Бесплатный фрагмент - Империи в огне

Часть I. Огненный поезд

Март 1917, Кёнигсберг, Восточная Пруссия

— Вы понимаете, что провалили операцию, на которую Его императорское высочество, в столь трудный час для рейха, выделил огромные деньги?

Заместитель начальника германского Полевого генерального штаба и главнокомандующий войсками рейха Эрих Людендорф подошел к окну с высокой белоснежной занавеской, пыхнул на нее дымком сигареты в мундштуке в виде золотой змейки. За окном, в заливе Фришес хафф виднелись паруса яхт, похожие за мутью стекла, на белые перышки. Несмотря на войну в Кёнигсберге проходила королевская регата. Так распорядился император Вильгельм II, чтобы нация не чувствовала уныние из-за неудач на фронте. Прежняя размеренная жизнь якобы продолжается. Такая же парусная регата, только более представительная, проходила в июле 1914 года в Кильской бухте. Император управлял яхтой «Метеор». Когда Вильгельм, не победивший в регате, но счастливый, причалил к пирсу, к нему подскочил генерал фон Бюлов и, задыхаясь, сообщил об убийстве сербским террористом в Сараево наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Франца Фердинанда, и его жены герцогини Софии Гогенберг. «Царь Николай объявил мобилизацию», — расслышал Людендорф, подтягивающий неподалеку канаты на своей старенькой французской яхте, которую из-за поломки мачты не удалось спустить на воду. «Черт бы побрал, этих русских, даром, что все их цари нашей крови, вечно лезут на рожон, — хмуро сказал Вильгельм. Его великолепное настроение вмиг улетучилось. — Надо вызвать русского посла и заявить о недопустимости подобного шага. Иначе и Германия вынуждена будет объявить мобилизацию, а это неминуемая война. Сто лет назад русские чуть не потеряли империю из-за тупого упрямства Александра I. И снова… На этот раз Русскому царству точно придет конец».

Людендорф обернулся на стоявшего у стола с огромной китайской фарфоровой вазой, вытянувшегося по струнке начальника разведки отдела «III B» полковника Вальтера Николаи. Он хорошо относился к нему. Вальтер в считанные месяцы после начала войны сумел создать крепкую спецслужбу, агенты которой находились в Англии, Франции и окружении русского царя. Среди них были придворные фрейлины, светские дамы, театральные актеры и революционеры всех мастей. Однако у генерала было плохое настроение — утром император вновь напомнил ему разгром под Верденом, а тут русские всех поставили в тупик.

— Никто не ожидал, что они без нашего участия низложат своего царя Николая, — попытался оправдаться Николаи.

— Значит, ваша разведка дрянь, раз без вашего участия! И вы тоже дрянь! — вспылил Людендорф. Рука его задрожала, из мундштука выпала недокуренная сигарета, попала на сапог в серебряной шпоре. Он откинул окурок мыском, затоптал каблуком. Генерал-квартирмейстер часто стал выходить из себя после того, как пост начальника Генштаба занял генерал-фельдмаршал Гинденбург. На эту должность, вместо генерала Фалькенхайна, он метил сам, но Вильгельм почему-то распорядился иначе. Людендорф как истинный солдат, преданный императору, попытался замять в душе обиду, но она иногда в виде несдержанности к подчиненным, вырывалась наружу. В данном случае, она была вполне понятна. Именно Людендорф в качестве заместителя начальника 2-ой армии курировал военную разведку Пруссии, которую возглавлял Вальтер Николаи. Они вместе предложили императору план вывода России из войны с помощью революции, создали целую сеть агентов из русских радикальных революционеров в России и в Европе, где те скрывались. Все уже почти было готово и тут на тебе — русские, будь они трижды неладны, в феврале сами устроили революцию и заставили отречься от престола царя Николая. Но, как сообщали агенты в России, Временное правительство, не собирается выходить из войны, а это значит, что Германия продолжит истекать кровью. Конечно, генерал понимал, что в этом не вина Николаи, но сдержать он себя не мог.

— Ваше место в борделе Данцига, в качестве распорядителя, а не в разведке! Сто чертей со сковородками, этим русским…

Идею вывести Россию из войны, организовав там революцию, как-то подсказал социалист и авантюрист Израиль Гельфанд, он же Александр Парвус, обокравший в свое время писателя Максима Горького. В качестве литагента писателя он проводил спектакли Горьковской пьесы «На дне» в Германии. Но все деньги, которые частично должны были поступить в кассу РСДРП — 180 тысяч золотых марок, осели в кармане Гельфанда. В Первую русскую революцию 1905 года Парвус-Гельфанд был председателем исполкома Петроградского Совета, потом был посажен в Петропавловскую крепость. Однако и там он чувствовал себя неплохо — заказывал у лучших портных костюмы, ему привозили на выбор шелковые галстуки. По дороге в Туруханскую ссылку сбежал за границу, осел в Константинополе. Именно здесь он предложил немецкому послу Вангенгейму за 5 миллионов марок устроить в России революцию. «Только разделив Россию на части, можно быть уверенным, что она не будет представлять опасность для Германии, — убеждал Парвус посла. — А расчленить империю сможет только революция». Посол передал предложение Парвуса Людендорфу, тот Вильгельму. Но во дворце к идее отнеслись прохладно. Тогда Парвус добился личной встречи с начальником разведки Николаи и передал ему свой «Меморандум доктора Гельфанда». Он показался Николи интересным. В нем основная ставка делалась на большевиков, как на самых радикальных революционеров. Меморандум рассмотрели в правительстве и кайзер лично распорядился выделить на «русскую операцию» 2 млн. марок. Финансирование крайних российских партий пошло через «Deutsche bank» и «Disconto-Gesellschaft», а также подставную торговую фирму в Копенгагене. И тут, как снег на голову, Февральская революция в России без всякого участия немецких денег.

— Нас обошла разведка Англии! — закричал как на параде Людендорф. — Это британцы устроили революцию в России!

— Англичане не заинтересованы в выходе России из войны, как союзнице, а революция неминуемо приведет к развалу русской армии, — возразил Николаи. — Наверняка голову поднимут украинские, кавказские и азиатские националисты, потребуют создания своих национальных войсковых частей, что станет началом развала Восточного и Юго-восточного фронтов. Ничего не потеряно, господин генерал. Россия — прогнившее лоскутное одеяло. Теперь большевики, в соответствии с учением их идола Маркса, попробуют перевести войну империалистическую, как они говорят, в гражданскую. Социал-демократы в их лице и прочих революционных экстремистов, не только выведут Россию из войны, но и развалят ее как империю. Нужно продолжать финансирование русских непримиримых партий.

— Германия потратила уже более 60 миллионов марок, хотя тоже в сложном материальном положении!

— Мы не можем теперь останавливаться. Тогда это будет расценено как слабость рейха.

— Что вы конкретно предлагаете?

— Нужно собрать всех русских революционеров, осевших теперь во множестве в Европе и отправить их на паровозе из Швейцарии в Россию. Ну, имеется в виду не прямо в Россию, это невозможно, а до шведского парома.

— Через воюющую с Россией Германию? Их же у себя объявят нашими шпионами.

— Они повиснут у нас на крючке, потому как не откажутся. Уже не отказались. Я осмелился, господин генерал, не все сразу докладывать вам, зная вашу занятость. Чтобы на родине их не отвергли, как наших агентов, мы проведем переезд через Комитет по возвращению русских эмигрантов на родину. Фридрих Платтен, это швейцарец из социал-демократов, уже обращался ко мне. В тексте договора об условиях проезда русских эмигрантов через Германию, он намерен вставить пункт, гласящий, что проезд дается на основе обмена на германских или австрийских военнопленных или интернированных в России. Но вы же понимаете, что этот пункт не имеет никакого смысла, так как большевики в русских Советах сейчас никто. С какой стати кто-то будет их менять на наших военнопленных.

— Хитро. Опять заметна рука Парвуса. Он, вероятно, надоумил Платтена.

На это замечание Вальтер ничего не сказал, лишь слегка пожал плечами, мол, в данном случае, это не имеет значения.

— Ставку вы, как я понимаю, делаете на предводителя большевиков Ленина, — не спросил, утвердительно сказал генерал.

— Главным образом. Платтен для конспирации называет его Дядей. Я знаком с Лениным. Как я понял, он в своей беспринципности не остановится ни перед чем. В начале века он основал свою революционную газетёнку «Искра», которую печатал у нас в Лейпциге, а эпиграфом к ней взял строчки их поэта Одоевского: «Из искры возгорится пламя». Красиво. Мы запустим в Россию целый огненный поезд, Feuer Zug, отчего она вспыхнет гигантским пожаром. Ленин, кстати, уже встречался по поводу переезда с нашим послом в Берне фон Ромбергом. Его представил послу некто Пауль Леви, левый социал-демократ. Они еще раз обговорили пункт в договоре про германских военнопленных. И все же, на мой взгляд, главная разрушительная сила, не в Ленине, в Троцком. Он же Лейба Бронштейн. Сейчас в Америке.

— Feuer Zug, — повторил Людендорф. — Это кто такой?

— Соратник Парвуса, считающий его своим учителем. Потом они рассорились. Троцкий даже написал статью «Некролог живому другу». Ленин — голова, Троцкий — руки. Сокрушительной силы парочка.

— Не сомневаюсь, что поезд из Швейцарии — идея Парвуса. Он обещал революцию в России еще в декабре 1916 года. Надо бы посадить этих русских революционеров на большой крепкий крючок, чтоб не соскочили. Одного проезда через воюющую с Россией страну мало. Может, всучить этому Ленину несколько миллионов марок и взять с него расписку.

— Не возьмет, даже встречаться по этому поводу не будет. Осторожен, как лис, заметающий хвостом следы.

— Хорошо, сегодня же я сообщу в МИДе барону фон Мальцану и канцлеру Бетман-Голвегу о небезвозмездной, подчеркиваю, небезвозмездной помощи большевикам и остальным русским экстремистским партиям в отправке их в Россию. Ее необходимо, непременно расчленить, чтобы восточные славяне бродили дикими племенами как до Рюрика. Когда можно будет провести операцию «Feuer Zug»?

— Со швейцарскими властями предварительная договоренность есть. Думаю, 9—10 апреля. На станции Готмадинген в поезд сяду и я. А из Цюриха их будут сопровождать мои агенты капитан фон Планец и лейтенант фон Буринг. Лучше сразу доложить об этом Его высочеству.

Людендорф поморщился. Все знали, что теперь он к Вильгельму не вхож и генерал расценил слова Вальтера как насмешку. Он высоко вскинул подбородок:

— Вы свободны, господин полковник.

Февраль 1918, Ростов на Дону, трактир «Шмат»

В трактире «Шмат», что у канала Казачий ерик, было полно народу, не продохнуть. Здесь полюбили проводить время офицеры, вернувшиеся с фронта, но не примкнувшие ни к красным, ни к белым, ни к монархистам, ни к анархистам, ни к одной из других партий, расплодившихся как клопы в старом диване, после разгона большевиками Учредительного собрания.

Сегодня в «Шмате» было что обсудить. Добровольческая армия генералов Алексеева — Деникина — Корнилова, сколоченная на скорую руку, отправилась в поход на Екатеринодар.

— Чем они собираются воевать! — горячился чахоточного вида студент с серым, грязным шарфом на тонкой желтой шее. С его потертой шинели в стакан с пивом сыпалась пыль. — Ни пушек, ни снарядов, ни ружей в достаточном количестве. Одеты как нищие ободранцы.

— На себя погляди, — лениво оборвал его пожилой военный с седыми, гусарскими усами. — Пороху не нюхал, а судит героев.

— А сами-то, почему не присоединились к «героям»? — ухмыльнулся студент.

— Я? Хм. Что я…

— Вот именно, вы не самоубийца, что вполне понятно. И все офицеры, сидящие здесь, не самоубийцы и понимают, что большевики раздавят Добровольческую армию, как таракана.

— Генералы хотят продемонстрировать союзникам свою силу, чтобы содрать с них побольше денег, — сказал мужик, похожий на разорившегося купца. Он был в драных валенках, но из «лунной» жилетки торчал большой серебряный хронометр. — Содрать и сбежать за границу. Знаем.

— Чего ты знаешь, скотина! — С лавки подскочил и замахнулся на купца бутылкой молодой военный без погон. — Большевики — сатаны, христопродавцы окаянные, они баб общими делают. Давить их, давить…

— Вот беги и дави, — спокойно посоветовал купец. — И бутылку-то опусти, в морду дам.

Военный, видимо, корнет или подпоручик, опустился за стол, обхватил голову руками.

— Я, пожалуй, застрелюсь, — сказал он еле слышно.

— Только не здесь, аппетит испортишь, ха-ха. — Купец смачно принялся обсасывать хвост вяленого леща.

— Застрелюсь, — мрачно повторил молодой офицер, — а сначала…

Он вновь вскочил с места, на этот раз в его руке блеснул револьвер.

— Не дури, Миша! — крикнул сидевший рядом с ним человек в клетчатом пиджаке. — Он тоже поднялся, перехватил руку приятеля, стал ее выкручивать.

Раздался выстрел. Пуля угодила в массивную бронзовую люстру на закопченном потолке, отлетела к окошку. Звякнуло стекло. Вторая разбила стакан с хлебным вином на столике у стены в дальнем углу, за которым сидел офицер в расстегнутой до середины груди гимнастерке. Он стряхнул с «беззвездных» капитанских погон двумя пальцами капли вина, поморщился, тяжело вздохнул. Положил начищенные до блеска сапоги на край стола, за которым находился один, прикурил от австрийской зажигалки папиросу «Дукат».

Мишу скрутили несколько человек, отняли у него, наконец, револьвер, поволокли к выходу. У дверей он истерично крикнул «Я все равно застрелюсь!»

— Капитан Верховцев? — услышал офицер за спиной и нетрезво запрокинул голову назад. — Позволите присесть?

