Бесплатный фрагмент - Инакомыслие в Красной армии

Инакомыслие в Красной армии
Книга 1. 1918—1938 гг.

Памяти моего деда Афанасия, расстрелянного в 1937 году за антисоветские разговоры.

Вступление

На сегодняшний день тема предвоенных репрессий в вооруженных силах страны интересует немногих. Она постепенно отошла на второй план, как исчерпавшая себя. Вместе с тем, есть один аспект, приобретающий с каждым годом всю большую актуальность. Однако применительно к армейской среде он практически не исследован.

Эта книга, призванная восполнить пробел, об инакомыслии в Красной Армии и на Красном Флоте. Точнее — о его подавлении органами госбезопасности и военной юстицией.

Большевики считали инакомыслие крайне опасным явлением, подрывающим устои советского государства. Хотя называли тогда инакомыслящих иначе — «контрреволюционными элементами», «антисоветскими агитаторами», «врагами народа» и т. п.

После Октября 1917 года была установлена государственная монополия на истину. Повсюду насаждалась «единственно верная» коммунистическая идеология. Как в стране, так и в армии, начал действовать аппарат тотального подавления взглядов и идей, отличных от тех, которые были официально провозглашены правящей партией. Наряду с многочисленными политическими институтами к решению этой глобальной проблемы были активно подключены суды и другие репрессивные органы.

В рецензии на книгу «Политическая юстиция в СССР» мой учитель, известный криминолог В. В. Лунеев писал, что «основными инициаторами и организаторами массовых реп­рессий в 20-50-е, а в определенной мере и последующие годы, были не сами правоохранительные органы, суды и другие внесудебные образования (они были лишь инструментами), а замешанная на насилии коммунистическая идеология».

Авторы указанного труда, академик В. Н. Кудрявцев и А. И. Трусов, делили «политических противников» советской власти на четыре группы: лица, прямо про­тивостоящие коммунистическому режиму; иные идейные противники; инакомыслящие и потенциальные противники системы.

Между тем, в последнее время нередко высказывается мнение (в 2018 году его, например, публично озвучил магаданский губернатор), что в России «не уничтожали за инакомыслие». Это не так. И предлагаемая книга позволяет опровергнуть подобные утверждения историческими фактами, акцентируя внимание читателя на конкретных судебных и внесудебных делах, рассмотренных в первые советские десятилетия. Что касается причин, по которым такие мнения до сих пор высказываются, то среди прочего надо назвать недостаточную разработанность историко-правовых вопросов о преследованиях людей за слова и мысли. Особенно — в Вооружённых Силах, в силу специфики их деятельности. Ранее это не представлялось возможным сделать в силу закрытости архивных источников, а также их разбросанности по разным ведомственным архивам. Сегодня в тренде — процесс затушевывания темных сторон нашей истории. Мы успели расчистить только верхние слои завалов исторического бурелома, а уже настойчиво звучат призывы прекратить очернение героических страниц сталинской эпохи и акцентировать внимание людей на наших победах и подвигах.

Жизнь, однако, учит, что нельзя игнорировать собственный исторический опыт. В том числе — трагический. Уроки нашей истории необходимо помнить и преломлять на день сегодняшний. Актуальными остаются слова историка В. Ключевского о том, что история «учит даже тех, кто у нее не учится: она их проучивает за невежество и пренебрежение».

Предлагаемое исследование — еще одна попытка понять механизм развертывания в стране необоснованных репрессий и объяснить причины, по которым они достигли столь чудовищных масштабов.

Упомянутый криминолог В. В. Лунеев отмечал, что «судимость за антисоветскую агитацию и пропаганду как политическая репрессия чистой воды является важным индикатором многих составляющих (особенно идеологической, социально-психологической, оперативной и репрессивной) тотального контроля за мыслями и поведением людей».

Анализ архивных следственно-судебных дел в отношении лиц, репрессированных по статье 58-й УК РСФСР, прежде всего, по пункту 10 указанной статьи (антисоветская агитация и пропаганда), дает основания утверждать, что после Октября 1917 года эти репрессии носили, во-первых, превентивный и, во-вторых, постоянный характер.

В отдельные годы происходили пики, связанные с теми или иными общественно-политическими событиями: (кронштадтский мятеж, обострение внутрипартийной борьбы, раскулачивание и т.д.), но репрессивный конвейер никогда не останавливался. Процесс закручивания идеологических гаек шел постоянно, по нарастающей, основываясь на производимых чекистами замерах «политической температуры» в армии и на флоте. Поэтому многие дела, описанные в книге, заводились на основании доносов и донесений о различных проявлениях нелояльности к советской власти со стороны представителей социально-чуждых (или социально-вредных) классов. К таковым относились, прежде всего, бывшие офицеры, которых практически поголовно обвиняли в контрреволюционной деятельности и участии в контрреволюционных организациях. Или еще короче — в контрреволюции. Под этим понимались: политическая неблагонадежность, подозрение в сочувствии идеям или организациям, подрывающим существующий государственный строй, «контрреволюционные настроения» и зафиксированные секретными сотрудниками (сексотами) антисоветские разговоры.

Исследование изложено в двух книгах. Книга 1 охватывает два десятилетия (1918—1938 гг.), в ней 17 глав. Каждая глава — исторический срез, включающий описание одного или нескольких, характерных для того времени дел. Часть из них автор впервые обнаружил и изучил в ведомственных архивах. Фигуранты этих дел не всегда обвинялись по статье 58—10 УК РСФСР. Но, по сути, все приводимые в книге дела связаны с различными проявлениями инакомыслия: в публикациях, лекциях, письмах, анекдотах, частушках, выступлениях на каких-то совещаниях, собраниях и т. п. Как выяснилось, чаще всего «инакомыслие» секретные сотрудники выявляли на «вечеринках», в застольных разговорах и на кухонных посиделках.

В книге сделаны и исследованы исторические срезы применительно к различным социальным группам и слоям. В меньшей степени затронут высший командный состав. Во-первых, потому что в 30-е годы практически никто из высшего руководства РККА, подвергнутого репрессиям, не обвинялся по пункту 10 статьи 58 УК РСФСР. А во-вторых, об инакомыслии М. Н. Тухачевского и других участников так называемого «военно-фашистского заговора» написано уже достаточно много. Мы же перевернем несколько малоизвестных страниц военной истории либо страниц — до сего времени не прочитанных.

