Бесплатный фрагмент - Рука к перу, перо к бумаге

Стихи и проза

Поцелуй свободы

Только камни да камни,

И ни бусинки влаги.

И последние капли

Досыхают во фляге.

С рюкзаком не остынуть.

Пот течет по затылку.

Я иду по пустыне

В черных пыльных ботинках.

Где-то — вниз повороты,

Где-то бегают дети,

И купается кто-то

В водопадах Эйн-Геди.

Я от солнца не жмурюсь,

Хоть палит неуклонно —

Со свободой целуюсь

Возле страшного склона.

А века — будто зримы:

Солнце жарит нещадно

Там, где в горле у Рима

Костью встала Массада.

Солнце катится быстро

Поперек небосклона

И тихонько садится

Где-то возле Хеврона.

Иудейская пустыня, зима 5735 г.

Последний полет

Молодым идеалистам

«Тут же хочешь не хочешь, темни не темни,

А на поезде ездить людям веселей…»

А. Галич. Песня о ночном полёте.

Человечество залезло в норы.

В вираже заносит шар земной.

Но ревут под крыльями моторы

Кровью заведённые людской.

Треснуло крыло посередине,

Чёрный шлейф густеет за хвостом,

Облака закрыли путь наш синий,

И в огне родной аэродром.

Пристегните ремни! Пристегните ремни!

Лишь посадка «на брюхо» возможна теперь.

Но под нами всё камни, деревья, да пни.

А что хватит на всех парашютов — не верь!

Пристегните ремни! Пристегните!

До конца затяните ремни!

Сзади приближается погоня,

Впереди заслоны ПВО.

Вся земля видна, как на ладони:

Ни шоссе, ни поля — ничего.

Всем, о славе бредящим — наука:

Миф о героизме — не для вас!

Задохнуться лишь золою друга

Вам достанется в последний час!

Пристегните ремни! Пристегните ремни!

Сколько пота и крови — чужой и своей.

Мы вперёд прорывались во имя мечты,

Овладевши которой ликует злодей!

Пристегните ремни! Пристегните!

До конца затяните ремни!

Избежать паденья невозможно.

Кончилась мечта, конец и нам.

И сгорит жар-птица непреложно,

Словно никому не нужный хлам.

Грохнется об землю, как подкова,

Грудою металла без лица!..

Но взлетает птица-феникс снова

В ожиданье нового конца!

Пристегните ремни! Пристегните ремни!

Мы восстали из праха — и снова летим!

Над землею мечта зажигает огни,

Но рожденным в пещерах полёт нетерпим…

Пристегните ремни! Пристегните!

До конца затяните ремни!

Яффа, лето 5737 г.

Синай

Под снегом Санта-Катарина

Бела, как шапка бедуина.

Под ней пустыни грозный лик.

Рыжебородого Синая

Клыки коралловы, сверкая,

Пронзают море напрямик.

Воды коралловое ложе

Покрылось зеленью. А кожа

Земли растрескалась по швам.

И Иорданская долина

Под небом синим и пустынным

Сечет планету пополам.

О, где ж еще такие виды!

В подводный сад Семирамиды

Не въехать гордо на коне!

И рай небесный отраженный,

И ад земной, песком сожженный,

Сошлись в береговой волне!

Покрылось небо облаками.

Над аравийскими песками

Поднялся огненный туман.

Грозе-спасению я внемлю.

Но дождь песком падет на землю,

Вновь сух небесный океан.

Как первобытное рубило,

Что в щели на века застыло,

Так здесь навеки лег Синай!

Лег меж двумя материками,

Меж небом и двумя морями,

Вобрав в себя и ад, и рай!

Шарм-эш-Шейх, Тевет 5739 г.

Встреча

Л. Магазинеру

Непонятно — сон или не сон.

Вечер, но ни грамма я не выпил.

А москвич над гаванью Кишон

Вспоминает молодость под «битлов».

Сколько нам отмерено недель?

Лучше бы не знал я и не ведал!

Кружка пива на Мерказ Кармель,

На закуску — сигарета «Кемал».

Словно сели на пятнадцать лет,

И встречаемся на пересылке.

Каждый день, как новый километр,

Приближает к роковой развилке.

Чем-то встретит старая Москва:

Гласность, перестройка — или «Память».

Мы же, как прожектор маяка,

Будем продолжать ему сигналить.

Будем ждать подвохов от властей

И ругать то цены, то налоги,

Позабыв тоску очередей,

Позабыв тоску о честном слове!

Хайфа засыпает под дождем.

А в Москве — то снегопад, то слякоть.

Лучше бы я думал о другом,

Ведь нас не научили в детстве плакать.

Хайфа, 5748 г.

Черно-белые цветы

Надежда

Виктории

Как кровь течет из рваной пасти

Собаки, сбитой на шоссе,

Так жизнь моя течет сквозь пальцы

И исчезает на песке.

Кольцо впивается в фалангу.

Свобода — сладостная бредь.

Скаль зубы и встречай хозяйку,

Как окольцованный медведь.

Нет счастья здесь. Нет счастья свыше.

Молись, как можешь — дело швах…

Я вышел. Я из клетки вышел,

Хоть и остался в кандалах.

Душа вспорхнет дроздом на ветку,

И звуков плещется поток…

Я сам построил эту клетку!

Я сам приладил к ней замок!

А жизнь течет, за годом годы,

И зря надежду не ищи…

Как он пьянит — глоток свободы

Для арестованной души!

Не может быть — что так навечно,

Что в морг приеду в кандалах!

И удаляется надежда

На тонких легких каблуках.

Тель-Авив, 12 Элула 5760 г.

Моя дорогая В.

«Ваше величество Женщина…»

Булат Окуджава

Толчок.

Творческий импульс.

Все выходные искал поэтический импульс — ведь вы, моя дорогая В., любите стихи.

А нашел в прозе, к тому же — в эпистолярной.

Вообще-то до сих пор все мои опыты в прозе по-русски были неудачны. А иврит вы еще только учите. А письма я — сын двадцатого, а не девятнадцатого, века — никогда не умел писать.

И все же — я вам пишу.

Вы вышли из-за угла, приветственно взмахнули рукой, я улыбнулся навстречу — знакомство через Интернет, немного переписки по электронной почте, два телефонных разговора. Первая встреча. Цветы и конфеты, купленные полтора часа назад в Хадере у еле продравшего глаза торговца. Едем в кафе по вашему выбору.

И вот мы говорим, говорим, говорим. Перебиваем друг друга. Вы столь трогательны в своем наивном убеждении, что словами, логикой можно переубедить кого угодно. И тут же выговариваете мне за излишнюю математичность формулировок. Справедливо выговариваете. Тем более что замечаете это и за собой.

Я подвожу вас домой, мне ехать на работу. Как это приятно — целовать женщине руку, как это приятно — говорить женщине «вы»! Как я люблю приметы давно минувших дней!

Кто я такой? По большому счету — неудачник. За душой — хлебная профессия, но алименты и долги съедают большую часть заработка. Слишком разносторонние таланты — написал работу даже по теории музыки. Второй брак лучше первого, но не хорош сам по себе. Дети…

Из первого брака я уходил с боем, с кровью, как лиса из капкана! Мальчики, естественно, остались с матерью, которая ненавидит меня (взаимно). И она, конечно, мстит мне через них. В общем, редко я их вижу.

А теперь — еще двое. И девчушка растет такая, что никуда я от нее не уйду. Разве что прогонят. Кстати, скандал за скандалом.

И — огонь в душе! Колоссальная уверенность, что не зря родился на свет, что мой час еще впереди!

Кафе на берегу моря. Вы ищете лидера. Ну и задача!

Я не лидер. Я умею воевать, но я не завоеватель. Я хожу с пистолетом, но я не убийца. Я люблю женщин, но я не умею их покорять — я их слишком уважаю для этого.

Я провожаю вас домой. Ваша рука в моей, и мне невероятно хорошо! Я пытаюсь вас поцеловать, вы с улыбкой подставляете мне щеку. Тоже хорошо! А какая у вас улыбка!

Если мужчине плохо в семье, а уходить он не уходит, то рано или поздно он начинает искать себе любовницу.

Этим летом у меня в первый раз была любовница. В Израиле среди «русских» много одиноких женщин, нередко с детьми. Вот такая была и у меня. Без претензий. С ней было спокойно и тепло. Но она работала в разные смены, встречались мы редко — короче, я продолжал поиск. Искал — любовницу. Нашел — любовь.

Я ей позвонил:

— Оля, здравствуй.

— Здравствуй.

— Оля ты не представляешь себе, что со мной случилось.

— Что?

— Я влюбился! Но не в тебя.

— Поздравляю!

— Что?

— Я тебя действительно поздравляю! И ты вовсе не обязан был мне звонить, я бы поняла.

— Ну, в конце концов, из элементарной порядочности…

— Не важно. Будь счастлив!

Я влюблен.

Сам себе не верю. Но — факт.

А я уж думал — все, и хватит с меня обычной любовницы, без затей.

Душа — переполнена, чувства бьют ключом, каждая клеточка звенит. И не с кем поговорить!

Есть.

Когда я разводился с первой женой, у меня был роман с М. М. была старше меня, жизнь ее тоже не баловала, она была спокойна и уравновешена. Она сразу заявила, что роман наш не имеет будущего, но что нам будет хорошо. Когда я — с ее помощью — пришел в себя после развода, она сама — сама! — стала подталкивать меня к поиску. И чуть ли не с рук на руки сдала второй жене. И мы остались друзьями. И она, бывало, плакалась мне в жилетку. И она первая услышала рассказ о проблемах в моей семье и о моей неразделенной любви.

Мне просто необходимо было выговориться.

Мне кажется, вы начинаете избегать меня. Это ваше право. Но мне больно.

В остальном — я на подъеме. С работой — порядок. С творчеством — закончил повесть. Называется «Арбат 94». Дело в том, что в Хайфе наши «оли́м» называют Арбатом улицу Нордау, я обыгрываю это.

Я и раньше писал, и написал несколько неплохих вещей, но сейчас впервые написал ВЕЩЬ. Вещь, которую мне больно было писать, и которую больно читать. Глаголом жечь сердца людей!

Не хочу пересказывать. Она будет издана, я уверен, она обязана быть издана. И ее переведут (сам себя — не могу). И вы прочтете.

Вы подтолкнули меня написать стихи. Вернее, сама ситуация. Так или иначе, стихи по праву посвящены вам.

Вы уговариваете меня расстаться. Я посылаю вам стихи. Вы опять уговариваете. Я признаюсь вам в любви.

Наверное, в 2000-ом году люди редко признаются в любви. А уж по телефону!

Я рад. Я могу быть самим собой и не пытаться играть какую-то роль. Я могу говорить свободно.

Я приношу вам еще стихи. Поверьте, не ради саморекламы.

Как называется женщина подталкивающая художника творить?

МУЗА!

Вы пытаетесь сбить меня с толку, пытаетесь заставить меня дать определение моей любви. А я просто почти постоянно думаю о вас. Не верите?

Шесть пятнадцать утра. Ключ в зажигание, мотор заводится с пол-оборота, хорошая машина. Впереди — сто километров, полтора часа езды. И это очень приятно представить себе, милая В., что вы рядом.

Обратите внимание, моя дорогая. Мы находимся в районе Таанах. Таанах — это древняя крепость, ее развалины находятся вон на той горе на юге. В пятидесятых годах, когда эти места активно заселялись, по имени крепости назвали весь район, в то время пограничный.

А вон на востоке — лесистая гора Гильбо́а. Там погиб царь Шауль (Саул) со своими тремя сыновьями.

На северо-востоке — словно перевернутый котелок. Это гора Тавор (Фавор). Христиане утверждают, что именно здесь Иисус читал Нагорную проповедь. А точно на севере — гряда холмов, на них дома. Пригороды Нацрата (Назарета). Того самого, библейского. Сам город не виден, он в долине за холмами.

Но хватит наслаждаться красотами, впереди длинный путь. Мы выворачиваем на Квиш г’а-Саргель. Квиш г’а-Саргель — Шоссе-Линейка — названо так за свою прямоту. Десять километров АБСОЛЮТНО прямого шоссе, из Афулы в Мегиддо́.

Кстати, а название Мегиддо вам ничего не говорит? А г’ар Мегиддо, т. е. гора Мегиддо? Вон она, эта гора, справа, вон та, со срезанной верхушкой. Не слышали? А про Армагеддон слышали? Да? Так вот, Армагеддон — это искаженное на греческий лад г’ар Мегиддо. Смело можете писать друзьям, что видели Армагеддон.

Извините, но я на хорошем шоссе выжимаю сто двадцать километров в час, если, конечно, движение слабое. А оно, пока что, слабое.

Вперед! Переезжаем через невысокую гряду холмов и въезжаем… в Гвадалахару. Не верите? Сейчас объясню.

Если вы заглянете в атлас, то обнаружите две Гвадалахары — одну в Испании, другую в Мексике, но никак не здесь. Но если вы поинтересуетесь этимологией этого слова, то узнаете, что это искаженное арабское название Вади эль-Ара. Именно в ущелье с таким названием мы сейчас и въезжаем.

Да, место неприятное. Сплошной ислам, минарет на минарете, по левую руку — центр исламского движения город Умм-эль-Фахм. Тот самый случай, когда мой старый «парабеллум» приятно греет бок. Давайте лучше отвлечемся и послушаем музыку.

Вам не нравится Розенбаум? Помилуйте, почему-то большинство женщин из России не любят Розенбаума. А, например, вот это:

…… … … ….

Но зажгли бортовые огни,

Лучшей доли себе не желая,

Наши дочки,

Страны нашей дочки,

…… … … ….

…… … … ….

Ничего, что бомбежка — не женское дело,

…… … … ….

Девчата, вернитесь в срок.

Ведь это про вашу бабушку!

Вообще-то я к Розенбауму не могу быть объективным. Рассказать почему?

Итак, восемьдесят второй год, мы входим в Ливан. Сейчас принято ругать ту войну. А я прекрасно помню, что граница горела, что в течение полутора лет перед войной всем было ясно, что война будет, вопрос только когда.

Кстати, гражданское население в Ливане восприняло наше появление как само собой разумеющееся.

Короче, наша рота участвовала в боях за город Цидон (Сидон), в особенности в штурме пригорода Эйн-эль-Хильве. А меня и еще двоих назначили конвоировать грузовики.

В Израиле не тратят время на обучение должности часового, патрульного, конвойного. Бойца учат бою. Боец в охране — просто ждет, вдруг потребуется применить стандартные боевые навыки. В мирное время — скучища смертная. В боевой обстановке…

Днем мы не ездили из-за снайперов. Только в темноте. Приказ стрелять на поражение по всему, что движется вне колонны. Полная трехтонка: патроны, пулеметные ленты, гранаты — ручные, подствольные, наствольные, реактивные, — мины, противотанковые ракеты. Вся эта куча накрыта брезентом, наверху сижу я — без бронежилета, на наш взвод не хватило. Впрочем, ручные гранаты хорошо детонируют, так что если что так мы с шофером попадем в рай кратчайшим путем.

А пули свистят (кстати, на самом деле они, скорее, жужжат). И не только пули. В темноте не видно где стреляют, отчего нервы на невиданном пределе. Ни птиц, ни кошек, ни собак — жить хотят. Мертвый город. А где-то вокруг — бой. А мой автомат ищет цель и не находит. Меня учили бою. Бой идет вокруг, но я в нем не участвую. Пуля в стволе напрасно ждет полета.

И так несколько ночей подряд мы доставляли боеприпасы на передовую. И это было страшнее, чем попасть под артобстрел (попадали не раз).

А через год, на очередных сборах, нас вдруг построили, и командир выдал каждому наградную колодку за войну.

И вот я стою в стороне и смотрю на эту колодку. Ко мне подошел командир:

— Ты чего?

— А мне-то за что? Что я делал — конвоировал грузовики.

Он так посмотрел на меня:

— Ты там был?

— Был.

— Ты сделал все, что тебе приказали?

— Сделал все.

— Тебе было страшно?

— Было.

— Но ты не струсил?

А у нас одного на второй день войны эвакуировали — в шоке.

— Не струсил.

— Ты заслужил, как все.

А еще через несколько лет я впервые услышал Розенбаума — «Корабль конвоя»:

…… … … ….

Почему «Стоп, машина», и я в дрейфе лежу?

Почему я не волен? Почему я в конвое?

Почему сам себе я не принадлежу?

…… … … ….

В море я за врагом не погнался ни разу,

И в жестоком бою не стоял до конца!

…… … … ….

И сказал командир: Ты — корабль конвоя.

Мы дошли — значит этим ты все доказал.

А пока я вспоминал Ливан (красивейшая страна, между прочим), мы уже выехали из Гвадалахары.

По правую руку — Пардес-Хана, потом по левую руку — Хадера. А прямо по курсу — Хадерская электростанция, из крупнейших в стране.