Не дожидаясь разрешения, рядом опустился мужчина средних лет в длинном, кремовом пальто. Тонкие усики, карие, слегка миндалевидные глаза, прямой аристократичный нос на ровном, бледном лице со шрамом над верхней правой бровью.

— Предположим. Что вам угодно, гражданин? — устало спросил офицер.

— Вы ведь воевали в Русском экспедиционном корпусе во Франции, в 3-ей особой пехотной бригаде, защищали Шампань-Ардены, под Веденом были ранены и отправлены на излечение сначала в Лион, потом в Швейцарию. Так?

— Предположим. А вам что за дело, кто вы вообще такой?

— Ах, извините, не представился. Сотрудник контрразведки Добровольческой армии генерала Алексеева, штабс-капитан Павел Павлович Клейст.

— Из немцев?

— Родственники еще при Алексее Михайловиче в Москве осели.

— Что же вы, Клейст, здесь обретаетесь, когда добровольцы в поход отправились?

— Имею к вам очень важное поручение нашей контрразведки.

— Я не собираюсь больше воевать. К тому же, как вы знаете, я был ранен.

— И все же позвольте задать вам еще несколько вопросов? Эй, мальчик, — позвал Клейст полового. — Принеси, голубчик, казенки и что-нибудь закусить. На двоих.

Мальчик побежал выполнять заказ, а Верховцев одобрительно усмехнулся, прикурил очередную папиросу. Ног со стола по-прежнему не убирал.

— Вы возвращались в Россию на поезде через воюющую Германию с группой русских революционеров-эмигрантов, — не спросил, констатировал контрразведчик.

— Предположим, — повторил, видимо, свое любимое слово — «паразит» капитан. — И что из того?

— Кто вам помог попасть на тот поезд?

Половой оказался расторопным, в тот же миг на столе, который он протер белым фартуком, появился двойной штоф казенки, миски с грибами, маринованной рыбой.

Капитан отмахнулся от мальчика, собиравшегося наполнить фужеры, налил себе и штабс-капитану сам, выпил. Наконец, ответил:

— Мне помог определиться на поезд Михаил Исаакович Шефтель, кадет, соратник Милюкова, заседавший в последней Госдуме, пока их не разогнали. Он тоже лечился в швейцарской клинике, кажется, от ревматизма. Рассказал о планирующейся поездке в Россию по линии Комитета возвращения русских эмигрантов и обмена их на военнопленных. Предложил присоединиться мне. Я согласился.

9 апреля 1917 года, Цюрих, железнодорожный вокзал. 15.00

Перед пыхтящим в ожидании стартового сигнала поездом, царит сильное оживление. На перроне, у вагона с русскими революционерами, суетятся возбужденные люди, некоторые обнимаются, целуются, поют Марсельезу.

— Александр Данилович, голубчик, ну где же вы ходите?

К высокому блондину с голубыми глазами, маленькими усиками и офицерской выправкой подкатился грузный человек в черном пальто, сером котелке, пышными бакенбардами. На его возмущенном и в то же время радостном лице сверкало золотое пенсне.

— Стол в купе уже накрыт, я вот за курочкой копченой в местную ресторацию слетал. Очень уважаю швейцарских курочек, ха-ха. — Он приятельски приобнял офицера. — Отправляет кайзер русских в Россию как лучших друзей. Правда, церберов своих из разведки для наблюдения приставил: Фон Планеца и фон Буринга. Последний шпарит по-русски, как мы с вами. Да идемте же, идемте, господин Верховцев.

На привокзальной площади появилась толпа с плакатами «Предатели», «Шпионы», «Гады», карикатурами в виде страшных физиономий с крестами и звездами на лбах, стала выкрикивать оскорбления в адрес отъезжающих. Кто-то даже запулил в вагон соленым огурцом.

— Будьте вы прокляты, сволочи! — кричала толпа из сотни человек.

— Что б вы, сдохли по дороге! — надрывалась благовидная девушка в синем платье, с алым бантом на спине, изящным зонтиком в руках.

Вперед толпы вышла старуха в черном с головы до пят, плюнула в сторону вагона с эмигрантами:

— Черти окаянные, нехристи, виселица вас на родине ждет.

— Идемте же, Александр Данилович, — поторопил Шефтель. — От этих провокаторов можно всего ожидать. Еще бомбу бросят.

Эмигранты высунулись из окон «посольского» вагона, что-то кричали в ответ, кто-то тоже плевался в сторону толпы, потом запели Интернационал.

— Кто эта чересчур активная дама, напоминающая сову? — спросил Верховцев, кивнув на женщину средних лет в белой соломенной шляпке, контрастирующей с ее загорелым лицом. Она громче всех отвечала из вагона на негодующие вопли оппонентов на немецком и французском.

— О, вы по-военному прямолинейны и точны. Это феминистка Арманд, выступает за свободу от брака. Сама, как поговаривают, сожительствует с Дедом, с Лениным. Пикантность ситуации в том, что едет в одном купе и с ним, и его женой Наденькой Крупской. Ха-ха. Но нам в соседний вагон. В «посольском» только приближенные к вождю, ха-ха. Они Деда называют своим вождем.

— А где же он сам?

— Желаете взглянуть? Не знаю, увидите ли его до Швеции. Будет сидеть в своей норке и носа не высунет.

— Не жалуете вы… Деда.

— Как и всех левых социал-демократов. А большевиков-радикалов, тем более. Ими хорошо ворота ломать, а потом сразу снова в клетку.

— Какие ворота?

— Любые. Они, как теперь говорят, отмороженные. Ежели вовремя не остановить, натворят такого, что не расхлебаешь. Их теоретик Маркс призывал к революционному террору и Ленин впитал его призывы. Терроризм против своего же народа. Представляете? Этот бы вагончик да отправить теперь прямым ходом в Сибирь, а лучше на Луну, ха-ха.

— А ругаете тех, кто пришел их осудить.

— Они такие же, без царя в голове, только у них, в отличие от этих, нет плана, как растащить Россию на части. И смелости нет, чтобы вернуться. А устроить бучу или еще чего похлеще, это, пожалуйста. Только наша партия Конституционных демократов, в ряды которой вливаются теперь и прогрессисты, и октябристы и даже правые монархисты…

— Михаил Исаакович, мы опоздаем.

— Извините, дорогой Александр Данилович, понесло. Но я в дороге вам и вашим товарищам по оружию еще прочту лекцию о пользе кадетства.

Капитан фон Планец помог подняться грузному Шефтелю на подножку вагона, укоризненно покачал головой:

— Ich bitte Sie, den Zug nicht ohne meine Erlaubnis zu verlassen, mеin Herr.

— Мы спросили разрешения у уважаемого герра Буринга. Он позволил отлучиться за прессой и вот, курочкой. — Шефтель показал промасленный сверток. — Копченые куры здесь изумительны. К тому же мы еще в нейтральной Швейцарии, а не Германии.

Фон Буринг кивнул, сказал по-русски:

— Пройдите, господа, в свое купе, битте.

При входе в вагон столкнулись с важным господином с мясистым, лоснящимся лицом и густой шевелюрой, зачесанной назад.

Шефтель почтительно снял котелок, Верховцев посторонился, пропуская «мясистого» к выходу.

— Фриц Платен, — кивнул на него Михаил Исаакович. — Это он, как сам утверждает, пробил через германский МИД поездку революционеров, ну и раненных офицеров типа вас, в Россию. На самом деле, это операция германской контрразведки во главе с неким полковником Николаи. Мы наверняка с ним встретимся на границе.

— Русские офицеры, я так понимаю, в поезде для отвода глаз.

— Верно понимаете. Мы познакомились с Фрицем на Циммервальдской конференции, где большевики предложили империалистическую войну превратить в гражданскую. Я был наблюдателем от кадетов. Потом столкнулись с ним в Берне. Он и предложил мне собрать группу раненных русских офицеров, желающих вернуться в Россию. Я не отказался, дело ведь благородное. Ленин и его банда как основной гарнир, вы, офицеры, как вкусовая приправа, ха-ха.

В вагоне находилось еще несколько десятков офицеров. Большинство в опрятных мундирах, но без погон. Кто-то перебинтованный. Многие курили в открытые окна, мрачно глядели на беснующуюся возле вагонов толпу. Огрызок огурца влетел в окно, разбился о стенку, забрызгав одного из офицеров тухлой мякотью.

— Скоты, — выругался он, стряхивая с себя огуречное крошево.

— Это еще как посмотреть, кто скоты, — ответил стоявший рядом с ним молодой, но совершенно седой, с маленьким носом, словно северный писец, военный.

— А вас, поручик, никто не заставлял соглашаться на эту поездку за немецкие деньги.

— А вы, ротмистр, видно, с превеликим удовольствием согласились, когда узнали, что кайзер оплатил вам билет из собственного кармана.

— Что?! Вы, штабной недописок, смеете мне, герою Верден…

— Видел я, как вы драпали под Верденом!

— Что?! — Высокий и жилистый, с орденом на груди ротмистр, схватил «песца» за горло, начал душить огромными лапами.

К ним подскочил пожилой военный с мощными бакенбардами и усами, схватил обоих за плечи:

— Полноте, господа, уймитесь! Что о нас подумают! Не позорьте Россию, черт возьми.

— Мы ее позорим, возвращаясь в немецком вагоне, — ответил запыхавшийся, всклокоченный поручик, оторвавшись от ротмистра.

— Во-первых, этот вагон еще швейцарский. В немецкий мы пересядем в Баден-Вюртемберге. Во-вторых, мы возвращаемся, потому что не можем оставить родину в трудный час. Она нуждается в нас теперь как никогда. В конце-концов, мы едем по линии Комитета по возвращению эмигрантов и обмену пленными.

— Так же рассуждают те, в соседнем вагоне. Вы что, не понимаете, полковник, истинной цели Германии? Они завозят в Россию этих революционеров, как испанку. А мы лишь ширма!

Верховцева передернуло от того, что поручик почти в точности повторил то, о чем они говорили минуту назад с Шефтелем. Все всё прекрасно понимают, но никто от услуг немцев не отказывается, в том числе и он. Капитан знал ротмистра, в июле 1916 они вместе оказались на Западном фронте под Шампанью. Его ранили, а 2-ую бригаду под командованием генерал-майора Дитерихса отправили на Солоникский фронт. Значит, и ротмистр до Греции не доехал. Как его…?

Долго напрягать память капитану не пришлось. Ротмистр его заметил, широко, открыто заулыбался, будто только что не дрался с поручиком. Протиснулся сквозь толпу офицеров, ударил по-дружески Верховцева по плечу:

— Сашка!

Капитан поморщился от боли, рана еще давала о себе знать.

— Извини, друг! У самого спина не зажила. А я тут с штабным писарем отношения выясняю, когда боевые друзья рядом. Помнишь, как мы немчуру в блиндаже их же огнеметом пожгли. Их капрал выскочил, а на нем портки горят. Мы их шнапсом тушили, ха-ха. Забыл что ли, это же я, ротмистр Федор Шеншин, меня еще в бригаде Лириком прозвали, потому как у поэта Фета изначально тоже была такая фамилия.

Точно, Лирик, — вспомнил прозвище ротмистра капитан и тоже, наконец, улыбнулся.

— Ты в каком купе?

За Верховцева ответил Шефтель. Ему очень не понравилась сцена с дракой и он холодно глядел на ротмистра.

— Пятое и вам пока желательно пройти в свое, господин ротмистр.

— Это кто? — Шеншин вскинул глаза на кадета.

— Это тот, Федор, кто нас устроил с тобой в этот поезд, — ответил капитан.

— Ладно, — нехотя согласился тот, — еще пообщаемся.

В пятом купе уже действительно был накрыт стол. Там сидели трое господ в темных костюмах, белоснежных сорочках и одинаковых зеленых галстуках. Всех троих Шефтель вежливо, с почтением представил: Кирилл Кириллович Черносвитов, Яков Платонович Барсуков, Петр Сергеевич Гольдский. Первые двое — активные члены партии кадетов, Гольдский — недавно примкнувший к ним прогрессист.

Шефтель положил на стол сверток с курицей, потер в предвкушении руки:

— Ну что ж, господа, приступим? До немецкой границы у нас есть время расслабиться, что уже активно делают в соседнем вагоне.

Эти слова однопартийцы Михаила Исааковича расценили как сигнал к действию. На столе появились две бутылки французского коньяка, бутылка шнапса. Гольдский выудил из саквояжа пузатую бутылку шампанского « Вдова Клико». Пробка от него тут же ударилась в потолок, вылетела в окно, в сторону протестующих на перроне патриотов.

Раздался свисток служащего перрона. Минутная стрелка переместилась на одно деление. 15 часов 10 минут. Условный «Feuer Zug» двинулся в свой исторический путь.

Февраль 1918, Ростов на Дону, трактир «Шмат»

— Что же было дальше? — спросил Клейст капитана, закуривая папиросу. В грибах ему попался песок, застрявший в зубах, и он попытался достать его, ничуть не смущаясь, сначала пальцем, потом спичкой. — Вы видели Ленина? Вероятно, даже общались с ним.

— Видел мельком в Заснице, где пересаживались на пароход «Королева Виктория». Такой, вполне приятный с виду, но чересчур подвижный мужчина, словно у него постоянно что-то чешется. В котелке, рыжий, с бородкой, в окружении двух дам Крупской и Арманд. Шефтель сказал, что это его жены.

Штабс-капитан ухмыльнулся, видно, он был хорошо осведомлен о семейных отношениях Ленина.

— На корабле он залез в каюту и не выходил до самого Треллеборга, — продолжал Верховцев. — Затем был поезд до Хапаранды. Там я пересел в финский состав, хотел повидать полковника Фридена — моего друга, его по ранению еще раньше отправили домой, ему под Верденом оторвало ногу. А Ленин, я слышал, доехал до Петрограда, где ему большевики и рабочие устроили пышную встречу.