Книгу завершают три приложения:

1. Исследуемое в книге явление не является исключительным порождением советской власти. В той или иной степени оно имело место в других государствах, и в дореволюционной России, о чем можно прочесть в Приложении 1. «Исторический экскурс».

Большевики, хорошо знавшие приемы работы охранки, что-то позаимствовали из прошлых времен, какие-то институты создали сами. При этом довели их не только до совершенства, но и до абсурда. Насаждая единомыслие, они превратили большую страну в громадный исправительно-трудовой лагерь.

Армия, как известно, строится на основе единоначалия, которое, в свою очередь, предполагает единомыслие в вопросах, имеющих отношение к военной службе. Но предмет нашего исследования совершенно иной.

2. В обществе сложилось два мнения о политических репрессиях 30-х годов, ни одно из которых не соответствует действительности. Одни считают, что репрессии имели под собой реальную основу в виде подготовки заговоров и мятежей с целью насильственного свержения советской власти. Другие утверждают, что это были произвол и беззаконие. Обе стороны правы лишь частично.

Абсолютное большинство контрреволюционных дел было сфабриковано органами госбезопасности. Но это не дает оснований говорить, что героев этой книги репрессировали незаконно, поскольку с помощью законов в послеоктябрьский период, по сути, узаконили беззаконие. Подробнее об этом можно прочесть в Приложении 2. «Как узаконили беззаконие».

3. И, наконец, в Приложении 3 «Статистика» приведены статистические данные, свидетельствующие о масштабах «преступности и судимости по делам о контрреволюционных преступлениях» (прежде всего по статье 58—10 Уголовного кодекса РСФСР) в 1918—1938 годах. В силу известных причин, в первые годы советской власти судебная статистика была противоречива и отрывиста. И все же, она дает основания утверждать, что из числа осуждённых за различные «контрреволюционные» преступления в эти трагические периоды нашей истории больше всего людей, в том числе военных, было подвергнуто репрессиям именно за проведение антисоветской пропаганды и агитации.

Вячеслав Звягинцев. 2019 г.

1. Дело наморси А. М. Щастного. 1918 г.

20—21 июня 1918 года перед Революционным трибуналом ВЦИК предстал офицер российского императорского флота. Имя его — Алексей Ми­хайлович Щастный. Звание — капитан первого ранга. Хотя матросы по праву назвали его первым «народным адмиралом». При советской власти ему в течение нескольких месяцев пришлось исполнять обязанности начальника морских сил Балтийского моря. Так именовалась тогда должность командующего флотом. Организовав и лично возглавив Ледовый поход, Алексей Михайлович успел за короткое время сделать невозможное, даже с точки зрения морских специалистов — в тяжелейших условиях спасти от захвата кайзеровскими войсками и уничтожения ядро Балтийского флота: 236 ко­раблей, в том числе 6 линкоров, 5 крейсеров, 59 миноносцев, 12 подводных лодок.

Необходимость разработки и осуществления этой беспримерной для отечественного флота стратегической операции возникла вследствие заключения большевиками Брест-Литовского мирного договора. Немцы не без оснований рассчитывали, что Балтийский флот окажется в западне. Ведь по условиям договора Россия должна была перевести флот в свои порты, а этого, по мнению германского генштаба, не позволяла сделать ледо­вая обстановка. Или остаться в Гельсингфорсе и полностью разоружить­ся. Не учел генштаб лишь одного — героизма и мастерства российских моряков. Щастный принял решение: любым путем вырваться из ледяного плена. И это ему удалось сделать. Основное ядро флота практически в полной сохранности прибыло в Кронштадт.

В честь героев похода, и, прежде всего, в честь его руководителя в Инженерном училище устроили чествование. Главный виновник торжества был скромным человеком и сидел в зале. Причем, не в первых рядах. Когда же его заметили, то все, как один, встали и устроили Щастному овацию. Весь зал продолжал стоять, пока председатель собрания благодарил Алексея Михайловича от имени России за спасение флота.

Однако вскоре после этого произошло невероятное и необъяснимое с точки зрения здравого смысла. Поход завершился в конце апреля 1918 года, а через месяц — 27 мая (дата ареста Щастного) — нарком по военным и морским делам Л. Д. Троцкий назвал его преступником исключительной государственной важности.

А. М. Щастный был помещен в Таганскую тюрьму. Но вскоре его перевели оттуда в специально оборудованную камеру в Николаевском дворце Кремля. Там же, в Кремле, состоялся и суд. Специально учрежденный для рассмотрения дел особой важности трибунал приговорил А. М. Шастного к расстрелу.

Почему? Что изменилось через несколько дней после успешного завершения Ледового похода? Почему человек, совершивший подвиг и спасший флот, был приговорен к расстрелу?

Среди сослуживцев Щастного в те дни так и говорили — его арестовали за подвиг. Капитан 2 ранга Г. К. Граф в своих мемуарах «На Новике» писал: «Обвинение, предъявленное А. М. Щастному, было формулировано так: « Щастный, совершая героический подвиг, тем самым создал себе популярность, намереваясь впоследствии использовать ее против Советской власти».

Такая странная формулировка обвинения — не вполне точная, но, по сути, верная — поражала и тогда, и сегодня. Напрашивается вывод, что Троцкому этот подвиг был не нужен. Возможно, для него и его соратников более предпочтительным вариантом являлось уничтожение кораблей (на чем настаивали англичане, и против чего возражал Щастный)? Или оставление их в Гельсингфорсе, что стало бы подарком для немцев?

Какое-то приемлемое объяснение столь парадоксальным действиям большевистских лидеров вряд ли можно найти без учета каких-то исключительных и необычных обстоятельств, которые бы помогли нам разобраться в этом деле.

Среди таких обстоятельств выделим всего два.

Первое. Ревтрибунал при ВЦИК, состоявший только из членов ВЦИК, был учрежден спустя несколько часов после ареста А. М. Щастного А 16 июня того же года, за три дня до суда, постановлением наркома юстиции П. Стучки был отменен ранее установленный запрет на применение судом смертной казни. Отмена запрета позволила вынести А. М. Щастному первый смертный приговор после Октября 1917 года.

Второе. Нарком Л. Д. Троцкий выполнил по этому делу несколько взаимоисключающих процессуальных ролей — как прокурор санкционировал и лично произвел арест Щастного; в качестве следователя допросил его и ряд других лиц; выступил в суде единственным свидетелем обвинения, и, по некоторым данным, побывал даже в совещательной комнате.

