Бесплатный фрагмент - Истории, рассказанные бывшим следователем

Глава первая

…Но последнее слово — за мной

Мне в очередной раз «крупно везёт»: я получаю загубленное дело. Даже дважды загубленное: с истекшими процессуальными сроками — со всеми возможными продлениями — и истекшими сроками содержания под стражей трёх следственно арестованных мужичков. «Постарались» следователи местного РУВД: самая бестолковая публика во всей системе внутренних дел.

По заявлению потерпевшей дело возбуждено по статье «нанесение телесных повреждений средней тяжести»: «ментовская» подследственность. Но через два месяца «вдруг выясняется», что потерпевшая не только избита, но и изнасилована этими же фигурантами. Следователи РУВД один за другим — всего в количестве трёх «очень крупных специалистов» — «тянут резину» ещё два месяца: хотят расследовать изнасилование, чтобы «утереть нос прокуратуре». Но «что дозволено Юпитеру, не дозволено быку» — и через четыре месяца дело направляется «по подследственности» в прокуратуру.

К своему производству его принимает наш новичок, только что окончивший юрфак — заочно. Правда, мужик — не пацан: тридцать два года, два года армии, двенадцать лет работягой на заводе, женат, двое детей. Только, вот, ума этот житейский стаж ему не прибавил. Он — не первый из тех, «кому не дано»: у меня уже был такой «сослуживец», когда я только начинал карьеру в занюханном приморском городишке на краю бескрайней пустыни.

Итог всех стараний новичка — ещё два вхолостую потраченных месяца. И только теперь дело передают мне.

— Надо было сразу тебе передать! — усердно посыпает голову пеплом прокурор, — но я думал — дело простенькое, даже новичок доведёт его до суда. Выручай!

Вздыхаю, но делать нечего… кроме того, что есть много, чего делать. Начинаю изучать материалы дела, и мне становится нехорошо: обвинение построено целиком на показаниях потерпевшей. Целиком и полностью. Больше — ничего. Ничего материального: никакой спермы, никаких повреждений половых органов, никаких следов на одежде потерпевшей. Ничего, кроме слов «жертвы насилия».

Правда, криминалистическая экспертиза наложения микрочастиц обнаружила кое-какие волокна с одежды одного из арестантов на кофте жертвы, но и только. Этот же арестант признался в том, что пару раз «съездил по физиономии» «жертве», но не в процессе изнасилования, в ответ на якобы оскорбление с её стороны. Этот факт «мордобоя» подтверждает и один из двух других «соучастников». Но факт изнасилования все дружно отрицают. Я не сомневаюсь в том, что частичное признание получено в РУВД после «профилактической обработки» «клиента»: арестант смекнул, что сесть за хулиганство лучше, чем за изнасилование.

Начинаю с очередного — их уже чёртова уйма — допроса потерпевшей. Ничего нового, но один момент утешает: девка, кажется, твёрдо стоит на своём. На нашем с ней, то есть: подтверждает факт изнасилования. И всё равно я в сотый раз вопрошаю:

— Ты не откажешься от своих слов?

У меня имеются основания для подобных сомнений: девка — типичная шлюха, причём, откровенно вокзального типа. Потасканная, испитая рожа, которую язык не поворачивается назвать лицом, одежонка «будто с помойки», специфическое хихиканье, разговорная речь ниже уровня ПТУ — всё это характеризует «жертву насилия» лучше всяких слов.

Ситуация — классическая: «что такое ничего, и как из него сделать что-то?». Поэтому я снова допрашиваю всю троицу. «Хулиган» частично признаёт вину, но все трое «идут в отказ» по изнасилованию. Приходится устраивать очные ставки. Я не хочу, чтобы всех троих этапировали в РУВД в одном «автозаке»: конечно, они уже и в СИЗО «спелись», но я всё равно не хочу. Поэтому я везу «потерпевшую» в СИЗО и провожу очные ставки со всеми тремя «клиентами» по очереди. Шлюха держится — и это меня частично успокаивает.

Я не могу «высосать из пальца» отсутствующие доказательства, поэтому занимаюсь «бумаготворчеством»: собираю характеристики, допрашиваю соседей, родственников, друзей, товарищей по работе, уточняю заключения экспертов. Конечно, всё это — «мёртвому припарки», потому что изначально обвинение строилось как дом на песке: стоит шлюхе отказаться от своих показаний, и всё рассыплется в прах.

И я чувствую, как вокруг «потерпевшей» начинаются телодвижения. Вначале чувствую, а вскоре уже и вижу: защитники обвиняемых «обхаживают» её со всех сторон. Я не сомневаюсь в том, что стимулировать её будут не уговорами, а хорошим рублём. К сожалению, мои сомнения оправдываются в самом ближайшем будущем: на суде. Шлюха всё время находится в окружении адвокатов, но мне удаётся улучить момент и прямо спросить ей:

— Ты готова отказаться от своих показаний?

— Нет, что Вы! — лепечет «потерпевшая», и почему-то краснеет и прячет от меня глаза. Я вижу, как иронично-снисходительно на меня посматривают адвокаты. Я слышу, как они эту «вокзальную подзаборную» называют уменьшительно-ласкательным именем «Людочка», и как эта «Людочка» буквально млеет от восторга.

Через пару часов помощник прокурора — толковая баба, которая поддерживает обвинение — «спешит обрадовать» меня:

— Эта сучка отказалась от показаний! Теперь её никто не насиловал, только один из них несколько раз ударил её в лицо, и то не «в контексте» изнасилования! Двоим — оправдательный приговор, третьего — под подписку о невыезде! Вот же тварь!

Я дожидаюсь оглашения приговора, выхожу в коридор и вижу сияющую рожу шлюхи и такие же сияющие физиономии трёх адвокатесс. Увидев меня, последние откровенно смеются мне в лицо. Я столбенею от ярости, но только на мгновение. Уже в следующее мгновение я вспоминаю Высоцкого: «Он слишком рано нас похоронил! Ошибся он — поверьте мне, ребята!».

— Ничего, блядь, будет и на нашей улице праздник!

Я стремительным шагом подхожу к шлюхе, хватаю её за руку и выдёргиваю из «тесного круга друзей».

— Вы что себе позволяете?! — пытается корчить из себя начальство одна из них.

— Молчать!

Вероятно, у меня такое «внушительное» лицо, что «несостоявшаяся защитница» моментально уменьшается в росте, а с физиономий двух её товарок победительные улыбки облетают, как осенняя листва с деревьев. Я тащу шлюху в свой кабинет.

— Сидеть тут, сука!

Я сажаю её на лавку для свидетелей, хватаю со стола папку, выхожу из кабинета и запираю за собой дверь.

— Нет, ну, какая сука!

Именно такими словами встречает меня прокурор: даже такого, как он, «достала» ситуация.

— Я как раз по этому поводу!

И я кладу на стол заполненный бланк постановления об избрании меры пресечения в виде содержания под стражей. Прокурор читает — и болезненно морщит лицо.

— Ну, ты же знаешь, что через месяц будет амнистия?

