этим жутким парнем?

— Понятия не имею, — честно признался Браун. — Поставил всех на уши, признался в убийстве, которого не было. Думаю, очередной хиппи, косящий под дурака, чтобы избежать Вьетнама. Или дезертир. Или на самом деле сумасшедший.

— Зря я спросила. Оставь его до завтра, переодевайся и поиграй с Джимом-младшим. Он тебя заждался.

— Так и сделаю.

Разобраться с Джеком Рэндаллом Смитом на следующий день не удалось. Парень твердил, что убийство не выдуманное, требовал машину, чтобы показать, где совершил его, и остановился у дома Брауна.

— Это не смешно, — сказал полицейский.

— Я и не шучу.

Психолог из соседнего города провел наедине с парнем два часа и заключил, что тот искренне верит в то, что говорит правду. Между тем, коллеги со всего штата отзванивались, опровергая его слова. Массовых убийств в злополучный день, а также за две недели до нее зафиксировано не было. Родственников Смита не нашли, в списках дезертиров его имени также не значилось. Человека по имени Джек Рэндалл Смит как будто не существовало, и именно поэтому он просидел за решеткой целых четыре дня. Наконец, Браун сдался. Удерживать парня без обвинения он больше не мог, и все шло к тому, чтобы сбагрить его медикам.

— Упечем тебя в психушку, Смит.

— Мне все равно, — с блаженной улыбкой на лице произнес безумец. — Скоро я умру.

— С чего бы это?

— Док сказал.

— Уилфред?

— Кто? — презрительно усмехнулся Смит. — Этот ваш мозгоправ? Нет, конечно, настоящий док, тот, который оперировать отказался. Неужели вы считаете, что я пошел бы на убийство, случись мне пожить еще немного? Нет. Но я смертельно болен, так что взял от жизни все, что мог. И прославился, конечно, хоть вы и не скажете об этом. Скажите, какой из трупов вам больше всего понравился?

— Нет там никаких трупов.

— Конечно-конечно, нет, — Смит засмеялся.

— Это мой дом, щенок! — взорвался Браун.

— Нет, офицер. Это уже мой дом.

Глядя на то, как санитары увозят Смита, Браун впервые за неделю почувствовал себя в своей тарелке. История с выдуманным убийством подействовала на него угнетающе. Оставив Стиви за главного, Браун провел с семьей долгие выходные: свозил в луна-парк Джима-младшего, потом, оставив сына с матерью, посвятил полный день Сью, и, наконец, организовал пикник на берегу океана. Обнимая жену и глядя на бегающего по песку Джима-младшего, шеф Браун окончательно выбросил из головы Джека Рэндалла Смита.

На следующее утро Браун явился в участок, выкурил первую сигарету дня и сел за печатную машинку. Чуть позднее подошел Стиви.

— Умер наш шизик, — сообщил помощник.

Долгих шесть лет Браун не вспоминал о Джеке Рэндалле Смите. Война во Вьетнаме кончилась победой хиппи, которые, в свою очередь, повзрослели и остепенились или превратились в обшарпанных, утративших лоск юности наркоманов. Вспыхнул и истлел скандал с участием президента Никсона. В волосах Сью появилась седина, а Джим-младший нашел подружку и целыми днями пропадал на побережье или в кино. Папка преступлений пополнялась все с той же невеликой скоростью, что и в благословенные шестидесятые; судьба хранила крохотный прибрежный городок от волнений, охвативших страну и мир.

К дому покойной мисс Болт присматривались многие, однако на протяжении двух лет он пустовал. Когда в один погожий день к живой изгороди подкатил грузовик, и рабочие принялись перетаскивать мебель в дом, Браун вышел на крыльцо и помахал новой соседке. Высокая черноволосая женщина улыбнулась и махнула в ответ. Второй рукой она гладила голову мальчишки лет шести. Насупленный мальчишка сосал большой палец и никак не отреагировал на приветствие Брауна.

Вечером соседка пришла с бутылкой вина и накрытым белым полотенцем подносом.

— Не хотела ограничиваться взмахом руки, тем более, с таким симпатичным мужчиной, — начала она, но осеклась, когда за плечом открывшего дверь Брауна показалась Сью.

— Заходите. Вы без сына?

— Рэнди не очень любит новых людей.

— Что ж, его имя мы знаем, — Браун принял из рук женщины поднос. — Отнесу, и пожмем друг другу руки. Джим Браун.

— Сьюзен, — сказала Сью. — Тоже Браун.

— Моника. Просто Моника.

На подносе обнаружился яблочный пирог.

— Бабушкин рецепт. Она всегда делала пирог кислым, чтобы подчеркнуть вкус вина, — поведала Моника, разливая красное по стаканам для виски. — Многие говорят, что это извращение, а я считаю, что вино — не священный нектар, чтобы пить по строгим правилам.

— Между прочим, Джим как раз следит за выполнением правил, — заметила ревнивая Сью. Брауну почему-то стало неловко за жену.

— Коп я. Шеф здешнего участка.

— Правда? — Моника подняла свой стакан. — Тогда предлагаю тост за то, чтобы мы встречались только в нерабочее время.

Восьмидесятые Браун встретил растерянным и разочарованным. Годы брали свое, а жители Кейп-Окса начали изменять самим себе.

— Это Judas Priest виноваты, — крикнула со своего участка Моника, когда однажды Брауну довелось слишком громко посетовать на доставших магазинных воров.

— Кто?

— Рок-группа, они песню записали «Breaking the Law». Легко проникнуться.

— Что-то раньше никто не проникался, даже от мафиози Синатры, — пробурчал Браун, в сознании которого опасность ассоциировалась с обманчивым бархатом мелодий золотого века.

Стиви сравнялось сорок пять, Брауну — шестьдесят. Бегать за преступниками и приспосабливаться к новым временам у Брауна не было ни сил, ни желания, и более молодой помощник занял кресло шефа, а парни, еще недавно бегавшие с игрушечными пистолетами возле участка, стали настоящими копами. На прощальной вечеринке Браун торжественно передал Стиви свой набитый на машинке архив, толкнул прощальную речь, от которой расчувствовались даже новички, а потом напился до бесчувственного состояния.

Следующим утром черный кофе в постель принес Джим-младший.

— Отец, мы приехали, чтобы сообщить лично, — сказал сын. — У нас с Бетти будет ребенок.

Жизнь старших Браунов потекла по-новому. Джиму-младшему пришлось вернуться в Сиэтл, где он работал, а беременная Бетти осталась в Кейп-Окс. Сью моментально взяла невестку под свое крылышко, и женщины начали то часами пропадать в магазинах, то гулять по побережью, то сидеть на кухне. Браун заскучал. Все чаще он стал наведываться в участок, где вспоминал со Стиви старые добрые времена или перелистывал свою подшивку, сравнивая ее с отчетами, которые составляли молодые полицейские. Жизнь определенно была лучше, заключал Браун каждый раз, или, возможно, он сам был лучше.

Как-то раз, возвращаясь из участка, Браун заметил соседского мальчишку. Пареньку уже исполнилось пятнадцать, но поведением он мало чем отличался от себя шестилетнего. С Браунами он не перемолвился ни словом, в гостях не был ни разу, а стоило кому-либо переступить порог дома, как Рэнди отцеплялся от подола материнского платья и бежал в свою комнату. Лишь в последние года два он начал выходить из дома и научился немного обслуживать себя — ездить на велосипеде до магазина или кино. Школу Рэнди не посещал, но, принимая приглашения на чаепития от Моники, Браун видел учебники и энциклопедии на полках, столе и диване. Мальчишка постигал мир доступном ему способом — молча, сосредоточенно, не принимая чьей-либо помощи.

Рэнди стоял посередине проезжей части. Правая рука подростка по самый локоть была покрыта чем-то бурым. Левую Браун не видел, она таилась за спиной.

— Что случилось, парень? — спросил Браун, подходя ближе.

Взгляд Рэнди блуждал где-то за спиной Брауна, на лице застыла странная улыбка. Парень медленно повернулся к бывшему полицейскому боком, и тот замер, увидев, что скрывалось за спиной. В левой руке Рэнди держал за уши собачью голову.

— Дай сюда немедленно!

Браун отобрал голову. Края раны неровные, словно отделяли ее от тела отделяли чем-то тупым, глаза раскрыты, изо рта свесился бледный розовый язык.

— Где ты ее взял? Ну?

— Я, Джек Рэндалл Смит, сознаюсь в убийстве, — тихо ответил подросток.

Посмотрел на Брауна серьезными карими глазами и добавил:

— А вы старик. Не останавливайте меня, мне же так хорошо.

— Слушай, Стиви, я не шучу. Не сошел с ума и не страдаю слуховыми галлюцинациями, — Браун потряс файлом c описанием случая пятнадцатилетней давности. — Вот оно! Те же самые слова, тот же самый голос! Да, черт возьми, это невероятно, но…

— Вот именно, Джим, это невероятно, — сказал Стиви.

— Хорошо, пусть так. Тогда помоги мне успокоиться. Мне нужно всего лишь понять, кто такие эти Смиты. Справься об этом, тем более, предлог есть — инцидент с собакой.

Стиви вздохнул, встал со старого кресла, взял кружку остывшего кофе, подошел к окну и сделал большой глоток.

— Только ради тебя, Джим.

