Бесплатный фрагмент - Именем тишины

Отказ от ответственности

Все персонажи, события и организации, описанные в данном произведении, являются вымышленными. Любое совпадение с реальными людьми, живыми или умершими, а также с реальными событиями, является случайным и непреднамеренным.

Рассказ содержит элементы, затрагивающие темы насилия, утраты и общественной несправедливости. Эти темы раскрываются исключительно в художественных целях и не отражают точку зрения автора на конкретные политические, юридические или социальные институты.

Автор не преследует цели обвинения каких-либо реальных лиц или учреждений. Текст создан как акт художественного воображения и направлен на исследование человеческой боли, стойкости и моральных последствий равнодушия системы.

Мир победил. Не убив — истощив.

Глава 1. Скрипка в футляре

На чердаке пахло забвением. Пыль лежала на вещах слоем времени, утолщённым десятилетиями молчания. Свет пробивался сквозь перекошенное слуховое окно — узкими полосами, от которых вещи казались застигнутыми врасплох. Здесь не было часов. Только скрип пола, дыхание паутины в углу и редкое потрескивание досок, взывающих о своей старости.

Эстер стояла у старого сундука, прислонённого к стропилам, и держала в руках футляр. Он был чёрным, облезлым, с одной погнутой защёлкой. Скрипка принадлежала отцу. Он играл редко — по воскресеньям, когда мать позволяла себе молчать, а соседи ещё не уехали. Мелодия его игры не менялась: короткая, обрывистая, с замиранием на четвёртой ноте. И всё же Эстер помнила не звук, а руки. Сухие, чуть в пятнах, с тонкими пальцами — они держали скрипку так, как держат воспоминания: нежно, но с отчаянной силой.

Она сняла крышку. Внутри лежал инструмент, покоробленный от времени, с потемневшей декой. Струны были рваными, смычок осыпался, как ресницы уснувшей старухи. И всё же внутри, под подкладкой, оставался тот самый клочок бумаги. Нарисованный карандашом котёнок с подписью Ханны: «Папе. Чтобы не скучно». Девочка была ещё маленькой — едва умела держать карандаш. Но всё в этом рисунке было точным: хвост в восемь петель, огромные глаза, кривой домик на заднем плане. Они тогда смеялись. Эстер вспомнила, как Ханна, нахохлившись, защищала своего кота: «Он не кривой. Он — добрый».

На чердаке было холодно. Ветер со скрипом заходил в щели, но Эстер не спешила уходить. Всё здесь хранило тяжесть — не явную, не выкованную из металла, а растянутую, как тень под вечер. Она положила футляр на пол, села рядом, прислонившись к брусу. На миг казалось, что всё останется так. Старая женщина и старая скрипка, тишина и кошачий рисунок, застывший под истлевшей тканью.

— Мама, ты идёшь? — голос снизу прозвучал невпопад, как капля на стекле посреди сухого дня.

Ханна. Её голос всегда был немного выше, чем нужно. Он обгонял слова, как птица — собственное крыло. Эстер закрыла глаза, пытаясь удержать этот звук внутри себя, не расплескав. Она вспомнила, как дочь поднималась сюда, ещё в пижаме, с медвежонком в руке, заглядывала в ящики, находила забытые книги. У неё была особая способность — превращать любую пыльную вещь в сокровище. Один раз она нашла старую брошь — фиалку из стекла — и назвала её «королевским знаком». Два дня подряд играла в рыцарей, и сама же командовала своим войском. Тогда Эстер спрятала брошь обратно — на память. Сейчас она лежала рядом со стопками книг, между бабушкиным шёлком и серой коробкой с пуговицами.

День того воскресенья, последнего дня, начинался привычно. Завтрак: каша, чай, тишина. Потом прогулка до лавки. Эстер шла по улице с Ханной, держась за руку. Девочка рассказывала про свою учительницу, про мальчика, который ел бумагу, и про то, как она нарисует новую планету, где никто не умирает. Эстер смеялась, поправляла воротничок на куртке, чувствовала, как горячая ладонь дочери дрожит от слов, от жизни.

После обеда они играли в слова. Ханна выигрывала, как всегда. Потом была книга — старая сказка о короле с зеркальными глазами. Вечером Эстер расчесывала её волосы. Свет падал на плечи девочки, и казалось, он оседает в волосах навсегда. Перед сном Ханна попросила: «Мама, можно не выключать лампу? Только сегодня». Эстер кивнула. Лампа осталась гореть.