— Ничего, пусть хоть месяц посидит на параше, сука!

Удивительно, но обычно нерешительный и трусоватый, на этот раз прокурор молча берёт печать, шлёпает её на постановление и расписывается в графе напротив своей фамилии.

— Действуй!

Я возвращаюсь в кабинет и вижу, что конвой — который уже не нужен — ещё не уехал. Подзываю к себе хорошо знакомого мне начальника конвоя и вручаю ему постановление об аресте.

— А где «клиент»?

Я отпираю дверь и вижу, как эта сука дёргает решётки на моём окне. У меня чешутся руки «вломить» ей от души, но я сдерживаюсь: мой ответ — впереди.

— Забирай!

На руках у шлюхи защёлкиваются «браслеты». Начальник конвоя «сопровождает» её кулаком в спину — и они исчезают за дверью.

На следующий день я бросаю все дела и еду в СИЗО. На мою удачу, сегодня дежурит моя выводная. Сегодня она мне нужна не только для того, чтобы доставить «клиентку» на допрос в следственный кабинет. Но сначала я предъявляю шлюхе обвинение.

— За что?!

Шлюха уже не улыбается. Всё точно по Высоцкому: «Но сегодня — не так, как вчера!»

Я разворачиваю Уголовный кодекс и в буквальном смысле тычу её носом в статью.

— Читай, сука: «Клевета, соединенная с обвинением в совершении государственного или иного тяжкого преступления, — наказывается лишением свободы на срок до пяти лет».

Минуту она тяжело дышит — и вдруг потасканная её рожа кривится в ухмылке.

— Ничего — скоро уже амнистия.

Ох, как мне хочется врезать по этой мерзкой роже! Но я сдерживаюсь.

— Обвинение понятно?

— Понятно.

— Распишись за то, что «понятно».

Шлюха расписывается. Я складываю бумаги в папку, папку — подмышку, и выхожу в коридор со словами:

— Сиди смирно, сука!

Моя выводная — в коридоре.

— Пошепчемся?

— Слушаю тебя.

— Определи эти суку к профессионалкам. Пусть они её отделают так, чтобы на ней живого места не было, чтобы она, сука, даже на карачках не могла ползать! Сможешь?

Выводная усмехается.

— Только для тебя!

— Ну, ты же знаешь: за мной «не заржавеет»!

Мы легонько прижимаемся друг к другу — и я распахиваю дверь кабинета:

— Она — твоя!..

…С недавних пор я замечаю, как три адвокатессы из юридической консультации нашего района посматривают на меня с каким-то животным страхом. Больше на их холёных губах не блуждает ухмылочка по моему адресу. Я не сомневаюсь в причине: они наверняка видели свою «подзащитную» с фиолетовой рожей и на костылях. Ну, а я здесь ни при чём: таковы тюремные нравы. Я лишь исполнял служебный долг в строгом соответствии с действующим законодательством. Но не стану кривить душой: я почему-то не скорблю в связи с тем, что случилось с этой шлюхой. Оставляю это на совести адвокатов. Глядя мне в лицо и ухмыляясь, они думали, что этим уже сказано всё, что в этой истории поставлена точка. Ими поставлена. Только последнее слово оказалось за мной…

Глава вторая

«Безголовка»

Меня перевели в этот город сразу после «краткосрочной» — почти на четыре месяца — командировки в сельскую глушь. Этот городишко был немногим лучше: серые дома, короткие узкие улицы с разбитым асфальтом, непрерывно висящая в воздухе угольная пыль. Типичный шахтёрский город-спутник. Единственным «плюсом» в сравнении с далёким селом была получасовая досягаемость областного центра.

Времени на «раскачку» мне не дали совсем. Уже на следующий день от моего прибытия уходил в армию стажёр-следователь, а другой следователь уже «сидел на чемоданах» в ожидании скорого перевода в столицу. Так что всё их «наследство» из двадцати с лишним дел всего за несколько дней перекочевало в мой сейф.

Дела были «разнокалиберные», от совсем необязательных возбуждением самоубийств до убийств с особой жестокостью. Особое моё внимание привлекло одно дело. Хотя правильнее будет сказать: «старшие товарищи» привлекли моё «особое внимание» к этому делу. Интриговало оно, прежде всего, необычностью сюжета: молодой парень покончил с собой посредством самоповешения. В этом не было бы ничего удивительного, если бы петля не шла с «приложением» из отрезанного полового члена. Точнее, член был отрезан не полностью: только головка.

Именно поэтому ироничный стажёр, у которого я принимал дело, определил его как «Безголовка». Материалов стажёр насобирал на целый том — и уже начал собирать второй: парень оказался старательный, да и других дел в производстве у него не было. Определённый УПК двухмесячный срок расследования уже истёк, но областной прокурор продлил срок ещё на месяц.

Я быстро пролистал дело. С точки зрения любого нормального следователя — а я уже был «не первый год замужем» — на выходе имелся классический «глухарь»: уйма бесполезных протоколов допроса, обязательные судебно-медицинские и криминалистические экспертизы и даже посмертная судебно-психиатрическая экспертиза «на тему» «А не мог ли будущий покойник перед самоубийством сам себе отрезать член?».

Почему именно в такой «редакции»? Да потому что, судя по материалам, всё дело представляло собой «дорогу с односторонним движением»: мужик сам себе отрезал член, а потом повесился. На каком основании это предположение стало сначала доминирующей гипотезой, а затем и вовсе единственной версией?

Объяснений этому обстоятельству имелось два. Первое: у мужика был небольшой, даже маленький член размером с жёлудь. А поскольку он работал в шахте, то это являлось каждодневным поводом для насмешек со стороны товарищей во время помывки в бане. Ему даже «советовали» отрезать член: может, другой — побольше размером — вырастет!

Второй причиной был классический дефицит свежих идей и версий у следствия. И стажёр пошёл по «пути наименьшего сопротивления: он начал усердно разрабатывать эту «жилу». «Шаг вправо, шаг влево» — и он старательно не отвлекался от «магистрального пути» на ненужные «отклонения от генеральной линии, только мешающие расследованию дела».

Хотя отклонений и не было: парень старательно не замечал ничего, что не укладывалось бы в его такую удобную версию. Тем более что и судебные психиатры вовремя «подыграли»: они допустили возможность «авторского членовредительства» по причине сильного душевного волнения, вызванного систематическими оскорблениями товарищей по работе.

Правда, коллеги-шахтёры, признав факт насмешек, категорически отрицали возможности «усекновения главы» самим будущим покойником. Во всяком случае, он ни разу не обиделся «по-настоящему»: до слёз и мордобоя, не говоря уже о самоубийстве.

Я ещё раз допросил всех шахтёров, который в последний день жизни будущего покойника мылись с ним в бане. Но меня интересовали три вопроса, которые совсем не интересовали моего предшественника. Первый: давался ли именно в этот день совет «срезать старый член, чтобы на его месте вырос новый»? Второй: находился ли в это время в бане кто-нибудь не из состава бригады? И третий: не случилось ли каких-либо инцидентов в бане или за её пределами, неважно, с участием будущей жертвы или других лиц?