Тело собаки так и не нашли. Рэнди Смит утверждал, что оставил его на побережье, где и отрезал голову, но, помимо пятен крови на камнях, там не было ничего. Точно так же не нашли и тела пятерых членов семьи, убитых в семьдесят первом, подумал Браун, однако тогда Смит не додумался прихватить с собой сувенир. Все остальное совпадало.

Получив на руки распечатанную сводку по Монике Смит, Браун заперся в своем кабинете, отогнал от двери встревоженную Сью и принялся читать. Родилась Моника на Аляске, но переехала на юг совсем маленькой. Родители, торговые представители крупной фирмы, умерли рано, оставив в наследство достаточно денег, чтобы некоторое время не голодать, но слишком мало, чтобы получить пристойное образование. Семнадцатилетняя Моника меняла город за городом, пока не осела в крошечном городке Роме на среднем западе. Там-то от неизвестного отца у нее и родился Рэнди. Вместе с сыном, как ни странно, пришли и деньги — Браун подчеркнул это в распечатке. Кейп-Окс стал последним местом жительства семейства Смитов.

Отец, сказал сам себе Браун, все дело в отце Рэнди Смита.

Он вышел к женщинам, которые как раз наблюдали за сборщиком, мастерившим в детской кроватку. Сью обнимала Бетти за плечи.

— Не слишком рано? — спросил Браун.

— В самый раз, дорогой.

— Ладно.

Вечером Браун решил остаться на кухне и поболтать со Сью и Бетти. Отсутствие явного преступного прошлого в богатой на переезды жизни Моники Смит несколько успокоило его. Еще лучше Брауну стало, когда позвонил Стиви.

— Парня отправят на обследование. Между прочим, в ту же больницу, куда упекли твоего шизика. Если у него что-то серьезное, вряд ли его так просто выпустят.

— Спасибо, — сказал Браун и, не прощаясь, повесил трубку.

Бетти поставила фоном кассету какой-то модной группы. Не разбиравшемуся в музыке Брауну запись понравилась. В перерыве между обсуждением шторок в детской и проблем на работе у Джима-младшего бывший полицейский спросил невестку, кто играет.

— Фредди Меркьюри.

— Кто?

— Фредди. Queen.

— Хороший голос, — оценил Браун и тут же осекся. Фредди Меркьюри начал петь те же самые слова, что недавно произнес Рэнди Смит.

Don’t Stop me now. I’m havin’ such a good time.

Не останавливайте меня, мне же так хорошо.

— Как давно появилась группа?

— Не знаю, — Бетти пожала плечами. — Может, лет десять назад.

— А этот Фредди, он жив?

— Конечно.

— Черт возьми, — прошептал Браун. — Черт возьми.

Рому назвали на итальянский манер в честь Вечного города. На въезде нашлось место и собственному «Колизею» — так назывались мотель и забегаловка для дальнобойщиков. Таксист высадил Брауна на стоянке, забитой «Фредлайнерами». Бывший коп снял комнату и провел вечер и ночь, пытаясь осмыслить позабытое чувство оторванности от семьи. Услышав о том, что мужу срочно нужно отлучиться ради расследования пятнадцатилетней давности, Сью наверняка подумала то же самое, что и Стиви: Брауна начал подводить рассудок. Тем не менее, жена не препятствовала поездке, и Браун был благодарен ей за это проявление женской мудрости.

Рома сильно напоминала перенесенный с океанского побережья в пыльный котел Кейп-Окс. Судя по всему, Моника Смит предпочитала именно такие города: малолюдные, спокойные, застрявшие во времени. Офис полиции тоже почти ничем не отличался от родного участка Брауна. Даже коп, куривший при дверях, носил такие же усы щеточкой, как Стиви.

— Вы не отсюда, — сказал полицейский.

— Отсюда, — улыбнулся Браун, указывая на герб над дверью. — Угостите коллегу кофе?

За чашкой кофе в пустующей комнате допросов Браун рассказал усатому историю о странном парне, признавшемся в не подтвердившемся убийстве, о новых соседях и, в конце концов, об инциденте с собачьей головой и Фредди Меркьюри, о котором Рэнди Смит отзывался как о покойнике.

— Естественно, мне никто не верит, Уилл, — закончил старик. — Да я и сам уже не знаю, во что верить.

— Рип ван Винкль, — произнес усатый.

— Что?

— Знаете, сколько человек бесследно исчезают в Америке? — ответил вопросом на вопрос Уилл. — Счет идет на десятки, а то и сотни тысяч. Некоторых потом находят, безусловно, некоторых нет, но по резонным причинам. Скажем, вы вряд ли найдете человека, которого утопили в открытом море.

— Уж я-то знаю.

— Но есть и те, кого просто невозможно найти. Они исчезают, чтобы появиться в другом месте или в другое время. Существует множество доказательств тому, что путешествия во времени возможны. Скорее всего, они спонтанны: человек просто попадает куда-то, а не настраивает какую-то машину и уже тем более не перемещается силой воли.

— Вы верите в это?

— Стал бы я вам рассказывать в противном случае! Что же до Моники Смит, попытаюсь разыскать все, что с ней связано. Помните одно, Джим, чаще всего перемещения случаются в моменты сильных потрясений.

— Таких, как убийство?

— Именно, — Уилл кивнул, смочил усы в кофе и облизнулся. — Поэтому будьте осторожны, Джим. У вас есть преимущество: в отличие от Рэнди вы знаете, когда произойдет преступление, вам известны возраст убийцы и факт смерти Фредди Меркьюри.

— Пришло время слушать рок? — усмехнулся Браун.

— Похоже на то. Хорошие новости: Queen вам наверняка понравятся.

Сначала малыша хотели назвать Джеймсом, но Браун заявил, что деление на Джима-старшего, Джима-среднего и Джима-младшего это уже слишком. Так в семействе появился Макс. Быть дедом Брауну нравилось. Он гулял с младенцем по берегу океана, покупал игрушки и отгонял Бетти, когда она сердилась на капризы. Первые шаги Макс Браун сделал, держась за руки деда. По вечерам старик сидел на крыльце в любимом кресле Сью и укачивал Макса под пение Фредди Меркьюри.

Рэнди Смита выпустили из клиники под Рождество. Вернувшись в материнский дом, он надолго заперся внутри и не показывался целыми месяцами. Психушка превратила парня из нелюдима с садистскими замашками в настоящего затворника, боящегося солнечного света. Моника прекратила ходить в гости к Браунам и приглашать их к себе. Старика такое положение дел вполне устраивало. Пик популярности Queen сменился временем относительного затишья. Группа по-прежнему выпускала записи, но былого фурора они не производили. Фредди чувствовал себя прекрасно.

Не бездействовал только Уилл из Ромы. Собирая досье на Монику Смит, он, судя по всему, преследовал и собственные цели — пытался разобраться в тонкостях путешествий во времени. Брауну приходили письма с вырезками из газет, фотографиями, на которых присутствовали люди в явно не соответствующей эпохе одежде, историями о пропавших без вести и появившихся из ниоткуда.

Сначала старик читал все от первого до последнего слова, пытаясь выявить совпадения со случаем Рэнди Смита, но с течением времени начал уделять письмам Уилла все меньше и меньше внимания. Признаваться себе в том, что самые привычные дела, даже такие как чтение, вызывают утомление, Браун не желал очень долго. Переломным моментом стала прогулка с Максом, во время которой старик выронил внука, доставая его из коляски. Малыш захныкал, но Браун не сразу осознал это: все его внимание сосредоточилось на дрожащих руках.

Впервые Браун оказался в позиции слабого. Пришлось изменять своим привычкам и забыть о комфортном образе жизни. Попытка сделать что-то до дому заканчивалась неудачей и пререканиями со Сью. На прогулках с Максом к Брауну обязательно присоединялась жена или невестка.

— Не дают нам по-мужски поговорить, — ворчал старый коп, ероша волосы внука. Женщины понимающе улыбались.

Письмо со словом «Моника» поперек посылки пришло под конец восемьдесят девятого. На составление профиля у Уилла ушло непозволительно много для профессионала времени. Тем не менее, результат вышел впечатляющим. Браун достал из коробки толстую подборку, разложил на столе фото — от школьного портрета улыбчивой девчушки до снимков, сделанных уже в Кейп-Окс, выровнял лист бумаги, придавил его пресс-папье и начал читать. Дочитать досье старику было не суждено.

Осознание боли пришло не сразу, только тогда, когда левая рука повисла вдоль тела. Браун попробовал поднять ее, чтобы перелистнуть страницу подшивки, и удивился, когда это не получилось. Уголки губ поползли вниз против воли, и сердце рвануло острой болью. Старик захрипел и свалился со стула. Колотя правой рукой по полу, Браун попытался кричать, но легкие отказывались сделать вдох. На помощь, подумал старик, помогите мне! Ему нужно было успеть хотя бы показать Сью или Бетти два слова, подчеркнутые в прочитанных записях.

Семейный сбор не принес Брауну радости. Джим-младший нашел местечко в офисе в Кейп-Окс и переехал в родительский дом. Вместе с Бетти они ходили по соседям, спрашивая, не хочет ли кто поменять дом на апартаменты в Сиэтле. Крошечный городок не отпускал Браунов, а старику как никогда хотелось, чтобы вся семья уехала как можно дальше от проклятого места. «Пыльный бог». Кто такой Пыльный бог, которого описывал Уилл?