На утро Эстер проснулась одна.

Она подошла к кровати. Простыня смята. Мишка на полу. Окно приоткрыто. Лампа всё ещё горит.

Она позвала.

Только птицы за окном.

На чердаке она вспомнила всё это без усилий. Воспоминания не тащили за собой боль. Они были, как струи дыма, растворяющиеся в холоде. Она достала из футляра смычок, провела им по струне. Тишина. Инструмент не издал ни звука — умер вместе с отцом, с игрой, с детством. И всё же в этом молчании было что-то живое.

Она встала, закрыла футляр. Сняла рисунок, свернула и положила в карман пальто. Скрипку оставила на чердаке.

Вниз она спускалась медленно. Каждый шаг по лестнице отзывался внутри, как отдалённый стук сердца, которое уже давно не стремилось к жизни. Внизу светило солнце. В кухне пахло укропом и холодным супом. По радио играла старая песня.

Она подошла к раковине, открыла воду. Холодная струя обожгла пальцы. В стекле окна отразилось её лицо — простое, уставшее, без знаков героизма. Женщина, которая помнит. Всё. До конца.

С улицы донёсся голос ребёнка. Она вздрогнула, но не обернулась.

Где-то в ящиках пылился и этот день. Но она ещё не готова его достать.

Глава 2. Лёгкий вечерний ветер

Утро в их городке начиналось не с солнца, а с шороха. Газеты, падающие на пороги, кошки, перебегающие через улицу, звон стеклянных бутылок в руках молочника, чей фургон ехал так медленно, что казался частью пейзажа. Дом, в котором жила Эстер с мужем и дочерью, стоял в третьем ряду от площади, за аптекой и булочной, с маленьким палисадником, в котором всегда что-то цвело — не по правилам, а по наитию.

Она жила в этом доме с тех пор, как вышла замуж. Переехала сюда, как переезжают миллионы женщин: с чемоданом, полным вещей, не нужных в новой жизни, с надеждой, еще не отравленной обыденностью, с внутренним согласием на всё, что будет. Муж её, Томас, был человек тихий, работал в мастерской — чинил зонты, иногда делал новые. У него была красивая привычка: перед тем как уйти утром, он подходил к зеркалу и поправлял галстук, даже если был в рабочем халате. А вечером, возвращаясь, приносил по дороге сухую веточку — он называл это «маленькой данью дня».

Их жизнь текла ровно. Не счастливой, не несчастной, а наполненной мелочами, которые со временем принимаются за норму. Завтрак — чай с лимоном, тосты, мёд. Потом она открывала лавку — небольшой магазин тканей, перешедший ей от тёти. Там пахло канифолью, хлопком, старым деревом. Женщины приходили обсуждать длину подола, цвет для штор, кружево для платья племянницы. Эстер кивала, отмеряла, записывала на листочек покупки. Иногда ей казалось, что она работает не с тканью, а с голосами, с чаяниями, с памятью — такой тонкой, как фатин.

В полдень она закрывала магазин на обед. Ханна возвращалась из школы, кидая портфель под вешалку, как всегда, на бегу. В её движениях было столько жизни, что стены оживали. За обедом они говорили о пустяках: о новой песне, о странной учительнице, о том, как мальчик за партой ковырял в носу. Потом Ханна убегала к подружке или во двор, а Эстер мыла посуду, задвигала стул, вешала полотенце — всё по кругу, по мягкому, убаюкивающему кругу.

По вечерам Эстер читала. Книги на её полке были простыми — романы о жизни, которую можно было бы прожить: вдовы, влюблённые, швеи, студенты, бегущие в ночь. Она любила тех героинь, у которых не было больших побед, но были крепкие руки и чистые сердца. Иногда Томас приносил газету, садился напротив и читал вслух. Новости они обсуждали мало — слишком чужими были чужие беды. Они жили своей тихой бедой, которая ещё не родилась, но уже тенью скользила по полу.

Иногда вечерами они выходили во двор. Томас курил, Эстер поливала цветы. Ханна бегала кругами, распуская волосы и крича: «Смотри, я ветер!» Она бежала так быстро, что даже кот не успевал отскочить. Потом она падала на траву, смотрела в небо и говорила: «Вот бы никогда не взрослеть». Эстер смеялась. В такие моменты казалось, что у жизни есть запас. Что впереди — ещё много похожих дней.