Эх, были времена! В свое время я долго работал в «Хеврат Хашмаль» в Хайфе. В феврале 90-ого года на первую очередь Хадерской электростанции поставили полностью компьютеризованную систему по управлению эксплуатацией. Поставщик клялся, что ничего налаживать не надо, все уже налажено. Естественно, двух месяцев не прошло, как раздались вопли на всю «Хеврат Хашмаль». Меня бросили на прорыв. В помощь дали только что поступившую к нам программистку.

В общем, все я переустановил по-новому, продублировал диски, помощницу загонял как лошадь (позднее она оказалась прожженной карьеристкой). Сделал — конфетку. Потом я же ставил в Ашкелоне, и в Хадере на второй очереди, и по моим же образцам позднее ставили везде, кроме Ашдода — там уже пошло новое поколение. Как это было здорово — делать нужное дело, делать его хорошо, учить других — и все сам, без сволочного начальства в Хайфе!

Выезжаем на прибрежное шоссе. Приходится сбросить скорость — движение плотнеет.

Давайте сменим кассету. Ставлю Офру Хаза.

Вы не слышали этого имени? Жаль.

Еще в конце семидесятых годов на каком-то телевизионном праздничном концерте я обратил внимание на неприметную йеменку с полным чистым голосом. А через несколько лет Офра Хаза заняла достойное место среди звезд первой величины израильской эстрады. Позднее она покорила и Европу.

Ее третировали коллеги по цеху, ее годами не допускали на телевидение, но ее великолепный голос прорывался по радио, на нее было больше всех заявок радиослушателей. А на концертах мгновенно забывалось, что этот сильный голос и эти огромные черные глаза принадлежат маленькой, почти миниатюрной, женщине.

А в марте сего года она умерла. Моя ровесница. От СПИДа.

В ближайшую субботу я попросил раввина помянуть ее. Он засомневался:

— Ведь ты же слышал, от чего она умерла.

— Слышал. Но меня это не касается. Сейчас она перед судом Господа. И Он решит то, что решит. Но сказано, что прежде Он выслушивает обвинителей и защитников. Я двадцать лет наслаждался ее пением! Я — защитник.

Ко мне присоединились еще несколько человек.

— Ты прав, — сказал раввин. И мы помолились за упокой души замечательной певицы Офры Хаза.

Будь проклят тот, кто ее убил!

А движение все плотнеет, и я вынужден уделять максимум внимания дороге. Так что давайте, теперь ваша очередь рассказывать.

Про ваш родной Ростов, про Дон. Я ведь их видел только из окна вагона.

Про несчастную Сербию.

Про себя, наконец. Про того, кто так больно и так жестоко вас ударил! С чьей тенью я борюсь?

Ну вот и все. Въезжаем во двор, еще один проезд, стоянка, место оплачено.

Запер машину, через переулок, первый этаж, дверной код, к своему столу, «Шалом, Бенджи» — соседу (отличный парень), карточку из ящика стола, отбить время — начинается новый рабочий день.

Сент-Экзюпери писал, что нет большей роскоши, чем роскошь человеческого общения. Так что вот вы мне подарили полтора часа роскоши. Жаль, что заочно. Но все равно — спасибо.

Я живу в поселке. Одно из преимуществ состоит в том, что из гостиной выход прямо на природу. Одна ступенька, и можно усесться под сенью звезд, больших и ясных, каких не увидишь в прибрежной дымке. Спокойно расслабиться, помечтать, подумать о вечном.

Милая, милая В! Вы можете запретить мне говорить, вы можете меня прогнать, но вы не можете запретить мне мечтать. А писать — вы меня просто подстегиваете.

И вот я гляжу на звезды. И мечтаю. Что вы меня поцелуете. Сами. В губы. Легко и нежно.

Глупо с моей стороны? Дерзко? Но в этом мире так не хватает нежности.

Для вас, конечно, не секрет желание мужчин обладать женщинами. При этом в мужском сознании дети в лучшем случае отходят на второй план, в худшем — считаются опасностью.

А я — простите великодушно за дерзость! — хочу именно оплодотворить вас. Сделать вам ребенка. Девочку. И назвать ее — Эдна. Нежность на иврите.

Суббота. Мусаф — утренняя дополнительная молитва. Кантор — я.

Спасибо Бадулину из Ленинградского Дворца пионеров — поставил мне голос. Спасибо маме, многократно водившей в Кировский в оперу и заставлявшей учиться музыке.

Резкий глубокий вдох. Диафрагма — вниз. Связки натянуты. Мышцы живота — в работу. И «Шма, Исраэль» с русским акцентом заполняет синагогу.

Господи!

Я грешен, но я не вижу пути.

Господи!

Ведь Ты же знаешь, что у меня семья не семья.

Господи!

Ты знаешь, как я одинок. Как я всю жизнь был одинок.

Господи!

Да, мне никогда не постичь великой драмы Твоего одиночества. Но Ты понимаешь мое.

Господи!

Ты нас сделал гремучей смесью плоти и духа! Ты нас сделал парными! Где моя половина?

Господи!

Или Ты уже показал мне ее? В прошлом? А я не узнал?

Господи!

Ты видишь, как я люблю эту женщину! Не может быть, что напрасно!

Господи!

А если напрасно — излечи меня. Верни мне спокойствие.

Господи!

Благослови нас всех — детей моих, возлюбленную, жену. Выведи на дорогу.

Господи!

Сокрыт Твой лик, и смертному не увидеть его.

Господи!

* * *

Итак, вроде написал еще одну вещь. Небольшую. Надеюсь, художественную, хотя и очень личную.

Так что вы, моя любимая, влияете на меня очень плодотворно. Спасибо вам, моя Муза!

А поэтический импульс все время подсовывал мне Окуджаву — он так хорошо писал:

Когда метель кричит, как зверь,

Протяжно и сердито,

Не запирайте вашу дверь,

Пусть будет дверь открыта.

И если ляжет дальний путь,

Нелегкий путь, представьте,

Дверь не забудьте распахнуть,

Открытой дверь оставьте.

И, уходя в ночной тиши,

Без лишних слов решайте:

Огонь сосны с огнем души

В печи перемешайте.

Пусть будет теплою стена

И мягкою скамейка.

Дверям закрытым — грош цена,

Замку цена — копейка.

Не запирайте вашу дверь, моя дорогая В. Пусть будет дверь открыта.

Да, в таком виде нечего и думать о публикации. Хотя — кто знает?

Человек предполагает, а Бог располагает. И если мы (не дай Бог!) расстанемся, и если у меня перегорит (перегореть-то перегорит, но какой частью души придется пожертвовать), то через несколько лет Эйтан Адам вернется к этому тексту, заменит инициалы и имена, замаскирует события и — кто знает — быть может, получит хороший рассказ.

И вообще — быть может, он стоит на пороге успеха. Большого успеха. И будут у него поклонники и поклонницы. Много поклонниц, всех калибров и мастей. Пальцем помани — и в гарем.

Еще месяц назад это казалось заманчивой перспективой. А сейчас? Да, они смогут ублажить плоть. Но дух останется одиноким. Страшно одиноким! Как почти что всю жизнь. Не привыкать.

Так что остаюсь возмутителем вашего спокойствия. И оставляю вам этот текст. Настоящий текст! Без самоцензуры, худшей из цензур!

Целую ручки.

Ваш Эйтан

Тель-Авив, 26 Элула 5760 г.

В кафе у моря

Виктории

Как пес, оставленный в квартире,

Сидит и караулит дверь,

Сидит поэт в пустынном мире,

В котором тесно от потерь.

Вокруг народ, и говор вьется,

Как в тыще мест, как тыщу лет.

А рядом шутит и смеется

Любимой женщины портрет.

Палящий день шального лета

Сменился бризом от зимы.

Вершат официанты слепо

Нерасторопные круги.

Она портретом оградилась,

А душу спрятала в тайник.

Песок от ветра смерчем взвился,

А он к глазам ее приник,

А он беззвучно к ней взывает…

Волна придет и скатит прочь.

В закате зодиак пылает.

Луна растет из ночи в ночь.

Реховот, 7 Нисана 5761 г.

Четыре заповеди

Идущим по дну бездны

«Не верь, не бойся, не надейся.

Не верь, не бойся, не проси.»

И на луну не голоси.

Коль надо — выпей, закуси,

Запей — но только не напейся.

Не верь плодам, не верь колосьям —

Они нитратами полны.

Не верь вождям, не верь посольствам —

Они всегда, везде лгуны.

Не верь восходу и закату

И счастью падающих звезд.

Не верь петле, кинжалу, яду —

Тебя спасут себе в усладу,

Чтоб снова занял ты свой пост.

Не верь семье, жене, соседу.

Не верь словам, рукам, губам.

Не верь оплавленному сердцу

И собственным слепым глазам.

Не бойся пули и снаряда.

Не бойся мира и войны.

Не бойся рая или ада:

Они давным-давно — увы —

Тебе подобными полны.

Не бойся смерти в одночасье:

Конец и злобе, и любви.

Зло счастливо, любовь несчастна,

А в смерти мирятся враги.

Ты не надейся на общенье

С людьми любезными тебе.

Ты не надейся на прощенье —

Оно подвластно лишь судьбе.

Забудь про красоту и нежность —

Они растоптаны в пыли.

И не надейся на Надежду,

Коль Вера и Любовь ушли.

Ты не ищи любви смятенья:

Любовь и лжет, и предает.

И не проси о вдохновенье —

Оно в страдании придет.

Ты не проси годов преклонных

Не зная, что готовит рок:

Быть может, жизнь — сплошная зона,

В которой ты мотаешь срок.

Прошло двадцатое столетье

И научило нас блюсти:

НЕ ВЕРЬ!

НЕ БОЙСЯ!

НЕ НАДЕЙСЯ!

И НЕ ПРОСИ!

Реховот, 23 Ияра 5761 г. — Прага, ночь на 27 Ияра 5761 г.

Золотой порог

Камиле

Пришла пора забыть о прахе

Надежд, обид — забыть про все

И красночерепичной Праге

Воздать за золото ее.

Как женщина на одеяле

Она в садах своих лежит

И пенным золотом в бокале

Меня одаривать спешит.

Она лениво мне щебечет,

Она забыла счет веков,

И золотые искры мечет

Из-под трамвайных проводов.

Ее карнизы и колонны

Сверкают на моем пути,

Как золотые медальоны

Блестят у женщин на груди.

Дворцы на Граде и Градчанах —

Как будто сказка ожила.

И пляшет золото на гранях

У ваз богемского стекла.

Очарование наплыло.

И нас, попавших в чудный сад,

Ведет по золоту Камила —

Как мама тридцать лет назад.

Забыв об устали и лени,

Услышав Света голоса,

Иду я по двумстам ступеням

На колокольню в небеса.

И в небесах над Малой Страной

Стою, оглохший и немой.

И я охвачен дрожью странной

Перед твоею красотой.

Оставив боли и тревоги,

Не зная, как тебя воспеть,

Стою на золотом пороге

Не тщась грядущее прозреть.

Реховот, 2—3 Сивана 5761 г.

Финал

Виктории

Когда мои мышцы закончат круг

Долгих тяжелых дней,

И книга вывалится из рук,

И я упаду за ней,

Отдав меня попеченью врачей,

Прочтите строка за строкой

Слова, написанные моей

Когда-то сильной рукой.

Когда мой мозг, совсем посерев

От серости бытия,

Даст лихорадочный перегрев

И память спалит дотла.

Из дальней коробки достаньте их, —

Я это за честь сочту, —

Слова, что нашли в нейронах моих

Форму свою и судьбу.

Когда мое сердце, устав нести

Десятикратный груз,

Просто захочет тихо уйти

От всех моих уз и муз,

Тогда сквозь очки, сигаретный дым, —

Пожалуйста, без слезы, —

Прочтите слова, что напеты моим

Сердцем полным любви.

В них стиля нет, и неярок слог,

Да и на талант дефицит,

Но верю я, что и мой листок,

Как рукопись, не сгорит.

И пусть коллеги меня затрут —

Я не боюсь огня.

И Ваши дети еще прочтут,

Какой их мама была.

Реховот, 8 Нисана 5762 г.

Похороны дома

Тори умирала. Эд это знал. Тори это тоже знала.

Тори не любила Эда. Эд это тоже знал.

— Метель. Славно.

— Что ж славного, из дому не выйти.

— Пока метель — зима. А до конца весны…

Эд промолчал. Он не любил, когда говорили о неизбежном конце.

— Знаешь, — продолжила Тори, — я буду скучать по тебе.

— Ты о чем?

— Там мы не будем вместе. Мне будет тебя не хватать. Очень.

Эд промолчал. Он это тоже знал: после перехода остаются вместе только любящие пары.

Все было так, как надо. И сам переход, и все сопутствующие церемонии. Односельчане искренне сочувствовали Эду, но прекрасно понимали, что их сочувствие ничего не меняет. Ибо бывший весельчак и трепач Эд замолчал.

И когда, в положенный срок, он вернулся на свой двор, то продолжал молчать.

Соседи, вроде случайно, остались стоять у изгороди. А Эд, словно не замечая их, потрепал бросившихся к нему с веселым лаем овчарок, походил по огороду, зашел в хлев, — соседи позаботились, овцы были сыты и ухожены, — затем прошел в сад: Эд славился своими яблоками и орехами на всю округу, зато поля не держал.

Было ясно, что в саду Эд мог зависнуть до вечера: почки набухали, весна была в разгаре. Но всем не терпелось узнать — что дальше? Войдет в дом или пойдет спать на сеновал?

В одном доме двум хозяйкам не бывать — как и двум хозяевам. Тот, кто оставляет дом нетронутым, объявляет себя вдовцом. Навсегда.

Эд вернулся из сада и спокойно вошел в дом. Как обычно. Соседи повздыхали и разошлись.

Ну что ж, этого должно было ожидать. Недаром девушки спрашивали у парней: «Ты будешь меня любить, как Эд Тори?». И не всякий парень готов был ответить утвердительно.

А жаль. Эд был из хорошей семьи, и сам был крепок и широк в плечах. Разумный хозяин. Да и в схватках с кочевниками показал себя хорошо: умело защищал позиции, под шквальным огнем бил из винтовки как на стрельбище. Правда, преследовать не любил.

Весна была в разгаре, у всех были свои заботы. Эд тоже, казалось, с головой ушел в хозяйство, в свою очередь сходил общественным пастухом, все было как обычно.

Но как-то утром Эд прошел через все село на стрельбище. С винтовкой за плечами.

— Эд-то, Эд?

— Чего это с ним?

— Никак, опять на Пограничье собрался.

— Пару лет уже как винтовку в руки не брал.

— Вот и пошел на стрельбище.

— Да он же коня еще прошлой зимой продал.

— Ничего, на Пограничье дадут. Такому стрелку!

— Да туда ехать — два конных перехода. Пеших, считай, четыре.

— Эд в три уложится.

А на стрельбище было странно.

Эд постреливал. Это никак не был прежний Эд, с руки или с колена выщелкивающий кочевников одного за другим из седел. Это был какой-то очень усталый Эд.

Даже не взяв винтовку на локоть, приспособив какой-то пригорок, Эд лениво постреливал по мишеням. Казалось, результаты его не интересовали — впрочем, грех было жаловаться. Но стрелять, так стрелять, а не перекуривать! А Эд, казалось, был занят трубкой куда больше, чем винтовкой.

Наконец, вволю навалявшись на пропитанной порохом траве, выкурив две полноценные трубки и за все время сделав не более сорока выстрелов, — это Эд-то, способный за час расстрелять три полных подсумка! — Эд уселся на пригорок, вытащил шомпол, достал ветошь и отвертку и начал чистить винтовку. Но и покончив с этим достаточно грязным занятием, он не встал, а набил и раскурил еще одну трубку.

Винтовка лежала у него на коленях, он поглаживал приклад, затвор. Казалось, он баюкает ее как ребенка.

На обратном пути Эд свернул к дому Дуда-Строителя.

Дуд-Строитель получил свое прозвище на Пограничье. Нередко отбитые кочевники обнаруживали у себя в тылу невесть откуда взявшиеся засеки на самых удобных путях отступления. И хорошо, если пустые, а то и с кем-нибудь вроде Эда. Да и сам Дуд стрелял неплохо.

— Привет, — окликнул Дуд. — Зайдешь?

— Да, руки бы вот помыть.

— Элла, принеси помыться гостю!

Элла, старшая дочь Дуда, не заставила себя ждать. Потом, ничего не спрашивая, выставила на стол кувшин домашнего пива, хлеб, соленья, и сказала:

— Мы с мамой готовим обед. Вы останетесь обедать, дядя Эд?

— Спасибо, не откажусь.

Обедать с Дудом было всегда весело и сытно. Казалось, и Эд начал улыбаться, вспоминая Пограничье.

Воздав должное обеду и пиву, мужчины уселись с трубками на крыльце. Дуд начал было насмешничать над соседями, но Эд его прервал:

— Дуд, купи мою винтовку.

Дуд чуть не поперхнулся дымом:

— Ты что, сдурел?

Все знали, что винтовку Эд унаследовал от отца, погибшего, когда Эду было всего пять лет. Семнадцатилетний Дуд лично привез ее и отдал Эду.