— Да, да, пышную, но неоднозначную. Кроме рабочих и солдат, пришли балтийские матросы со своими морскими знаменами во главе с бывшим мичманом Максимовым. Балтийцы донесли Ленина на руках до броневика. Он завернул зажигательную речь. Сказал, что войну империалистическую надо непременно обратить в гражданскую. В Германии, например, это сделают теоретики марксизма, спартаковцы Карл Либкнехт и Роза Люксембург. После этих слов стали раздаваться крики, что Ленин немецкий шпион и его надо повесить как предателя и агента кайзера. «Навалять бы ему за такие слова… вона, гражданскую войну ему подавай, брат на бората.… А почему немчура его через Германию пропустила?!»

Это кричали трудовики и кадеты. Да и с меньшевиками, которые приветствовали Ленина от имени Петроградского Совета, у него не срослось. Вождь большевиков демонстративно поворачивался к их лидеру Чхеидзе спиной. Словом, после того как он выдал свою пораженческую речь, большевики его скоренько увезли на французском авто. А тот мичман Максимов на следующий день, когда подтвердилось, что Ленин ехал через рейх в германском посольском вагоне, арендованном на деньги кайзера, заявил: «Если б мы это знали раньше, то вместо криков «Ура!», мы бы ему сказали — вон отсюда, возвращайтесь в ту страну, через которую вы к нам ехали.

— Забавно, — хмуро сказал на изложенные Клейстом подробности Верховцев. Наконец, убрал ноги со стола, налил себе водки, выпил. — Что же вы от меня хотите?

— Как вы пересекли границу в немецком Готтмадингене?

— Очень просто, — пожал плечами Александр. — Нас, офицеров, пересадили в германский поезд, потом к нему пристегнули «посольский» вагон из швейцарского состава. Никому не позволяли выходить на станции. На двери вагона с революционерами, как мне сказал Шефтель, повесили накидные замки. Открывали иногда только одну дверь, чтобы заносить воду и продукты.

— Говорят, вагон был опломбирован.

— Опломбирован? Для чего? Впрочем, не знаю, я лично пломб не видел.

— В пути вас по-прежнему сопровождали фон Планец и фон Буринг? Платтен меня не интересует.

— Да. Но вас наверняка больше интересует полковник кайзеровской военной разведки Вальтер Николаи.

— Совершенно верно, Александр Данилович. Именно он нас и интересует.

Апрель 1917, Готтмадинген, Баден-Вюртемберг, Германия

Новый серо-зеленый «посольский» вагон класса «люкс» ждал отправки в путь на запасном пути вокзала Баден-Вюртемберг. Поезд из Цюриха прибыл на главный путь. Несколько часов ругани и беготни понадобилось вокзальным служащим, чтобы «посольский» вагон, наконец, перегнать на основной путь.

За маневровыми операциями внимательно следил невысокий господин с крючковатым, тяжелым носом. Он нетерпеливо переминался с мысков на пятки начищенных до блеска черных ботинок, постоянно оглаживал ладонью с длинными аристократичными пальцами ежик темных волос. Его длинное серое пальто подхватывал ветер, словно пытаясь сбросить с перрона, но человек стоял как скала.

Вагон с революционерами отцепили от швейцарского поезда, но выходить из него не позволили. Окна его были плотно зашторены. Открытой была лишь одна дверь, на подножке которой висели Планец и Буринг.

— О вопиющей неразберихе на станции должно быть незамедлительно доложено господину Гинденбургу, — сказал им мужчина в сером пальто.

Планец и Буринг восприняли его слова, как укор в их адрес.

Они хлопали глазами, не осмеливаясь что-либо возразить. С местными пограничными властями, еще месяц назад было все обговорено: пересадка «русских экстремистов» должна быть произведена без задержки и без посторонних глаз.

Но чья-то «умная» голова, загнала предназначенный для них «посольский» вагон туда, куда не надо. И теперь паровозу приходилось делать сложные маневры, чтобы собрать состав из шести вагонов так, как и было заранее обговорено. Сразу за паровозом — почтовик, за ним зеленый «посольский» вагон с русскими революционерами, рядом — вагон для их семей, последние два — для раненных русских офицеров.

— Пограничники, гер полковник, имеют точное и ясное предписание военной разведки, как действовать. Я лично беседовал с гером Шуленбургом, — попытался оправдаться фон Планец.

Человек в сером пальто, которого назвали полковником, не отреагировал на его слова, он в свою очередь сказал:

— Надеюсь, сама пересадка в немецкий состав пройдет без сучка и задоринки.

— Не сомневайтесь, герр полковник, — заверил фон Буринг своего шефа, начальника военной разведки Генерального штаба Вальтера Николаи.

В это время Шефтель указывал на полковника капитану Верховцеву:

— Выдающаяся личность. Знаете как его зовут контрразведчики Антанты? Властитель тьмы. Незаметная на первая взгляд личность, командует всей разведкой и контрразведкой кайзеровской Германии. Теперь он негласно руководит переброской русских революционеров в Россию. Знаете как они назвали эту операцию? Feuer Zug, огненный поезд.

— Это с его подачи вы набрали раненных русских офицеров, в том числе меня в «революционный поезд», — без доли сомнения сказал капитан.

Михаил Исаакович с любопытством, будто видел капитана впервые, взглянул на него, потом погрозил пальцем, расхохотался:

— А-а, вы хотите сказать, что я агент кайзеровской разведки, немецкий шпион.

Верховцев пожал плечами:

— Ничего я не хочу этим сказать, тем более, как бы там ни было, мы теперь все в одной лодке.

— Это очень верное замечание. И все же объяснюсь: нет, я не агент «IIIB». Меня на герра Николаи вывел Платтен. Что-то его не видно. А, ладно. Он с Парвусом наверняка имеет какой-то коммерческий интерес от этой переброски, но меня это мало интересует. Моя главная задача — политическая пропаганда и разъяснение идей конституционной демократии.

— Нынешнее соседство с большевиками, которых дома непременно объявят немецкими шпионами, для вас теперь не лучшее соседство, — заметил Александр.

— Посмотрим. Вы же не будете возражать, что я, кадет, способствую вашему возвращению? Возвращению на родину героя войны.

— Нет, разумеется. Спасибо за героя.

— Я взял с вас за это деньги, поставил вам какие-то условия, возложил на вас обязательства?

— Ещё раз «нет». Извините, Михаил Исаакович, я не хотел вас задеть.

— Извинения принимаются, господи капитан. Это наша общая российская привычка — в любом добром отношении к тебе, искать подвох.

Раздался пронзительный гудок паровоза.

— Wir gehen nacheinander aus und, ohne sich um die Seiten umzusehen, laufen wir blitzschnell in diesen Wagen, — говорил громко, словно в рупор фон Планец.

— Революционеров в немецкий «посольский» вагон сейчас будут пересаживать, — сказал Шефтель, кивнув на вагон класса «люкс» с четырьмя дверями и ажурными фонарями над ними. — Приказано не оглядываться и перебегать молниеносно.

— Я хорошо знаю немецкий, — ухмыльнулся Верховцев.

— Eins, zwei, drei, los, — дал команду фон Буринг.

Революционеры, как куры выскакивали из швейцарского вагона и, пригибаясь, как показывал Планец, влетали в вагон немецкий. Затем наступила очередь их родственников. Их тоже заставили пригибаться и шевелить ногами как можно шустрее.

Офицеров так унижаться не заставили. Когда подали их вагоны, им было вежливо предложено занять те же купе по номерам, что и прежде.

Через полчаса все было готово для начала движения через рейх, сначала курс на Франкфурт.

Верховцев посмотрел на хронометр: 19 часов 30 минут по Цюриху. Как только тронулись, он залез на верхнюю полку в купе, в котором помимо Шефтеля, ехали прогрессист Гольдский и кадет Барсуков. Однако подремать не удалось. Шефтель, который вышел из купе, вернулся с сияющим лицом, будто проглотил солнце:

— Герр полковник Вальтер Николаи просят к себе на ужин.

— Нет желания, — ответил капитан.

— Бросьте, Александр Данилович, изображать униженного патриота. Если уж и укорять, то только себя. Разве не интересно офицеру русской армии пообщаться с начальником военой разведки страны, воюющей с его родиной? Упускать такой шанс просто грех. Да и вообще… не стоит сейчас конфликтовать с немцами. Вы меня понимаете?

Купе Вальтера Николаи находилось в почтовом вагоне. Оно представляло собой просторное помещение, где обычно находились охраняющие почту служащие. В дальнем конце вагона за решеткой, где стояли серые мешки с сургучными печатями, сидели на лавках человек десять солдат в ружьями.

Стол в купе полковника был щедро накрыт: бутылки с шнапсом, русской водкой, шматы мясного сала, овощи, фрукты. Полковник Николаи по-простому резал ножом баварскую кровяную колбасу. В просторном помещении-купе уже сидело несколько русских офицеров, которых до этого Верховцев не видел. С ним и Шефтелем пришли кадет Черносвитов и прогрессист Гольдский.

Отложив нож, Вальтер кивнул фон Планецу. Тот молниеносно наполнил фужеры кому шнапсом, кому водкой.

— Благодарю, господа, что откликнулись на мою просьбу и пришли надломить, так сказать, со мной кусок хлеба, — сказал Николаи по-русски, но с крепким прусским акцентом. — Проклятая война разъединила наши великие народы, которые во многом схожи. Как бы это не показалось кому-то странным, я хочу выпить за мир и дружбу. А еще хочу вам пожелать, господа, поскорее разделаться, по прибытии на родину, с той отъявленной сволочью, что едет в соседнем вагоне.

Фужер застыла в руках Верховцева. Он не смог удержаться:

— Вы же сами ввозите к нам эту экстремистскую заразу для вполне конкретных целей — развала России и сами же советуете от нее поскорее избавиться. Странно.

Полковник изобразил что-то наподобие улыбки, приподнял фужер:

— Prosit.

— Zum Wohl, — вторил ему Михаил Исаакович и с удовольствием опрокинул в себя рюмку шнапса. Начал искать глазами свою любимую копченую курочку, но не найдя на столе таковой, подцепил вилкой на хлеб большой кусок кровяной колбасы.

Выпили и остальные. Немного помедлив, осушил фужер с водкой Верховцев.

— Ничего странного в моих словах нет, господин капитан, — сказал наконец Николаи, удивив Верховцева, что знает его звание. Но тут же подавил удивление — перед ним все же начальник разведки и контрразведки Его императорского высочества и ответственный за перевозку «груза». — Каждый на войне, как истинный солдат, выполняет порученную ему работу, — продолжал полковник. — Я свою сделал так, как посчитал нужным для блага рейха. Они, — он кивнул в сторону «посольского» вагона, — лишь средство достижения моей цели — не развала России, как вы выразились, а лишь вывода ее из войны. Однако у экстремистов другие цели. Люди, которые желают своей родине поражения, а они этого желания и не скрывают, какими бы целями не руководствовались, законченные негодяи и уважения вызывать не могут. Я их презираю. Поэтому и желаю вам, доблестным офицерам Русской армии, представителям разумных русских партий, например кадетам (он кивнул Шефтелю), уничтожить эту нечисть и создать процветающее государство, которое больше никогда, ни при каких обстоятельствах не скрестит с немцами шпаги.

Шефтель даже смахнул слезу с глаз:

— Господин полковник, герр Николаи, у меня нет слов… Как хорошо вы сказали. Я тоже хочу выпить за мир и согласие между нашими народами.

— И все же как-то чудно получается, — сказал после паузы Верховцев. — Вы желаете вечной дружбы со страной, которую, собираетесь уничтожить. Вы же знаете, что будет с Россией, если начнется гражданская война. А эти… революционеры об этом и мечтают.

Вальтер ухмыльнулся, велел фон Планецу не зевать и тот моментально наполнил бокалы напитками.

— Не уничтожить, дать возможность русским людям проверить себя на прочность и избавиться от скверны. Да, да скверны, которая во многом исходит от нас, немцев. Вы, Михаил Исаакович, не сомневаюсь, читали господина Маркса.

— Еще бы.

— И для меня «Капитал», господа, стал чуть ли не настольной книгой.

Полковник кивнул и фон Буринг тут же достал с полки коричневый томик, на котором золотыми буквами было выбито « DasKapital. Kritik der politischen Oekonomie»

— Вот истинная отрава, господа, которая способна разъесть, как кислота, любое нормальное и особенно ослабленное, государство. Это главное оружие ваших большевиков, которое на родине, в Германии, оказалось, к счастью, невостребованным. Террор по классовому принципу против своего народа, как основа социальной революции. Вот главный постулат Манифеста еврея Маркса.

— Да, да, Маркс верхом на огненном поезде. Еще не вечер, господин Николаи, — ухмыльнулся Верховцев.

— Что? Ах, да, это фразеологический оборот, понимаю.

— Закон бумеранга. Не делай дурного другому и оно к тебе не вернется. Подожжете Россию и вскоре запылает немецкая империя, вот увидите.

— Если б все было так просто, господин капитан. Prosit.

Молчавший до этого офицер — серый лицом, с острым, раздвоенным носом и налитыми кровью, словно у быка глазами — вдруг с грохотом поставил на стол свой фужер. На стенах купе повисли ошметки колбасы и сала. Кусочек попал на шрам над его густой белой бровью. Офицер этого, казалось, не заметил.

— А я отказываюсь пить с вами, полковник, — гордо заявил он. — Я не буду пить за дружбу с этой немецкой свиньей! Вы разве не видите, господа, он позвал нас, чтобы поиздеваться над нами, унизить Россию. Предлагает вечную дружбу и мир, а сам везет к нам полный вагон заразных крыс. Не верю, не верю ни единому его слову! Правильно сказал капитан: бумеранг к вам еще вернется.

— Полноте, голубчик, Сергей Ильич, — попытался успокоить офицера Шефтель.

Николаи оставался невозмутимым. Жестом остановил фон Планеца и поднявшихся солдат, понявших что назревает скандал.