Имеются и другие факты, которые свидетельствуют, что неослабевающий интерес к трагической судьбе командующего флотом совсем не случаен.

На сегодняшний день существуют несколько версий о причинах суда над А. М. Щастным. Все их можно свести к двум основным.

1. Версия обвинения. Саботирование А. М. Щастным предписаний советской власти и проведение антисоветской агитации, направленной на ее подрыв. Из обвинительного заключения следует, что своими выступлениями А. М. Щастный «подготовлял условия для захвата власти». По этой причине, собственно, дело А. М. Щастного и стало предметом исследования в нашей книге об армейском инакомыслии.

2. Версия конспиративная. Это была расправа за прикосновение А. М. Щастного к тайне большевиков, за его попытку разобраться в политических хитросплетениях вокруг судьбы Балтийского флота. В то же время, расстрел командующего можно рассматривать как акт устрашения по отношению к вышедшему из повиновения Балтийскому флоту. А возможно — и как акт оправдания перед спонсорами революции.

Материалы архивно-следственного дела дают основание полагать, что А. М. Щастный, вероятно, подозревал большевиков в тайных связях с представителями иностранных государств. В ходе обыска у него изъяли записку «Мотивы ухода», которую Алексей Михайлович написал 25 мая для себя и не собирался o6народовать. В ней есть следующий тезис:

«Против кого должна быть направлена сила флота?

а) против финляндцев — на воде они не противники;

б) против немцев — они поддерживают Советскую власть, поэтому мы уже в руках немцев».

Известно, что стратегические цели Германии и большевиков на исход первой мировой войны действительно совпадали. Но по целому ряду конкретных, практических вопросов эти интересы коренным образом отличались. Немцы рассчитывали использовать противоположную сторону в качестве подрывного элемента, силы, способной подорвать боевой дух армии и вывести Россию из войны. Большевики же рассматривали предлагаемую им материальную поддержку, как средство, необходимое для достижения своих целей, среди которых приоритетное место отводилось организации революции и в самой Германии.

По сути, Алексей Михайлович оказался в 1918 году в силу занимаемой должности в эпицентре сложнейшей политической игры, касающейся судьбы Балтийского флота. Игру эту вели все заинтересованные стороны — англичане, немцы, большевики.

В такой непростой ситуации командующий флотом установил для себя, о чем свидетельствуют все его практические шаги, четкий водораздел: делать только то, что нравственно с точки зрения российского офицера, то, что в интересах Родины. И наоборот, любые действия и приказы власти, являющиеся в его понимании предательскими, Щастный слепо не выполнял, старался корректировать, оттягивать по времени под разными предлогами и т. п. Самый наглядный пример тому — его позиция, связанная с уничтожением кораблей флота за деньги.

Вместе с тем, А. М. Щастный пытался все это делать, говоря современным языком, в правовом поле. Он не был заговорщиком, руководствовался впитанными с детства понятиями о чести и совести. Но эти понятия для большевиков не имели существенного значения, когда речь шла о захвате и удержании власти. Они вели какую-то свою игру. Поэтому Щастному давались путаные, противоречивые указания с целью добиться от него перебазиро­вания кораблей в Кронштадт лишь тогда, когда сделать это, исходя из ледовой обстановки, было уже невозмож­но. Или взорвать — но без боя и крайней необходимости. Да так, чтобы корабли оставались на плаву.

А. М. Щастный понимал, что в этом случае они могут стать легкой добычей немцев. Поэтому был вынужден вести свою игру. С единственной целью — спасти флот. Причем, для него, как и для нас сегодня, первостепенное значение имело не установление фактов финансовой поддержки большевиков немцами, о чем в те дни говорило полгорода, а выяснение путей и способов компенсации выплаченных большевикам денег. Щастный, вероятно, полагал, что тайные договоренности по этим вопросам были достигнуты в Брест-Литовске, и расплачиваться с немцами решили флотом. Свидетельством тому являются воспоминания Г. Н. Четверухина, ссылавшегося на адмирала С. В. Зарубаева, с которым А. М. Щастный встречался накануне вызова в Москву, а также подшитые к делу копии шести документов, изъятых у него в Москве после ареста.

Можно долго спорить и рассуждать о подлинности или подложности этих документов, адресованных начальником «Разведочного отделения» немецкого Генштаба «Господину председателю Совета Народ­ных Комиссаров». Но для суда имело значение то, что Щастный собственноручно написал на обороте одного из документов: «Был взят с собою, как материал, компрометирующий ходившие по Петрограду слухи, для того, чтобы показать Коллегии и Высвоенсовету».

Каких-либо доказательств использования А. М. Щастным этих документов в контрреволюционных целях ни следствием, ни судом до­быто не было. Тем более, что они не изымались у Щастного при аресте, как неоднократно утверждал Троцкий. Командующий флотом сам достал из портфеля все привезенные докумен­ты, когда нарком «снимал с него показания». Как видно из стенограм­мы допроса, Щастный с целью аргументировать свою позицию «вынимает записки и смотрит по ним, Троцкий берет записки и читает».

Тех, кого интересуют более подробные обоснования второй версии, автор отсылает к своим книгам «Трибунал для флагманов» и «Дело командующего флотом А. М. Щастного. А теперь рассмотрим первую версию, по поводу которой, прежде всего, надо сказать следующее: в материалах дела имеются данные, позволяющие подвергнуть ее сомнению.

Наиболее тяжкое обвинение, включавшее 17 пунктов, состояло в том, что А. М. Щастный, якобы, стремился к захвату власти. Причем, как утверждал в суде Л. Д. Троцкий, «Щастный повел такую политику, чтобы завладеть властью не только на флоте, но и во всей России».

Это утверждение не соответствует действительности. Помимо объективных, героических действий командующего по спасению флота для Советской республики, отсутствие у него намерений захватить власть объективно подтверждается тем, что Щастный от этой самой власти упорно отказывался. Только нравственный долг, да настойчивые просьбы моряков, не позволили ему уйти из флота, в условиях, когда тот находился в тяжелейшем положении. В деле А. М. Щастного подшито его официальное прошение об отставке, которую Л. Д. Троцкий отклонил.

Ряд обвинительных пунктов сводился к проведению Щастным антисоветской агитации. Причем, Троцкий заявил в суде, что это «самый важный и главный» обвинитель­ный пункт. Нарком усмотрел антисоветскую агитацию в том, что все основные вопросы по управлению флотом, в том числе о подготовке его к уничтожению, командующий выносил на публичное рассмотрение Совета комиссаров флота, а также сделал в Совете Ш съезда моряков Балтфлота «антиправительственный доклад», рисуя состояние флота в крайне мрачных красках.