— Тебе что, деньги нужны? Винтовка-то старомодная, хотя и хорошая. А денег я тебе и так могу одолжить. Отдашь, когда сможешь.

— Деньги есть, не в этом дело. И так она два года в чулане лежала. Не нужна она мне больше. — Помолчал и добавил: — Тори не любила ее.

— Кого?

— Винтовку.

— Знаешь что, — сказал Дуд после небольшого раздумья, — я, пожалуй, куплю ее у тебя. Не для себя, у меня своя есть, и у сыновей есть, новые. А вот найдет себе Элла хорошего парня, ему подарю.

— Лады. И зайди как-нибудь, у меня еще два подсумка с патронами осталось.

На следующий день под вечер Элла остановилась у калитки Эда. Эд растапливал под навесом плиту.

— Дядя Эд?

— А, здравствуй, Элла, заходи, я как раз чай собрался делать. Будешь?

— Буду, спасибо.

Элла вошла во двор, отмахнулась от весело прыгающих овчарок и прошла под навес.

— Папа извиняется, что не зашел, он сарай чинит…

— Ничего, патроны я тебе отдам. Если донесешь, они тяжелые.

— Донесу. И еще, папа вам табаку прислал. Своего.

За табаком Дуда-Строителя торговцы приезжали из самых дальних краев.

— Спасибо передай своему папе. Я сейчас мигом.

Эд зашел в дом и через некоторое время вышел, неся в левой руке подсумки с патронами, а правой прижимая к груди банки с вареньем. Элла держала в руках чашки, не зная куда поставить.

— Ставь прямо на верстак, по-простому. Вот патроны, а вот варенье: клубничное, малиновое…

— Ой, как здорово! Я очень люблю варенье.

— Ну, и славно. Давай чай пить.

— Дядя Эд, а чего вы плиту из дому вытащили?

— Да просто порядок навожу. Вещи перебираю, дом осматриваю. И сам сейчас сплю на сеновале, теплынь-то какая.

— Очень вкусное варенье. Вы сами варили?

— Сам. Осенью для Тори полный погреб наварил.

Девушка быстро вскинула глаза. Но лицо Эда было совершенно спокойным.

— Вы, наверное, очень любили ее.

— Очень. И сейчас люблю.

— Мало кто умеет любить так, как надо.

— И я не умею.

— Что?!! — Элла вытаращила глаза.

— Тори меня не любила. Уважала, но не любила. И детей у нас не было, почему-то. И… ушла, очень рано ушла. Значит, я недостаточно любил ее.

Элла сидела с открытым ртом.

— Ты лучше на своих папу с мамой посмотри.

— Мои папа с мамой? Да они, бывает, целыми днями молчат. Папа только с гостями разговорчив.

— А зачем разговаривать тем, кто понимает друг друга без слов?

— А жаль, дядя Эд.

— Чего жаль?

— Что вы больше никогда не женитесь?

— С чего ты взяла? Женюсь.

Это было сказано совершенно буднично.

— Понимаешь, человек не создан для одиночества.

— А… а дом?

Эд вздохнул:

— Рука не поднимается. Я сам его строил. И Тори он, в общем, нравился…

Лето стояло жаркое. Как-то утром на всю округу загремел молоток. Эд сидел на крыше и вышибал клинья.

— Решился-таки.

— Хоронит дом.

— И какую же вдовушку он осчастливит?

— Пока — никакую, уж я бы знала.

— Может, не из нашего села?

— И не из нашего я всех знаю. Да он от хозяйства ни на шаг, когда ему.

— Да вон, старшая Дуда-Строителя у него чуть ли не каждый вечер чаи распивает.

— Мала еще, не тявкай. Да он ей как отец родной всегда был…

Вещи лежали под навесом и в сарае, бревна, доски, тес лежали в аккуратных штабелях, слегка присыпанные, по обычаю, песком. Теперь дом считался похороненным. Через некоторое время можно будет счистить песок и из тех же бревен построить новый дом.

Обычно просто восстанавливали прежний. Но Эд явно что-то задумал. Вечерами он мерял шагами двор, что-то размечал, прикидывал. Одолжил лошадей, привез еще бревен, досок, стекол.

И, наконец, позвал соседей на помощь.

— Заноси.

— Куда прешь, дурной?

— А ну, поберегись.

— Что-то у нас, ребята, странное выходит.

— Эд велел так класть.

— Где ты такие окна видывал?

— Хозяин барин.

— А стены-то? Эд, ты никак второй этаж собрался делать?

— Нет. Но чердак будет большой.

К вечеру закончили. Дом получился, как хотел Эд: высокий, светлый, с большими окнами, с высокой остроконечной крышей.

— Дядя Эд, а, дядя Эд?

— Да.

— А на ком вы женитесь?

— Не знаю.

— Но тогда… зачем было торопиться, строить дом, да еще такой?

— Чтоб был готов.

Эд, по своему обыкновению, промолчал, а потом добавил:

— Когда Тори войдет в эту калитку, этот дом понравится ей гораздо больше прежнего.

— Какая Тори? Ваша Тори?

— Какая-нибудь Тори. Прежняя или другая. Тори или… не Тори. Неважно. Моя. Единственная.

Тель-Авив, 29 Адара алеф 5763 г.

Волки

Моей дочери Наоми

Homo homini lupus est.

Римская пословица

Выстрел.

Серая тень шлепнулась на лед.

— Зря, дочка, — сказал отец.

— Почему зря?

— Они нас охраняют.

— В каком смысле?

— В прямом. Пока они крутятся вокруг нас к нам не подберутся другие… волки.

Девочка почесала подбородок типично мужским движением унаследованным от отца.

— Ты бы их еще подкармливал.

— А я и подкармливаю. Всякий раз, когда идем на рыбалку, я потрошу рыбу на месте и вываливаю им потроха и головы. Они это уже знают и терпеливо ждут.

— Приручаешь?

— Нет. Именно подкармливаю. Чтобы знали: здесь можно перекусить, но не насытиться. Тогда они останутся охотиться в наших краях, а другие не сунутся. Заметь, я каждое утро выгоняю мужчин на рыбалку, хотя особой надобности нет. День — на западной стороне, день — на восточной. Здесь две разные стаи, наш остров разделяет их.

— Так они что, на вас не нападают?

— Когда рыбачим — нет.

Тем временем, увидев, что стрельбы больше нет, другие волки уселись пировать трупом поверженного товарища.

— Терпеть их не могу.

— Не смотри.

— Папа, а давай, пойдем на охоту.

— Нет.

Это было сказано совершенно категорическим тоном.

— Ну, пап, у меня скоро день рождения!

— Через восемь дней. Но и тогда не разрешу.

— Пап, я видела на правом берегу оленей.

— Я тоже видел. Далеко.

— Не больше трех километров. За ними погнались волки, но не догнали.

— Ну вот, хочешь сражаться из-за добычи с волками? Всех не перестреляешь.

Когда три года назад Дэн Юстис неожиданно объявил, что продает свой бизнес и покупает ферму, удивлению не было границ.

— Ты не фермер, — категорически заявила его жена. — Ты лейтенант морской пехоты, капитан дальнего плавания, магистр геологии, преуспевающий бизнесмен — но не фермер. Я тебе, как психиатр, заявляю.

— А что, фермеры, по-твоему, все психи?

— Наоборот. Полуживотные. У них вообще, по-моему, психики нет.

Но настоящий скандал разразился, когда поехали смотреть купленный Дэном участок.

Это был лесистый остров на большой реке около двух километров в длину и метров шестьсот в ширину. С обеих сторон он омывался широкими рукавами. В северной части бил горячий гейзер — редкость в этих местах. Но главное — он находился посреди заповедника.

Они объехали остров на катере, потом высадились на берег и устроили пикник. Жена молчала, дядя Тедди чему-то улыбался. Дети же — одиннадцатилетняя Нелли, восьмилетний Рем и пятилетний Окк — веселились от души.

Неожиданно жена вскочила:

— Что это там за собаки? На том берегу?

— На том берегу? — Дэн посмотрел в бинокль. — Это не собаки, это волчица с волчатами. Этот лес так и называется — Волчий.

— Ну, с меня хватит, — заявила жена. — Да, тебя никто не признает сумасшедшим. С точки зрения современной психиатрии ты здоров как бык, уж я-то знаю. Но этому есть только одно объяснение.

— Какое же?

— Что как наука современная психиатрия еще в пеленках! — жена перешла на крик. — Где это видано? Ну ладно, я понимаю, неожиданно надоело дело, которому отдал треть жизни, и продается хорошо налаженный доходный бизнес. Я еще могу понять, что тебе захотелось резко сменить обстановку и заняться физическим трудом на свежем воздухе в непосредственном контакте с комарами и навозом. Но в качестве фермы купить кусок леса, который еще корчевать надо, у черта на куличках, посреди заповедника… Кстати, как тебе разрешили? На сколько ты их подмазал?

— Ты же знаешь, я никогда не обсуждал с тобой детали бизнеса.

— Но теперь тебе кое-что придется со мной обсудить.

— Что же именно?

— Тедди, — крикнула жена, — мы тут немного отойдем, последи за детьми, пожалуйста.

Они прошли по берегу, нашли поваленное дерево и уселись.

— Я хочу развод, — заявила жена. — Я хочу развод и половину имущества. Я не хочу, чтобы моих детей воспитывал сумасшедший.

Дэн сорвал травинку, закусил зубами и ничего не сказал.

— Я пойду тебе навстречу. Мне не нужна половина этой, с позволения сказать, «фермы». Я согласна на сорок процентов имущества в денежном эквиваленте. И я отказываюсь от алиментов.

— Дети останутся со мной.

— Что?!!

— Не ори. Ты знаешь меня и моих адвокатов.

— И ты… и ты натравишь этих бешеных собак на меня?

— При таком раскладе? Разумеется.

— Сволочь!

— Спасибо на добром слове. Короче: я продал бизнес немного в убыток, но сумма приличная. Я перечислю тебе одну шестую суммы.

— Почему только одну шестую?

— Потому что в моей семье шесть членов.

— Кого это еще ты имеешь в виду?

— Моего брата Тедди.

— Ну уж он-то точно псих. Как и ты.

— Пока что психуешь только ты. Ну ладно, проехали. На днях ты получишь деньги и можешь уезжать куда хочешь.

— А что ты скажешь детям?

— Ты им все объяснишь.

— Я?!!

— Ты. Ты им скажешь, что… что возвращаешься на юг в свой родной университет, чтобы продолжать научные изыскания прерванные нашей женитьбой. Что тебя срочно приглашают на очень важные исследования общенационального значения.

— Самое интересное, что это хорошая идея — снова вернуться в университет.

— А что касается самой процедуры… Я бы не советовал тебе торопиться. Выпусти пар и приведи себя в порядок.

— Но ноги моей на этом острове больше не будет.

— Зато детям я здесь устрою рай земной. Это я тебе обещаю.

Они помолчали.

— Я не верю, — продолжила жена. — Я просто не верю.

— Чему?

— За кем я была замужем почти пятнадцать лет?

События завертелись быстро, Дэн лично руководил работами. И хорошо, что жена не увидела его дальнейшего чудачества: четырехметровой бетонной набережной вдоль всего периметра острова. И трехэтажного дома с двухэтажным подвалом, похожего на замок, построенного буквально вокруг гейзера.

Но детям дом понравился, хотя большая часть многочисленных комнат осталась запертой. А так им жилось как никому: в школу ездить на быстроходном катере (зимой на легком вездеходе), купаться сколько влезет — и зимой, в гейзере, — учиться стрелять, плавать, возиться с собаками и лошадьми, утками и гусями, рыбачить, зимой бегать на лыжах, а на каникулы летать к маме на юг.

Все шло хорошо. Пока не пришла Большая Зима.

Утром в свой день рождения Нелли встала очень рано. Умывшись и сделав зарядку, она оделась и побежала наверх, в смотровую башенку — ей нравились утренние сумерки.

В башенке уже сидел отец. Закутавшись в свою любимую доху, он оглядывал окрестности в ночной бинокль.

— С добрым утром, папа.

— С добрым утром, дорогая именинница, — отец повернулся к ней, ухватил за уши шапки, притянул к себе и крепко поцеловал. — Поздравляю.

— Спасибо. Ну, и что нового в белом безмолвии?

— Не так уж оно безмолвно. Снова с севера пришли большие стада оленей, волки жиреют, лисам, рысям и куницам тоже перепадает, птицы летают… Меня больше волнует следующее лето — как природа приспособится. Боюсь, многие виды погибнут, им не хватит короткого лета для размножения.

— Пап, а… а наша планетарная ось когда-нибудь встанет на место?

— На прежнее место? Уже никогда. Вообще такие катаклизмы — огромная редкость.

— А что дядя Тедди говорит?

— Что ось стабилизировалась, насколько он может судить.

— А климат?

— И климат, соответственно. Теперь у нас на экваторе будет климат средних широт, а здесь — почти полярный. Нам еще повезло: зима хоть и длинная, но умеренная…

— Пап, смотри!

По льду в их сторону шел человек.

Это был крупный мужчина с большим рюкзаком за плечами. Он широко шагал, слегка проваливаясь в снег.

Два волка метнулись за ним из-за деревьев. Человек обернулся. Волки бросились. Человек сделал несколько резких движений. Волки остались лежать на снегу.

Человек снова повернулся в их сторону. В руке у него был здоровенный окровавленный тесак. Он нагнулся, вытер тесак о снег и пошел вперед с тесаком в руках.

Было тихо. Было по-зимнему очень тихо. И человек шел тихо, даже снег не скрипел. И уже вблизи от острова из-под набережной бесшумно рванулись еще три волка.

Один остался лежать на снегу, два других ретировались. Человек опять вытер тесак, огляделся и убрал тесак в ножны. Затем внимательно посмотрел на остров.

Он простоял так несколько минут, словно делал рекогносцировку. Потом снял рюкзак, положил его на снег, открыл боковые клапана, достал нейлоновый трос с «кошкой», свернул для броска, второй конец привязал к рюкзаку. Достал кусачки, пристегнул к поясу. Вынул из кобуры пистолет, проверил магазин, плавно, без лязга дослал патрон, затем начал навинчивать глушитель…

Выстрел оглушил Нелли. Человек рухнул на лед. Волки бросились к нему.

— Не смотри, дочка.

Она уткнулась в доху. И вдруг тишину прорезал детский плач, потом короткий визг.

Она вывернулась из-под отцовской руки, бросилась к окну. Внизу волки рвали что-то в рюкзаке.

— Папа!!!!!!!!!!!!!!!!!!

— Папа!

Отец повернул к ней каменное лицо:

— У меня не было выбора.

Огромные глаза Нелли были полны ужаса.

— У меня не было выбора, дочь. Ты… ты просто не знаешь, что делается. Выпей воды.

Она оттолкнула его руку, сама налила себе воды, выпила, расплескав полстакана, налила еще.

— Я даже не знаю, как это началось. Помню, мама как раз была беременна Окком, к нам зашел Тедди сам не свой. Вот тогда-то я впервые и услышал о предстоящем повороте оси. Тедди, при всей его безалаберности, прекрасный ученый. Он может часами фантазировать на научные темы, но с конкретными формулами и числами работает очень четко.

Так вот, мама налила чай и оставила нас одних, полагая, что Тедди опять начнет разглагольствовать. К тому же, выборы были на носу, а Тедди и политика… Но Тедди начал с того, что в их обсерватории всех планетологов вдруг взяли в какой-то сверхсекретный проект. Всех, кроме него. Он, конечно, обиделся, пошел к директору — директор только развел руками, произнося слово «контрразведка». Вот Тедди и спросил меня, не знаю ли я кого-нибудь, кто мог бы помочь.

Я его успокоил. Почему его не взяли — ясно: такому трепачу только секреты доверять. Но нюх меня не подвел — что может быть секретного в планетологии? Я и спросил Тедди, а чем они занимались в последнее время. Тут Тедди и выдал про поворот оси. Я ему — стопку бумаги и карандаш. Он исписал десять страниц и вывел убийственный результат: изменение наклона на двадцать один градус за какие-то четыре месяца. И срок назначил: через неполные восемь лет.

Хоть я и знал, что на Теддины расчеты можно положиться как на присягу коммандос, но тут уж я сам полез в справочники и тряхнул стариной в математике. Все сходилось. Это можно было предсказать и пятьдесят, и сто лет тому назад — просто никто не удосужился сделать эти выкладки.

Тедди думал, что их взяли в проект по остановке поворота. Он даже прикинул необходимое усилие и спросил меня, реально ли это. Я перевел килоньютоны в килотонны и получил общепланетную радиоактивную пустыню.

Тут Тедди ляпнул про возможные изменения климата. Я опять кинулся к справочникам. Получилось, что и мы, и большинство развитых стран окажемся практически в полярном климате, что снег будет выпадать даже у экватора и так далее.

Потом Тедди вспомнил, что они уже посылали меморандум министру, где изложили возможные последствия. Ну, результат — все засекретили.

Тогда я позвал маму, рассказал ей и спросил о возможной реакции homo politicus на такую информацию. Она заявила, что нормальный политик этому просто не поверит — как и она не поверила — и решит, что его разводят на очередное увеличение бюджета. «И вообще, — продолжила мама, — выборы на носу, и это для политика важнее всего.»

