Бесплатный фрагмент - Иван Мошкин, атаман Каторжной

Предисловие

Этот роман о необыкновенных, но имевших место приключениях совершенно реального человека, Ивана Семёновича Мошкина. Сложное время середины семнадцатого века для России. Смутное время закончилось лишь двадцать лет назад, на царском престоле утвердилась новая династия Романовых. Молодой стрелец попадает в плен, а затем и на турецкую галеру. Через семь лет после удачного восстания молодой человек освобождается, и с товарищами по несчастью возвращается домой в Русское царство. Он был отправлен в Тулу, где был назначен атаманом казаков в этой крепости, что уже кажется невероятным. Все его странствия, приключения, подвиг терпения, храбрости и настойчивости, были достойны и отражения в искусстве намного, намного раньше. Этот человек, без сомнения, равный по силе и стойкости, уму и смелости Степану Разину, Емельяну Пугачеву, Ивану Серко и другим, подлинно народным героям России. Он сумел спасти людей, привести домой, убедить самого Римского Понтифика дать бывшим невольникам охранную грамоту, что бы две громадные страны того времени — Священная Римская Империя, Речь Посполитая, а также множество итальянских владений беспрепятственно пропустили этот отряд русских людей- около ста человек. А ведь в те времена бродяг на дорогах попросту вешали без особых сентенций и угрызений совести! И то, что люди, простые совсем небогатые люди пожелали вернуться домой, обрушивает миф о каком- то немыслимом угнетении людей в России в это время, в 1642 году. Насколько так долго не видевшие родных мест вчерашние невольники должны были любить свою землю, Россию, чтобы пожелать покинуть Рим, где им предлагали остаться навсегда. Но, к сожалению наш герой, Иван Мошкин не заслужил и памятной таблички в родных для себя городах, Туле и Калуге, но заслужил целую реляцию изданную в Риме, в Италии, семнадцатого века за свою невероятную храбрость.

Пролог

Иван Семенович Мошкин шёл впереди русской рати со своим ертаулом, с городовыми казаками из Тулы. Перед ними разъездами, за шесть полётов стрелы, шли по десять или двенадцать человек конные донские казаки, воины береглись хорошо от врагов, польского войска. Вёл государёву рать боярин Василий Васильевич Бутурлин, и его доблестные воины должны были соединиться с казаками Богдана Хмельницкого. Шёл уже 7163 год (1655 год), их полк шёл в поход на далёкий Львов, когда закончилось дело под Смоленском, и город опять вернулся под руку русского царя из безбожных польских лап.

— Воевода приказывает становиться на привал, — прокричал вестовой атаману, — Иван Семёнович, отдыхайте, варите кашу!

— И то дело, — ответил бывалый воин, привычно разглаживая усы указательным пальцем, — Трофим, — обратился он к есаулу, — проверь всех по спискам, и что бы коноводы глаз с коней не спускали! Фёдор! — обратился атаман к другому казаку, — караулы выстави, да про секреты не забудь! Туда по опытней служилых людей поставь, что б с пистолями да справными пищалями, замки чтоб кремневые у всех. Ну, знаешь сам, какова наша служба.

— Всё сделаю, Иван Семёнович, ничего не упущу, — и Фёдор ускакал распоряжаться.

— С кормами как, атаман? — спросил пожилой старшина, Евграф Петрович.

— На две недели полба да греча есть, сухари на неделю, хлебное вино то же имеется. Ты, Петрович, больше полчарки казакам не давай, главное, чтоб животами не страдали. Сам знаешь, как в походах бывает. Воду, воду проверь. Только в ручье бери, не приведи Господь из озера или реки. Сколько мы с тобой уж прошли эти боёв, больше от живота своего полегли, чем в бою от сабли.

— Да, атаман, с тобой из самой Италии дошли, никто не умер в дороге.

— На тебя надеюсь, — и Мошкин похлопал по плечу старого товарищами.

— Пойду я.

Опять прискакал посланец на разгоряченной лошади, высматривая начальных людей среди казаков. Но вот, увидел атамана среди русских воинов. Атаман, доедая кашу, отложил деревянную тарелку и убрал серебряную ложку, недовольно глянув на посланника.

— Что там?

— Боярин, воевода Василий Васильевич Бутурлин зовёт тебя, Иван Семёнович!

— Дело такое, — и атаман лихо закинул своё поджарое тело в седло, и рысью послал породного жеребца вслед посланцу.

Атаман Каторжной ехал мимо детей боярских, варивших кашу со своими военными холопами. Вели себя умно, береглись, хоть и без доспеха, но были при саблях и пистолях.

— Привет тебе, Иван Семёнович! — крикнул один, чуть полноватый помещик, лет сорока.

— И тебе, Лука Ильич!

— Давай к нам, отведай каши, хороша вышла!

— Зайду, да боярин позвал! Поспешаю… — и Каторжной ехал дальше.

Но вот, и богатый шатёр боярина Василия Васильевича, да на страже у входа не просто его военные холопы, а московские жильцы в белых кафтанах да с лебедиными крыльями за спинами, с пистолями, с новоманирными колесцовыми замками, в железных шапках и кирасах.

— Пожалуйте к Василию Васильевичу, ожидает, — сказал боярский слуга.

Иван Семёнович кивнул, спешился, привязал коня к коновязи, старался не спешить и держать спину ровно, откинув полог, вошёл в шатёр. Особой роскоши в покоях боярина не имелось, кроме трофейных шандалов и гобелена французской работы, взятых в Смоленске. Ну и едал Василий Васильевич, понятно, на серебре, а не из деревянной плошки. Шапки Мошкин перед боярином не ломал, сам атаман, пожалованный царской волей, из начальных людей теперь.

— Садись, атаман. Вина отведай, — и Бутурлин, не чинясь, налил в серебряную чашу, — венгерское.

— Спасибо, боярин, — и отпил треть из кубка.

— И вот, для тебя, — и положил на стол нечто, завернутое в чистую холстину.

Мокшин ощутил тягучий запах мёда, опять посмотрел на воеводу, и заулыбался. Ну точно- раскрыв, увидел печатный пряник из ржаной муки на меду да с имбирём и анисом. Любимое лакомство, да памятка о доме родном!

— Спасибо, — весело произнёс Иван Семенович, — подарок необыкновенный, боярин. Как будто домой попал.

— Недалеко мы до Гусятина уже, дозоров польских рядом нет, вот, посмотри на карту, — и начальный человек разложил чертёж, — на реке Збруч, и мосты у города годные, а замок не слишком сильный. Попробуй их изгоном взять, что бы время не терять нам, да поспеть до прихода польских ратей под Львов. Ты не раз ходил в походы, на Засечной черте служил, привычен к хитростям военным.

— Прикажи, воевода, что бы выдали нам веревочные лестницы с крюками железными, и мы пойдём без отдыха к городу. Сменные кони у моих казаков есть, осталось вёрст шестьдесят, дойдём мы быстро, не мешкая.

— И я за тобой двинусь, атаман. Через день тебя нагоню. Не беспокойся, скоро поместная рать подойдёт. Там и казаки Хмельницкого тебе помогут.

— Лишь бы не помешали, Василий Васильевич. Очень увёртлив гетман. Опасен, а лжив без меры.

Бутурлин только помрачнел, вспоминая своё посольство и ожидание Казацкой Рады. Как юлил, как изворачивался Хмельницкий. И он сам говорил государю, что не худо бы поставить Ивана Серко великим гетманом, тот не зол, не лжив и не увёртлив, а храбр отчаянно и верен без обмана. Но не пожелал Алексей Михайлович вмешиваться в решения казацкой старшины, а зря, как показало время.

— Ладно, отпишу я Хмельницкому. Бери свой ертаул, и не мешкай, атаман.

Иван Мошкин допил вино, поклонился, вышел из шатра, и рысью повёл коня в свой табор.

— Трофим Петрович! Потом отдохнём! Идём изгоном на Гусятин, налегке. При нашем обозе оставишь двадцать дельных казаков, а остальных в поход! И вот, отведай боярского гостинца! — и протянул кусок пряника.

— Спасибо, — сразу откусив половину, ответил казак.

— Ешь давай, а то опять одну кашу жевать целый месяц.

— Такая судьба у нас! Через час выступим!

— Трофим, Дозорных назначь, чтоб впереди нас шли, удалялись не больше, чем на три полёта стрелы!

Четыре сотни всадников ушли в ночь, следуя по утоптанным дорогам. Пищали и пистоли были заряжены, казаки ожидали схватки с поляками. Разведчики проверяли балки и овраги, но неприятеля не было нигде. Казаки шли рысью, без отдыха, только меняя заводных коней. Так и дремали в сёдлах, но ничего, никто не упал в придорожные канавы, воины держались стойко.

Но не зря был послан дозор, не попусту так беспокоился атаман. Поляки тоже военное дело, а не попросту бахвалились… В кустах Трофим и Серый заметили двоих драгун, с пищалями наготове, видно это был вражий дозор. Казаки только переглянулись. Коней оставили Андрейке, как младшему. Те не заржали, ничем не выдали своих хозяев, только прядали ушами, да тянули морды к коноводу. Тот достал из сумы два сухаря, посыпал их солью и угостил своих четвероногих друзей.

Трофим и Андрей крались по кустам, и шли словно лесные коты — ни один сухой сучок не дрогнул, ни малая шишка не хрустнула. Тут нельзя было ошибиться- аркан был непременным оружием казака, и оба степных воина владели им в совершенстве. Бросок- сдавленный крик- и в рот драгунам вместо немецкой колбасы сильные пальцы суют старые тряпки, а руки за спинами вяжут пеньковыми верёвками. День заканчивался неплохо! Добыча, кони, оружие и пара пленных. Обоих положили на седло одно и коней и крепко привязали ремнями.

Пленных доставили к атаману, который знал и польский язык тоже. Драгун поставили наземь и Каторжной, заломив шапку, держа руки за спиной, не выпуская нагайки, не спеша обошёл вокруг поляков.

— Ну что? Кто кастелян замка? Где ещё дозоры спрятаны?

Пленные помалкивали, да смотрели на русских гордо, не опуская вниз своих глаз.

— Не хочу, а все же вас повешу. Не взыщите, раз так.

Ответом опять было молчание. Иван Семёнович кивнул Трофиму и Андрею, и казаки потащили драгун к ближайшему дереву. Кафтаны и сапоги и шапки были содраны- чего зря добру пропадать. Но, воины попались стойкие, говорить не захотели, ну а казаки щадить тоже были врагов не расположены — и скоро два тела с босыми ногами качались на крепких верёвках.

— Молодец Трофим, проверьте, может ещё кого найдёте, — глухим злым голосом приказал атаман.

— Поняли, Иван Семёнович!

Казаки рассыпались впереди, проверяя ложбины и овражки, кусты и заросли, привычно, словно во время поиска крымских татар. Посекли ещё шестерых драгун, но больше никого не обнаружили на подступах к городку.

К рассвету подошли к Гусятину, Иван Семёнович смотрел в трубу, взятую с боя у поляков. Замок был небольшой, на холме, прикрывал и мост через реку Збруч.

Но тут прискакали те, кого не ждали, вернее- не ожидали. Перед атаманом стояли трое запорожцев, в живописных ярких одеждах. Кто в кафтане из турской ткани, кто в простом, суконном. Но у всех шапки со шлыками, да татарские сабли у каждого, с пистолями на поясе. Их есаул стоял вальяжно перед атаманом Каторжным, положил руки за спину, поигрывал нагайкой.

— Здрав буди, воевода. Так Богдан просил сказать, что он переговаривается с капитаном Ольшевским, что б сдал замок. То наше дело.

— Так и Рада присягнула царю и государю Алексею Михайловичу быть заодно. И гетман Богдан Хмельницкий тоже. А я атаман боярского полка воеводы Василия Васильевича Бутурлина, и дан мне приказ захватить Гусятин по государеву слову. И не воевода я, а атаман Иван Семенович Каторжной, со мной четыре сотни донских казаков.

— Слыхали о тебе, я — есаул Демьян Головня, — и запорожец переглянулся с заулыбавшимися товарищами, — сам Иван Семёнович пожаловал. Не ходи на город, закусил удила гетман, худо будет.

— Искал бы где всё ладно, — улыбнулся Мошкин, — я бы в Риме самому папе служил. Есаулы, поднимайте сотни! Идём быстро!

Ертаул шёл на рысях, казаки за два выстрела из пищали спешились перед крепостью, коноводы увели коней. Атаман увидел запорожцев, ставивших перед замком четыре своих небольших пушки.

— Вот, видишь, Трофим Аникеевич, — сказал Каторжной, — и запорожцы нам помогут. Выставляй пищальников, прикроют нас, мигом здесь обернёмся. А я с казаками на стены заберусь.

Атаман принялся привычно заряжать две свои пистоли, убрав их за пояс, и весело смотрел на начальных людей.

— Осторожней, Иван Семёнович. У стен твоё дело людьми командовать, а не саблей махать.

— Ничего, — ответил Каторжной, — не старый я ещё…

Но вот, казаки с криками побежали к стене, бросая наверх крюки от лестниц, и подтягивая верёвочные всходы к стенам. Сверху поляки выпалили из пищалей, но не густо, и вразнобой, так что и не попали ни в кого из русских. Стрелки казаков били цельно и метко, на сиенах раздались крики раненых. Мошкин обернулся, посмотрев на ряды запорожцев с пушками, и первым полез наверх, на стену, держа в правой руке свою турецкую саблю. Он услышал, как выпалили пушки запорожцев, успев подумать в последний раз, в кого же они метили?

Служба государева

Юный стрелец

— Вот и молодец у нас сынок, — говорил Семён Петрович матери, а та лишь вытирала глаза платочком. — да не кручинься ты, не на засеку послан, а в крепости. Радоваться должна. Вот, настоящий стрелец! — и похлопал сына по плечу.

Раньше, лет десять назад, семья Мошкиных жила в Калуге, и Иван родился именно там. Но затем отца отправили служить в Тульскую крепость, и семья поехала сюда. Так и служили теперь здесь. Место было неплохое, да и кормов государевых больше шло, так что жаловаться не приходилось.

Иван Мошкин смотрел на свой новый наряд — справили мать с отцом, Евпраксия Кузьминична да Семён Петрович, для только повёрстанного на царёву службу второго сына.

Первый, Кузьма, был отобран за особую стать в Стремянной полк, и служил теперь при государе Михаиле Фёдоровиче, в самой Москве. И теперь юноша был оторван от семьи, но мать и отец были очень рады за старшего. Подрастали ещё двое сыновей, Устьян да Василий, и всех отец обучал так же, как и его учил уму-разуму его отец, Пётр Семёнович. Все учились и огненному бою, и на саблях, и копьём и бердышом управляться.

Так что вся одежда стрельца- кафтан из грубого серого сукна, сапоги, шапка, ремень были при нём Ваня особенно же прикипел к старинной сабле. Его отец, Семён Петрович, с десяти лет учил его владеть ещё старинным дедовским клинком. Теперь Иван отлично держал в руках своё оружие. Стрелять обучил тоже отец, правда, из охотничьей пищали. Но на сто шагов юный стрелец промаха не давал, и был повёрстан в стрелецкий приказ города Тулы.

— Вот, теперь и Иван Мошкин к нам в приказ, — одобрил молодого воина десятник, Афанасий Петрович Дулёв, — справный стрелец, — говорил он, посмотрев на одежду и саблю, — а вот тебе, и от казны, — поставил перед ним пищаль, суму для патронов, подставку. Теперь читай клятву, походи к Евангелию, и распишись в книге.

Поп Терентий читал молитву, ему, и еще двоим новоприборным стрельцам, дал целовать крест. Голова, Тихон Ильич, положил перед ними книгу, и указывал, где расписаться. Все читать и писать умели, так что каждый поставил своё имя и прозвище.

— Ну всё, теперь десятники посмотрят, как вы к службе годны.

Все трое взяли пищали на плечо, и пошли во двор, к месту, обитому толстыми досками. Здесь стояли толстые жерди, вкопанные в землю, десять числом.

— Вот, Иван, Пётр да Павел, заряжайте пищали, да по моей команде- «Пали» выстрелите по жердям, будут вроде как поляки для вас.

Он подошёл, и пометил мелом три жерди. Юноши стали заряжать. Первым делом Мошкин осмотрел замок. Хоть старый, фитильный, но целый, не сломанный, хорошей работы. Протравником проверил отверстие у замка, шомполом прочистил ствол для порядка, забил порох из патрона, пыж да пулю, и поставил пищаль к ноге, и зажёг фитиль на замке. Пётр тоже был готов, Павел мешкал и волновался немного, а так, что и шапка с головы упала.

— Прикладывайся! — приказал десятник, посмотрев на новиков.

Стрельцы поставив пищали на поставки, долго целились. Два пальца Ивана лежали на пусковой скобе, в лицо задувался запах тлевшего фитиля.

— Пали!

Мошкин не сразу торопливо нажал на скобу, а посмотрел, чтобы ствол точно был наведён на цель, но его уже уши чуть оглохли от двух выстрелов, но вот, пальнул и он. В пороховом дыму жердей не стало видно. Иван приставил пищаль к ноге, стволом вверх. Десятник Дулёв подошёл к жердям, и мелом пометил попадания. Затем он вернулся.

— Ну то? Иван Мошкин попал в самую середину своей мишени, Пётр Авдусин дал промах, Павел Носков попал в край тонкого бревна, выбив пулей толстую щепу. Но вы все молодцы, учение огненное знаете хорошо. Саблями владеете, вчера всех троих проверил, — цветасто выражался Дулёв, — так что в очередь будете нести службу при приказах, или складах государевых.

Так и начал тянуть лямку служилого человека молодой стрелец, и с старшим, десятником Дулёвым, прибыл охранять склады с зерном.

Старший повёл воинов осмотреть царёво имущество, доверенное им по службе. Основательные, крепко сбитые срубы, крытые не соломой, а дранкой, ухоженные, с малыми оконцами, закрытыми ставнями. Двери, дубовые, из толстых досок, укреплённые полосовым железом. Всё было крепкое да ладное.

— Смотри, Иван, вот, бочки с водой, вёдра кожаные да багры и лестницы, если вдруг загорится какое помещение.