Говорить Браун уже не мог. Тыча рабочей рукой в так и не убранные со стола записи, он спровоцировал гнев сына.

— Забудь об этом, отец! — приказал с несвойственной ему строгостью Джим-младший. — Мама рассказывала о твоих бредовых идеях. Они уже довели тебя до удара, и я не допущу, чтобы случилось что похуже!

— Дети Пыльного бога, — ответил про себя Браун. — Они опасны.

— Ясно?

Старый полицейский поднял большой палец вверх.

Пиджак на исхудавшем Фредди Меркьюри висел мешком. Беззащитные губы пытались изобразить улыбку, но получалось плохо: без знаменитых черных усов они уже не могли скрыть боль. Фредди было больно: Браун знал это. Кому ж как не ему было знать? Прощальные аккорды были близки.

Старик вытянул руку в сторону телевизора.

— Говорят, у него СПИД, — сказала Бетти.

Браун ткнул в полку с дисками.

— Поставить?

— Мммм! Но Ы!

— Новый альбом?

Старик кивнул. Как ни странно, Бетти понимала его лучше жены и сына.

— Должен выйти. По крайней мере, писали, что над ним работают. Куплю, как только выйдет. Помните, как впервые услышали Фредди? Я помню. Все-таки, он волшебник.

It’s a kind of magic, подумал старик. Магия, в которую легко не верить и которой не должно существовать.

Летом Брауна вывозили на крыльцо. В любимом кресле сидела Сью. Старики пили сок. Брауну, наотрез отказывавшемуся, чтобы его поили, всегда наливали полстакана, так он не проливал напиток на себя. Иногда Джим-старший тайком от матери добавлял в апельсиновый сок немного водки, и всякий раз отец устало улыбался и поднимал палец вверх. Сыном можно было гордиться.

Однажды Браун увидел Рэнди Смита. Парень отрастил волосы, напялил знакомую по событиям двадцатилетней давности событиям футболку и гулял по периметру живой изгороди. Поймав взгляд соседа, Рэнди наклонился и скрылся из виду, а выпрямившись, поднял над головой секатор. «Бил лопатой, если вам интересно. И разводным ключом. И секатором. Женщин изнасиловал. Анально тоже. Причем после смерти. Кайфа в этом никакого, с живыми интереснее».

Тем же вечером Бетти принесла диск Queen.

— Называется Innuendo, но я бы назвала по последней песне. Она вся о нем, о том, что он любил и что мы все должны уважать, — сказала невестка

Старик уже знал, что Фредди умер. Время пришло. Браун бился и указывал то на дверь в свой кабинет, то на телефон, то в окно на дом Смитов, понимая, что бессилен. Чтобы успокоить старика, Бетти собрала всю семью в гостиной и поставила Innuendo.

— О е юю!

— Сразу последнюю?

Браун напрягся.

Empty spaces…

В дверь постучали. Не позвонили, а именно постучали. Старик с тревогой взглянул в окно. За стеклом должны было гореть фонари и сгущаться сумерки, но вместе этого стояла серая пыль, словно ветер поднял с земли время и раскидывал взад-вперед по годам и эпохам, и Браун вдруг ощутил, что находится в эпицентре чего-то страшного и великого.

…what are we living for?

— Я открою!

— Е! Е!

— Нет? Почему нет, папа?

Abandoned places…

Щелчок.

Глухой удар.

«Я, Джек Рэндалл Смит, сознаюсь».

Удар. Удар.

Женский визг.

…another mindless crime…

Пыль проникает в уши и глаза. Видят ли его остальные? Мазки красного в сером.

«Ебаные хиппи».

«Женщин изнасиловал».

Рэнди Смит наклоняется самому лицу. Зрачки расширены, радужка цвета пыли.

— But my smile still stays on, — шепчет Рэнди.

Удар.

…must go on.

Антрацитовая морось

Елена Станиславская

1.

В луже отражался дом, хотя на самом деле его не было. Соня потёрла лицо ладонями и сквозь зубы обругала Юрку с его самодельным абсентом. Вдохнув поглубже, она снова глянула под ноги. Дом из лужи никуда не исчез, а на улице не появился. Будто издеваясь, в одном из окон зажёгся свет. В этот миг Соня узнала, что «поджилки трясутся» и «сосёт под ложечкой» — не просто штампы из книг. И затряслись, и засосало.

— Это б-бред какой-то. — Голос вёл себя как пьяный водитель, остановленный патрулём: держался изо всех сил, изображал здравомыслие, но выдавал себя с потрохами. — Не может такого быть.

Мелкий, редкий дождь слегка размывал отражение, делая его ещё более зыбким. Соня осторожно — то ли боялась спугнуть мираж, то ли просто боялась — склонилась над лужей. Круглое лицо, обрамлённое кудряшками, наползло на горящее окно — и тотчас зажглось другое, прямо над макушкой. Соня ахнула и отпрянула. Ещё раз огляделась по сторонам: ну а вдруг как в басне — слона-то я и не приметил.

Должен стоять дом. Должен.

Не было дома. Не было.

Соня выдохнула и опять потёрла лицо. Оно оказалось холодным и влажным. От пота или от мороси — не разберёшь.

Два окна ассиметричными глазами пялились из лужи. Казалось, под ними сейчас прорежется трещина, расширится, приоткроется, и дом скажет, что ему нужно. Или плотоядно облизнётся.

Разозлившись на себя за глупые мысли, Соня вдарила каблуком по луже. Взметнулись брызги. В каждой капле крутилась частичка дома: где форточка, где уголок крыши. Несколько водяных крупиц осели на куртке. Остальные повисли гирляндой в воздухе, посопротивлялись гравитации секунду-другую, да и ухнули вниз. И Соня — вместе с ними. Лицом, грудью — прямо в лужу. В одежду словно впились крючки, и кто-то незримый, с той стороны, принялся наматывать леску. Соня почувствовала себя беспомощной рыбёшкой и затрепыхалась-затрепыхалась всем телом, меленько и жалко. Если бы она и вправду была рыбой, то выскочила бы сейчас из воды и заблестела чешуёй на солнце, но Соня, напротив, ушла на глубину и скрылась во тьме.

Наверное, объекты, смываемые в унитаз, могли бы ощущать нечто похожее. Со всех сторон обрушивается вода, тебя крутит, подбрасывает и неумолимо уносит куда-то, где тебе, как ты думаешь, совсем не место. А потом настаёт момент, почти желанный, когда ты больше ничего не чувствуешь.

Соня закашлялась. Из глотки хлынула жижа с привкусом гнили и ржавчины. Язык, по ощущениям распухший, заворочался во рту, собирая остатки пакости. Соня повернулась на бок и сплюнула. Приподнялась. Огляделась.

Она лежала на тёмном деревянном полу. Стены понизу были обшиты панелями, в тон к напольным доскам, а верхнюю часть покрывали сине-зелёные тканевые обои с золотыми кувшинками. С потолка свешивался светильник, не избавляющий от тьмы, а только загоняющий её в углы. В комнате совсем не было мебели. Слабо пахло мастикой.

Тело дрожало, с волос капала вода.

— О, милая! — В комнату ворвался женский голос. Грудной, с лёгким надрывом.

Соня обернулась. За спиной оказались две высокие двери. Одна была закрыта. В проёме второй стояла женщина. Платье в пол, бант на груди, вьющиеся волосы собраны в пучок, а вокруг него, как железная дорога под холмом, прокинута жемчужная нить. На лице — заботливое беспокойство.

— Кто вы? Где я? — прокаркала Соня.

Женщина вальяжно попылала навстречу — прямо портрет начала двадцатого века, вышедший из рамы. Глубоко посаженные глаза внимательно наблюдали за Соней, и тонкий заострённый нос, похожий на ручку с перьевым наконечником, тоже как будто наблюдал, готовый взять на заметку любое движение гостьи.

— Я хозяйка. А это мой дом.

* * *

Соня хотела встать, но поняла, что слишком слаба. С трудом подтянула одеревеневшие ноги и села по-турецки.

— По крайней мере, в данный момент всё обстоит именно так, — добавила женщина. — Ох, бедняжка, ты совсем вымокла. — Её губ коснулась не добрая и не злая, а какая-то жалостливо-ироничная улыбка. — Лулу! Мими!

Хозяйка щёлкнула пальцами, и в комнату ввалились две крупные барышни, одетые как дореволюционные сёстры милосердия: коричневые платья, кипенные чепчики, белые фартуки с карманами. Не хватало лишь красных крестов на груди и, собственно, милосердия на лицах. Брови насуплены, губы поджаты.

Лулу и Мими подхватили Соню с двух сторон и помогли встать. Их крепкая хватка и костюмы навели её на мысль о том, что она угодила в психбольницу. При чём не простую, а частную, элитарную. В принципе, её родители, скинувшись, могли преподнести ей такой подарочек. Вот только одно оставалось неясно: когда она успела тронуться умом?

Может, во всём виноваты эксперименты с полынью? Да. Точно. Неспроста же дождь, когда она вышла от приятеля-собутыльника Юрки, показался ей нереально чёрным, а огни светофоров — колдовскими и гипнотическими. И этот дом-отражение…

— Я в порядке, отстаньте!

Соня дёрнулась, вырываясь, и чуть снова не оказалась на полу. Колени дрожали и подгибались. Лулу и Мими не выпустили её, но немного ослабили тиски, и она повисла на них, точно мокрое белье на сушилке.