Парадокс заключается в том, Л. Д. Троцкий, всегда ратовавший за «насаждение комиссаров в качестве блюсти­телей высших интересов революции и социализма», в этом случае обвинил А. М. Щастного не в том, что он игнорировал мнение комиссаров, а в том, что он советовался с ними.

Троцкий считал, что Щастный в своих выступлениях «рисовал положение флота в крайне странном виде, называя флот не иначе как «железный лом». Доклад этот показался Троцкому паническим и он «усмотрел в этом определенную политику», направленную «к дискредитации центральной власти». Однако аналогичная констатация содержалась в законах этой самой власти. В частности, в декрете Сов­наркома от 29 января 1918 года о роспуске старого флота. Он гласил: «Российский флот, как и армия, приведены преступлениями царского и буржуазного режимов и тяжелой войной в состояние великой разрухи». А 20 марта Морским генштабом была издана директива, в которой констатировалось полное боевое бессилие Балтийского флота.

О реальном положении дел на флоте свидетельствуют подшитые к материалам дела (в качестве приложений) доклады и рапорта военно-морских начальников. Так, начальник Минной дивизии капитан 1 ранга А. П. Екимов сообщал командующему: «Милостивый Государь Алексей Михайлович, Исполняя Ваше желание, позволю себе высказать Вам свое мне­ние о причинах, побуждающих бывших офицеров флота к массовому уходу в отставку. С первых дней революции создалось совершенно определенное гонение на офицеров и только невозможность покинуть свои посты пока шла война, удерживала воспитанное в сознании своего долга перед родиной офицерство на своих постах… В настоящее время на службе остались те из офицеров, которые, сознавая, что присутству­ют при агонии флота, настолько, тем не менее, с ним сжились, что решили дождаться до полной его ликвидации, которая, по-видимому, уже недалеко, т.о. исполнить свой долг до конца. Трагическое поло­жение этого немногочисленного офицерства, несущего теперь на себе всю тяготу службы, должно быть по заслугам оценено государством и обществом…»…

Суд над Щастным начался 20 июня, ровно в полдень. Действующие лица этого судебного спектакля, длившегося в течение двух дней, хорошо известны.

В судебное заседание трибуналом вызывались шесть свидетелей. Явился лишь один — Троцкий. И приговор основан исключительно на его показаниях. По объему они занимают три четверти стенограммы процесса, а по содержанию соответствуют обвинительному заключению.

Обвинителем выступил Н. В. Крыленко. В своей речи он, «поддерживая обвинение в противосоветской агитации», пришел «к заключению, что во всех действиях Щастного видна определенная, глубоко политическая линия».

Адвокат В. А. Жданов указал, что фактического материала для обвинения его подзащитного слишком мало и что обвинение главным образом базируется на умозаключениях и выводах, которые часто явно грешат против логики. Главный козырь — это заметки Щастного, которые ни в коем случае не могут привести к обвинению в агитации, так как они не были доведены до чьего-либо сведения, а представляют заметки лично для себя.

В последнем слове Щастный отверг все обвинения в контрреволюционной агитации с целью захвата власти, заявив, что «приложил все силы к благополучному выводу Балтийского флота в русские воды и, таким образом, обвинять его в попытках создать катастрофи­ческое положение во флоте нет никаких оснований». Завершая свою речь, он сказал:

— С первого момента революции я работал во флоте у всех на виду и ни разу никогда никем не был заподозрен в контрреволюцион­ных проявлениях, хотя занимал целый ряд ответственных постов, и в настоящий момент всеми силами своей души протестую против предъяв­ленных мне обвинений.

После этого судьи трибунала удалились в совещательную комнату. Там они пробыли пять часов, хотя на изготовление трехстра­ничного рукописного приговора требуется не более получаса. Остается только догадываться, с чем это было связано — с безграмотностью судей или отсутствием единодушия. Затем председатель суда С. П. Медведев огласил при­говор. В нем, в частности, утверждалось, что А. М. Щастный, «воспользовавшись тяжелым и тревожным состоянием флота в связи с возможной необходимостью в интересах страны и революции уничтожения его и кронштадских крепостей, вел контрреволюционную агитацию в Совете комиссаров флота и Совете флагманов то предъявлением в их среде провокационных документов, явно подложных, об якобы имевшемся у Советской власти секретном соглашении с немецким командованием об уничтожении флота или сдаче его немцам, каковые подложные документы у него отобраны при обыске; то лживо внушал, что Советская власть безучастно относится к спасению флота и жертвам контрреволюционного террора…».

На основании изложенного — признать виновным, расстрелять, приговор привести в исполнение в течение 24 часов.

В ночь с 21 на 22 июня 1918 года Президиум ВЦИК отклонил жалобу защитника, и той же ночью А. М. Щастный был расстрелян во дворе Александровского училища.

После казни А. М. Щастного родственники обратились с просьбой о выдаче его телa для перевоза и захоронения в фамильном склепе на Украине.

Последовал отказ. Нo супруга командующего флотом, Нина Николаевна, продолжала обивать пороги и 25 июня Малый Совнарком под председательством В. И. Ленина, принял решение: «ходатайство Н. Н. Щастной удовлетворить и сделать соответствующее распоряжение о выдаче ей тела Щастного».

Когда же на следующий день Нина Николаевна прибыла в Кремль, ей сообщили что принятое решение пересмотрено Я. М. Свердловым. Почему же он наложил запрет на выдачу тела?

Одна из причин, видимо, в боязни большевиков, что имя А. М. Щастного будет использовано как символ в борьбе с ними, а его перезахоронение выльется в политическую акцию.

А. М. Щастный полностью реабилитирован 29 июня 1995 года.

2. Дела «кронштадтских мятежников». 1921 г.

Передо мной пожелтевшие от времени документы. Их писали или печатали на половинках писчей, обрывках оберточной бумаги, оборотной стороне каких-то бланков… Все это — приговоры полевых выездных сессий революционного военного трибунала Петроградского военного округа по делу о Кронштадтском мятеже. Их впервые удалось обнаружить автору летом 1991 года в спецфонде РГВА. Тогда архив еще именовался — ЦГАСА.