— Понял я, — заметил юноша, запоминая сказанное, — справимся.

— Вот и караулка, где поесть можно, и отдохнуть, когда очередь придёт, — и десятник показал на небольшую избу, — первые стоят Иван с Петром. Пока поешьте.

Стрельцы достали по краюхе хлеба, половинке луковицы, и копчёной рыбине. Всё это споро захрустело на здоровых и молодых зубах. Так что ужин много времени не занял, и служивые приступили к службе.

Мошкин сполоснул руки, вытер их ветошью, и взяв пищаль на плечо, занял место рядом с воротами склада. Начинался лёгкий дождь, накрапывая понемногу. Капли не мешали, только стрелец не мешкая, прикрыл замок мешковиной.

— Что делать, — прошептал себе под нос, — служба.

Скучновато, понятно, в ночное время обходить длинные амбары, чьи срубы освещались висевшими по углам фонарями. Но они не могли разогнать темноту, просто указывали на здания. Дождь продолжался, сполохи молний начали рассекать небо, Иван перекрестился, так, на всякий случай. Дождь полил пуще, грохот раздавался всё больше, молнии совсем часто били недалеко. Стрелец не успевал досчитать и до двух — слышал гром, а через два счета сверкала и молния. Вот ударило совсем близко, он даже оглох. И заметил, что он небесного огня загорелся огонь земной- вспыхнула дранка на крыше. Мошкин со всех ног, разгоняя брызги от мокрой травы, добежал до била, и принялся трезвонить, поднимая караул. Потом, побежал за лестницей и ломом, придвинул её, и с трудом держась на ступеньках, принялся выламывать горевшую дранку и бросал её на землю, затем заливал очажок огня под крышей, выливая одно за одним кожаное ведро воды. В спешке не замечал, что обжег руки, попробовал, что пальцы сжимаются как надо, и с наслаждением опустил ладони в бочку с холодной водой.

Тут, гремя лопатами, баграми и ломами, прибежали товарищи во главе с Дулёвым.

— Всё погасил, Афанасий Петрович! — прокричал Мошкин.

— Ну всё, не всё… Сейчас всё обойдём, да проверим честь по чести. Антип, Прохор! Вам вдвоём крышу чинить!

— Ясно дело, — кивнул осанистый Прохор, — понятно. Всё исправим.

— Ну молодец, Ваня. Но особо о наших делах среди домашних помалкивай, сам понимаешь, — начал издалека десятник, — начальство не похвалит, что вообще загорелся амбар. Но умельство твое не забуду, не думай.

— Понимаю, — кивнул Мошкин.

— Вот и верно, — заулыбался Дулёв, — тебе отдыхать пора. Пойдём.

После того дня пошла ещё лучше стрелецкая служба. За старание выдали ему два алтына денег, да сукна на кафтан. Юноша и не знал, что доложил десятник голове, и рот держал на замке.

Голова, Тихон Ильич Трубчев, был доволен молодым воином, и ставил часто под караул, помогать воротникам Тульского Кремля. Время было осеннее, но под дождём не стоять, и приятно было Ивану нести службу среди бывалых воинов.

Стрелец на засечной черте

Их сменил другой десятник, Лука Рыжов, вскоре после рассвета. Афанасий Петрович повёл Рыжова к амбарам, сдавать караул. В сторожке всё было чисто, и стрельцы переговаривались с товарищами, лишь некоторые косились на перевязанную руку Мошкина.

— Что это, ты Иван? — спросил его Корней Цыбин, бывалый стрелец из людей Рыжова.

— В печке обжёг. Бывает, — улыбнулся юноша.

— Ничего, дело молодое. Заживёт.

Наконец, счастливый Иван шёл по дорожке в родную слободку. На окраине встретил пастуха, весёлого Порфирия, уже насвистывавшего на своей непременной дудке, рядом крутилась и его пёс, Полкан. Весёлый то весёлый, но с кнутом управлялся- прямо страсть, овода сбивал со спины коровы, не попортив шкуру.

Отец, Сёмен Петрович, старательно делал вид, что занят очень важным делом- ковырял землю деревянной лопатой. Заметил и мать- та просто сидела на лавочке, да перебирала шерсть, вычищая колючки и траву. В корзине было уже много мягких и расчесанных волокон. Ваня прибавил шаг, гордо вышагивая с пищалью на плече, навстречу ему выскочили и два брата, Устьян да Василий, быстро ухватив старшего под локти, и потащили его в дом.

— Да что ж это? — только вскрикнула мать, Евпраксия Кузьминична.

— Всё хорошо, мать, — улыбнулся Семён Петрович, и поставил лопату у калитки, — пошли, сами поедим, да Ваньку покормим, — проходи Иван, ставь свою бронь, руки мой да садись за стол.

Хозяйка дома обогнала семейство, и когда мужчины чинно усаживались за стол на две лавки, лицом друг к другу. На столе очутился поднос с ржаными пирогами, тёплыми и невероятно пахнущими. Блюда тоже были богатые, бухарские, в зелёной эмали, с чудным рисунком. Купил тогда отец на торге, не пожалел денег на диковинку. Словно сам собой появился большой жбан с холодным квасом и деревянные ковши для питья. Жили служивые неплохо, окна были забраны деревянными решётками с небольшими кусочками разноцветного стекла, другие — пропускали свет через кусочки слюды в деревянных переплётах.

Кружки тоже ради этого случая Евпраксия достала богатые, крытые синей поливой, тоже хивинской работы. И, мать усадила сына, положила угощение, всё смотрела — не устал ли он?

— Всё хорошо, матушка, — приговаривал повзрослевший сын.

— Садись мать, сама поешь… Всё хорошо, вот какой молодец наш Иван. Вот, смотрите на старшего брата, Устьян да Василий, как службу нести. А там и женится Ване пора.

Иван покраснел, уткнулся в тарелку, ожесточённо принялся за пирог с луком и яйцами.

— Кушай, Ванечка, — говорила мама, подкладывая угощение сыну.

— Ничего, на следующий год ему дом поставим, голова место дал на пустыре, построимся, — всё рассчитывал довольный отец, — да вот и невесты есть, из хороших семей — Авдотья дочь Корнея Федоровича или вот Прасковья, дочь Ерофея Васильевича. В воскресенье, в церкви, на службе и посмотришь на них..

— Да рано ещё, батюшка, — засомневался Ванюшка, — может, потом? Только служу начал- и жениться? Я ещё о женитьбе не думал.

— Зато я обо всём подумал. Пора уже.

Иван замолчал, не желая зря спорить с отцом, да и против его воли идти не хотел, надо было самому переговорить с знакомицей, Марьюшкой. Неясно там было всё. Была она купеческой дочерью, не то что бы очень был богат Гаврила Алексеевич, ну а всё же, двор поболе их, мошкинского будет. Да и кто он пока? Только на службу повёрстан, да жалованье небольшое, в год три рубля пятьдесят копеек, ещё правда и хлебное — восемь четвертей (четверть-шесть пудов) ржи, да ещё ячменя, ещё овса.

Замочных дел мастера

После обеда, отдохнув, как должно, Иван взял отвёртку и маслёнку, принялся за свою пищаль. Отвернул и смазал замок, поставил детали на место, проверив, чтобы курок с фитилём ходил мягко и ровно, затем протёр любовно ветошью ствол, цевьё и приклад. Можно было и на место поставить.

— Иван? Закончил? Пойдём, в огороде грядку вскопаем, — проговорил отёц.

Юноша кивнул. Переоделся, одев одёжу попроще, взял мотыгу и заступ. Лопатой землю не поковыряешь — деревянная ведь, и сначала нужна мотыга. Привычно они вдвоём сначала разбили твёрдые комья мотыгами, а затем, переворачивали непокорную почву лопатами. Рука почти не болела, и работали споро, но не торопясь. Где- то через час дело было сделано, и гряда под капусту была готова. Оба, отец и сын, обмывали в бочке с водой инструмент, а затем, Сёмен Петрович сам бережно всё уложил в сарае. Здесь стояла и его гордость- крепкий и прочный верстак из толстых досок, и отлично сработанные тиски из хорошего железа. Отец кроме службы неплохо зарабатывал по слесарной части — чинил замки, а то и сам делал сложные запоры, ладил и ключи вместо потеряных. Чинил и огнестрельное оружие.

Иван был рукастым, в своего отца. и они вдвоём принялись за дело, а двое мальчишек присматривались, им доверяли пока вещи полегче, что бы и сами не поранились, и не поломали чего по его недосмотру.

— Вот Ваня, молодец, поддерживай пружину, я сейчас заклепаю, и всё готово будет…

— Сейчас, — и юноша перехватил малые пассатижи, а отец продел пружину в тонкую пластину.

Затем, нагрев деталь до красного цвета, заклепал, и замок был готов. Это был большой, во всю дверь хитрый замок, с несколькими пружинами, просто гордость умелого мастера. Сначала надо было нажать на два места в хитром узоре, а только затем ключ мог открыть щеколду запора. Купец Федор Конюхин обещал за работу целых десять рублей, но работа того стоила. Корпели они над этой прекрасной вещью почти месяц. Снаружи же это была железная узорчатая дверь, очень красивая, сделанная для каменного подклета с дорогим товаром.

— Хорошо сработали, отец, — гордо говорил Иван, любуясь на тонкую работу.

— Неплохо. Сейчас повезём наше детище к купцу Фёдору Романовичу. Пойду, телегу приготовлю.

Устьян и Василий, младшие сыновья, держали под уздцы их коня, Огонька, а Семен Петрович и Иван деловито и осторожно укладывали железную дверь на солому в телеге. Поправили всё получше, увязали. В повозку положили и молот с двумя ломами, что бы повесить на петли дорогущую штуковину. Васька побежал открывать воротины, и успел удержать собаку, ухватив её за ухо.

— Эй, Дружок, куда собрался? — выговаривал он здоровенному псу, — сейчас все вернутся, — и потащил больше не упиравшегося четвероногого друга к его будке.

Собака была хорошей, зря Дружок не лаял, но сторожил хорошо, правда, не любил оставаться один, жутко выл, когда семейство ходило послушать службу в церковь.

Младший сын вёл коня под уздцы, повозка не спеша катила по дороге, иногда телегу встряхивало на ухабах, так что Семён держался за край, боясь, что плод тяжёлых трудов упадёт на дорогу. У ворот купца стоял работник, играющий на рожке. Наигрыш был не нов, но приятен, так что Иван даже заслушался. Но отец прервал усилия нового Давида, в этой пасторали, и крикнул:

— Открывай! Мы к Федору Романовичу Канюшкину замок и дверь привезли. Доложи в доме.

— Он уж заждался, все глаза просмотрел, — и стал отворять ворота, заскрипевшие в плохо смазанных петлях.

Ворота были слажены на совесть, Ваня засмотрелся на красивую и ладную резьбу- львов и единорогов на дубовых досках. И сделано всё было ровно и красиво, строго на одной линии. Столбы были изукрашены травяным узором, и покрашены красной и синей краской. Устьян завел повозку, купец спустился по лестницу, и тут же почти подбежал к роскошной вещи. Семен и Иван поставил дверь к подклету.

— Зело пречудесно исполнено, умелец, — и передал замшевый кошелёк, — сейчас открою двери в подпол. Анфим, посвети!

Дворовый поспешая принёс масляный фонарь, а когда, осердясь, купец Канюшкин затопал ногами, принёс ещё два. Семён Петрович кивнул головой. Так света хватит.

— Иван, ремни давай. Смотри, которые хорошие и крепкие.

Сын протянул толстые сыромятные ремни, и охнув для порядка, мастера Мошкины стали опускаться по крутой каменной лестнице. Впереди светил хозяин дома, замыкал шествие трудолюбивый Анфим с двумя светильниками. Отец и сын поставили дверь у стены, рядом с проёмом, Ваня сбегал за инструментом. Железное полотно поставили на камень, и ловко одели на петли. Дверь плотно прилегала к кованому косяку, Семён был доволен.

— Пусть все уйдут, Фёдор Романович, я должен показать, как открывается замок. Иван, оставь нас.

— Анфим, уходи, — приказал купец.

Оба поднялись наверх, слуга всё оглядывался назад, но Иван помог ему подняться, потянув за руку.

— Пошли, не след смотреть, — строго сказал юный умелец.

— Что там, колдовство какое?

— Умельство хитрое, — приговорил Иван, — не зная, дверь не открыть.

— А ты сам знаешь? — подначил стрельца дворовый, — небось и тебе отец не сказал?

Мошкин — младший не сказал ни слова, лишь лихо сдвинул шапку на правое ухо. Чего там говорить? Батя сейчас покажет купчине, что да как, и они балками закроют дверь, что бы никто не снять её с петель. Так и случилось, работа была сделана, а купец по- уговорённому принёс икону, Семён поцеловал её, перекрестился, и произнёс:

— Никому не скажу, Фёдор Романович, вот тебе святой крест!

— Господь с тобой, Семён Петрович, — и купец поклонился в ответ, — Поешьте, на дорожку?

Отказываться было нельзя, и трое работников сели за богатый купеческий стол. Разносолы приносила дочь, Елена Фёдоровна. Её видел в церкви Иван не раз вместе с отцом. Купеческое семейство стояло недалеко от алтаря на почётном месте, ведь храм возвёл отец купца Канюшкина, Роман Прохорович, не пожалев казны на каменное здание. И мастер добрый ставил, Кузьма Тощий, ученик Петра Малого, фрязина.

Красивая была девица, купеческая дочь, да статная. Не жалел для неё отец серебра на наряды — из персидского шёлка сарафан, опашень тоже из шёлка, всё тёмно — синего яркого цвета, рубашка голландского полотна, налобная повязка парчовая, башмаки козловой кожи.

Но Иван удивился, что её пригожее, густо набелённое лицо с румянами на щеках, зачерненными бровями, так часто обращалось к нему. И красавица даже тихо ему сказала:

— Я пироги сама пекла…

Давно вдов был богатый купец. Любимая жена Ульяна Юрьевна умерла от чахотки, оставив дочь на попечение мужа. Фёдор Романович тихо говорил с Семёном, успевая поесть, затем они ударили по рукам, видно, договорившись.

Сам же Иван заглядывался на пригожую девушку, но не пялился, глаза не ломал. Оглядел и горницу- богато обставленная, с шкафчиком итальянским, резными сундуками, и хитрым столиком с множеством ящичков, видно, венецианской работы.

Пироги и вправду были богатые, из пшеничной сеяной муки. Такие они дома редко едали, хотя ржаного хлеба вполне хватало. Но вот, поели, и гости чинно поклонились, благодаря хозяев за угощение.

— Пойдём мы, пора и честь знать.

— Спасибо за труды, Семён Петрович, и видать, сынок твой тоже умельцем будет дельным.

Елена Федоровна же что-то зашептала старой приживалке, та поспешно кивала головой, и старческое морщинистое лицо озарилось улыбкой. Иван же не обратил внимания, или сделал вид что не обратил.

Мошкины ехали на телеге домой, а Иван держал небольшую корзинку, которую успела сунуть ему в руки Елена у калитки,

— Пригожая девушка, — глубокомысленно изрёк Семён Петрович, — одна наследница, одна радость у Фёдора Романовича. Остальных детей и жену у него лихоманка забрала. Так вот не повезло купцу Канюхину. Ни заговоры не помогли, ни молитвы попа Аркадия, ни травы. Только одну Елену Господь оставил в утешение купчине, видать, за усердие в вере его отца, с постройкой церкви. А так, видишь, с немалыми деньгами возвращаемся, десять рублей заработали, — радовался мастер, — вот тебе, Устьян с Василием десять копеек, — и отсчитал два десятка серебряных чешуек — денежек.

— Спасибо, батюшка, — только смог ответить мальчишка.

— Так и поймёшь, зачем мастерством овладевать. И самому хорошо, и серебро в мошне звенит.

— Да мы же на службе государевой? — сказал Иван.

— Верно. Только не в великих мы чинах, и жалованье наше тоже не великое, — изрёк Семён Петрович, — а теперь за рублей пять мы тебе и избу новую поставим, глядишь, и дранкой крышу покроем. Рядом с нашей усадьбой. И будет не хуже, чем у других, что б женится ты мог, и жил не хуже других, со своим домом! — уведомил Семён.

Иван да не царевич, и Елена Федоровна Прекрасная

Ближе к вечеру, когда и поесть все домашние успели, услышал Устьян негромкий стук в калитку, словно по ней маленькой палочкой стучали. Тихонько так, а потом ещё два раза. Мальчишка подбежал, опять прислушался, но спросил, как мать с отцом учили:

— Кто пожаловал? — говорил он нарочито и протяжно.

— Так бабка Лукерья это. Откроешь мне, или как? Я не баба Яга, тебя не съем, добрый молодец. А откроешь, вот леденец для тебя.

Устьяна, конечно, впечатлил петушок на палочке, и мальчишка справедливо рассудил, что не станет злой человек разбрасываться леденцами. И быстро убедил себя, что ничего плохого не будет, тем более, и собака в будке дом сторожит. И открыл деревянную задвижку.

— Вот, возьми, — и сухонькая рука протянула гостинец, — и Ивана позови, вот, и денежка тебе, — и точно, маленькая монета словно сама легла в ладонь.

Устьян кивнул, и стрелой умчался за братом, и скоро тащил за руку к калитке.

— Вот он, — шепнул мальчик бабке.

Иван только не понимал, чего это Лукерья к ним пришла? Но сказать такое старушке, значит обидеть. Он не спеша подошёл поближе, и наклонился:

— Что случилось, бабушка? Помочь чем? Или работа наша плоха оказалась, Фёдор Романович серчает?

— Доволен он, ключ на пояс повесил, ходит, радуется. Всё в подвал спускается, смотрит на железную дверь. Не для того я здесь… Вот, грамотка тебе. Прочти при мне.

Иван развернул послание, писанное свинцовым карандашом. Только несколько строк:

Здравствуй, Иван!

Худо или нет, что сама тебе написала- так дело моё. Должна была. Ещё в церкви тебя приметила уж год назад, а теперь решилась. Мила тебе или нет, отпиши без утайки. Елена

Лукерья опиралась двумя руками на посох, и всё вздыхала, ждала.