Они не были идеальной семьёй. Они ссорились, злились, молчали. Иногда Томас уходил спать на диван, иногда Эстер хлопала дверьми. Но всё возвращалось. Ритм их жизни был устойчив, как старые часы — не без перебоев, но всегда в движении. Они не боялись будущего, потому что оно не имело лица.

Однажды, весной, они поехали в соседний город на ярмарку. Всё было как в детстве: карамель, воздушные шары, запах жареного миндаля. Ханна купила стеклянного зайца, которого потом прятала под подушкой. Томас выиграл в тире куклу. Эстер держала их обоих за руки, и ей казалось, что она стоит между двумя мирами — старым и новым — и может удержать их вместе.

В тот день на площади играл оркестр. Один из музыкантов, пожилой скрипач, вышел вперёд и сыграл что-то очень простое, почти детское. Эстер вдруг вспомнила отца — не лицо, не голос, а только жест руки, когда он притягивал скрипку к плечу. В этом движении было всё: терпение, печаль, достоинство. И страх. Она не понимала тогда, чего он боялся. Теперь — понимала.

Она вспомнила это уже вечером, когда мыла посуду. Вода стекала по пальцам, а память не отпускала. Она чувствовала, что жизнь, в которой они живут, — не подарок и не наказание. Это пространство между. Промежуток между двумя событиями, которым ещё предстоит случиться. Но тогда она отогнала мысль. Посмотрела на спящую Ханну, поправила ей одеяло. Девочка лежала с кулачками, поджав колени, дышала ровно, как тихий поезд в ночи.

На следующее утро ветер принёс в дом запах сырости. В такие дни Эстер развешивала в доме лаванду. Томас шутил, что у них будет «чистое сновидение». Ханна надела зелёный шарф. Она смеялась, крутилась перед зеркалом, просила взять с собой конфету. Эстер поцеловала её в лоб, махнула рукой из окна.

Это был последний день без трещины.

Потом ветер сменил направление. И всё пошло по-другому.

Глава 3. Пропавший свет

Телефон зазвонил в семь пятнадцать, как и всегда. Эстер уже была на кухне — ставила чайник, развернула газету, но не читала. Томас стоял у зеркала, поправлял воротник, его движения были медленны, почти ленивы, он ещё не проснулся полностью. Всё было как в предыдущие дни. Всё — кроме пустой комнаты Ханны.

Эстер поднялась по лестнице с чашкой в руке. Постучала, не дождавшись ответа, открыла дверь. Одеяло скомкано у изножья, подушка смята, окно распахнуто. На подоконнике осталась фантик от конфеты. Коврик сместился в сторону, мишка лежал лицом вниз у двери. В комнате не было тела. В комнате не было тепла.

— Она, наверное, ушла к Марте, — сказал Томас, подходя за ней.

— Не предупредив? — голос Эстер был ровным, но взгляд — застеклённым.

— Может, забыла, — он пожал плечами и пошёл вниз, достал из шкафа пальто, взял портфель, поцеловал её в висок.

Эстер осталась одна в доме, но с этого момента одиночество приобрело другой вкус. Она не понимала его сразу — он ещё не был страхом, ещё не обжигал. Он был, как лёгкий налёт пепла на подоконнике: не пугающий, но тревожный.

Она пошла к телефону, набрала номер Марты. Гудки шли долго, голос женщины был сонным.

— Нет, Эс, Ханна не заходила. Мы думали, вы проспали.

Сердце сжалось, не от боли, а от пустоты между мыслями. Эстер повесила трубку. Обошла весь дом. Заглянула в кладовку, в ванную, на чердак. Проверила входную дверь — была заперта. Сумка Ханны отсутствовала. Куртка висела на вешалке, но шарфа не было. Тот самый — зелёный, с пушистой бахромой.

В десять она уже обошла весь район. Зашла в школу, учитель развёл руками — нет, не приходила. Поговорила с детьми, заглянула в парк, проверила лавку, где Ханна любила покупать жевательную резинку. Продавщица улыбнулась: «Нет, не видела сегодня». Никто не видел. Никто не слышал.

