Бесплатный фрагмент - Избранные

Хадж 2112

Дмитрий Градинар

Счастье есть. Теперь я знаю точно. Недавно повезло заметить, что капрал-менеджер купил себе новые туфли. Заметить первому! И я тут же начал восторженно восхвалять это невероятное, замечательное, стильное, модное, удивительно подходящее и выгодно выделяющее своего обладателя из толпы приобретение. За десять лет в офисе я так и не понял, чем мы тут все занимаемся. Да и плевать. Нам говорили, что мы одна семья, одна команда, и что корпоративные интересы превыше желаний мелкой офисной личности. Но при этом я от корки до корки прочел святую книгу — Библию Офисного Клерка, и знал, что Альфа — есть корпоративная прибыль, а Омега — почитание старших менеджеров как отца своего, иначе — ждет нас плач и зубовный скрежет. И прочее от лукавого. Потому я вспоминал всякие заумные слова, я пел оды этим новым туфлям, я боготворил ступни, на которые они были обуты, я трижды повторил фразу о невероятной чуткости души и высоты эстетического вкуса, я был искренен, я готов был вертеться волчком у ног капрал-менеджера, лишь бы насладиться видом этой покупки.

Капрала хвали Кван Джи Ын. Именно это имечко красовалось на его бейдже. Он покупал себе новую обувь раз в году, сразу после ежегодного подтверждения списков сотрудников офиса, в которых сообщалось, кто разжалован в рядовые клерки, кто возвышен, кто вообще приближен к руководству корпорации, кого поощрили, кого наказали… Это был его личный ритуал. Я разрабатывал операцию долгих три года. Вначале — просто вникал, что да как. Затем, увидев очередную обнову у капрал-менеджера, увязал её с оглашением списков, и понял, что он делает покупку в тот же вечер, а на следующий день приходит в офис в новой обуви. Затем вместе со всеми прослушал в положенное время Ежегодное Оглашение, — это вместо праздника Нового года в корпорациях, — уже с самого утра, дрожа от возбуждения, я дожидался, когда же выпадет случай оказаться рядом и выслужиться. И миг настал.

Я округлил влюбленные глаза, как нас учили на курсах молодого клерка. Я сделал вид, что наткнулся взглядом на его брендовые туфли случайно. Я повторял — какая прелесть, Босс! Ох, извините, капрал… И горбил спину, показывая покорность любому наказанию за такую ошибку в чинопочитании. Потому что боссами называли тех, кто рангом не ниже колонель-менеджера. Капрал Кван Джи мог рассчитывать максимум на обращение «шеф», но я лепетал, ой, простите, простите меня! я говорил, что был уверен, — подобный вкус к восхитительным приобретениям доступен только боссам! Я чуть добавил дыхания, сделав голос сильнее, я повторил эту фразу трижды, чтобы меня было слышно даже в дальнем конце офиса. Я пресмыкался так, будто от этого зависело — сохранится ли за мной парковочное место для велосипеда, или придется добираться от станции монорельса до офиса пешком.

Кван Джи Ын был родом из такой страны, где, по его словам, знали толк в чинопочитании и уважении кормчих, и малых и великих. И моя лесть попала в цель. Он усмехнулся и пошел дальше. В конце смены я узнал, что меня наградили сном. И это была мечта всего офиса, потому что к обеду все начинали клевать носами, и горе тому, кто попался. Штраф — лучшее, что ожидало бедолагу. Офисное руководство в жаркие дни останавливало работу кондиционеров, чтобы добиться нужного эффекта, когда им требовалось сэкономить на зарплатах. А я получил малую индульгенцию. И теперь мог спать пятнадцать минут прямо на рабочем месте, когда побеждали сон и скука. Главное — выставить будильник перед тем, как уронить голову на руки. Иначе в реальность меня бы возвращал нейрохлыст спеца по охране труда, так называлась эта служба, и народ там был весьма бдящий. Отставные надзиратели и садисты с погашенными судимостями. Такие типы всегда в цене, корпорациям нужнее офисного планктона. Нашего надзирателя звали Джон Бом. Он служил когда-то на атомном подводной крейсере, участвовал в десяти конфликтах, его корабль получил двадцать пробоин, четырежды тонул, два раза его плющило на дне Марианской впадины, радиацией выжгло душу и сердце, и он очень хорошо справлялся со своей работой. А ещё гренландский кит откусил ему ноги, отчего надзиратель получил возможность перемещаться на скоростном гироскутере, приделанном вместо ступней. Стоит лишь на секунду отвлечься, заглянув в сообщение в соцсетях, а он уже за спиной, фотографирует левым глазом с вживленной матрицей твоё нарушение. Меж собой мы называли Бома капитаном Ахавом, по мотивам древней саги про белого кита и такого же сплющенного жизнью морячка, будь он неладен.

Но! Это была только часть моего плана. Самое главное я приберег к концу года. Ведь все наши успехи и неуспехи суммируются, вычисляются, умножаются на коэффициенты, сверяются с данными вакуумных индикаторов уровня счастья, понатыканных в офисе, чтобы общий уровень счастья не превышал уровня нашего начальства. Как и сказано в Евангелие от Рокфеллера. Почитай отца-основателя корпорации своей, и если что — вырви глаз. Но только не вздумай высовываться, ибо чревато. Заповеди у нас чтили. Мы повторяли их по утрам, когда приступали к работе, одновременно в наше сознание внедрялась любовь к ближнему высшему, а тому — любовь к следующему высшему, и так ступень за ступенью, как повелось давно, до самой вершины офисной и всякой прочей пищевой цепочки.

А к концу года я взял и добровольно отказался от маленького счастья, чтобы получить большое.

— Обмани ближнего, пока не пришел дальний и не обманул тебя самого, так? — прошептал мне зловеще на ухо Джим Бом, почувствовав, что я что-то затеваю.

— Кроткие наследуют землю, — ответил я, потупив глазки.

— Кроткие пусть фантазируют что хотят, всё достанется владельцам контрольного пакета мировых акций! А вот ты что-то задумал, и мне это не нравится, — всё так же шепотом сказал Джон Бом. Но отцепился. Потому что я был в своем праве. Карабкался вверх по стволу древа жизни, обильно политого жиром счастливчиков, лопающих трюфеля на завтрак и кровью тех, кто сорвался вниз, или был разжеван медленными неумолимыми челюстями извечной и повсеместной конкуренции.

Итак, моё большое счастье! Я поставил на кон самое ценное, что было у меня — право подремать пятнадцать минут в самый разгар обеденной жары, когда резиновый хот-дог проглочен, кофе выпит, перерыв окончен, а организм всё никак не хочет ринуться доказывать, что ты всё ещё нужен этому миру. Год пролетел быстро. И вот настало время очередного подтверждения списков. Прозвучал корпоративный гимн, мы встали и приложив руки к сердцам, пели его так, что звенели окна. А потом на меня свалилось счастье большое. По итогам месяца, из двух сотен клерков офиса пятерых разжаловали в подмастерья, — таскать кофе и пропускать ненужные бланки через шредеры, троих подняли до мастер-клерков, кого-то похоронили, уволив вчистую за какие-то грехи перед фирмой, а меня наградили льготной очередью на Счастливый Хадж. Меня и ещё одну счастливицу по имени Клара, работавшую в бухгалтерии. Поговаривали, что она спит попеременно то с одним, то с другим боссом, так что её награждение неудивительно. А вот мне пришлось расстаться ещё и с отпуском, — я так и не использовал причитающиеся две недели, пропустив вперед другого клерка. Итого — минус отпуск и минус индульгенция на сон. А минус на минус дают… Вуаля! Одним махом я набрал кучу корпоративных баллов! И пусть теперь меня станут ненавидеть до конца дней моих все остальные, кто рассчитывал на эту награду, то есть — весь офис, но я отправляюсь в Хадж! А это уже не шуточки. Это всё сразу! Это сон наяву! Кааб-Маркет, самый главный супермаркет планеты, ждал меня!

Ещё после хаджа меня ждали пожизненная скидка при посещении любых других торговых точек, партнерские программы в случае приобретении определенных товаров, и многое-многое-многое, полагающееся каждому, кто попадал в вожделенные чертоги.

Кааб — Маркет располагался на другом конце света, занимая целый остров, куда устремлялись очереди паломников. Это были настоящие людские реки. Медленные и полноводные. Иногда приходилось ждать неделями, чтобы попасть в Кааб-эМ, падать в обмороки от кислородного голодания, если ветер тащил к острову тучи смога с серого континента, где не осталось никакой растительности, только котлованы, карьеры, нефтяные вышки, газовые скважины и грузовые терминалы для отправки сырья на зеленые континенты. Не всем дано было окончить свой хадж, особенно если кто решил отправиться в путь слишком поздно, когда силы уже не те. Но это был хороший уход! Таких счастливчиков Святые Мерчандайзеры, — дай Боже ума не напутать, произнося высокий сан! — причисляли к великомученикам, и назначали семьям небольшой пансион, а также заносили имя во Всемирную Паутину Правды, плетущуюся наемными рекламщиками и всякими прочими акулами пера и лицемерия. От корпоративного Синода этим же семьям отправлялся контейнер с кошачьим кормом и традиционной упаковкой поминальных чипсов. Ибо кошек полагается иметь каждому, чтобы не загнулась гигантская индустрия по поддержанию должного уровня жизни этих чудных, приносящих прибыль многим корпорациям созданий, а поминать — традиция древняя, не нами придуманная, не нам и отменять. Чипсы, церковный кагор, визит пастора, визит менеджера по окончанию жизни и аудитора для сверки баланса ушедшего перед мировым банком… Но большинство всё же достигало цели. Теперь этот шанс появился и у меня.

И сердце ликовало и пело, пока турботакси, проваливаясь всё ниже и ниже, уносило меня в смог и вечную тень нижних уровней. Ну, это не проблема, тут все привыкли. Против смога — респираторы, против тени — вечное сияние рекламных пано, против одиночества — андроид-компаньон, вместе с которым при заключении брака можно получить от корпорации-изготовителя целую кучу халявных плюшек. Многие шли на фиктивный брак, лишь бы их заполучить. Дополнительные элементы питания, подходящие ко всем промышленным устройствам, набор всяких гаджетов, которые можно загнать на черном рынке, и весьма неплохо. Если, конечно, удастся скрыться от приставов, разыскивающих таких кибер-альфонсов.

Впрочем, я не о том думаю. На сборы мне положили один день. И потому пело сердце. Йе-хуу! Я отправляюсь в Хадж! Мне всего тридцать пять, а я уже! Потом к моему имени прибавится лишний слог, и я получу те самые пожизненные скидки, которые являются единственным овеществленным смыслом жизни. О, Великий Кааб-Эм! Я видел тебя во снах. Я вожделел! Я мечтал так сильно, что мечта сбылась!

Где-то далеко тренькнул звоночек, в квантовом компьютере мирового банка добавилась ещё одна единичка в списке тех, кому положен льготный кредит. Там, кстати, и процент совсем небольшой. Выплачу в течение тридцати лет. А если повезет, то и раньше. Ну и всякие плюшки. Скидка на то, скидки на это, пожизненная раздача нижнего белья из синтетики и противоаллергенных мазей, потому что почти у всех аллергия на синтетику. А купить натуральный хлопок — шутите, что ли?

Сборы были недолгими. Я слил остатки со всех корпоративных карт на Единую Карту Паломника, выданную мне в офисе, закинул на флешку копии всех документов и всех счетов, а то мало ли… Уеду, вернусь, а тут уже новый собственник, и все печати от нотариусов у него имеются, а соседям наплевать, кто там старый, кто новый жилец, они даже имени моего не знают, впрочем, как и я не знаю их имен. Хотя живу в своей щепке уже пять лет. До этого снимал комнатушку на окраине и перебивался социальными капсулами, два метра длина, чуть меньше метра диаметр, в простонародье — мавзолейками, в которых можно переночевать любому желающему, кто пока не имеет жилья. Пахло там не очень, особенно после всяких бомжей. Но то время уже прошло. И к чему вообще такое вспоминать? Когда впереди — только небо, только ветер, только радость и счастье!

Неожиданно пришел вызов. Ага, это Клара. Второй счастливчик, вернее, счастливица. Вот только вопрос она задала странный, — нет ли у меня желания обменять свою Карту Паломника на что-то получше. Что может быть лучше этого? Что может быть… А, чёрт! Я не стал набирать текст, а сразу обратился к ней напрямую.

— Клара? Здравствуй! А я…

— Я знаю, кто ты… Давай ближе к теме.

— А что давать? Ты первая спросила, про Карту и вообще…

— Ну, да. Если ты не в курсе, есть такой черный рынок, где эти штуки имеют ценность. За пропуск в Кааб-Маркет любой гангстер средней руки отвалит не моргнув глазом хоть сотню тысяч кредитов. Наличкой. Вполне можно начать новую жизнь.

— Сотню тысяч? Не врешь? — а сам подумал, — интересно, откуда она знает такое?