— Прочёл? Пиши ответ. А то я бегать туда-сюда без конца не могу, старая больно, — и протянула карандаш.

— Хоть подумать надо…

— Не умом, а сердцем отвечай. Пиши, времени нет, — оскрдилась бабка.

Здравствуй Свет Елена на много лет!

И ты мне мила и по сердцу. Да много я беднее, не желал бы стать неугодным твоему отцу. Иван

Юноша свернул послание и отдал бабушке. Написал, и не знал, куда руки девать. И так плохо, а так ещё хуже выходило.

— Завтра в воскресенье на службе в церкви моё сердечко будет. Должен ты прийти, вьюнош. А обидишь мою ягодку, как бог свят, я тебя своей палкой отхожу, руки-ноги повыдергаю.

Иван поспешно закивал, поправляя кафтан, и потом руки словно сами расстегнули ворот рубахи. Кому охота палкой получать да без рук и без ног оставаться?

— До свиданья, бабушка, — и юноша не поленился низко дорогой гостье поклониться.

— Да ничего, всё сладиться, — и Лукерья на прощанье мелко перекрестила юного стрельца, — если что, кого из братишек пришлёшь.

Иван закрыл калитку, и тихо, маленькими шажками пошёл домой. У дверей, на лавке сидели братья Устьян с Василием, увлеченно занимаясь сладким гостинцем. Золотой петушок просто таял на глазах.

— Мы ни слова, Вань, — как взрослый пообещал Устьян. Вася же старательно нахмурил светлые брови, и кивнул, подражая отцу.

Юноша кивнул, поправил вихры и не спеша, чинно, поднялся по всходу, открыл дверь и вздохнул опять. В горнице мать наводила порядок, стучала деревянными тарелками и ложками.

— Что так не весел? — сказала она, подходя к сыну, — или устал?

— Всё хорошо, матушка. Пойду я.

— И то верно. Отоспись. А то ведь в понедельник опять на службу.

Иван вошёл в свою часть дома, и только покачал головой. Мать привыкла сама к воинскому делу, знает, когда очередь сына являться в Приказ. Он сел, стал раздеваться, всё думал о сегодняшнем дне, о Елене. И как всё вышло? Почему вдруг понравился стрелецкий сын купеческой дочери? Ладно, завтра видно будет, посмеялась ли она над ним, или и вправду желает его видеть.

***

День воскресный, все встали пораньше, особенно Евпраксия Кузьминична, кашу и кисель варила на немалую семью. Скоро все собрались. На столе и хлеб, и каша, кисель на сушёной малине, и варёные куриные яйца. Семён Петрович гордо посмотрел на трапезу — неплохо живут, получше многих. Он прочитал молитву, и все сели за стол, бодро застучали ложками.

Воскресная служба это как праздник, и все одевались в лучшее. старались удивить соседей. Евпраксия доставала из сундуков и ларей обновы, мужу, детям и себе. Выкладывая одежду, шептала себе под нос:

— А что? Так и получше других живём, нечего Бога гневить. И ребёночек только один маленьким умер, — и она перекрестилась, — а то вона, купец Канюшкин, мошна- то от серебра лопается, а Бог почитай, всю семью забрал, только доченьку в утешение оставил, — и вздохнула печально.

Наконец, выложила наряды для каждого. Всем нашлись кафтаны из доброго сукна, Семёну Петровичу даже василькового цвета, Ване бордового, Васе да Устьяну тоже хорошие, но серого цвета. Всё добро ещё с польской добычи, как Семён под рукой Кузьмы Минина ходил, а тот был тароват к воинским людям. И самой тоже есть во что приодеться- и башмаки добрые, и сарафан да опашень хорошего сукна, малинового цвета. Соседки, Марья да Катя, на эти обновы засматривались. Да куда кроме храма ещё сходишь? А после службы можно и с другими хозяйками поговорить, хотя бы и узнаешь, что в мире делается.

Вышли из дома чинно, оставив своего Дружка сторожить хозяйский двор. Впереди важно шествовали Семён Петрович с Евпраксией Кузьминичной, а за ними трое их сыновей, Иван присматривал за младшими, чтобы всю пыль на дороге не нашли. И идти надо было под ноги смотреть, коров держали во всяком доме, а выпасы были за городом. Рядом, впереди и позади шли и другие семейства, каждый одет был в самое лучшее платье, что бы перед другими в грязь лицом не ударить.

Так и подошли к церковной ограде. Встречал ради этого дня церковный староста, Тимофей Феоктистович, одетый просто и намеренно строго. Его помошник в церкви держал почётные места для купца Канюшкина и его дочери, стрелецкого головы. дьяков с семьями.

Обычные же люди становились рядом со своими домочадцами и знакомыми. Так же встали Мошкины, но место попалось неплохое, всё было видно. Мужчины, понятно, были без шапок, женщины в строгих платках. Но вот, прошествовал стрелецкий голова Тулупов, с женой и двумя дочерьми, дьяки со своими домашними, а за ними встал и Фёдор Романович с дочерью Еленой Фёдоровной и непременно согбенной Лукерьей.

Иван смотрел только на Елену. Одета была богато, но в одежду тёмных цветов, на голове был красивый платок, пожалуй что из бархата. Сейчас, без румян и белил, она показалась ещё красивее, чем накануне. Очень милое лицо, даже с небольшими веснушками на носу и щеках, большая разница с набелённой почти статуей. Юноша заметил, что купеческая дочь его узнала, и еле заметно кивнула. Лукерья, когда смогла увидеть Мошкиных, раскланялась за всех.

Батюшка сам в торжественном облачении, начал службу. Голос у него был сильный и глубокий, так что прихожане слушали не отрываясь, крестились в положенное время. Иван смотрел на иконостас, на лики святых. Чувствовал себя не совсем удобно, ведь не только для молитвы пришёл, но и чтобы свою зазнобу увидеть. Да честно и сказать- где же можно увидеться? Только здесь. Не станешь же через забор лазить- только Елене Фёдоровне неприятности создавать, ну а здесь- вполне прилично. Кажется, не было осуждения даже в строгом, но милостивом лике Богородицы.

Служба закончилась, и Семён Петрович пошёл за свечками, раздав каждому из своего семейства по одной. Евпраксия Кузьминична поставила свечку перед образом Святого Георгия, а Иван встал перед одной из икон Богородицы. Зажёг свечу от лампады, и молился. Не заметил, как рядом оказалась Елена, тоже зажгла свечку, и быстро крестилась.

— Прочитала я твоё письмецо, Ваня, — шёпотом, не поворачивая головы, сказала девушка, — спасибо, что ответил, но грех так говорить, что я богаче, а ты беднее. Перед Богом все равны.

— Сватов пошлю, так твой отец их с крыльца спустит, — так же шёпотом ответил юноша.

— Как Бог даст… Буду тятеньку уговаривать… Лишь бы сам от меня не отступился. Не испугался.

— Не отступлюсь, перед иконой клянусь! — тихо ответил Иван и перекрестился.

Елена быстро повернула голову в его сторону, но тут же отвернулась, опустила голову вниз, и пошла к своему отцу. Фёдор Романович же заметил Семёна, и не скрывая расположения, подошёл сам к умельцу.

— Здрав будь, Семён Петрович, — назвал и по отчеству знакомца, — и в церкви свиделись, — дочь мою, Елену Федоровну, ты видел.

— Точно. И тебе здоровья на много лет! Это жена моя. Евпраксия Кузьминична, сыновья — Иван, Устьян да Василий. Теперь ты со всеми знаком.

— Хорош твой старший, ничего не скажешь! И пригож, и силён да и умён весьма! И платье доброе справил! Скоро, небось, и женить соберешься?

— Да надо бы, как же без того… — уклончиво заговорил Семён.

— И я всё собираюсь, да Елена всё перечит. Тот не хорош, да другой не пригож. А уж пора бы замуж отдавать — весной шестнадцать годков будет.

Евпраксия Кузьминична рта не открывала, но согласно закивала головой, соглашаясь со всеми словами купца. Лицо же девушки стало цветом почти как её бархатный бордовый платок, она опустила голову, и просто вцепилась в руку отца. Иван старался держаться, всё ж таки стрелец теперь, на царской службе.

— Да немного погодим. Ещё рано, вот в сотники выйду! — заявил Ивн.

Купец посмотрел на юношу одобрительно, Елена Фёдоровна аж губы поджала, и глаза округлились. Ну а Лукерья не стерпела, ответила:

— Во как! А чего сразу не в воеводы?

— Да хотя бы в атаманы выйти, — заметил Иван, — с казаками в поле выйти…

— Так жена тебе не в тягость, глупая ты голова, — опять заговорила бабушка, — а в радость!

Девушка засмеялась, и прикрыла губы рукавом, теперь же юноша густо покраснел.

— Так что, Ваня, Лукерья поумней нас с тобой будет, — закивал головой Семён Петрович.

— Ладно. Пойдём мы домой, — отсмеявшись, заключил Фёдор Романович, — пора, да и обедать уже скоро пора настанет.

— И нам пора. Пойдем мы.

Старший Мошкин поклонился хорошим знакомым, и семья направилась домой.

***

Устьян, поигрывая палочкой, шёл с своего двора на улицу. Дело уже осеннее, и был на нём поверх рубахи любимый суконный простой кафтан. Он наклонился, хотел подобрать забавную рогульку с земли, но тут упала с его белобрысой головы войлочная шапка. Мальчишка поспешно поймал обороненное, и пальцами проверил войлочный отворот, и облегченно выдохнул. Всё было на месте. И тут и рогулька пригодилась. Такая ухватистая да ко всему годная! На пищаль была очень похожа, что отцову, что Ванину, прямо стрелецкая… И Устьян представил себя в кафтане, с саблей, а то и железной шапке и кирасе! Ну, не сразу, как получиться, так, годков через пять-восемь…

Надо было торопиться, и мальчишка побежал ко двору купца Канюшкина. С той стороны забора собака гавкнула ради порядка, и почти сазу открылась калитка.

— Ну чего, принёс? — раздался сварливый голос бабки Лукерьи.

— А пряник? — деловито спросил гость.

— Давай, нечего тут норов показывать, молодой ещё.

Устьян только вздохнул, знал, что приживалка не обманет. Из шапки он достал грамотку и отдал Лукерье.

— Не уходи, здесь побегай, рядом с забором. Сейчас приду.

Мальчишка пошмыгал носом для солидности, и его внимание привлекли заросли крапивы в канаве, тут и сгодилась палка. Теперь Устьян был всадником двора государева и рубился с врагами, себя не жалеючи, весь крапивой искололся, но жгучую траву извёл под корень!

И правда, бабка вышла из дома, и несла угощенье в малой корзинке.

— И Васятке половину. А корзинку через неделю принесёшь, и вот, записку возьми. И больше на глаза Емеле не попадайся. Понял ли?

— Да понял, — пробурчал честной отрок.

— Грамотку в шапку спрячь.

— Хорошо…

— Иди давай.

Устьян побежал домой с корзинкой и замечательной рогулькой, уже предвкушая, как они с братом съедят до последней крошки дарёный пряник.

***

Мальчишка примчался домой, Васька закрыл за ним калитку. Братья перемигнулись, и корзинка была отдана, но понятно, не на совсем младшему, а Устьян уже чинно. как любит хаживать батюшка, стал подниматься в горницу Ивана. Брат видно, не спал, а просто сидел на лавке, ожидая вестей.

— Ну что, принёс? — в нетерпении спросил юноша, быстро вставая.

— А ты мне сабельку выстругал?

— Вот, бери, — и протянул обещанное мальчишке.

Устьян недоверчиво взял в руки добротную и красивую вещь, сделанную даже с ножнами, он просто не мог оторваться от подарка.

— Это Василию, — и перед ним легла другая сабля, только не в синих, а в зелёных ножнах, — а то ведь подерётесь ещё.

— Да мы с братом никогда не дерёмся. С чего бы? — очень уверенно, но не совсем честно заявил Устьян, — а это тебе, — и положил грамотку перед Иваном.

Мальчик поспешно вышел из горницы, не желая мешать старшему разбирать ладные буковки, написанные Еленой.

Иван положил письмо перед собой, и начал читать:

Здравствуй Иванушка на много лет!

Через неделю батюшка уезжает на три дня. Вечером, как Анфим и Емельян спать улягуться, буду тебя ждать. В моём окошке две свечки будут гореть.

Елена

Иван даже задохнулся от радости. С десятником договорится, завтра и послезавтра стражу отстоит, и в урочный день свободен будет. Надо будет гостинец сделать, а то чем же такую девицу удивишь? Сегодня и поработаю в кузне, решил юноша.

Натаскав в дом воды, шесть ведер, что бы на всё хватило, Ваня отправился в мастерскую, где лежали приготовленные лубяные заготовки. Он уже начал вырезать фигурку медведицы с медвежонком.

— А, Иван, привет!

— Здравствуй, батюшка. Вот, поработать надо. Немного осталось.

— Вижу я твоё художество, сынок, — вздохнул он, — понятно, для кого стараешься. Может, всё же к Авдотье сватов пошлёшь? И красива, и наша семья не беднее её. Как на твои ухаживания Фёдор Романович, отец Елены, посмотрит?

— Да ладно, отец… Как будет, так и хорошо… Может, и сладиться всё.

— Ну, дай- то Бог, — не стал спорить Семён Петрович, — а сделал ты хорошо. Сейчас дерево маслом покроешь, а потом через день покрасишь.

— Мне в караул завтра идти.

— Я покрашу. Не беспокойся.

— Спасибо, отец, — и юноша принялся выглаживать дерево наждаком, нанесённым на тряпицу.

Так что к вечеру нарядная фигурка, крытая маслом, стояла готовая для покраски в мастерской.

***

Заступил в этот день в караул воротником Иван вместе с старыми знакомцами Пётром Авдусиным да Павлом Носковым. Двое стрельцов были из другого десятка, Зиновий Ильин и Демьян Гоглев, уже осанистые мужчины, лет сорока, с широкими окладистыми бородами. Старшим был, как всегда, десятник Дулёв Афанасий Петрович, их младший начальный человек.

День выдался неспокойный. С утра к городскому воеводе припожаловал сам епископ города, прогрохотали колёса красивого возка архиерея. На козлах сидел не монах, а видно, просто служка в сером войлочном кафтане и такой же шапке. Сопровождали иерея шестеро детей боярских, в расшитых ферязях и горлатых шапках, с саблями и пистолетами у седла, да у всадников и кони были хороши, но аргамак был только у одного, видно, старшего над всеми. Воротники считались с чужой честью, и сняли шапки перед проехавшим священнослужителем.

— Теперь, Иван, наслушаешься рассказов детей боярских, как они под Смоленск ходили. Это они каждый раз вещают, — тихо сказал Зиновий Ильин, — ну да мы с Демьяном тоже там были. Но, делайте вид, что всему верите, в ссору не вступайте.

— Верно говоришь, — кивнул Гоглев, — ничего, в следующий раз отобьём мы город у поляков.

— Точно, отобьём, — согласился Ильин, — но рассказывает Филимон Гуков сын Еремеев, презабавно. Заслушаешься.

— Ладно, молодцы, — заговорил и сам Афанасий Петрович, — сам начальник приказа идёт, Тихон Ильич Трубчёв.

Все сразу приосанились, приняли молодецкий вид, так что подошедший голова был доволён своими стрельцами, и не скрывал радости. Он просто излучал свет- парчовая шапка блестела, кафтан просто сиял, с узором на спине — Жар птицей, вышитой из жемчуга и перламутра.

— Молодцы, ей богу молодцы, — говорил он пятерым воротникам, — особенно тебе, — и голова повернул лицо к Дулёву, — епископ был очень доволен. Да, он может быть, и сам к вам выйдет перед дорогой. Воевода тоже, как услышал слова архиерея, прямо сразу от тарелки с холодцом оторвался. А ведь холодец, который его дворовая девка Меланья делает, он, почитай наилучший во всём Русском государстве! — и поднял вверх указательный палец, — ладно, вам на водку два алтына, — и протянул Дулёву шесть денег.

Выполнив такое благое дело, начальный человек Трубчев двинулся обратно, к каменным покоям воеводы. Ну а взволнованный десятник, сняв шапку, перекрестился троекратно на собор в цитадели.

— Отцу Варсонофию твоя благостность, зело понравится. Особенно, когда его служка будет обходит прихожан с кружкой, призывая к щедрости, — заметил склонный на шутку стрелец Ильин.

— А у тебя, была бы возможность, милостыню подавал бы не только за свою семью, но и за домочадцев Гоглева.

Тут уж засмеялись все, а Ильин лишь расправлял усы, иногда поглядывал на старого друга, Демьяна.

— Над чем смеётесь, стрельцы? — спросил боярский сын Филимон Гуков сын Еремеев, — неужто надо мной?

— Как можно, Филимон Еремеевич, — начал говорить Дулёв, — ты воин известный, и с тобой мы в походы ходили.

— Точно, под Смоленск! — согласился дворянин, — славный был поход!

Гуков оглядел молодых воинов, не слыхавших о крепости Смоленск, приосанился, сдвинул шапку на затылок и повёл рассказ:

— Настал 7140 год. Повёл большую рать Михаил Борисович Шеин. Подступили мы с большой ратью под славный Смоленск — город. Пришли полки со всей земли — с Новгорода, с Волги. Московские дворяне тоже были в походе. Пушек больших, осадных, взяли с собой больше двадцати. Вокруг все города повоевали, и Новгород — Северский, и Серпейск и крепость Белую. Стали лагерем, поставили палисад и стали рыть апроши. Приближались мы к стенам, а по нам польские воинские люди стреляли из мушкетов, пушек. Которые из наших и погибли. Но разве нас пулями да ядрами испугаешь? Но, заговорили и наши осадные пушки Змей да Ворон, как стены да башни от ядер громадных затряслись. Почти взяли город, да поспел король польский на помощь и долго мы бились в лагере, я даже и саблю добыл в бою. Так что зимой 7141 года ушли мы с почётом из под стен Смоленских. Но вернёмся, сил соберет царь — батюшка, и опять на войну пойдём. Ну ладно, пойдём мы, поедим в трапезной. Ждут только меня.