— Не бойся, милая, — вкрадчиво заговорила женщина. — Они лишь проводят тебя в комнату, где ты сможешь принять ванну, переодеться и отдохнуть. Пусть тебя не смущает их грозный и неотёсанный вид. Для иных, более высоких целей Лулу и Мими не сгодились, но из них вышли превосходные горничные и сиделки. А главное, я ничуть не сомневаюсь в их преданности.

Соня устало вздохнула, ничего не сказала и позволила горничным-сиделкам увести, почти унести себя прочь.

Длинный коридор. Двери-двери-двери с обеих сторон. Лестница наверх — ох, тяжело.

Короткий коридор. Двери с обеих сторон. Нет, только не на лестницу — слава богу.

Лулу и Мими заволоки Соню в одну из комнат. Усадили в кресло-качалку. Завозились, сопя по-бульдожьи: помогли снять одежду, укутали одеялом, достали стопку полотенец из шкафа. Одна из горничных зашла за ширму — оттуда донёсся звук льющейся воды. Должно быть, набиралась ванна. От движений качалки тянуло в сон. Веки отяжелели, тело обмякло. Сквозь дрёму Соня почувствовала, что её куда-то несут. А потом угодила в горячие, мокрые объятия, согревающие до самых косточек. Пар поднимался к лицу, над верхней губой скапливался пот. Лулу и Мими обтёрли Соню губкой, достали из ванной, завернули в полотенце и отнесли в постель. Одели во что-то длинное и мягкое. Подоткнули одеяло со всех сторон.

Соня ничему не противилась: пускай сиделки отрабатывают мамкины-папкины денежки. А когда силы восстановятся, Соня во всём разберётся. Позвонит родителям, потребует объяснений.

Ум понемногу прояснялся, хотя по-прежнему сильно хотелось спать. Соня мягко макнулась в темноту, как беличья кисточка в чёрную краску.

Кто-то погладил по голове.

— Я ждала тебя. Знала, что ты придёшь сегодня, — прошептала хозяйка.

«Откуда?» — Соня беззвучно шевельнула губами, но женщина расслышала и ответила:

— Антрацитовая морось, — тон был заговорщицким. — Когда с неба сыплется антрацитовая морось, проход открывается. Да ты спи, милая. Спи. Ни о чём не тревожься. Я тебя всему научу. — Женщина наклонилась близко-близко, обдала холодным дыханием с запахом вишни и поцеловала в губы.

Так девочки в порыве игривой нежности целуют свои отражения.

2.

К третьему месяцу Соня научилась сносно музицировать на фортепьяно, вышивать золотой нитью и золотистыми волосами, держать спину прямо, по назначению использовать разные столовые приборы, не обращать внимания на прислугу и расчленять тела.

Соня сама не заметила, как её жизнь превратилась в осознанное сновидение — в контролируемый кошмар. Она прекрасно понимала, что делает, когда орудовала пилой над очередной простолюдинкой. Поначалу Соня мысленно добавляла «несчастной простолюдинкой» или «бедной простолюдинкой», но вскоре перестала. Это было лицемерно: думать о человеке в подобном ключе, когда отхватываешь ему руку.

Соня осознала, что находится не в психбольнице, на второй день пребывания в доме. А первый прошёл, как в тумане. Соня температурила, металась по подушке и ей всё казалось, что она простудилась после того, как спьяну упала в лужу и уснула там, а сейчас всё хорошо, она дома, идёт на поправку, и мама носит ей тёплое питьё…

Лихорадка прошла так же быстро, как обрушилась. Соня вспомнила, что с мамой она не живёт вот уже полтора года, а следом пришло воспоминание про отражённый дом и бездонную лужу. Соня вкочила с кровати и, приподняв подол длинной ночной сорочки, подбежала к окну и отдёрнула штору.

Вместо неба наверху варился костный бульон — серо-жёлтый, пузырящийся и липкий. То и дело в нём куриными лапками всплывали толстые молнии. А под небесным супом качались на ветру сухие пучки вереска и вилась немощёная дорога, уходя за горизонт. Больше не было ничего.

Соню затошнило от недоброго предчувствия. Мир, который она знала, выглядел иначе, а главное — иначе ощущался. Тотчас она поняла, что ей тяжело дышать, будто воздух состоял из другой, непривычной смеси газов. Непослушными пальцами Соня ухватила задвижку, всю покрытую вензелями и узорами, и раскрыла окно. В лицо ударил запах слёз.

— О, милая, ты проснулась.

Соня резко повернулась на голос. Хозяйка прошла в комнату, опустила на столик поднос с графином — в нём хрустально блестела вода — распрямилась и приняла позу человека, готового слушать: голова чуть наклонена, брови слегка приподняты, руки свободно лежат на бёдрах.

— Это всё нереально, да? Я сплю или в коме? Лежу в больнице, вся в проводках… — Изо рта выскочил гаденький смешок.

— Если тебе комфортнее так думать, почему бы и нет.

Соня покачала головой. Нет, ей не комфортнее так думать. Ей вообще не комфортно думать о том, что с ней случилось.

— А что там? — Она неопределённо кивнула на окно.

— А. Там. — Хозяйка тонко улыбнулась и её лицо приняло благоговейное выражение. — Там мои плоть и кровь, сердце и мозг. Мой народ.

— Поэтично, — сухо отметила Соня.

— О, нет-нет, милая. К поэзии это не имеет никакого отношения.

— Так вы типа… — на язык медленно выкатилось слово, пыльное, из школьной программы, — помещица?

— Да, милая. Вроде того. За вересковой пустошью, которая зовётся верещатником, есть деревенька. Простолюдины приезжают раз в месяц, привозят пряжу, полотно, бумагу, много всего. И пищу, разумеется. — Она задумалась на мгновение и уточнила: — Разную пищу.

— Зачем я здесь? — прямо спросила Соня. — Зачем я вам?

— Антрацитовая морось привела тебя. — Хозяйка пожала плечами. — Так же, как меня когда-то. О, какие удивлённые глаза! Да, милая. Да. Когда я попала сюда, меня встретила старая хозяйка и обучила всему, что знала сама. Так уж устроен этот мир. Хозяйка всегда приходит с другой стороны.

— Это значит, что… — Вопрос показался Соне глупым, и она замолкла на полуслове.

— Да. Ты сменишь меня, когда придёт время. Ты будешь хозяйкой, милая.

Соня проглотила новость вместе с сухой слюной и попросила стакан воды.

Какое-то время она ещё надеялась, что очнётся в собственной кровати или на больничной койке, но надежда стремительно таяла, а жизнь продолжалась и требовала от Сони действий. Ей хотелось есть, пить, говорить, чем-то занимать время. И Соня приняла свою участь — позволила хозяйке обучать себя.

Начали с приятного — с моды. Как одеваться, какие носить причёски. Гардеробная хозяйки была огромна, как бальная зала, и Соня чувствовала себя маленькой девочкой, почти счастливой и почти безмозглой, дни напролёт примеряя наряды. Затем обучение приняло вид этаких курсов для благородных девиц: этикет, рукоделие, музыка. Тоже приятно, хоть и слегка утомительно.

Подбирая ожерелье под платье, или протягивая нить через полотно, или разучивая гамму, Соня не обманывала себя. Она чувствовала, что на этом обучение не закончено. Только начато. Какое-то главное, тайное знание ждало её впереди, и вскоре оно распростёрлось перед ней — обнажённым девичьим телом на столе для аутопсии.

В тот день из деревни прибыли телеги, гружёные мешками. Хозяйка велела Соне не показываться, и та послушалась, но через щель между шторами всё-таки подглядела. Уж больно интересно было посмотреть на новые лица. Лулу и Мими уже в печёнках сидели, а кухарки, прачки, истопники и прочие подсобники не попадались на глаза.

Одна из телег выделялась среди прочих. Не мешки в ней были, а девушки. Юные, свежие, одетые в чистые одёжки, они льнули друг к другу, как виноградины на кисти. Соня посчитала по головам: шестеро.

Когда простолюдины уехали, она выловила в коридоре Лулу (или Мими) и поинтересовалась:

— Хозяйка наняла новую прислугу?

Мими (или всё-таки Лулу) медведицей глянула из-под густых бровей, пожевала губами и ответила:

— Еду привезли. А про иное не знаю, милсударыня.

— А где хозяйка?

— Скоренько покличет вас, уж будьте уверены.

Тут горничная-сиделка не обманула. Хозяйка пришла, утомлённая и довольная, и повела Соню во флигель — там она ещё ни разу не бывала. Вышли наружу, пробежали, пригнувшись, под хлёстким ветром, да и нырнули под укромное каменное крыло маленькой постройки. В прихожей стояли шкаф, комод, пара кресел, между ними — ваза с сухими вётлами. Хозяйка сняла с крючка накидку, достала из ящика перчатки. Не для прогулок одежда, Соня сразу смекнула. Без лишних вопросов облачилась. Материал напоминал резину — тело под ним тотчас вспотело. Хозяйка взяла Соню за руку и повела, как маленькую, вниз по лестнице. Раз ступенька, два ступенька… Громко щёлкнула над ухом вертушка, включающая электричество. Ярко полыхнули лампы. Соня увидела полки, заставленные мисочками и скляночками: одни пустые, другие с какой-то тёмным бурдой. По стенам — стеллажи с инструментами, вроде как медицинскими, хотя, может, и строительными. В углу — прямоугольный стол из нержавейки. А на нём…

Соня едва успела согнуться — съеденный на завтрак омлет рванул наружу. Грязно-жёлтое месиво полетело на чистый бетонный пол, но этот натюрморт по-прежнему выглядел не столь мерзко, как тот, что располагался на столе. Соня туда глядеть больше не хотела, а вспомнилось — изо рта снова хлынуло.