Видимо, она была права. А засекретил их какой-нибудь ретивый помощник министра — так, на всякий случай. А контрразведка отсеяла Тедди как ненадежного — на наше счастье.

Тут мне и пришло в голову проэкстраполировать события. Получилось, что если срочно не начать принимать меры, готовить инфраструктуру, делать запасы, то все может кончиться очень плохо. Я попросил маму представить возможные модели социального поведения в неподготовленной стране. Она, посмеиваясь, предложила несколько вариантов. Но во всех — полный развал государства и общества. «К счастью, — усмехнулась она, — есть полным-полно странных изданий, которые постоянно печатают подобные страшилки, а планета все-таки вертится.»

Мы с Тедди крепко выпили, потом Тедди ушел. Скоро родился Окк, и, принимая поздравления, меня точила мысль: что будет?

Я снова все перепроверил. И сделал простой ход: написал научно-популярную статью и послал ее — анонимно — в разные места. У нас и за границей. Никто не напечатал. Тогда я послал в те издания, которые мама назвала странными. Три из них напечатали. У одного тут же была отобрана лицензия за всевозможные нарушения, — которых и раньше было навалом, — другое вдруг обанкротилось, а третье просто исчезло. Вместе с офисом редакции — я специально ходил смотреть.

Понимаешь, они печатали любой бред. Те, что исчезли, регулярно публиковали протоколы заседаний Мудрецов Большой Зги из третьей параллельной вселенной. А как напечатали про ось…

Короче, мне все стало ясно. Политики и бюрократы будут молчать, пока планета не затрещит — потому что им нечего предложить. И всем, кому надо, рот заткнут, контрразведка у нас хорошая. А о самих себе они не беспокоятся — к их услугам общенациональные ресурсы. А народ… А что народ? Без вождя народ — толпа. А я не вождь.

И за границей было то же самое.

Вот и оставалось думать только о себе и о своих близких. И тут мы с Тедди наткнулись на этот остров. И сразу поняли: то, что надо. Сама посуди: довольно большой сам по себе, посередине огромной, но малосудоходной, реки, вокруг дикий лес — до ближайшего жилья пятьдесят километров, — в лесу полно зверей, в реке полно рыбы. И горячий гейзер! Единственная проблема — заповедник. Национальное достояние, приватизации не подлежит.

Я думал — не страшно, подмажем кого надо. Но оказалось, что люди из Общества охраны природы — честные идеалисты. Лесники здесь были — сама помнишь, золотые люди. Так что пришлось провести многоходовую комбинацию. В конце концов, прежний председатель неожиданно стал деканом своего факультета и оставил пост из-за огромной занятости. Новым стал министерский выдвиженец, с ним мы поладили. На все это ушли годы.

А дальше — дело ума, денег и техники. Высокая отвесная набережная — залезет только альпинист, да по верху — три ряда спиралей колючей проволоки, снизу их не видно, а сейчас и снегом припорошены. Собаки патрулируют весь остров по участкам, обучены. Энергии от гейзера хватает с избытком. Утепленный пруд для гусей и уток. Парники с картофелем, с луком, с чесноком, с другими овощами, с бобовыми. Специально с севера привез и посадил карликовые полярные яблони, целый сад. Да и запасы огромные. Хлеб, правда, расти не будет.

Если бы я сказал маме, зачем я это делаю — не миновать мне смирительной рубашки. В итоге она уехала, а мы с тобой и твоими братиками прожили здесь два веселых года. И началось!

Собственно, от нашей страны осталась только одна небольшая долина — Теплый Край. И хотя на прочей территории сохранились армейские базы со стратегическими запасами и — пока что — дисциплинированными солдатами, государства больше нет. Сбылись худшие прогнозы. Но даже в самых страшных снах я не мог себе представить… не мог себе представить… каннибализм.

Помнишь, в августе, когда пошел снег, я вдруг перестал ездить по округе? Просто… я увидел, как на рынке торгуют оружием и… мясом. Очень дешевым мясом домашнего копчения.

С севера валили беженцы, далеко не мирные. Фермеры с оружием в руках защищали свои владения, горожане защищали свои запасы. Все были озлоблены на правительство, и поделом. Местные власти тоже бежали. И все знали, что зима предстоит длинная, а урожай погибает, и нужно запастись продовольствием.

Помнишь, в начале сентября к нам прилетел вертолет? Это были мои друзья: полковник Гец, подполковник Робс и полковник Плауб. Гец и Робс были у меня во взводе сержантами, а Плауб вместе с ними влип в историю. Опустим детали, но от трибунала отмазал их я. А такое в морской пехоте не забывают.

Так вот, они предложили мне всех нас увезти с собой на одну из их баз. Там все было в порядке, и их семьи тоже были там. Но я не согласился. Мало ли, и в армии может начаться разложение, бунты… Худшее, что может быть — взбунтовавшаяся армия. А здесь мы — как робинзоны, да еще под защитой волков.

Тогда мы договорились о другом. Они мне потом привезли много разного армейского имущества, да и оружия подбросили. Но главное — я получил армейские рации и два передатчика дальнего действия. И шифры.

Ты думаешь, чего я тут наверху часами сижу? На лес, что ли, не могу налюбоваться? У меня в соседней комнате целый радиоузел. Сам я почти не выхожу в эфир, не хочу светиться. Но постоянно прослушиваю армейские переговоры. А они неутешительны.

Вы там слушаете бодрящиеся передачи из Теплого Края и из-за границы. Они не столько врут, сколько замалчивают. Да, есть шанс реорганизовать хозяйство, наладить жизнь. Но для этого придется пожертвовать минимум половиной населения. И к концу зимы это будет выполнено. Кто замерзнет, кого… Впрочем, замерзших тоже…

Отец замолк, повернулся к окну. Нелли тоже молчала.

Стая волков, покончив с людьми, пожирала трупы своих. Нелли отвернулась:

— Волки едят волков. Люди едят людей. «С волками жить — по-волчьи выть» — так говорили древние. Вот мы и завыли.

Вечером праздновали день рождения Нелли.

Все собрались за общим столом — десять мужчин, двенадцать женщин, восемнадцать детей — почти весь клан Юстисов, включая жену Дэна. Робинзоны необитаемого леса.

Именинница приятно улыбалась, но была не очень-то весела. По радио удалось поймать неплохой симфонический концерт. На стол были выставлены марочные напитки, домашние настойки, фаршированные гуси, рыба и даже пироги.

Это был пир. Они пировали по праву: они выжили и могли уверенно смотреть в будущее. Да, идея принадлежала только двоим, но остальные успели своевременно присоединиться и внести свою лепту. Пришлось даже построить дополнительные склады.

Они не просто выживали — они жили. Детей учили по школьным программам, занимались спортом, работали, следили за собой, читали книги из трех огромных привезенных с собой частных библиотек. По вечерам собирались вместе, музицировали, читали стихи, пели.

Они знали: хаос не вечен. Свято место пусто не бывает, и на смену одним государственным структурам придут другие. Может, военная диктатура, а может и иностранная оккупация. Но со временем все образуется, и можно будет вернуться в общество. А для этого надо жить. И они — жили.

А то, что происходило вокруг, их не касалось.

Поздно вечером Нелли снова поднялась наверх. Отец сидел в радиоузле, слушал переговоры, хмурился, иногда что-то помечал в блокноте.

— Папа, как дела?

— Плохо. Контрразведка предполагает, что к лету начнется гражданская война.

— Почему?

— Армия затягивает пояса. Принято секретное решение: весной неожиданно демобилизовать большинство солдат срочной службы — они теперь ненужный балласт. Деваться им некуда, ситуацию они знают — это будет взрывоопасный человеческий материал. А большинство населения почему-то уверено, что правительство сидит в Теплом Крае.

— А на самом деле?

— Правительства больше нет. Кто-то отсиживается на военных базах, кто-то удрал за границу, кто-то просто исчез. В Теплом Крае находятся председатель Верховного суда, министр туризма и полторы дюжины членов парламента.

— И что же будет?

— Понимаешь, везде дрались как бы сами за себя. Фермы и мелкие поселки оборонялись, военные базы оборонялись, в городах оборонялись отдельные укрепленные дома. Это была точечная оборона, и только оборона, вполне понятная, и никто на это зла не держит. А вот Теплый Край…

— Что они сделали?

— Теплый Край — небольшая долина в кольце высоких гор. И это единственное место, где была настоящая бойня. Губернатор своевременно стянул силы полевой жандармерии — даже из других округов — и блокировал все дороги и перевалы. И приказал расстреливать всех. Беженцы доходили из последних сил — и погибали на пороге Теплого Края. Тотальная война против всех.

— Но по радио Теплого Края говорилось, что дошедшим оказывали помощь, правда, не разрешали оставаться…

— Врут. Я хорошо информирован. Но самое интересное: при почти полном отсутствии средств связи слух о бойне — правдивый слух — дошел практически до всей страны. А вместе с ним дошел другой слух — ложный — о том, что правительство отсиживается в Теплом Крае.

— А откуда тебе известно об этих слухах?

— Данные контрразведки.

— Но люди и так злы на правительство…

— Вот именно. И контрразведка считает, что к лету народ пойдет громить Теплый Край. Во главе со вчерашними солдатами. А Теплый Край себя в обиду не даст. А армия будет блюсти собственные интересы. В общем, сидеть нам здесь и следующую зиму.

— А мы можем здесь сидеть две таких зимы?

— Хоть десять. Мы с Тедди все учли. Летом еще постараемся поймать и приручить оленей, разведем свое стадо. Живы будем, не помрем!

— А скажи, твои друзья-офицеры могли бы еще прилететь?

— Нет. Генштаб запретил все полеты и поездки — экономия горючего. Даже на разведку не летают — довольствуются снимками со спутников. У нас, кстати, горючего тоже не густо.

— А что за границей?

— У наших соседей плюс-минус то же самое. А в тропических странах большая неразбериха, но, в основном, без крови.

— А что они делают с беженцами?

— А им плевать. В тамошних правительствах вор на воре сидит и вором погоняет. Подумаешь, понаехало куча народу, с визами и без. Кормить их никто не будет, лишь бы взятки платили, да обеспечили повод нахапать из международных благотворительных бюджетов. А простому народу даже хорошо: приехали люди привычные к новому климату, и местным легче.

— Вот туда бы попасть!

— Я в свое время думал об этом, проверял. Но оказалось, что создать там базу для семьи влетит в копеечку — в основном, из-за взяток. А я был всего лишь бизнесменом средней руки, не миллионером.

— Но там, ты говоришь, без крови.

— Там народ другой. Пофигисты, по большому счету.

— Тогда я уйду туда.

— Не понял.

— Я уйду туда. На лыжах, раз никто не летает и не ездит. Сейчас везде снег, и в тропиках тоже, так что я могу пройти на лыжах всю дорогу…

Утром, обходя дом, Дэн обнаружил Нелли в подвале: она пыталась взломать замок оружейного склада.

— Нелли, мы же вчера говорили!

— Ты говорил, я слушала. А ты меня не слушал.

— Нелли, это самоубийство!

— Ты предпочитаешь, чтоб я повесилась прямо здесь?

— Ты мать убьешь!

— Судя по тому, как она от нас тогда уехала — не думаю.

— Нелли, ну почему? ПОЧЕМУ?!!

Нелли вздохнула, посмотрела отцу прямо в глаза и отчеканила:

— Потому что. Я. Не могу. Жить. С волками!

— Индивидуальные пакеты. Две пачки по пять штук.

— Если меня легко ранят, то я обойдусь одним, максимум двумя. А если ранят тяжело…

— Эти пакеты тебе вместо тампонов. Меньше весят, и места меньше занимают, а впитывают гораздо больше.

— Ясно.

— Одна большая упаковка бинтов. Будешь резать на прокладки. Хватит?

— Хватит.

— Пакет туалетной бумаги. Весит всего ничего, приторочим к ранцу. Тюбик мыльного концентрата. Белье подберешь себе сама, а поверх — солдатские кальсоны. И еще одну смену с собой.

— Прямо скажем — верх элегантности.

— И верх эффективности. Носки солдатские шерстяные. Бери три пары. И учти — стирать тебе будет негде. Считай — одна пара на месяц.

— Зимой потеем меньше.

— Верно. Но каждое утро будешь голышом обтираться снегом. Лучший утренний туалет, и для души, и для тела.

— Ты мне еще купаться в проруби предложи.

— Этого, как раз, не рекомендую. Теперь — тальк. Каждое утро не ленись, вотри немного в ступни и в промежность. Помогает от мозолей. А вот — спортивная бесцветная губная помада.

— Зачем?

— Чтоб губы не трескались. Комбинезон десантный, самый маленький размер.

— Как раз.

— К нему — теплые подкладки. Хочешь — пристегивай, хочешь — нет, почти на любую погоду. В комбинезон зашьем алмазы.

— Да ну?

— Они легче золота, а стоят дороже. Бумажные деньги тоже зашьем, разных валют. Шапка лыжная, с маской. Ушанка.

— Зачем мне еще ушанка?

— Спать будешь в ней. Лыжная для спанья слишком холодная.

— Есть.

— Перчатки прорезиненные утепленные. Темные очки.

— Я их в тропиках куплю.

— В нынешних тропиках они тебе уже не понадобятся. А вот солнце в комбинации со снегом…

— Солнце едва виднеется.

— Чем южнее, тем оно будет выше, да и дни удлиняются. Ботинки десантные утепленные, нашелся твой размер. На лыжи тоже годятся. Очень легкие. Примерь.

— Ничего себе — легкие!

— Из солдатских — самые легкие. И придется тебе взять с собой запасную пару. Иначе…

— Понятно.

— Щетка и мазь. Чистить ботинки каждый день, а то начнут промокать.

— Есть.

— Плащ-палатка белая. Не манкируй, чтоб всегда была на тебе. Она легкая.

— Вижу. А зачем?

— На некотором расстоянии даже хорошему снайперу собьет прицел. Так, с одеждой покончено. Ремень пехотный с портупеями и подсумками, пехотный ранец.

— Почему такой маленький ранец?

— Потому что много тебе не унести. Ты хоть и рослая, но всего лишь четырнадцатилетняя девочка. И все надо будет научиться укладывать самым удобным образом, чтобы нигде ничего не давило.

— Понятно.

— Фляги-термосы, две штуки. По утрам будешь варить сосновый чай, заливать туда на весь день. Без сахара, обойдешься. Аптечка. Минимальная, потом покажу, что в ней есть.

— Я не собираюсь болеть.

— Молодец. Зажигалка бензиновая полевая. Функционирует даже под дождем. Баллончик с бензином, запасные кремни. Должно хватить надолго. А если повезет — наберешь еще из бензобака брошенной машины.

— Покажешь мне, как заряжать бензин и менять кремни.

— Само собой. Плитка маленькая складная и таблетки сухого спирта.

— Я же буду разводить костер.

— Мало ли, на всякий случай. Котелок на все случаи жизни: для чая, для мяса, для каши…

— Откуда я кашу возьму?

— Вокруг ферм — неубранные поля. Под снегом недозрелая пшеница, кукуруза, овес. Чего-нибудь сообразишь.

— Хорошо.

— Чистить котелок будешь снегом и песком, если найдешь, и чуть-чуть мыльного концентрата. Поливитаминные таблетки. Рекомендуют одну в день, но от цинги хватит и полтаблетки в день. Но не манкировать!

— Ежу ясно.

— Таблетки глюкозы. Это — на крайний случай, если нужно пришпорить организм. Просто так не бери.

— Я не наркоманка.

— А это не наркотик. Ложка. Стальная, негнущаяся.

— А кружка?

— Будешь хлестать прямо из котелка. Лишний вес.

— Ладно.

— Высококалорийный пищевой концентрат. НЗ на случай, если пару дней ничего не подстрелишь. Тридцать кубиков, кубик в день.

— Как на вкус?

— Дерьмо. Но высококалорийное.

— Будем терпеть.

— Топор. Лопатка пехотная, надо будет хорошо наточить.

— Это которыми студентов обучали демократии?

— Просвещенная ты моя. Одеяло полевое непромокаемое.

— Лучше спальный мешок.

— Ошибаешься. Одеяло вот так скатывают и надевают через плечо. Оно почти ничего не весит.

— Здорово.

— Фонарик авиационный.

— Да с ним только под нос смотреть.

— Вот именно. Его берут в зубы, чтобы разобраться в ранце или в подсумке. Вот так.

— Смешно!

— Зато удобно — обе руки свободны. Батарейки универсальные десантные: годятся и к фонарику, и к рации, и к ночному прицелу. Самые емкие, что есть. Но учти, много ты не унесешь, расходуй крайне экономно.

— Хорошо.

— Рация. Совершенство инженерной мысли: самая маленькая, самая экономная, и ориентировку по спутнику дает. Но минусы: связь только через спутник, направленная антенна, и только морзянкой.

— Я не знаю морзянки.

— Придется выучить. Компас командирский полевой.

— Я не знала, что я командир.