— Что ж, — ответил полковник, наконец. — Я понимаю ваши эмоции, господин полковник Разумовский. — Вероятно, я тоже бы не смог сдержать накопившиеся эмоции в подобной ситуации. Но поверьте, мои слова искренние. Я глубоко убежден, что у наших народов много общего. Вечная тяга к империи, к великому. Нас не устраивают мелочи, нам подавай все и сразу. Великая немецко-русская императрица Екатерина говорила: русский народ есть особенный народ в целом свете. Он отличается избирательным умом, великой силой. Это относится и к немцам, хотя в чем-то мы разные, например, мы более рациональны, а вы более сентиментальны.

— Это видно невооруженных глазом, — сказал уже более миролюбиво полковник. И тут же виновато добавил: — Извините, господин Николаи, действительно нервы. Ощущаешь себя в компании тех сволочей в «посольском» вагоне каким-то поганцем, словно сам измазался в их скверне.

— Ich verstehe alles, Herr Rasumovsky, und ich bin nicht wütend.

— Ну вот и славно, — обрадовался Шефтель. — Никто ни на кого не сердится. Тихо мирно, дай бог, доедем до Засниц — Хафен.

— И все же, как славно было бы, пойти сейчас и всех их перестрелять, вместе с выводком, — сказал» полковник Разумовский, сжав кулаки.

— Wiederhole. Как только приедете в Россию, делайте с ними все, что считаете нужным. Хотя, возможно, вам будет не до них. У вас и без большевиков смуты хватает.

На этот раз голос подал офицер, гораздо моложе полковника. Верховцев почему-то подумал, что они с ним одного звания, только тот явно штабной. Возможно, адъютант полковника Разумовского. Позже это подтвердилось. Это был штабс-капитан Юрий Афанасьевич Краснов.

— Нынешняя российская смута тоже дело ваших рук? — спросил он.

Николаи вдруг весело и звонко рассмеялся, что совсем не соотносилось с его строгим, серьезным лицом. Казалось, он вообще никогда не улыбается. А тут…

— Именно об этом я недавно имел беседу с генералом Людендорфом. И, признаюсь, получил от него нагоняй. За то, что к нынешнему революционному хаосу в России, мы keine Beziehung, не имеем отношения. Хотя, признаюсь, планы были.

— Спасибо за откровение, — ухмыльнулся адъютант Разумовского.

— Пожалуйста, господин Краснов. Мне не понятно, почему спит ваша контрразведка. Хаос в Германии теперь вам так же выгоден, как нам в России.

— А может и не спит, — сказал кадет Черносвитов.

— Еще не вечер, как остроумно заметил… — поддержал прогрессист Гольдский и запнулся, глядя на капитана.

— Александр Данилович, — подсказал Шефтель.

Петр Сергеевич учтиво кивнул Верховцеву.

— Вы не исключаете, что наша контрразведка тоже зашлет к вам целую стаю революционных крыс?

— Не исключаю, — согласился Николаи. — Только если Германия проиграет войну, то никакие пришлые крысы не понадобятся. И без них рейх вспыхнет до небес. Как Россия.

— Великие империи в огне, — сказал Гольдский со вздохом. — Черт знает что. И вы так спокойно об этом говорите.

— В отличие от вас, господин Гольдский, я не прогрессист, а objektivist. Мир вообще давно балансирует на грани срыва в доисторическое варварство. Но с другой стороны, он нуждается в очищении, в огненном очищении.

— И немцы взяли на себя эту миссию, развязав Мировую войну.

— Позвольте, господин Гольдский, вам заметить, что первой мобилизацию провела Россия. Конфликт в Сараево можно было при желании погасить. А теперь Россия лишь расплачивается за свою несдержанность и поспешность. Царя вы убрали, не исключаю, его ждет очень печальная участь, но это вряд ли поможет сохранить империю в прежнем виде.

— И вы еще подгрызаете ее своими крысами.

— Крысы ваши. Повторяю, ваши, господа. К тому же их удобнее передавить, когда они все разом повылезают на свет божий и соберутся вместе.

— То есть, получается вы нам помогаете, — ухмыльнулся адъютант Разумовского.

— В какой-то степени «да». Эти провокаторы-экстремисты попытаются устроить очередную смуту и вы сможете прихлопнуть их всех одним махом. У вас ведь еще сильная армия. Она сделает то, что в свое время не смогла сделать ваша полиция.

— Спасибо! — делано поклонился адъютант.

— Bitte schon. Но имейте в виду, если большевики у вас возьмут верх, они, как это и обговорено, сделают все, чтобы вывести Россию из войны. И тогда Германия будет диктовать свои условия. А это необходимые ей буферные зоны на востоке и в Прибалтике. Мы потребуем государственной независимости Украины, Финляндии, Польши, Лифляндии, Эстляндии, Курляндии. Националистические малоросские настроения в вашей армии теперь сильны.

Полковник Разумовский выпил водки. Его глаза вновь налились кровью. Он показал фигу, но не полковнику Николаи, а двери, за которой находился вагон с «экстремистами».

Шефтель боясь новой вспышки скандала, предложил выпить за красоты земли Баден — Вюртемберг, мелькавших за окном. Все молча осушили свои фужеры.

Февраль 1918, Ростов на Дону, трактир «Шмат»

— И что же было дальше? — спросил штабс-капитан Клейст, внимательно слушавший рассказ Верховцева. Он налил себе рюмку, но пить не стал, ожидая ответа.

— Да, собственно, ничего, — ответил Верховцев после некоторой паузы. — В Заснице, как я уже говорил, мы пересели на паром «Королева Виктория». Посадка проходила так же быстро. Революционеров рассовали по каютам и до самого Треллеборга они из них не вылезали. В Треллеборге я, видел, как Ленина встретил какой-то господин. С черной бородкой клинышком и длинными усами.

— Яков Ганецкий, он же Якуб Фюрстенберг, кличка Машинист, — пояснил Клейст, — Польский коммунист. Он вместе с Парвусом организовал тайное финансирование Ленина и его банды в поездке через Германию, завуалировав деньги немецкого Генштаба и МИДа под помощь Комитета по возвращению беженцев. Вы тоже воспользовались их услугами.

— Вы пришли, чтобы сделать мне порицание?

— Что вы, как можно! Я просто проясняю ситуацию.

— Мне она совершенно неинтересна.

Клейст пропустил последнюю реплику капитана мимо ушей, продолжил:

— Ганецкий один из приближенных соратников Ленина. В 1912 году он устроил ему переезд из Парижа в Австро-Венгрию, где Старик — одна из кличек Ленина, после начала войны, стал активно раздувать ненависть местного правительства к России. Тем не менее, его в Вене арестовали по подозрению в шпионаже и посадили в тюрьму. Ганецкому пришлось приложить немало усилий, чтобы убедить австро-венгерские власти, что Ленин злейший враг русского правительства. Его отпустили.

— И для чего вы мне всё это рассказываете, господин штабс-капитан?

— Для общей информации. Чтобы вам проще было ориентироваться в Швеции — рассаднике большевистской социал-демократии, и в Германии.

Верховцев собирался выпить, но рюмка застыла в воздухе. На его лице появилось изумление, потом он громко рассмеялся:

— В трактире, конечно, душновато, но не настолько, чтобы снесло голову. Вам, господин Клейст, вероятно, не стоит больше пить.

— Спасибо за заботу о моем здоровье, Александр Данилович. Ставка Верховного командования Белого движения юга России крайне заинтересована в неопровержимых доказательствах, которые со всей очевидностью бы доказали, что поездка Ленина через Германию была профинансирована Большим Генеральным штабом и МИДом Германии. А комитет по возвращению беженцев и защите политэмигрантов, лишь ширма, как вы сами выразились. Кроме того, желательно получить документы о переводе денег из МИДа и отдела IIIB на подставные фирмы Парвуса, а оттуда на издание большевистских газет и счета их представителей в разных странах и городах. Нам известно, что несколько таких подставных фирм возглавляли, с подачи Парвуса, Ганецкий и его брат, которые пересылали деньги в Петроград на имя своей сестры — активистки РСДРП (б). Словом, нам нужен крепкий компромат на большевиков и конкретно на Ленина.

— А-а, понимаю, — ухмыльнулся Верховцев. — Желающих вступить в вашу Добровольческую армию немного, а к большевикам валят толпами. И вы хотите с помощью компромата на красных переломить ситуацию.

— В целом, верно.

— Желаю удачи. Вы знаете, я тороплюсь. — Капитан поднялся, махнул рукой половому, чтобы тот принес счет.

Подбежал мальчик, получив с капитана что полагалось и на чай, с поклоном удалился.

— Вероятно, последние деньги отдали, — сказал Клейст, кивнув на полового.

— Не ваша забота.

— Вы получите 20 тысяч немецких марок, столько же шведских крон. Завтра же отправитесь через Финляндию в Стокгольм.

Верховцев от неожиданности, опустился обратно на скрипучий стул.

— В Стокгольме вы найдете своего приятеля Шефтеля Михаила Исааковича, — продолжал штабс-капитан. — Он теперь обитает в отеле «Банк», что недалеко от церкви Святого Николая. Это в Старом городе, недалеко от музея Нобеля. Шефтель познакомит вас с местными социал-демократами и поможет через них перебраться сначала в Данию, потом в Германию. Достаточно было бы и русского заграничного паспорта, но после войны нужны какие-то дополнительные бумаги.

— И что мне делать в Германии? — Александр смотрел на Клейста как на сумасшедшего.

— Вам необходимо вновь встретиться с начальником военной разведки Германии Вальтером Николаи и убедить его помочь нам.

Верховцев закашлялся, то ли от смрадного трактирного дыма, то ли от слов Клейста.

— Почему вы решили, что Шефтель мне поможет? — спросил Верховцев. В его вопросе штабс-капитан наконец уловил деловой интерес. — Это первый вопрос.

— Как вам сказать… Михаил Исаакович в свое время вляпался в грязную историю с закупками провизии для Русской армии, когда в начале войны служил в Земгоре- службе по распределению государственных оборонных заказов. Был, кстати, помощником атамана Симона Петлюры. Слышали о таком?

— Приходилось. Заводила фронтовой малоросской Рады.

— Да, потом он сделался главой Украинского генерального войскового комитета. Но это неважно. Вместе с Петлюрой, который в свое время тоже занимался снабжением армии в Союзе земств и городов, Шефтель провернул несколько крупных афер. Например, хлеб и мясо у артелей от имени правительства закупались в 5, а то и 10 раз дороже реальной стоимости, а по бумагам цены были обычные. В общем, им грозил трибунал, но Семёна — он на самом деле Семён, а не Симон, имя он поменял на манер борца за независимость Симона Боливара, отмазали масоны, а Шефтель вовремя растворился в мутных водах лихолетья и всплыл уже в качестве депутата Госдумы от партии кадетов. Как депутата его не трогали. А когда Думу Николай распустил, уехал в Швецию. В общем, у нас есть неопровержимые доказательства его нечистоплотности. Если его земгорская страница биографии станет широко известна, это нанесет удар не только по нему, но по партии кадетов, одним из лидеров которой он является.

Следующий вопрос Клейст попросил не озвучивать, мол и так ясно — с какой стати начальник военной разведки Германии пойдет на встречу русским и расскажет все как на духу? В этом Ставка вовсе не уверена. Однако есть одно «но». Кайзеровский режим испытывает теперь большие трудности. Растет социальная напряженность из-за резкого спада экономики, народ нищает, в некоторых немецких землях, например в Сааре и Нижней Саксонии, голод. Как вы и предупреждали полковника Николаи, бумеранг, который немцы запустили в Россию, возвращается к ним.

— Пока этого незаметно, — возразил Верховцев. — Насколько мне известно, в Брест-Литовске Германия выворачивает Ленину руки. Наверняка большевики подпишут мир на немецких условиях.

— Это не спасет кайзеровский рейх от гибели. Союзники и без нас додавят Центральные державы. Дело времени. Да, Германия по заключенному с большевиками миру получит возможность пограбить богатые продовольствием Украину и Бессарабию, но это будет для нее лишь временной отдушиной. К осени Вильгельма скинут и как следствие, вспыхнет социальная революция. Может, произойдет в обратной последовательности. Немецкая империя вспыхнет красным огнем. Это прекрасно понимает Вальтер Николаи.

— Предположим, понимает. Но какой смысл ему теперь давать нам компромат на большевиков? Немцы ведь сами заварили в России красную кашу.

— Слово «нам» меня радует. Вы уже не отделяете себя от нашего дела.

— Не цепляйтесь к словам, штабс-капитан.

— А смысл ему такой: раз в Германии тоже готовится марксистская революция, сейчас самое время немецкой разведке раскрыть миру карты. Да, мол, разведка и МИД финансировали большевистский переворот в России, но сейчас русская экстремистская волна откатывается в Германию. Левые предатели родины пытаются раскачать и погубить тысячелетний рейх. То есть, компромат на большевиков, если он будет обнародован по всему миру, станет компроматом и на немецких левых социал-демократов, мечтающих разжечь в Германии коммунистическую революцию.

— Шефтель утверждал, что большевики не брали на переезд через рейх немецких денег.

— Как там у Маркса: деньги — товар — деньги. Наличных Ленин из рук немцев, возможно, и не брал, но услуга тоже товар, а товар — это деньги. Нам необходимо документальное, письменное свидетельство разведки Германии о том, что переезд русских революционеров был организован кайзеровским Большим Генштабом. Наверняка в архиве сохранились приказы генерала Людендорфа, фельдмаршала Гинденбурга или самого императора Вильгельма. Полковнику Николаи не составит труда их достать. Возможно, их копии, а то и оригиналы находятся в его ведомстве. Поверит ли русский народ этим свидетельствам? Кто-то поверит, кто-то нет, но это неважно. Главное бросить в воду камень, чтобы пошли круги. В любом случае, это нанесет сильнейший удар по большевикам.

Верховцев молча рассматривал в тусклом свете трактира сивушные разводы на рюмке, будто гадал по ним.

— Почему именно я должен ехать в Германию? — спросил он.