— Бог в помощь, — сказал, успокоившись, Афанасий Петрович.

Так что день был насыщенным и беспокойным. Епископ уехал лишь к вечеру, когда солнце стало прятаться за стенами крепости, делая ещё краснее кирпичные стены тульской твердыни. Хорош был их Кремль, говорят, не хуже московского. И битв здесь было немало.

— Наконец- то день заканчивается. Сейчас станем ворота затворять, — прошептал десятник.

Стрельцы сняли замки, и впятером принялись толкать тяжеленные, окованные железом, створки ворот. Вот, ворота с грохотом захлопнулись, а решётка была опущена. У входа остались двое караульщиков, а двое пошли отдыхать в помещение рядом. Утром их сменили. Иван в нетерпении ждал вечера.

Заветное свидание

В церкви святого Николая прозвонили к вечерне, и юноша принялся одеваться к ночной прогулке. Одежду подобрал не заметную, но хорошую, мягкие сапоги. В заплечный мешок положил и подарок для Елены Фёдоровны. Он присел за стол, в задумчивости смотрел на свечу, маленький огонёк чуть освещал горницу. Надо было идти, и юноша осторожно ступая по половицам не разбудил никого в доме. Собака, дремавшая у будки, только подняла голову, и вильнула хвостом, узнавая хозяина. Иван не удержался, погладил по голове верного друга, и выскользнул на ночную улицу.

Темно, просто очень темно и чернота будто подступала с двух сторон. Ночной путешественник видел только казавшимися сейчас угольными заборы, словно прячущиеся в чёрной ночной тишине. Иван, наконец, с трудом увидел поворот улицы к усадьбе купца Канюшкина. Он подошёл поближе, и точно, разглядел терем с окном, освещенным свечами. Оконце точно было девичье, с разноцветными стёклами. Тянуть было нельзя, и Иван, решившись наконец, подпрыгнул, уцепился ладонями в край досок забора, подтянулся и перебросил свое тело через ограду. Приземлился почти на руки и ноги одновременно, хорошо что не попал в крапиву, растущую рядом.

— Прыгаешь хорошо, точно, ведь ты на царёвой службе, — услышал он столь желанный голос.

В темноте перел ним стояла Елена Фёдоровна, сияя набелённым лицом, и кутаясь в опашень и большой, и видно тёплый, платок. В левой руке она держала масляный фонарь.

— Пойдём, — сказала она, порывисто схватив гостя за руку, — Емеля и Анфим спят, не проснуться.

— А, Иван Семёнович припозднился, — вдруг услышал юноша знакомый голос, — да я это, Лукерья. Идите, но смотрите мне, не балуйте, а то я палкой вас так отхожу, до свадьбы присесть не сможете!

Елена хохотнула, поспешно взглянула на юношу, но тот лишь улыбнулся в ответ.

— И тебе, бабушка, спасибо за всё.

— Ладно, идите быстрее, голубки. Я тут на лавке посторожу, — сразу остыла Лукерья.

Девушка посветила на лестницу, и они быстро поднялись по ступеням, и хозяйка открыла дверь в девичьи покои.

— Заходи.

В горнице светили те самые путеводные две свечи у окна, которые он и увидел, когда шёл по улице. В красном углу перед иконами горели три лампады в красном стекле абажуров. Очень уютно смотрелось у девушки в комнате — на полу хивинский ковёр, три венецианских стула, кресло, книжный шкафчик, пара резных богатых сундуков, кровать, застелённая богатым покрывалом, с несколькими подушками в изголовье.

— Вот, так я и живу. Садись Иван. Вот мёд, и пиво.

— Это тебе, — немного смущаясь, пробормотал гость и поставил на стол деревянную фигурку.

На столе танцевали два забавных медвежонка, обнимая друг друга мохнатыми лапками. Девушка присела рядом со столами, поворачивала так и эдак, было видно, что фигурка понравилась.

— Что сказать, очень красиво. Здесь и поставлю. Спасибо за подарок, — и она поставила гостинец на свой письменный стол, — вот, поешь, сама пекла.

Елена придвинула блюдо с пирогами, и сняла льняную салфетку с угощения. Налила в бокалы и ягодный взвар. Поставила тарелки для гостя и себя.

— Попробуй, вот эти с рыбой, рядом- с зайчатиной, а это с капустой луком и яйцами.

Пахло от яств просто потрясающе, и гость не мог отказаться. Он должен был попробовать. Съев каждый из пирожков, решить который из них лучший он не смог, и был вынужден повторить. Хозяйка была рада, что он не отказывается, хотя сама съела лишь один, с рыбой.

— Какой из них больше понравился?

— Все один другого лучше. Нельзя выбрать.

Она в задумчивости выпила ягодный напиток, затем встала, открыла поставец и достала из него рубашку из тонкого полотна.

— Это подарок, тебе. На память, — и она положила на лавку, — отец и слушать пока не хочет о нашей свадьбе, — добавила она уже другим тоном, — не знаю, что и придумать.

— Попробую договориться с отцом Варсонофием, — пытался найти решение Иван, — нас тайно обвенчают. Там, глядишь, твой отец нас и простит.

— Сложно сказать… Но батюшка поедет за товаром теперь только зимой, как дорога откроется. А так, сможем в церкви по воскресеньям видеться. Только ты знай: ни от кого, кроме тебя, сватов не приму.

— И я никого, кроме тебя, в жёны не позову.

Елена подошла близко, совсем близко, так что Иван слышал шуршание шёлка её наряда. Это казалось ему таким громким, так отзывалось в его голове, и сердце стучало очень сильно, и юноше казалось, что девушка это слышит. Её ослепительно белое от мела лицо приблизилось и карминовые губы красавицы коснулись его губ, а руки легли на плечи. Ивану грезилось, что время словно остановилось, юноша не дышал, словно провалился в бездну. Наконец, Елена оторвалась от него, очи красавицы неотрывно смотрели на своего избранника.

— Пойдём, — с трудом говорила она, — пора уже. Я тебя провожу.

Девушка взяла его за руку, в другой был масляный фонарь, юноша положил за пазуху её подарок, и они осторожно спускались по лестнице. Елена тревожилась, прислушиваясь к каждому шороху в доме. Но вот, она оттянула засов, открыла дверь из подклети, поцеловала в шеку Ивана, и прошептала:

— Иди. Уж спать тебе пора…

Он кивнул, с трудом отвернулся от любимой, подбежал к забору, и быстро перелез его, оказавшись на улице. Юноша здесь же проверил, не забыл ли чего, и пошёл домой, прячась в ночной темноте. Тяжело было возвращаться, он оборачивался не раз, хотел лишний раз увидеть оконце её горницы. Перед ним всё так и стояло белое лицо красавицы с ослепительно голубыми глазами.

От осени ло весны

Служба Ивана в крепости продолжалась, как и тайная переписка между влюблёнными. Наступала зима, и день стал совсем скоротечен, после четырёх по полудни юный стрелец и его отец после службы возвращались домой, и что-то мастерили при свете лучин. Конечно, не что -то сложное, а так, грубые вещи, что- бы руки занять. Дома царил тоже полумрак. Услышав молитву к вечерне, тоже творили молитву, садились ужинать, доедать приготовленное хозяйкой к обеду. После этого отправлялись ко сну. Повеселее было в те дни, когда отец и старший сын оставались дома. Работа кипела, и новые толковые вещи выходили из рук Мошкиных. Недели за три сделали из бронзы оклад Псалтыри для церкви из бронзы, потом приехал Гаврила, златокузнец, забрал их работу, что позолотить да камни вставить. А так, чаще всего делали замки для купца Канюшкина.

В один из дней декабря, Семён и Иван занимались, скорее мучились с починкой хитрого пистолета, отданного им стрелецким головой.

— Так Иван, нагревай горн, да держи ось осторожно… Надо, что бы вошла… Вот так, теперь молоточком забей тихонько. Скуси клещами и напильником теперь…

Сын четко делал работу по словам отца, вышло просто отлично. Пистолет остыл, Семён ключом взвёл пружину. спустил курок: целый сноп искр бил на замок.

— Ну всё, дело сделано. Потом стрельнем разок для порядка, и отнесу пистоль в Кремль, Тихону Ильичу.

Мимо прогуливался Устьян, напевая, и иногда подмигивал старшему брату.

— Чего, глаза болят? Скажи матери, пусть промоет, — обеспокоился отец, — а нам с тобой, Иван, надо шины железные на колеса нашей телеги поставить, соскочили. Колесо быстро обобьётся, совсем беда будет.

Старший сын кивнул, и пошёл к сараю. За ним увязался и Устьян, и быстро сунул грамотку в его руку. Затем, как ни в чём ни бывало, мальчишка присоединился к Василию, таскавшему дрова в дом. Работа казалась детям весёлой, похрустывал снег под валенками, иногда то один, то другой кидались друг в друга снежками. Так, не очень сильно, лишь бы снег за пазуху завалился.

Ну а Иван сунул соскочившую шину в горн, погрел до красного цвета, клещами ухватил, а принялся осаживать, ударяя киянкой обод, на деревянное колесо, чтобы меньше снашивалось. Уже опять начинало темнеть, и надо было убирать клещи да молоты и погасить горн. Потом степенно, подражая отцу, юноша пошёл домой.

Он ел словно и не замечал вкус еды, лишь подносил как и другие, ложки с кашей к рту. Так и проглотил ужин, словно ворона на дереве. И не заметил, что ел. Но вот, всё закончилось, и юноша поспешил к себе. Прикрыв дверь, он вынул заветную записку:

Добрый день, Иванушка, здоровья тебе на много лет!

Батюшка уедет в конце марта, сбыть товар в Москву и там прикупить всякой всячины. Хочет просватать меня за Гаврилу Хлебникова, купца из Москвы, да я того не желаю. Говорили мне, что отец Варсонофий может нас обвенчать тайно. Я на всё готова.

Любящая тебя Елена.

Иван вскочил с лавки, и заходил по горнице, как пойманный лесной кот в клетке. Ничего, обвенчает их поп. Сколько денег захочет за требу? У него и два рубля найдётся, ничего. Он сел за стол, придвинул горящую свечу, и карандашом принялся выводить буквицы.

Добрая моя Елена!

Обвенчаемся тайно, я договорюсь с попом. Ни за что от тебя не откажусь.

Преданный тебе Иван

Перечитал ещё раз- вроде бы вышло хорошо и не глупо. Не получалось у него так цветасто выражаться, как выходило у его суженой. И умница, и красавица… А он? Ну сил хватает, стреляет тоже хорошо, да и умельство у отца почти перенял.

— Ладно, хватит себя изводить, — сказал он сам себе, и принялся истово молиться на иконы в красном углу, поминая и Богородицу, и святого Николая, и святого Георгия.

Только так смог успокоится, разделся до исподнего, и залёз под теплое одеяло. Печь была натоплена, топили дома снизу, из подклети.

Тайное венчание

Иван шёл к церкви, торопился. Да и дело было нелегкое, и кошель тяжёлый — целых два рубля денег. Он шёл мимо тающих сугробов, стараясь обойти коровьи лепёшки на дороге. И то- какое хозяйство без коровы, а то и двух? Молоко до сметана- сложно без них русскому человеку прожить. Вот и показалась ограда, рядом с которой сидел Мишка, юродивый. Хороший, добрый подвижник. Никому зла не желал, не проклинал, говорил только хорошее.

Иван, не думая положил в кружку святого человека две копейки, и сняв шапку, перекрестился на купола, и попросил:

— Заступись за меня перед Богом, добрый человек.

— Не сомневайся, — и юродивый улыбнулся хорошей, светлой улыбкой, — всё по доброму будет. Любит тебя Пресвятая Богородица, заступится.

Стало чуть полегче на душе Ивану, и он зашел в храм, и опять перекрестился, и пытался усмотреть иерея. Наконец, увидел священника, о чём- то говорившем с вдовой. Наконец, та низко ему поклонилась, и отошла. Отец Варсонофий был худой, с такой же худенькой бородой, в обычном подряснике. и, с крестом на груди.

— Отче, — обратился к нему Иван, — поговорить бы о важном деле. Женится я решил…

— То дело хорошее, — священник сложил руки на груди и хитро улыбнулся.

— Да дело непростое… Нам бы не здесь поговорить, а то слегка смущаюсь при чужих-то глазах!

— И чего ж ты, вьюнош, удумал, ежели не хочешь рядом чужих ушей?

— Женится, отче. Так и невеста согласна, ты не думай. Отец её косо на меня смотрит.

— Отчего же? Ты на царёвой службе, а не дрова людям возишь.

— Так на Елене Фёдоровне Канюшкиной жениться желаю, — совсем тихо сказал юноша.

— Вона как… Остерегусь честной отрок я вас венчать… Как бы не вышло чего.

— Так не увозом жениться хочу. Придём вдвоём, и обвенчаешь, всё честь по чести Неужто тебе наших душ не жаль?

— А свою мне жаль особенно, Иван.

— Да я и деньги принёс, — совсем тихо добавил проситель.

Иерей повернулся, и поманил жестом к себе Ивана. Оба быстро зашли в церковную сторожку. Варсонофий поставил скамеечку для стрельца, на другую присел сам.

— Сразу бы сказал… Дело непростое, и в церковной книге надо запись сделать, и вам грамотку выправить. Бумага, да чернила, они ведь того, денег стоят. Это уж алтын, дитятко. Вечером свечи зажигать — так это четыре алтына. Поиздержался я. на облачение церковное пожертвуешь полтину? — и поп сделал благостное лицо, воззрившись на Ивана, — полтину вперёд дашь. Остальное- после венчания.

— Об чём речь, отец Варсонофий.

Юноша быстро выкладывал серебряные маленькие монеты перед священником, тот вытер прослезившиеся от умиления глаза, внимательно пересчитал и сгрёб серебро к себе.

— За три дня дитятко, — говорил поп уже просто елейным голосом, — предупреди, и буду ждать вас после вечерни. Не волнуйтесь, Господь вас не оставит, и я порадею.

Иван поклонился попу, поцеловал его руку, тот в ответ перекристил юношу. Стрелец пошёл, просто побежал домой. С сердца словно камень упал. Не помнил как вернулся, вбежал к себе, и принялся выводить буквы на малом листе бумаги:

С священником всё оговорёно, надо только предупредить за три дня. Возможно дело только после вечерней молитвы.

Чернила высохли, и старший брат пустился на поиски младших. Долго искать не пришлось, юноша услышал сопение да шлепки. Братья мутузили друг друга, стараясь окунуть в снежный сугроб соперника.

— Ужо матушка то всё узнает! — пригрозил он мальчишкам.

— Да с чего? Ты же не скажешь! — ответил сметливый Устьян, — надо сбегать по делу?

— Точно так.

— Сейчас, — ответил старший.

И Устьян принялся отряхивать Василия от снега, затем сбросил снежные хлопья со своих валенок и шапки, и быстро пошёл вслед старшему брату.

— Давай записку, и жди меня у калитки, — выдал он покровительственно.

Юный посланец прошмыгнул за забор, и был таков, а Иван закутался потеплее, и принялся ожидать гонца.

***

Устьян бегом выкатился на улицу, да припустил по снегу к усадьбе Канюшкиных. Хотел юркнуть к известному месту у забора, но услышал звон бубенцов, и вовремя спрятался. Залаяла собака, почуяв чужих. К воротам подъехали две тройки, приказчики Анфим и Емеля поспешно открыли ворота.

— Добрый день, Кондрат Степанович! Рады, что вы к нам пожаловали! — громко здоровался Анфим и поклонился купцу.

— И тебе добрый день, — гулко ответил купчина, — Дома ли Фёдор Романович?

— Ожидают.

— Проводи, Анфим.

Кучер остался в санях, закутался в тулуп. И мальчик увидел статного купца, в богатой песцовой шубе, крытой голландским синим сукном, сходившего с возка. За ним поспешал и его служка, с малым сундучком.

Ворота закрылись, Устьян натянул шапку на уши, да поднял воротник войлочного армяка. Хорошо, что были валенки на ногах, не мёрзли. Наконец, пошумел у калитки, раза три. Только тогда, наконец, выглянула долгожданная Лукерья.

— Чего ты? Видишь, гость у нас, — сварливо начала бабушка.

— Да с грамоткой я, — с ходу оправдался мальчишка.

— Не жди. Завтра ответ заберёшь. На вот, гостинчик.

Устьян кивнул, спрятал пряник за пазуху, и побежал домой.

Нежданный соперник

Елена сидела в своей горнице и вышивала. На поставце горели три свечи, видно было неплохо. Спать ложиться, конечно, рано. Да чем заниматься? Разве потом Святое Евангелие почитать. Отец в доме, сам дела ведёт. Лукерья за кухаркой приглядывает, а когда и ей сама помогает. Скотница с коровами да курами управляется, как же живность без пригляда? Анфим с Гаврилой да Емеля со всем остальным справляются — когда подмести, дров наколоть, скотину накормить. В лавке отец сам сидит, ну если его нет- значит, Гаврила приказчиком трудится. Когда отца не было, она во всё вникала. И что бы коровы подоены, и хлеб напечён, и зерно с амбара не пропадало. Да и за товаром присматривала.

Поэтому сейчас была красавица только при шитье. Смотрела на узор — и вправду красиво, надеялась, что Ивану такая наволочка понравится. Вся ведь в иноземных цветах получилась, такие она всегда по сказкам себе представляла. И вот, пока она споро работала иглами, раздался стук в дверь, и вошёл отец.

— День добрый, доченька. С радостью тебя, к нам гость дорогой припожаловал- сам Кондрат Степанович нам честь оказал. Твоей руки просит.

— Так я не хочу, — резко ответила дочь отцу.

— Достойный человек, давно в большой чести в Туле, в гостиной сотне состоит. Лучше и быть не может.

— Не пойду за него, — и Елена даже не отложила шитьё, лишь повернула к отцу голову, — в монастырь пойду, а женой этого Кондрата не стану.

— Обещался я за тебя, доченька, — говорил купец проникновенно, почти ласково.

— Вольно вам было меня обещать, словно я вещь какая, — и она вскочила с кресла, — не пойду… — тихо сказала Елена.

— А я обещал! — и, осерчав, ударил кулаком по столу, — моё слово твёрдо!