— Конечно, командир. Самим собой ох как не просто командовать. Минимальный набор карт: я их выдрал из атласов и заклеил в полиэтилен.

— Хорошо.

— Транспортир. Масштабная линейка. Лыжи особые со стальным сердечником и спецпокрытием.

— Тяжеловаты.

— Зато их почти невозможно сломать, и смазки не требуют. Лыжные палки бамбуковые.

— Класс.

— Удочка зимняя, лески, крючки, грузила.

— А лом для проруби я тоже потащу?

— Незачем, есть полыньи. Нож десантный обоюдоострый, на рукоятке кастет, в рукоятке перочинный ножик, отвертка, шило, консервный нож.

— На все случаи жизни.

— Карабин под промежуточный патрон.

— Простой затвор! А нельзя полуавтоматический?

— Надежность. Вес. Дальнобойность.

— Поняла.

— Чистить не забывай. На карабине — ночной прицел.

— Вижу.

— Патронташ на двадцать три обоймы по десять патронов. Все пули разрывные.

— Ого!

— Чтоб надежно. Но учти, не перестреливайся ни с кем. Чуть что — пальни пару раз и удирай.

— Идет.

— А с волками — завали одного покрупнее, они его начнут жрать, а ты деру. Минут пятнадцать точно выиграешь, а потом они могут просто полениться тебя догонять. Лямки для карабина, повесишь по-спортивному. Револьвер крупнокалиберный…

— Это же твой наградной!

— Он самый. Просто он лучшее, что у нас есть. Работает без смазки, несмачивающаяся поверхность…

— Это как?

— К нему не пристают капельки влаги, значит, нет опасности, что что-то примерзнет.

— А зачем мне вообще револьвер?

— Карабин у тебя на спине, сама на лыжах. Если обстреляют издалека, то успеешь залечь и достать карабин. А если вблизи, то залегать некогда — огонь от бедра.

— О’кей.

— Тридцать патронов к револьверу. Пистолет дамский малокалиберный…

— Как игрушка.

— Второй магазин. Это — в трусики.

— Почему?

— Последний аргумент. И учти: из такого мелкаша стрелять всегда дважды. Одной пули может не хватить.

— Все?

— Нет. Собака…

— Джек.

— Ни в коем случае! Это же наша лучшая племенная овчарка.

— Ты забыл, что это моя собака. Помнишь, я у тебя выпросила его еще щенком, и он у меня всегда спал, пока не вырос и не начал служить? И сейчас он меня обожает.

— Ох, девочка… Ну, хорошо.

— Теперь надо бы слегка попрактиковаться…

— Сегодня ты рано идешь спать. Завтра подъем в четыре часа. Попробуем уложить в две недели то, что другие учат четыре месяца: бег на лыжах и пешие марши с полной выкладкой, приготовление пищи и ночевка, навыки боевой стрельбы ночью и днем, рукопашный бой без оружия, ножом, лопаткой — это все дядя Боб, — связь, морзянка, ориентировка на местности…

Все позади. Позади сумасшедшие две недели и одни сутки. Две недели бешеной гонки и сутки полного отдыха.

Как ни странно, она даже поправилась. Папа кормил на убой. И сам не отставал. Еще бы, он же ее сам всегда гонял, кроме рукопашного боя.

А родственники посмеялись и все. Охота ребенку бегать и стрелять — и пусть. Чем бы дитя ни тешилось…

А правду знают только папа и дядя Боб. Папа сказал, что дяде Бобу можно доверять «на все сто».

Ладно. Список уточнен в процессе тренировок, вещи уложены, волосы коротко острижены, последний раз искупалась в гейзере… Последний? Папа уверяет, что нет, через пару лет все образуется.

Это ее дом. Да, она в прошлом городская девочка, но она здесь живет уже почти три года. И здесь гораздо лучше, чем в городе. Было.

Папа говорит, что все образуется. Но сколько лет пройдет, пока перестанут находить обглоданные человеческие кости?

Прочь! Прочь от этой крови. Хотя бы к пофигистам. А потом… Неважно, что будет потом. Хотя бы не будет крови.

Хорошо в гейзере! Вон, опять ударил фонтан. Она окунулась в последний раз, посидела под водой полминуты, поднялась, вылезла, вытерлась, накинула халат — и ушла, даже не оглянувшись.

Весь дом еще спал, когда Нелли, Дэн и Боб закончили свой обильный завтрак, оделись, обвешались амуницией и оружием и двинулись к выходу. Снаружи уже ждал Джек, весело потявкивая.

— Папа, а ты-то чего так навьючился?

— Да провожу тебя один переход. А на обратном пути мне кое-что проверить надо.

Они дошли до парапета, где стояли шлюпки. Боб приладил шлюпочные тали и спустил их — сначала Дэна, затем Нелли, затем лыжи и, в конце, Джека.

— Счастливого пути, — крикнул Боб.

— Спасибо, дядя Боб, — ответила Нелли. — До свидания.

— До свидания.

Весело бежать с отцом по реке. Весело носится вокруг Джек. А волков не видать.

— Папа, а где же волки?

— Волки — животные ночные. Это возле нас они крутились постоянно. А так…

— Папа, а медведи?

— Очевидно, в спячке. Но хватит болтать, береги дыхание. Трепаться можно и на привале.

Хорошо бежит отец, как молодой. Ладно пристроен на боку десантный автомат, большой ранец ничуть не стесняет его движений.

Четыре двухчасовых перегона с десятиминутными привалами. Неплохо. Нелли порывалась бежать еще, но отец остановил:

— Ты не на тренировках. Ну-ка, определись, где мы находимся.

С десантной рацией это пустяки. Сначала обшарить антенной горизонт. Индикатор спутника быстро загорелся. Теперь послать запрос и через минуту получить ответ.

— Отметь на карте.

— Вот. Это получается… пятьдесят пять километров по прямой.

— А с учетом поворотов — больше семидесяти. То, что надо. Пошли наши координаты дяде Бобу и отключись.

— Уже посылаю.

— Так, что у нас на ужин?

— Сейчас узнаем. Джек, на охоту.

Джек скрылся в прибрежных кустах. Минут через десять раздался лай, и на лед выскочили два зайца. Увидев людей, бросились врассыпную.

— Я правого, ты левого. Огонь!

Джек принес обоих и весело вилял хвостом.

— Неплохо. Хватит на ужин и на завтрак, но вообще-то лучше олень. Ладно, за работу, руби кусты.

Ужин на природе, почти пикник. Потом они наслаждались сосновым чаем, передавая друг другу котелок.

— Смотри, дочка, начало хорошее. Но впереди — более двух тысяч километров по прямой. Считай, все три с половиной тысячи. Это хорошего хода пятьдесят дней без передышки. А на юге через два месяца уже может начаться весна.

— То-то ты мне устроил такой короткий курс.

— Вот именно.

— А почему бы не пойти напрямик по дорогам, почему ты хочешь, чтобы я шла по реке?

— Напрямик — это через волков и людей, да и снег глубокий. А река широкая, всегда можно держаться от берега подальше. Но мимо городов лучше проходить ночами.

— Уговорил.

— А теперь — костер. Помнишь правило?

— Поставить побудку на каждые два часа, чтобы подбрасывать веток в костер.

— Верно. Но и я тут с тобой. Так что поделим побудки поровну.

— Ух и задаст тебе мама нагоняй, когда вернешься.

— Не бойся, не задаст. Ну, давай баиньки.

Лыжи пристегнуты, ранцы за плечами. А утро туманное, грустное.

— Папа, — Нелли хотелось оттянуть расставание, — я там, вроде бы, видела следы.

— Верно. Ночью нами интересовались волки. Но близко к огню и к железу они не подошли. Только Джек немного поворчал.

— И дальше так будет?

— Возможно, разве что попадутся отменно голодные. Ну, хватит трепаться, идем!

— Что?

— Идем. Нас ждут мирные пофигисты.

— Пап… Как же ты?

— Я с тобой — и точка.

— Почему?

— Когда я устроил тебе тренировки я сам не знал, на что надеяться — что ты все лихо пройдешь и уйдешь на юг, или что ты сломаешься и останешься дома. Ты не сломалась. А в глазах твоих я вижу собственный портрет — портрет решительного упрямца. Так что выбора ты мне не оставила.

— А дом, а братики? А мама?

— Дома остался за старшего дядя Боб, майор коммандос, хоть и актированный по ранению. Им там ничего не грозит. А мы — на юг. И если все удастся — может быть, еще все наше семейство туда увезем.

— Нет. Если удастся, то мы должны найти добровольцев и вернуться — спасать озверевших людей.

— Романтичная же ты девочка. Вся в меня. Думаешь, так легко найти добровольцев?

— Одного я уже нашла.

— Ну, если так, тогда с Богом. Вперед!

Через несколько дней они втянулись в рутину. Обтирание снегом, чистка зубов, ботинок и оружия, завтрак, четыре двухчасовых перегона с десятиминутными интервалами, ориентировка, короткий выход на связь с Бобом или с кем-нибудь еще, охота с Джеком или рыбалка в подходящей полынье, рубка дров, приготовление пищи, отход ко сну с побудками для костра. По семьдесят и больше километров в день.

Лес стоял по обеим сторонам реки, изредка прерываемый деревушками и фермами. Пару раз их обстреляли издалека, но они тут же отворачивали к противоположному берегу, и их оставляли в покое. Это был глухой северо-запад огромной страны, и в лучшие времена слабозаселенный недалекими упрямыми людьми.

В лесу была дичь, подо льдом было много рыбы. Люди, кто остался, засели по своим домам. Река была пустынна. Куропатки, белки, зайцы, кабаны и олени жирели на брошенных полях, волки, лисы, рыси и куницы жирели за счет куропаток, белок, зайцев и оленей — кабанов не трогали. Казалось, природа отвоевывает свое.

Это соображение как-то высказал Дэн за вечерним сосновым чаем.

= Что ты имеешь в виду, пап? — спросила Нелли.

— Человек является частью природы, но ведет себя как разбойник. Ты, наверное, слышала выражение «покорять природу». Подумай, что это значит. Ведь покорение — это всегда насилие над кем-то. А мы в последнее столетие буквально насилуем природу в общепланетном масштабе.

— Но ведь природа неразумна.

— Волк тоже неразумен, а мстить умеет прекрасно.

— Ты… ты хочешь сказать, что планета нам отомстила, повернув ось?

— Знаешь, — ответил Дэн после некоторого молчания, — это было бы только справедливо.

Волков они почти не видели. Обычным сухопутным зверям незачем было выходить на замерзшую гладь великой реки. Тем не менее, по утрам они, как правило, видели волчьи следы недалеко от своих стоянок.

Но как-то раз под вечер стая в восемь голов пересекала реку в полукилометре впереди них и остановилась посередине реки. Вожак повернул голову в их сторону. Они остановились.

— Что будем делать? — спросила Нелли.

— Стоять бессмысленно.

— Повернем — они пойдут за нами.

— А всех не перестреляешь. Ну, завалим трех-четырех, остальные разбегутся. Но и для стрельбы надо сократить дистанцию.

— Неужели они не поймут, что нам надо только пройти?

— Они только что вышли на охоту, они еще голодные.

— Ладно, оружие в руках, но стреляем только в крайнем случае. Джек, к ноге. Рядом.

Они медленно заскользили вперед, забирая к правому берегу. Джек ворчал, но от Нелли не отходил. Вожак следил за ними, но никаких действий не предпринимал.

На траверзе стаи расстояние сократилось не более чем до двухсот метров. Вожак по-прежнему не реагировал. И вдруг Джек напрягся как струна, Нелли едва успела схватить его за холку:

— Не сметь, Джек.

С правого берега весело скатился молодой волк, почти волчонок. Не разбирая дороги, он бросился к своим и затормозил всеми четырьмя лапами в каких-нибудь тридцати метрах от людей. Вожак поднял переднюю лапу, навострил уши, выпрямил хвост. Вся стая как бы подобралась. Джек напряженно застыл. Дэн держал палец у спускового крючка.

И тогда Нелли медленно сняла руку с шейки карабина и начала водить рукой по воздуху, как будто предлагая волку пройти. Тот постоял, затем вдруг лег на брюхо и пополз.

Он полз, стараясь не смотреть на людей, и люди старались не смотреть на него, и даже Джек закрыл оскаленную пасть. Наконец волк прополз перед ними, осторожно встал, сделал несколько робких шагов — и опрометью бросился к стае.

Вожак опустил лапу, внимательно посмотрел на людей, с мощным сипением втянул воздух, словно запахи запоминал, повернулся и повел стаю к левому берегу.

Казалось, об этом случае стало известно. Так или иначе, не прошло и двух дней, как мимо них протрусила пара волков, даже не повернув головы. Да и Джек перестал обращать на волков внимание.

А еще через пару дней Дэн объявил привал в полдень:

— Впереди город. Пройдем ночью. Сейчас ляжем спать. У нас с собой еще килограмма четыре рыбы, на ужин и на завтрак.

Город был на правом берегу. И хотя это было опасно, неудержимое любопытство тянуло их к набережной.

Тишина. Мертвая и недобрая тишина. Пустые глазницы окон — казалось, кто-то намеренно выбил все стекла до единого, даже в верхних этажах. Оборванные трамвайные провода. Замерзшие, а кое-где и опрокинутые трамваи. Разграбленные магазины. Пни вырубленного до последнего дерева парка.

И огромное количество кошек. Только кошек. Зеленые и желтые глаза таращились с разных этажей, с фонарей, с крыш киосков. И, почему-то, это было самое страшное.

Мосты. Два моста с целыми стаями кошек на них. Даже неустрашимому Джеку было не по себе — казалось, вот-вот вся стая бросится сверху.

Они миновали город вскоре после полуночи, отбежали еще километров на десять, развели костер и повалились спать.

— Скажи, пап, мне показалось или бывает, что кошки едят людей?

— Трупы. Кошки едят трупы. Я тоже этого раньше не знал, но узнал из сводок контрразведки.

А еще через день Дэн резко затормозил:

— А ну-ка, дочка, что это за следы?

Нелли вгляделась:

— Медведь? Не может быть, он должен быть в спячке. Проснулся, что ли?

— А что это у него? Шерсть везде растет, чуть ли не на пальцах?

Следы заканчивались у большой полыньи и вновь начинались у другого ее края.

— Это мне совсем не нравится, — заметил Дэн после некоторого молчания. — Стоит потратить немного энергии для выяснения обстоятельств.

Он достал свою, более мощную, рацию и вызвал шифром Боба. Минут через пять Боб ответил лаконичной фразой. Затем Дэн вызвал еще каких-то людей, пару раз менял частоту. Еще минут через пятнадцать он отключился.

— Плохо дело. Это белый медведь.

— Как он здесь оказался?

— Пришел вслед за оленями. Видать, полярные моря замерзают окончательно, вот и они мигрируют. Их уже видели в нескольких местах.

— А белый медведь не спит зимой?

— Никогда. Он очень активен и питается любым белком животного происхождения. Попросту говоря, жрет все что движется, включая человека. И очень смело нападает, хоть на суше, хоть в воде. Кстати, любит купаться, так что от реки с ее полыньями не уйдет.

— И что будем делать?

— Увидишь — стреляй. Бей в голову и не жалей патронов. Это страшный противник.

На следующий день около полудня они издалека увидели большую полынью. Обоим сразу захотелось рыбки, Джек тоже не возражал.

Они, не сговариваясь, ускорили бег. Дэн уже тормозил в двадцати метрах от воды, когда оттуда вынырнул белый медведь с рыбой в зубах. Одним махом выскочив на лед, он выплюнул рыбу, пришиб ее лапой, зарычал и бросился к людям.

Дэн неудачно подвернул лыжу и упал. Джек храбро бросился в бой и попытался вцепиться медведю в зад, чем слегка задержал его движение. И тут мелькнула пехотная лопатка и из очень неудобного положения — снизу вверх — ударила медведя в шею. Хлынула кровь, медведь рухнул, немного подергался и затих.

— Как ты его? Вот спасибо дяде Бобу, чуть голову ему не отрубила.

— Я сама не знаю как. Было такое ощущение, что лопатка сама повела мою руку.

— Я и говорю: спасибо дяде Бобу. Но ты себе не представляешь, как нам повезло.

— Чудом спаслись.

— Это тоже, хотя полусекундой позже он бы у меня все равно получил очередь разрывными. Но у нас теперь дневка — полтора дня.

— Ого. Почему так много?

— Мы с тобой уже двенадцатый день бежим без перерыва. А над медведем все равно придется потрудиться. Так вот: разделываем медведя, берем побольше мяса и сала, рубим побольше дров, сало надо закоптить — это один из самых высококалорийных натуральных продуктов, возьмем с собой килограммов десять. А завтра с утра — стирка, сушить будем у костров. И, разумеется, жрем мяса от пуза.

Это был замечательный день. А самое интересное было кормить волков. Достаточно было подойти с куском мяса на метр расстояния, положить мясо на снег и отступить обратно на метр. Волк подходил, осторожно брал, потом отходил и вежливо усаживался в сторонке, чтобы не мешать остальным.

— Папа, а почему волки едят своих?