— Наконец-то, — обрадовался Клейст, так как по его мнению это означало, что капитан уже согласился. — Во-первых, вы знакомы с полковником Николаи и по вашим же словам, имели с ним проникновенную беседу, в которой он призвал вас как можно скорее разделаться по приезде на родину с революционными экстремистами. Значит, в душе у него есть что-то разумное и человеческое. Во-вторых, у вас были доверительные отношения с Шефтелем и ему с вами будет проще и приятнее иметь дело, нежели с каким-то незнакомцем из нашей контрразведки. В Швеции, кроме Шефтеля, и у нас своего человека в среде зарубежной социал-демократии, нет.

— Другого агента нет, — с сарказмом уточнил Верховцев. — Шефтель, получается, ваш агент, осевший в Стокгольме. Сами говорили, что он из-за своих проделок у вас на крючке.

— Нет, агентом его назвать нельзя, так, полу добровольный помощник, тоже не любящий большевиков. Возможности нашей контрразведки невелики. Белое движение только зародилось, оно еще разрозненно и слабо.

— Зачем же тогда было устраивать поход на Екатеринодар? Большевики разобьют вашу Белую армию на раз два. Их тьма тьмущая. Толпа верит большевистским сказкам про будущую райскую жизнь.

— Не числом, а умением, как говорил великий полководец. Нужно продемонстрировать свою решительность и силу. Для этого и отправились в поход.

— Кому продемонстрировать? Россиянам или союзникам, чтобы те, наконец, щедро вложились в помощь белым генералам?

Вопрос не поставил Клейста в тупик.

— И тем и другим, — спокойно ответил он. -Только не белым генералам, как вы изволили выразиться, а России.

Верховцев махнул рукой:

— Бросьте. Красные предлагают мир народам, заводы рабочим, землю крестьянам. А вы что обещаете? Новое Учредительное собрание. Смешно. Да кому оно нужно это ваше Учредительное собрание? Опять бесконечные свары, интриги, бессмысленное сотрясание воздуха. Людям нужна конкретика.

— Большевики не дадут людям ни мира, ни заводов, ни земли.

— Возможно. Только ожидание предстоящего всеобщего счастья греет людям сердца, дает им веру в будущее. А чего им ждать от вас, белых, то есть дворян и буржуев, кроме новых оплеух и зуботычин, что они получали всю жизнь? Нет, человек живет надеждой на лучшее, без этого его существование бессмыслено. Да, воздух свободы и вседозволенности опьянил народ, вскружил ему головы, он не способны трезво смотреть на вещи. Но людям хочется этого опьянения, которое, возможно, закончится тяжелейшим похмельем.

— Браво, господин капитан. Больной головой всё и закончится для сторонников большевиков, если, конечно, у них еще останется на плечах голова. Впрочем, мы отдалились от темы. Так вы готовы помочь России?

— Вот как, целой России, а не конкретно контрразведке Добровольческой армии. А документы? Мне что же по своим путешествовать?

— Это уже деловой разговор. То есть, вы согласны?

— Согласен, черт возьми. Лучше быть шпионом белых заграницей, нежели пропивать жизнь в ростовских кабаках или совать голову в красную петлю вместе с вашими добровольцами в бессмысленном походе.

— Завтра ждем вас на Набережной улице,13, что у Мертвого Донца.

— 13? Я суеверный.

— В 10.00. Честь имею. Эй, мальчик!

К Клейсту подскочил половой. Штабс-капитан дал ему монеты, потрепал белые, жесткие вихры, быстрым шагом вышел из трактира «Шмат».

На утро по указанному адресу Александра ждал какой-то хмурый мужик в синем крестьянском зипуне о шести металлических пуговицах, пыльном ямщицком котелке. В глаза не смотрел, вытирал длинный красный нос жилистым кулаком, выдал бумаги: паспортную книжку на имя старшего инспектора 5-ой Самарской гимназии, барона Андрея Васильевича Будберга и мандат, на ту же фамилию — помощника заместителя Председателя Петроградского Совета Григория Евсеевича Зиновьева. Пояснил бесцветным голосом:

— Ваш род, господин барон, исходит от Теодрика Будберга из Вестфалии. Леонард — Густав Будберг был пожалован Калом XI в баронское достоинство. Под Нарвой он был взят в плен и остался в России. Вы потомок генерал-лейтенанта русской императорской армии Карла Васильевича Будберга и Андрея Яковлевича Будберга бывшего военного губернатора Санкт-Петербурга и министра иностранных дел Российской империи в начале 19 века. Реальные Будберги теперь, в основном, живут во Франции, вы вряд ли с ними пересечетесь. Тем не менее, вот.

«Крестьянин» протянул Верховцеву серебряный медальон, в овале которого было изображение какого-то надменного монарха:

— Это Карл XI. Фамильная реликвия. Отпрыски Будбергов жили и в Швеции, и в Ливонии и Курляндии, у каждого есть своя семейная реликвия. По этим штучкам друг друга и принимают.

— А если в Швеции объявится настоящий Андрей Будберг? — спросил капитан, с интересом рассматривая медальон.

— Не объявится. Когда Андрею было 3 года он пропал без вести во время наводнения в Санкт-Петербурге. Скажите, что чудом спаслись, попали в государственный приют, объяснить кто вы тогда не могли. Позже узнали свою родословную по медальону, но родственников искать не торопились, считали, что они вас предали, перестав искать во время наводнения. Но это «пожарная» легенда, она скорее всего, вам не пригодится.

Теперь Верховцев с интересом посмотрел на «крестьянина», который даже не представился. И не подумаешь, что этот мужик в мятом зипуне, излагающий сложную, явно до мелочей продуманную «семейную легенду» Будбергов, сотрудник белой контрразведки. Неплохо еще сыскари работают, надо же.

— А мандат? — спросил капитан.

— Настоящий, не волнуйтесь. Он вам поможет на севере. Но в Петрограде им лучше не светить. Вы помощник самого Зиновьева по снабжению города продовольствием и одеждой. Почему Будберг? Так естественнее, среди большевиков теперь много немцев, поляков, прибалтов и евреев. Были в Харькове — пока туда из Ростова свободно ходили поезда — собирали для голодного Петрограда хлеб, овес, пшено, гречку с крестьянских общин. В Орле выполняли дополнительное задание от Совнаркома: договаривались на местных текстильных фабриках о пошиве форменной одежды для Красной армии. В середине января комиссары выпустили декрет о создании РККА — Рабоче-крестьянской Красной армии. Теперь возвращаетесь в Петроград. В мандате все ваши маршруты указаны.

Верховцев повертел перед глазами бумажку с большими буквами «Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов», с двумя печатями, звездами и витиеватой подписью тов. Зиновьева. Не удержался, чтобы в изумлении не воскликнуть:

— Надо же! И подпись настоящая?

— Разумеется. Теперь дальше. В Финляндии сейчас тоже гражданская война. Красные, которых поддерживает РСФСР бьются с шюцкором, это аналог нашей Белой гвардии, добровольцы. Генерал Маннергейм создает свою армию, собирается разоружить русские части в Финляндии. У них там своя война. Границы с Россией, как таковой, пока нет, то есть до Хельсинки или Лахти добраться из финского Выборга не проблема. Оттуда ходят поезда до Стокгольма. Но лучше воспользоваться паромом из Турку, быстрее. Но это уж смотрите по обстоятельствам. Русских беженцев и эмигрантов пропускают беспрепятственно. В Стокгольме вы знаете что делать. Напомню, Шефтеля найдете в отеле «Банк».

Капитан кивнул, а «крестьянин» не сказав больше ни слова, коснулся двумя пальцами полей пыльного котелка, направился к двери.

— А марки с кронами? — крикнул ему вслед Верховцев.

Странный агент контрразведки вернулся, буркнул «извините», протянул черный бархатный кисет:

— Здесь 200 рублей золотыми червонцами. Остальное получите в Стокгольме у Шефтеля.

— А если он…, — начал фразу капитан и не закончил, так как агент снова коснулся двумя перстами края своей шляпы и удалился.

Февраль 1918, Финляндия, Лахти

В финском Лахти вокзал кипел, как котел. Кого тут только не было: и мешочники, и крестьяне на телегах, явно русские, солдаты, офицеры без погон, представительные, хорошо одетые граждане — из коммерсантов, или из бывших чиновников, бородатые купцы. А также цыгане и даже китайцы.

Приличную одежду — черное, почти до пят пальто с большими накладными карманами, серую «банкирскую» шляпу, синюю в звездочках жилетку, лакированные остроносые ботинки с желтыми обкладами и, конечно, белоснежную рубашку с ярко — зеленым галстуком Александр Данилович или теперь по документам Андрей Васильевич Будберг, купил в финском Выборге. Там еще вовсю торговали магазинчики и лавки. Финские, шведские, русские купцы в ожидании полного хаоса гражданской войны, распродавали товар по бросовым ценам. Весь шикарный наряд Верховцеву обошелся в 15 золотых рублей. Купец Янсон магазинчика «Товары для настоящих господ» вручил ему «для солидности» бесплатно темно-вишневую трость с резной, в виде морды тигра, ручкой, как торговец уверял из «древнего слона». Капитан принял трость. А почему бы и нет? Он ведь теперь должен выглядеть очень прилично.

Поезд из Выборга прибыл в Лахти в пятницу утром, дальше оставалось ждать паровоза до Турку. Все же Верховцев решил воспользоваться паромом. Но никакой информации о поездах не было. Поговаривали, что красные взорвали железнодорожные пути и на севере, и на западе, где и находился порт Турку. Белые шуцкоры якобы оттеснили их к озерам Нясиярви и Весиярви, где теперь и добивают. Однако точной информации ни от кого получить было невозможно.

К удивлению Верховцева у вокзала он увидел двух русских жандармов в прежней форме, которые вальяжно, как в старые спокойные времена, прохаживались вдоль площади. И они на вопрос капитана — когда будет транспорт, лишь развели руками. Один из них, с тяжелыми, видно от больных почек, мешками под глазами, сказал: «Кто ж знает? Все летит под откос. Петр Великий купил Шведскую Лифляндию за 2 миллиона ефимок, Екатерина Великая приобрела Курляндию за 500 тысяч червонцев. Теперь всё отдали бесплатно. Вместе с нами, с русскими. Скоро здесь будут господствовать либо немцы, либо красные финны. Одна надежда на барона Маннергейма, может, он наведет порядок. А что, придется стать финном».

Другой жандарм, тощий и высокий, как карандаш, поддержал: « Чухонцами и станем, эх». И вдруг спросил, подозрительно глядя на Верховцева: «А документики у вас имеются?»

Капитан протянул паспортную книжку. Оба жандарма уткнули в паспорт носы, зашмыгали ими, покряхтели.

— О-о, го-осподин барон, — почтительно протянул «почечник». — Очень приятно-с…

«Карандаш», видимо, менее впечатлительный, спросил:

— А заграничного паспорта что, нету?

Верховцев развел руками:

— Только с фронта, воевал в Иностранном французском легионе. Был ранен, выездной паспорт остался в Вердене. Теперь спасаюсь от большевиков.

— Да, от большевиков одна беда, — кивнул высокий. — Они и тут уже немало натворили, но, думаю, недолго им осталось. Прижмут их наши. А вы что же, теперь в Швецию или как большинство, сразу в Америку?

— Господа, — немного подумав ответил капитан, — я приложу все усилия, чтобы Россия освободилась от красной чумы. И это всё, что я могу вам теперь сказать.

— Ну дай вам бог.

Жандармы козырнули, почтительно поклонились и важно продолжили путь по привокзальной площади. Верховцев убрал паспортную книжку во внутренний карман пальто, под подкладкой которого находился мандат Петросовета. Пока он ему не понадобился. Несколько дней назад мандат его чуть не погубил.

Февраль 1918, Николаевская железная дорога

На одной из станций, недалеко от Петрограда, в вагон ворвалась толпа пьяных матросов. Они громко, вызывающе гоготали. Из их разговоров Верховцеву, томившемуся в вагонной духоте и смраде на верхней полке, стало ясно, что это кронштадтцы. Вагон наполнился дымом от их папирос и самокруток.

Когда поезд тронулся они, вроде бы, примолкли, а потом завязалась словесная перепалка с солдатами, ехавшими в первых отсеках вагона. «Мы Зимний брали! Временщиков скинули», — услышал Верховцев громкий, надрывающийся голос одного из солдат. «Зимний они брали, — ха-ха, — рассмеялся какой-то матрос, — двух теток в галифе победили, ха-ха. Мы, балтийцы, в Феврале уже офицериков на их же кортики ставили. Я с августа с „Авроры“ не вылезал». «Ага, вы и загнали Аврору в Неву, чтобы временщиков защищать. Это уже потом с пьяных глаз пальнули в белый свет. А теперь кичитесь, что якобы сигнал к штурму дали. И без вас бы обошлись».

Капитан понял, что подобного оскорбления пьяные матросы солдатам не спустят. И не ошибся. Началась драка. Пассажиры: бабы, дети, мешочники завопили.

Спрыгнув с полки, Верховцев решил поглядеть на «поле боя». Напротив его отсека появился матрос в бескозырке с вытаращенными, налитыми кровью, как у быка глазами и маузером в руке. Одну ленточку матрос держал в распухших губах. Он несколько раз выстрелил в потолок. Пассажиры закричали пуще прежнего, а балтиец стал водить стволом из стороны в сторону, словно подыскивая жертву. Дуло остановилось на капитане.

Боевой офицер Верховцев, бывавший в разных передрягах, среагировал моментально. Выбил у матроса маузер особым приемом, заломил ему до треска в суставах руку, повали на вонючий пол вагона. Спереди раздались винтовочные выстрелы. Это уже палили солдаты.

Неизвестно чем бы все закончилось, если поезд не остановился на очередном полустанке и в вагон не влетел латышский патруль. Свара продолжалась еще какое-то время, но латышских стрелков было много и вскоре всех матросов и нескольких солдат вывели из вагона. Командир патруля вежливо предложил выйти и Верховцеву.