— А я, как бог свят, утоплюсь! Ничего, и один проживёшь! — и Елена ударилась в слёзы.

Девушка не просто плакала, она стала просто трястись в судорогах, отец просто испугался, и выбежал из горницы. Навстречу шёл услышавший крики в доме напуганный Гаврила.

— Выпроводи Кондрата Степановича. Извинись за меня, поклонись пониже, но выпроводи. Не объясняй ничего.

— Понял, Фёдор Романович, — и толковый приказчик исчез.

Купец же добежал до кухни, где Лукерья помогала готовить званый ужин. Старушка умела проверяла горшки в печи, готово ли томленое мясо, каши доспели.

— Бабушка, пошли со мной, — просил Фёдор, — совсем всё худо сделалось.

— Сейчас, милый. Доделаю… Щи-то запоздают??? — и продолжала быстро нарезать капусту.

— Прасковья доделает… Дело к тебе, поспешай, бабушка… — купец так и стоял рядом, не зная, куда спрятать руки.

Они вышли из подклети, стали подниматься, но Фёдор не просто шёл, а будто цеплялся за перила лестницы. Ноги у него сделались словно ватными, и не слушались его. Хозяин дома осторожно приоткрыл покои Елены, и взглянул внутрь из-за двери. С девушкой всё также было плохо, она ледала на ковре. Лукерья проскользнула внутрь, и укоризненно прошептала:

— Эх, батюшка… Будто дочерей у тебя с десяток…

— Успокой её, видишь, плохи дела, — прошептал испуганный отец, — сделай что ты там умеешь, старая ведьма, — начал злиться купец, — травы вам всякие, ешё чего… Делай что хочешь, лишь бы выздоровела!

— Иди, я с Алёнушкой останусь, не беспокойся, — не повышая голоса ответила ведунья.

Фёдор опять сник, и осторожно, стараясь не шуметь, вышел из девичьей, и прикрыл дверь за собой.

Сорвавшееся венчание

Прошло Рождество, Крещение, начался Великий пост. Иван да Елена могли видеться только в самой церкви или перекинуться словом после службы в храме, не раньше чем их отцы могли наговориться. Эти свидания скорее были не счастьем, а испытанием, на глазах других перекинуться парой слов, что бы подозрительный купец не догадался о тайной переписке своей дочери и молодого стрельца.

Но вот, наступил уже март, и по последнему санному пути купец Канюшкин засобирался в дорогу. Груз на санях был разобран, в порядке погружен и увязан, всё было готово. С купцом, кроме возчиков. в дорогу ехал верный Гаврила, а Анфим и Емельян оставались при усадьбе и лавке.

— Что тебе привезти, моя ягодка? — ласково говорил отец любимой дочери, смотря на её бледное лицо, — неужто опять захворала? Не пишь совсем, бледная такая.

— Нет, нет, батюшка, -намеренно ровным голосом ответила девушка, — всё хорошо. Вот разве прикупи ещё шёлковых ниток для шитья.

— Ох ты моя умница, — счастливо проговорил Фёдор Романович, и теперь совсем успокоившись, вышел из девичьей.

Елена подбежала к зеркалу, стоящему на поставце и озабоченно посмотрела на своё отражение. И точно, была так бледна, словно мелом измазалась.

— И вправду, — проговорила она, — да и как заснёшь, если на сегодня и венчание назначено.

Красавица опять посмотрела на грамотку, и в сотый, наверное, раз прочитала:

Будь готова на сегодня, после полудня. Венчает нас отец Варсонофий.

Иван

Предательские слёзы упали на письмо, и она не сдержалась и несколько раз поцеловала такие милые и добрые строчки. Но, надо было быстро собираться. Грамотка так и лежала на поставце.

Она взяла суму, покидала в неё одежду на первое время, сверху был положен и кошель с батюшкиными гостинцами- двадцать ефимков. Приготовила и одежду для венчания — не замарашкой же быть в такой день, сверху шубу, а подумав, нашла и накидку от дождя- серую да незаметную. Надо было к Лукерье ещё сбегать, проститься.

Анфим, обошёл усадьбу, всё проверил и осмотрел. Птица накормлена, коровы напоены да при сене, все в порядке. Мужчина только поплотнее завернулся в армяк, и поправил шапку- всё же сегодня было холодно, хотя и весна начиналась. Надо было узнать и распоряжения Елены Фёдоровны на сегодня, да и обед какой надо приготовить. Нет, ничего такого купеческая дочь не требовала, разносолов заморских, но порядок есть порядок, да и Фёдор Романович приказал спрашивать, что бы наследница во всё вникала.

Так что приказчик зашёл в господский дом, отряхнул веником валенки от снега в подклети. Здесь было прохладно, весь же дом не топили, а то дров не напасёшься. Степенно, не торопясь поднялся по всходу и постучался в горницу. Никто не ответил, а дверь была приоткрыта.

— Елена Фёдоровна? — громко сказал приказчик, — я это. Анфим! Я войду?

Ответа всё не было, и мужчина здорово перепугался. Дворовые люди знали о неудачном сватовстве купца Кондрата, о криках в девичьей, но ничего не говорили об этом, и уж точно, не приведи Господь, не обсуждали. Но знал это и Анфим, и поэтому решился войти. Мало ли что с наследницей, а то ведь ему отвечать.

Горница была пуста, стояла сума, лежала шуба на кровати, и грамотка… Он еще раз осмотрелся, может и не заметил молодую хозяйку, и наконец, прочёл, перепугавшись сам до смерти. Взять письмецо было нельзя, ведь Елена сразу прознает! Но запомнил наизусть, благо приучился мешки с рожью считать. Как можно быстрее Анфим вышел из дома и побежал к Емельяну. Насилу нашёл, тот себе дудочку выстругивал, что-то насвистывал под нос, радовался жизни, простая душа.

— Делать то что, Емеля! — почти закричал своему товарищу приказчик, рассказав о письме.

— Скачи за Фёдор Романовичем о двуконь, а я здесь за Еленой Фёдоровной присмотрю. Всё и образуется, Главное, что бы воплей- криков не было, а то хозяин нас не помилует. Свар он не терпит.

Анфим метнулся к конюшне, оседлал двух лошадей. Емельян, положив свою дудку, побежал к воротам, и поджидал товарища. Как только Анфим подъехал, тут же распахнул тяжёлые воротины, не мешкая выпустил гонца. Сначала шагом, а затем рысью, поскакал норовистый конь, выбивая подкованными копытами слежавшийся мокрый снег. Приказчик знал, какой дорогой всегда ходит Фёдор Романович, и он не мог с ним разминуться.

***

Иван в это время, подале от глаз отца- матери мылся в бочке с холодной водой, весь покраснел, только вытирался быстро, что бы не замёрзнуть. Оделся во всё новое. Ждать не было сил, и принялся вместе с отцом чинить замки у пищалей. Хозяин дома только прятал усмешку в бороду, поглядывая на сына. Тот лишь бодро работал напильником не поднимал глаз на батюшку

— Хорошо получается у тебя сегодня, сынок. Видно, внимателен и усидчив сегодня.

— Да, снега нет. Хорошо, — невпопад ответил Иван.

— Оно конечно, — не стал спорить Семён Петрович, — и день не солнечный. Весна скоро.

Но замок юноша сделал, проверил, работало всё хорошо. Ещё раз взвёл курок, опустил, нет всё вышло как надо. Тут в церкви прозвонили к обедне, он встрепенулся, как петушок Золотой Гребешок, вскочил и пошёл к калитке. Батюшка только вздохнул вслед, да пробормотал:

— Дело оно молодое…

— Я скоро, отец, — обернулся, словно вспомнив, крикнул юноша, — надо сходить. Недалеко здесь.

— Про обед не забудь! — только и успел ответить Семён Петрович.

Иван быстрым шагом шёл к усадьбе Канюшкиных, по дороге проверив и казну за пазухой. Для отца Варсонофия, и так, для себя. на всякий случай. Юноша помнил наизусть письмо, и надеялся, что, девушка его ждёт, готовая идти с ним под венец.

Будь готова на сегодня, после полудня. Венчает нас отец Варсонофий.

Иван

У церкви их ждал извозчик, из посадских людей. Лука, хороший знакомый Ивана, был нанят за целый алтын. И сани у него добрые, с пологом, лошадь хорошая, не старая. Подумал и решил- совсем нехорошо, что бы после венчания, да пешком домой добираться, и договорился с Лукой.

У долгожданной калитки Лукерьи не было, Иван просто вздохнул тяжело, но отступать было нельзя. Юноша перелез через забор, к счастью, собака спала в будке. Он посмотрел по сторонам, но никого не было, тогда быстро добежал до дверей дома, и тихо постучал. Никто не ответил. Он долго прислушивался, надеясь, что вот сейчас откроется дверь. У него противно засосало под ложечкой, и сердце забилось совсем сильно. Иван, сказать честно, не понял в чём тут дело, что здесь, навьи завелись, что ли? Где же Елена? Он открыл запор при помощи засапожного ножа, и вошёл внутрь. Юноша прошёл в подклеть, прислушиваясь к малейшему шороху. Сердце билось часто- часто, да и как же не волноваться? Чужой дом, и суженой не видно. Но тут, услышал шорох сзади и вовремя присел, тут же здоровенная дубинка обрушилась на кухонный стол, и совсем не думая, стрелец успел ударить под дых незнакомцу. Но тёмный кафтан показался так знаком! Тот задохнулся и стал оседать на пол. Делать было нечего, и Иван сдернул пояс с противника, и связал им руки. Подумал, связал верёвкой и ноги тоже.

— Извини. Не грабитель я, — разъяснил юноша, и посадил связанного на лавку.

Нигде не было ни Елены, ни Лукерьи. В отчаяньи он проверял горницы дома одну за одной, и наконец, в одной светёлок нашёл запертых там свою невесту и бабушку.

— Пойдём, нам надо идти! — сказал он.

— Быстрее бегите, пока Федорушка не вернулся! — тихо проговорила кормилица.

Девушка раздумывала лишь пару секунд, посмотрела на бабушку, на ненаглядного отрока, и твердо изрекла:

— Пошли, — кивнула Елена, и сама стала быстро собираться.

И вот, они уже быстро идут, почти бегут к церкви. Шаг за шагом, пускай их ноги скользили по талому снегу, девушка в спешке почти упала, но но Иван успел её подхватить.

— Спасибо, — прошептала она, — вот уже дошли.

У церковной ограды прогуливался отец Варсонофий, который делал вид, что занят чем- то очень важным. Собственно, он считал ворон на заборе.

И тут, словно предупреждая влюблённых, громко каркнули сразу семь громадных птиц. Иван обернулся, и увидел мчащегося галопом коня, а всадником на нём был простоволосый Фёдор Романович. За ним, сильно отставая, скакали двое его приказчиков.

До церкви оставалось всего пять шагов шагов… Купец спешился, и побежал к дочери, просто вырвал её руку из ладони юноши. Иван и не думал сопротивляться. Взбешённый отец поднял нагайку, думая ударить Ивана, но тот лишь снял шапку и опустил руки.

— Убей, если хочешь. Не стану с тобой драться, — громко заявил он, — с отцом моей невесты.

— Покиньте священное место! — возвысил свой голос отец Варсонофий, — не омрачайте своими дрязгами Храм Господень!

— Так и ты, поп, стакнулся с ними! — закричал и на него рассвирепевший купец, — всё серебра не хватает! Много берёшь, наверное!

Варсонофий сначала замахнулся посохом на невежу. а затем. словно вспомнив, коснулся громадного наперсного серебряного креста. Собственно это Фёдор Романович подарил его два года назад.

— Прокляну, как бог свят! — закричал священник, поднимая руки вверх, словно стараясь казаться много выше.

— Я тебе прокляну, забудешь как и звали! — не испугался Фёдор, — пойдём домой Елена! Выйдешь замуж за Кондрата!

— Нет, лучше в монастырь пойду, утоплюсь! — закричала она, смотря только на своего любимого Ивана.

Он же пытался броситься к невесте, но его уже держали за локти приказчики и подбежавший на крики церковный староста. Юноша только смотрел на рвавшуюся из медвежьих рук отца к нему Елену. Она билась и кричала, билась и кричала. Её крик перешёл в истошный жуткий вой, она побелела и лишилась чувств. Фёдор Романович сам был теперь не на шутку напуган. Он крепко держал висевшее на его руках тело дочери, и не мог сказать ни слова. Приказчики сообразили всё быстро.

Подъехал возок, и отец осторожно положил свою дочь на волчьи меха, сел на сиденье сам, а Емельян тихо тронул с места, и сани тихонько заскребли полозьями по чернеющему снегу. Иван так и остался стоять у церковных ворот, и бессильно смотрел на уезжавшую Елену. Чёрный ворон покружился над ним, и сел на толстую ветку. Юноша посмотрел под ноги, на чёрные следы от полозьев саней.

— Не печалься, отрок, — тихо заговорил церковный староста, отряхивая метлоц ограду от снега, — и лёд на реке тает, и смотри, как солнце светит. Образуется всё.

Иван посмотрел на крышу церкви. Висевшая сосулька стала ронять первые слёзы. В тулупе было жарко. Снег на дороге подтаивал, оставляя чернеющие прогалины.

И точно, наступала весна.

Дело на засеке

Так что послал его голова, Тихон Ильич Трубчев, на засеку, в малый острожек.

— Не надолго Иван, не думай. Успокоится немного, наш Фёдор Романович, сменит гнев на милость, как узнает, что ты подальше от его дочери будешь. Дело там простое- с десятком Алексея Челобанова службу нести. Он воин справный, да умелый, многому тебя научит. Ты там ещё и пищали поправишь, да и две пушки осмотришь, что б было всё ладно, если вдруг крымские татары нападут. Корить и упрекать не буду — в самом деле, мы всё же не обельные холопы, а люди служилые, не хуже других. Но ведь Канюшкин аж до дьяка дошёл, что мол, ты хотел девку увозом увести со двора.

— Неправда то, — говорил, не поднимая головы, Мошкин, — сговорились честь по чести, и около церкви всё случилось. Шли на венчание, все видели. И поп нас ожидал.

— Что же сплоховал, стрелец, — и голова поправил усы, — не сдюжил?

— Да как я мог, Тихон Ильич? Ведь отец же любимый Елены свет Фёдоровны, а я его кулаком? Вот и не перемог.

— Ладно уж, — произнёс голова изменившимся голосом, — глядишь, всё и образуется. Вечером с обозом поедешь на заставу, и грамотка тебе для Зиновия Дмитриевича, — и положил на столь перед стрельцом свёрнутую трубкой послание, скрепленное веревкой и простенькой печатью.

Иван спрятал бумагу в сумку, поклонился, и вышел. Пищаль держал за приклад, и оружие привычно давило на плечо, ладанка так и горела в бронзовом футляре на груди. Стрельцу с фитильной пищалью просто нельзя без огня, а то враги нападут, а он:

«Ребята, я сейчас огнивом пламя добуду, вы подождите тут, не уходите. Без огня-то я вас из пищали не застрелю»

Это было бы весело… Он повесил мешок с провизией на левое плечо, и, вздохнув, вышел из покоев начальника. Неспешно спустился по лестнице, и присел на лавку. Караван подвод принимал важный груз. Мужики — возчики клали по пять — шесть тяжеленных мешков на ломовые телеги, но все равно, повозки просто трещали под грузом. Подъехали и шесть казаков, на юрких, небольших конях. Одеты, вопреки разговорам, вполне по-русски, в серые кафтаны и широкие штаны. Сапоги, правда, были на каблуках, привычные для конных воинов. Каждый был при пищали, сабле, и на ремне за правым плечом болталась пика. Иван увидел, что на конце древка пики был ремень, в котором торчал носок сапога правой ноги лихого наездника

— А, Тихон Ильич, готово ли всё? — крикнул старший из них, но тоже казак без бороды, и с непременными вислыми усами, и соломенным чубом, свисавшим из под шапки. То есть их старшина был тоже настоящим казаком. На вид бывалому воину не больше тридцати лет.

— Да. Только Степан Иванович, захватите ещё и этого удальца на заставу. Пешком добираться долго, да и одному не дело через эти места идти.

— Так мы без него с татарами и не сдюжим, голова! — засмеялся всадник, — даже не знаю, что и делали бы! Спасибо, конечно, за подмогу.

— Он не только стрелец, но и умелец знатный. Оружейник, работает по замкам. Голова его сильно расхваливал.

— Удружил, Тихон Ильич, — уже без смеха благодарил казак, — Родион, моего второго заводного коня стрельцу!

— Так Мурзу привести?

— Веди Мурзу. Стрелец, ездишь на коне?

— Езжу, — просто ответил Иван.

— Родион, помоги закрепить его оружие у седла. И, в путь!

Молодой казак помог увязать оружие, и Иван довольно ловко сел в седло. Юноша продел ноги в стремена, уперся каблуками, и уверенно взялся за повод. Конь отлично слушался седока.

— Добрый казак! — похвалил Степан, — пошли!

Караван двинулся в путь, возчики хлопали ремнями, подгоняя коней. Дорога змеилась между деревьями, но хорошо, что пыли было немного после недавнего дождя. Так что шли быстро, желая дойти до темноты. Места здесь были неспокойные, и татарские разъезды появлялись на Засечной черте часто.

Иван держался в седле вполне прилично, да и чего? На коне что ли не ездил? И у отца была лошадь, да и не одна. Так что юноша ездить умел как надо. Дело другое, что действовать в конном строю, тем более казачьем, он не умел. Поэтому не спеша трясся на дороге, и удаль показывать посчитал глупой затеей… Ехали уже долго, роздыха давать Степан Трофимович не собирался, объезжал строй телег, подбадривал возчиков. Люди успевали только попить воды из своих фляг, да положить в рот пару сухарей.

Но вот, встретили казачий разъезд, с десяток станичников с пиками и саблями подъехали поближе, проверяя, кто же идет по глухой дороге.

— А, Степан! Давно тебя ждём! Проводим! — сказал один из казаков, узнав старшего из каравана.

— И тебе привет, Демьян Зиновьевич! Как обещал воевода, с зерном и мукой идём!

— А крупа есть?