— Да какая разница, откуда я знаю…

Тьфу ты! Забыл выставить ментальный фильтр на исходящие мысли. Секундочку…

Прервав связь, закрываю глаза, представляю себе пылающие буквы и цифры личного кода, затем яблоко с коротким черенком, мысленно надкусываю его справа. Всё. Теперь собеседник слышит только те мои мысли, что адресованы ему, остальное закрыто блоком. Разве что спецслужбам всегда известно о чем кто думает. Но это к лучшему, это ради сохранения наших свобод, это чтобы мир стал безопасней.

— Клара, это же шанс… — начинаю я, но она перебивает.

— Никакой это не шанс, разводилово самое настоящее. Я бухгалтер, считать умею.

— Ну, я тоже не идиот, и при чем тут счёт? Это же… это же…

— Ага. Увидеть и умереть. Как будто нельзя и без Кааб-маркета подохнуть.

— Клара, мне не нравится разговор, я…

— Дело твоё. Я просто спросила.

— А вот не надо было меня об этом спрашивать. Теперь я обязан обратиться…

— Стоп! Я просто проверяла твою бдительность, такой вариант катит? И если бы ты согласился, то сдала бы тебя службе порядка, и получила вознаграждение. Но ты молодец. Не согласился. Сволочь. Да и что бы ты стал делать с грязными деньгами, которые ещё нужно уметь вывести из серой зоны, отстирать в какой-то прачечной вроде далекого оффшора, а после как-то положить на новый личный счет и не вызвать подозрений у мирового банка. Им твой погашенный кредит как кость в горле, так что…

— Ну, я бы не… Подожди-ка, подожди-ка! Ты бухгалтер… И у тебя бы всё это получилось?

— Если бы ты согласился? Даже не сомневайся! Хотя, у меня ведь и так получилось. По-крайней мере, получить Карту Паломника, и вообще само приглашение на Хадж.

— Не моё дело, конечно, извини, но говорят…

— Я знаю, что обо мне говорят. И всё это правда. Иначе так бы и загнулась в чертовом офисе со всякими балансами и черной бухгалтерией. А так… Слушай сюда, есть план. Он, правда, нуждается в корректировке, но без тебя я не справлюсь.

— Что за план?

— Неважно. Рейс через два часа, встречаемся у терминала…

Клара оказалась именно такой, какой я себе её и представлял. Никакая не красавица, синий чулок, офисная мышь, белая моль — с бесцветными тонкими бровями, тонкими губами, ну, разве что голубые глазки немного интриговали, вернее то, как она выпускала ими какие-то лучи, от которых мне внутри становилось неожиданно жарко. Андроиды-компаньоны так не умеют. А ещё они не умеют так улыбаться.

— Ну, привет. Как тебя там… — уголки её губ поползли кверху, а на щеках обнаружились изумительные ямочки.

— Паломники должны приветствовать друг друга словами благодарности за то, что оказались на одном пути… Желаю удачных обретений!

— Заткнись. Раз ты попал в Хадж, значит, не совсем уж такой придурок, как пытаешься из себя корчить. Что тебя так возбудило на эту поездку? Скидки?

— Пожизненные… — поняв, что Клара читает меня, как открытую книгу, я решил пооткровенничать в ответ, хотя это и являлось жутким нарушением положений Библии Офисного Клерка. И прав был Джон Бом. Обмани дальнего, пока ближний не пришел. Пришла. С ямочками…

Наверное, всё это отразилось в моих глазах, потому что она коротко хохотнула и хлопнула меня по плечу.

— Да расслабься ты! И слушай сюда… Значит, так…

И она посвятила меня в свой план, от которого, если честно, у меня по спине побежали мурашки.

— О! А ты уверена, что это сработает?

— Сработает, сработает! Я изучала корпоративные своды, там про это четко говорится. Всё, что произведено в Кааб-маркете, является собственностью Кааб-Маркета. И точка. Тут пасуют даже отцы-основатели нашей корпорации. Это у себя дома, в своем городе они хозяева, но пирамида потому и пирамида, что на их плечах стоит кто-то более могущественный, а там — выше — ещё и ещё! И вершина пирамиды — Кааб-маркет, иначе всё в этой жизни было бы по-другому. И каждый тянул одеяло на себя, а это — войны, шпионаж, всё такое, всё, что было когда-то раньше. Теперь этого нет. Система сложилась. Пирамида построена. Одни говорят — на века. Другие — что и это развалится когда-то, третьи — что до прилета нового астероида, который тут наведет свои порядки, но нас это не касается.

— А что же нас касается? И что должен делать я?

— Не, ну точно дурак. Вот же угораздило… А предложи такое менеджеру среднего звена, тот бы сдал меня в секунду, и вот как так жить?

— Но там же везде видеокамеры, там…

— Вот это и будет самым сложным. Камеры, очереди, на каждом углу стражи правопорядка, охрана, скауты, которые старушек через улицы переводят и машут корпоративными флажками, — юные почитатели заповедей Кааб-маркета, — они тоже не дремлют. Но как-то придется это сделать, милый, если хочешь, чтобы у нас всё получилось. Не знаю, как ты, а я точно не желаю возвращаться обратно. Уж лучше в Кааб-Маркете, там жизнь совсем другая. Да и больше всё равно никуда не деться. Это вершина, понимаешь? А вершина это та же пропасть, только сверху. Так что… Не переживай, всё у нас получится…

И мы поехали.

А дальше был восторг от вида облаков, которые лайнер облетал по большой дуге из-за грозового фронта, а потом мы всё же попали в грозовой фронт. И нас изрядно потрепало. Клара безмятежно спала, мне бы такие нервы, позавидовал я. Потом из облака проступила бронзовая голова Безымяного Клерка. Памятник брокерам, совершившим самоубийство после Великого Обвала, что произошел на биржах полвека назад. Много их тогда прыгало с мостов в реки, принимали яд, стрелялись, тонули в потоках смертельной страсти, установив запредельных уровень запретных ласк у андроидов-компаньонов. Таких было очень, очень много, и потому у памятника не было лица. Просто двухкилометровый бронзовый овал. И снова — облака-облака! Потом… Потом мы оказались в аэропорту самого знаменитого острова мира. И я видел, как казнили еретика. Прямо на взлетной полосе, на голову ему накинули бумажный колпак, привязали к высокому шесту, и тот шест прикрутили к грузовому аэробусу, отправляющемуся через южный полюс куда-то на другую сторону планеты.

— Говорил, что всё это несправедливо, и что люди рождаются равными… Психиатр дал заключение, что вроде не сумасшедший. А значит — еретик. Пусть охладит пыл. — Сказал оттирающий пот со лба уставший инквизитор.

— Надо же, какие глупости приходят некоторым в голову, — с неодобрением поцокала языком чопорная старушка в сиреневом капоте и широченной юбке с воланами понизу. — Раньше его бы сожгли. Чтобы другим неповадно было, а так… Полетает…

В хвост шестимоторному грузовику выстроились два аэрбуса поменьше. Почтовик, с изображением Меркурия и черный бомбардировщик, уходящий громить каких-то бедолаг-повстанцев, живущих среди песков и пальм. Они тоже несли дополнительный груз — ещё двоих пассажиров, прикрученных к шестам.

— Расплодилось еретиков на нашу голову! — злобно шипела старушка. В её руках мелькали спицы, но нитей не было, её пальцы просто протыкали воздух.

— Не всё так плохо! — хохотнул иквизитор. — Эти двое всего лишь воры. Вчера была облава. Взяли троих. Одному из троицы выдали индульгенцию, пришлось заменить на еретика…

— Там минус сто, там ветер такой, что с него живьем сдерет кожу, там льдинки в облаках, которые изотрут его как морковь на терке, он будет умирать медленно… — пыталась одернуть старушку девушка-африканс, в глазах которой стояли слёзы.

— Но-но-но! Ещё поплачь у меня, уволю! — пальцы — спицы превращались в острые пики, направленные на сиделку, — поедешь обратно в свою пустыню, пасти фламинго!

— Это от ветра… От ветра я… — испугалась девушка. И отвернулась, чтобы не видеть, как выруливает на взлётку самолет с бедолагой. А у кромки поля стояла толпа, смеялась и показывала на того пальцами.

— Ну, пошли, что ли, — одернула меня Клара, покосившись на старушку, — а то у меня сейчас тоже… от ветра…

— Свобода! Равенство! Братство! — выкрикивал еретик, пользуясь тем, что ему не заткнули рот кляпом, в надежде услышать просьбу о пощаде. Тогда бы самолет прекратил взлет, и его просто-напросто отправили бы в шахты, пожизненно. Чтобы не смущал умы и не отвлекал людей от важных дел. Но он не стал просить пощады. Он повторял и повторял все эти глупости, о которых черным по белому в Библии Офисных Клерков, что это именно глупости. И что каждый рожден в той семье, в которой рожден, и оставь надежду всяк попавший в офис. Тебе её подарят. Но позже. Если заслужишь.

— Возлюби! Прости! Не ведают… — дальше всё тонуло в гуле турбин.

И мы шли, устремляясь в потоке, который становился всё плотнее и плотнее. Скоро от запаха разогретых потных тел стало не продохнуть. Но это часть обряда. Важная часть. Только так можно ощутить единство с себе подобными и верность такого пути. Изредка в толпе сновали те самые скауты, разнося бутылки с водой и влажные салфетки. Над головами реяли вертолеты, ощупывая детекторами головы бредущих, — нет ли у кого какой мысли, направленной против правоверных уважаемых потребителей, стремящихся воздать должное самой сути цивилизации? Ведь были случаи, давно правда, когда кто-то пытался взорвать если не сам Кааб-Маркет, то хотя бы часть толпы, распространяя посмертные видеозаписи о том, что это попытка вернуть людей на их истинный путь… В общем, ересь была всегда и всюду, но с ней боролись, и весьма успешно. Теперь все чувствовали себя в безопасности. Это было восхитительно!

Так прошло двое суток пути, во время которых Клара вцепилась мне в руку, не отпуская ни на шаг. Потому что я стал её единственной надеждой, согласившись на безумный, но не лишенный для меня привлекательности план по изменению жизни к лучшему. Сон — вповалку, прямо на гудроне Святой Дороги. Еды никакой, чтобы приготовить себя к таинству Причастия. Это называлось паломническим постом. Ну, а затем…

— Святая Пипперони! — выкрикивает прелат в белоснежном одеянии, на челе его — бейсболка с логотипом величайшей торговой марки, и вкладывает мне в рот кусочек восхитительной, обалденной, ещё горячей пиццы с кусочками острого салями.

Я глотаю её, целуя руку подающего. Бог ты мой, я давно не ел от твоего такого дивного тела! Отныне я могу получать раз в неделю большую пиццу Пипперони на толстом корже. И сбудется детская мечта кормить голубей в парке. Рядом стоит девчушка — помощница священнослужителя, и тараторит заученный речитатив: «Пицца салями. Приготовлена из твердых калабрийских сортов колбасы шопрессато, заправлена томатным кетчупом корпорации Хейнц, маслинами, зеленью, ароматизаторами, идентичными натуральным…»

Мне повезло. Кто-то ограничивается глотком Святой Фанты. Кому-то, например, Кларе, доводится вкусить от тела Святого Мак-Бургера с листьями салата, сыром пармезан и солеными огурчиками. Какое счастье, что так много есть святости в этом мире! И святость — не просто людские лики! Сказано — не сотвори кумира по образу! Но по делам ведь судить нас будут. И дела одних уже прошли этот суд, и теперь являются нам как великое благо. И мы распахиваем рты и ждем это милости. Святой. Святая. Святое. Тут все рода, и женские и мужские и средние, есть даже пиццо-трансгендер. Кофе, который он, и кофе, которое оно, а к ним, конечно же, кофе, которая она. Вот что такое свобода, а не глупые лозунги того еретика, что звучат до сих пор у меня в ушах. Вот только звучат всё тише и тише.

— Святая Пиперонни! — прелат нетерпеливо машет у меня перед носом свободной рукой, чтобы я скорее проваливал, потому что уже ждет другой распахнутый рот. И я вступаю на эскалатор, поднимающий посетителей в нужную зону. Для таких как я и Клара это самая простая, синяя зона. Хотя, есть ещё серая — для тех, кто вовсе на самом дне и живет на пособия. А вот для корпоративных офицеров, — зона зеленая. А дальше идут — золотая, платиновая, бриллиантовая. Мир устроен так, чтобы в нем соблюдался порядок. Это правильно.

А потом мы попадаем внутрь святая святых всей нашей цивилизации, — под величественные своды Кааб-Маркета, что высится над островом как гора в тысячу этажей, покрывая площадь, равную тысяче футбольных полей. И кругом всё счастье и вся радость этого мира! Полки завалены товарами. Одеждой. Мебелью. Музыкальными инструментами. Техникой. Электронными гаджетами. Всем, что может произвести человечество. Есть, правда, кое-что, что пока не дается корпорациям. Хотя работы идут, и очень большие. Пока не умеют делать людей. Ну, то есть, настоящих, не андроидов… И вот в этом и заключался весь нехитрый план Клары.