— Только погибших и только зимой. Специально друг на друга они не охотятся.

— А… почему люди?

— Не знаю. Я стараюсь об этом не думать. Но… да, люди ошалели от катастрофы. Каннибализм случался и раньше, но исключительно редко, и только вследствие жуткого голода. А тут голод еще не наступил, а все уже…

— Неужели человек так плох?

— Не знаю. Но вот заметь: в политических кругах бытовало выражение — «съесть человека». Имелось в виду, что свои же товарищи по партии ополчались на кого-то одного и крушили ему карьеру, выгоняли с позором отовсюду…

И снова забег. Четверть пути позади. Отдых, пища, чистое белье — с новыми силами вперед. И они уже достаточно втянулись, чтобы разговаривать и на ходу.

— А что нового от контрразведки, пап? Дядя Боб их слушает?

— Разумеется, и суммирует для меня. Но сейчас все тихо. Не только вся страна — весь континент засел по домам и лагерям. Банды тоже перестали шастать — теперь уже все вооружены и настороже.

— А что будет потом? После гражданской войны?

— Не знаю. Кто-нибудь победит и возьмет власть в свои руки. Скорее всего, армия.

— Будет военная диктатура?

— Вероятно.

— Но ведь это ужасно.

— Почему? По крайней мере, прекратится каннибализм.

— Но ведь людям нужна свобода, нужна демократия.

— С чего ты взяла?

— Но ведь это каждый школьник знает.

— Вот именно. А я давно уже не школьник…

— Папа, а как можно без свободы?

— Как у пофигистов. Кстати, боюсь, это самые свободные страны на свете.

— Почему?

— Демократией там и не пахнет. Какая разница: пьяный король, пожизненный президент или хунта полковников? А свободы — хоть залейся, пока ты не мешаешь правящим кругам.

— Как?

— А всем пофиг, что ты делаешь и что говоришь.

— Послушать тебя, так лучше диктатура, чем демократия.

— Не так. Просто на самом деле свобода личности при демократии вовсе не так велика, как кажется. А жить можно и при диктатуре. Проблема в другом. Бывают общества идейные и безыдейные. И если ты окажешься в идейном обществе, но не будешь разделять его идеи… Диктатура с тобой расправится, но и демократия едва стерпит…

— Неужели за всю свою историю человечество не смогло выработать хорошего свода законов?

— Во-первых, мало хорошего закона, нужно еще хорошее исполнение хорошего закона. Во-вторых, все невозможно зарегламентировать, в прошлом уже пытались законодательно заставить людей есть ножом и вилкой и пользоваться носовым платком. Но, главное, закон должен быть нейтральным относительно того, кто его применяет. В результате, плохие люди тоже извлекают свою выгоду из хороших законов.

— Значит, надо улучшать людей.

— Ох, как много пытались! Перебрали, мне кажется, все на свете. Если не ошибаюсь, один автор классифицировал все варианты и пришел к выводу, что есть только два пути: добровольное рабство или принудительная свобода.

Они шли уже по местам, которые в прошлом были более заселены. Как-то раз они проходили мимо небольшой фермы. Дом и хозяйственные пристройки стояли немного на взгорье, к реке спускалась утоптанная тропинка, к мосткам. Они не сразу заметили, что там человек набирает из проруби воду в ведра. Видимо, он их не услышал, поднялся, навесил ведра на коромысло, выпрямился, увидел их…

Огромный спектр чувств отразился на бородатом помятом лице: удивление; испуг; мысль об оружии; досада, что оружие осталось дома; страх.

Рука Дэна легла на автомат; рука Нелли легла на револьвер; Джек оскалил клыки. Они приближались; фермер застыл под коромыслом, лицо его было искажено страхом.

Нелли убрала руку с револьвера, потрепала Джека, Дэн положил руку поверх автомата. Фермер с шумом выпустил воздух, осторожно поднял руку… и помахал ею. И даже попытался улыбнуться.

— Здорово мы его напугали, — сказала Нелли, когда ферма скрылась за мысом.

— Он уже с жизнью прощался. И, кстати, будь он при оружии, не миновать нам было стычки. Надо держаться осторожнее.

Все чаще стали попадаться пристани, дебаркадеры. Оказалось, что на дебаркадерах ночевать удобнее: можно было найти подходящую комнату, забаррикадироваться и не утруждать себя поддерживанием огня.

Однажды они нашли дебаркадер, в котором на кухне стояла вполне исправная угольная плита. Нашелся и запас угля. А через несколько минут Джек выгнал из лесу молодого кабанчика, Нелли его тут же уложила. Они затопили плиту, забаррикадировались в кухне — и через какой-нибудь час разделись до кальсон. Решено было устроить назавтра еще одну дневку, постирать, накоптить сала, полакомиться кабанчиком и вообще впервые за месяц посидеть в тепле.

Но ночью их разбудил Джек.

Джек ткнул носом сначала Нелли, потом Дэна. Дэн сразу проснулся, но Нелли не хотела. Тогда Джек лизнул ее в лицо.

Нелли фыркнула было, но горячее дыхание собаки, казалось, призывало к молчанию. И на то была причина: были слышны голоса.

— Ты ж говорил, ты это место знаешь?

— Знаю, просто темно. — Что-то грохнуло за стеной. — Вот, сюда. Тащи ее.

За стенкой завозились, потом послышались шаги.

— Сейчас свечи зажгу.

— Ого. Хорошие хоромы. И часто ты тут бываешь?

— Только по хорошей оказии. Вот как сейчас. Здесь какой-то богач жил, все земли вокруг его. Так он, говорят, терпеть не мог бензина и газа, у него топили только углем. А здесь он, наверное, отдыхал, когда парохода ждал. В лучшем виде: диван, печка, выпивка, правда, не очень, все вина.

— Ладно, тащи ее, пусть согреется.

За стеной опять завозились. Дэн показал Нелли надевать комбинезон и ботинки. Они передвигались осторожно и тихо.

— Развяжи ее, вытащи кляп. Уголь хороший, скоро будет тепло. Давай еще свечей. Люблю симпотных девчонок.

— Мальчики… — раздался робкий голос.

— Мы тебе не мальчики, — они захохотали. — Мальчиков здесь нет, здесь все уже давно мужики.

— И девочек мы любим. По-всякому.

— Хорошо… мужи… ки… Я вам… по-всякому…

— Только чтоб без закуски, да? — хохот стоял громовой. — Это как знать, посмотрим.

Дэн показал Нелли три пальца, она кивнула. Прицепила нож, взяла револьвер. Дэн повесил за спину автомат, пристегнул к ноге свой восточный кинжал, взял пистолет. Патрон не досылал: это можно сделать потом.

За стенкой продолжались крики и хохот. Дэн просигналил Джеку лежать, они с Нелли тихо отодвинули стол от двери, затем Дэн приоткрыл дверь, посмотрел. Пальцем поманил Нелли.

Центральный проход был пуст. Из-за неплотно прикрытой соседней двери виднелся неровный свет. Дэн поставил Нелли у сходен, показал глазами, чтобы она контролировала и проход, и берег, а сам подкрался к двери. Положил левую руку на затвор пистолета, постоял пару секунд…

В одном движении: правая нога вышибает дверь, левая рука досылает патрон; две пули в первую же осклабленную рожу; два шага вперед, полуповорот направо; две пули в волосатую голову шарящего у девушки под юбкой…

Худой и невысокий третий бандит выскочил за спиной Дэна в проход и бросился к сходням; Нелли выстрелила, промахнулась; бандит ударил ее в лоб, она упала, выронив револьвер; бандит перескочил через нее; пятка Нелли полукругом подсекла ему обе ноги; падая, он получил удар в висок кастетной рукояткой ножа.

Нелли вскочила, подобрала револьвер. Бандит не шевелился. За стеной раздался одиночный выстрел, потом второй. Тогда и Нелли подошла к лежащему бандиту, взяла револьвер обеими руками, взвела курок и сделала контрольный выстрел в голову.

Когда Дэн вышел в проход, поддерживая девушку в полуобморочном состоянии, он увидел совершенно голую Нелли в сугробе. Она растиралась снегом.

Ей казалось, что никаким снегом не очиститься от убийства.

Они сидели втроем в кухне, пили чай и молчали. Девушка медленно приходила в себя, Нелли была с каменным лицом, Дэн хмурился. И только Джек повиливал хвостом, чувствуя себя превосходно.

— Откуда вы? — спросил Дэн.

— Меня зовут Гетта Орх, мне шестнадцать лет, я из столичной студии балета, — ответила девушка. — Каждое лето мы здесь гостим, в латифундии господина Пеля, он большой меценат. И последним летом мы здесь гостили, всей студией, с преподавателями. А тут началось! Господин Пель, уезжая, сказал, что пришлет за нами автобус. И прислал. Но его работники захватили автобус, убили шофера и сами уехали на нем. А мы остались. В доме и на складах было много еды, и сейчас есть. Все вокруг разбежались, было тихо как на необитаемом острове. Но потом появились банды. Сначала одна, потом другая, — девушка всхлипнула. — Был случай, две банды перестрелялись из-за нас. Сначала мы думали откупиться едой, но оказалась, что они уже приохотились… к особой еде… — девушка замолчала.

— Как далеко ваш дом? — спросил Дэн.

— Отсюда километров десять по дороге.

— Утром мы вас проводим.

Вскинув лыжи на плечи, они шли по заснеженной дороге. Гетта оказалась хорошим ходоком, и через два часа они дошли.

Старший наставник Онер не находил слов благодарности:

— За последние два месяца они похитили шесть девушек. Мы уже и про Гетту все глаза выплакали.

— У вас есть оружие? — спросил Дэн.

— Нет у нас никакого оружия, — ответил Онер. — А если б и было, что толку? Мало иметь оружие, нужно еще быть способным его применить. Ведь у нас все воспитанники и воспитанницы обучены рукопашному бою.

— Да ну?

— Вот вам и «ну». Это прекрасный способ развития тела и наращивания мышц без потери пластики. Так что, теоретически, Гетта вполне была способна их всех раскидать.

— А что вы будете делать дальше? Скоро весна, лето.

— Здесь остался семенной фонд, парники. Постараемся обустроиться.

— Я не о том. Люди вылезут из своих нор. Самые разные люди.

— Я понимаю.

— Вы пытались связаться с армией?

— Пытались. Одно время здесь появлялись разъезды, потом прекратились.

— Я свяжусь с полковником Плаубом, это округ его дивизии. Я попрошу его возобновить разъезды.

— Спасибо. А я нижайше прошу вас попариться в бане, девочки вам все постирают, а потом обед. И хлеба напечем.

Вечером, на очередном дебаркадере ниже по реке Нелли, наконец, заговорила:

— Что-то очень неправильно. Эти балерины добрейшие создания — и не могут за себя постоять, на них буквально охотятся. А я оказалась способной на убийство. Я знаю, все правильно с точки зрения и закона, и морали. Но факт: я сделала из человека труп.

— Из бандита.

— Хорошо. Из бандита. Кто-нибудь мог попытаться сделать из него человека, а я сделала труп.

— Ситуация не позволяла тебе поступить иначе.

— А почему я оказалась в этой ситуации?

— Так легли наши карты.

— Значит, мы плохо сыграли.

— Дочь моя, это все философия. Ты прекрасно прошла боевое крещение, но, пожалуйста, в следующий раз не промахивайся и не закатывай истерик.

— Боевое крещение. Освятилась кровью.

— Не каждому это дается. Не говоря уже о победе из положения лежа.

Они вновь проходили города по ночам. Это была уже степная зона, олени и белки исчезли, зато к зайцам добавились кролики. Но в этих быстроногих тварей было очень трудно попасть, а Джеку было их не догнать. Поэтому рыбный рацион стал основным.

Рыси и куницы остались в лесах, но появилось много шакалов. Эти нахалы подходили очень близко, скалились.

— Наглые трусы, — прокомментировал Дэн. — Нападают только при огромном численном превосходстве. Будем целенаправленно искать дебаркадеры или даже просто хижины на берегу. Это очень опасное соседство.

Нелли не ответила. Она теперь очень много молчала и думала.

Вскоре левый берег превратился в высокий горный хребет. Шакалы исчезли. Вообще исчезли всякие животные и птицы. Дэн забеспокоился, взял полевым анализатором пробы воздуха, он оказался чистым. Радиометр тоже молчал. Правда, рыба осталась в реке по-прежнему.

— Это горы, окружающие Теплый Край. В них очень мало проходов, и все они контролируются полевой жандармерией. Я полагаю…

Очередь красных трассирующих пуль вспорола воздух метрах в ста впереди. Слева направо.

Они бросились под крутой левый берег.

— Отходим назад. Они, чего доброго, будут прочесывать реку.

— Но нам надо пройти.

— Ночью перейдем на правый берег и пойдем по суше.

Никто не искал их, никто не прочесывал реку. В темноте они поднялись на правый берег и пошли заснеженной степью.

А впереди их ожидала странная иллюминация. Над рекой зависли на парашютах осветительные ракеты. Не успевала выгореть одна, как с левого берега взлетала другая. Участок реки был освещен почти до противоположного берега. Снег на этом месте был покрыт большим количеством темных предметов.

Они подобрались ближе к реке, Дэн выбрал хорошо скрытый наблюдательный пункт, достал бинокли — простой и ночной, — и они начали осматриваться.

У левого берега была небольшая пристань. Прямо перед пристанью виднелась изо льда надстройка затонувшего парохода. От пристани вверх шла дорога. А поперек дороги был вкопан бетонный каземат. Из каземата торчали три орудийных ствола («семидесятипятки» — прокомментировал Дэн), а с боков виднелись две турели с крупнокалиберными пулеметами.

На льду же было разбросано огромное количество чемоданов, рюкзаков, всевозможных сумок, инвалидных тележек, детских колясок… Трупов не было.

— Полцарства за похороны, — прошептал Дэн.

Они не останавливались всю ночь, пытаясь уйти возможно дальше. Нелли предложила вообще не останавливаться, пока они не минуют Теплый Край.

К утру они вышли к шоссе. Шоссе пересекало степь с запада на восток, поднималось на мост через реку и упиралось в огромную груду каменных глыб и щебня. И весь мост был усеян какими-то выступающими из-под снега черными пятнами.

Дэн сверился с картой:

— Это шоссе номер семьдесят шесть дробь два. По ту сторону должен быть туннель… Ага, вход в туннель взорвали. Но что это за пятна?

Любопытство возобладало, и они поднялись на мост.

Здесь дрались за каждый метр. Снег, полный стреляных гильз, трещал под ногами. Защитники не отступали, они лежали там, где их настигла смерть, вдоль всего двухкилометрового моста. И они все были обуглены.

— Не пожалели бензина, не поленились всех сжечь. Хоть какие-то, но похороны.

— До чего мы дожили, — прошептала Нелли, — радуемся трупам.

Они вновь пошли по реке и остановились только когда горы слева отвернули к востоку, а у полыньи они увидели следы шакалов.

Уплетая рыбу, Нелли спросила:

— Интересно узнать, кто там воевал?

— Я уже узнал. Мост защищала Пятая бригада полевой жандармерии, а их атаковал Девятый батальон коммандос — тот самый, где когда-то служил дядя Боб.

— Сколько это — бригада и батальон?

— Бригада — две тысячи человек, батальон — четыреста.

— Ничего себе — соотношение сил!

— Жандармы — плохие вояки, они натасканы подавлять собственный народ. А коммандос — просто машины убийства, их невозможно остановить. Когда комбат, подполковник Куру, узнал о бойне на подступах к Теплому Краю, он наплевал на все приказы и повел свой батальон по ближайшей дороге на штурм. Жандармы защищали мост, вызвали подкрепление, в конце концов, здесь собралась вся бригада. Куру положил половину своих и погиб сам, но они прошли мост до конца, перемолов всех защитников. Когда командир бригады полковник Зель увидел, что мост не удержать, он взорвал за своей спиной туннель. Потом солдаты сожгли трупы жандармов, а своих похоронили в братской могиле. Могилу, до лучших времен, замаскировали.

Через два дня они отдыхали на одном из островов дельты. Здесь стоял брошенный маяк. Они забрались в домик смотрителя и отдали должное мягким кроватям и чистым постелям.

— Ну, дочка, остались сущие пустяки — без малого, шестьсот километров по прямой.

— А с малым?

— Вот то-то и оно. По прямой — это через море. Море замерзло гладко, так и тянет рвануть по прямой. С маяка, сколько хватит глаз — чисто. Но весна на носу. Опыта Большой Зимы у нас пока нет, мы не знаем, когда тронется лед. А оказаться на льдине в море…

— Сейчас отдыхаем, едим много рыбы. Выступаем завтра с раннего утра. Рыбу не ловим и с собой не несем, варим концентрат на плитке, тратим на пищу минимум времени. Пройдем за пять дней.

— Ты уверена?

— Пройдем за пять дней.

Они прошли за пять дней. Пять сумасшедших дней, когда человек не видит почти ничего, кроме кончиков собственных лыж.