— И крупа имеется! И соль везём! Всё теперь есть.

— Ну и слава богу! А то на рыбе уж только сидим!

Вскоре, будто с неба упал острожек, защищённый высоченным валом и глубоким и широким рвом. Иван с любопытством смотрел на место своей новой службы. Вал был основательный, в три человеческих роста, хотя и поросшей короткой часто скашиваемой травой, правда, только выбивавшейся из земли. Над плотно сбитой землей стояли невысокие деревянные стены, срубы, сложенные из громадных бревен. Над стеной был и сделан приличный навес от дождя. Стояла и наблюдательная высокая башенка, что бы дозорные всё издалека видели.

Мост на цепях через ров был опущен, и здесь стояли четверо стрельцов с пищалями. Увидев телеги и казаков, более осанистый из них окликнул Степана.

— Здрав будь. Хорошо вовремя пришли, а то крымцы озоруют. Опять перестрелка была. Заезжайте, не мешкайте, — и он выразительно помахал рукой.

Скрипящие телеги потянулись по мосту. Но то ли возчик был неопытный, то ли лошадь испугалась, но колесо последней повозки попало на самый край крепко сбитых досок, и ударилось деревянной осью. Повозка стала свалится вбок, опасно накренясь ко рву. Лошадь дико ржала, присев на задние ноги, Мошкин не задумываясь, спрыгнул с седла, схватил лежавшую рядом оглоблю, и как рычагом поддел телегу. Он закричал, мышцы рук и спины словно рвались наружу, но телега стала выпрямляется. К стрельцу подбежали два казака, и втроём смогли спасти телегу и драгоценный груз. Колесо опять встало на мост, телега осела, но теперь было всё хорошо. Иван выдохнул, убирая руки с ваги, казаки похлопали нового товарища по плечу.

— Здоров ты, брат, — удивился Степан Трофимович, — и сам цел. Ты осторожней, а то надорвёшься, дело такое. Пошли, мешки с телеги снимем.

Уже на руках перенесли с телеги зерно и муку прямо в лабаз. Груз принял старшой. Кто ж воеводой назовёт главного в малом острожке? И не крепость ведь. Тем временем возчики заносили мешки с телег. Склад был добрый, с поддонами на деревянном полу, чтобы хлеб не отсырел. А так хорошо было всё сделано- и сухо, и накрепко.

— Зиновий Дмитриевич? — спросил Мошкин старшого в стрелецкой одежде.

— Точно. Зиновий Дмитриевич Хворостов, старшина. А ты, верно, Мошкин Иван? Знаю я твоего батюшку, Семёна Петровича.

— Для вас и грамотка от Тихона Ильича Трубчева, головы нашего приказа, — и юноша протянул послание.

Зиновий почесал бороду, сломал печать и быстро прочёл написанное, посматривая иногда для порядка на молодого стрельца, и, наконец, спрятал бумагу за пояс.

— Понятно, Иван. Силы, я смотрю, ты большой, как сумел гружёной телеге не дал упасть! И умелец ты у нас, значит. Ну дел тебе здесь хватит, не заскучаешь, кузня наша теперь твоя. А то, может быть, и часы нам сладишь? — пошутил старшина.

— Если бы смог… Подучиться не у кого. Такие мастера, известно, в Москве живут. Сложная ведь механика, — разговорился Ваня, и начал показывать на пальцах, — на одной оси две шестерни- одна для часовой стрелки, другая- для минутной. И минутная должна в шестьдесят раз быстрее вращаться, чем часовая. Ну а на главную ось привод- часовщик должен каждый день цепь поднимать, а груз той цепи и даёт вращение оси часов, и притом, равномерное. И…

— Понял. Всё понял, что ты работу знаешь. Отдохни с дороги. Ты, как умелец, станешь в острожке ночевать. Место хорошее, почти святое, рядом с часовенкой. Поп у нас отец Кирилл…

— Я бы хотел в Тулу съездить… — вдруг вырвалось у Мошкина, — я на день… Обернусь быстро. Поклянусь на святых иконах.

— Нельзя брат, служба. Все мы здесь нужны. Я, вот, воеводе писал, наизусть помню:

«Желаю снять с себя грехи, посетить святые места мне надобно. Убиённые меня совсем замучили, спать не дают, особо по воскресеньям. Отпустите на богомолье»

И знаешь, что мне князь Пожарский повелел ответить?

— Нееет, — пробормотал стрелец, и просто не верил своим ушам. Пожарский! Сам!

«Твоя служба она свята для государства Российского, и, значит, нет на тебе грехов. Ну а попу вашему я отписал, что бы наложил на тебя епитимью по твоим силам, что бы не искал грехи там, где не надобно»

— Так что посадили меня на хлеб и воду, — рассказывал старшина.

— В темницу? — испугался Ваня за пожилого стрельца.

— Размечтался. В весеннюю пору здесь самая служба, и спать никому не приходится. То секреты, то погони, то на стенах глаз не сомкнёшь, всё пялишься — где там дымы татарских костров. Засечная черта. Так что отоспаться в темнице мне не удалось. Поел я щей только через неделю. Но, скажу тебе, помогло! — рассмеялся он, погладив свою бороду, — мертвяков, что своих, что врагов мёртвых, во сне больше не вижу. Так что, стрелец, епитимья- дело большое, правда, помогает, — и вздохнул уже спокойнее. — Бери свои брони, да пошли, покажу твоё место для сна, кузню да всё потребное для твоего художества.

Иван поправил свой кафтан, застегнул две, поднял своё оружие и мешок да пошёл за старшиной. Зиновий Дмитриевич шёл быстро, хотя и чуть прихрамывал, но на свой посох не опирался, а таскал его скорее для красоты, для чести, и что бы стрельцы больше уважали.

— Нога? — увидел он косые взгляды Вани, — так дело наше воинское. Давно уж татарин сулицей в ногу попал. Хорошо хоть из пистоли промазал. Так бы…

Они прошли мимо часовни. Двери деревянного немудрящего храма были открыты, и слышалась молитва, которую отец Кирилл читал зычным голосом, и даже не смотрел в богослужебную книгу. Толковый был батюшка. Недалеко стояла и баня. Так что имелось здесь всё для очищения душ и тел православных воинов.

— Песни поёшь? — спросил старшина.

— Бывает, конечно, — не стал отказываться Иван, — там праздник, или Паска. Церковь у нас каменная, её Роман Прохорович Канюшкин, отец Фёдора Романовича, своим радением возвёл. Так что бывало, пел на клиросе.

— Вот видишь! Хорошо у нас, всё есть для правильной службы. Ну, мы пришли.

Дом, терем не терем, но дом деревянный рубленый, большой. Одни окна с богатыми наличниками, другие сильно беднее. Были вообще без резьбы, такие сиротки при богатых родственниках. Но смотрелось, конечно, презабавно.

— Это Патрикей, всё художество никак не доделает, — объяснял старшина, — Взялся, а никак дело не закончит. Одни наличники изукрасил, другие — никак не сделает. И, что интересно, каждый раз причину находит, да такую, что не подкопаешься.

— Работа неплохая, — похвалил Мошкин такую красоту работы по дереву, — умелец Патрикей.

— Ну, пойдём, — и он открыл дверь в комнату, — вот, располагайся. Сундук для вещей, кровать, стол и две скамеечки. Есть здесь и семейные, так что не удивляйся.

Иван смотрел на свою горницу. Места не много, но даже в маленькое оконце закатное солнце светит, кажется и здесь не так плохо…

— Ну, отдыхай, завтра будет новый день, — сказал старшина, закрывая дверь за собой.

Иван осмотрелся- лавка есть, матрас, набитый сеном, тоже имеется, и подушка лежит в изголовье. Стрелец службу помнил, всегда надо о своём оружии заботится. Поставил пищаль в угол, сабля заняла своё место на крюке в стене, патронную сумку повесил на деревянный гвоздь, заботливо вбитый рядом с крюком. Суконное одеяло лежало рядом, он провёл по нему рукой. Юноша только вздохнул, вспоминая о родном доме, всё же ему было непривычно здесь. Кафтан он расправил, отряхнул от грязи на рукаве, и сложил на скамейке. В углу горела лампада под иконой, Иван помолился на ночь, вспоминая семью, и Елену… С отцом Варсонофием глупо получилось, а с Еленой… И как Елена рыдала, кричала, прямо тряслась, когда её отец за руки домой тащил. А он ничего сделать не мог, ведь батюшка же. И Иван схватил себя за голову, и только закачался из стороны в сторону, закрыл в изнеможении лицо руками. Всё это так и стояло перед глазами. Когда на службе, вроде бы его отпускало, а как спать ложиться- так всё опять. Ладно, спать всё же надо…

***

Подняли всех, чуть только солнце встало, на немецкий манер, звуком трубы. Но, так, с русским уклоном. Гудели не очень громко и сильно. Стрельцы выходили довольно быстро, не ленились, и споро встали в две шеренги. Казаков пока не было, видно все были в разъездах да в секретах.

Старшина обошёл строй четырёх десятков своих удальцов. Но, каждый из воинов был при оружии, этим здесь не баловали, опасность была всё время рядом. Иван видел часовых у ворот, и на башне прохаживался стрелец при пищали.

— Все что ли на месте? — крикнул Зиновий Дмитриевич Хворостов, — ну что там?

— Все, точно, Зиновий Дмитриевич! На месте, никто не отлучался!

— Ладно, занимайтесь делами. Иван, пойдём к пушкам!

Мошкин уж размечтался увидеть громадные пушки, про которые слышал от отца. Что бы прямо с хитрым литьем по всему хоботу, надписи там, резьба по бронзе. Но мечты не часто совпадают с реальностью, и пара орудий не слишком впечатлила юного умельца. Калибром от силы в полтора фунта, правда, с хитрым замком. Такого не видывал раньше — у винграда был замок, запирающий канал ствола, и рычаг, закрывавший затвор. Пушка была нарезная, и, видно могла стрелять только «хитрыми ядрами». Надо будет узнать, есть ли такие в погребе у Хворостова. И видел, что цапфа выскочила из замка.

— Вот это да! — восхитился Иван, — нарезная пищаль! Затвор непростой, Зиновий Дмитриевич. И вопрос такой. А у вас ядра для этой пушки имеются?

— А она дробом стреляет?

— Так она не для этого. Должны быть ядра свинцовые в остроге, для пушки калибром в полтора фунта. И не круглые, а такие, — и он сделал загадочный жест в воздухе, — Попробуем тогда и выстрелить.

— Надо смотреть… А чугунными?

— Можно, но точность и дальность пальбы будет меньше. В нарезы чугунное ядро не войдёт, а войдёт- так разорвёт ствол. Значит, надо брать меньшего размера. Свинцовое — прям по нарезам пойдёт, и точность стрельбы в два раза больше будет и дальность больше.

— Ну работай, мастер. Кузня твоя. И инструмент твой. Порох у нас в погребе хранится, в подземном, От него ключи только у меня.

Мошкин, кивнул, что мол, понял. Он взял лекало, промерил канал ствола орудия, и, сложив инструмент в корзину, отправился в оружейную избу. Да собственно, это не изба была, а большая землянка с двухскатной земляной крышей. Дверь тоже была на замке, и Иван подошёл к караульщикам.

— День добрый. Откройте замок оружейной избы.

— Сейчас, у Зиновия Дмитрича спрошу, — ответил стрелец, и пошёл в покои старшины.

Умелец поставил на землю корзинку с лекалами и линейкой. Надо было ждать возвращения караульного. Но наконец, гремя ключами, стали снимать замки с обитой железом двери. Иван зашёл внутрь с зажжённым фонарём. Около стен стояли двадцать пищалей, лежали сабли, завернутые в мешковину, десятки копий и протазанов дополняли картину. Рядом стояли корзины с картечью, ядрами. Сверху лежали чугунные, двухфунтовые. Умелец принялся выкладывать ядра, измеряя каждое, перекладывая уже по калибрам.

— Вот, — обрадовался юноша, — наконец и нашлись…

Он выложил серые свинцовые ядра, выделяющиеся своей тяжестью. Нашлись целых двадцать штук! И точно… Снарядцы эти продолговатые были, как слива- ягода, но побольше. Можно было порадовать Зиновия Дмитриевича! Пока надо было заняться затворами пушек. Стрельцы привезли две пушки к кузне, и Иван принялся за работу.

Скучать не приходилось, сложная работа заняла почти две недели, но, всё было готово. Затворы теперь работали отлично, при усилии рычага клин, запирающий канал ствола открывал камору для заряда. Всё работало.

Собрались все воины острожка, и слышался шёпот, все смотрели на Мошкина, стоявшего рядом с пушечными умельцами Евграфом Исаковым и Андреем Зотовым. Те уже приготовили свои банники и прочистки, надели фартуки и варежки, стояли и вёдра с водой для охлаждения орудий.

— Ну чего, умелец, показывай, — громко говорил довольный собой Зиновий Дмитриевич.

Иван проделал на счёт все приёмы с затвором пушек. За ним повторяли старые пушечные мастера Евграф Исаков и Андрей Зотов. Воины были просто в восторге, и приветствовали своего старшину и Ивана Мошкина.

— Да надо бы попробовать хоть одну, — прошептал десятник Алексей Челобанов, — а то бой случится, а мы без пушек? Смотри старшина, — он старался говорить убедительно, — да и пушкарям надо попривыкнуть из чинёных выстрелить. А то у них ведь только одна гауфница осталась.

— Ладно, — неохотно согласился Хворостов, и подозвал к себе Ивана:

— Вот что, надо бы выстрелить разок. Ну, лучше три раза из каждой. Не здесь, конечно. Отвезёшь пушку, да выпалишь. Только ядра свинцовые найдите, мы их перельём. Станет старое новым… А то каждый выстрел золотым станет.

— Сделаем, — просто ответил Мошкин, — и два щита нам надо, из тех, по которым стрельцы из пищалей палят.

— Точно! Надо только вал земляной за щитами поболе насыпать. Алексей Ермолаевич! — позвал Хворостов десятника, — хватит тут смотреть, на стрельбище за щитами вал поболе насыпьте, да утопчите. Крепко делайте, на совесть. А перед валом два старых бревна положите, чтоб я ядра и пули не терялись. Свинец дорог, ох дорог…

— Да и пороху мало привозят. Только на десять раз в год выстрелить.

— Поговори ещё… Привезут. Обещались..Вот, и мастера рукастого привезли…

— Слыхали мы про Ивановы подвиги… — заулыбался Челобанов, — да, огонь -парень. Хорошо, что мои дочери все замуж выданы, — пошутил он, — Часа за два управимся, не раньше, — закончил уже серьёзно.

Зиновий Дмитриевич кивнул, и пошёл к пушкарям. Молодой умелец показывал пожилым, как работает затвор, как прочищать ствол после выстрела. Хоть и пушкам было уже по пятьдесят лет, а всё ведь как новые, только лафеты пять лет назад меняли.

— После двадцати выстрелов надо будет прочистить нарезы в стволе, — и Мошкин пальцем показал нарезы в пушке. — на них свинец останется.

— А чугунным ядром если выпалить?

— Ствол лопнет. Давление какое…

— А если ядро прямо с нарезами отлить? — предложил Андрей Зотов, как более толковый.

— Хорошо придумал, Андрей Прокопьевич. Толково, — заулыбался Иван.

— И ядро надо, не круглое, а овальное — изрек Евграф Исаков, — и нарисовал палочкой на земле, нареза то три, чтоб вошло во все нарезы ствола. Да я так думаю, Иван Семёнович, — уважительно, со значением произнёс пушкарь, — с неё и не палил никто. А ядра так, на авось сделали. В ствол входит — и слава Богу. Там и заряжать наоборот надо- сначала снаряд, затем пыж, а затем картуз с порохом. Дай-ка снаряд. Семёныч…

Он попробовал- но свинцовый снаряд было отлит толково- по размеру каморы, а не ствола, и должно было войти в нарезы и лететь после выстрела, как надо. Но, надо сказать, не ядро это было, а снаряд был больше похож на большущую сливу. Не шаровидной, а овальной формы, продолговатое такое.

— Видишь, Евграф Фомич, всё неплохо, — облегчённо вздохнул Иван, уже испугавшийся, что не досмотрел за ядрами, — Точно войдёт в четыре нареза.

Так прошло и два часа. Трое пушкарей уже запрягли коней в упряжки и поставили пушки на передки.

— Готово всё. Можно начинать! — крикнул Хворостову посыльный от Челобанова.

— Поехали! — приказал старшина.

Зиновий Дмитриевич взобрался на передок одной из пушек, на другой залез стрелец. Пушечные мастера тоже заняли свои места, и Евграф Фомич, сидевший на передке переднего орудия, взмахнул вожжами, и кони двинулись шагом.

Иван сидел, уцепившись пальцами за крышку передка, а внутри были ядра и порох. Сидеть было жестковато, да и трясло немилосердно, однако, всё не пешком идти.

— Что, Вань? Тяжеловато? — посмеивался над ним Зотов. — у нас, пушкарей, вот так. А то, и тебя к нам поверстают, из стрельцов-то.

Мошкин молчал. Кто его знает, что будет… Как там Елена? Мать с отцом, братья?

Сватья Фёдор Романович да Семён Петрович

— Привет тебе, Фёдор Романович! — и Семён низко поклонился, сняв шапку.

— Рад тебе, садись давай. Вот, вина выпей. Венгерское, — и налил в стеклянный бокал.

Тут скрипнула дверь, и показалось старческое лицо бабки Лукерьи. В дверь проскочила и кошка, тут же высоко поднявшая хвост, и принялась тереться об ногу хозяина дома, и отчаянно мурлыкать.

— Лукерья! Чего там?

— Да я подумала, Федорушка, вдруг надо чего? Или покушать хочешь? Совсем исхудал ведь.

— Рыбы солёной. Сёмги хочу.

— Нельзя рыбу-то с вином, — ответила неугомонная, — неприлично. И вино то ведь красное, а не белое.

— Мяса копченого тогда принеси.

— Сейчас принесу, — довольным тоном ответила Лукерья.

Фёдор вскочил, прислушивался, пока смог дождаться, что стихнут шаркающие шаги приживалки.