Соня видела, что иной раз хозяйке за обедом приносят другое блюдо, нежели ей самой: почти сырой стейк или какую-то студенистую массу. Примечала, как хозяйка порой цедит из маленькой рюмочки что-то тягуче-бордовое. Обращала внимание на засохшие коричневатые капельки на теле хозяйки — то за ухом, то на запястье.

Но подумать не могла…

Тут она, конечно, себя обманула — думала, думала! — но сейчас не посмела признаться себе в этом.

— Наше дело должно продолжаться, — сказала хозяйка, похлопав Соню по спине. — Не ты первая, не ты последняя. Освоишься. Ты, наверно, думаешь, зачем всё это? Я тоже задавалась вопросами. Почему? Да разве можно? Но потом, знаешь, втянулась. Что-то есть в народной крови и плоти, что позволяет нам, хозяйкам, жить вечно. А вечная жизнь — сильный наркотик, с него хрен соскочишь. — Хозяйка тихонько ойкнула и прикрыла рот. — Прости, вокабулярий из прошлого. Иногда просачивается.

— Вечная жизнь? — Соня утёрла губы и глянула исподлобья: что-то тут не складывалось. — А что случилось с прошлой хозяйкой? Той, что была до вас?

Хозяйка только вздохнула.

3.

Как и полагается, они пришли ночью, с факелами и вилами. Впрочем, ружья и топоры у них тоже были.

Соню разбудили вопли и топот копыт. Простолюдины даже не пытались скрыть своё приближение. Соня сбросила одеяло, хотела подойти к окну, да вовремя одумалась. В следующий миг стекло лопнуло с оглушительным звоном, и навощённый паркет засыпало осколками. Большой круглый камень лежал среди них — на нём неумело, углём, была накалякана голова на пике, с выколотыми глазами и вываленным языком.

В комнату влетела хозяйка — белоснежная ночная сорочка и сеточка на волосах — а за ней ввалились медведицы Лулу и Мими, обряженные в какие-то рубища.

— Софи, слушай меня внимательно. Поначалу веди себя осмотрительно, — принялась спешно наставлять хозяйка. — Лет пятьдесят, не меньше. Постареешь немножко, но это ничего, запасов хватит, чтобы протянуть. Склянки в тайном погребе, Лулу с Мими знают, как его найти. А теперь слушай ещё внимательнее. Девок в услужение не требуй, снизь оброк. Устраивай народные гулянья. Езди сама в деревню, навещай сирых и убогих. Покажи, что ты такой же человек, как они. Покажи, какая ты хорошая. Пусть полюбят. — Хозяйка пылко сжала Сонины руки и обернулась к горничным. — Лулу, Мими! Вы своё дело знаете. — И снова Соне, вместе с поцелуем: — Прощай, милая!

У Сони пересохло в горле. На глаза нежданно-негаданно навернулись слёзы. Она растерянно смотрела, как на неё надвигаются Лулу и Мими.

Хозяйка уплыла из комнаты, в своём белом одеянии похожая на привидение или пакет под водой.

Вот и всё, вдруг подумала Соня, я заключила сделку с дьяволом и сейчас отплачу за это. Всё было ложью. Лулу и Мими скрутят меня, изувечат и каким-то образом выдадут за хозяйку. А толпа схавает. Толпа всегда хавает — хоть в этом мире, хоть в другом.

Лулу — к восьмому месяцу Соня научилась различать медведиц — запустила пятерню ей в волосы, сжала и впечатала лицо в деревянный, узорчатый столбик кровати.

…Голос доносился издалека. Катился тёплой волной, пенился и растворялся на мелководье. Соня прислушалась — это оказалось непросто. Шальная боль разгуливала внутри, жрала в три горла и отплясывала с каждой клеточкой тела, оттаптывая ей ноги. Не то что шевелиться, даже думать больно.

— Бедные, бедные наши девоньки! — Всё повторял кто-то.

Соня открыла один глаз. Второй не открывался.

— Мы-то исчо ничё, милсударь, — прогудела Мими.

Её лицо будто поросло медвежьей шерстью. Соня напрягла зрение. Не шерсть, запёкшаяся кровь.

— Мы-то крепкие. А вот милсударыня Софи, она ейная плымяница будет, ох настрадалась от кровопийцы. Вы токма гляньте, милсударь, живого места нетуть на бедняженьке.

— Родня кровопийцына, говоришь? — с подозрением спросил кто-то.

— Фа наф, пфофтолюфок, фафтупалафь, фа то и гофюшка хлефнула, — сказала Лулу.

Соня её не видела, но, судя по шамкающему голосу, у горничной не доставало зубов.

— Ейный дом-то енто теперича, — продолжила Мими. — Вы тута не крушите ничё, сиротка она, Софиюшка-то наша, заступница, матушка-батюшка померли у ей. Она не то, что кровопийца. Силами небесными клянусь, добрая душенька у ей. Хорошей хозяюшкой будет.

Мими и Лулу продолжали причитать и всячески обелять Соню, но она больше не слушала их. За спиной Мими в расколоченном окне желтело небо. Пробегали четырёхпалые молнии, и пар серых туч клубился так низко, что, казалось, мог заползти в комнату. Накрапывал дождь. Мелкий, редкий. Чёрный.

— Антрацитовая морось. — Прошептали губы, и движение отозвалось болью.

Если угольно-чёрный дождь привел её сюда, значит, он же выведет обратно. Нужно лишь доползти до окна, встать и перевалиться через раму. Падать невысоко, всего-то второй этаж. А там, как рухнешь на землю, надо отыскать лужицу. Хоть крохотную, с копытце. Заглянешь в неё — и дома…

Должны найтись силы. Должны.

Не было сил. Не было.

Соня почувствовала, что сознание уплывает, и закрыла глаз. Ну ничего. Нестрашно. Она дождётся следующего раза. Хоть через месяц, хоть через год — когда-нибудь антрацитовая морось снова посыплется с неба. Соня дождётся.

А пока побудет хозяйкой. Поиграет роль. При ней — никаких зверств. Что там говорила прошлая хозяйка? Гулянья, снизить оброк. Так и надо сделать. Она будет хорошей хозяйкой. Справедливой. Доброй.

Вот только очень хочется крови, аж жжётся изнутри. Ну ничего. Нестрашно. От одного глоточка ведь ничего не будет?

Демоны погоды

Андрей Ваон

О погоде Игорь думал чаще, чем о женщинах. Вот и сейчас, мозг сверлила одна мысль — будет сегодня рекордная жара или нет. Ещё чуть-чуть, и он свихнётся от своих метеорологических демонов.

— Тебе пора, — сказал он.

— Что так? — поинтересовалась она, вытягиваясь тонким телом на белых простынях.

Странный парень, но ночь ей удивительно понравилась.

— У меня вечером погодные дела, — ответил Игорь, вставая с кровати.

— Достал ты со своей погодой, — скривила губы она.

— Без погоды мне не жить.

И глядя, как она неспешно идёт в душ, потом лениво одевается, он объяснял: если сегодня температура в Москве не дотянет до рекорда семьдесят второго и станет второй за историю метеонаблюдений для этого дня, то он, Игорь, в девять вечера нырнёт туда, в знойное лето-72.

И там, в прошлом, он выпустит своих демонов наружу. И что…

— Я пошла. Пока, — сказала она.

— Пока. — Он закрыл дверь и пошёл к градуснику.

…что если он не выпустит демонов, то свихнётся.

* * *

Тело и мозг студента были вполне себе. Патлатый, на ногах клёши — модный. За день Игорь почти освоился в своём новом, пусть и временном, «я».

Переход случался всегда в мужские, нестарые и недетские организмы. И этот организм должен был быть москвичом по имени Игорь.

Он ел борщ. Но на кухне большой квартиры на Тишинке пахло не едой, а дымом. Столица, задыхаясь в торфяном смоге, третий месяц изнывала в жестоком пекле.

Игорь обвёл взглядом семейство студента: милая матушка накладывала второе; усатый отец в майке и трениках читал газету; братец, подросток охламон, пялился в окно. Из дальней комнаты доносилось тихое журчание телевизора — имелась у студента ещё и бабуля.

— Жара… — пробормотал Игорь.

— Говорят, до осени точно, — отреагировала матушка.

Не то.

— Ничего, в тридцать восьмом было похуже, — сказал отец, не отрываясь от «Правды».

Это верно про тридцать восьмой. Но опять не то.

— Ма, я пошёл, — сказал брат и побежал на улицу.

Чёрт, выругался про себя Игорь. Про ПОГОДУ! Про погоду, чёрт!

— В девять чтобы был дома, — крикнула матушка.

— Спасибо большое, очень вкусно, — сказал Игорь, вставая из-за стола.

Студент приехал из Алушты, он отдыхал в спортивном лагере. Студенту жить да песни петь. А вот Игорю…

Зазвонил телефон.

— Тебя небось, — пробурчал отец.