Ответ на первый вопрос не представлял собой никакой новизны: и в этот раз, как и во многие другие, «дружеский совет» был дан. По поводу нахождения в бане чужака соратники разошлись во мнении: одни утверждали, что посторонних не было, другие говорили, что, вроде, был кто-то, но кто именно, вспомнить уже не представляется возможным.

Вопрос по поводу инцидента неожиданно заставил шахтёров шевелить мозгами. Нет, насчёт «внутренностей бани» все были единодушны: никаких эксцессов. Но по вопросу предбанника один ГРП (горнорабочий подземный) после нескольких неудачных попыток вспомнить всё же «прозрел»: да, такой инцидент имел место быть — и как раз с участием будущего «обезглавленного» товарища. То ли он кого-то толкнул плечом, то ли его кто-то толкнул, но тут же последовал «обмен мнениями друг о друге» и хватание «за грудки». Правда, до полноценного «выяснения отношений» развиться инциденту не удалось: то ли «враждующие стороны» внезапно охладели друг к другу, то ли кто-то их разнял. На вопрос «Кто это такой?» будущий «безголовка» ответил: «Да, так — один хрен…».

Я вызвал к себе вдову покойного. Она меня приятно удивила: молодая, красивая, спокойная, даже ироничная. На мой совсем «не для протокола» вопрос — по поводу маленького члена супруга — она усмехнулась и сказала: «Мне хватало». Но вызывал я её не для того, чтобы задать «непротокольный» вопрос: я собирался ещё раз произвести осмотр места происшествия — их с мужем квартиры. Не обыск, а именно осмотр. Вдова не возражала, и мы отправились «на дело»…. по делу.

На месте я «соорудил» из пары соседей понятых и приступил к осмотру. Топтаться в «центре поля» не имело смысла: здесь уже всё «вытоптали» «менты» и прокуратура, поэтому я работал исключительно Феофаном — дьяком Посольского приказа из комедии Гайдая «Иван Васильевич меняет профессию»: ползал на брюхе и нырял во все потаённые места. Через полчаса ползаний и ныряний произошло то, что поэт определил словами: «Не пропадёт ваш скорбный труд и дум высокое стремленье». Другой поэт тоже был бы уместен: «Навозну кучу разгребая, петух жемчужину нашёл».

В переводе на житейскую прозу: в стопке слежавшейся пыли под днищем неподъёмного раскладного дивана я нашёл пуговицу. Пуговица «шла в комплекте» из оборванных ниток и кусочка ткани, то есть, была выдрана «с мясом».

— Ваша?

Я демонстрирую пуговицу вдове. Та отрицательно машет головой. Я ещё раз ныряю головой под диван и уже собираюсь выныривать обратно, как вдруг…

— А вот это интересно…

Я вижу на полу два крупных пятна, слегка припудренных пылью. Лезвием для бритвенного станка я срезаю стружку с пятнами и рассматриваю её на свету.

— Что это? — включается вдова.

— Как сказал бы эксперт: «бурые пятна, похожие на кровь»… Только как они оказались здесь, если лужа крови была в трёх метрах отсюда? Вряд ли кровь оттуда могла долететь сюда. Да и если бы долетела, то брызги были бы во все стороны, а их нет! Пятна — только под диваном…

— И что это значит?

Я вижу, как вдова «оживает»: она, как и братья покойного, не верит в то, что муж покончил собой, да ещё таким изуверским способом.

— Выводы — потом…

Я задумчиво обрабатываю ладонью подбородок. Наконец, меня «дополнительно осеняет».

— Скажите, а муж мог Вас приревновать к кому-либо?

Вдова не удивляется моему вопросу, а лишь медленно поводит головой из стороны в сторону.

— Я не давала ему повода. Ни разу.

Но я уже «оседлал конька».

— А сам он — прошу меня понять правильно, это не праздное любопытство — сам он не мог «развлечься на стороне»?

Женщина хмурится и пожимает плечами.

— Ну, вообще-то он парень красивый… был…

Согласен: братья покойного уже демонстрировали мне домашний фотоальбом. «Безголовка» в бытность живым человеком был точной копией артиста Михаила Боярского времён «Трёх мушкетёров». Такому девки должны были вешаться на шею гроздьями — а тут, как говорится, «возможны варианты»…

Я начинаю разрабатывать это направление. Мне необходимо установить «круг общения» покойного — вернее, перечень жертв его «коварно-неотразимой внешности». Я вновь встречаюсь с шахтёрами из его бригады… и нащупываю первые контакты: как и всякий красивый, но недалёкий мужик, «Безголовка» любил хвастаться своими победами на «любовно-постельном фронте».

Я навещаю первую «удостоенную знакомства с членом красавца». Конечно, первая она — только в моём списке, но вряд ли в его постели. Первая даёт ниточку ко второй, вторая — к третьей, третья… Я не помню, какой была по счёту очередная «единственная любовь», но только я сразу почувствовал: клюёт! И не какой-то, там, пескарь: акула!

Девчонка заполучила не только сомнительное удовольствие: «Я думала, у него член в полметра длиной, а там гороховый стручок!» — но и ещё более сомнительные в части удовольствия последствия. Хорошо ещё, что срок беременности позволял сделать аборт, да и триппер излечился за пару недель.

— А зачем Вам это? — вдруг насторожилась девчонка.

Я постарался покривить щекой как можно естественней.

— Родня покойного пытается уверить в том, что он был «ангел во плоти». Вот я и собираю материал для «художественного портрета». Вы у меня уже… нет, я уже сбился со счёта…

— А-а-а-а!

Девчонка зримо успокаивается, и я раскланиваюсь. В тот же вечер я наведываюсь в квартиру к её старшему брату. И не один наведываюсь: с «группой товарищей»… из местного ОУР. Почему именно к нему? Никакого секрета: потому что я уже показал его фотографию в бригаде «Безголовки» — и «вспомнивший за инцидент в бане» тут же опознал его как того, кого будущий покойник определил словами «Да, так — один хрен».

Во время обыска «брат» был сначала чернее тучи, а затем и вовсе «утратил политическое мужество»: парень не был «уркой», а потому не умел держать ни фасон, ни удар, то стало особенно заметно после того, как я — в присутствии понятых, разумеется! — вытащил из чрева старенькой стиральной машины мужскую рубашку. Она была бы ничем не примечательной, если не два «но»: «неродная» пуговица и явно застиранные пятна крови.

— А, вот, «моя» пуговица — которая твоя — идеально подходит!

И я прикладываю пуговицу к рубашке. Парень ещё ниже опускает голову.

— Как ты сам понимаешь, криминалистическая экспертиза без труда установит принадлежность этой пуговицы, ниток и обрывков ткани твоей рубашке. А «судебная биология» докажет, что кровь «из этих пятен» — одной группы с кровью покойного… Ну, что: сам расскажешь — или помочь?

Парень делает протяжный выдох — и обречённо машет рукой.