— Ушла… Быстрее надо. Ну, дело такое Семён, тянуть не буду. Все это сватовство, да то, что Иван да Елена пытались сами обвенчаться, не дело это.

— Не дело, — согласился Мошкин — старший.

— Да дочь у меня одна, и счастья я ей желаю.

— Правильно это.

— Вот, бумагу я составил, у дьячка затем в книгу впишем наш договор, — и протянул лист Семёну.

Тот неторопливо читал, повторяя про себя мудрёные слова. и все поглядывал на купца.

— Так???

— Ну да, летом молодых и обвенчаем. Честь по чести, когда этот разговор с отцом Варсонофием уляжется… Крики, вопли, боже мой!

— Это конечно, — и отец Ивана вспомнил то, что рядом с церковью случилось, и опять схватился за голову.

— Ну, вообще — то, твой Иван смелости немалой… И Емелю — приказчика не испугался, и моих псов…

— Елена Фёдоровна умница да красавица, — выразился как можно более пристрастно Мошкин, — не мог перед Иван ней в грязь лицом ударить.

— Норовистая очень, да характер в меня, — с неприкрытой гордостью говорил отец, — Ну, сын твой не испугался, значит, счастливо жить будут. Но надо что б до лета не виделись, а то срам такой, на весь город…

— В острожек начальник стрелецкого приказа может его отправить. Там ума и наберётся. А летом и возвратится Иван в Тулу. Можно будет их и оженить.

— Дай то бог, что бы всё сладилось… А то ведь Елена в тереме всё ревёт без конца, не ест да не пьёт, — и он вдруг заговорил нарочито громко, и скосил глаза на щель между дверью и косяком.

Семен тоже заметил, что Лукерья опять подслушивает, да так ведь ловко пристроилась!

— Да летом и поженим Ивана и Елену! — продолжил речь Фёдор Романович, говоря ещё громче.

— Так ведь и к свадьбе подготовимся как должно. Новую избу поставлю, место есть, — согласился, и говорил так же громко Семён Петрович.

Фёдор пальцем коснулся губ, попросил собеседника помолчать. и прислушался. И, точно, услышал легкие удаляющиеся шаги, а затем и чуть в доме заскрипела лестница.

— Спорим, на твой замок, что сейчас моя дочь сюда заявится?

— Хорошо, если девушка успокоится наконец, — не стал встревать в семейные споры гость.

— Вино ещё будешь? — спросил купчина, доставая очередной стеклянный итальянский графин тоже с красным вином.

Семён лишь оценил величину емкости, но и не думал отказываться, а хозяин поставил на стол два чистых бокала.

— Так, чего-нибудь пожевать? — призадумался Фёдор.

Он стал открывать ящички и полочки письменного стола, который и столом назвать было нельзя. Настоящее произведение искусства, с выдвижной столешницей, вычурной резьбой. Хозяин не унывал, и опять наполнил бокалы. Они выпили ещё вина, правда, из еды нашёлся только один пряник в столь красивом купеческом столе. Фёдор грустно вздохнул, и рядом с лампадами у икон в красном углу зажёг три свечки, долго крестился и кланялся.

— Еще вина? — спросил он после молитвы будущего родственника.

Они успели выпить лишь по две чарки, тут в дверь постучали, и вошла Елена с подносом, на котором были две тарелки, серебряные двузубые вилки, блюдо с мелко порезанным мясом и хлеб. Семён быстро глянул на лицо девушки, но та была умна и совсем непроста- на набелёном лице было мало что заметно, только глаза были красные.

— Поешьте, чего вино пить без мясных закусок, — ощутимо в нос прогудела девушка, поставила всё на стол и важно удалилась.

Мужчины только переглянулись, Фёдор сделал выразительный жест, прислонив к своему уху ладонь в виде трубки. Семён кивнул, соглашаясь с очевидным.

— Точно. Бабушка Лукерья всё слышит да везде успевает.

Пушечное учение

На поле, где обычно стрельцы проверяли своё оружие, всё было приготовлено. Стояли два щита, насыпан вал, а перед валом лежали бревна. Пушкари проворно отцепили пушки от передков, Хворостов сам к колышкам привязал коней из упряжек, да повесил торбы с овсом на морды, что-бы не скучали.

Зиновий Дмитриевич лично принялся отмерять сажени от щитов. Решил, что двести саженей (четыреста метров) будет в самый раз.

— Далековато будет, — озаботился Евграф Исаков.

— Не близко, — согласился и Зотов.

— Добьёт, и брёвна в щепки! — пообещал Мошкин.

— Посмотрим, — улыбнулся старшина, поправляя усы.

Иван перекрестился, и рычагом открыл клин затвора. Зотов держал снаряд, а Исаков пыж и картуз с порохом.

— Ничего, Иван Семёнович, привыкай, — ободрил его Евграф Фомич.

Сначала положил свинцовый продолговатый снаряд, и поплотнее его уложил, затем в камору вставил пыж и картуз с порохом. Поднял клин, и закрепил затвор рычагом. Ещё и подёргал- нет, шалишь, накрепко! Протравником пробил картуз с порохом и вставил запальную трубку. Принялся выцеливать, подбивая молотом под стволом деревянный клин. Наконец, хобот орудия смотрел точно в цель. Он обернулся, посмотрел на новых товарищей, перекрестился и ткнул пальником в торчавшую воспламенительную трубку.

Оглушительно рявкнул выстрел. Пушка чуть откатилась назад, окутавшись едким дымом. У Ивана заслезились глаза, и он прокашлялся.

— Ну, Семеныч, привыкай, — и Зотов хлопнул его по плечу, — дыма у нас вволю наглотаешься.

Иван не смотрел на мишень, боясь сглазить, но к нему уже бежали восхищенные стрельцы. Они, стоявшие в стороне от облака порохового дыма, видели, как полетели вверх два переломанных бревна, и земля из насыпанного вала.

— Пойдём, посмотрим что ли, — развеселился Хворостов.

У пушек остались пятеро стрельцов для охраны, остальные двинулись к валу. Мошкин подошёл к щиту, в котором, в стороне от середины, была дыра размером с кулак. Он задумчиво поковырял пальцем, не боясь заноз. Следы свинца были на досках щита. Дальше ядро, видно, не потеряв силу, попало по укреплённому валу. Два бревна, нетолстых правда, были разбиты посередине, вокруг валялись щепки и кора. Всё это было присыпано и землёй. Евграф и Андрей поднимали куски бревна, выискивая ядро. Наконец, Зотов с гвоздодёром в руках, выковырял из глубокой лунки кусок свинца, весь изломанный и смятый от сильнейшего удара.

— Вот, смотри… — и показал ядро Ивану.

Ну да, ядром назвать это было уже сложно. На теле снаряда отчётливо виднелись следы трёх нарезов ствола пушки, впечатавшихся в свинец при выстреле.

— Нда… Только перелить теперь. Понятно почему, пушки в основном без нарезов…

— Почему? — не понял Мошкин.

— Эх, молодость… Не пришлось тебе ещё по каменным стенам палить… Сам подумай, Семёныч, свинец он разлетится о каменную стену, а ядро должно стену разбивать. Да и дорогонько… Ладно наша пушка, а то обычные, полевые в два-три фунта- это же сколько свинца надо…

— Обдумать надо, — говорил юноша, — мягкий свинец он для нарезов нужен, а если… Отлить чугунное ядро с нарезами!

— Попробовать то можно, и чтоб не вплотную, не в притёрку. Лопнет ведь ствол. Хотя видел я обычные пушки, там ствол раза в два тоньше будет. Ну пошли, посмотрим, что там с пушкой.

Иван открыл затвор, прочистил камору, выкинул остатки картуза с порохом, и глянул в канал ствола. Да, отчетливо виднелись на бронзе следы серого металла.

— Ну как там, — заглянул туда и Зотов, — всё отлично! — крикнул он Хворостову, — теперь стреляем из следующий. Целится ты, Семёныч, будешь.

Теперь всё было сделано быстрее, орудие выпалило, Иван в цель попал, ядро нашли и забрали.

Вернулись в острожек лишь к вечеру. Новёхонькие пушки старшина любовно погладил, и распорядился поставить под навес, и самолично прикрыл рогожкой.

— От чужого глаза. С воеводой, если прискачет к нам, разные людишки бывают. Нечего им на наше добро пялится, — объяснил он согласно кивавшим стрельцам. Ой, порадовали вы меня, братцы, ах порадовали. Особенно ты, Иван. Вот тебе и подарок, — и он отдал ему рыболовные крючки, — всё веселее. Но один не ходи, только с казаками.

— Семёныч он молодец, -вступился за нового товарища Евграф Исаков, — отпустил бы парня на побывку в Тулу.

— Не могу. Мне Трубчёв строго-настрого приказал, чтоб до лета ни ногой там не появлялся. Извини Иван, служба.

— Да, ничего… Мы тут ещё обмозговать решили…

— Ты сильно-то не мозгуй, а то пушки наши разваляться. Стреляют хорошо- честь тебе и хвала. Получится, в Москву отпишу, в Пушечную Избу. Там мастера сами разберутся, что да как.

Зотов и Исаков кивали головами, поражаясь мудрости старшины острожка.

— Ты, Семёныч, не серчай. Ты видывал, как пушка взрывается? — спросил его Исаков. Иван только покачал головой в ответ, — а я видел… Грохот… Пламя до небес, жерло вдребезги, пушкари рядом лежат. Кто обожжён, кто убит насмерть, у кого руки- ноги, а у кого и головы оторваны. Кричат так- не приведи Господь такое ещё услышать. Так что с пороховым зельем-то шутки плохи. Пойдём, поедим… Щами то как пахнет!

И точно, Мошкин и не заметил, что не ел целый день. А тут живот сам ему подсказал, что трапезничать пора, да так отчаянно, что старшие друзья заулыбались.

Рыбалка по- татарски

День был неплохим, и Зиновий Дмитриевич разрешил Мошкину развеяться, тем более, было за какие заслуги. Речка была недалеко от их крепостцы, и Хворостов не слишком волновался. Казачьи разъезды давно не встречали крымцев, так что опасность не ожидалась.

Мошкин седлал лошадь, спокойную и незлую. Обычный такой гнедой мерин. Оделся Иван в простую серую сермягу, оружия не брал, только нож висел на его поясе.

— Ну чего, умелец, поехали? — всё спрашивал в нетерпении Степан Иванович Шалый, старый знакомец юноши.

Он цепко, как влитой, сидел в седле, придерживая за повод своего норовистого жеребца. Был готов казак ко всему- при сабле, пищали и двух пистолетах.

— Да он всадник отличный, — ощерил крепкие зубы Демьян Губнов, — поехали!

Этот станичник, да и остальные казаки, не слишком полагались на «авось», а более на острую саблю и верную руку. Тревоги на лицах не было ни у кого. Они и далеко в степь уходили, резаться с татарами.

Стрелец привычно сел верхом, и шагом двинулись к речке. С ними двинулись в путь ещё двое казаков. Пять человек, всё не один. Вьючные лошади, две, везли палатку да крупы и сухарей с собой. Спокойная дорога не предвещала неудобств или происшествий. Уже тепло, поют птицы. Иван поправил суму, перекинутую через плечо — здесь были хитрые устройства для лова.

Подходящее место для палатки нашли быстро, сделали очаг, и стали варить кашу. Дело недолгое, и приятное. Ивану положили в миску еды, он прмешал варево деревянной ложкой. Пшено разварилось хорошо, а голод сделал бы прекрасной и не такую трапезу.

— Иван, верно, что тебя в пушкари перевели? — спросил его Демьян.

— Даже не знаю, — честно ответил стрелец, — чинил, смазал пушки в остроге. Хворостов был доволен.

— Жалованье там больше, чем у стрельцов. Соглашайся.

— Да мне и в стрельцах хорошо. Чего шило на мыло менять.

— Да, ты не так как надо сватался к дочери купца Канюшкина, — проговорил казак, иногда посматривая на юношу. Тот уже покраснел от злости, — вот, квасу испей. Остынь.

Иван отведал угощение, налитое в деревянную чашку. Остаток каши закрыли железной крышкой, и зарыли в углях, оставляя еду на утро.

— Спать по очереди будем. Ты, пушкарь, сюда на отдых послан, за радение твоё. Ну а мы потянем жребий, кто будет в очередь охранять своих товарищей.

— Что же, я лучше других? И я должен сторожить.

Демьян смотрел на Степана, а Степан на Демьяна. Один из казаков кивнул соглашаясь, другой неумолимо не соглашался. Наконец есаул сломил пять соломинок, и показал, что одна длиннее других.

— Тяни, — просто предложил Степан.

Иван усмехнулся, проверяя удачу. Несколько раз пробовал, нажимал на соломинки, и, решился.

— Эта. — назвал он.

Демьян кивнул, о открыл свою руку. Соломинка вытянутая Мошкиным, оказалась длинной.

— Вот видите?

Четверо залезли спать в палатку, один остался сторожить покой товарищей. Иван, теперь с пистолетами на поясе и саблей на боку, тихо прогуливался рядом. Яркие звезды на чёрном небе были видны великолепно, а луна, показавшись из облака, неплохо освещала землю. Было неплохо здесь сидеть. Рядом шныряли лесные животные. не показываясь людям. В кустах что-то зашевелилось, и Иван раздвинул ветки кинжалом. Но оказался это всего лишь простой лесной ёжик, недовольно запыхтевший, учуяв рядом с собой человека. Юноша улыбнулся, и вернулся к своему пеньку. Прошло уе половина ночи, судя по звёздам, но будить никого он не захотел, что бы его сменили. Так и встретил рассвет, и зажёг костер, поставив на рогульку котелок с водой. Кашу поставил рядом, и точно она была тёплой, как и говорили товарищи.

Вскоре казаки стали просыпаться, побежали умываться к реке. Степан же был недоволен.

— Должен был ты Демьяна разбудить, да самому в очередь отдыхать. Старшинство надо блюсти, старших слушать, в другой раз прикажу тебя высечь. Не обессудь, — закончил есаул свою строгую речь.

— Ладно, — пробурчал Иван, — каша готова, вода то же закипела.

— Сейчас взвар сделаем, горячего попьём.

И Степан бросил в котелок четыре горсти сухих ягод. Сразу запахло малиной и смородиной. Все уселись рядом, и каждого старший наделил кашей, и разлил горячий напиток по деревянным чашкам.

— Теперь пойду рыбу удить, — предупредил Мошкин, — у меня всё готово.

— Далеко не уходи, — напомнил разумный Демьян.

Но Иван отошёл- то недалеко, но сел так, что его закрывал земляной холмик от казаков. Здесь было уютненько, тихо. Он поставил на рогульки удочки, присел рядом. Тихо текла вода, ласково шуршали листья на деревьях, словно убаюкивая. И стрелец незаметно для себя свернулся калачиком, заснул…

Пробуждение было страшным. Он был уже связан, во рту кляп, что и не закричишь, и его волокут через брод на другую сторону реки. Рядом было человек пять крымских татар, которых Иван бы и по запаху отличил- сильно тащило бараньим жиром от этих людей. На другой стороне было двое, видно, коноводы, и с десяток коней. Не особо видных или богатых, но крепких, степной породы. Пленного привязали к одному из жеребцов, и ватажка, не говоря не слова, понеслась прочь от Засечной черты. Так и попался Иван, как карась на крючок.

Семь лет вдали от дома

У татар

Шли татары быстро, останавливаясь, только что бы сменить уставших коней на свежих. В отряде было семь человек, одетых весьма живописно. О двуконь всадники могли пройти быстро и далеко, но Иван видел, как были осторожны крымцы. Верста за верстой теперь отдаляли пленного от родных мест. Юноша только молился про себя, призывая на помощь Всевышнего.

Ближе к вечеру, когда старший из татар, у которого была даже пищаль у седла, помимо лука и стрел, и сабля вместо обычной татарской палицы, рукой показывал на место для ночлега.

Вдруг раздался грохот копыт, и судя по всему, кони были подкованы. в отличие от татарских. Их старший приказал всем спешиться, а кони их оказались послушнее собак, и тоже улеглись в высокую траву. Седоки наготове держали луки, их начальник взял в руки пищаль. Иван и заорать не мог с завязанным ртом, и позвать на помощь. Он видел соплеменников в десяти шагах, как блестели их шлемы и брони. Их главный показал на балку, протянув в её сторону роскошно украшенную булаву. Русские всадники проехали мимо, не заметив татар.

Степняки так и сидели в траве до ночи, затем их начальник, видно с издёвкой, подошел к Ивану и похлопал его по плечу, и сказал что-то по -татарски, остальные засмеялись. Заночевали неподалёку, но огня не зажигали. На ночь пленника связали по- другому. Юноша пробовал освободится, ослабить верёвки, но всё было тщетно. Усталость взяла своё, и под утро он заснул. Разбудили его просто -пару раз пнули под ребро.

Скачка продолжилась дальше, но больше русских разъездов не было, и день прошёл без происшествий. К вечеру татары, вырыв ямку, в ней развели незаметный костёр. На нём варили похлёбку. А так, крымцы принялись резать ножами на тоненькие ломтики твердейшую вяленую конину. Поговорив со своими, один татарин вручил пленнику два сухаря и плошку с водой. Мошкин размочил скудный ужин, и с удовольствием проглотил. Есть хотелось очень, а проглотив даже это, пленник почувствовал себя много лучше.

— Кто ты есть? — коверкая слова, спросил главный татарин.

— Посадский, — не думая, соврал Иван, — с казаками на рыбалку пошёл. Возчиком я, у купца Фаддея, припасы мы привезли на заставу.

Степняк кивнул. По лицу было неясно, поверил или нет словам пленника. Мошкин решил, что как простому посадскому человеку будет проще выкупится, или бежать, если повезёт и представится случай. Выкуп за обычного человека был не больше десяти рублей, за воина требовали раза в три больше, за воеводу целых десять тысяч.

На ночь его опять связали. Иван лежал недалеко от погашенного костра, но там были ещё горячие угли… Надо было дождаться, пока враги заснут. Юноша уже представлял, как он подползёт к кострищу, и пережжёт верёвки. А там, ночью, скроется во тьме. Собак у татар нет, а сами степняки его не в жисть не найдут.