Было около шестнадцати часов. Внимание их привлек странный предмет, неожиданно выросший перед ними. Это был четырехметровый столб с какими-то заснеженными лопастями на верхушке. Нелли подошла к столбу, машинально попыталась счистить с него снег:

— Он какой-то… членистый.

— Дочка, это… это пальма! Замерзшая, но — пальма!

— Откуда пальма на льдине?

— Пальмы растут выше максимальной линии прилива, дочка.

Нелли оглянулась. Позади них был легкий, но длинный подъем, с лыжней и следами Джека. А вокруг небольшими группами стояли заснеженные пальмы.

Они сбросили оружие, ранцы, ремни, отстегнули лыжи и уселись прямо в снег, привалившись спинами к пальмам. Джек свернулся клубком. Так прошел час, в полном молчании. Затем Дэн достал плитку, котелок, концентрат, сухой спирт, зажигалку, ложку, набрал полный котелок снега, бросил туда три кубика концентрата, запалил спирт, поставил котелок на плитку. Через двадцать минут он уже помешивал варево. Нелли достала свою ложку:

— Надо Джеку оставить.

— Давай лучше свой котелок, наварим еще.

— О’кей. Ух, горячо. Ну, куда дальше? Ты здесь раньше бывал?

— Да. Тут в пяти километрах городок, в нем небольшой порт. В первый свой рейс штурманом мы пришли сюда, и я все свободное время провел в библиотеке местного колледжа, чуть к отплытию не опоздал. Очень хорошая библиотека.

— Бывает. А вообще, что будем делать?

— Я еще из маяка начал переговоры с кем надо.

— Погоди, это же другое государство.

— Эх, дочка. У меня остались связи с нашей контрразведкой, а у нашей контрразведки есть связи с ихней контрразведкой.

— Почему?

— Разведки всегда воюют друг с другом, даже в мирное время, даже между союзниками. А контрразведчикам делить нечего, они везде псы одной масти и прекрасно снюхиваются друг с другом.

— Чем больше я узнаю о людях, тем больше понимаю волков.

— Короче, полковник Кело Подо из здешней хунты весьма заинтересован создать совместное предприятие для поставок горючего на Север. Известный бизнесмен, капитан дальнего плавания Дэн Юстис кажется ему подходящим компаньоном. В общем, будут деньги.

— А кровь?

— Переворот здесь был бескровный. А конкретно полковник Кело Подо, в первую очередь, банкир. Он солдат не поднимет в ружье, если ему не будет от этого явная финансовая выгода. Ну, а ты, дочка? Когда начнешь запись в добровольцы?

Нелли облизала ложку, медленно почистила ее снегом. Посмотрела на север, на лыжню, убегающую за горизонт. И тихо, медленно заговорила:

— Папа, мне кажется, что все очень плохо. Что люди озверели давным-давно. Что они всегда были зверьми.

Но кто-то пишет книги, хорошие, добрые. Кто-то их читает. Есть музыка, искусство, наука, техника. Да и вообще: куда делись просто хорошие люди? Или доброта людская ограничена, и мы готовы пригреть ближнего только у собственного хорошо растопленного камина? (Помешай концентрат для Джека.)

Подполковник Куру взял на себя всю ответственность и заплатил максимальную цену. Он отказался мириться с чудовищной реальностью и пошел напролом, как умел. А его солдаты и офицеры не подвели, довели его бой до конца и убитых жандармов сожгли. Куру хотел быть свободным человеком, и свобода не оставила ему выбора: нельзя быть свободным и бессовестным. А его солдаты добровольно вверили ему свои судьбы и жизни, и им не о чем жалеть — по крайней мере, в одном месте бойня прекратилась. (Поставь котелок остыть в снег. Джек, подожди, родной.)

Сила духа. Ты говорил, что это дано лишь немногим. Но это и обязывает этих немногих взять на себя ответственность за других, за тех, что не умеют быть свободными и только ищут себе хозяина, а без него в два счета звереют. Да, большинство выбирает добровольное рабство. Но это обязывает сильных духом людей принять принудительную свободу, принять… рыцарство. Когда-то было реальное рыцарство, весьма полубандитское — ты мне сам рассказывал. И были рыцарские романы, идеалистические и малореальные. И можно взять исторические документы, старинные романы — а они тоже документы — и современные данные и выработать новые правила поведения. Кодекс. Присягу. (Кушай, Джек, кушай.)

И так же, как когда-то вокруг рыцарских замков селились крестьяне, так же это можно сделать и сейчас. Но рыцари нужны не просто, как защитники и властители, а как сильные личности, которым другие добровольно — повторяю, добровольно будут готовы вверить свои судьбы и жизни. Как подполковник Куру. Как его офицеры. Как твои друзья из морской пехоты. Как дядя Боб.

Нелли замолчала. Дэн достал свою рацию, включил, послал какие-то сигналы, принял ответные, остался на связи. Потом заметил:

— Кстати, экономически это совершенно оправдано. В разоренной холодной стране еще долго не будет возможности создать единую инфраструктуру. А феодальное владение может оказаться весьма эффективным решением. Ну, ладно. Наш новый друг, полковник-банкир, будет здесь через час. Стоит представиться ему в лучшем виде. Берем по таблетке глюкозы, обтираемся снегом, чистим ботинки. Мне еще воду нагреть и побриться…

* * *

ОТ АВТОРА: Несколько лет назад, после защиты диссертации мне предложили место преподавателя истории в колледже Св. Нелли — в том самом, где, согласно канонической легенде, она училась. До сих пор в огромном старинном здании библиотеки вам покажут стол у углового окна, где она, по преданию, любила заниматься.

В этом захолустье я скоро приобщился к любимому зимнему занятию местных мужчин — рыбалке в проруби. Но предпочитал рыбачить в одиночестве.

Как-то раз я вышел позже обычного, да и клев не заладился. Уже стемнело, но не хотелось возвращаться пустым. Вдруг удочку резко рвануло, я едва удержал ее, попытался подсечь — рыба сорвалась.

— Кто же так подсекает? — раздался женский голос позади меня.

Я обернулся. Первое что бросилось в глаза — собаки: две великолепные волчелесские овчарки, редкость в наших краях. Потом я перевел взгляд на нее.

Это была высокая стройная женщина на лыжах. Она была одета в хороший лыжный костюм, на снегу лежал туристский рюкзак, к рюкзаку был прислонен охотничий полуавтоматический карабин — весьма дорогая игрушка. В общем, она производила впечатление спортивной дочки богатого папаши, если бы не немодный белый цвет костюма и рюкзака — в сумерках ее можно было принять за привидение. Да еще на бедре выделялся большой старинный револьвер.

Посмотрев на меня и усмехнувшись, она отстегнула лыжи, шагнула ко мне, сняла перчатку и протянула руку:

— Нелли. Нелли Юстис.

— Робо Прокс, — представился я. Ее рука была твердой. — Нелли как Святая Нелли, Юстис как маркграфы Волчелесские?

— Я не святая, я живая, — засмеялась она. — И я не очень-то из маркграфов. Но дайте-ка мне удочку.

Я повиновался. Она уселась на лед, поводила удочкой и вдруг резким движением выкинула на лед рыбу килограммов на пять.

— Видали? Подождите немного еще.

Минут через десять на льду лежали две крупные рыбы и одна поменьше.

— Отлично, — сказала Нелли, — есть и людям, и собакам.

— Э-э-э… я, вообще-то, собирался ужинать дома. Если вы соизволите принять мое приглашение…

— Не соизволю.

На свет были извлечены твердотопливный складной примус, какие-то пакетики, офицерский кортик и довольно странный сосуд.

— Соль, приправы, полугерметический котелок. Сейчас разберемся.

Она в два счета разделала рыб, потроха и головы столкнула обратно в прорубь — «там есть кому полакомиться», — от самой большой рыбы отрезала филе и дала собакам пополам. Затем последовал краткий курс полевой кулинарии, в конце которого просоленные и приправленные куски рыбы оказались в котелке, а котелок на горящем примусе.

— Минут пятнадцать — и готово.

— Я вижу, вы очень опытны.

— Я северянка, — ответила она. — Там все так умеют.

— Северянка? Вы говорите по-нашему без малейшего акцента.

— Я здесь училась. В школе и в колледже.

— В колледже Св. Нелли?

— Да, — она чему-то улыбнулась.

— А я в нем сейчас преподаю. Историю.

— То-то я гляжу, какой вы рыбак.

— Да я только недавно здесь, первый сезон. А скажите, это у вас чистопородные волчелесские овчарки?

— Да. С Севера.

— Они, наверное, стоят кучу денег.

— Кому как.

— А как там, на Севере? Я слышал, «люди длинной воли» начинают серьезно мешать?

— Смотря кому. Теплокрайскому княжеству — конечно. Но этим тиранам мешает все на свете. А многие рыцари, наоборот, даже заключают с ними союзные договоры. Вообще, по-видимому, будут большие перемены…

Мы немного поговорили о политике. Потом рыба поспела, Нелли дала мне ложку, а сама использовала кортик. Было восхитительно вкусно.

После рыбы Нелли порывалась приготовить чай, но тут я блеснул и угостил ее кофе с коньяком из моего термоса.

— Отличный кофе, хороший коньяк, — прокомментировала Нелли. — А вы знающий человек. Здесь мало кто знает фамилию маркграфов Волчелесских.

— Ну, я же историк. А диссертация моя была как раз о возникновении на Севере Второй феодальной эпохи.

— А-а, тогда понятно. Ну, и что нового поведала науке ваша диссертация?

— Только новые вопросы. Вообще-то я здорово досадил коллегам-историкам. И хотя все высоко оценили мой труд, но должность я нашел только в этом захолустье.

— И чем же вы им досадили?

— Я сначала классифицировал, а потом в пух и прах разнес все без исключения теории о возникновении Второй феодальной. Она совершенно необъяснима.

— И ваши выводы?

— Что существовал какой-то серьезный и совершенно неучтенный исторической наукой фактор.

— Конечно. Невозможно было поставить такое дело на самотек.

Я поперхнулся:

— Вы хотите сказать, что Вторая феодальная была организована искусственно?

— Можно сказать и так.

Я смешался. Старинные легенды повернулись неожиданной стороной.

— Простите, Нелли, — продолжил я, — но это звучит совершенно невероятно.

— А все вероятные теории вы сами сдали в архив. Так что обратитесь-ка, лучше, к первоисточникам, — она усмехнулась.

Мы еще немного поговорили. Моя собеседница очень мило указала мне на некоторые малоизвестные исторические детали. Затем мы попрощались, она встала на лыжи, надела рюкзак и карабин и в считанные секунды растворилась во мгле — я даже не успел заметить, в каком направлении.

Происшедшее меня взбудоражило. Я полез копаться в книгах — благо библиотека в колледже была великолепная. И под новым ракурсом высветилась деятельность Боба Юстиса, первого маркграфа Волчелесского, и Вейля Плауба, первого герцога Кермского. И еще более зловещей оказалась фигура Минта Рамса I, первого князя Теплокрайского.

Материала прибывало, кое-что было совершенно уникальным, Например, по канонической легенде Св. Нелли живой вознеслась на небеса, а в библиотеке нашелся апокриф постулирующий ее физическое бессмертие. Во всяком случае, я все более и более склонялся к тому, что та, которую позднее назвали Св. Нелли, действительно существовала. Более того, в архивах моего факультета нашлась дипломная работа студентки Нелли Юстис! О феодализме! Кстати, блестящая работа.

Теория искусственного происхождения Второй Феодальной становилась все более убедительной. Но я понимал, что публикация подобной теории невозможна, более того, она могла поставить крест на моей научной карьере. Нужны были не просто доказательства, а, буквально, новые открытия.

Как-то я сделал комплимент нашей библиотекарше, сказав, что не у каждого университета есть такая хорошая библиотека. В ответ она лишь усмехнулась и показала мне статью о крупнейших библиотеках планеты. Наша библиотека была где-то в конце списка — двести шестьдесят тысяч томов. Но ближе к началу красовалась частная библиотека маркграфов Волчелесских — триста восемьдесят тысяч томов!

Жребий был брошен. Я написал Окку Юстису IV, восемнадцатому маркграфу Волчелесскому. Польстив насчет его библиотеки, а так же помянув его многих знаменитых предков, я попросил разрешения нанести короткий рабочий визит. Через месяц пришло любезное приглашение воспользоваться гостеприимством на все лето. Что я и сделал.

Окк Юстис IV оказался очень приятным и эрудированным собеседником. Он вызвался сам показать мне библиотеку. Первое открытие ожидало меня буквально у дверей. Во всю стену было расписано генеалогическое древо маркграфов Волчелесских. Оказалось, что первый маркграф, Боб, вовсе не был отцом Рему и Окку I — соответственно, второму и третьему маркграфам. Он им приходился всего лишь двоюродным дядей. Их отцом был некий Дэн. К тому же, у них оказалась сестра… Нелли. Но это было еще не все. День рождения Нелли — девятнадцатое января — совпадал с днем Св. Нелли, а дата смерти отсутствовала вовсе!

— Это кто же, легендарная Нелли? — спросил я.

— Почему легендарная? В семейном архиве есть официальное свидетельство о рождении, еще республиканское, — ответил маркграф. — А в нашей округе действительно принято отождествлять ее со Святой Нелли, хоть каноники это и не признают.

— А что вы скажете?

— Я не историк, а легендам не верю.

После трех недель работы я накопал немало, но мозаика все еще не складывалась. Как-то за обедом маркграф обратил внимание на мой мрачный вид:

— Я вижу, библиотека не оправдала ваших надежд?

— О нет, я нашел очень много интересного. Но мне кажется, что кое-чего не хватает… — я перехватил посерьезневший взгляд маркграфа.

— Я присматривался к вам, — сказал маркграф. — Вы производите впечатление человека, которому истина дороже всего. Но за истину приходится платить. Я готов предоставить вам дополнительную информацию.

— Какую?

— Видите ли… Тот самый Дэн и его бездетный брат Тедди… Именно они построили этот родовой замок. Именно с них начинается история семьи. Но они так и не были посвящены в рыцари, они не приносили присяги Святой Нелли, они не были маркграфами, и официальные летописцы рода обошли их молчанием. К тому же, многие считали их сумасшедшими. Но, так или иначе, их архив сохранился. Наверное, он представляет для вас интерес. Но, — голос маркграфа стал жестким, — я запрещаю вам цитировать этот архив как первоисточник.

— Но ведь без этого…

— Насыщайте собственное любопытство, а научную карьеру не делайте за счет моих предков. Да вам все равно не поверят.

Да, в этом архиве было все. И — главное — собственные дневники Дэна Юстиса. Очень лаконичные, но совершенно бесценные!

Теперь я уже не сомневался, что Нелли Юстис и Св. Нелли — одно лицо. По легенде она ушла вниз по реке Большой Волчьей из дома родителей — из вот этого дома, в котором я сидел, он тогда еще не был родовым замком маркграфов Волчелесских. Но она ушла не одна, а с отцом — с Дэном.

Дневники сорвали мифологический налет с канонической легенды и с народных баллад. Отец и дочь действительно смогли пройти весь этот путь — им просто повезло, впрочем, везет, как правило, сильным духом. И они вернулись через десять лет с твердым планом. Дэн привлек к этому плану своих родных и армейских друзей. И план сработал.

Маркграф был прав. Это было невозможно опубликовать. Никто бы не поверил, а документы сочли бы фальшивкой.

И тогда я решил попытать себя в беллетристике. Она стерпит.

Подаренный маркграфом волчелесский щенок тычется мокрым носом в руку. Писанина писаниной, а как насчет ужина?

Тель-Авив, Адар бет 5763 г.

Моей принцессе

Герде

Вот она — тишина,

Вот она — полутьма,

И готово обрушиться эхо.

Строем встали смычки,

Как гвардейцев штыки

Позабытого давнего века.

Мы приникнем к словам,

Хоть неведомо нам

Где зарыты Завета скрижали.

Но чернеет строка

И звенит, как струна,

Будто ноты души зазвучали.

Черных фраков река

Ждет в своих берегах:

Ни мгновенья, ни меры, ни веса.

И зажата струна,

И трепещет она,

И над декой склонилась принцесса.

Буква к букве строка

Нотоносцем легла

На заре Водолеевой эры.

И бежать по рядам

Арамейским словам,

Прорываясь в небесные сферы.

Мановенье руки

Над мгновеньем реки,

Как аккорд поднебесного хора.

И сияют зрачки,

И взлетают смычки

Под рукой короля-дирижера.

Мы стоим, не дыша,

И трепещет душа,

И как будто застыла планета.

И настала пора,

И раскрыта Тора

Партитурой небесного Света.

Хайфа, 9 нисана 5766 г.