Точно, зазноба Ира. Сердце Игоря забилось поживее.

— И чего молчишь? — чудесный, звонкий голосок в трубке. — Приезжай. Мои на дачу укатили.

— Еду, — сказал он и положил трубку. Погода погодой, но тело-то и сердце местные, от студента.

В карманах пятак на метро, студбилет и мятый рубль.

— Я ушёл. Не ждите, — крикнул он из прихожей, надевая кеды.

Из кухни не ответили. А когда Игорь, поглядев в зеркало (остался доволен), взял ключи, из большой комнаты послышался бабушкин ворчливый голос:

— Проткнули чертяки небо своими ракетами. Конечно, погода с ума сошла.

Вмиг обессилев, он осел на тумбочку. По потолку в комнату потянулись вихлястые тени.

В комнате кто-то (бабушка?) поперхнулся, а потом что-то булькнуло и тяжело вздохнуло. Зашаркали по паркету тапочки. В мозгу Игоря замелькало нерадостное бабушкино будущее. Дождь — кости заломило — отвезли в больницу — снег. А потом случились жуткие морозы, и землю били ломами.

Видел мрачные картинки, а в комнате набиралась чёрная сила. Всегда так. Но в этот раз к будущему добавилось и прошлое. Вот: холод — война, жара — голод, засуха — брат умер. Демоническая сила удесятерилась.

Игорь сидел как прибитый на тумбочке и пялил глаза в приоткрытую дверь большой комнаты. Шуршание приближалось. В дверной щели мелькнул бабушкин байковый халат. Халат судорожно подрагивал.

Истерично зазвонил телефон.

Шевелиться нельзя.

* * *

На кухне упала тарелка, разлетелась вдребезги. Опять зашелестели тени. Игоря кольнуло заново, теперь родительское: слякоть — картофельные очистки на обед; солнечный март — госпиталь и бинты. Это прошлое. Будущее не отставало: отхватил на даче пилой палец — комариный был год, влажный и сырой; младший сын притащился пьяный вдрабадан — стояли туманы.

Телефон трезвонил.

— Возьмёт там кто-нибудь или нет? — крикнули из кухни. Не крикнули даже. Человеческим голосом это назвать было нельзя. Что-то такое просипело, проскрежетало. Приближаясь.

— Игорь! — проскрипело совсем рядом, и рука, вся состоящая из грязных и вонючих бинтов, без пальцев схватила трубку. За рукой вытянулся бесформенный мешок, с торчащими тут и там картофельными очистками, разящий ядрёной сивухой. Сверху была прилеплено что-то круглое, разевающее рот и им хлюпающее. С отцовыми усами и матушкиной завивкой.

В этот момент из комнаты потянуло мёрзлой землёй и гнилым сеном; дверь открылась и вышла бабушка. Точнее, то, что когда-то было бабушкой. Бесформенная, вялая, обмороженная, в глине культя из халата тоже потянулась к телефону.

Заклокотало, зашипело, всхлипнуло, и Игорь одним движением сорвав себя с тумбочки, выскочил за дверь.

* * *

На улице он долго водил по лицу ладонью, разводя чёрную грязь и отлепляя картофельные очистки. Он сидел на земле рядом с подъездом и тяжело дышал.

— Ты чего тут? — спросил торопящийся домой братец. И, не дождавшись ответа, зашёл в дом.

— Не ходи, — еле-еле проговорил Игорь, брат не услышал, но сил удерживать его не было никаких.

Таких демонов он ещё не видел. Если бы не телефон, лежать бы ему там, с разорванной на клочки душой. А они сцепились из-за трубки, хи-хи.

Почему в этот раз так?

Такая жара, только в тридцать восьмом была, вспомнил он слова отца. Точно. Вот прошлое из них и вывалилось.

Чего он там этой красавице перед переходом втирал?

* * *

«Дело в том, что у горожанина тяга к погоде; этого ещё Фазиль Искандер никак понять не мог: почему это все москвичи, как прогноз погоды, льнут к радиоприёмникам. А очень просто всё объясняется…", а ей было всё равно, она вытиралась полотенцем, совершенно Игоря не замечая. «Тут камень, бетон и асфальт — ГОРОД, а все из деревни вышли, кто раньше, кто позже. Ниточка к природе почти порвалась, а зов остался», — полотенце кинула на пол, прошла мимо, отодвинув острым плечиком, «А погода эта такая штука… Не только предсказание будущего, это ещё и прошлое. Всякие вехи в памяти обязательно у человека с погодой увязаны: что за жара стояла, какой дождь лил, кто чего отморозил и сколько было градусов», зыркнула вопросительно, но тут же продолжила одеваться, «Я ж не виноват, что чаще всего дурное в памяти застревает. Я и выпускаю… Только для них это ещё всё впереди. В будущем. Я их заранее очищаю. Это у меня наследственное — прапрадеда, говорят, колдуном звали. Московским колдуном Игорем. У нас все Игори по мужской линии…", — это уже после её «пока» он говорил. Сам себе.

* * *

Цепанули, значит, в этот раз демоны их прошлое. Да как мощно.

Выпускать остальных теперь совсем не хотелось. И как теперь до обратного перехода дожить?

— К Ирине, — вспомнил он местные, студента дела. К Ирине, в Измайлово.

За спиной, уже впотьмах неприятно скрипнула дверь. Игорь не повернулся, но краем глаза заметил знакомые треники.

Силы сразу откуда-то взялись, и он побежал, перебирая длинными ногами, в тёмную духоту. Где-то на задворках страха царапнула совесть. Он отмахнулся — «это ж не я, это они сами». Конечно, сами.

* * *

— Я окрошки напилила. — Встретила его радостная, светлая. — Где это ты так измазался?

— Картошку чистил. В земле вся была, — ответил Игорь.

Глядя на её приятное лицо и весёлые глаза, твердил про себя: «Только не про погоду, только не про погоду».

— Жарко-то как… — вздохнула Ирина.

Внутри ёкнуло, но она прошлась по краю и удержалась.

— Я умоюсь, — сказал он, заглянув на кухню, где стояла трёхлитровая запотевшая банка с квасом и нарубленная начинка в миске. — Только я уже это… поел.

— Даже и не думай, — помахала пальчиком и засмеялась. Так звонко, что и Игорь, ополаскивая лицо, улыбнулся. Но тут же улыбаться перестал, потому что Ирина добавила: — В такую погоду можно только окрошку есть.

Игорь, как услышал, вжался в стену, в ужасе глядя на льющуюся из крана воду.

Горло больно ободрало, будто вытянули хребет, с нанизанными на него тёмными пятнами Ириного будущего. Отмеченными погодными зарубками: вот осень золотая, лето бабье — она в печали (студентик?!) не замечает машину — перелом позвоночника. Вот весна капелью звенит, плюсовые устойчивые температуры днём — она всё на больничной койке, ничто не радует. Вот лето красное — Олимпийский мишка улетел куда-то, она роняет слёзы. Не такие, как у всех, а свои собственные, горькие, что праздника у неё нет, и никогда не будет.

На кухне после мгновений тишины завозились. Не обеденными звуками, нет. Костылём будто грохнули по линолеуму, ногтем по стеклу провели, скрипнули мелом по доске.

Второй акт не заставил себя ждать. Игоря продёрнуло морозом по ногам, он чуть не заорал. На кухне вздохнуло что-то с причмокиванием, будто огромная рыба глотнула воздуха вместо воды, задыхаясь; банка с квасом грохнулась на пол.

Игорь конопатил себя заклинанием не рыпаться.

Ира или та самая рыба, или что там ещё, оскребая стены, будто пьяный волочился домой, двинулось из кухни.

Из своего убежища в ванной он увидел очередное новенькое за этот переход. Твою ж мать, подумал он, что за чудеса с этой жарой. Знал бы, никуда не пошёл, остался бы с той девчонкой, переждал бы. Ага, ага, возражал себе Игорь, всё также не шевелясь, и пошёл бы прямиком в дурку, поедаемый погодными демонами изнутри.

Расковырял прошлое и этой юной совсем девчонки (тридцать восьмой? Да её родители сами детьми тогда были! — а ну и что, жара всех под одну гребёнку). Откуда-то, из чулана, с балкона, с антресолей повалилось старьё: ржавые санки — мелькнуло в голове Игоря что-то про искристый снег, классический «мороз и солнце», сбитое дыхание и шрам на губе. Какой-то глобус вывалился — тогда шёл мокрый снег, а листья ещё не облетели — на географии за хорошие знания одноклассники ей устроили бойкот, она ревела в три ручья. Кукла старая, драная, без глаза, мальчика из-за неё в песочнице толкнула, он головой треснулся, дурачком навсегда остался — ветер тогда дул очень сильный.

Мельчайшая обида, любая ерунда, ранившая детское сердце, её пальчики и коленки, всё фиксировалось погодными демонами Игоря и её собственными, вываливаясь жуткими метаморфозами уродливых теперь предметов. Глобус стучал по полу, и в этом стуке слышался похоронный чеканный шаг, ржавые санки скрежетали, с хрустом поедая полозьями ставший вдруг мягким паркет. На санках кукла с бешеным одним глазам и дьявольской улыбкой размахивала кнутом (поясок от бабушкиного халата?!), хрясь, хрясь по обоям. И само оно, бывшее вот только что Ириной, шкрябая крошащимся мелкими позвонками и олимпийскими колечками гипсом, волоча руки-костыли и ноги-ходули, с круглой, опухшей головой медведя, шатаясь, проползло мимо ванной.