— Я всего лишь хотел набить ему морду… для того и пришёл к нему в квартиру…

— Как узнал, что он будет один дома?

— Следил за ним…

— И что было дальше?

Парень нахмурился. Нет, он не припоминал: он помнил всё.

— Я позвонил в дверь. Он открыл, но успел только ухмыльнутся: я врезал ему по морде, вошёл в квартиру и закрыл дверь за собой. Я собирался его всего лишь «отметелить»… за сестру… за позор, о котором узнали, если не все, то многие. А этому гаду — всё «хрен по бороде»!..

— Дальше!

— Дальше я за шкирку затащил его в зал…

— Для «продолжения работы»?

— Ну, да… Но он оказался «здоровый бык»… Только я наклонился над ним, как он вцепился мне рукой в рубаху так, что она затрещала по швам, а потом локтем врезал мне по носу.

— И из носу пошла кровь?

— Да.

— А пуговица?

— Отлетела, когда я вырвался…

Парень шумно выдохнул ноздрями, поводя головой из стороны в сторону, словно не веря, то ли тому, что это случилось, то ли тому, что попался.

— Как он оказался в петле?

Парень развёл руками.

— Случайно… Я не хотел… Я ему врезал ногой по яйцам, и уже собирался уйти, а он…

— «А он»?

— … Крикнул, что моя сестра — шлюха, ничем не лучше всех других, которых он «оприходовал»… Вот тогда я и схватил верёвку…

— А верёвка — что: «рояль в кустах»?

Мы усмехаемся одновременно: убивец неожиданно составляет мне компанию.

— Нет, она лежала на подоконнике. Обычная бельевая верёвка… Ну, вот я и придушил гада. А потом привязал верёвку к крюку, на котором висит люстра, смастерил петлю — и вырубил этого гада ударом в печень: я — кмс по боксу… Когда он перестал трепыхаться, я приподнял его за пояс и сунул в петлю…

— А идея с членом?

Убивец криво усмехается.

— Экспромт… И потом… мне вдруг подумалось, что это — действительно идея: два — в одном. То есть, он как бы исполняет совет друзей, а для меня это дополнительная месть за сестру… Вот я и «укоротил» его на «головку»…

Убивец сокрушённо качает головой.

— И ведь «прокатило». Жаль только, что Вы не поверили…

— А не наоборот?

Убивец устремляет на меня недоумевающий взгляд.

— Не понял…

— Объясняю: может, сначала был член, а петля потом?

Он реагирует моментально.

— Нет, сначала была петля!

— Соображаешь!

Сейчас моя очередь усмехаться.

— Думаешь таким образом избежать «особой жестокости»?

Парень молча уходит от меня глазами.

— Ну, да ладно… А как же ты не нашёл пуговицу?

Убивец с честным сожалением на лице разводит руками.

— Не нашёл… Кровь пошла носом… Да и времени уже не было…

— А рубашку почему не выбросил? Коллекционировал улики против себя?

Убивец кривит щекой в усмешке.

— «Жадность фраера сгубила»… Рубашка — совсем новая, китайская «Дружба» — чистый хлопок…

За совершение умышленного убийства с особой жестокостью — я подстраховался «вышаком», да и согласно акту СМЭ на момент «усекновения» будущий труп ещё был жив — убивец был «вознаграждён» пятнадцатью годами лишения свободы с отбыванием наказания в исправительно-трудовой колонии усиленного режима. Суд, из-за моей подстраховки лишённый возможности вернуть дело на дополнительное расследование, даже не стал переквалифицировать обвинение на менее тяжкое типа «убийство в состоянии сильного душевного волнения» или что-нибудь в этом роде. Ну, а я постарался посредством материалов дела донести «светлый образ шахтёра-кинозвезды» до сведения широких масс трудящихся, ибо, как сказал Господь: «по делам вашим судимы будете». «Jedem das seine»: «Каждому — своё»…

Глава третья

Бог шельму метит

Я уже говорил о том, что следователь дел не выбирает: все, какие «Бог пошлёт» — чаще всего, в лице прокурора. Узкая специализация — это для глупого кино. Единственное, что верно: дежурный следователь выезжает на все трупы. На все: убийство, самоубийство, несчастный случай, без признаков насильственной смерти и т. д.

Вот, почему я оказался у небольшого котлована во дворе обычной «сталинской» трёхэтажки. Котлован был рукотворный: слесари районного ЖКХ постарались. Только не до конца постарались: яму выкопали — а огородить её или хотя бы обозначить верёвочкой с флажками поленились. В результате в котлован упала и утонула трёхлетняя девочка. Я сам багром вылавливал её из этого «озера» глубиной в два метра и площадью в тридцать квадратных метров. А так как везти тело в морг было не на чем — «Скорая помощь» в роли «труповозки» — тоже для тупого кино — мы посадили мёртвую девочку на заднее сиденье, а сами с сержантом сели по бокам. (Сержант всю дорогу до морга сидел ни жив, ни мёртв, боялся пошевелиться).

Вернувшись в «контору», я тут же возбудил уголовное дело. Прокурор меня поддержал. За два дня я допросил всех фигурантов: родственников девочки, работяг и их начальство, причём самого главного начальника пришлось доставлять силами ОУР и участкового: начальник кричал, что он всем нам «покажет кузькину мать».

И «показ» начался уже на третий день: и мне, и прокурору пошли звонки. Звонили и по линии ЖКХ (город, область), и из исполкома, и из отделов райкома партии. Наконец, в один из дней в кабинет заглянул белый, как полотно, прокурор.

— Нас вызывают в райком. К первому секретарю…

— Почему «нас»? — удивился я. — Я — беспартийный, даже не комсомолец.

— Ну, ты же ведёшь дело!

Прокурор был изрядный трус: я сразу понял, что вызвали его одного, а меня он тянет за собой как «громоотвод».

В назначенный день мы переступили порог кабинета Первого секретаря. «И грянул гром»!

— Ты кто такой?!

Это он — мне.

— Попрошу «на Вы».

Это — я ему.

— Ах, ты, сопляк! Ты с кем разговариваешь?!

— Я — беспартийный, так что Вы для меня — никто.

Он побелел от ярости.

— Да я тебя… Следователишко несчастный! Статью шестую Конституции забыл?!

Была такая статья в Конституции: о руководящей и направляющей роли КПСС.

— «Следователь — самостоятельное лицо и подчиняется только закону», — процитировал я ему УПК. Я тогда был молодой и оттого бесстрашный и глупый: проблемы карьеры меня не волновали.

«Первый» тут же переключился на прокурора.

— Сегодня же прекратить дело!

— Но… там ведь… — начал мямлить прокурор.

— Сегодня же!!! А насчёт этого…

Он кивнул в мою сторону.

— Я позвоню в «область», чтобы его убрали из района. А теперь — вон отсюда!

Я покинул кабинет первым, следом за мной на подкашивающихся ногах вывалился за дверь прокурор.

— Придётся прекратить дело…

— Через мой труп! И прекратите… не дело: праздновать труса! Что этот ублюдок нам сделает?! За нами — правда и закон!