Ты (из Киплинга)

Ирине

Ты будешь хладнокровен во смятенье,

В дыму пожарищ и на тонком льду;

Во мраке клеветы и обвинений

Ты из-за туч узришь свою звезду;

Ты не ответишь злобою на злобу,

Ты будешь ждать, не уставая ждать,

Не будешь восхвалять свою особу

И, слыша ложь, в ответ не будешь лгать;

Ты не отдашь всего себя мышленью;

Мечтая — не уступишь явь мечтам;

Ты встретишь пораженье и свершенье

Как подобает этим двум лжецам;

Не удивишься, видя, как облиты

Твои слова слюною подлецов,

А коль плоды трудов твоих разбиты

Ты снова склеишь их из черепков;

Поставишь заработанное кровью,

Не ведая, как шулер тасовал,

И, проиграв, не поведешь и бровью

И вновь начнешь, как прежде начинал;

Ты растеряешь в битве и в дороге

Мечту, надежду, сердце, силу, стать,

Но встанешь на отнявшиеся ноги,

Когда лишь Дух приказывает: «Встать»;

В толпе ты не смешаешься с толпою,

Не будешь ждать подачек от царей;

Ничья рука не справится с тобою,

Будь то рука врагов или друзей;

Услышав звуки судьбоносной лиры

Ты каждой нотой подстегнешь свой бег, —

Тогда ты станешь властелином мира,

Тогда, мой сын, ты будешь Человек!

Хайфа, 5767 г.

Марш полувека

Самому себе на пятидесятилетие

Свалив полвека с плеч долой,

Продолжу налегке

За незабвенною звездой,

За той, что вдалеке.

Как Лот, не оглянусь назад,

Там ничего не жаль:

Перо, науку, автомат,

Ученье, руль, рояль.

Подошвы старые стирай,

Заешь, запей, запой.

И знай — шагай себе, шагай

Мерцающей тропой.

Ах, звезды, звезды-светляки,

Кроссворд на небесах.

А голос подленькой тоски

Шипит за мной в кустах:

«Один, как перст, хмельной, как гость

В случайном кабаке,

Упрям, как крест, жесток, как гвоздь

В распятого руке.»

О, как легко (хоть на скаку),

О, как легко воспеть

Беду, грозу, судьбу, тоску,

Терпеть и претерпеть!

Но подголосками беды

Не отравлю себя,

За отголосками звезды

Безудержно следя.

Ведь лишь звезда (под шах, под мат)

Укажет на скрижаль:

Перо, науку, автомат,

Ученье, руль, рояль.

Назарет, Элул 5768 г. — Хайфа, Тишрей 5769г.

Черные лебеди

Как водится, мы не смогли выехать раньше двенадцати, хоть я и обещал Толику быть у него в десять. Но в субботу было все, как полагается — накануне зырили «телевейзмер» чуть ли не до двух ночи, причем если первый фильм был еще куда ни шло, то все остальное была мура для четырнадцатилетних девчонок, но Китька хотела смотреть и обязательно в спальне, а не в салоне — «детей не будить». Это при том, что Михаль всегда дрыхнет как убитая, а Элиша (бывший Илюша) лупил по своей электрогитаре до утра, барух а-Шем, в наушниках. Так что по будильнику никто не встал, зато Михаль в пол-одиннадцатого пришла требовать жрать, а тут и Толик проявился по сотовому, дескать, у него скоро мангал насквозь прогорит. В двенадцатом часу нужно было еще смотаться за тещей, чтоб присмотрела за спиногрызами — короче, чудеса: в полпервого мы-таки были уже на выезде из Кирьят-Эфра́има. Дальше все было чисто, подъехали к Рамат-Шаю к часу дня — и на тебе, полиция, скорая, всех в объезд — меньше чем за сто метров до дома Толика. Тихо матерясь, объехал полгородка, пока вырулил на знакомую улицу с другой стороны.

Толик задумчиво курил у ограды:

— Аль a-эш отменяется.

— А что?

— Соседи… В общем, не понять, но сосед мертв. Так что на травке пировать не будем, пойдем в дом. Просто выпьем, закусим, у меня пельмени есть.

Толикова Надюха (кубанская казачка на голову выше него) вовсю шуровала на кухне. Я, конечно, не мог отказаться от удовольствия по-дружески ее расцеловать, благо мне мой рост позволяет.

— Черт его знает, ничего не понятно — продолжал Толик. — Ами, сосед — доктор электроники, в прошлом боевой летчик, подполковник запаса, его жена Тамар — учительница истории, директор школы, работают от зари до зари — ну это как везде в Израиле. Зато дом — полная чаша, трое прекрасных детей. Да и сами они очень общительные, Тамар всегда приносит какое-то свое угощение к каждому празднику, дети вежливые, совсем не похожи на обычных сабр. Ами много читает, с ним интересно говорить, даже на моем иврите.

Хлопнули по сто грамм не чокаясь, закусили.

— А где твоя Светка?

— Носится где-то с молодежью, как водится. Она-то и принесла новости на хвосте.

Толик замахнул еще стопку:

— Короче, жалко хорошего мужика. А у нас теперь вообще абзац будет: Новый год через три дня, послезавтра прилетает дядя Виталий, а тут у соседей траур. Чего доброго, прямо на похороны прилетит.

— Нет, похороны должны быть завтра.

— Ты что, полицию не видел? Чего-то они расследуют. Могут задержать похороны. А мы-то с вами хотели…

— Новый год отметим у нас, — заявил я. — Китька, слышишь, Новый год у нас делаем. С ними и с дядей Виталием.

— Понимаю, понимаю — вздохнула Китька.

— Ну, ребята, ну, вы просто… — Толик чуть не поперхнулся ледяной водкой, и из глаз у него брызнули настоящие слезы. — Ну, вы даете…

— Все как надо, — отрубила Китька. — Пусть только Надюха заранее подъедет.

Капитан Амир Оха́на служил в полиции уже восемнадцатый год. Он был прекрасным работником, но, скорее, по инерции.

Да, в свое время парнишка из бедной семьи из «городка развития» у черта на рогах выложился до отказа. С огромным трудом, без посторонней помощи, кое-как, но сдал-таки на аттестат зрелости. Дальше — знаменитая бригада «Голани», и обязательно в сайе́рет, а потом в офицеры, и еще три года сверхсрочной. Потом — чудом прорвался на юрфак университета и чудом же его окончил.

А вот потом… Все рвались в адвокатские конторы, некоторых взяли в прокуратуру или в министерство, а Охане предложили службу в полиции. Он пошел. С радостью. Работал не покладая рук. Но… Все приедается, а карьеры он не сделал. Он и сейчас работал добросовестно, но уже давно без прежнего огонька. И он даже самому себе признавался, что теперь его главный интерес — выйти на пенсию майором.

Но работа есть работа, и ее нужно делать. И пусть эксперты распинаются, что это явное самоубийство, и записка есть, и почерк в записке практически нормальный — капитан Охана всегда проверял все мелочи:

— Извините, госпожа Таво́р, но иногда мельчайшая деталь может изменить всю картину. Вы сами сказали, что в жизни бы не поверили, что ваш муж способен на самоубийство…

— По-видимому, я ошибалась…

— Вот я и хочу вникнуть во все детали. Итак, вы говорите, что ваш садовник, Алекс…

— Вообще-то он каблан, у него бывали и работники…

— Итак, он должен был сегодня работать с утра, верно?

— Ами… да, Ами сказал мне, что так с ним договорился.

— И Ами должен был с ним встретиться в это время?

— Необязательно. Алекс сам знал, что делать. Собственно, он регулярно приезжает где-то раз в месяц, и этого достаточно, чтобы поддерживать участок в хорошем виде.

Действительно, участок был прекрасно ухожен.

— А мы только поливаем и дорожки подметаем.

— Значит, он должен был работать один?

— Да, ведь садовый инвентарь лежит в гараже.

— У него что, есть ключи?

— Нет, мы не запираем боковую дверь в гараж.

— Госпожа Тавор… Ведь ваш муж был найден именно в гараже, возле верстака.

— Он там обычно чистил пистолет… Да вы что, подозреваете Алекса? Да он мухи не обидит! Вы бы его видели…

— Вот и я жалею, что до сих пор его не увидел. Даже не ясно, приезжал он вообще или нет.

— Давайте я ему позвоню!

— Нет, я сам.

Тамар подала Охане визитную карточку Алекса Клозвицкого. Охана набрал номер и тут же услышал, что абонент выключен или вне пределов досягаемости — последнее в Израиле почти не бывает.

— Итак, каблан не отвечает на свой рабочий сотовый…

— Да он, наверное, просто испугался. Приехал, увидел… и сбежал.

— Чего испугался? Что увидел? Почему сбежал? Почему отключил сотовый? Почему нигде нет чужих отпечатков пальцев, кроме членов вашей семьи?

Охана встал и вновь прошел в кабинет Ами. На книжных полках было немного толстых ученых книг и несколько десятков книг другого типа. Охана стал их просматривать. Почти все книги были на английском.

— Простите, госпожа Тавор, подойдите, пожалуйста. Что это за книги?

— В последние годы мой муж начал увлекаться научной фантастикой. Это от разговоров с Толи Гурвичем, нашим соседом. Тот так просто фанат фантастики. Ну, и Ами приобщился. Он говорил, что это чтиво хорошо для смазки мозга.

— Интересно… Извините, но я должен опечатать кабинет.

Чуть позже Охана вышел на улицу и закурил. Вроде все просто и ясно, но вот этот Алекс! Патруль уже побывал у него в Акре — квартира заперта, никто не откликается, его машины возле дома нет.

Итак, благополучный и весьма уважаемый человек стреляется. Из записки ничего не понять, какие-то «моральные категории должны быть и в науке, и в технике». Что за категории, откуда взялись?

Так или иначе, Охана приказал объявить в розыск Алекса Клозвицкого и — отдельно — его машину. Из сотовой компании сообщили, что сотовый телефон Алекса, очевидно, выключен еще в пятницу.

Мы сидели у Толика на веранде, любовались закатом и пили чай. В голове слегка шумело после водки с пельменями. Возле соседского дома все еще возились люди. К нам приблизился плотный смуглый мужчина:

— Я капитан Амир Охана. Кто из вас Толи Гурвич?

— Я, — ответил Толик. — А это мой друг Эдик Малевский.

— Добрый вечер. К сожалению, не очень приятный.

— Да уж. Хотите чайку? Присаживайтесь.

— Спасибо, не откажусь, — Охана присел на стул, Толик метнулся внутрь и вернулся с новым стаканом чая и с еще одной вазочкой с печеньем и вафлями.

Охана говорил на хорошем иврите, почти без марокканского акцента:

— Да, такая у меня работа — появляться на месте бедствия. Толи, вы хорошо знали вашего соседа?

— Ну, как соседа. Мы заходили друг к другу, пили кофе, разговаривали.

— Его жена сказала, что вы с ним много говорили о научной фантастике.

— Немало.

— В таком случае, вы можете мне помочь. — Охана достал блокнот и авторучку, нашел нужную страницу в блокноте: — Вот что вы скажете о таких авторах: Азимов, Брэдбери, Гаррисон, Хайнлайн, Кларк, Лем, Желязны…

— Все они — известные писатели в области научной фантастики.

— Вам они нравятся?

— Кто больше, кто меньше. От Лема я в восторге.

— Так. А что вы думаете о так называемых «моральных категориях в науке»?

— Ну, это огромная тема. Вопрос поставлен еще в XIX веке — роман Шелли «Франкенштейн». Наиболее известный случай — Манхэттенский проект.

— Что вы имеете в виду?

— Создание учеными атомной бомбы. А затем — водородной.

— А скажите, перечисленные авторы поднимали эту тему?

— И Брэдбери, и Кларк, и, конечно, Лем.

— Понятно, — Охана делал пометки в блокноте, затем, видя, что мы курим, он и сам потянулся за сигаретами. — А вы с Ами говорили об этом?

— Бывало и об этом. Знаете, научная фантастика — это море тем, на которые интересно говорить. А Ами был очень интересным человеком.

— А о своей работе он с вами говорил?

— Никогда! Я так понял, что он работал в оборонной промышленности, был засекречен, и я никогда его ни о чем не спрашивал.

— Да, спасибо.

Охана посидел еще, допил чай и докурил сигарету, потом поднялся, попрощался и ушел. Возле калитки на улице стояла девушка лет шестнадцати, очень красивая. У меня возникло ощущение, что она дожидается ухода Оханы.

И, действительно, едва Охана ушел, как она вошла в калитку и прямо направилась к нам.

— Это Ве́ред, старшая дочь Ами, — шепнул мне Толик.

Веред вошла на веранду и, не сказав ни слова, села в стороне. Она не поднимала головы, смотрела в пол. К нам выглянула Надюха:

— Веред, хочешь попить чего-нибудь? Кофе, чай, чего-нибудь холодного? Ты, наверное, голодна, ты должна поесть?

— Папу убили, — промолвила в пол Веред. — Папу просто убили.

Вечером в своем кабинете капитан Охана набрасывал на черновике основные пункты ситуации.

Пистолет лежал возле убитого. Отпечатки пальцев на пистолете — убитого. Пистолет зарегистрированный, принадлежал убитому. Выстрел был сделан из него, гильза найдена и проверена.

В гараже и вокруг гаража — только отпечатки пальцев членов семьи.

Записка была аккуратно приколота над верстаком. Почерк убитого, четкий, почти спокойный. Отпечатки пальцев — убитого.

Нет причины подозревать кого-либо из членов семьи.

И — исчезновение Алекса Клозвицкого. Розыск пока не дал результатов. Но: выяснилось, что по пятницам он обычно играл на кларнете в любительском ансамбле какого-то землячества, однако вчера не пришел. И вчера же в три пятнадцать пополудни машина с его номером заправлялась на одной из бензоколонок шоссе Хайфа — Тель-Авив. Оплата была наличными, была выдана расписка. Правда, заправщик не опознал Алекса по паспортной фотографии, но и не смог описать шофера:

— Да вы что? Тут в пятницу после полудня клиентов невпроворот, только поспевай. Некогда мне их разглядывать.

Вместе это получалось, что Алекс еще до убийства уехал куда-то, плюнув и на ансамбль, и на клиента. Опять же, странно, тем более что все характеризовали Алекса как очень аккуратного и исполнительного человека.

Итак, Алекс Клозвицкий, 1941-го года рождения, место рождения — Львов, на тот момент под немецкой оккупацией. Секретарша землячества рассказала, что родители смогли передать двухнедельного Алекса какой-то польской семье, где он и вырос. Позднее они уехали в Польшу, а в 1968-ом году Алекс уехал в Израиль.

То есть круглый сирота, родные, очевидно, все погибли. Никогда не женился, детей (зарегистрированных) нет. Вроде, и женщин с ним никто не видел (уж если секретарша не видела). Образование школьное. Но — неплохо играет на кларнете, когда-то учился, а так же знает языки: украинский, польский, русский, идиш, немецкий, иврит и даже разговорный арабский. Видимо, языковые способности. Не исключено, что знает и какие-то другие европейские языки.

Стареющий одинокий небогатый человек. Убитый — его клиент, каких десятки (всех проверяют, пока результатов — ноль). Между ними чисто деловые отношения, правда, очень доброжелательные. Вполне возможно, что исчезновение Алекса Клозвицкого никак не связано со смертью доктора Ами Тавора — но все надо проверить. Тем более учитывая специфику работы Ами Тавора.

Впрочем, здесь Охана ничего не знал и знать не мог. Из Шабака сообщили, что они на работе проверяют всех и вся, но пока безрезультатно: там все в порядке, все на месте, более того, на проект под руководством доктора Ами Тавора недавно была выделена крупная сумма денег…

От Веред ничего нельзя было добиться. Но, по крайней мере, стало ясно, что она обвиняет что-то или кого-то явившихся причиной для самоубийства, а не какого-нибудь злоумышленника. Если я правильно понял, то в последнее время отец становился все более и более раздражительным, ругал каких-то генералов, не видящих дальше своего носа, ругал свою профессию, ругал себя за то, что «ничего другого не умеет делать»… Грустно все это было.

— Он так много служил, так много работал, — и он же буквально позавчера кричал, что растратил свою жизнь на разрушение, а не на созидание, что лучше бы он торговал фалафелями… Я на это фыркнула, а он на меня накричал, что если не зазорно покупать фалафель, то не зазорно и продавать…

Позже прискакала Светка и сообщила, что назавтра похорон не будет, потому что Шабак на Аминой работе поставил всех на уши, но пока ничего нового не накопали — только садовника, зачем-то, ищут.

— А я и не знал, что у вас есть садовник, — сказал Толик.

— Он редко приходил и работал только по утрам, — ответила Веред.

— Так чего они его ищут?

— Он должен был быть сегодня утром, но не пришел, — затараторила Светка. — И его нигде найти не могут…

— Да Алекс ни при чем, это просто чушь, — сказала Веред. — Я его всю жизнь знаю. Тишайший человек.

Капитан Охана счел необходимым лично наблюдать за похоронами в понедельник. Но ничего особенного не заметил, кроме нескольких знакомых лиц. Ничего удивительного — страна маленькая, и обнаружить общих знакомых здесь легко.

Около двух часов дня церемония закончилась, родные и друзья вернулись к дому покойного. Охана уже собирался уезжать, когда к нему быстрым шагом подошла Тамар Тавор:

— Вот он, вот он, — сказала она, указывая рукой.

— Кто? — спросил Охана.

— Алекс Клозвицкий, — ответила Тамар. — Вон он у соседа сидит, у Толи.