Ждать. Чего? Монстру этому куда идти, он тут живёт. И Игоря легко пересидит.

И тут снизу от соседей — перегородки-то тонкие — раздался чих, да не один, а залпом, раз десять подряд. Жуткая процессия застыла, зачмокала, заскрипела. И когда уже он приготовился бежать, прыгать через всю эту ворочающуюся массу, всё стихло, а в дверях появилась прежняя Ирина.

— Игорь, ты чего тут застрял? — спросила и улыбнулась.

Он мотнул головой, осторожно выглянул в коридор. Улыбка, как улыбка. И он, воровато озираясь, пошёл за Ириной на кухню.

Ни глобуса, ни саней, ни рваной старой куклы с бесноватыми глазом. Банка с квасом запотевшая на месте. Нежели всё это какая-то случайная галлюцинация? А бабушка с родителями на Тишинке? Игорь криво усмехнулся и отогнал прочь, кажется, мелькнувший на антресолях кусок ржавого железа. Сморгнул, и нету.

А потом они ели окрошку, Ирина смеялась, оттаивал и Игорь, ловя себя на мысли, что хорошая семья будет. Вернее, могла бы быть. И снова на него накатило: это всё демоны, я-то тут причём. И вообще, привиделось всё — он отмахивался и пил квас.

— Я в душ, — сказала и ушла в ванную, проведя по его волосам ласковой рукой.

А Игорь, проводив её сомлевшим взглядом, складывая посуду, споткнулся обо что-то, торчащее из дверцы под раковиной. Приглядевшись, понял, что это душка глобуса, на которой лежала кукольная рука.

Шумела вода в ванной, по радио гундели новостями, Игорь, вздрагивая всем телом, не мог попасть в кеды в прихожей.

— Передаём прогноза погоды на завтра… — сказала диктор.

Не успел, обречённо подумал Игорь. Вода больше не лилась, на кухне брякнула, захлопнувшись, дверца, что-то металлическое упало сверху — сани, понял Игорь. Бросив шнурки, он ткнулся в дверь, но она не открывалась — одеревеневшие пальцы не могли раскусить замысловатый замок.

— Игорёк, ты куда? — услышал он за спиной. Откуда-то он знал — так разговаривают куклы. Злые, мерзкие куклы. Высоким, с пришепётыванием голоском.

Игорь замер.

В зеркале сбоку он увидел в неясном свете девочку с глобусом вместо головы, она тащила за верёвку санки, на которых сидела маленькая, карликовая Ирина со своей улыбкой. Со своим гипсом и многочисленными костылями. Улыбке не доставало зубов. А крохотному лицу глаз.

Пальцы, наконец, разгадали замок, и он выпал на лестничную площадку.

* * *

Ночью духота и жара никуда не делись. Всё также тянуло торфяной гарью.

Уселся на лавочке. Где переночевать, заботило его мало — сейчас дойдёт до парка, прикорнёт на скамейке. В такую жару не замёрзнешь. Больше его гложила мысль, почему в этот раз так заковыристо пошло? И почему его так тянет вернуть всё на свои места, возродить им же самим запоротые души.

Да-да, он знал, что обычно выпущенные демоны возвращались к нему же, покидая тех людей, которых он награждал в своих переходах. Таким образом он очищал их, освобождая от ужасов будущего, но обратно нагружая себя в своём настоящем всё более неподъёмной чернотой. До следующего перехода.

А теперь? Теперь то, что он вытащил из себя через погодные зарубы, сковырнуло все страхи их прошлого, а не только предстоящего, и этот ком рос, вываливая отовсюду застоявшуюся гниль, страх и застывшие в глотке крики. ТАК вокруг него ещё не бушевало.

И студент этот ещё… Всегда он чувствовал настроения и чаяния, чувства и ощущения хозяев тела. А как бы он ещё встраивался в действительность прошлого? Но сейчас тяга к родным и любимой студента была просто нестерпима. А может в этом корень всего? Игорь помотал головой — нет-нет, рекордная жара, она, она причиною. Накопилось.

* * *

Утром, с больной спиной, с треском в голове, помятый и грязный, он сел в метро и поехал в центр. Ехал ли он избавлять (как?!) свою (студента) семью или куда-то ещё, сказать не мог. Но на месте не сиделось. До возможного обратного перехода была ещё пара дней. И он чувствовал, знал даже почти наверняка, если он будет бездействовать, погодные демоны сожрут его без остатка.

Вагон был почти пуст. Толстячок напротив читал газету, поминутно отирая лысину платком. Игорь, блуждая в своих мыслях, шарил по толстячку и его «Труду» глазами. Тот, чувствуя взгляд, нервно ёрзал и шуршал бумагой.

«Погода ставит новые рекорды», — заметил Игорь крупный заголовок.

— Будь она неладна, эта погода. Осточертело! — Сосед рядом, оказывается, тоже читал чужую газету. И даже вслух.

Игорь скривился от острой боли. Начинается… По стенам вагона зашмыгали тени, замигали лампы.

А поезд только отъехал от платформы. «Следующая станция — „Курская“», — сказали из динамиков.

В вагоне ещё ехала древняя старушка в платочке, с корзинкой и палочкой. Игорь, подавив желание дёрнуться и упрыгать в дальний конец, спрятаться за старушку, одеревенел истуканом.

Напрасно он надеялся, что старушку не проймёт. И этого благообразного толстячка. Накрыло всех троих разом. А может, и не разом. Но быстро, один за другим всхлипнули, хрустнули и вонзили Игорю в мозг все свои беды и ужасы будущего и ухабистого, могильного, всего в горбылях прошлого.

Било больно, хотелось закрыть глаза. Чего делать было никак нельзя.

Дотерпеть, до «Курской» минуты две-три езды. Нельзя вскакивать, а тем более орать — пусть и очень хочется.

Старушка верховодила. Подволакивая вдруг ставшей гигантской ногу в армейском сапоге (Игорь увидел: в войну, когда оттаивал апрель, у её сына оторвало голень), вместо палки она размахивала коряжистым и кривым плугом (голод тридцатых при суховее и засухе), она, шамкая безгубым ртом, навалилась на хрипящего толстяка, невозможно раздавшегося вширь (в большое половодье утонул двоюродный брат, нашли уже раздувшееся тело), и вобрала его страхи в себя, приращивая шарообразное тело с нелепыми очками к своей корзинке. Толстяк вопил, хрипел и вертел жирными отростками.

Теперь сосед.

Игорь не шевелился, не косил глазами, но чувствовал колыхание воздуха: рядом трепыхалось что-то соразмерное бабке. Оно скрежетало, скрипело, лавка под Игорем ходила ходуном. Вытянулись голые кости с ошмётками подгорелой кожи. Бабка заверещала. Кольнуло и этим сухим мужиком — пожар в родной деревне, сгорел целый дом родственников. Ночь стояла тёмная, августовская, тихая, холодная и звёздная. Беда сухого оказалась равной вороху старухиных печалей и страхов, подкреплённых приращенным к корзинке толстяком. Сухой хрустел и всхрапывал, гулко стукался костями о металлические поручни; бабка вопила чёрным ртом, а в её глазах бесновался зелёный огонь. Она вцепилась в остатки волос на голом почти черепе сухого, потянула на себя. Он тыкал культёй в толстого, надавливая острыми обломками на огромный армейский сапог. Их клёкот, визг и гулкое стуканье перебивали шум поезда. Игоря они не замечали, но когда в этой грызне его коснулось что-то мягкое, очень ветхое и одновременно могучее, он дёрнулся в омерзении всем телом, и чудовища остановились.

Оторвали друг от друга жуткие конечности, повернули со скрипом головы.

Поезд выезжал на «Курскую». Игорь вскочил и кинулся к дальней двери.

Поскрёбывая двери, он рвался наружу, но поезд медленно катился по станции, будто и не собираясь тормозить. Сухой, упираясь в потолок кожистым, в жилах и сосудах черепом, криво взмахивая культями, шагал к Игорю, скаля закопчённую и кривую челюсть. Сзади с сухим свистом напирала бабка, отпихиваясь корзиной с толстым и сокрушая всё вокруг ржавым плугом.

Не успеть, подумал Игорь, зажмурился и вывалился в разомкнувшиеся двери.

— Пьяный, что ли? — услышал он.

Не замечая ушибленных колен, он перевернулся на спину, выставляя ноги и руки.

— Милицию может позвать?

Он открыл глаза. Вагон стоял с открытыми дверями, а рядом толпился народ.

— Нет-нет, задумался просто. Всё в порядке, товарищи, — забормотал Игорь.

Люди пожали плечами и зашли в вагон, он лишь пролепетал:

— Не надо…

Поезд тронулся, и он увидел в окне толстячка с «Трудом» и в очках, бритый затылок сухого и бабульку, скрючившуюся над корзинкой.

Игорь тряхнул кудрями, проводив взглядом уехавший в тоннель поезд. Не красные, зелёные почему-то огни удалились во тьму.

Сел на лавку, задумался. Надо подальше от людей. Такое в воздухе творится, каждый второй про погоду говорит, если не все подряд. А демонов прошлого в них… Эдак, вся Москва тут переродится. И, допустим, сбежит, а с этими что делать? И потом, перед студентом неудобно.