К полудню небо стало мутным. Листья шуршали без ветра. Эстер стояла у порога, не в силах войти внутрь. Дом стал чужим. Без Ханны он казался сценой без актёра. Вещи оставались на местах, но смысл исчез. Платье на вешалке висело, как выдох. Книжка на кровати раскрыта на середине. Одна страница чуть согнута — как недосказанная фраза.

Она снова позвонила — в полицию.

— Заявление о пропаже принимается после двадцати четырёх часов, — сказал голос, в котором не было ни гнева, ни участия. — Дети иногда убегают, это нормально.

— Она не убегала никогда, — произнесла Эстер и услышала, как дрожит её голос.

— Подождите. Возможно, она просто играет у подруг.

Она не сказала, что знает — нет. Не играет. Не забыла. Не обиделась. Эстер чувствовала своей кожей: Ханна исчезла. Мир как будто врезался в пустоту, которую сам же и создал. Свет, которым жила их жизнь, был выключен, но выключатель остался в положении «включено».

Вечером пришёл Томас. Она сказала тихо: «Её нет». Он не понял. Подумал — ссора. Подумал — обида. Когда понял, сел. Долго сидел, ничего не говоря. Потом встал, надел куртку и вышел. До поздней ночи он ходил по городу, заглядывая в подворотни, звонил в двери, спрашивал, не видели ли. Его лицо менялось: черты становились острее, взгляд — глубже, голос — тише.

Они не спали. Ни той ночью, ни следующей. Каждая минута была как капля — густая, маслянистая, она растекалась по сознанию, не давая ни сна, ни покоя. Полиция начала искать. Приходили, записывали, задавали вопросы. Где была? С кем дружила? Была ли ссора? Была ли тревога? Эстер отвечала, как по учебнику. Да, нет, никогда, всегда, не знаю.

На третий день она перестала ощущать вкус. Чай был водой. Суп — пылью. Вещи теряли очертания. Утром на кухне она увидела стул, на котором всегда сидела Ханна, и не смогла на него смотреть. Томас закрыл дверь в её комнату. Сказал: «Пока». Эстер не возразила.

Они жили рядом, но порознь. Сидели за одним столом, но в разных пространствах. Он пытался говорить — о газетах, о погоде, о полиции. Она кивала. И молчала. Внутри неё что-то завязалось в тугой узел.

На четвёртый день пришёл звонок. Голос был мужским, чужим, усталым. Говорил чётко, без эмоций. Тело найдено. Под мостом. Завёрнуто в ткань. Полиция просит приехать.

Эстер не помнит, как дошла до машины. Томас держал её за руку. Дорога была пустой. Мост — серый. Под ним шуршала вода — вялая, как вино, пролившееся в землю. Полицейские молчали. Один отвёл в сторону. Показал фотографию.

На фото — лоскут ткани, обмотанный вокруг маленькой ноги. Туфля с бантиком. Шарф зелёный, расправленный по траве, как крыло.

Эстер закрыла глаза. Не закричала. Не упала. Просто стояла. Шум воды усилился. Она почувствовала, как внутри что-то осыпается — не горой, а пеплом.

Рядом Томас сделал шаг назад. Он дышал часто. Потом сел прямо на землю, положил голову в ладони. Эстер подошла ближе к реке. Стояла, пока ветер не сдвинул её платок. Волосы разлетелись. Она не поправила.

Она думала о том, как умирает свет. Не мгновенно, не щелчком. Он гаснет, как свеча на ветру: сначала колеблется, потом меркнет, и только запах гари остаётся в воздухе.

Тогда она поняла: зима началась. И уже не закончится.

Глава 4. Река с чёрной водой

Мост был невысоким, старым, его сваи заросли водорослями и ржавчиной, и от этого он казался живым существом, уснувшим над рекой и дышащим в такт её течению. Река текла медленно, вязко. Цвет воды напоминал растворённую сажу. Там, где течение касалось бетонных опор, рождалась воронка, в которой плыли листья, обрывки бумаги и старая, забытая перчатка.

На этом мосту Эстер стояла шесть раз. На третий день после опознания, затем через неделю, и потом — без графика, без причины. Каждый раз она приезжала одна, оставляла машину у поворота и шла пешком. Никто не звал её. Никто не ждал. Она не несла цветов, не читала молитв, не вспоминала в слух. Её ноги сами вели её туда, где река унесла часть её сердца.