— Давай! — улыбается она, вкладывая мне в рот, почти как тот пастор-служитель храма Святого Пипперони, какую-то пилюлю. — Активатор желания. Сейчас мои феромоны покажутся тебе самыми лучшими на свете! — и мы втискиваемся в нагромождение каких-то зимних шуб, и прочих мягких пуховых вещей, а после валимся на пол.

— А что такое феромоны? — спрашиваю я удивленно, замечая, как красиво светятся глаза Клары в неоновом свете торгового зала.

— Сейчас узнаешь! — она тоже разжевала таблетку, и теперь её глаза пылают каким-то диким первобытным огнем, а руки начинают срывать с меня одежду и царапать спину, вот только мне почему-то не больно. Мне приятно, мне…

И я рычу и набрасываюсь на Клару как дикий вепрь, задыхаясь от возбуждения. Да, никто никогда не занимался любовью во время королевского приема во дворце какого-нибудь монарха. Никому не придет в голову проделать такое за стенами Кремля Московии, мало кто решится в древнем храме Рима, под росписью Микеланджело, в овальном зале на экскурсии по Белому дому. А тут, в святая святых всей цивилизации и подавно…

Но мы это сделали! Мы едва смогли оторваться друг от друга. Мы задыхались, нам не хватало воздуха всей атмосферы. Клара дрожала, лицо её стало красным. Я накинул ей на плечи какую-то одежду, но она сбросила, посмотрела на меня призывно, и проворковала. Хочу ещё!

Да, живая женщина это не андроид… И я снова терпел эту сладкую боль от её ноготков, скребущих по моей спине, снова тонул в её голубом взгляде. Снова проваливался в колодец со сладкой водой оргазма.

Потом, чтобы не вызвать подозрений, мы ходили весь день по Кааб-Маркету, делая мелкие покупки. А когда настало время, Клара сделала вид, что ей стало плохо. И я вызвал медика. И тот засвидетельствовал, что только что на территории Высшего Храма была зачата новая жизнь, а то, что произведено на территории Храма, то и его. И ныне и присно и во веки веков. Богу богово, а кесарю и прочим — всё остальное.

И вовремя была принята поправка, равняющая эмбрионов в правах с человеком, о чем и говорила мне Клара ещё перед поездкой.

— Мальчик. Срок — пять часов, — констатировал медицинский анализатор. И местный корпоративный юрист составил документ, что так и так, вот он, новый поданный Кааб-Маркета. Мы же одна семья, учат нас корпоративные юристы. И в этой семье сегодня случилось прибавление.

А там потянулась цепочка — мать, биологический отец, который вполне согласен оформить отношения в случае согласия и матери и ребенка, когда тот будет в состоянии сделать выбор пола и родителей. Чудны дела твои, Господи! И неизвестны замыслы и пути Твои. Но мы ищем. Мы всегда ищем. Рыба — где глубже. Человек — где лучше.

— Святая Пипперони! — говорю я каждому, кто вступает на путь обретения счастья в Кааб-Маркете. Я стал священником. Тут и скидочная карта клиента хороша, и вообще…

— Свобода? Равенство? Братство? Даю тебе пять минут. Потом ты знаешь, что произойдет! — у моей Клары иногда прорезается весьма противный голосок. Она стала инквизитором. Там вообще полный фарш и тип-топ по социалке, плюс — место переходит по наследству…

— Благослови эту еду, что готовит нам корпорация «Ужин на всю семью» — читаю я вечернюю молитву.

И рядом сидит новый человек, и болтает пока под столом ногами, не доставая до пола. Ничего. Достанет. И пол, и нас, и кого угодно. А потом ему предстоит долгая жизнь в этом чудесном мире.

Жизнь, полная счастья.

Город трамваев

Влад Костромин

— Почему я?

— Потому, — он медленно выдохнул сигаретный дым и струя словно зависла над зеленой настольной лампой, — что тебя никто при всем желании с нами не свяжет.

— А если свяжут?

— Если свяжут, то сядешь на двадцадку: за нарушение гостайны. И будь уверен, двадцадку ты не протянешь.

— Не сомневаюсь, — я позволил себе криво усмехнуться.

— И это при том условии, что сумеешь выбраться оттуда.

— А зачем вам это?

— Что?

— Город этот вам зачем?

— Ты что, — он даже затушил недокуренную сигарету от огорчения моей тупостью, — совсем не понимаешь? На нашей территории,

— Вашей? — поддел я.

— На территории нашей страны, — не моргнув глазом поправился он, — расположен город, целый город, куда мы не можем попасть! Ты себе это представляешь?

— Нет…

— Ведь там может твориться все, что угодно.

— Ясное дело, — я снова посмотрел на экран, пытаясь понять, что за всем этим стоит.

— Короче, это максимум того, что удалось выяснить по результатам спутникового наблюдения, — экран погас.

— Неужели больше ничем нельзя подобраться?

— Пробовали дроны — просто исчезают. Пара пролетов самолетов… Потом руководство, — посмотрел на потолок, — запретило. Ни к чему портить статистику авиакатастроф в стране.

— А если просто приехать? Газовщики, телефонисты, коммивояжеры. Да просто родственников проведать?

— Нет там ни у кого родственников. Мы вообще не знаем, кто там живет. Вот такие дела…

— Те блестящие квадраты на фото?

— Эксперты считают, что это рельсы: узкоколейка, метро или трамвай.

— Пересекающиеся под прямым углом?

— Эксперты так считают.

— Как я туда попаду? — я не стал развивать тему.

— Они тебя уже пригласили…

— Что?! — удивился я.

— Почту электронную давно проверял?

— Утром…

— Приглашение на симпозиум видел?

— Смотрите мою почту?

— Работа такая.

— Уверены, что это от них?

— Сто процентов. Если хочешь, могу дать почитать заключение наших технарей. Там черт ногу сломит, но ясно, что отправлено из города…

— И что мне там делать?

— Езжай, — протянул пухлый конверт. — Тут деньги и билеты. На работе ты со вчерашнего дня в отпуске.

— Это все?

— А что еще? Духового оркестра и девочек с чепчиками ждешь?

— Никаких визитов к «мистеру Q», никакой спецтехники?

— Ни-ка-кой, — отчеканил он. — Ты не Джеймс Бонд и лицензии на убийство у тебя нет. Твоя цель установить контакт и вернуться. Понял?

— Понял, — я без особого энтузиазма сгреб конверт и встал. — До свидания, — пошел к двери.

— Удачи, — донеслось вслед.

* * *

Я думал, что у нас в городе бедно живут, но сидя в подпрыгивающем на выбоинах в асфальте старом «Икарусе» и глядя в окно, убедился, что у нас еще вполне терпимо. Немилосердно воняющий выхлопными газами и при этом насквозь продуваемый сквозняками «Икарус» дотащил меня до города. Взял в кассе автовокзала билет, походил по посадочным площадкам, уворачиваясь от пестро одетых нахальных чумазых цыганят, бесконечно тянущих: Сами мы не местные, поможите, кто чем может. Мое направление обнаружилось в числе прочих на табличке пятой площадки. До автобуса еще четыре часа.

Походил по привокзальным окрестностям, усыпанным битым бутылочным стеклом, зашел в магазин. Прилавки, закрытые металлическими решетками, неряшливо сваренными из арматуры, впечатляли. Заинтересовавшись, купил на пробу триста грамм копченых цыплячьих желудков и пару бутылок чувашского пива: темного и светлого. Казылык посмотрел, но брать не стал — наверняка есть дешевле. Судя по адресу на упаковке, тут где-то есть завод. На обратном пути, если все будет нормально, доеду до завода. Наверняка при нем есть фирменный магазин с более приемлемыми ценами.

Выйдя из магазина, пошел в чахлый скверик. На входе сидел в знаменитом «русском приседе» хрестоматийный гопник: в туфлях, кепке, с барсеткой и семечками. Надо же, я думал такие персонажи давно вымерли, а тут вон как. Заповедник какой-то. Пока искал подходящую лавочку, подошел местный ханыга и попросил закурить.

— Не курю, — обошел его и пошел дальше.

Только сел на скамейку, он подвалил снова и с той же точно интонацией попросил закурить.

— За пять минут я курить не начал.

Он посмотрел на меня незамутненным взором и пошел дальше. Интересно, чем он так обдолбился? Спиртным явно не пахнет.

Желудочки оказались жесткими, но вкусными, а пиво вполне терпимым. Поставив опустевшие бутылки под лавочку, достал электронную книжку и погрузился в чтение, время от времени косясь на часы.

К посадке подошла старенькая «газель», которую пассажиры забили под завязку. Один вообще тащил двухметровую сумку со сложенной байдаркой. Постепенно пассажиры сходили в поселках и деревеньках, истаивая словно снег. В «газели» остались двое: я и мальчик.

— Меня Коля зовут, — непосредственно сказал он, протягивая руку.

— Дима, — пожал ладонь мальчика.

Маршрутка чихнула и остановилась. Водитель вылез из кабины, открыл капот. Минут через пять залез в салон и посмотрел на нас.

— Извините, дальше не поедем. Поломался я.

— И что нам делать? — не понял я.

— Хотите, ждите попутки, — он достал мобильник. — Я эвакуатор буду вызывать, — посмотрел на экран мобильника. — Черт, тут сеть не ловит. Придется назад топать, на горку, — с ожиданием посмотрел на нас. — Что решили?

— Я дальше пойду, — сказал Коля. — Мне недалеко уже осталось.

— Вы? — водитель перевел взгляд на меня.

— Я тоже пройдусь.

Мы выбрались из «газели» и зашагали по дороге.

— Ты тут живешь?

— Еще километров шесть и будет моя деревня. А вам куда?

— Да я проездом…

Мы все шли и шли. Когда пересекали заброшенный железнодорожный переезд, Коля споткнулся и я едва успел подхватить его.

— Ты как?

— Кажется, ногу подвернул, — виновато сказал он.

Опираясь на мою руку, подошел к остаткам остановки на дорожной развилке.

— Моя деревня налево. Вот тут раньше автобусы ходили, — сказал Коля, — маршрутки, — уселся на пощербленную деревянную лавку. — Передохнем?

— Немного, — я снял сумку с плеча и поставил на лавку рядом с мальчиком. — Я сейчас, — зашел за символическую, изъеденную ржавчиной, стену.

Желание помочиться прошло после того, как я увидел содержимое выцветших полиэтиленовых пакетов, рядком стоящих за остановкой. Появилось желание согнуться и освободить организм от внезапно поднявшегося к горлу содержимого желудка. В пакетах были неровно отрубленные руки: кисти, кисти с кусками предплечий, кисти с целыми предплечьями. На некоторых руках остались часы… Я в очередной раз пожалел, что ввязался в авантюру.

— Знаете… — мальчик испуганно оглянулся, — тут город есть… только… только…

— Так что там с городом? — я выбрался из-за остановки.

— Вон та дорога к нему, — указал вправо. — Но я бы не ходил… Туда никто не ходит…

— Ты посиди тут, сумку мою посторожи, а я схожу — помощь приведу.

Не слушая возражений Коли, оставив свою старенькую спортивную сумку, пошел по дороге. По правде сказать, в ней не было ничего ценного, да и сама сумка давно отслужила свой век. Так что если Коля свалит с ней вместе, я не особо буду переживать. Сейчас мои мысли занимал таинственный город.

Он вынырнул из-за деревьев внезапно, словно прыгнул навстречу. Я никогда не был в Европе, но именно так представлял старую Прагу или города Австрии. Словно зачарованный, вошел в город и остановился посреди улицы. Все, как показывали на экране в незаметном кабинете, пропахшем холодным сигаретным дымом. Широкая улица, не заасфальтированная, а мощеная булыжниками. Длинные ленты рельсов, будто расплющенные в бесконечность наковальни. И дома: двух и трехэтажные, из красного и желтого кирпича.

— Нравится наша архитектура?

Я оглянулся. Старичок в пальто, с тростью в левой руке и с зонтиком подмышкой, дружелюбно смотрел на меня.

— Красиво.

— Эх, молодой человек, разве ваше поколение в состоянии вербально оценить красоту? — лицо старичка изобразило искреннее сожаление. — Описать ее во всех красках и оттенках?

— Мне сорок лет, я не так уж молод.

— Полноте, — отмахнулся, как от чего-то несущественного, — вы еще ребенок, по сравнению со мной. Как немец.

— А что немцы?

— Немцы? — снова отмахнулся, будто от навязчивой бабочки-лимонницы. — Немцы пьют шнапс, а не чай.

— И?..

— И я их за это не осуждаю. Цукаты дело такое.

— А при чем здесь цукаты?

— Разве вас сейчас это интересует? Давайте присядем, — деликатно, но крепко ухватил меня за локоток и подвел к гнутокованной скамейке с сидением из шлифованных деревянных брусков.

— Что за дерево? — я невольно залюбовался игрой солнечных бликов в вязи зеленовато-жёлто-золотистых с коричнево-чёрными прожилками древесных волокон.

— Бокоте, оно же мексиканское розовое дерево, розовое дерево Майя, бекоте, сирикоте, салмвуд.

— И не размокает от дождя?

— Нет, оно пропитано льняным маслом.

— А не пачкается?