«Рекорд» — всплыло из прочитанного в чужой газете. Рекорд! — озарило Игоря.

Тут же рядом самое жаркое место Москвы. Метеостанция Балчуг.

Игорь про метеостанцию эту знал. Ведь о погоде он думал чаще, чем о женщинах.

Самые высокие температуры в столице фиксировались именно на Балчуге.

И если вечером, в девять, не дать зафиксировать очередной рекорд, вся эта демоническая вакханалия замкнётся немощью.

Так обычно и бывало: всегда слабо выходило, если после перехода погода стояла ровная, что называется, в норме. Игорь давно это заметил и всегда старался переходить в погоду поэкстремальнее.

И сегодня, двадцатого августа семьдесят второго года будет рекорд — точнее не бывает. Архивы он помнил. Ведь о погоде он…

Сейчас такой рекорд был не нужен. Поближе бы к норме. Без рекордов. Тогда и сила уйдёт.

Он пошёл наверх.

* * *

К вечеру он нагулялся, утомился, запылился и пропотел. Шугался людей, воду глушил из автомата, голодом мучился, но терпел, опасаясь заходить в магазины и чебуречные.

Он верил в избавление, поглядывал на часы, и, когда начало темнеть, весь извёлся в нетерпении. И тут он похолодел — КАК он это сделает? Хватить по башке лаборантку (целый день он ошивался в округе и видел тётушку, которая раз в три часа проверяла термометры из метеобудок) и записать в журнал не то что на самом деле?

Эх, сухого бы льда днём у какой-нибудь мороженицы отсыпать, да в будку подложить. Только поезд уже ушёл…

Он сгрыз пальцы и губы, но так ничего и не придумал. Стоял возле забора, глазел на белеющие в опустившейся темноте будки.

Донёсся бой курантов от совсем близкого Кремля. Значит, почти девять.

Появились прохожие, но прятаться было уже некогда. Он обречённо ждал, вцепившись в прутья забора, пока парочка не поравняется с ним.

— Ну, если погода позволит, — сказал один из них, безликий сейчас для Игоря. Крах всех надежд ослепил его, а демоны потянулись к прохожим.

Стрельнуло колючей очередью: черёмуховые холода — сдох любимый пёс; дождливый октябрь (а какой ещё он должен быть) — заболела и не выздоровела Ниночка.

Безнадёжное, стылое, мёртвое мелькало в Игоревом сознании. А перед ним стенало и рвало на себе одежду что-то четырёхпалое, курчавое и с собачьей мордой. На спине хлопал крышкой детский гробик.

— Ааа! — заорал в отчаянии Игорь и махнул через ограду. Пригибаясь, метнулся к ближайшему белому шкафчику. Залез по лесенке, открыл дверцу. Спина стала мокрой от пота.

Игорь о погоде обычно думал больше, чем о женщинах. Но сейчас у него из головы не выходила лаборантка, которая вот-вот выйдет снимать результаты. Что это будет за монстр и на кой ему журнал.

Бесноватая тварь колотилась о забор, Игорь ждал, что вот-вот вонзятся в спину ему клыки или что там у твари отросло. Ждал, но рук не опускал.

— Вот он… — прошептал, вытаскивая из зажимов «максимальный» термометр. Ртуть отмерила 34,8. Он постучал ногтем по градуснику, сбивая на компромиссные 31,1.

Тварь билась о забор, но внутрь не лезла — заповедный храм для вас тут, да?

Аккуратно вставив градусник назад. Кубарем свалился с лестницы.

— Гражданин! Вы что здесь… здесь нельзя! — услышал он.

Лаборантка, самая обычная, никакое не чудовище — да у вас тут иммунитет, что ли — он прыгнул за забор. Эти двое, конечно, шли теперь самые обычные.

Тётушка-метеоролог продолжала что-то кричать, но и работу свою не забывала. Игорь видел, как она влезла по лесенке, открыла дверцу и сделала запись в журнале.

Из открытых окон метеостанции вырывались звуки то ли телевизора, то ли радио. «Удивительная погода царит на Европейской части СССР», — донесся голос диктора.

Игорь поперхнулся. Во рту стало горько и сухо. Он закашлялся. Та самая пара обернулась к нему, что-то сказали друг другу и пошли дальше.

* * *

— Ешь, ешь, изголодался, — приговаривала матушка.

Она тоже сделала окрошку.

— Помылся бы сначала, — морщил нос брат.

А отец, выглядывая из-за газеты, хмыкал в усы.

Игорь полнился удовлетворением, будто сделал нужное и правильное. И в ответ он слышал почти осязаемую благодарность от этой вот семьи. От семьи студента.

После сбитого рекорда он вошёл в тёмную квартиру, валясь от усталости и готовый на всё, лишь бы дали поспать. Вслушиваясь в ночные шумы, страшась уловить бабушкино шарканье или шевеление отцовых усов. Но слышал лишь его мерный храп и бабулины постанывания и пришепётывания. Получилось?

Он упал на кровать и проспал почти сутки. Его не тревожили, пока он не проснулся от настойчивых звонков. Взял трубку. Ирина. Куда пропал да что случилось? И сквозь её тревогу Игорь слышал «спасибо».

Получилось.

И теперь он, грязный, но выспавшийся, хлебал окрошку, потому что голод затмевал всё остальное.

— А который час? — спросил он, наевшись и вспомнив про обратный переход.

Если и передаст рекордную эстафету семьдесят второй две тысячи десятому, то сегодня. Потому что потом в две тысячи десятом жара по всем прогнозам должна отступить, чего не скажешь про местные погоды.

— Без пяти девять, — ответил отец.

Игорь вскочил и заметался, напугав мать и насмешив брата.

— ГДЕ?! ГРАДУСНИК?! — кричал Игорь, не находя уличного термометра.

— Заболел? — ахнула матушка и попыталась приложить ладонь ко взмокшему лбу Игоря.

— Не было отродясь, — усмехнулся опять отец.

Игорь замер на мгновение и кинулся вон из квартиры.

Открыл сосед, огромный дядя Паша

— Здоров, Игорёк!

— Здрасте, дядь Паш! — выпалил Игорь. — У вас градусник есть? Мне узнать, сколько на улице.

— А то ж! — совсем не удивился бронебойный дядя Паша. — Заходь.

— Паш, погоду передают, — как раз крикнула из квартирных глубин на весь этаж жена дяди Паши, Татьяна.

Метнулись тени.

Дядя Паша захлопнул дверь, а из соседней квартиры, стукаясь о стены, вытащилось нечто о многих руках, головах, с усами и в бабушкином халате.

Дядя Паша хрустнул суставами, челюсть его отвалилась и оттуда стали падать червяки (холодная заря, лето, обильная роса — маленького Павлика взяли на рыбалку, клевало плохо, он развлекался с червями, порезался о рваный край консервной банки и чуть потом не помер от заражения крови).

Игорь попятился. Пугаться было поздно. Тихариться тоже. В дверь барабанило всё его жуткое семейство, а из комнаты волочилась жена дяди Паши, огромная, оплывшая медузой туша (жаркий Крым, вода холоднючая, но почему-то много медуз, которые маленькую Таню ужалили в руку).

— Ааа! — закричал Игорь и кинулся на кухню.

Есть. Обвалившиеся деления, красный спиртовой столбик. Из радиоточки «Маяк» заканчивал наигрывать позывные. Запищал сигнал точного времени. Пик.

Игорь сосредоточился на термометре. Пик.

Не отвлекаясь, Игорь почувствовал, как стало тесно на кухне. Не оборачиваться.

За спиной хлюпало, скребло, рыгало. И приближалось.

Пик. Двинулась табуретка.

Пик. Ноги коснулось мягкое, но сильное, сдавив до боли.

Пик. В затылок задышали. Повеяло безнадёжной жутью.

Пиииик.

* * *

— Вставай, опоздаешь. Комдив орать будет.

Игорь повернул голову. На подушке лежала она. Улыбалась.

Он осмотрелся. Улыбалась, но не шутила — на стуле в убогой какой-то комнатке висела гимнастёрка без погон, но с двумя прямоугольниками в петлицах.

И он понял. Дуболом. Дыра в башке, а не память. Ошибся днём. В этот день жара семьдесят второго чуть не дотянула до жары тридцать восьмого. Переход, да не туда.

Она, подставив под милую головку ладошку, смотрела на него ехидно. Но Игорь про женщин думал меньше, чем про погоду.

— Где тут градусник?

Она откинулась на подушку.

— Как ты надоел со своей погодой, — выдохнула презрительно.

По потолку и стенам от неё к Игорю потянулись вихлястые тени.

Время паразитов

Андрей Старцев

Еще задолго до начала всей этой круговерти я нисколько не сомневался в том, что доктор Бракау сошел с ума.

Судите сами: разве здоровый человек стал бы пытаться изобрести машину времени, да еще в дни тяжелейшего экономического упадка? Ушел бы с работы в институте? Бросил бы жену после двадцати лет брака?

— Фокус твоего восприятия, Денис, смещён, — говорил терпеливо ученый, когда я, на правах последнего и единственного друга, упрекал его. — Ты смотришь на частности, но совершенно не замечаешь картину в целом. Именно сейчас, в это суровое время, такое изобретение необходимо как никогда.

Доктор работал над машиной один, долго и методично. Чертежи хранил в строжайшем секрете. Из дому выходил редко. Много курил.