Приговоры хранились в архивных папках россыпью. Не подшиты и не пронумерованы…

Архивные документы свидетельствуют, что фактически мятеж начался не в Кронштадте, а в сотнях сел и городов голодной и разрушенной страны. В том числе — в Петрограде. Это был акт отчаяния, естественная реакция на ошибочную экономическую политику новой власти, не собиравшейся прекращать продразверстку. Моряки лишь поддержали питерских рабочих. К числу дополнительных факторов, усиливавших их недовольство, относят задержку демобилизации и резкое снижение качества питания, на фоне разложения командовавшего флотом Ф. Ф. Раскольникова и его окружения.

Для подавления мятежа была создана 7-я армия. В ее составе к середине марта насчитывалось около 45 тысяч бойцов, разделенных на две группировки. Первая под командованием Е. С. Казанского, вторая — А. И. Седякина. Общее руководство операцией осуществлял М. Н. Тухачевский.

Одновременно начала функционировать военно-репрессивная машина. В Кронштадте впервые прошел апробацию конвейерный способ подавления инакомыслия. Вначале полевые выездные сессии реввоентрибунала были направлены в 187-ю отдельную бригаду, расположенную в Ораниенбауме и в 91-й стрелковый полк, дислоцированный в Сестрорецке. После подавления мятежа трибунал стал заседать и в самом Кронштадте.

Приговоры наглядно свидетельствуют, что кроме активных участников мятежа, а также курсантов и бойцов, отказывавшихся идти на штурм по хрупкому кронштадтскому льду, значительную группу осужденных составили лица, которых обвиняли в контрреволюционной пропаганде и агитации.

Похоже, что в Кронштадте главную опасность большевики видели не в мощи крепостной артиллерии. Ее усматривали в сути политических требований восставших: перевыборы Советов, свобода слова печати, собраний, освобождение политзаключенных…

В те дни партия большевиков стремительно теряла авторитет. А это грозило потерей власти. Чтобы удержать ее, нужны были решительные и жесткие меры. Прежде всего в отношении тех, кто распространял воззвания, занимался агитацией, призывал к выходу из РКП (б). Поэтому неудивительно, что работа выездной сессии трибунала в Сестрорецке началась с рассмотрения дела №1 по обвинению военнослужащей 4-й батареи 4-го артдивизиона КАУ Кожевниковой Анны «в распространении провокационных слухов контрреволюционного характера».

Это дело трибунал заслушал 7 марта, когда начался первый штурм крепости, оказавшийся неудачным.

Подобных дел пройдет через трибунал немало, но это было первым. Трудно поверить, что список «инакомыслящих» и вообще список сотен и тысяч репрессированных в Кронштадте людей открывала женщина. Но это так. Когда началось восстание, она пришла к своей подруге, жене политрука, и рассказала ей о последних новостях:

— Катя, представляешь, что сейчас в крепости творится. Ты не поверишь. Многие коммунисты решили выйти из партии, заявления несут пачками. Ходят слухи, что восставшие моряки будут расправляться с членами РКП.

Слухи не были беспочвенными. 3 марта действительно начался массовый выход коммунистов из партии. Заявления несли пачками. Всего в те дни их поступило около 900…

Жена политрука вечером передала мужу содержание своего разговора с подругой. Кожевникову тут же арестовали и приговорили к пяти годам лишения свободы с применением принудительных работ.

Военнослужащих, преступление которых заключалось только в сдаче партбилета, относили к политическим врагам и также сажали на скамью подсудимых.

Полевая сессия реввоентрибунала от 13 мая 1921 года по делу красноармейца 3-го дивизиона артиллерии П. Захарова отмерила подсудимому пять лет за то, что «10 марта с. г. подал в образовавшуюся в период мятежа на форте „Михаил“ мятежную ревтройку заявление о своем выходе из партии, после чего был освобожден от надзора и исполнял свои общие обязанности содержателя имущества».

Полевая выездная сессия реввоентрибунала в Ораниенбауме также начала работу с рассмотрения дел в отношении «антисоветчиков».

В секретной сводке председателя трибунала говорилось: «Среди красноармейцев этих полков (561-го стрелкового и отдельного Кронштадтского — авт.) идет контрреволюционная агитация. С этой целью были вырваны из их рядов вредный элемент и крикуны, а главный агитатор Егоровский — расстрелян. Григорьев».

Владимир Егоровский предстал перед трибуналом 7 марта. Веселый и никогда не унывающий одессит был душой команды пеших разведчиков 561-го полка. 6 марта он составил и предложил на общем собрании части на голосование резолюцию, призывавшую присоединиться к морякам восставшего Кронштадта. 25 человек было «за», 17 — «против». Но тут вмешались комиссары, и собрание объявили закрытым. Егоровского арестовали. А на следующий день в присутствии мощной охраны и потрясенных сослуживцев ему объявили, что он подлежит немедленному расстрелу, так как «вполне обдуманно вонзил нож в спину своих же братьев, рабочих и крестьян, в момент напряжения всех сил последних для подавления черносотенной авантюры».

Аресты продолжались. Изолировали всех, кто не держал в эти дни язык за зубами, был по природе своей или в силу профессии слишком общителен и разговорчив.

13 марта. Приморский вокзал в Петрограде заполнен мобилизованными на фронт красноармейцами 10-го запасного полка. Все ожидают прибытия поезда. Сидят, лежат, курят, ведут неспешные разговоры. Небольшая группка обступила Ивана Александрова, артиста по профессии и любителя пофилософствовать. Слушают его внимательно:

— Всякая власть, братцы, плоха, и воевать нам с Кронштадтом нет смысла. Против своих же идем…

Проходивший мимо член Иркутского губкома Рютин, услышав эти слова и уловив в них контрреволюционный смысл, решил вмешаться:

— Не слушайте его, товарищи красноармейцы. В Кронштадте измена. Матросами руководят царские генералы.

Александров в ответ сказал то, что думал:

— Мы вам не верим.

И он был прав. «Военспецы», вошедшие в «штаб обороны», согласились работать под контролем «ревкома» только спустя неделю после начала мятежа, когда стало очевидным, что крепость собираются штурмовать.

Однако Рютин опирался на правительственное сообщение от 2 марта, в котором говорилось: «28 февраля в г. Кронштадте начались волнения на корабле „Петропавловск“. Была принята черносотенно-эсеровская резолюция. Бывший генерал Козловский с тремя офицерами, фамилии которых еще не установлены, открыто выступили в роли мятежников».