Дело я, разумеется, не прекратил, а, напротив, на следующий день предъявил обвинение начальнику УЖКХ. Тональность выступлений «общественности» изменилась тут же: мне позвонили уже из горкома партии, величали по имени-отчеству, просили учесть сложную обстановку в районе с ЖКХ, а также то, что местная контора за свой счёт похоронила девочку.

Это было правдой. Более того, нищим родителям «от щедрот отстегнули» три тысячи рублей (для сравнения: государственная цена новой «Волги» была пять тысяч пятьсот рублей). Как тут было не вспомнить Высоцкого: «Рассовал я их в карманы, где и рупь не ночевал…»!

Бедные родители! Маленького росточка, худенькие, в плохонькой одежонке, восемь классов образования! Они пришли ко мне и, плача, уговаривали прекратить дело в отношении начальника: «он — хороший, он нам так помог»…

Суд приговорил «начальничка» к двум годам исправработ. Наказание — почти символическое, но факт радовал: горластый хам и негодяй заработал судимость…

Прошёл год. И вот однажды оперативники БХСС предложили мне «совершить увлекательное путешествие»… на шахту: я как раз получил материал доследственной проверки о хищениях. Там должна была состояться передача взятки должностному лицу. При мне это «лицо» и взяли с поличным.

«Лицом к лицу лица не разглядеть»? Ещё, как разглядеть: бывший Первый секретарь райкома! На выборах его «прокатили», но так как из номенклатуры выбывают только «ногами вперёд», мужичка определили главным инженером шахты. Здесь он и развернулся: «толкал налево» дефицитный металл и крепёжный лес, которыми крепят кровлю и стены очистных забоев.

— А меня узнаёшь?

И тут он увидел меня! Сначала он просто молча пучил глаза, но когда я сказал ему, что теперь мы будем видеться часто, он всё понял, заревел и упал на колени! Этот подонок стоял передо мной на коленях! Всё-таки, Бог шельму метит: возмездие свершилось!..

Я довёл дело до конца, хотя это было непросто: опять вмешалась партия. Бывшему «Первому» дали восемь лет усиленного режима с конфискацией имущества, и больше я его не видел. Да и незачем было: всё, что требовалось, я ему уже сказал и доказал…

Глава четвёртая

Братская любовь

Ночь — проклятое (с ударением на первое «о») время для следователя. По какой-то необъяснимой причине убийства совершаются, или обнаруживаются именно в ночное время, когда все нормальные люди спят и видят десятый сон. Но следователь не относится к числу нормальных — обычных — людей. Кстати, начальство никогда не забывает напомнить ему об этом, а также о том, что государство «отрывает от себя» «огромадные деньжищи» на прокорм «бесполезных» следователей.

Потом, когда я перешёл в «мирные» юристы — начальником юридического отдела крупного промышленного предприятия — я неоднократно «поминал по матушке» своих ублюдков-начальничков. Только тогда я получил возможности для сравнения. Сравнение убивало всех моих коллег, ещё тянувших лямку следователя: я получал в четыре раза больше (!), имел «железобетонный» восьмичасовой рабочий день (никаких сверхурочных), два законных выходных и законный отпуск, из которого никто не смел отозвать меня досрочно!

Лишь на «гражданке» я понял, насколько жалок и несчастлив рядовой следователь. Вся эта «книжно-киношная» романтика — для дураков, которые никогда «не впрягались в хомут», которые никогда не испытали на своей шкуре, что такое «И вечный бой — покой нам только снится!». Потому что — ни дня, ни ночи, ни суббот, ни воскресений, ни праздников, ни отпусков — одна только «пахота» за жалкие гроши и «подзатыльники» начальства!

Всё это мнимое уважение, весь этот мнимый авторитет — для идиотов, которые понятия не имеют, что такое «всю дорогу на своих двоих» и что такое «один на один с преступлением и преступником». Нет, не в смысле «романтической дуэли»: в смысле отсутствия какой бы то ни было помощи со стороны (прежде всего, начальства), убогой техники времён «зари автомобилизма», отсутствия элементарных условий для работы (лента для пишущей машинки, писчая бумага, копирка и так далее). И всё это под бесконечную «волынку» начальства: «Государство вам платит такие деньги, а вы прекращаете уголовные дела?! Вхолостую работаете! Бездельники!»

Эх, «если б молодость знала, если б старость могла!». Да разве сунулся бы я в эту блядскую профессию! Я ведь шёл на «красный» диплом — и мне трижды предлагали место преподавателя криминалистики в университете с перспективой, пусть и весьма туманной, на аспирантуру! Лучше бы я согласился!..

…Все эти мысли мелькают у меня в голове, пока мы едем по пустынным ночным улицам на очередной «ночной» труп. Я дежурю по району — и проклятый район не оставляет меня без работы. Место, куда мы приезжаем, мне хорошо знакомо. Хотя, что я говорю: мне хорошо знакомо любое место в этом городском районе на двести пятьдесят тысяч жителей: каждый двор, каждую улицу, каждую просёлочную дорогу здесь я истоптал своими ногами!

Квартира, куда мы направляемся — это, по сути, комната в семейном общежитии. Здесь живут те, кому не повезло жить в другом месте: брошенные родителями дети, брошенные детьми родители, бывшие «зэки», люмпены — словом, «дно» социума. От «бомжей» их отличает разве что штамп о прописке в паспорте.

Дверь в интересующую нас комнату распахнута. На пороге нас встречает молодой парень с уставшим взглядом.

— Это ты звонил в милицию?

Я опережаю своим вопросом майора Трофимова, уже распахнувшего рот для аналогичного вопроса.

— Да.

— Ну, показывай.

«Ну, показывать» незачем: даже с порога хорошо видно распростёртое на кровати тело. Но картинка «в упор» гораздо интереснее: небритый мужик с грязном застиранном трико буквально плавает в луже собственной крови. Это не преувеличение: он действительно плавал в этой луже. Во всяком случае, когда мы с экспертом приподнимаем тело, под ним хлюпает кровь. Я видел всякое, но такого ни разу. Но удивление моё длится недолго: я приглядываюсь и вижу, что лужа образовалась лишь потому, что простыня была покрыта большим куском толстого полиэтилена. Вот он-то и не давал крови просочиться на пол.

Голова трупа раскроена надвое: сквозь «каньон» в черепе белеют мозги. Голова еле держится на паре шейных мышц и куске кожи: кроме удара сверху потерпевшему нанесён удар по шее. Удар — явно не один: об этом можно судить по следам «примерочных» ударов на шее.

— Кто это?

Я поворачиваюсь к заявителю.

— Мой брат. Старший брат.

— Рассказывай.

«Младший брат» тяжело вздыхает.

— Я был на работе… Задержался там… до восьми…

— А кем работаешь?

— Наладчиком на ЧНФ.

ЧНФ — это чулочно-носочная фабрика, здание которой находится прямо через дорогу от общежития. На ЧНФ работают многие из обитателей этой общаги. Мне хорошо знакома фабрика: я был здесь частым «гостем», когда расследовал хищение в особо крупном размере.