На этом вежливое обхождение закончилось. Всех драчунов, а их среди матросов оказалось человек пятнадцать, пятерых солдат и Верховцева, препроводили в подвал торговой лавки купца Крестовского «Хлеб, мука, сахар, пряности». Подвал был глубокий, просторный. От муки и хлеба, сахара и пряностей там ничего не осталось. На полу валялись пустые пыльные мешки, да по углам были рассыпаны зерна овса, что не успели доесть мыши.

Через некоторое время в подвал вошел командир латышского отряда в кожаной танкистской куртке, что стало модно у большевистских начальников, фиолетовых, словно снятых с циркача галифе, подбитых изнутри серыми кожаными вставками. Он говорил важно, с сильным прибалтийским акцентом:

— Обстоятельства в р-республика сложные, ник-кому не позволено нарушать пор-рядок.

— Ты кто такой, красавец? — развязно крикнул один из матросов.

— Из-звините, не представился. Я есть пр-редставитель местного коммунистического рабоче-крестьянского и солдатского Совета Улдис Эйхманс.

— А мы что, черенки хреновы? Братцы, да что же это такое! Среди большевиков теперь одни инородцы: лифляндцы, эстонцы, малороссы, даже корейцы и китайцы. А мы, русские, те кто делал революцию, должны слушать эту надменную индюшачью тварь!

Балтиец приподнялся — это его заломил в вагоне Верховцев — но латыш кивнул и в дверях появились трое его подчиненных с красными повязками на рукавах.

— Я б-бы не советовал в-вам б-буянить, я б-бы советовал вам сидеть тихо. Вы все б-будете подвергнуты революционному наказанию за свой п-проступок.

Верховцев поднялся, протяну мандат Петросовета:

— Я выполняю особое задание председателя Петроградского Совета товарища Зиновьева, — сказал он как можно увереннее.

Эйхманс внимательно несколько раз прочитал мандат. Кивнул.

— Вы еврей? — спросил он.

— Как и товарищ Зиновьев. А что?

— Ага, — единственное, что сказал на это латыш. Поманил Верховцева пальцем, чтобы тот подошел ближе. Когда капитан приблизился, натужно улыбаясь, сказал:

— В-вам повезло. Я лично знаком с т-товарищем Зиновьевым. Идем, с-сейчас я ему буду звонить и разговаривать о вас.

На Верховцева словно вылили ушат ледяной воды. Вот так незадача. Шпион Верховцев-Будберг сломал себе шею на первом же препятствии. Было бы смешно, если бы не было смертельно грустно. Капитан почувствовал сладковато-приторный запах могилы.

Вместе с Эйхмансом он вошел в его кабинет, находившийся в бывшем жандармском управлении, рядом с лавкой купца Крестовского. Не выпуская мандата Петросовета из рук, латыш принялся накручивать ручку телефонного аппарата. Сердце Верховцева готово было выскочить наружу. Единственный выход прямо сейчас сигануть в окно, а там как получится. Шансов мало, но хоть что-то.

Однако прыгать капитану не пришлось. Эйхманс выругался по-латышски, нервно вернул трубку на рычаг:

— Оп-пять нет связи. Это б-безобразие. Буду жаловаться наркому. Я готов вам поверить, но обстоятельства выше нас, всё и всех нужно п-проверять. Ид-дите в подвал, как дозвонюсь до т-товарища Зиновьева, за вами пришлю.

У капитана сложилось ощущение, что подчиненные Эйхманса способны слышать своего командира даже сквозь стены. Тут же появился солдат, хотя Улдис говорил тихо, перехватил ружье штыком вперед, велел Верховцеву «п-перебирать пятками». Солдат рассмеялся этому выражению, видно, оно отсутствовало в его родном языке, а в русском ему очень нравилось.

Да, с юмором у прибалтов туго, отметил про себя капитан, заложил руки за спину и вышел из кабинета. В коридоре, где было широкое и как ни странно довольно чистое окно, он увидел внизу, на углу управления телегу с пулеметом. Возле нее сидели вкруг латышские стрелки, курили. В поезде невозможно было понять, сколько их всего, теперь же одним опытным взглядом Верховцев определил, что их несколько десятков. Еще конвоир и двое возле входа в «жандармское управление», плюс Эйхманс. Итого, где-то 30 с половиной. Вряд ли на этом полустанке была острая необходимость держать большую гвардию. Хоть Эйхманс и говорил, что он представитель местного рабочего-крестьянского Совета, но скорее всего это показное выпячивание своей закомплексованной личности. Просто направили сюда взвод латышей охранять железнодорожный разъезд. С другой стороны, Эйхманс знает Зиновьева. А почему бы и нет? Эти красные тараканы давно уже в одной банке шарохаются. Рано или поздно перегрызут друг друга.

С этим мыслями Верховцев переступил порог купеческого подвала. За ним сразу же с грохотом захлопнулась дверь. Все «узники» молча уставились на него. А в голове капитана параллельно с мыслями о «тараканах», заварился молниеносный, как на фронте, отчаянный план. Если его не исполнить прямо сейчас, то противник непременно возьмет верх.

— Эйхманс сказал, что нас всех, скорее всего, расстреляют.

— Как так? — солдаты подскочили с сырого пола.

Один из них запутался в полах шинели, упал, захныкал. Он был совсем еще молод:

— Я не хочу умирать.

— Это за что же нас расстреливать? — спросил матрос, паливший из маузера в вагоне. — За обычный мордобой? Они что, совсем там…? Нас, героев революции, кронштандцев в расход?

— Вас как зовут? — Верховцев подошел к балтийцу, внимательно посмотрел на него.

— Михаил. Михаил Евграфович Банкин. Боцман, я типа вожака у братвы. Они меня Банкой прозвали. Правда, братва?

Матросы как-то вразнобой, неуверенно ответили «правда».

— Раньше надо было думать, Михаил Евграфович, и желательно головой. Эйхманс говорит, что получил инструкцию из ВЧК самым жестким и решительным образом пресекать все беспорядки. Применять при этом самые суровые меры воздействия, вплоть до расстрела, невзирая на масштаб личности и ее заслуги перед революцией.

— Но это же… неосмотрительно, — ввернул явно несвойственное ему слово боцман.

— А вы устроили пальбу в поезде осмотрительно? Еще неизвестно кого вы там ранили, а может и убили.

— Я же в потолок! — крикнул стрелявший из маузера матрос.

— Теперь из-за вас всем нам будет потолок. Ладно. Вот что, Миша, Михаил Евграфович, живо соберите все мешки в подвале и сложите их в одну кучу у двери. Зажигалка или что подобное у кого есть?

Поднялся пожилой крупный балтиец в заляпанном вином и еще чем-то кителе. Расправил на лбу копну упругих волос:

— Как матросу без огнива? Есть. Токмо не Мишка боцман, а я боцман, настоящий, а он выскочка, самозванец. Бог с ним. Что задумал, офицер?

— С чего вы взяли, что я офицер? — удивился Верховцев, подтаскивая к двери пыльные мешки. Их набралось не менее дюжины.

— Жизнь большую прожил, манеры господские не скроешь. Меня Яшкой Трубкой кличут. Трубка — это фамилия, она же и прозвище.

— Вот что, Яша, мы сейчас пожар в подвале устроим. Понятно?

Трубка хитро прищурился, кивнул:

— Дай-ка, сам подпалю.

Он чиркнул самодельной зажигалкой из гильзы и трубки с колесиком. Пламя тут же забило мощной струей из самоделки, которую он приложил к мешкам.

Как только мешки загорелись, капитан затоптал их ногой. Подвал тут же наполнился едким, тяжелым дымом. Он повалил в щели двери, так как тяга шла из узкого решетчатого окна под потолком. В окно не пролезла бы и кошка, сделано оно было, видно, лишь для вентиляции, чтобы товары не прели в подполе.

Матросы и хныкающий солдат без разъяснений Верховцева и Трубки, кинулись к двери, начали барабанить, кричать:

— Пожар! Не дайте христианским душам пропасть!

Послышался лязг засова, дверь отворилась.

— Kas šeit notiek? — И уже по-русски. — Мать моя…

Больше латыш ничего сказать не успел. Его схватил за горло Трубка, а Банкин треснул по голове огромным кулаком так, что раздался треск черепа. Матрос «с маузером» схватил ружье, побежал вверх по лестнице. Остальных «узников» уговаривать тоже не пришлось. У входа Банкин привычным жестов всадил штык сначала в одного латышского стрелка, потом в другого. Они и ойкнуть не успели.

— В лес надо уходить! — крикнул Банка.

— Какой лес, Михаил Евграфович, зимой? — осадил его Верховцев. Если полностью с латышами не разделаемся, далеко не уйдем. Эйхманс рядом, в жандармском управлении.

Все ломанулись к дому, на который указал капитан. Матросы и солдаты бежали споро, озорно и отчаянно, словно шли на штурм очередного Зимнего дворца.

Но не успели добежать до управления, как из-за угла латыши выкатили телегу с пулеметом. Раздалась очередь, которая скосила несколько матросов. Обежали жандармерию сзади, разбили окна, пробрались внутрь. Вместе с Верховцевым был Банка. У кабинета Эйхманса раздались выстрелы. Это он палил из нагана. Михаилу задело плечо, но он в горячке этого вроде бы не заметил.

Латыш оказался проворным. Понимая, что с матросами ему одному на этаже не справиться, он саданул стулом в окно, выпрыгнул со второго этажа. Банка выстрелил ему вслед, но не попал. На этаж поднялись остальные матросы и двое солдат. Молодой боец тоже раздобыл ружье и считал в нем патроны.

А внизу к управлению подтянулось не меньше тридцати латышей. Во всяком случае, столько насчитал капитан у соседних домов и покосившихся сараев. У церкви с зеленой маковкой, что была метрах в пятидесяти от управления, копошились еще несколько стрелков.

На столе командира латышей лежал мандат Верховцева. Александр сложил его вчетверо, сунул в карман галифе. Проверил телефон — он по-прежнему не работал.

— Мы в ловушке, — констатировал устало, но без доли страха Трубка.

— Не дрейф, боцман, — Банка хлопнул его по плечу. — Балтика нигде не пропадет. Кронштадт не сдается.

— Ты за своим плечом следи, вона кровища, а меня успокаивать не надо. Ежели помирать, то покажем этим чухонцам что такое русский матрос.

Трубка взял у молодого солдата винтовку, передернул затвор, выбил в окне стекло, выстрелил наотмашь. Тут же по окну ударили из пулемета, со стен и потолка полетела известка. Боцман еще раз выстрелил в ответ, потом кинул ружье на пол за ненадобностью — кончились патроны.

— Ну вот, бросай якорь на вечную стоянку. Идем на дно.

На этот раз Банка спорить не стал, и так всем было ясно, что теперь латыши их перестреляют как воробьев.

Пулемет затих, видно, стрелки перезаряжали ленту. Верховцев выглянул в окно и от удивления даже закашлялся. Со стороны церкви к площади, где располагалось жандармское управление, двигалась довольно приличная толпа мужиков. У кого в руках были дубины, у кого топоры. Не успели латыши оглянуться, как мужики обрушились на них яростной лавиной. Снизу раздались их крики.

— Что, что там? — К окну подскочили оба боцмана.

А увидев происходящее, дуэтом присвистнули.

— Царица небесная нам помощь прислала! — воскликнул ликующий Банка.

— За твои грехи ей бы тебе черта с рогами прислать, — проворчал Трубка. — И мне заодно.

Моряки прильнули к окнам, а там внизу мужики уже добивали красных латышских стрелков, не устоявших перед внезапным нападением. Беспощадно, жестоко. Латыши даже ни разу не выстрелили. Теперь освободители махали балтийцам руками. Самый крупный из мужиков, в офицерской полевой шинели без погон и суконном шлеме с опущенными «ушами», крикнул:

— Эй, братва! Живы, что ль там? Давай сюда, комиссаров больше нет.

Все высыпали из бывшего жандармского управления. На площади кто где валялись тела латышских стрелков, мужики не оставили никого в живых.

Трубка важно, с чувством достоинства подошел к «крупному», определив в нем главного, пожал руку:

— Спасибо, братишка. Без вас бы ушли на дно.

— Меня Артемом зовут, — ответил «крупный». — Артем Петров. Я ведь тоже морская душа, канонир, только черноморский. С самим адмиралом Колчаком на линкоре «Императрица Мария» ходил. Линкор враги взорвали. И все же побили мы тогда турок, любо-дорого. Если б не большевики со своим октябрьским переворотом, мы бы Константинополь через неделю взяли. Верно говорю. А вот эти твари, — он подпихнул сапогом труп латыша с раздробленной головой, — всю обедню нам испортили.

— Как же вы поняли, что нам требуется помощь? — спросил Верховцев.

— Да бабы наши, что в поезде с вами ехали, рассказали. Крыли вас, на чем свет стоит, братишки, что вы там бузу устроили, да еще пальбу открыли и что вас патруль латышский арестовал. Мы на этих пришлых давно зуб имеем, они тут все окрестные деревни пограбили, девок перепортили. Особенно их главный отличался, как его…

— Эйхманс, — подсказал капитан.

— Ну да, он. Редкостная гнида.

— Где он, кстати? — спросил Верховцев.

Все принялись искать командира отряда латышских стрелков среди убитых, но не нашли.

— Неужто удрал? — Артем сокрушенно покачал головой. — Ладно, еще встретимся.

— Вам, мужики, теперь тоже нужно уходить, — сказал Верховцев. — Большевики наверняка карательный отряд пришлют, спуска вам не будет.

— Погоди, братишка, — встрял Банка. — Как-то ты про большевиков неуважительно. Есть, конечно, среди них…

Его перебил Трубка, слегка подпихнул плечом:

— Да хватит уже, Миша, в прятки играть. Понятно уже кто такие эти большевики, даром, что мы, анархисты, им помогали переворот устроить. Да еще немало нашего брата сдуру к ним в их большевистскую партию записалось. Сегодня они нас не расстреляли, завтра точно дострелят, ежели будем по-прежнему их терпеть. А вам, мужики, действительно бежать нужно, пока не поздно.