Мобилизованный артист Иван Александров был арестован и 15 марта приговорен трибуналом к трем годам штрафного батальона за «разговоры контрреволюционного характера». В тот же день были осуждены и расстреляны «за контрреволюционную агитацию против боевого приказа» красноармейцы 35-й батареи 1-го легкого артдивизиона КАУ Трофим Кабанов и Викентий Корзунин.

А на конвейер полевых сессий реввоентрибунала поступали все новые «контрреволюционные агитаторы», которые где-то что-то выкрикнули или неосторожно высказались.

Старшему санитару линкора «Севастополь» Василию Еремину — один год лишения свободы. Красноармейцам школы младшего комсостава 33-й бригады Дмитрию Беляеву и Никите Малявко — по шесть месяцев штрафбата…

Репрессии продолжились и после подавления восстания.

Из приговора по делу военмора Василия Боранчука от 17 июня 1921 года видно, что его осудили на два года лишения свободы за «распространение ложных слухов, дискредитировавших Советскую власть»: Боранчук «после мятежа, описывая в своем письме родителям происходившие в Кронштадте события, преднамеренно, с контрреволюционной целью искажал все факты событий во вред Советской власти, чем мог произвести совершенно невероятное понятие о мятеже у своих родителей и знакомых в городе Одессе».

Власть опасалась, что правда о Кронштадтском мятеже просочится на «большую» землю. Поэтому перлюстрировали всю корреспонденцию, перетряхивали матросские кубрики и солдатские казармы. Поэтому практически всех, задержанных после подавления восстания, пропускали в целях устрашения через особый отдел, а затем полевую выездную сессию реввоентрибунала.

Причину осуждения можно установить не всегда. Об истинных причинах расстрела некоторых матросов и красноармейцев остается лишь гадать, блуждая по закоулкам неподвластного логике «революционного правосознания». Трудно подчас понять эту «логику» и при чтении некоторых других приговоров, по которым расстрел не применялся, но за аналогичные действия подсудимым назначались абсолютно разные меры наказания.

Егор Устинов и Алексей Дулин, гальванеры линкора «Севастополь», в период мятежа оставались на корабле и «выполняли свою обычную работу, находясь в перегрузочном отделении, следя за электроприборами…».

Реввоентрибунал обоснованно принял во внимание, что они «в уличных боях не участвовали и в боевых отрядах не состояли». В то же время приговорил каждого к пятнадцати годам лишения свободы.

А вот другие военморы, которые также «несли обычную службу» — ходили в наряды, караулы и т. п. — отделывались, как правило, пятью годами.

Именно такой срок трибунал отмерил военным морякам Лобашкову, Чертилину, Степанову и многим другим.

Ранним утром 17 марта Кронштадт атаковали большевистские войска. Спустя сутки последние очаги сопротивления были подавлены.

Судебные процессы, о которых мы рассказали, стали лишь вершиной репрессивного айсберга. Более оперативно и «массовидно» вершили «правосудие» внесудебные органы — тройки Особого отдела (действовали до конца марта 1921 года) и Президиума Петрогубчека. Они рассматривали групповые дела — от нескольких десятков до ста «мятежников» и более.

Так, членов мятежного ревкома и других активных участников восстания — Перепелкина, Валька, Вершинина, Коровкина, Савченко и других — осудила 20 апреля 1921 года чрезвычайная тройка Петрогубчека под председательством Волина. Всего по этому делу проходил 81 человек, большинство приговорено к расстрелу.

Среди расстрелянных за проявленное инакомыслие: член редакции Известий Кронштадского ревкома Евгений Владимиров — «выпускал газету и просматривал рукописи»; моторист дивизиона форта №6 Василий Невский — на собрании дивизиона «внес предложение разобрать Кронштадтскую резолюцию по пунктам, без чего не принимать ее»; старший помощник командира ледокола «Огонь» Сергей Ершов — «голосовал за резолюцию»; боцман того же ледокола Александр Миронов — «в споре с пришедшим на ледокол для разбора дела комиссаром… защищал резолюцию». Шесть матросов с линкора «Севастополь» приговорены к расстрелу за пронос кронштадтских прокламаций. По одному году принудительных работ получили по этому делу лекарь 1-го Морского берегового отряда Сергей Бычков, который в Петрограде на Николаевском вокзале «рассказывал группе человек в 15 красноармейцев о событиях в Кронштадте и тех требованиях, которые были там выставлены»; красноармеец роты связи 187-й бригады Ефим Дурнев, арестованный за то, что «при отправке части под Кронштадт говорил: «Почему нам не объясняют, а ведут под пули». Такое же наказание определено конюху Отдельного артиллерийского дивизиона в Новом Петергофе Александру Изосимову «за попытку агитировать среди проезжавших курсантов в пользу Кронштадтских мятежников».

По этому же делу проходили и были расстреляны как участники восстания несколько офицеров, в том числе С. Н. Дмитриев, ставший контр-адмиралом уже при советской власти.

Незадолго до распада Советского Союза были впервые обнародованы сведения из центрального архива КГБ СССР, согласно которым по делам о Кронштадтском мятеже проходило 10001 человек (при общей численности военных моряков и гарнизона крепости в 26887 человек). Из них 2103 человека было осуждено к расстрелу, 6447 — к лишению свободы.

Долго еще не смолкали ружейные залпы над Кронштадтской крепостью. Уже не срывались с деревьев обезумевшие от грохота птицы. Давно выплакали все слезы вдовы. А репрессивный конвейер продолжал работать. Кронштадтская земля продолжала принимать убиенных. Если вам доведется побывать в Кронштадте, посетите Якорную площадь. Там лежат в братской могиле 426 неопознанных бойцов. И с той, и с другой стороны. Не их вина в том, что подняли друг на друга оружие. Символично, что они вместе. Таких могил, примиривших враждующие стороны, сотни на многострадальной земле российской.

В заключение остается сказать, что в соответствии с Указом Президента Российской Федерации от 10 января 1994 г. №65 «О событиях в г. Кронштадте весной 1921 года» репрессии, проводившиеся в отношении матросов, солдат и рабочих Кронштадта, признаны незаконными.

3. «Второй Кронштадт» (дело «ПБО» и др.) 1921—1922 гг.

В 1921—1922 годах репрессии в отношении бывших офицеров, включая тех, которые согласились сотрудничать с новой властью, проходили под знаком ликвидации последствий кронштадтского мятежа, хотя большинство арестованных было к этим событиям непричастно.