— Дальше!

«Младший» судорожно дёргает кадыком.

— Когда я вошёл, то… сразу увидел…

— И кто мог его «замочить»?

Я не выбираю выражений: не тот контингент, чтобы «метать бисер». Да и пора уже «спрямлять дорогу».

«Младший» неопределённо пожимает плечами. Ко мне подходит Трофимов.

— Можно тебя — на пару слов?

Мы выходим в коридор.

— Слушаю тебя.

Майор прилипает губами к моему уху.

— Мы тут прошвырнулись по соседям, так они в один голос говорят, что убиенный никому покоя не давал после «отсидки». И братцу тоже: «гонял его и в хвост, и в гриву». Издевался, одним словом. Сам, сука не работал ни дня, но жрать и пить требовал от брата как должное. Соседи говорят, что много раз не только слышали, но и видели, как старший избивал младшего.

— Ты думаешь, что…

Фразу я заканчиваю вопросом в глазах — и майор утвердительно кивает головой.

— По-моему, тут всё ясно…

Я морщу лоб.

— Ну, с мотивом… вроде, ясно. А, вот, как насчёт орудия убийства?

— Поищем — найдём! — успокаивает меня Трофимов под соответствующий жест.

Ищем мы вместе, но нахожу я. Потому что знаю, что ищу. По характеру раны на голове и шее трупа я без труда определяю — опыт! — что здесь орудовали не ножом, а топором. Поэтому я ищу топор. Даже не ищу: я уже знаю, где он может быть. И я нахожу его — в простенке между шкафом и стеной. Здесь и прятать-то негде: чай, не царские хоромы!

Осматриваю топор. Ко мне сразу же подключается Трофимов: майор — такой человек, что ему надо всё пощупать и понюхать лично, не полагаясь только на мнение «товарищей». Я демонстрирую ему топор.

— Похоже, ты прав: его работа. Видишь розоватые потёки на топорище? Явно замывали кровь. А если снять топор…

Я оглядываюсь кругом, но не нахожу то, что ищу. Зову эксперта НТО.

— У тебя есть молоток?

У эксперта есть молоток. Я сбиваю топор с топорища, и «предъявляю» майору следы затёкшей под топор крови. Мы с ним подходим к «младшему» и якобы «увлечённо» обмениваемся мнением друг с другом.

— Ты когда-нибудь видел, чтобы убивец после того как сделал своё дело, ещё и топор вымыл, причём, не свой топор, а заимствованный у будущей жертвы? Это ведь ваш с брательником топор?

Я резко поворачиваюсь к «младшему». Тот вздрагивает и молча кивает головой.

— За что брата «грохнул»?

Это — уже Трофимов: его стиль.

— Вконец «достал», да?

— Это не…

Младший не договаривает и в оцепенении опускается на стул. Трофимов с довольным видом разводит руками.

— Что и требовалось доказать!

Честно говоря, я тоже не собираюсь «углубляться в дебри» и сочинять альтернативные версии. Всё же опыт — большое дело! Некоторые вещи ты постигаешь по наитию, которое, как у Пушкина: «сын ошибок трудных». Иногда вовсе нет доказательств, но ты не сомневаешься в том, что было «так-то и так-то». И не потому, что хочется в это верить, а потому что каждая мелочь вокруг тебя свидетельствует в твою пользу. Её нельзя приобщить к делу — но она есть, и она «вопиет»!

…Мы уводим с собой «младшего», которого десятка полтора соседей провожают сочувственными взглядами и такими же текстами. В «ментовке», куда мы доставляем задержанного, последний не радует нас признательными показаниями. Больше того: он — классический пример того, о котором говорят: «не проронил ни слова». Но это не потому, что он — такой «тёртый» или такой «стойкий»: он молчит, как невменяемый. Уж, мы-то с Трофимовым насмотрелись подобной публики!

И уже в этот день ко мне в прокуратуру зачастили ходоки — ходатаи за «младшего». Его не просто хвалят: признаются в любви к нему как к сыну, как к внуку, как к брату. Особенную активность проявляют старушки: они подключат начальство «младшего» и профком ЧНФ. В оценке покойника они также единодушны: подонок, сволочь, негодяй, «которого давно надо было убить!».

А тут ещё выясняется, что «младший» состоит на учёте в психоневрологическом диспансере. Бабки просят меня не привлекать к уголовной ответственности «хорошего человека», но всё, что я могу сделать — это назначить судебно-психиатрическую экспертизу…

Экспертиза признаёт «младшего» невменяемым. Определением суда он направляется на принудительное лечение сроком на два года. Думаю, что он вряд ли в претензии на меня: психиатрический стационар — это, всё-таки, не колония. Да и, по совести говоря, я не рвался «упечь» его: хороший парень сделал доброе дело: «убрал» негодяя. «По трудам — и награда»…

Глава пятая

Жертва урожая

Командировка на село — это не только свежий воздух, аромат нескошенной травы и запах коровьих «лепёшек». Это ещё и полный сейф дел с давно пропущенными сроками и статусом безоговорочных «висяков». За это я должен благодарить следователя-«аборигена», который почувствовав приближение расплаты конкретно за эти дела, а в целом за вопиющий непрофессионализм, оперативно и даже «скоропостижно» «заболел» с помещением в стационар местной больницы.

В наследство от него мне, кроме безнадёжно — с точки зрения «аборигена» — загубленных дел достался шикарный кабинет. «Абориген» был слаб как следователь, но как мастер обустройства личного быта, в том числе, и служебного, был выше всяких похвал и вне конкуренции. Именно поэтому прокурор района могла кусать себе локти от зависти, и она так и делала. И ведь было, от чего: её персональные апартаменты выглядели колхозным сараем на фоне «пятизвёздного» отеля. «Абориген» умудрился сделать двухуровневый пол, на который уложил импортный дубовый паркет. Дубовые панели и встроенные шкафы из того же материала довершали роскошный облик кабинета.

Кроме официальных «покоев» «абориген» обзавёлся и личными. Это была небольшая комнатка за дверью, задрапированной дубовым книжным шкафом. Когда нажималась потаённая кнопка, шкаф отъезжал в сторону и открывал доступ к двери. За ней и находились «личные покои» «аборигена» размером четыре метра на три, с мягким диваном, креслом, журнальным столиком, малогабаритным холодильником и мини-баром. Сюда «абориген» водил особо приглянувшихся ему свидетелей женского пола. Дабы я порадел «голубчику» и хотя бы одно из дюжины загубленных дел довёл до суда, «абориген» выдал мне и секрет потайной комнаты, и ключ от неё с пожеланием хорошо провести время.

Я принялся изучать «опись наследства». Только одно дело из всего перечня не было прекращено производством: по нему просто истекли все допускаемые УПК сроки, которые уже перевалили за шесть месяцев. А дело было арестантским: по обвинению в групповом изнасиловании по нему уже полгода обживали СИЗО два человека. Все остальные дела были прекращены производством либо за отсутствием состава преступления, либо и вовсе за отсутствием события преступления. Похоже, «аборигена» не смущало то обстоятельство, что начальство безжалостно «дрючило» нас за такой «фармазон»: «Зачем возбуждали дело, если нет события преступления?! Только зря переводите государственные деньги да портите нам отчётность!»