— Нет, присаживайтесь, — усадил меня и осторожно примостился рядом. — Сейчас вас должны волновать не цукаты и не немцы, не скамейки и не дожди, а вопрос, где вы очутились.

— А где я? — легко подхватил я.

— Stadt Straßenbahnen, что в вольном переводе с немецкого означает Город трамваев.

— Почему с немецкого?

— А вы оригинал? — старичок прищурился, став похожим на рассерженного кота, — обычно новички спрашивают, почему трамваев.

Я молчал, глядя на собеседника. Вопрос он слышал, к чему мне повторяться?

— Хорошо, отвечу на ваш вопрос. С немецкого потому, что мне не нравятся немцы. А трамваев потому, что наша жизнь подчиняется строгому расписанию движения трамваев, их чарующему ритму. Если бы я был поэтом, то сказал бы, что наши сердца пульсируют в такт бегущим по рельсам трамваям.

— А вы поэт…

— Скажете тоже, — вроде как смутился. — Теперь пару слов о вас. Что вас сюда привело?

— Маршрутка поломалась, пришлось пойти пешком.

— Я в глобальном, так сказать, смысле.

— Случайно зашел…

— Понимаете ли… — замялся, с ожиданием глядя на меня.

— Дмитрий.

— А по батюшке?

— Можно просто Дмитрий.

— Понимаете ли, Дмитрий, в наш город нельзя попасть просто так.

— Почтовый ящик? Они еще существуют?

— Вы еще помните про почтовые ящики?

— Мне почти сорок лет, так что помню.

— Чудесно, продолжайте.

— Я ехал на симпозиум.

— Кого?

— Теологов, но на самом деле там должны быть представители общей и социальной философии, истории философии, социологии, антропологии, психологии, этнологии, археологии и других наук.

— И какую же из этих наук представляете вы? — глаза горели любопытством, словно у ребенка, впервые поджигающего коврик у соседской двери.

— Понимаете ли, — невольно скопировав его манеру, смутился я, — никакую из них.

— А что вам тогда там делать?

— Я написал статью… Про ритуальную магию у кошек… и вот, получил приглашение.

— Как интересно.

Из проулка вышла девочка в пестреньком летнем платьице и панаме, с отглаженным пионерским галстуком на груди и авоськой в руке. В авоське сиротливо жалась бутылка зеленого стекла.

— Вот и наша Аннушка, — расцвел старик и, вскочив со скамейки, будто молодой козлик, церемонно поклонился проходящей девочке.

Я вежливо кивнул. Девочка, не обратив на нас ровно никакого внимания, строевым шагом пересекла трамвайные рельсы. Обернулась и, словно только сейчас заметив, мило и смущенно улыбнулась нам. Отвернулась и деловито скрылась в проулке.

Будто по команде улица заполнилась спешащими по своим делам, но не забывающими вежливо раскланяться с моим собеседником, людьми.

— И что это значит?

— Ну же, — поощряюще посмотрел мне в глаза, слегка улыбнувшись, — человек, нашедший признаки карго-культа, получающего дальнейшее развитие в примитивную симпатическую магию, у кошек. Смелее!

«Аннушка!» — будто укол в мозг. — «А в авоське у нее получается масло?!»

— Аннушка как у Булгакова? — несмело спросил я.

— Совершенно верно, — старичок тихо поаплодировал. — Вы догадливы, Дима. Аннушка не пролила масла, значит, трамваю на этой улице в ближайший час не потребуется жертва.

— Почему час?

— Таков интервал движения по этой улице. На других улицах он другой.

Послышался звонок, откуда-то из-за угла выскочил моторный четырехосный трамвай: красны низ, желтый верх и с важным видом скользнул мимо скамейки.

— А если просто не ходить по рельсам?

— А как же вы на другую сторону улицы попадете, милейший?

— Пройду дальше, где-то же рельсы уйдут в сторону.

— Не уйдут.

— Перейду на другую улицу.

— Там тоже рельсы.

— На перпендикулярную выйду.

— И там рельсы.

— Что, у вас рельсы под прямым углом пересекаются?

— Да.

— Так не бывает!

— А у нас именно так. Это же Город Трамваев.

— Хорошо, хотя это и противоречит физике, — я махнул рукой. — Можно же перейти, когда трамвая нет. Вы сами сказали, что он тут раз в час проезжает, строго по расписанию. Вот сейчас, — я посмотрел на часы, — целых пятьдесят минут в нашем распоряжении. Переходи, не хочу.

— Вы не понимаете, Дима. Если Аннушка пролила масло, то первый же прохожий просто обязан на нем поскользнуться, упасть и…

— И?..

— И ждать на рельсах в том положении, в котором оказался после падения, если понадобится все пятьдесят минут.

— Но почему?

— Не нами заведено, не нам и менять. Вы же знаете, как живучи обычаи. Все эти «присядем на дорожку», «через порог не здороваются» и прочие.

— Не знаю, я технарь.

— А как же ваша работа? Та, на симпозиум?

— Просто пришло в голову из наблюдений за котом.

— «Становится страньше и страньше» — как говорила Алиса. Впрочем, я думаю, что после того, как вы сделаете доклад, я и не только я, будем иметь честь задать вам вопросы по существу работы. Пока же предлагаю пройти на соседнюю улицу, и — посмотрел на часы-луковицу на цепочке, — там как раз вскоре пройдет трамвай к гостинице. Поселитесь в номере, приведете себя в порядок, отдохнете. А завтра милости просим в ратушу на доклад.

— Простите, но завтра я должен выступать на симпозиуме в вышнем Сельце.

— Собственно говоря, Дима, приглашение на симпозиум в Вышний Селец было от нас, так что все в порядке.

— Но как же?

— Мы же не какие-то дикари: трамваи — сфера духовного, но и почта с интернетом у нас есть, — встал со скамейки и увлек меня за собой.

Проулком вышли на соседнюю улицу. Почти сразу подкатил трамвай, но другой расцветки: желтый верх и синий низ. Над стеклом гордо красовалась начищенная медная «12».

— По расписанию? — спросил я.

— Они всегда юный друг мой. Можно часы сверять по трамваям.

— А если вдруг выбьются из расписания?

— Если они выбьются из расписания, — помрачнел, — то весь наш Город Трамваев… Впрочем, не будем о грустном.

Вошли в гостеприимно распахнувшиеся двери, сели на сидениях из натуральной кожи. Натуральная кожа, х-м, а если еще добавить, что изнутри трамвай был обшит мореным дубом и поручни у него хромированные, то неплохо тут за трамваями ухаживают. И разумеется, никакого граффити или мата на сидениях. Трамвай мягко тронулся и поехал.

— А это кто? — я показал на юношу со строгим, как молоток маркшейдера лицом, одетого как постовой милиционер в старых советских фильмах.

— Член общества добровольных помощников трамвая «Трамвайная дружина», в просторечии «друзья трамвая». По большей части для таких как вы, скептиков и гостей города. Истинные патриоты города рады принести и конечность и жизнь свою трамваю, а вот приезжие бывают несознательными. Некоторые, поскользнувшись на масле, пытаются даже встать с рельсов, — лицо старичка скривилось от отвращения. — Для таких случаев, редких, но все-таки, у помощников, как вы можете видеть, есть револьвер системы Нагана в кобуре. Очень помогает.

— А кому проезд оплачивать?

— Проезд бесплатный, — мягко сказал старик.

— Совсем?

— Дима, вот вы, когда в церковь приходите, деньги платите.

— Я в церковь не хожу, но знаю, что свечи там денег стоят.

— Но можно же и просто прийти, без всяких свечек.

— Можно.

— Никто же вас гнать не станет.

— Нет.

— Так и у нас: трамвай для горожанина — это как церковь для прихожанина, — улыбнулся. — Вот стихами с вами заговорил. Короче говоря, трамвай для нас как храм для иногородца.

— Вы нас называете иногородцами?

— Надо же вас как-то называть? Согласитесь, — пожал плечами.

— Хорошо, согласен. Называйте, как хотите: хоть горшком, только в печку не ставьте.

— Печку у нас еще заслужить надо, — отозвался туманно.

* * *

В гостинице встретила милая девушка-портье с латунной табличкой «Маша», приколотой к пиджачку цвета морской волны.

— Иногородный? — прощебетала весело, открыв протянутый мною паспорт.

— Так точно, — кивнул я.

— Круг проверки? — вопросительно взглянула на моего спутника.

— Заселится, приведет себя в порядок, а потом на Круг, — твердо сказал старичок и Маша словно стушевалась перед ним.

— Карточку потом заполните, — вложила в паспорт пожелтевший листок и, привстав со стула, вместе с ключом протянула мне. — Двенадцатый номер.

— Спасибо, — я скользнул взглядом по блеснувшему в вырезе блузки массивному золотому трамваю на цепочке. Интересно… — А номер сколько стоит?

— Оплатите, когда будете выезжать.

— Но я же должен знать, сколько платить.

— После узнаете, — девушка осталась непреклонной.

— Дима, я вас провожу, — старичок подхватил меня под локоть и словно паучок Муху-Цокотуху, потащил к номеру.

Номер состоял из комнаты со столом, журнальным столиком, увенчанным телефоном и хрустальной пепельницей странной формы, и стулом; спальни с двухспальной кроватью, платяным шкафом, столом, двумя прикроватными тумбочками и мини-холодильником; совмещенного санузла: унитаз, раковина и душевая кабинка. Оригинальность придавала фотография трамвая в рамке, висящая на манер иконы в «красном углу».

— Часа вам хватит, чтобы привести себя в порядок? — отвлек от осмотра старичок.

— Вполне.

— Я буду ожидать на террасе гостиничного ресторана. Подходите.

Как только он свалил, я метнулся в спальню и проверяя догадку, посмотрел на лежащие на тумбочках, на манер Библий в западных гостиницах, книги. Твою же мать! «История трамваев» — уведомляло солидное золотое тиснение на богатой кожаной обложке. Карго-культ у кошек сразу потускнел: одинокого кота с его ритуалами легко перевешивал целый город. Кого? Трамваепоклонников? Звучит дико. Массовое помешательство? Скорее похоже на крупномасштабный розыгрыш. Кому это надо и зачем? В один только трамвай, оставивший нас в гостиницу, вбухали немалые деньги. Что тогда? Экспериментальный дурдом на свежем воздухе?

Зашел в ванную, умылся из-под крана с насадкой в форме трамвая. Попробовал воду: вкусная и никакой хлорки. Значит, скорее всего, город снабжается водой из артезианских скважин. Набрал воды в маленький пузырек из-под лекарств. Если выберусь отсюда, то хоть что-то будет на анализ. Если выберусь? Откуда такие мысли? Народ вроде дружелюбный, а руки за остановкой… мало ли, откуда там взялись руки. Не выбрасывают же горожане отрезанные трамваем руки? Или?.. Или выбрасывают?

Вытер лицо льняным полотенцем с красно-зеленой вышивкой, изображающей все тот же трамвай. Ради интереса мотнул рулон туалетной бумаги в держателе — вдруг и там трамвай? Нет, обычный пипифакс, только без товарного знака. А вот пепельница при ближайшем рассмотрении оказалась видом на салон трамвая в разрезе.

Достал мобильник: сети не было ни на одной, ни на второй симке. Залез на кровать, поднял «трубу» над головой — та же история: сети нет ив помине. Неужели глушилки стоят? Это бы объяснило и неработающие телефон водителя маршрутки и потерю дронов. Попробовать бы приемник включить, но в номере ни приемника, ни телевизора не было.

Кольнула мысль — «Как там Коля?», но я ее отбросил: моей целью было не спасение местных хромых мальчиков, а проникновение в город и решение его загадки. А Коле помогут проезжающие, мир не без добрых людей.

Старичок скучал на террасе: под зонтом в форме трамвая, за столиком в форме трамвая. Мне захотелось протереть глаза, а потом проснуться. Последним желанием перед тем, как я сел на стул, стилизованный под трамвайное сидение, было свалить отсюда.

— Скажите… — сделал паузу. Пора бы уже и представиться.

— Михаил Афанасьевич, — любезно подсказал он.

— Скажите, Михаил Афанасьевич, у вас и на могилах плиты в форме трамваев ставят?

— Отчего вы сделали такой вывод? — весело блеснул глазами и отпил из чайной чашечки в форме все-того же трамвая.

— Если у нас на могилах ставят кресты — символ религиозный, то у вас, должны ставить трамваи.

— Логика железная, — подмигнул, — но есть одно но: мы не хороним, мы кремируем.

— В печи в форме трамвая?

— Разумеется. — Удовлетворенно закивал. — А урна с прахом, в форме трамвайчиков, замуровываем в Стене Покоя. Вы ее еще увидите. Не желаете слегка подзакусить?

— Можно.

Михаил Афанасьевич громко щелкнул пальцами и возле нас словно из воздуха, подобно джинну в арабских сказках, соткался официант, одетый в кожаную тужурку и фуражку, на кокарде которой перекрещивались два молоточка.

— Чего изволите?

— Дима, с вашего позволения, я закажу сам.

Я кивнул.

Михаил Афанасьевич ткнул пальцем в меню и официант бесшумно упорхнул от нас. Мы молчали: он допивал чай, я смотрел на тенистый парк, окружающий гостиницу.