Еще до подавления мятежа, 14 марта, чекисты репрессировали в Архангельске две группы офицеров. Первую группу в количестве 20 человек расстреляли, «принимая во внимание неисправимость означенных кровавых белогвардейцев, ярую ненависть к рабоче-крестьянской влас­ти, усиленную их агитацию за выступление среди заключенных в связи с кронштадтскими событиями». Вторую группу офицеров из 14 человек приговорили к расстрелу, просто признав их «подлежащими ликвидации», как врагов советской власти.

…Мятеж способствовал многократному увеличению числа лиц, обвиненных в проведении антисоветской агитации и пропаганды. Под это обвинение подводили любое проявление инакомыслия. Репрессиям подвергали за сочувствие мятежникам, за участие в собраниях, поддержавших кронштадтцев, за любые связи и сношения с ними. Так, морской артиллерист, командир отдельного дивизиона 187-й бригады Д. Л. Введенский был осужден на два года лагерей за «несообщение о получении письма от бежавшего после кронштадтских событий в Финляндию бывшего начальника 187-й бригады Соловьянова».

Одно из самых крупных дел того времени, подаваемое чекистами как «второй Кронштадт», именуют «Таганцевским заговором» или делом «Петроградской боевой организации» (ПБО). В общей сложности в рамках этого дела арестовали 833 человека. 96 человек были расстреляны (по постановлениям президиума Петроградской губчека от 24 августа и 3 октября 1921 года) либо убиты при задержании. 83 человека — отправлены в концлагерь.

Наиболее известные фигуранты дела «ПБО» — профессора В. Н. Таганцев, В. И. Орловский (объявленные руководителями заговора), поэт Н. С. Гумилев, скульптор С. А. Ухтомский и др. По делу было арестовано немало офицеров, в том числе контр-адмирал С. В. Зарубаев, сменивший А. М. Щастного в должности командующего флотом.

Структура «ПБО», по версии Д. Л. Голинкова, была следующей. Во главе находился комитет, в который входили В. Н. Таганцев и два бывших офицера В. Г. Шведов и Ю. П. Герман, (убитые еще до окончания следствия). Им починялись несколько групп (ячеек), в том числе «Объединенная организация кронштадтских моряков» и офицерская группа.

До сих пор существуют две версии о деле «ПБО»:

1. Такой организации не существовало. В 1992 году эта версия была подкреплена заключением Генеральной прокуратуры России: «дело полностью сфальсифицировано», организация «создана искусственно следственными органами».

Г. Е. Миронов, изучавший в Генпрокуратуре архивно-следственное дело, полагал, что это было «первое крупное дело, от начала и до конца сфабрикованное Петрогубчека, и первое крупное политическое дело, инспирированное фактически по прямому „заказу“ властных структур тех лет с целью создать прецедент осуждения по политическим мотивам большой группы представителей тех классов, сословий, профессий или менталитета, которые никак не вписывались в прокрустово ложе новой идеологии».

2. Ряд исследователей полагают, что «ПБО» реально существовала и даже готовила восстание в Кронштадте. При этом, ссылаются на свидетельства финского подполковника Юрьё Эльфенгрена и бывшего члена Госсовета, кадета Д. Д. Гримма.

Есть основания полагать, что чекисты, формируя это дело, собрали в одну кучу как мифические, созданные их воображением, так и реально существовавшие в Петрограде разрозненные кружки либо группы общавшихся между собой, критически настроенных по отношению к советской власти людей, в основном из числа интеллигенции и бывших офицеров. Некоторые из них не только осуждали политику новой власти, но и высказывали намерения ее свергнуть. Об этом свидетельствуют признательные показания ряда лиц, арестованных по делу «ПБО». Но значительная масса репрессированных по этому делу людей была включена чекистами в состав организации без достаточных оснований.

Главные следователи по делу — особоуполномоченный ВЧК Я. С. Агранов и председатель Петроградской губчека Б. А. Семенов — особо и не скрывали, что акция носит упреждающий характер. Агранов, например, говорил: (со слов Бермана), что значительная часть петроградской интеллигенции находилась одной ногой в стане врага, и эту ногу требовалось «ожечь».

Сказанное подтверждается характером обвинений, предъявленных участникам «ПБО». Так, обвинение скульптора князя Сергея Ухтомского было основано на его научной статье «Музеи и революция», текст которой обнаружили у убитого при переходе границы Германа.

Самую многочисленную группу в деле «ПБО», насчитывавшую 173 человека, следователи назвали — «соучастники». Из их числа 21 человек был приговорен к расстрелу, в том числе — один из лучших поэтов «серебряного века», бывший офицер Н. С. Гумилев.

Согласно выписке из протокола заседания президиума Петрогубчека, он был арестован 3 августа за то, что, как «активно содействовал составлению прокламаций контрреволюционного содержания, обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, кадровых офицеров, которые активно примут участие в восстании, получил от организации деньги на технические надобности».

Многие исследователи задолго до реабилитации поэта ставили под сомнение обоснованность его ареста. На одном из допросов (в деле их — три) Гумилев заявил, что, встретившись с Вячеславским (он не знал, что это Шведов), говорил ему, что может «собрать активную группу из моих товарищей, бывших офицеров, что являлось легкомыслием с моей стороны, потому что я встречался с ними лишь случайно и исполнить мое обещание мне было бы крайне затруднительно». На следующем допросе он добавил, что не имел в виду «кого-нибудь определенного, а просто человек десять встречных знакомых, из числа бывших офицеров».

Судя по всему, за свой «легкомысленный треп» поэт и поплатился. Какие-либо другие серьезные доказательства его вины в деле отсутствуют.

Н. С. Гумилев и еще 56 человек, сочувствовавших или симпатизировавших восставшему Кронштадту, были расстреляны 26 августа 1921 года. А за несколько дней до этого были произведены массовые аресты морских офицеров, в том числе — командования Балтийского флота и Морских сил Республики.

Часть из них успели включить в расстрельные списки по делу «ПБО». Остальных пропустили через Центральную фильтрационную комиссию.

Из 783 человек, проходивших службу на флоте, комиссия отобрала к «изъятию» и арестовала более половины. В декабре 1921 года более двухсот заключенных выпустили из тюрем и «раскассировали под наблюдение ВЧК», определив им для проживания несколько городов страны, в том числе Иркутск и Самарканд. Остальные продолжали на­ходиться в тюрьмах и концлагерях. Только в Новгородском «исправдоме» содержались 350 человек. К концу 1922 года в заключении находилось 60 человек, по делам ко­торых ВЧК продолжала следствие. В отношении 283 заключенных дела были пересмотрены. Из них служить на кораблях в Морских Силах Респуб­лики разрешили только 103 бывшим офицерам.