— На Дон подадимся к Корнилову или Краснову, — ответил Артем. — Другого выхода нет. В Ростове, поди, теперь все к белым записались.

Верховцев мысленно ухмыльнулся, вспомнив набитые офицерами до отказа ростовские кабаки, где и сам бы до сих пор сидел, если б не неожиданное предложение штабс-капитана Клейста. Теперь Александр четко осознал, почему так быстро согласился на предложение контрразведчика: спился бы к лету окончательно. В Добровольческую армию вряд ли бы пошел, не хотелось снова преть в окопах, как и тысячам других гуляющих в донских кабаках офицерам.

— Алексеев с Корниловым и Деникиным армию в поход на Екатеринодар повели, — сказал Верховцев.

— И как? — заинтересованно спросил Артем.

Капитан пожал плечами:

— Кто ж знает, здесь вестей о том не слышно.

Он ожидал вопроса — а почему он сам здесь, а не в походе с генералом Корниловым? Но Петров этого вопроса не задал.

Эйхманса попытались разыскать по домам, прилегающим к станции, но тщетно. След командира латышских стрелков бесследно простыл.

Моряки нашли на запасных путях перевернутую дрезину, поставили ее на рельсы. На ней хватило места всем. Доехали до станции Шушары. Здесь балтийцы разделились на две группы — одна во главе с Трубкой двинулась на Стрельну, другая с Банкой в Кронштадт.

Банка на прощание обнял Верховцева:

— Спасибо, офицер, если б не твоя смекалка, уже б с архангелами беседовали. Или с чертями, что вернее, ха-ха. Свидимся, долг платежом красен. А к большевикам все же приглядимся еще немного, Трубка как всегда торопится с выводами, а там… ежели не понравится их власть, всем им головы поотрываем. Балтиец шторма не боится.

Трубка подпихнул Банку:

— Ладно, отрывальщик голов, свою-то чудом сохранил. Как плечо? Вижу, что царапина. Ну, прощай, офицер, даже не знаю, как тебя зовут, — обратился боцман к Верховцеву.

— Андрей Васильевич, — ответил капитан. Его настоящее имя теперь не должен знать никто.

— Прощай, Андрей Васильевич, удачи тебе в твоих делах, насколько понимаю, нелегких. Иначе ты бы не приехал сюда из Ростова, когда генерал Корнилов начал свой первый поход.

С Финского вокзала поезда не ходили. Верховцев добрался за сутки до Выборга на перекладных. Там ему повезло. Не успел как следует приодеться, зашить мандат Петросовета в подкладку, как подали поезд до Лахти.

Теперь он ожидал состава до Турку, чтобы на пароме переправиться в Стокгольм.

28 февраля 1918, Финляндия, Лахти — Турку

Капитан купил билет в вагон «люкс» за 16 рублей. Поезд, состоящий из пяти вагонов, был заполнен не полностью. Мешочников и солдат в него не пускали, да и желающих среди них особенно не было, все стремились или в Хельсинки, либо на север в Ваасу. Говорили, что на севере Карл Маннергейм навел порядок железной рукой и собирается разоружать русскую армию. Зачем разоружать? Воинские части с их солдатскими Советами вносили раздрай в финское государство, которое уже почти два месяца, с согласия Ленина, было независимым. А социал-демократы, опиравшиеся на Красную гвардию, готовили захват власти. Тоже не без помощи Ленина.

— Вот такой Ленин двуликий Янус, — говорил Верховцеву в купе, обитом зеленым бархатом, интеллигентный, с тонкими, несколько капризными чертами лица, мужчина лет 50. Он представился профессором философии и логики Императорского Московского университета Антоном Алексеевичем Барсуковым. — Большевики непременно победят и как пить дать погубят не только Россию, но и все окружающие страны, на которые распространят свое влияние.

Профессор так интенсивно начал мешать чай в стакане, что чуть его не опрокинул. Несколько брызг попали на шикарный шерстяной пиджак Верховцева. Капитан его снял. Повесил на деревянную стойку — вешалку, какие он видел когда-то в домах портных. В купе было сильно натоплено, а за окном медленно ползущего поезда, разгулялась февральская вьюга, гудящая в крыше вагона.

— Почему вы так уверены в победе большевиков, профессор, ведь им противостоят не менее крепкие силы? — спросил Верховцев.

— Где противостоят, в России? — Философ вскинул густые брови. — Ах, бросьте. Горстка энтузиастов, примкнувших к генералам да казаки. Но сколько бы этих энтузиастов ни было…

— Добровольцев, — поправил капитан.

— Пусть так. Сколько бы их ни было, им не победить черную, вскипевшую массу, почувствовавшую вкус крови. Это сейчас толпа кричит о свободе. На самом деле, она ей не нужна, нет. Русскому человеку нужен царь и помещик. Он их объявил врагами и прогнал, но в них подсознательно крайне нуждается. И большевики, в силу своей теории классовой борьбы и диктатуры пролетариата, то есть диктатуры своей партии, вернут им помещиков и царя в своем лице, но в новом качестве. Их вожди и партийные бонзы станут новыми угнетателями. И толпа возликует, вознося им хвалу до небес. А они, этих якобы счастливых людишек, будут считать своими рабами, хотя станут прикрываться человеколюбивыми, гуманными лозунгами. Их псевдогосударство рано или поздно рассыплется, оставив после себя горы трупов и руины. Разрушит его сам народ. Но до этого русскому человеку должно будет пройти долгий, мучительный, я бы даже сказал, «христовый»» путь.

— Мрачная картина, — ухмыльнулся Верховцев. — Что же, и у Финляндии такая перспектива?

— Нет и еще раз нет! — горячо воскликнул профессор. — Это все же Лифляндия, Курляндия, которые долгое время были под шведами, Ливонией. Народ здесь хоть и тоже темный, но не до такой степени, как в России. Да, красные и здесь подняли голову, развязали гражданскую войну, готовятся взять Хельсинки, но большевизм в Финляндии скоро будет задушен на корню. И сделают это… русские люди.

— Вы противоречите себе, Антон Алексеевич.

— Ничуть. Власть захватывает не толпа, она только инструмент, а элита. Кто царя заставил отречься, разве безграмотный крестьянин? Нет, это сделали дворяне, белая кость. Теперь концентрация русской интеллигенции в Финляндии, в силу разных причин, огромна. Тот же генерал Карл Густав Маннергейм. Он шведского происхождения, но последние цари у нас тоже были немцами. Генерал успешно бил германцев, разобьет и большевиков. Русские офицеры и многие солдаты подсознательно понимают, что этот остров, свободный от красной чумы, им предписано отстоять самим провидением. И они это сделают, не сомневайтесь.

Верховцев пожал плечами, попросил проводника принести французского коньяка и шоколада. Просьба была выполнена незамедлительно, но когда проводник разливал Мартель по рюмкам, поезд и без того еле тащившийся сквозь пургу, дернулся, заскрежетал колесами и замер.

Вскоре в вагон вошли человек пять: кто в офицерских шинелях, кто в кавалерийских бекешах, перетянутых широкими ремнями. На всех были одинаковые овечьи папахи с красной матерчатой полосой поперек. У некоторых и на рукавах были красные повязки. Все с винтовками. У первого вошедшего человека, который интенсивно отряхивал с себя снег, за кожаный военный ремень был засунут револьвер.

— Граждане! Я комиссар Красной гвардии Лютениц, — обратился он к пассажирам на русском языке без акцента. — Наша финская Красная гвардия ведет отчаянную борьбу с так называемым охранным корпусом, шюцкором, а по сути, с белой сволочью, которая собирается установить в Финляндии прежние порядки. На севере подняли головы монархисты во главе с Маннергеймом. Словом, нужна ваша помощь.

Оратор просунул голову в полуоткрытое купе Верховцева, втянул ноздрями терпкий запах шоколадной плитки.

— Вы тут в уюте и тепле коньячки распиваете, а мы на морозе, голодные и холодные бьемся за вашу свободу.

— Хотите выпить? — по-простому предложил профессор.

В купе заглянула еще одна голова.

— Hän ottaa Kusta, — сказал военный по-фински.

— Ничуть я не издеваюсь, — ответил спокойно философов. — Предлагаю из самых добрых побуждений.

— Он сейчас перестанет издеваться, Юнас, — сказал Лютениц и с размаху ударил профессора в челюсть. Тот ударился головой о фонарь на стенке, застонал, из уголка рта потянулась красная дорожка.

Верховцев машинально дернулся, но перед его носом оказалось дуло револьвера.

— Давайте не будем портить друг другу настроение.- Лютениц двумя пальцами взвел курок нагана. — Революция нуждается не в вашем коньяке, а в средствах. Понятно?

И снова комиссар объявил на весь вагон:

— Грабить, граждане, мы вас не собираемся, только соберем добровольные пожертвования. Подчеркиваю — добровольные.

— Несогласных будем застрелить, — уточнил Юнас. — Как в ВЧК в Петрограде. Имеем опыт-т.

— Погоди, Юнас. Каждый выкладывает половину от того, что у него имеется, — продолжал комиссар. — Буду лично проверять. Тот, кто обманет, будет наказан. Как в ВЧК, ха-ха… Ну, Юнас, здорово там тебя… Ну же, граждане, половина это очень гуманно и справедливо.

Комиссар Лютениц пошел по вагону собирать дань.

Верховцев уже потратил в общей сложности около 40 червонцев. Оставалось еще прилично, но отдавать деньги красным налетчикам, а по сути, бандитам, «на борьбу с белой сволочью», не хотелось. К тому же, не было уверенности в том, что они заберут только половину.

— Как вы? — обратился он к профессору, промокая ему рот носовым платком.

— Ничего, спасибо. Я сам.

Опять появилась голова Юнаса, обещавшая «несогласных застрелить, как в ВЧК»:

— Ну же, выворачивай свой карман и сундук, — обратился он к профессору. — Э-э, кажется, я где-то тебя видел…

— Сейчас будет тебе сундук, — пообещал финну философ. И еле слышно:- Еще никто и никогда не бил меня по лицу.

На его щеках появилась слеза. Капитан понял, что плачет Барсуков не от боли, от обиды. Тихие слезы перешли в всхлипывания:

— Никто, никогда…

— Давай, не надо плакать, как он не хочет расставаться с презренным металлом… Ха-ха, — заржал финн.

Антон Алексеевич достал из-под полки объемный кожаный саквояж, расстегнул дрожащими руками медные круглые застежки.

В следующую секунду Верховцев обомлел. Вытянулось лицо и у Юнаса. В руках профессора появился маленький американский браунинг, который за его размеры и калибр 6,35 называют «дамским».

Выстрел прозвучал, как хлопок в ладоши. Юнас открыл насколько возможно рот, глаза его стали вываливаться из орбит. Финн медленно завалился в купе к ногам профессора.

Верховцев похолодел. Это уж точно конец. Всего чего угодно он мог ожидать от скромного с виду философа, но такого…

— Вам, профессор, в психическую больницу надо, — выдавил он, наконец. — Как говорил мой знакомый моряк — бросай якорь, идем на дно. Что же вы натворили-то, Антон Алексеевич?

— Он ударил меня по лицу…

— Так не Юнас же, а Лютениц! Эх, а с виду приличный человек. Дайте-ка.

Капитан с трудом разжал пальцы философа, забрал браунинг.

— Что там, Юнас? — раздался из коридора голос комиссара. — Кто-то не захотел расстаться со своим золотом? Ты же знаешь, после контузии не выношу стрельбы, ножом тихо, быстро и надежно.

В проеме двери вырос Лютениц. Из-за жары в вагоне от нагретой «буржуйки» на его лбу выступили капли пота.

Капитан натренированной рукой выхватил из-за пояса комиссара револьвер, два раза выстрелил ему в грудь. Лютениц рухнул на тело Юнаса. Профессор брезгливо одернул ногу, на которую легла голова красного бандита.

Выскочив в коридор, Верховцев в момент определил, где остальные «гвардейцы». Один у дальнего купе, рядом с натопленной до предела печки, видно, отогревался. Двое других обчищали пассажиров с противоположной стороны, через два отсека от них.

С левой руки, из браунинга, капитан выстрелом в затылок уложил «замерзшего» гвардейца, остальные получили по две револьверные пули. В этот раз в вагоне никто из пассажиров не завизжал — перегорели страхом. Верховцев припал к окну.

Сквозь пелену снега было трудно что-либо разглядеть. И все же удалось увидеть, что остальные красногвардейцы, вместо того, чтобы ворваться в вагон и жестоко отомстить за своих товарищей, громко о чем-то кричат, указывают в сторону леса на холме. Затем они резко вскочили в седла, помчались прочь.

Буквально через минуту перед окнами появились другие всадники, не менее полусотни. Одеты, как и красные, но на некоторых были офицерские фуражки, застегнутые лямками через подбородок.

В вагон, отряхиваясь плетками, вошли двое. Первый — низенький, с типично кривоногими для кавалериста ногами, постоянно чихал и стучал по дверям купе кулаком, идя вдоль коридора:

— Вам повезло, граждане, мы спасли вас от красных бандитов. Угроза миновала, вы скоро продолжите свой путь.

Второй — высокий, холеный, похожий на гусара офицер, снял заледеневшую фуражку, прислонил через нее руки к горячей буржуйке:

— Славно тут у вас, тепло, только трупов много. Кто это такой храбрый среди вас оказался?

Верховцев сразу его узнал. Удивился? Скорее, нет. Это в мирное время гора с горой не сходится, а на войне, когда всё в броуновском движении — милости просим, мы вас не ждали, и вы нас тоже, но военных дорог не выбирают, они выбирают нас, если перефразировать писателя О, Генри.

— Душа моя, Лирик, ты ли это? — искренне обрадовался Верховцев, не надеясь уже на спасение.