— Прошу, — официант выставил с подноса тарелки, серебристую кастрюльку, рюмки, графин с водкой. — Еще что-то? — преданно, будто старый беззубый пес на хозяина, решившего выгнать его со двора, смотрел на старичка.

— Пока нет, милейший.

— Если надо — позовите, — халдей исчез.

Михаил Афанасьевич ловко наполнил рюмки.

— За приезд, — поднял рюмку на уровень глаз.

— Не рано?

— Вы же в гостях, — расплылся в радушной улыбке, как крокодил, приглашающий в гости слоненка, — в гостях всегда пьют.

Смирившись, я взял рюмку и, чокнувшись, опрокинул в себя. Водку не пил давно, но эта показалась очень даже ничего.

— Закусывайте, — Михаил Афанасьевич любезно положил из кастрюльки на мою тарелку пару сосисок в соусе.

Я подхватил одну вилкой, откусил: вкусно. Хорошо хоть сосиски привычной формы. Кстати, откуда они? Чем тут вообще питаются? Ни на снимках, ни на подходе к городу я никакого сельского пейзажа не видел: ни полей, ни ферм. Откуда мясо?

— Еще по одной? — отвлек от размышлений Михаил Афанасьевич, разливая водку. — За наш город.

— За ваш город.

Выпили, закусили сосисками.

— Как закусочка?

— Вкусно, — признал я.

— Наша фирменная, «Фагот». Открою секрет: сначала надо сосиски хорошенько обжарить и непременно на жире, оставшемся от запекания мяса; потом добавить соус и бульон, в котором варились такие же сосиски. Результат перед вами.

— Безотходная технология, — усмехнулся я.

— Экономика должна быть экономной, — в том же тоне отозвался Михаил Афанасьевич.

— Неплохая водка. Что за сорт?

— Вы такой раньше и не пили. Наша фирменная, по старинному рецепту — «Трамвень», двойной очистки.

— Забавно.

— Ну-с, — потер руки, — по третьей и в путь?

— Какой путь?

— Вас ждет Круг. Запамятовали уже?

— Что такое круг?

— Круг — это мозг города. Впрочем, сами все увидите, — встал со стула.

— А платить? — мне было очень интересно увидеть здешние деньги.

— Питание входит в стоимость проживания, — небрежно бросил Михаил Афанасьевич.

По ходу, добрый дедушка легко и непринужденно разводит меня на бабки: выпил и закусил за счет залетного лоха, а теперь тянет на экскурсию. Хорошо, сыграем по вашим правилам.

— Трамваем поедем?

— Зачем? Тут недалеко.

— Я думал, вы только на трамваях перемещаетесь, — позволил легкую «шпильку».

— Вам уже можно без трамвая, — остановился и, оглянувшись, посмотрел на меня, — двенадцатый уже считал необходимую информацию.

— Это как?

— Вот так, довез вас и заодно просветил внутри.

— То есть?

— Вам надо обязательное объяснение? — вздохнул укоризненно. — Неужели вы не понимаете, что тут действует вера? Молящиеся люди, не смотря на то, что наука не доказывает существование Сущего, просто верят и не требуют никаких доказательств.

— Получается, если я не верю в возможность трамвая, то и просканировать меня нельзя? Вроде как в примитивных племенах: когда жертвы верят, что колдун может причинить вред, то погибают, а если нет, то нет.

— Забавная аналогия, — кивнул одобрительно, — только в нашем трамвае не работает: он считывает всех. Проверено уже. Вот мы и пришли.

Я мысленно присвистнул, глядя на стену из красного кирпича с вмурованными урнами для праха.

— Стена Покоя?

— Она самая. Нам туда, — провел к толстой двери из мореного дуба, окованного начищенной медью. — Прошу, — распахнул створку.

Я ступил на мощеную желтым кирпичом дорожку. Изнутри Стена Покоя напоминала засаженный свежей травой стадион, по которому, словно спицы в колесе, бежали радиальные дорожки, вымощенные разноцветным кирпичом. В центре образованной стеной чаши слегка возвышался круг метров тридцати в диаметре.

— Пройдемте, — Михаил Афанасьевич натренировано завладел моим локтем и как буксир баржу потащил по дорожке.

— Я чувствую себя Дороти, — пошутил я, показав на дорожку.

— Вы шутник, Дима, — Михаил Афанасьевич со вкусом хохотнул, — но скоро вам станет не до шуток.

При нашем приближении круг нырнул вниз и скрылся из глаз, оставив черную дыру в лужайке.

— Лед тронулся? — усмехнулся я.

— Процесс пошел, — подтвердил Михаил Афанасьевич.

Круг снова всплыл из глубин стадиона или что тут у них. На нем стояли три трамвая, размерами поменьше тех, что сновали по улицам.

— Ступайте, — Михаил Афанасьевич легонько подтолкнул меня.

— Куда? — я неверяще посмотрел на него: шутит что ли?

— В Круг.

— Зачем? — я на всякий случай на пару шагов попятился назад.

— Так надо.

— Кому надо? — едва сдержался, чтобы не сорваться на крик.

— Всем, Дима, и прежде всего вам.

— Зачем мне это?

— Проблемы, Михаил Афанасьевич? — послышалось за спиной.

Я оглянулся: два молодых откормленных и розовощеких «друга трамвая» лениво смотрели на меня. И как только подкрались так тихо? Откуда?

— Никаких проблем, товарищи, — ответил Михаил Афанасьевич. — Дима сейчас подумает и пойдет сам.

— Вы сначала объясните, что я должен там делать? — не нравилось мне, как «друзья трамвая» одновременно опустили руки на рукоятки «наганов», поэтому решил пока не качать права.

— Элементарно, Дима: остаться в живых.

— Чего?!

— Или говоря вульгарно, не попасть под трамвай.

— В чем подвох? — я оглянулся, оценивая расположение рельсов в круге.

— Какой подвох, право слово? — улыбнулся так же честно, как лиса Колобку. — просто ступить на круг и пройти по нему, сойдя на противоположном конце. Видите во-о-о-н ту желтую дорожку? Это ваша.

— Так просто?

— Проще некуда, — ехидно захихикал один из «друзей».

— Просто пройти? — решил не обращать внимания на урода, но в память его ехидный смешок впечатал намертво. Будем надеяться, что до отбытия из славного Города Трамваев я еще встречу сытую рожу. Не всегда же он с корешем и стволом ходит? Будет и на моей улице праздник.

— Просто пройти, — эхом отозвался Михаил Афанасьевич.

— Хорошо, — я шагнул вперед.

Еще три шага и я на Круге. Один рельсовый путь закручивался спиралью от центра к краю; второй пересекал Круг в центре по всему диаметру; третий шел по касательной. Интересно, как они вообще по таким рельсам ездят? Никаких стрелок не видно. Красно-желтый трамвай, стоящий в центре спирали, пришел в движение и начал разматывать спираль. До него еще далеко, поэтому я сосредоточился на желто-зеленом, катящемся по рельсам, идущим по касательной: обогнуть его и обхитрить диаметральный голубовато-синий, чьи рельсы как раз пересекали мой путь поперек, и дело в шляпе. Одновременно я старался смотреть под ноги: мало ли какая Аннушка решила, что «каши маслом не испортишь».

Пока все шло нормально. А что если словчить и слегка подождать? Пускай красно-желтый упрется в бок желто-зеленого, а я проскочу. Вот, вот, еще чуток… Пора! Я рванул вперед и едва не грохнулся на рельсы, замявшись в прыжке. Как?! Как, вашу мать?! Красно-желтый прошел сквозь желто-зеленого собрата и они, как ни в чем ни бывало, поехали дальше. Неужели мне просто показалось и он проехал позади желто-зеленого? Но все равно, как же рельсы? Как пересеклись рельсы? Разве такое возможно?

Только вид несущейся на меня желто-зеленой смерти вырвал из размышлений. Прыгнул влево, уходя от наезда. Справа обдало волной плотного воздуха с запахом машинного масла и креозота. Рванул вперед что есть мочи. Круг внезапно повернулся против часовой стрелки. Рельс желто-зеленого вновь отрезал мне дорогу. Я беспомощно оглянулся и едва не заорал от злости: один из «друзей» снимал происходящее на громоздкую видеокамеру, какие были в 90-х.

— Уроды! — вырвалось у меня, а потом стало не до них: возвращался желто-зеленый, приближался красно-желтый.

Я скакал как безумный заяц меж рельс, подобно тореро от буков, уворачиваясь от трамваев. В глазах уже рябило от их цветов, в виски там-тамами племени людоедов гулко колотила кровь, ноги отяжелели от молочной кислоты, легкие грозили порваться о ребра. Не знаю, сколько это продолжалось, но я как-то умудрился добраться до голубовато-синего и обманув его изменив направление рывка, проскочил сзади. Кстати, эти трамваи и назад ездили так же быстро.

Паскудный Круг снова повернулся, возвращая меня на исходную. Гадство!!! Я замер, согнувшись и уперев руки в колени, стремясь отдышаться, пока трамваи садистски-неспешно ползли ко мне. Должен же быть какой-то чертов алгоритм прохода этой западни! Или?..

Скосил глаза на троицу горожан. Застыли, завороженно глядя на наш поединок, ждут, как вОроны крови. По логике, если Маша спрашивала, прошел ли я Круг, значит, его все-таки возможно пройти? Или это все было просто игрой? Что делать? Как обойти чертовы трамваи, проходящие сквозь друг друга? Теперь в этом не было сомнения: они действительно свободно проходили сквозь друг друга. Вот почему на улицах города нет проблем с пересечением рельсов. Выход должен быть. Думай! Если сигануть обратно на дорожку? Начнут стрелять? Против двух стволов могу не успеть, даже скорее не успею — в один прыжок такое расстояние не покрыт. Прикрыться стариком? Дальше что? Смогу я выбраться из города с повисшим на руках заложником? Пешком вряд ли, а машин я в городе не видел.

Круг, словно реагируя на мои мысли, снова повернулся. Дорожка стала недосягаемой. И что теперь? Соскочить просто на лужайку? Все-таки, эта хрень под ногами читает мысли — то ли Круг уменьшился, то ли лужайка отпрянула, но перескочить через возникший между Кругом и лужайкой зазор метра два шириной мне явно не по силам.

Что делать?! Что, твою мать, делать?!

— Была, не была!!! — кинулся прямо навстречу желто-зеленому, лоб в лоб, как идущий на таран, словно Борис Ковзан.

Удар и странное ощущение, будто плюхнулся в неглубокий прогретый июльским Солнцем пруд. Перед глазами поплыла радужная пленка, а когда зрение прояснилось… Я стоял в каком-то тускло освещенном чахлыми лампочками подвале с белеными стенами. На меня смотрел сырым мясом лица мальчик с содранной кожей.

— Долго, — недовольно пробурчал он, брызнув красно-белой сукровицей, — опаздываешь.

— Ты кто?

— Короткая у тебя память… или совесть мешает вспомнить?

— Какая совесть, какая память?

— Оставил меня ждать, а сам…

— Коля?!

— Для папы с мамой я был Коля, а для тебя оказался входным билетом в город.

— Они тебя?..

— Говорю же, входной билет, который не жалко надорвать и выбросить. Ладно, пошли, — повернулся и пошел.

Я невольно зашагал следом, глядя в окровавленный затылок. За крашеной в зеленый цвет железной дверью обнаружился выход на кольцевую галерею, охватывающую Круг.

— Смотри, — Коля показал на снующие по Кругу трамваи. — Сейчас Круг думает, кто ты и что ты.

— Как он может думать?

— Видишь вон те дырки в стенах? Потоки воздуха от трамваев попадают в них и по разным трубам идут в разные элементы. Если повезет, тебя признают достойным стать жителем города; если нет — части твоего разрезанного трамваями тела раскидают за границей города, другим в назидание.

— Аналоговая пневматическая вычислительная машина! — осенило меня.

— Точно, машина от воздуха и она решает.

— Читал про такие системы в старину. Но как трамваи проходят сквозь друг друга?

— Я откуда знаю? Я же не учитель физики.

— Почему меня не задавило?

— Ты про квантовую физику слышал?

— Я инженер.

— Тогда должен понять: сейчас ты, как кот Шредингера, завис между жизнью и смертью: и не жив, и не мертв. И только от трамваев зависит, какое состояние станет определенным…

— Получается, все жители прошли через это?

— Из вновь прибывших — да. А те, кто были старожилами, — Коля пожал плечами, — кто же их знает?

— Но ведь судьба кота Шредингера определяется случайным образом!

— Тогда стой молча и молись, чтобы случайность была на твоей стороне.

— Откуда ты все это знаешь?

— Когда из меня делали входной билет для тебя… много порассказали.

— Прости…

— В город нельзя войти без билета…

— Почему?

— Трамваи своим движением создают особую структуру пространства-времени. Если бы они вдруг остановились, то весь этот кусок реальности просто бы исчез. А так они тактом движения задают частоту системы, вектором движения — общий вектор. Трамвай здесь одновременно ножницы, перекраивающие ткань пространства-времени и иголка с ниткой, сшивающая разрезанную ткань. Они ездят, создавая священный союз физики и биологии, разрезая-сшивая, закручивая, как в вихре, и получается многослойность, вроде, как листья на капустном кочане, а внутри локальное пространство, с соответствующим образом искривленными границами. Без трамваев в этот «кочан» попасть уже невозможно. Понял?