Эти дела — на мой пока ещё поверхностный взгляд — не представляли никакой сложности и имели вполне реальную судебную перспективу. Поэтому большинство из них я сразу же возобновил производством. Особо резонансную перспективу представляло собой дело по местному детскому дому, где в результате разгильдяйства администрации погибли шесть воспитанников, наглотавшихся карбофоса. Но сложности оно не представляло, за исключением возможного участия в судьбе начальства «административного ресурса»: райкома и райисполкома. Я не сомневался в том, что однажды они уже повлияли на ход расследования — через следователя-«аборигена». Как я выяснил — почти сразу и без особого труда — дядя «аборигена» работал одним из заместителей председателя райисполкома.

Отказных материалов я нашёл в сейфе совсем немного: всего пять штук. Один был по изнасилованию — заявительница забрала заявление, ещё в трёх фигурировали вполне «мирные покойники. А, вот, последний «отказник» сразу же «зацепил» меня. «Абориген» не стал возбуждать дело, хотя основания для этого лежали на поверхности. Я не удивился такому исходу: «абориген» отличался не только непрофессионализмом, но также склонностью всегда принимать сторону начальства. Он никогда — сужу по анализу его дел — «не вставал горой за обиженных», предпочитая прикрываться «горой» начальства.

А фабула отказного материала была интересной. В сентябре прошлого года (а я прибыл в командировку на следующий год — в середине мая) при, казалось бы, вполне заурядных обстоятельствах погиб рабочий совхоза: его засыпало зерном в бункере. Смерть нелепая, глупая и даже анекдотическая, хотя разве бывает смерть умная?!

На место происшествия выезжал «абориген» — единственный следователь районной прокуратуры на протяжении уже трёх лет (вторую единицу «область» отказалась давать за малым количеством дел в производстве и относительно благополучной криминогенной обстановки). «Абориген» наспех заполнил бланк осмотра места происшествия, опросил пару человек — и благополучно отбыл восвояси. Кроме этих «документов» «отказник» «разжился» только актом судебно-медицинской экспертизы трупа и постановлением об отказе в возбуждении уголовного дела. Всё.

«Абориген» не стал интересоваться ни личностью потерпевшего, ни обстоятельствами «несчастного случая», как он сам квалифицировал данный факт, ни тем, каким образом мужик оказался в чреве находящегося под загрузкой бункера. А, вот мне представился случай заинтересоваться. Уже через день от прибытия в командировку Я был «осчастливлен» прокурорской просьбой представить государственное обвинение на выездном заседании вместо неё. Мои возражения формата «я — следователь, а не помощник прокурора!» тут же вдребезги разбивались о неопровержимый довод: «Мы с Вами остались вдвоём!».

И это соответствовало действительности: кроме «аборигена» -дезертира в наличии отсутствовала и штатный помощник прокурора, которая убыла на плановые курсы повышения квалификации. Пришлось ехать. До этой «Тмутаракани» — совхоза имени героя гражданской войны — мы пять часов тряслись на ухабах просёлочной дороги в затрапезном «ПАЗ»е. А когда мы прибыли на место, я не поверил глазам своим: время, казалось, остановилось здесь полвека назад, ещё во времена коллективизации. Такой разрухи и таких забитых крестьян я не видел ещё ни разу.

И такого резкого контраста с начальством я тоже ещё ни разу не видел. Местный директор ездил на новенькой «Волге» мимо своих рабочих, плетущихся на телегах, запряжённых полудохлыми клячами. Когда он заходил в помещение дирекции, все разговоры прекращались — и люди с непокрытыми головами кланялись «барину» в пояс точно так же, как это делали их далёкие предки.

Дельце мы рассмотрели быстро. Я «толкнул» речь, которая почему-то вызвала восторг во всех правоохранительных органах района, суд согласился с предлагаемым мной наказанием — и мы отправились на шикарный обед в совхозную столовую. Директор не пожалел денег… государственных на наше угощение. Меню впечатляло: наваристый борщ с жирной сметаной и огромными кусками говядины, жареный гусь, пироги со всевозможными начинками, салаты из свежих овощей, десерт, водка, коньяк.

Как это контрастировало с тем, что я увидел в рабочей столовке: комплексный обед из жидкого супа с перьями вместо мяса, пюре синюшного цвета из плохо размятых картофелин, и белёсый, насквозь просвечивающий якобы «компот из сухофруктов»! Но этот прискорбный факт не встал у меня «комом в горле»: очень хотелось жрать, тем паче что нас ждал обратный пятичасовой марафон через пустыню.

Ещё до обеда я успел переговорить с несколькими фигурантами интересующего меня дела. Откровенного разговора не получилось: люди опускали глаза и замолкали сразу же, как только слышали фамилию «покойника из бункера». А когда во время обеда директор как бы невзначай поинтересовался моим любопытством на тему бункера, я понял, что здесь надо будет «копать бульдозером». И ещё: мне «очень понравилось», как директор определил покойника: «жертва урожая»

— Урожай в прошлом году был рекордный, забот было по горло, все устали, некоторые потеряли бдительность, впали в халатность — и в результате… такой печальный результат.

Насчёт «рекордного урожая» директор не соврал, только забыл отметить, что рекорд был со знаком минус: таких низких урожаев даже в этом традиционно низкоурожайном совхозе ещё никогда не собирали. И забот действительно было по горло: не успевали отписываться от «верхов» и оправдываться перед всевозможными комиссиями.

Я решил задержаться в совхозе, встав на постой у местного участкового. Пожилой «старлей», узнав причину, нахмурился и покачал головой.

— Зря Вы это затеяли…

— Покажите мне место происшествия!

Именно таким оказался наш «стартовый» диалог. Участковый на своём стареньком мотоцикле доставил меня к бункеру. Бункер выглядел так, как и должен выглядеть бункер типа БЗК: «бункер зерновой с конусным дном». По наружной лестнице я поднялся наверх. Посмотрел в «иллюминатор» и даже открыл «технологический люк в крыше», через который можно было попасть внутрь бункера: внутри имелась лестница для спуска.

Судя по материалам «отказника», покойник вывалился из отверстия нижнего конуса, когда на погрузку под него подошла очередная машина. Возникал естественный вопрос: как и зачем будущий покойник оказался в чреве работающего агрегата?

Я начал «танцевать от печки»: «кто такой этот потерпевший?», как сказал бы один киногерой. Мне нужна была неформальная характеристика мужика. И я её получил. Будущая жертва в бытность живым человеком «работала» правдоискателем: членом профкома совхоза. Неблагодарное это занятие — заступаться за тех, кто боится собственной тени в этой затерянной среди песков «сатрапии».