Ротмистр Шеншин обернулся и тут же расплылся в широченной улыбке:

— Ба, да сегодня день веселых встреч. Сашка, Верховцев! Как я рад! А мы сначала вот с красным отрядом невзначай встренулись. Это красная банда Лютиница. Думали подловить его под Куусанкоски, а он вон в лесах Хя-ямеэнкоски разбойничает. Вот ведь язык, свой сломаешь вместе с зубами. Это ты что ль их покрошил? Сразу видно руку героя. А помнишь, как мы колбасников под Шампанью в блиндаже их же огнеметом пожгли? А? Ха-ха.

Ротмистр, которому этот фронтовой эпизод, видно, не давал покоя, полез обниматься, обмусолив капитану не только щеки, но и уши. Верховцев не сопротивлялся — ради спасения, пришедшего в лице Шеншина, можно и потерпеть.

— Вон он твой бандит Лютениц, — кивнул капитан на тело красногвардейца, освободившись, наконец, от ротмистра.

Тот поддел тело сапогом, повернул мыском закаменевшее уже лицо.

— Точно он, гад. Они, красные, как Хельсинки взяли, так и пошли гулять бандами по всему югу. И сюда добрались.

— Хельсинки взяли?

— Да, на днях. Хорошо, что ты в Лахти подался.

— А ты-то теперь кто? — спросил Верховцев.

— Командир отряда гражданской стражи, шюцкора. Слышал о таком?

— Приходилось.

— Я тогда, весной 1917 в Финляндии остался, не поехал в Петроград. Россия пропала, я это еще тогда… ну в том вагоне» понял. Немцы страшную наркотическую отраву в виде коммунизма в Россию запустили, а наш человек любит верить сказкам. Впрочем, это, кажется, ты сам говорил, но мудрые слова повторять не грех. Финляндия еще не потеряна, у нее другой эпос. Понимаешь меня? Но шюцкор тоже временная организация. Вся сила в армии генерала Маннергейма. Говорят, у него уже 70 тысяч под ружьем, полно наших русских офицеров и солдат. Я тоже к нему с отрядом подамся. Давай со мной, а Сашка? Красных под орех разделаем. Или у тебя другие планы?

— Другие, — ответил Верховцев.

— Ладно, не буду расспрашивать, раз не хочешь. А вижу ведь, что не хочешь. Эй, подпоручик Корчной, — обратился он к кривоногому коротышке. — Дай соратникам команду, чтобы убрали из вагона трупы, а то Сашке неудобно с дохляками будет ехать. Ха-ха! Куда, в Турку, а там на паром? Ах, да, прости, обещал не спрашивать.

Подпоручик отдал распоряжение и солдаты быстро выволокли на мороз трупы убитых красногвардейцев. Лютеница перекинули через седло, видно, собирались вести для отчета командованию.

Выполнив поручение, подпоручик обратился к пассажирам:

— Граждане, поставьте при случае за нас свечку. Но прежде чем вы продолжите свой путь, хотел бы напомнить, что Белая гвардия в нашем лице, ведет непримиримую, героическую борьбу с большевизмом. У нас, готовых биться с коммунистами до последней капли крови, многого не хватает — теплого обмундирования, продуктов, боеприпасов. Поэтому не сочтите за дерзость, но пожертвуйте на нашу армию, а значит, на свободу Финляндии кто сколько может.

— Я, кажется, от кого-то это уже слышал, — ухмыльнулся капитан.

— Сашка, — ротмистр ухватил капитана за плечи, — все мы теперь: и белые и красные в одном замкнутом пространстве, если хочешь, в одной банке. Как тарантулы. И кто кого сожрет, будет зависеть только от одного — у кого окажется больше сил. А где их взять? Правильно, сила и духовная, и материальная у народа. Любая война — преступление. И побеждает не тот, кто благороднее, а тот, кто вовремя добыл себе пищу. История нас оправдает.

Подпоручик подошел к Верховцеву, исподлобья на него взглянул.

— Топай, Корчной, дальше, это мой друг, — сказал ему ротмистр.

— Нет, почему же? — Капитан остановил подпоручика, державшего в руках дерюжный мешок, в который пассажиры ссыпали деньги, которые не успели отнять красные. Кто-то даже жертвовал кольца и сережки. — Я тоже хочу сделать пожертвование Белой армии, на свободу Финляндии.

— Брось, Сашка, тебе самому деньги пригодятся.

Но Верховцев достал свой портфель с верхней полки, вынул из кожаного кошелька тридцать золотых рублей, бросил в мешок подпоручику.

— Антон Алексеевич, — обратился капитан к застывшему, словно восковая фигура, профессору. — А вы не хотите материально помочь Белой армии?

Философ очнулся:

— А, что? Ах, да.

Он расстегнул свой саквояж, достал пухлую пачку купюр. Среди них были и рубли, и английские фунты стерлингов.

Ротмистр присвистнул, подпоручик облизал обветренные губы.

Профессор бросил всю пачку в мешок, который Корчной сразу захлопнул.

— Сколько ж там? — спросил Лирик.

— Много, — ответил за философа капитан. — Профессор сейчас не в себе и неприлично господам офицерам пользоваться его состоянием. Мешок открой.

— Что? — не понял подпоручик.

— Мешок, говорю, открой.

Корчной нехотя выполнил просьбу. Верховцев засунул руку в черную дыру, нащупал пачку, вынул. Теперь он выдел, что в ней не меньше десятка тысяч крупными купюрами в разной валюте. Отсчитал двести рублей и сто фунтов, положил обратно в мешок, остальное вернул в саквояж философа.

— Вопросы есть?

Подпоручик взглянул на ротмистра Шеншина. Тот пожал плечами, улыбнулся:

— Вопросов нет.

Выпили коньку, что удивительным образом не опрокинулся на столике, закусили шоколадкой.

— В общем, если надумаешь к Маннергейму, жду тебя на севере в Ваасе. — Лирик облизал измазанные шоколадом губы, потом по-простому вытер их рукавом. — Еще повоюем. Ну, бывай, Сашка.

Как только шюцкоры ускакали, тронулся и поезд. Откуда-то вылез проводник с красными, выпученными как у рака глазами. Сел возле «буржуйки» и курил не переставая папиросы несколько часов к ряду.

До Турку к позднему вечеру того же дня добрались уже без происшествий. В отеле «Kakola», что в версте от порта Артур, Верховцев снял просторный номер для себя и профессора. Отель посоветовал Барсуков, сказал, что однажды уже останавливался в нем. Капитан влил в философа за ужином бутылку испанского портвейна «Ruby», уложил спать и сам рухнул на кровать с мягкой периной и двумя большими подушками.

Март 1918, Финляндия, Турку, отель «Kakola»

Профессор спал так тихо, что капитану показалось, что он умер. Даже поднес ладонь к его носу. Барсуков тут же открыл глаза. Из него вырвалось что-то наподобие стона, видно, вспомнил «приключения» в поезде. Сел на кровати, приветственно кивнул капитану.

— Сейчас кофе принесут, я заказал, одевайтесь, — поторопил Верховцев.

Философ нехотя сполз с постели, потянулся.

— Как хорошо, что мы теперь в Турку, — сказал он.

— Да, замечательно, — подтвердил капитан. — Паром в 8 вечера, утром будем в Стокгольме. Я уже попросил портье заказать нам два места в каюте 1-го класса.

— И когда вы только успели, Андрей Васильевич? А я, признаться, расслабился.

— Понятно. Не каждый день приходится людей убивать.

Эти слова прозвучали с явной поддевкой. Но к удивлению капитана, философ даже не поморщился на эту «шпильку».

— Иногда и заяц превращается во льва, — ответил Барсуков. И тут же сделал выпад: А почему тот ротмистр называл вас Сашкой Верховцевым? Вы же барон Будберг.

Капитан ухмыльнулся, нервно дернул головой — профессор не так прост, как хочет казаться. Подошел к окну, из которого открывались изумительные виды на острова в устье реки Аурайоки, впадающей в Архипелаговое море. Почти вся площадь порта была усыпана белыми парусами и трубами малых судов, будто теперь Турку стал главными морскими воротами мира.

Верховцев вдруг резко повернулся к профессору:

— Но ведь и вы, уважаемый философ, вовсе не Антон Алексеевич Барсуков, а?

Постучали в дверь. Мальчик вкатил в просторный номер тележку, покрытую белоснежной салфеткой. Верховцев указал ему на круглый столик у выпуклого, трехгранного окна, зашторенного наполовину полупрозрачными кремовыми занавесками. Половой молча поставил на столик кофейник, источающий крепкий аромат кофе, вазу с булочками, плошки сметаны, масла, тарелочку с нарезкой традиционной финской салями. Собирался разлить кофе по маленьким чашечкам, но капитан жестом его остановил, дал 50 эре. Когда дверь за половым закрылась, он сам разлил кофе, принялся намазывать хлеб маслом. Жестом пригласил к столику профессора. Укутавшись в халат, тот сел напротив.

— Вы правы, я не Барсуков, я Аркадий Николаевич Визнер, — сказал философ совершенно спокойно. — Действующий член Российской академии наук, профессор философского отделения историко-филологического факультета Императорского университета. Это правда. Барсуков был моим коллегой с факультета естествознания, членом Русского географического общества. Он умер от испанки, жил один, и похоронить-то толком некому было. Вот я и взял его выездной паспорт. Ему-то более он без надобности.

— К чему такая конспирация? — спросил Александр, накладывая поверх хлеба с маслом тоненькие кружки салями. — А, понимаю. Вы где-то украли деньги и решили на всякий случай подстраховаться. Вон их сколько у вас.

— Ничего я не крал. Слышите? — профессор повысил голос.

— Слышу, не кричите, кушайте сметанку, наисвежайшая.

— После того, как в Москве, с приходом большевиков, начались стычки и погромы, МГУ закрыли. Мой друг Барсуков собирался летом ехать в экспедицию на Камчатку, изучать вулканы. Деньги собирали всем миром. Давали банкиры, купцы — родичи студентов. Война же, понимаете, от правительства ничего не дождешься, да еще от Временного. Но никто не думал, что начнется гражданская бойня. А когда полыхнуло, стало не до экспедиции, студенты и преподаватели разбежались. Барсуков скоропостижно скончался. Деньги он хранил в университетском сейфе.

— И вы их просто взяли.

— Ну да, не большевикам же оставлять.

— Логично. И куда же теперь держит курс экспедиция в вашем единственном лице?

— В Стокгольме живет мой старый приятель. К нему. Пережду, когда закончится война, а потом отправлюсь к двоюродной сестре Марии и к племянникам — Юрочке и Коленьке, им по 8 лет, близнецы — в Ментону, это на юге Франции. Своих детей бог не дал. Анюта, моя жена, умерла во время родов. И ребенок не выжил.

На лице профессора появилась гримаса страдания. Верховцев решил, что ученый сейчас заплачет. Но тот плакать не стал, с аппетитом взялся за сметану, потом за колбасу и вскоре на столике кроме кофе ничего не осталось.

— Печально, — констатировал капитан. — И все же, где мог вас видеть Юнас, живот которому вы продырявили, не моргнув глазом?

— Обознался. У меня вполне заурядное лицо. Таких много.

— Возможно. Ну, а я воевал во Франции в иностранном легионе. У всех нас были не свои фамилии. Почему? Не знаю, так решила контрразведка. Вот и помнит меня ротмистр Шеншин, как Сашку Верховцева.

— Все просто. — Профессор сделал большой глоток кофе, покачал головой. — Отменный напиток делают в этом отеле.

— Откуда у вас, Аркадий Николаевич, пистолетик?

— В сейфе Барсукова лежал, вместе с деньгами.

— Все просто. И все же нервы вам надо лечить, если б не Лирик, мы бы с вами в другом месте беседовали.

— На небесах.

— Именно.

— Приеду в Ментону, займусь здоровьем, — пообещал профессор, смакуя остатки ароматного кофе.

В дверь постучали. Верховцев разрешил войти. Снова тот же мальчик. Протянул философу листок с наклеенными лентами:

— Lennätin.

Получив еще полкроны, мальчик удалился, а профессор подошел к окну.

— Тетя телеграфом поздравляет с юбилеем, — сказал он, отчего-то сильно помрачнев.

Верховцев взял у него лист.

— Откуда ваша тетя знает, где вы находитесь?

— Я писал ей из Москвы, что в Турку остановлюсь именно в этом отеле.

— Что ж, поздравляю. У вас юбилей сегодня?

— Был неделю назад, тетушка как всегда всё перепутала.

— Вы из-за этого так расстроились?

Профессор не ответил. Сказал, что разболелась голова и до самого отъезда в порт, пролежал с закрытыми глазами на диване.

Март 1918, Турку — Стокгольм, паром «Королева Виктория»

Паром «Королева Виктория» был хорошо знаком Верховцеву. Именно на нем он весной 1917 переправлялся из Засница в Швецию. Только теперь у него была каюта не 3-го класса, как в прошлый раз, а первого. За нее, по 60 рублей за каждого, вызвался заплатить профессор. Капитал возражать не стал.

Настроение философа так и не улучшилось. Мрачнее тучи он сидел и на ужине в уютном ресторанчике, украшенном всевозможными портретами — живописными и фотографическими — королевы Великобритании Виктории. Официанты принесли устриц, белого вина, соленого твердого сыра Херргорд с зеленым мятным соусом, грютту — отварную говядину с капустой, фасолью и горохом, острых колбасок из свинины. Это все заказал капитан, любивший вкусно поесть. Профессор же к еде почти не притронулся. Выпив вина, спросил:

— А немецкие подводные лодки не могут на нас напасть?

— В этом море вряд ли, Швеция ведь нейтральная страна. Что-то вы всё о мрачном? Может, водки?

Профессор не ответил. Верховцев перехватил его взгляд, который был направлен на двух господ в углу в черных одинаковых костюмах. Круглые котелки они держали на одном стуле рядом. Капитану показалось, что одному из них Визнер слегка кивнул.

— Вы их знаете?

Философ стушевался:

— Кажется, видел на юридическом факультете. Возможно, обознался. Нынешнее время стирает лица.

— Философское замечание. Так, может, водки?