— Не совсем.

— Еще бы ты сходу понял. Тут не всякий математический физик просто так, на пальцах, разберется. Даже Эйнштейн не въехал в структуру и содержание этого пространства, не расшифровал комплект скалярных потенциалов.

— А трамваи когда-нибудь остановятся?

— Нет, их приводит в действие энергия гармонических колебаний Вселенной. Пока будет существовать Вселенная, трамваи будут ездить. А вот у тебя столько времени нет.

— И кто все это создал?

— Вот этого я не знаю. И возможно, не знает никто, из ныне живущих в городе.

— Тебе больно?

— Сам как думаешь?

Мы замолчали, глядя на решающие мою судьбу трамваи.

Когда богу скучно

Арсений Абалкин

Большая черная птица клевала его в висок, причиняя адскую боль. Он попытался прогнать ее, но отчего-то не смог двинуть ни рукой, ни ногой. Паника усилилась, когда тварь, повернувшись к нему безумным птичьим глазом, заорала:

— Дэвид, твою мать, это срочно!

И тогда он проснулся.

Птичий клюв переместился внутрь головы, во рту словно кошки нагадили, от попытки встать затанцевали стены. Все выпитое накануне требовательно просилось наружу изо всех отверстий.

Для начала он попробовал сесть на кровати. Из телефона продолжал орать голос шефа:

— Дэвид, ты меня слышишь?!

Он продрал глаза, с трудом навел резкость, откашлялся и только тогда проскрежетал:

— Лью, какого черта…

— Слава богу! — в голосе Лью слышалось облегчение. — Я уже хотел посылать за тобой.

— Да что стряслось?

— Не хочу портить тебе выходной, приятель, но надо срочно лететь в Пойнт Лэй, отвезти к ним хирурга.

— Ты смотрел в окно? Моя птичка не потянет против такого ветра. Обратись к нефтяникам, у них крутые машины.

— Дэвид, ты что, совсем одичал? Все силы сейчас брошены на аварию в Прадхо-Бей. Дэвид, — он понизил голос, — она уже у меня в офисе, поторопись.

Дэвид понял, что отвертеться не удастся, и с ужасом подумал о том, как поведет вертолет в таком состоянии.

— Ладно, дай мне полчаса.

Выблевав душу в унитаз и постояв под струями ледяной воды, пилот спасательного вертолета Дэвид Хомски был уже в состоянии проглотить горсть таблеток от похмелья и привести себя в более или менее божеский вид. Скорее «менее», если честно, но какого черта, у него законный выходной. Был.

Злой, как черт, вывалился под пронизывающий полярный ветер. Щеки сразу начал кусать мороз. За два года здесь, на краю света, Дэвид так и не привык к нему, но голова немного прояснилась. В конце концов — надо так надо. Тому бедняге, что ждет хирурга в инуитской деревне, еще хуже, и все сейчас зависит от него. И от… стоп! Почему Лью сказал «она уже здесь»? Неужели на место вышедшего на пенсию дока Питерса взяли бабу? Этого не хватало…

Так оно и оказалось. Искоса взглянув на нее, Дэвид помрачнел еще больше. Коротко стриженая, без грамма косметики, с крупным ртом и упрямым подбородком. Все ясно — будет качать права и пытаться командовать. Таким лучше сразу указать, кто сидит за штурвалом.

— Дэвид, это наш новый доктор, Клэр Миллиган. Клэр, это Дэвид Хомски, пилот.

— Докторка, пожалуйста, — вспыхнула женщина.

О, это еще хуже, чем он ожидал. Одна из тех упоротых, кто на каждом шагу ввязывается в скандал из-за чертовых суффиксов, ненавидит мужиков и вылезает вперед, желая показать свою компетентность и, так сказать, стальные яйца, за отсутствием настоящих. Ох, и наплачется он с ней…

— Дэвид, решение за тобой, погода портится быстро, — Лью вперил в монитор помрачневший взгляд.

— Решение за ним?! Поверить не могу! Все, что он может решить — пойти опохмелиться в ближайший бар!

Ну, это уже чересчур. Усилием воли он погасил вспышку ярости.

Все было даже хуже, чем показывали свежие спутниковые снимки и метеорадар. Но за ночь в большущем пятне непогоды образовалась условная лазейка. С солидным крюком можно было… скажем так, попытаться. Рисковый план, который закончится изнуряющей болтанкой и, почти наверняка, вынужденной посадкой посреди снежной пустыни, когда погода прижмет их к земле. Но пусть Лью, черт его дери, сам разруливает потом все это дерьмо и прикрывает его задницу. А докторице очень даже не помешает хорошая встряска!

— Лью, заправщик уже на месте?

— Давно, ждет.

— Хорошо. Тогда выдай дамочке таблетки от тошноты — все, которые найдешь. А себе вазелин. Он может тебе понадобиться, если ты это подпишешь.

Дэвид положил на стол перед командиром заполненный полетный план и повернулся к двери, бросив на ходу:

— Мы полетим, я обойду фронт.

Съела, лесбиянка? Вслух он этого не сказал, но прочесть его мысли было несложно.

— Ты уверен? Я бы не рисковал на твоем месте…

— Вылет через четверть часа, — буркнул Дэвид и отправился к машине.

Злорадно ухмыльнулся, услышав, как она заверещала:

— Вы что, не видите, в каком он состоянии? Да от него перегаром разит за версту!

— Дамочка, другого у нас нет! — Лью наконец вышел из себя. — И потом, это лучший пилот, которого я в своей жизни видел. Он и пьяный летает лучше, чем большинство трезвых. Начинается буран, если хотите добраться до Пойнт Лэй — поторопитесь, иначе полет не состоится.

Она смерила его возмущенным взглядом, но заткнулась и пошла командовать санитарами.

Вскоре птичка с пилотом и тремя парамедиками на борту уже висела в свинцовом воздухе надвигающейся пурги. Грег и Сэм, опытные спасатели, как всегда, сидели в пассажирском отсеке, а чертова докторица устроилась в кресле рядом с ним.

— Сколько туда лететь?

Господи, она что, и правда первый день на Аляске?!

— Пятьдесят минут… обычно. Сегодня хорошо, если полтора часа. Никаких гарантий, — ответил он. — И вы слишком легко одеты.

— Я не просила ваших советов!

— И то верно, — хмыкнул он.

Промерзнет один раз до костей — будет умнее, дураки учатся на собственном опыте.

Она сделала особенно независимое лицо и отвернулась. До чего же неприятная особа, неужели ему придется теперь постоянно с ней работать? Да нет, такие тут надолго не задерживаются. Не пройдет и месяца, как ее отсюда как ветром сдует, со всей ее фанаберией.

Между тем, ситуация на метеорадаре ухудшалась стремительнее его самых пессимистичных ожиданий. Машина дрожала, проваливалась в ямы и шарахалась в стороны от порывов ветра. Красная линия погодного фронта, поджимавшего их справа, буквально на глазах ползла по экрану. Дэвид все время доворачивал влево, стараясь не приближаться к ней, и в результате уже сейчас шел на пять градусов левее, чем предполагал.

Он вынужден был признаться себе, что сделал ошибку, согласившись на рейс. Мерзкая баба взбесила его, не то он включил бы мозги и отказался. Хотел показать ей свою крутость, идиот, стал меряться яйцами с проклятой ведьмой, и вот результат.

— Боюсь, нам придется возвращаться, — повернулся он к Клэр.

— Об этом не может быть и речи! — отрезала она. — Случай серьезный, без нас он не выживет.

— Послушайте, доктор… ка, — начал он, вводя машину в разворот. — Мы уже идем на высоте двести футов, по приборам… Это вам не гребаный Боинг, и это не тот ветер, что задирал вам юбку в Бостоне, или откуда вы там… Это настоящая полярная пурга, которая сейчас просто оторвет нам… — замолчав на полуслове, Дэвид раздраженно защелкал зумом на метеорадаре и выругался.

— Ребята, все на ремнях? Фронт движется слишком быстро. Будем возвращаться… или садиться.

— Все в порядке, Дэвид, — послышался голос Грэга. — Сэм прихватил термос со своим пойлом, перезимуем.

— Дэвид, — Клэр вдруг сменила тон. — Там сейчас лежит человек, и вся его надежда — мы.

— Лью?… Мы возвращаемся, тут полная задница.

— Представьте, что это ваш близкий…

— Лью?… У меня отказ метеорадара. Да, подтверждаю.

Болтанка усилилась. Дэвид сосредоточился на приборах, пытаясь оценить ситуацию. Он был уверен, что только что развернул машину на обратный курс, но основной навигационный дисплей показывал, что они повернули лишь на двести восемьдесят градусов, то есть практически в лоб надвигающемуся фронту. Что за хрень? Казалось, что машина, как муха, бьется в стену из молочно-матового стекла, не продвигаясь вперед ни на дюйм.

— …поэтому, если вы сейчас развернетесь… — вещала докторка.

— Лью?… Мы будем садиться. Оставайся на связи! — Дэвид переключился на интерком. — Внимание, будем садиться!

Он быстро протянул руку и проверил ремни пассажирки.

— Послушайте, мать Тереза! У меня здесь на борту три человека, пока еще живых. Поэтому заткнитесь, пожалуйста, и делайте только то, что я говорю. Прямо сейчас!

Он больше не смотрел на нее, сосредоточившись на управлении машиной. Приборы, включая бэкап, указатель горизонта и вариометр, показывали полную хрень, и полагаться на них он уже не мог. Он перевел взгляд на мутное пятно света от прожектора под брюхом птички — единственное, что еще можно было различить за стеклами кабины, — и попытался снижаться по ощущениям. Последние показания радиовысотомера, которым он еще верил, — около сотни футов. Как давно это было? Куда их сдуло за это время? В этой болтанке он не мог определить. Машина дергалась, стонала и неслась в ад. Адреналин хлынул в кровь, изгоняя остатки похмелья. Он осознавал, что больше не контролирует положение вертолета в пространстве.

— Лью?… У меня полный отказ навигации. Видимость ноль, высота… не знаю. Снижаюсь, пытаемся сесть. Подтверди координаты?

И, не дожидаясь ответа, в интерком:

— Внимание, садимся АВАРИЙНО! Может быть… очень жестко!

Потеря ориентации в пространстве — это худшее, что может с тобой случиться. Пожалуй, даже хуже ракеты в задницу над пустыней… Дэвид снижался, стараясь инстинктивно удерживать машину в горизонтальном положении. Он понимал, что земля, а точнее, безжизненная ледяная равнина, над которой они болтались, может вынырнуть в любой момент, с любой стороны и с любой скоростью. Успеет ли он вообще среагировать?

— Лью, твою мать?… Ты принял координаты? У нас тут…

В этот момент машину тряхануло так, что медицинское оборудование оторвалось от креплений. Испуганные вопли людей смешались с лязгом металла и оглушительным воем — то ли урагана, то ли турбины… За стеклами кабины уже ничего нельзя было различить, исчезло даже пятно посадочного прожектора. Но болтанка явно ослабла. Они сели? Упали?

— Грег, Сэм, все о’кей? — прокричал он.

— Да, Дэвид, мы в порядке! — ответил за обоих Грег. — Но тут все вдребезги.

Клэр сидела молча, защищая руками голову, но ему было видно, что с ней все в порядке. Приборы по-прежнему показывали полную бессмыслицу. Но похоже, они таки сели. Куда? Сейчас это не так важно. Могло быть намного, намного хуже… он-то знал, как бывает. А тут просто жесткая посадка, все живы! Он разгрузил винт и перевел двигатель на холостые обороты. В этот момент сработала вся сигнализация: от опасного сближения с землей до сближения с воздушным судном на встречном курсе. Усмехнувшись иронии взбесившейся электроники, Дэвид потянулся к кнопкам отключения…

…и вот тогда стало НАМНОГО ХУЖЕ, он понял это сразу. Птичку бешено встряхнуло, закидало, завертело, заскрежетал метал. Было ощущение, что они упали в гигантскую центрифугу, раскручивающуюся все быстрее и быстрее. Невероятная сила прижала Дэвида вбок, к спинке сидения и стеклу двери. Сзади, из-за смятой перегородки пассажирского отсека на панель приборов полетели какие-то предметы, бумаги, куски пластика. Звуки в наушниках перекрыл оглушительный треск и грохот со стороны двигателя. Боже, спаси нас, БОЖЕ, СПАСИ!!!

— Всем сидеть! — успел ли он прокричать это или только собирался?

* * *

Вой ветра. Боль. Холод.

Дэвид с трудом разлепил глаза и, застонав, попытался поднять голову. Нет, пожалуй, надо начать с пальцев. По крайней мере, одна хорошая новость — пальцы на руках и ногах шевелились; значит, позвоночник цел, и даже переломов конечностей нет. Страшно болит все тело. Если ребра сломаны, они могут пробить легкое… черт, об этом лучше пока не думать. Он осторожно покрутил головой и выпростал правую руку из покореженных остатков того, что прежде было креслом пилота.