Я поднял протоколы заседаний профкома. Оказалось, что не было ни одного заседания, на котором «наш герой» не клеймил бы совхозное руководство — в лице директора — позором и разными нехорошими словами. А последний «прижизненный» протокол и вовсе заинтриговал меня: «правдоискатель» грозился разоблачить преступления директора и сообщить обо всех известных ему фактах в прокуратуру и КГБ. Судя по записям в протоколе, призыв «бороться сообща» оказался «гласом вопиющего в пустыне»: дураков выступить против «Бога и царя в одном лице» не нашлось, хотя их и искать не требовалось — только они здесь и имелись.

Вопрос второй, который меня интересовал помимо личности потерпевшего: какого хрена он делал на площадке бункера, если обслуживание загрузки бункера не входило в его служебные обязанности? Он — всего лишь механик! Документов, подтверждающих неисправность установки, я не нашёл. Но на площадке бункера он оказался! Зачем и по чьему распоряжению?

Последнюю часть вопроса я прояснил достаточно быстро: распоряжение отдал заместитель директора. Я даже установил основание для этого: заму сообщили, что оператор БЗК заболел и заменить его некем.

— Вы сами приняли решение заменить его «правдоискателем»?

Заместитель неожиданно забегал глазами.

— Отвечайте на вопрос!

— Хм… Ну, я сказал, что у меня нет свободных людей…

— Кому сказал?

— Хм… Директору…

— А он?

— Хм…

На этот раз пауза длилась дольше обычного, и мне пришлось взбодрить начальника.

— Ну?

— Хм… Директор предложил… этого… покойника… будущего…

— Других не нашлось?

Я уже не скрывал иронии — а зам не скрывал растерянности и даже испуга. Лысина его побагровела и покрылась бисеринками пота.

— Кто определил нетрудоспособность оператора?

Я решил использовать метод Остапа Бендера: «Больше непонятного!» в переложении на «Больше неожиданного!» Думаю, что мы с «великим комбинатором не ошибаемся: люди больше всего боятся непонятного и неожиданного. Во всяком случае, резкий разворот в разговоре застиг зама врасплох. Он ответил не сразу.

— Наверно… в нашем медпункте…

— Идём туда!

И мы идём туда.

Заведующая краснеет и бледнеет — и очень неумело пытается врать.

— Была высокая температура… Я прописала постельный режим…

— Но его в это утро видели здесь!

Я вру напропалую, но так надо! И это действует: заведующая бледнеет ещё сильнее.

— Что, умирающий из последних сил добрался до медпункта, чтобы ему поставили градусник? Или клизму?

Заведующая напрасно умоляет глазами зама: тот «отсутствует в наличии». По этой причине мой вопрос остаётся без ответа. Но без ответа остаётся лишь вопрос к заведующей: интересующий меня ответ я уже получил.

А потом я допрашиваю мужичков — коллег покойного по работе: не было ли чего-нибудь необычного в день смерти «правдоискателя» в районе бункера? И только ветхий сторож, из «днища» которого давно уже «сыплется песок», вспомнил, что он видел «смертельно больного» оператора на смотровой площадке бункера вместе с «правдоискателем». Это уже было совсем интересно!

Я принимаюсь за оператора. Поскольку всю работу я сделал за день, он не успел сориентироваться в обстановке и «подготовиться к удару». И я «ударил» его — очень сильно: «За что Вы убили „правдоискателя“?». Дабы закрепить эффект, я «сдаю» негодяю некоторые из компрометирующих его фактов. И «товарищ поплыл».

— Это не я… Меня директор заставил…

— А как же его зерном засыпало, а? Он, что: случайно пошёл вниз, не предупредив оператора, а тот случайно, не будучи предупреждён, включил агрегат? Только оператора там в этот момент не было! Значит, это ты столкнул бедолагу в бункер?

— Меня директор заставил…

— Но включил загрузку бункера ты? Двадцать тонн на голову бедного «правдоискателя» ты отгрузил?

— Не я… То есть, я, но по приказу директора…

Я закрываю убивца в сарае, который служил местному участковому местным же КПЗ. Директора «брать» я сегодня не готов: что ему показания забитого колхозника?! Тем более, я уже знаю, что директор регулярно «отстёгивает «наверх» своей «партийно-государственной крыше». Его так просто — за рупь, за двадцать — не возьмёшь! Утром я арендую милицейский мотоцикл — вместе с милиционером — и мы этапируем подозреваемого в РОВД.

В тот же день я наведываюсь к районному эксперту, который делал вскрытие трупа. Меня интересует два вопроса: сохранилась ли одежда покойного, и не были ли обнаружены на трупе прижизненные телесные повреждения? Одежда покойного оказалась невостребованной по причине отсутствия «наследников», и обслуга бюро каким-то чудом — имя которому «колхозный бардак» — не выбросила вещи на помойку. В кармане штанов я нахожу вполне ещё «читабельную» половину тетрадного листа с исполненным шариковой ручкой текстом: «В областную прокуратуру от… Прошу принять меры к нашему директору за систематическое воровство и обман государства. Он занимается приписками в особо крупном размере. Сданные объекты существуют только на бумаге. Вот их перечень…»

И далее шёл «увесистый» перечень. На перечне запись и обрывалась: автор не успел закончить письмо. Я не сомневаюсь в авторстве, но закон есть закон, и я назначаю почерковедческую экспертизу. Вопрос о «прижизненных телесных повреждениях» неожиданно вызывает волнение у эксперта.

— Я ведь всё указал в акте…

— Всё?!

Я не церемонюсь с «колхозными коновалами»: «видали мы зверей почище льва, и то от них летели клочья»! И это действует практически безотказно. Но «контрольный выстрел» не помешает — для большей наглядности.

— Почему Вы не указали в акте рану на голове покойника?

Эксперт растерянно забегал глазами по сторонам.

— Ну… он… это… упал… при падении с высоты собственного роста… зачем отражать в акте…

— Разбил голову о кучу зерна — больше там падать некуда?! Даже при том, что он наверняка не спускался по лестнице, а был сброшен в люк? Что скажете, милейший?

Издёвка так и хлещет из моих глаз.

— Вы это сами придумали — или кто-то надоумил?

Я прям и беспощаден — это тоже действует неотразимо. Эксперт опускает голову.

— Меня попросили…

— Кто «попросили»?

Голова эксперта идёт ещё ниже.

— Директор совхоза…

Теперь всё становится на свои места: директор, узнав о намерении «правдоискателя» «настучать» в прокуратуру и КГБ, принимает меры к обезвреживанию опасного противника. Он уговаривает — или заставляет — оператора «загрузить» «правдоискателя» в бункер, что тот и делает.

Но для отработки директора этого мало, и я назначаю комплексную ревизию и строительную экспертизу. Удивительно, но генерал — прокурор области — соглашается со мной без возражений. На следующий день в колхозе закипает невиданная доселе работа: ревизоры и эксперты «роют землю носом». Эксперты вскрывают фундаменты и кладку всех якобы сданных объектов, проверяют качество и количество израсходованных материалов, определяют фактически выполненные объёмы работ.