Но один сидел на пригорке, не смыкая глаз. Наверное, часа через два или три, его сменил другой, отхлёбывая что -то из своей фляги. Мошкин ничего не понимал по-татарски, и сейчас сожалел об этом. Но службу степняк нёс хорошо, и в изнеможении пленник заснул.

Следующий день ни чем особо не отличался от прошлого. Такая же скачка целый день, и скудный ужин и краткий сон. Но вот, старший, тот, кого другие татары называли Ахматом, чуть прикрыв глаза, радостно крикнул своим. Иван прищурился, и точно, увидел реку, видно Дон, и стены города с башнями.

— Приехали, это Азак, русский, — сказал Ахмат пленнику.

Они подъехали к невысокому валу, в воротах которого стояли караулом воины в странных головных уборах со шлыком, кафтанах, широченных штанах, и коротких сапогах. У них были отличные пищали, сабли, топорики и палицы из оружия. Скорее, это были турки. Видно, старший из них подошёл к Ахмату.

Они долго говорили между собой, всё препирались. Иван пока осматривался вокруг. По — русски это был не Город, а Посад, с множеством домов и домиков за глинобитными заборами. Чуть вдали виднелась и гавань, где стояли громадные турецкие корабли, целых три. Судна большие, небывалые, о тех мачтах каждое, и по тридцать или тридцать пять весел у каждого борта.

Азов

Большая крепость, одиннадцать башен, всё каменное. Правда, построено всё из известняка, местами камень позеленел, и не был чистым и нарядным. Конечно, крепость выглядела похлипче тульской, а других он пока и не видел.

Изб в городе тоже не было, люди жили в каменных домах, да за заборами, сложенным из старых камней из разобранных построек и использованных вновь. Видны были деревья, всё усыпано ещё несозревшими плодами. Вокруг них ходили местные, женщины с закрытыми до глаз лицами, и конечно, рядом с мужчинами. Те все осанистые, бородатые, в чудных кафтанах, у многих за поясом были кинжалы. Но так место открытое, безлесное, видно зимой с её ветрами здесь будет совсем нехорошо, холодно.

Рядом с ними шли ещё две цепочки невольников, одни с цепями на шеях. так что общая цепь объединяла каждого из этих несчастных. Одежда у них была совсем грязной от земли и пота.

Иван всё это осматривал, пока его и десятерых пленников вели к глинобитным сараям. Как видно. здесь был целый невольничий городок, где лишённые свободы люди в тоске и печали ожидали своей участи.

Среди ахматовых невольников был ещё один казак, а остальные, судя по говору, были русины, с Червоной, не Белой, Великой Руси. Двое из них о чём-то ожесточённо спорили, а Мошкин не расслышал. Стражник с палкой, их стороживший, что- то зацокал и огрел своим оружием и одного и другого. Все сразу притихли.

У их узилища стояла стража, двое турок с чудными ружьями, ствол расширялся у конца, юноша узнал потом, что это оружие называется мушкетон, стреляет картечью, а не пулей, и с саблями. Сабли были хороши, Иван даже позавидовал. Их охранник поговорил с воинами, те открыли помещение, и стали снимать веревки с пленников, а взамен заковывать в кандалы. Что в них хорошего, так руками можно что- то делать, но понятно, что теперь не убежишь. Затем пленных тычками загнали внутрь, и каждому дали по плошке воды и по жёсткой лепёшке.

— Ну всё, пропали мы, — говорил один из русинов, — теперь точно на катергу попадём. Оттуда не сбежишь.

— Не журись, Микула, Бог нас не оставит. Глядишь, казацкая чайка и нам свободу даст, а нехристей этих в Ад отправит.

— Дай то бог, Осип. Дай то бог. А вы кто будете, православные? — спросил Микула, — совсем ведь молодой хлопчик! — удивился русин.

— Иван я, отца Семёном зовут, — назвался Мошкин, — возчики мы, из Тулы. По глупости попался, на рыбалке. Карасей ловил, да самого поймали.

Все дружно засмеялись, хоть всем было и не до смеха. Казак подошёл к Ивану, одобрительно хлопнул по плечу, и сам произнёс:

— Да здесь всех так отловили. Кого с обозом взяли, кто на охоте или рыбалке попался. Меня Григорием Киреевым сыном Ильиным зовут, с Дона я.

— Все здесь очутились, ну… — говорил Микула и презабавно развёл руки, зазвенев цепью, — попались как рыбы в сети.

Тут дверь отворилась, и турок поднял свой мушкетон, и навёл на пленников, затем рукой поманил к себе. Все пошли к выходу, не зная, что и думать. Но всё было куда проще- стражник отвел кандальников в отхожее место, а затем опять запер в узилище.

***

Утро началось для пленников рано, их подняли ещё до рассвета, вывели наружу. Перед ними стоял Ахмат, уже знакомый для Ивана. Он здесь распоряжался, ему почтительно кланялись стражники. Женщины с закрытыми лицами принесли пленникам хлеб, вяленую рыбу и воду. Была и вода, что бы ополоснуть руки перед трапезой. Ели не торопясь, татарин их не подгонял.

Рядом, из другого узилища, выводили женщин. Они были без кандалов, в уже запылившейся одежде. И им раздавали такой же простой завтрак. Судя по облику, полонянки были тоже с Червоной Руси. Говор был понятен Ивану, хотя и отличался от его, привычного языка. Русины попробовали подойти, но тут подскочили татары, и древками копий отогнали единоплеменников друг от друга. На этом стражники успокоились, и уселись рядом на корточках, быстро говоря о своём. Впрочем, некоторые пленники не успокоились на этом.

— Откуда вы сами, красавицы? — крикнул неугомонный Микула.

— С Волыни, — ответила одна из женщин с закутанным в платок красивым лицом.

— И я оттуда. Вернусь, передать то что?

Девушка только отрицательно кивала головой в ответ, и отрывала куски от лепёшки, стараясь не смотреть на Микулу. Вскоре подошёл знакомый им Ахмат, и с ним были его воины. Коней татары вели в поводу. Приближённый же начальника вёл двух коней. Он подвёл коня господину, тот любовно погладил его, угостил лакомством, потрепал по гриве. После он ловко запрыгнул на красивого коня, и двинулся к гавани, за ним вели пленных, его добычу. Кандалы натирали руки, хотя им дали мешковину, что бы подложить под жёсткое железо. Цепи не позволяли идти широко, и невольники делали лишь небольшие шажочки. Все вместе они звенели почти так, словно были тройкой коней на свадьбе. Вокруг бегали маленькие татарчата, кидались в пленных рыбьими костями, раковинами, кричали :

— Урус, урус!

Стражники улыбались, иногда ласково трепали озорников по головам, и только около самой гавани, отогнали злобную малышню от невольников.

Ахмат поехал дальше, к пристани, конь ступал шагом рядом с бочками, ловко переступая через препятствия и мусор своими умными ногами.

Но вот навстречу ему вышел турок со своими стражниками, или воинами, в этом Иван здесь не понимал. Но разодет был этот вельможа богато — соболий воротник у парчового кафтана, обернутого богатым золотым поясом. На шее золотое ожерелье, пальцы унизаны перстнями. Высоченная шапка с павлиньим пером и зелёные сафьяновые мягчайшие сапоги дополняли наряд. И оружие было под стать наряду — сабля в золотых ножнах, усыпанная каменьями, пистолет и кинжал были тоже с золотыми рукоятями. Дорого- богато — вот что говорил облик этого усатого турка. Но, бороду он брил, да и лицом был пригож.

Турок крикнул- и к кандальникам медленными шагами подошли двое- пожилой сухонький человек и его здоровенный помошник, с закатанными до локтя рукавами белой рубахи. Здоровяк сдергивал рубахи и спускал штаны пленникам, старик, видно, лекарь осматривал каждого и очень пристрастно. Не избежали пристального внимания подмышки, рот и пах. Один из пленников пытался дёрнутся- и заработал по спине удар древком копья. Лекарь и себя блюл — после процедуры помошник долго поливал ему на руки, а тот быстро их намыливал, и тщательно омыл и вытер руки.

— Турок не глуп, — говорил казак, — хворей прилипчивых боится. Будь из нас кто болен — на галере мигом все заболеют.

— А чего он беспокоится, — усмехнулся Иван, — одни умрут, других купит. Невольников немало в Азов пригоняют татары.

— Молодо-зелено. Так и денег турку жалко, если пропадут зря. Вдруг мы больные, поумираем и всё это убыток для паши. За нас, за всех невольников, Ахмат с турка рублей сто попросит. Они поторгуются, покричат, татарин получит семьдесят. А у паши на галере двести сорок гребцов. Вот и считай. Да ещё корабельщики, парусных дел мастера, да воины, пушкари. Всего человек пятьсот точно. На галере скученно, места немного. А горячка, если начнётся, болезнь всех за три дня свалит.

Иван только кивал головой, думая, какое оказывается непростое корабельное дело. Видно, что старик-лекарь остался доволен, показывал пальцем на кандальников, громко говорил хозяину, и тот подошёл к Ахмату. По знаку важного турецкого воеводы молодой слуга принес сделанный из дорогого дерева небольшой столик на коротких ножках, два стульчика, серебряный кувшин и две маленькие чашечки,

— Вино будут пить? Они же мусульмане, им нельзя, — не понял Иван.

— Да они арак хлещут так, как мы пиво и мёд дома не пьём, — усмехнулся казак, — а это кофий. Каф. Любят его турки- прямо страх какой-то, — объяснял ему Григорий Киреев, казак.

— А ты пробовал?

— Да горький, чёрный. После него сердце сильно бьётся. Наш квас лучше, Иван, — добавил казак.

Русины только слушали, да кивали головами. Про такое и не слыхивали в своей земле, в деревнях на Волыни. Пока же татарин и турок с видимым удовольствием распивали свой кофий, слуга принёс ещё более забавную штуку. Как стеклянный кувшин и две трубки с мундштуками. Ахмат залопотал ещё радостнее, и просто присосался к одной трубке, и выдыхал ароматный дым.

— Это кальян, — всё объяснял Киреев, — вообще-то харам для них, нельзя, грех. Но дым пускают, ничего, своего Аллаха не боятся…

Тут турок придвинул кошель с монетами к татарину. Тот азартно открыл, пересчитал, стол громко доказывать, призывая видно, в свидетели и Всевышнего. Собеседник слушал, кивал и придвинул к Ахмату горку монет. Тот не брал. Тогда турок встал, и собрался уйти, но татарин стал хватать за рукава, кланятся и взял деньги.

К невольникам подошли люди турка, из их рядов вышел один, и начал речь по -русински:

— Вам повезло. Вы попали на большую галеру самого Апты- паши, лучшего из капитанов Османского флота. Вы станете грести, а он будет заботится о вас, как родной отец. Кормежка хорошая- бобы, хлеб, вяленая рыба. Кто будет буянить- того Ибрагим засечёт до смерти.

И вперед вышел, как видно, Ибрагим, потряхивая кнутом. Здоровенный мужчина, лет сорока, с пудовыми кулачищами, в кожаных штанах и просторной рубахе, и козловых башмаках на босу ногу. Турок широко улыбнулся, просто ощерился своими редкими зубами, и смотрел на кандальников не отрываясь, словно голодный волк на стадо овец.

— Двигайтесь за мной, Ибрагим пойдёт сзади. Не вздумайте бежать, — продолжил он, — меня зовут Мехмет- эфенди, только так ко мне обращайтесь. Идите за мной на галеру.

Галера Апты — паши

Гавань была большая, видно, Дон был здесь судоходным. Пристань была добрая, каменная, а внизу, Иван усмотрел, была ещё и деревом зашита, что бы борта кораблей о камень не стирались. Каторга Апты — паши была привязана к пристани носовыми и кормовыми канатами, и еще цепи с носа и кормы были спущены в воду. Галера большая, двухмачтовая, на корме развивался флаг османов- красный с полумесяцем. Рядом с турецким кораблём стояли незнакомые, но то же с вёслами, а флаг на корме развивался белый, с тремя золотыми лилиями.

С турецкого судна на берег были переброшены мостки, и там толпилась стража, с ружьями и пищалями. Здесь хозяин судна спешился, и слуга увёл отличного коня. На судно его не завели, видно Апты- паша брал коня у друзей, порисоваться перед Ахматом.

— Что стоим, чего смотрим? — закричал толмач, а Ибрагим хлопнул кнутом о землю.

Кандальники стали поспешно подниматься, но тут Микула поскользнулся на мокрых досках, чуть не упав за борт, а Иван подхватил. Тот кивнул в ответ новому другу. Невольник отряхнул колени, и заработал тычок в спину древком копья от надсмотрщика. Перед ними открылись длинные ряды скамей для гребцов судна, посередине была узкая палуба, и две надстройки- на носу и корме. На них стояла стража с луками и стрелами, и по четыре малые пушки на вертлюгах.

— Вперёд, урусы, вот ваше место! — и показал на скамьи гребцов.

Хмурый Ибрагим с молотом и клещами в руках принялся сноровисто расковывать кандальников. Цепи, звеня падали на палубу, люди обрадовано потирая руки, оглядывались в незнакомом месте. Его помощник раздал невольникам их новую одежду, и объяснил знаками, что надо раздеться. На палубу было сброшена последняя память о прошлой жизни, и новые гребцы надели обновы.

Тут же, по знаку стоявшего на корме рядом с Апты — пашой начального человека, Ибрагим стал усаживать будущих гребцов на места для их нелёгкой работы. Те, в чьих руках было спасение корабля, чьим потом передвигалась судно, эти люди были одеты очень просто. Род коротких башмаков на ногах, широкие и короткие штаны, чулки из простого сукна, свободные рубахи из небелёной холстины и колпаки, знаки их невольничьей доли. Ивана толкнули в плечо, и он сел на скамью с мужчиной средних лет.

— Садись, паря, — дружелюбно обратился к нему новый сосед слева. Сосед справа только хмуро кивнул. так что колпак на его бритой голове закачался. Крайний из гребцов на их скамье, протянул руку и назвался:

— Карп Кондраев. С нами вот, на скамье Василий Жилин, Юрий Сенцов, все мы из казаков. Назовись и ты, что за человек, откуда к нам.

— Мошкин Иван, возчик. Из Тулы я.

— Ну, тоже дело, — улыбнулся жёлтыми зубами Карп, — не с Дона или Яика, но неплохо.

Как заметил юноша, его знакомца посадили на скамью впереди них.

— Там дети боярские, да крестьяне с Волги. Сам Апты посадил вместе, как купил их в прошлом году в Азове. Он у нас паша весёлый, когда кнутом не пугает, конечно. Тогда, в прошлый год, худо было, мор на катерге начался, двадцать гребцов в море мертвыми покидали, да и десять турок смерти не минули. Я, вот, уже пятнадцать лет веслом ворочаю, — грустно закончил казак, с семнадцати годов.

— И не выкупают никого?

— Нет. Апты-паша не продаёт. Да у него серебра два сундука, награбил около Сицилии. Он только французов не трогает, бережётся султанского фирмана, что б на суда с белым флагом и золотыми лилиями никто и посягнуть не смел.

— А я думал, что он на султанской службе.

— Точно, только падишах жалованья таким как Апты-паша не даёт. платит звонким серебром только во время войны. А так кормись сам, как хочешь. А на катерге народу пятьсот человек, и всех накорми, да жалованье дай. Но еды много, сухарями весь трюм завален. И ещё- не моги даже огонёк запалить- мигом повесят. Пожара боятся больше, чем Суда Божьего. Иногда дорогие грузы и купцов берёт на борт. Вот и сейчас опять Исаак бен Лазар со своими мехами до Стамбула пойдёт с нами. Живёт на корме, там, в каютке рядом с каютой паши.

— Я видел здесь две иноземные галеры. Стоят прямо рядом с нашей, -добавил Мошкин.

— Ну, видно, это французы тоже за ясырём далеко так шли. Кандальников покупают. С них в Стамбуле за нас бы втрое серебра запросили. Вот они сюда сами пришли, пиастры свои сберегли.

Но вот, протрубил горн, раздался грохот железной цепи, и турки на палубе загалдели. Передвигались по кораблю быстро, бегом. Только ноги мелькали.

— Сейчас в море выйдем. Цепи поднимают. Клади руки на рукоять, и греби с нами в один счёт. Дело простое, научишься быстро, — поучал его Карп

Иван серьёзно посмотрел на казака, кивнул, и примерившись, положил руки на весло. Раздался крик, затем опять протрубили сигнал, и раздался звук большого барабана. Гребцы начали ворочать здоровенные вёсла. Дело было нелёгким. но привычным, Мошкин быстро втянулся, также как и соседи сгибал и разгибал спину, помогая себе и руками. Каторга медленно двигалась, но разгонялась всё быстрее и быстрее. Моря-то гребцы особо не видели, видели лишь Ибрагима и его помошников, ходивших вперёд и назад по палубе. Они только слышали плеск пока ещё речных волн, ведь шли они по широкому Дону. Шли так, в невеликой быстроте, наверное, часа три. Ивану было уже жарко, да кто же спрашивал, устали невольники или нет? Но Карп не соврал- скоро скамьи гребцов стал обходить турчонок- разносчик, подавая сухари и воду. Невольники стали отдыхать в очередь, втащив весла внутрь. Теперь только половина вёсел галеры вспенивала воду. Так и ела сначала половина гребцов, затем другая должна была утолить голод.

Сухарь был неплохо пропечённый, хороший, пшеничный. По примеру товарищей, Иван размочил его в чашке, а затем с наслаждением проглотил, и запил остатком воды.

— Приготовься опять грести. Обеденного сна здесь нет, — улыбнулся Карп.

Иван кивнул, и положил руки на рукоять. По звуку барабана они опустили весло в воду, и тоже принялись за работу. Дальше турецкая галера опять шла на вёслах. Но вдруг, барабан смолк, прозвучал горн, и по палубе забегали турки, натягивая канаты, быстро подняли треугольные паруса.

Судно стало теперь двигаться на парусах, усталые гребцы могли отдохнуть. Стали раздавать паек. Вяленая рыба и сухари были обычной пищей и гребцов -невольников, и турок -господ. Только с кормы доносился странный аромат.

— А чего там?