Прошла вечность, прежде чем он сумел подобраться к соседнему креслу. Мертва? Он отбросил темные пряди с окровавленного лица, поискал пульс на сонной артерии… Жива!

— Клэр! Очнитесь, вы слышите меня?

Она медленно открыла глаза.

— Можете двигаться?

— Не… знаю… — сдавленно охнула, приподнимаясь на локтях. Он помог ей высвободиться и только тогда понял, что сзади не доносится ни звука.

Стенку искорежило, и он не мог увидеть, что с ребятами. Вертолет лежал на боку, одну дверь выбило. Дэвид выкарабкался на обжигающий воздух. Вокруг простиралось бесконечное снежное поле. У земли буря уже затихала. Сколько времени они были без сознания? На теле, казалось, болел каждый квадратный сантиметр. А внутри пассажирского отсека были мертвые Грег и Сэм. У Грега была сломана шея, а из груди Сэма торчал обломок штатива капельницы. Этой части машины досталось больше. Он так и подумал: этой части машины досталось больше, ибо думать о том, что эти окровавленные трупы — его приятели, было невозможно. С Грегом они по субботам напивались в баре и играли в дартс. Сэм вечно приносил на дежурство пироги жены… нет, не думать об этом. НЕ ДУМАТЬ.

— Мы должны убрать их, — отрывисто бросил он Клэр, чтобы переключить ее. Надо сразу поставить практическую задачу, не дать места истерике.

— Да, — прохрипела она и принялась искать мешки для трупов.

Когда все было кончено, они, не сговариваясь, вернулись в пилотскую кабину. Дэвид увидел, что радио тоже не работает.

Клэр, бодрясь, проговорила:

— Пурга утихла, нас скоро найдут! …Да?

Это «да?» прозвучало уже менее самоуверенно, и если бы не обстоятельства, он порадовался бы, что с нее наконец сбило спесь.

— Неизвестно, насколько мы отклонились от курса… Я понятия не имею, где мы находимся, приборы сдохли.

— Возможно, мы недалеко от Пойнт Лэй? Надо только понять, в каком направлении идти!

— Мы никуда не пойдем отсюда! — рявкнул он. — Наш единственный шанс — оставаться рядом с вертолетом, вас что, совсем ничему не учили?!

— Не орите на меня! — взвилась она. — Сколько мы продержимся при такой температуре?!

Он хотел было напомнить ей, как она не нуждалась в его советах насчет одежды, но не стал. Дал этой змее свою старую куртку, которую держал в вещевом отсеке на всякий случай. У нее хватило совести поблагодарить его и заткнуться.

Спустя какое-то время они все же перебрались в пассажирский отсек, где можно было хотя бы вытянуть ноги.

— Теперь наша задача — просто ждать. Нас уже ищут.

— А у нас есть сигнальные ракеты?

— Две. Я выпущу их, когда услышу шум мотора. Предлагаю отдохнуть.

Она демонстративно начала устраиваться как можно дальше от него.

— Не будьте дурой, не нужны мне ваши прелести! — разозлился Дэвид. — Идите сюда, вдвоем теплее.

Клэр бросила на него ледяной взгляд и переместилась ближе.

* * *

…Сколько времени прошло? Он дремал или потерял сознание?

Несмотря на теплую одежду и термоодеяло, холод, казалось, проникал не то что в кости — в душу. Все тело затекло, но он боялся пошевелиться — на неловко согнутой руке была голова Клэр.

Когда ее глаза, а главное, рот, закрыты, она ничего. Длинные густые ресницы, кожа нежного, молочного цвета…

Она почувствовала его взгляд и открыла глаза. Дэвид поспешно отвернулся. Клэр завозилась и села.

— Как вы думаете, который час?

— Понятия не имею, меня вырубило. Буря стихла.

— Да, такая тишина… Почему нас еще не нашли?

— Видимо, мы слишком отклонились от маршрута.

— Как же там мой пациент? Неужели все было напрасно?

Надо же, в такой момент думает не о себе. Или просто недопонимает масштаб их проблем.

— То, что мы уцелели в вертолетной катастрофе — уже чудо. Но это полдела, мэм. Вторая половина — выжить, пока нас не отыщут… и тут у меня для вас плохие новости. Долго мы не продержимся.

Он ждал истерики, но она лишь на секунду прикрыла глаза, справляясь с нервами.

Потом спросила дрогнувшим голосом:

— Как увеличить наши шансы?

— Для начала раскопаем от снега вертолет, его должно быть хорошо видно.

Движение помогло разогнать кровь. Потом они снова забрались в пассажирский отсек, нашли Сэмово пойло и сделали по паре глотков, экономя напиток.

Повисло неловкое молчание. Дэвид прервал его первым:

— Не ожидали, что все закончится вот так — в моей приятной компании?

— В вашей или любой другой — я не намерена ничего заканчивать. Нас найдут, я уверена.

— Ну да… Скажите, а как такую, как вы, вообще занесло на Аляску?

— Такую — это какую? — вскинулась она.

— Будто сами не знаете… У вас на лбу крупными буквами написано: снобская семья, университет Лиги Плюща, уроки игры на пианино и верховая езда.

Клэр дернула плечом, недовольная его проницательностью. Потом вынуждена была признать:

— Ну что ж, мистер, вы читаете меня как открытую книгу. Да, все так, только не пианино, а скрипка. И я действительно из Бостона. А на Аляске я потому, что с детства мечтала о Крайнем Севере, фантазировала об участии в полярной экспедиции. Моими героями были Пири и Нансен.

— А родители — они одобряли это увлечение?

— Куда там, мне даже хаски не дали завести — у мамы аллергия на собак. А вот учиться на врача — это отвечало их представлениям о правильном выборе пути.

— Я думаю, они имели в виду частную практику в богатом пригороде, — ухмыльнулся Дэвид.

— Ага! — уже теплее рассмеялась Клэр. — Ну, а я пошла работать в громадный госпиталь, да еще в реанимацию. Мама была в ужасе.

— А отец?

Она помрачнела и замолчала. Молчал и Дэвид.

Наконец она нехотя выдавила:

— А отцу плевать. Он бросил нас, когда мне было четырнадцать, ради женщины помоложе.

— А, понятно…

— Вот что вам сейчас понятно?! — мгновенно разъярилась она.

Он тоже рассвирепел:

— Понятно, почему вы ненавидите мужиков! Потому, что папочка вас бросил! Небось, не ходил на ваши гребаные скрипичные концерты!

Его реакция странным образом остудила ее гнев. Помолчав, она процедила:

— Да, не ходил — я отказалась общаться с этим предателем. Только я не ненавижу мужиков, как вы выразились. Я просто испытываю к ним мало уважения — потому, что почти все они позволяют примитивному инстинкту размножения руководить собой, думают членом.

— О, да мы не верим в любовь!

— Именно, мы не верим в любовь!

— А вот тут вы правы, — неожиданно легко согласился он. — Никакой чертовой любви и в самом деле не существует. То, что мы за нее принимаем — морок, опьянение, тот самый инстинкт. А когда эта хрень развеивается…

— Что, имеете опыт развеивания? — саркастически вопросила она.

— А вот это не ваше дело! — отрубил Дэвид.

— Ну ясно, после того, как вытянули из меня личную информацию… очень благородно!

Он молчал, не давая себя спровоцировать. Тогда она зашла с другой стороны:

— Да ладно, Дэвид… Вы же сами сказали: есть шанс, что я — последний человек, которому вы можете открыть душу. Колитесь, вас бросила какая-нибудь красотка?

— Откуда это любопытство? Вас что, часто бросали?

— Ну уж нет, я никому не давала такого шанса. Пример мамы научил меня многому. Мои отношения с мужчинами носят прагматичный характер.

— Что, секс без привязанности?

— А-га. И расставание при первых признаках эмоционального вовлечения. Очень удобно.

— Я шел к этому дольше, чем вы… Хотя пример моих собственных родителей тоже не особо счастливый.

— Тоже развелись?

— О нет, все наоборот. Они ужасно любят Иисуса и поэтому завели семерых детей, которых любят существенно меньше.

— Считается, что большая семья — это хорошо.

— Не в нашем случае, — скривился он. — С малолетства пахать на ферме, молиться, размножаться, как кролики, снова молиться и опять пахать на ферме… Я был седьмым ребенком и, закончив школу, уже знал, что такая жизнь не по мне. Так что я — плохой сын, свинтивший из дому, вместо того, чтобы корячиться на кукурузном поле в Оклахоме.

— И… поехали попытать счастья в Голливуд?

— Смешно, — одобрил он ее чувство юмора. — Нет, я завербовался в армию.

— Ну, разумеется, — вздохнула она, зябко поеживаясь и пряча руки под мышками. У Дэвида тоже зуб на зуб не попадал от холода. Он отхлебнул еще немного из термоса и протянул его Клэр.

— Да, для парня с железным здоровьем и без особых талантов это казалось естественным… на тот момент.

— Вы пошли в Академию ВВС?

— Смеетесь, дамочка? — хмыкнул он. — Вы знаете, какой туда конкурс? Подобный старт — для парней из ваших кругов. А таким, как я, приходится пробиваться из самых низов. Нет, я начал рядовым и попал в обслуживание вертолетов. Там я влюбился в этих птичек и поставил себе цель — буду пилотировать их во что бы то ни стало. Из кожи лез, вышел в сержанты… ну, а уж потом попал в Кэмп-Пендлтон в Калифорнии.

— Это школа вертолетчиков?

— Это учебно-боевая авиаэскадрилья морской пехоты. Меня приписали к эскадрилье огневой поддержки, я летал на Супер Кобре. Эх, и рад же я был!

Она с удивлением смотрела, как его лицо на секунду преобразилось, осветившись счастливыми воспоминаниями. Но уже в следующий миг приобрело прежнее, скептически-насмешливое выражение. Что и подтвердилось следующей репликой:

— Сам не верю, что был таким идиотом.

— Ну почему же, — возразила она из чувства противоречия. — Ведь ваша мечта сбылась.

— Да. Моя мечта сбылась.

Он надолго замолчал. Холод пронизывал тело насквозь, неумолимо отнимая те жалкие крохи тепла, что еще оставались в нем. Даже время словно бы заледенело — казалось, что минуты тянутся нескончаемо долго.

— А как вы все-таки попали сюда, в Берроу? — теперь настала его очередь спрашивать.

— Я работала врачом в реанимационном отделении. Когда каждый день видишь жертв несчастных случаев, рано или поздно начинает казаться, что вся жизнь состоит только из них. Спасаешь кого-то или не спасаешь, смотришь в глаза родных… Пытаешься расслабиться, отдохнуть — встречаешься с кем-то, на кого тебе, по большому счету, наплевать… А потом, в один прекрасный день, вдруг просыпаешься и понимаешь, что тебе тридцать лет. И становится ясно — если ты не изменишь свою жизнь сейчас, ты не изменишь ее никогда. И ты находишь на карте самую северную точку Соединенных Штатов — город Берроу, Аляска. Заходишь на их сайт и видишь там вакансию врача. И вот я здесь.

— Жизнь удалась! — он засмеялся так заразительно, что она не выдержала и прыснула тоже. — Да у них всегда есть вакансии: какой идиот захочет работать в Берроу, если только не родился здесь или не бежит от чего-нибудь!

— А от чего бежали вы?

Он мгновенно помрачнел.

— А я выбирал место, в котором уж точно не жарко. И нет проклятого песка. Место, которое меньше всего похоже на пустыню.

— Вы побывали… на войне?

— Так точно, побывал. И с тех пор не переношу эту гребаную африканскую жару, это гребаное южное небо, этот гребаный континент. А заодно мои гребаные идеалы и все то, за что мы воюем.

В ее взгляде он увидел сочувствие, которого не желал.

— Не подумайте, что я как-то особо пострадал. Но я сыт войной, я нажрался ею сполна. Она стоила мне семьи… хотя — кого я обманываю, здесь виноват только я сам.

— Были женаты?

— Был, ага… Я повстречал Стэйси как раз во время учебы в Калифорнии. Все случилось необычайно быстро: я чувствовал себя на взлете, она была красотка… Мы еще не успели как следует узнать друг друга, а были уже женаты, и она ждала ребенка. А потом меня отправили на чертову войну в Африку…

— Было очень…?

— Очень. Но я не об этом! — перебил он. — Факт был в том, что домой вернулся совсем не тот блестящий молодой человек, который уезжал. И дело даже не в ранении… Из армии я уволился. Муж, который целыми днями валяется на диване, а ночами горит в своем вертолете. Который на хрен никому не сдался, когда дело заходит о поиске работы. Мизерная пенсия, дурной характер и пьянство… А еще вдруг стало ясно, что у нас не так уж много общего. Я не виню ее — в ту пору я сам себя едва выносил.

— ПТСР… — понимающе проронила она.

— Да, так они сказали, гребаный посттравматический синдром. Я менял психиатров, пил горькую, ругался с женой, чувствовал вину перед дочкой… До тех пор, пока Стэйси не съехала к своим родителям, забрав с собой Эми.