Деление заговорщиков на кронштадтских мятежников, членов «ПБО» и тех, кого выявили в ходе «фильтрации», было весьма условным. Главное — изъять и обезвредить инакомыслящих, потенциальных врагов советской власти.

Г. Миронов писал: «По „Делу Таганцева“ не случайно проходит много моряков Балтийского флота. Дело в том, что командный состав Флота, а также все арестованные при обратном переходе границы кронштадтские моряки воспринимались петроградскими чекистами одно­значно как враги, подлежащие уничтожению вне зависи­мости от наличия (а уж тем более доказанности) вины».

4. За надругательство над флагом. 1920—1924 гг.

Репрессии в отношении военнослужащих, как бывших офицеров, так и военнослужащих Красной армии, обвиненных в антисоветской агитации и пропаганде, шли в двадцатые годы непрерывной чередой — и до Кронштадтского мятежа, и после его подавления.

Приведем лишь несколько примеров, которые дают наглядное представление о том, в чем именно выражалась в те годы такая «агитация».

Если обратиться к опросным листам политических заключенных (их более 27 тысяч), собранным в интересующее нас время юридическим отделом Общества помощи политическим заключенным «Московский Политический Красный Крест» (МПКК), то мы увидим, во-первых, что в 1918–1922 годах, кроме стандартного обвинения в контрреволюционной деятельности, другими наиболее «часто встречающимися обвинениями, были участие в белом движении, шпионаж и антисоветская агитация». А во-вторых, в графе опросного листа «Повод к аресту» довольно часто встречаются ответы задержанных: «не знаю» и «без всякого повода».

Однако чекисты хорошо знали — «за что», поскольку руководствовались, в первую очередь, «классовым чутьем» и «революционной интуицией».

Василий Георгиевич Чижиков, офицер Русской императорской армии, в начале 1918 года перешел на службу в Красную армию. Высоких должностей не занимал — командовал артиллерийской батареей. 24 июля 1920 года его арестовали за «агитацию против советской власти».

В чем же она выразилась?

В опросном листе Чижиков попытался изложить причины своего ареста. Получилось неубедительно и непонятно.

Артиллерия тогда была на конской тяге и курсантов во главе с командиром послали в Бутово за дровами. «Кто <-то> из курсантов, — писал Чижиков, — спросил, почему из числа 15 вагонеток нам дают 3… Я им объяснил, что дрова наши в Бутове, а эти 3 или 4 вагонетки дает нам совет за то, что мы привозим дрова. Курсантом Таракановым мои слова были переданы в ином смысле ком <мунистической> ячейке, и таким образом послужило обвинение меня в агитации…».

Вероятно, Чижиков объяснил курсанту Тараканову на армейском языке причину нехватки повозок (вагонеток), а тот настрочил донос. В итоге появилось дело о контрреволюционной агитации.

Миссия МПКК заключалась в оказании политическим заключенным юридической помощи в целях смягчения их участи. Но в случае с Чижиковым заведующий юридическим отделом МПКК ограничился записью в конце опросного листа, констатировавшей, что Чижиков уже осужден: «До конца гражд <анской> войны. Злостная агитация против С <оветской> В <ласти>. Спр <авка> 9/IX 20 г <ода>».

В. Г. Чижиков отбывал наказание в Покровском лагере (несколько домов по Большому Трехсвятительскому переулку в Москве). В 1938 году он вновь был арестован и осужден к высшей мере наказания. 27 июня 1938 года В. Г. Чижикова расстреляли на Бутовском полигоне, в том же месте, куда он ездил в 1920 году за дровами.

В январе 1921 года Псковской губчека за проведение антисоветской агитации был арестован бывший капитан 1 ранга Л. Э. Остен-Сакен, вместе с женой Варварой Алексеевной, дочерью адмирала А. А. Бирилева, и их сыном-студентом Максимилианом.

Удивительна и трагична судьба этого человека — офицера, юриста и блестящего музыканта. Лев Эрнестович принадлежал к древнему роду, многие представители которого состояли с XVIII века на русской службе. Один из них — капитан 2-го ранга Христиан Иванович (Иоганн-Рейнгольд) фон дер Остен-Сакен обессмертил свое имя в русско-турецкую войну. Он геройски погиб в мае 1788 года, подорвав шлюпку вместе с четырьмя абордировавшими его неприятельскими судами.

Одна из улиц в Севастополе носит имя генерала Дмитрия Ерофеевича Остен-Сакена, который в Крымскую войну 1853—1856 годов был начальником Севастопольского гарнизона.

Отец Л. Э. Остен-Сакена, генерал Э. Р. Остен-Сакен служил Главным военным прокурором. Сын перенял склонность отца к юриспруденции, некоторое время даже выполнял обязанности военного прокурора. Но, прежде всего, он был одаренным музыкантом, играл на виолончели. До революции возглавлял музыкальную школу Балтийского флота, основанную еще Римским-Корсаковым.

Л. Э. Остен-Сакена обвинили «в злостной контрреволюционной деятельности, выразившейся в тонкой агитации среди крестьян о несущественности идей Советской власти». Мера наказания, определенная постановлением Псковской губчека от 9 июня 1921 года — расстрел, замененный позже на два года заключения в концлагерь.

Жену Льва Эрнестовича признали виновной «в контрреволюционном заговоре с целью свергнуть Советскую власть» и «с учетом не столь злостных выявленных деяний» подвергли заключению в концлагерь на пять лет. Позже наказание ей снизили до полутора лет. Сын Максимилиан в тот раз был от наказания освобожден, его осудили в 1925 году по «делу лицеистов», о котором расскажем в следующей главе.

Что касается дела, заведенного в отношении этой семьи в 1921 году, то оно было пересмотрено прокуратурой Псковской области лишь в 2001 году. В заключении о реабилитации говорилось: «Из материалов уголовного дела усматривается, что все обвиняемые никаких практических действий против советской власти и в отношении граждан не совершали. Супруги Остен-Сакен в разговорах выражали свое недовольство изъятием у них собственности и лишением привилегий, что в какой-то мере можно расценить как формальные признаки антисоветской агитации, которая в настоящее время Законом РФ признается не содержащим общественной опасности деянием, а репрессированные за нее лица подлежат реабилитации».