— И вы…

— То же, что и вы — сбежал как можно дальше. Выбрал самое северное место на карте, приехал сюда и смог наконец спать без кошмаров о горящем вертолете.

— Но пить не бросили, — едко заметила она.

— Да ладно, я знаю меру. За эти два года по-настоящему я напивался от силы пару раз.

— И как раз вчера!

— Вчера Стэйси позвонила мне и сообщила, что выходит замуж. У Эми появляется новый отец, и для нее будет лучше, если я не стану мешать ей расти в полноценной семье. Согласен, нажраться как свинья — не самая достойная реакция на такие новости. Но это первое, что пришло мне в голову.

— Мне очень жаль, — сказала она, смутившись. Он коротко кивнул, принимая ее извинительный тон.

Желая прервать неловкую ситуацию, Клэр заворочалась и скинула с себя одеяло.

— Пойду разомну ноги, — проговорила она и выбралась наружу.

А в следующий момент он услышал ее отчаянный визг:

— Свет! Там свет, Дэвид, там свет!!!

Сердце скакнуло в груди, как бешеное. Неужели? Он вмиг оказался рядом и напряженно уставился туда, куда она указывала.

Да, это был огонек. Устойчивый огонек, явно искусственного происхождения. Господи, возможно, они ближе к людям, чем он думал? Видимо, это охотники.

— Дэвид, ракету, скорее!

Да, самое время! Он метнулся за ракетой, руки дрожали…

Красные огни рассыпались по мутному небу. Потом еще раз. Обоих охватила эйфория, они прыгали в снегу, как дети, и обнимались, ликуя. Потом ликование улеглось. Потом пришло беспокойство, которое сменилось тревогой. Огонек продолжал светить, но не сместился ни на метр. Похоже, никто не двинулся в их сторону и не собирался их спасать.

— Они не увидели ракеты, — упавшим голосом сказала Клэр.

— Если это охотники, то они в километре-двух от нас… Мы доберемся, Клэр, это наш шанс.

И они пошли. Вначале казалось, что они продвигаются быстро, и огонек становится ближе. Потом они выбились из сил, утопая в глубоком снегу, но огонек, словно издеваясь, все так же манил к себе издали. А потом холод добрался до них — ну конечно, он добрался… И начал убивать. Заиндевели брови и ресницы; шарфы, закрывающие рот, обледенели от дыхания и больно ранили лицо. Пальцы ног и рук онемели, стали чужими, деревянными. Ни он, ни она не говорили об обморожении, но оба с ужасом думали об этом.

Наконец Клэр не выдержала:

— Господи, да что же он не приближается? Мы идем уже вечность!

Ее спутник мрачно молчал. Он изо всех сил отгонял мысли о роковой ошибке — оставить место катастрофы.

— Может быть, это какой-то обман зрения? Что-то природное?

— Нет, Клэр. Никакой такой природной штуки здесь нет. Этот свет — дело рук человека, просто он дальше, чем нам вначале показалось. Идем, отдыхать опасно.

И они снова пошли. Дэвид потерял счет времени. Сколько они были в пути? Час? Три? Пять? Разноцветные круги плясали перед глазами, морозный воздух резал легкие при каждом вдохе, ноги подламывались от усталости. И тут Клэр упала в первый раз.

— Вставайте, Клэр, нельзя лежать, надо идти.

— Простите, Дэвид… Я не могу больше… Будет лучше, если вы оставите меня здесь и приведете помощь.

— Я вас не оставлю, и не мечтайте. Соберитесь, черт побери, вы, гребаная бостонская снобка! Возьмите себя в руки!

На некоторое время это сработало, но скоро холод начал побеждать. В очередной раз она просто потеряла сознание, и оскорблять ее стало бесполезно. Сначала он нес ее на руках, но вскоре, обессилев, споткнулся и упал. Какое-то время он тащил ее по снегу волоком. Потом ему казалось, что он тащит ее, хотя на самом деле он, скорее, топтался на месте. Потом он видел во сне, что тащит ее. Потом пытался закрыть ее своим телом от холода и ветра. Потом пришла темнота. А потом в этой темноте в него уткнулся влажный нос.

* * *

…Влажный собачий нос… вонь шерсти… тряска нарт… Это сон, проклятый сон замерзающего лузера: какие собаки, у всех инуитов есть снегоходы. Но сил шевельнуть хотя бы пальцем просто нет. Наваливается забытье — черная яма, прорубь с ледяной водой…

…из которой он все же вынырнул — мучительно медленно, через боль и слабость во всем теле. Из черного мир постепенно становился белым. Вскоре он понял, что смотрит в потолок, ледяной потолок иглу. С усилием повернув голову, в свете маленького костра разглядел, что иглу очень большое. На лежанке напротив увидел Клэр, укрытую медвежьей шкурой. У огня сидел на корточках пожилой инуит и смешивал что-то в грубом котелке.

— О, очнулся, — густым, звучным голосом произнес незнакомец.

Проследив взгляд Дэвида, добавил успокаивающе:

— Твоя женщина в порядке, не тревожься.

— Она не моя женщина, — зачем-то уточнил Дэвид.

— Конечно, твоя, — не отрываясь от своего занятия, хозяин иглу зыркнул на него по-молодому яркими, узкими и черными глазами. У Дэвида не было сил спорить.

— Меня зовут Дэвид, Дэвид Хомски. А это Клэр Миллиган. Мы летели из Берроу в Пойнт Лей. Клэр должна была помочь им, она врач.

— Там все в порядке, они обошлись своими силами.

— О, так вы только что из Пойнт Лей? Мы так близко?

— Нет, я не оттуда, я сам по себе.

Дэвид только сейчас обратил внимание, что незнакомец одет как участник фольклорного ансамбля — в национальную одежду из шкур нерпы, расшитую прихотливыми узорами.

— Я — Эдерген, — с чувством сказал инуит.

Дэвид внутренне ухмыльнулся — похоже, старик считает себя важной персоной.

— Очень приятно. У меня нет слов, чтобы отблагодарить вас, я уже думал, что нам конец. Вы не видели наших ракет?

— Я отправился вам навстречу, как только смог, — проговорил их спаситель. — Собаки устали, они тащили вас издалека.

Значит, собаки ему не привиделись.

— Я растер вас медвежьим жиром, — продолжал инуит, — успел вовремя.

— Надо сообщить на базу… У вас есть рация? Телефон?

Старик покачал головой, продолжая помешивать варево.

— Не беспокойся, вернетесь к своим. Сейчас ты еще слишком слаб, а она без сознания. Вам надо выпить вот это.

Он поднялся и поднес Дэвиду кружку. Встав в полный рост, он оказался высоким и даже могучим, а может, просторная одежда делала его крупнее.

— Пей все, потом будешь спать и проснешься здоровым.

Из кружки отвратительно воняло. Дэвид попытался не думать о том, что намешал туда старик. Постаравшись не вдыхать, он в несколько глотков осушил посудину и передернулся. Инуит хмыкнул и вернулся к котелку, чтобы наполнить кружку для Клэр. Придерживая ее голову рукой, он умело влил ей в рот то же лекарство.

Вскоре Дэвид почувствовал тепло, разливавшееся от живота по всему телу. Он скосил глаза на Клэр и увидел, как меняется ее лицо — сначала кожа из восковой стала молочно-белой, потом порозовели щеки, на лбу выступила испарина. Однако, она по-прежнему не приходила в себя.

— Твоя женщина сейчас в нижнем мире. Надо вывести ее оттуда.

— Она не моя женщина, почему вы называете ее так? — с трудом шевеля непослушными губами, спросил Дэвид.

— Как же не твоя? — возразил старик. — У вас одна душа на двоих, ты не знаешь, что ли?

— Как может быть одна душа на двоих? — изумленно проговорил Дэвид.

— Ты не знаешь, как в мир пришли души? — в свою очередь, удивился инуит. — Ладно, я расскажу тебе вашу историю. И заодно выведу ее из нижнего мира. Духи нижнего мира питаются смертью, болью, страданиями людей из этого, срединного мира. Они голодны, надо дать им что-то взамен, понимаешь?

Он вынул из складок своей просторной одежды острющий костяной нож и полоснул себя по руке. Струйка крови потекла в маленький костер. Из вежливости Дэвид решил подыграть старому чудаку.

— А этого им хватит?

— О, конечно. Они любят мою кровь, духи нижнего мира. Нет ничего вкуснее для них, поверь мне, — мягко рассмеялся инуит.

— Вы… шаман?

— Я — Эдерген, разве ты не слышал?

Наверное, это что-то вроде «шамана» на их языке, подумал Дэвид. Тем временем, старик вытащил откуда-то головной убор, обшитый лентами и колокольчиками, надел его и взял в руки бубен с колотушкой.

Бесплатное представление, насмешливо подумал Дэвид. Мысли в его голове текли будто сквозь вязкое марево. Видимо, в напитке был легкий наркотик: сознание затуманилось, а мир вокруг наполнился яркими, фантастическими красками. Старик вдруг показался ему огромным, а при взгляде на потертый бубен его внимание привлекла какая-то странная деталь, какое-то пятнышко. Он не мог отвести от пятнышка взгляд, пока не понял, что смотрит на человеческий сосок. Но почему-то это было уже неважно.

Эдерген ударил в бубен и затряс головой. Потом прислушался, склонив ее — как будто и впрямь общался с духами нижнего мира. Кивнул. Размеренно застучал колотушкой. Из его горла вырвался неимоверно низкий звук, который, казалось, длился вечность.

Иглу наполнилось вибрациями, исходящими от гудящего бубна и от голоса старика. Казалось, сама земля пришла в движение, содрогаясь под эти звуки, пронизывавшие мироздание. Что бы это ни было — песня, молитва, сказка — в своем новом сумеречном состоянии Дэвид понимал каждое слово. Это была история о том, как души пришли в срединный мир.

«Когда Первый Ворон пролетел в Вечности, его полет разделил сущее на Землю, Небо и Воду. Ворон оставил себе Небо, Медведь стал богом Земли, а Большой Кит — богом Воды. Он плавал в океане, пока ему не стало скучно. Тогда Кит выбросился на берег. Он разорвал свое тело внизу, и хвостовой плавник превратился в ноги. Из передних плавников выросли руки, и бог Воды решил стать богом Земли. Медведь не мог стерпеть обиды и напал на нового бога. Семь тысяч лет сражались они, и бывший Кит победил.

Долго властвовал новый бог над зверями, наблюдал, как охотились полярные волки и спаривались моржи. А потом ему стало скучно. Тогда бог отрезал два пальца на ноге и сделал из них мужчину и женщину, похожих на себя. Поначалу они жили, как звери: спаривались и охотились. У них появились дети, а у тех — свои дети. Людей становилось все больше, и бог смотрел за ними до тех пор, пока ему не стало скучно. Тогда решил он сделать людям души, чтобы они отличались от зверей. Взял немножко земли, плюнул туда, скатал шарик и вложил его в новорожденного. Потом стал добавлять в каждую душу свое: кому каплю соленой морской воды, кому жира нерпы, кому камешек, кому снег, кому сладкую ягоду, кому птичье перышко… И наблюдать за людьми стало куда интересней — они начали враждовать — разные души тянули их на это. Много лет так прошло, много поколений сменилось. Новых душ бог не делал — когда человек умирал, душа возвращалась, и он вкладывал ее в только что родившегося младенца. Пока ему не стало скучно.

Тогда придумал он разламывать вернувшуюся душу на две части и давать эти части разным людям. Половинкам одной души не было покоя и радости по отдельности, они стремились друг к другу. Воссоединиться любой ценой хотели они. Стало намного интереснее наблюдать за ними. Части души сводили людей вместе — но не всегда это помогало их счастью…»

— Вот половинки вашей души, смотри… Они перерождались две тысячи поколений подряд, снова и снова пытаясь найти друг друга и воссоединиться. Каждый раз они принадлежали мужчине и женщине. Люди были разными, но одно повторялось всегда: мужчина был воин, а женщина… в ней было что-то особенное, какой-то дар. СМОТРИ!

…Из нагретого воздуха над очагом соткались зыбкие фигуры. Дэвид увидел смуглого плосколицего человека со смоляными косами, одетого в рубаху и штаны из шкуры нерпы. Человек держал на руках орущего младенца, а мать малыша со слабой улыбкой наблюдала за ними с окровавленной шкуры. Новоиспеченный отец засмеялся, закинул голову и разразился громким гортанным звуком — то был крик счастья.

…Потом видения побежали быстрее, как в сумасшедшем ускоренном кино. Судьба всегда приводила их, мужчину и женщину, в одно и то же время и место. Но это была бесконечная череда невстреч половинок души…

Вот молодой воин с мечом врывается в палатку побежденных. И видит, как его товарищ срывает одежду с женщины, которая кричит и пытается отбиться от насильника слабыми руками. Воин чувствует толчок в сердце, но пересиливает себя — трофей по праву принадлежит другому. Он уходит, а потом всю жизнь отчего-то вспоминает ее взгляд, ищет его отражение в сотнях других глаз — и не находит.