Тело Ханны не отдали сразу. «Экспертиза, протоколы, бумажная волокита», — объяснили ей. Говорили так, как говорят о доставке мебели. Томас спрашивал, требовал, злился. Эстер — нет. Она слушала, опускала глаза, возвращалась домой и мыла полы. Она мыла их по вечерам, мыла утром, даже если они были чисты. Вода в ведре становилась чёрной, а внутри ничего не менялось.

Они разрешили забрать тело на девятый день. Гроб был закрытым. Эстер стояла у церкви, не чувствовала пальцев. Ветер дул с востока, трепал волосы, тёр лицо. Никто не плакал. Люди стояли в сдержанном оцепенении, как перед грозой, которую уже не отменить. Пастор читал, голос его дрожал на третьем слове. Кто-то выронил платок. Кто-то кашлянул. Потом тишина стала густой, как мёд, который застывает в стеклянной банке.

После похорон она не плакала. Не рыдала, не металась, не разрушала стены. Она была камнем в реке — обтёсанным, немым, незыблемым. Томас исчезал. Иногда на час, иногда на день. Возвращался с красными глазами, с голосом, который ломался на середине фразы. Он пытался говорить, но всё звучало фальшиво. Он был жив, и это ему мешало.

Через три недели полиция нашла виновного.

Мужчина. Сосед. Тот, кто жил через два дома. Тот, кто однажды помог Эстер донести тяжёлую сумку. Тот, кто стоял в очереди в аптеке, жаловался на суставы, говорил о погоде. Его арестовали ночью. Без шума. Без объявления. Эстер узнала наутро. Томас принёс газету, бросил её на стол. Лицо на первой полосе. Чёрно-белое, зернистое. Взгляд — в камеру. Пальто — мнущееся. Улыбки не было. И не было раскаяния. Была пустота.

Она читала статью дважды. Ни слова о боли. Ни строки о том, как он её унёс, как завернул в ткань, как оставил под мостом. Только фразы: «обвиняется», «имеются основания», «в процессе следствия». Слова, при которых погибают смыслы. Вечером пришли офицеры. Они были вежливы, медлительны. Они говорили о деталях. Папка с бумагами. Фото. Список найденного. Эстер кивала, сидела прямо. Руки её лежали на коленях. Спина прямая. Она задавала вопросы: «Когда он выйдет?», «Сколько лет?», «Есть ли шанс, что он не сядет?». Один из офицеров посмотрел в сторону. Другой замолчал. Ответа не было. Только воздух, густой и вязкий, как тень на дне.

После их ухода она сожгла газету. На кухне, над раковиной. Пламя поднялось быстро. Бумага сгорела за секунды. И всё же запах держался ещё долго — запах старых чернил, старой лжи, старых надежд.

Она вернулась к мосту. Стояла и смотрела в воду. И в какой-то момент ей показалось, что река дышит её именем. Не Ханной, не Эстер — именем, которое она не знала, но которое знало её. Ветер поднялся, волна ударила в камень. И тогда Эстер поняла, что зима началась не в тот день, когда исчез свет. А в этот — когда никто не ответил ей, что будет дальше. Когда закон не сказал: «Мы — с вами». Когда мир не заплакал.

В ту ночь Томас вернулся поздно. Пахло спиртным. Он лёг на диван, отвернулся к стене. Эстер не подошла. Она стояла у окна, смотрела на улицу, где фонари светили как чужие глаза. И вдруг поняла — мир не остановился. Машины ездят, дети бегают, газеты печатаются. Только её мир застыл. И она осталась одна в этом льду.

Она думала: что чувствовала Ханна в ту последнюю минуту? Были ли слова, которые не успели вырваться? Были ли глаза, в которые она хотела взглянуть напоследок? Был ли страх? Или — тишина?

Ответ не приходил. Ни в ту ночь, ни в следующую.

И тогда она перестала ждать его.

Глава 5. Папка с обвинением

В тот день небо было низким. Оно нависало, как крышка от кастрюли, покрытое налётом серых прожилок, без единой просветленной полосы. С утра лил дождь — не сильный, но упорный. Он не очищал, не умывал, а просто тек, затаённо, с холодной решимостью, как будто подчеркивал: всё, что началось, уже не кончится.

Папку принесли после обеда. Молодой человек в пиджаке, слишком тесном в плечах, протянул её через порог, не глядя в глаза. Он сказал имя Эстер, переспросил адрес, и после короткой паузы, во время которой из окна слышно было, как стекает вода по водосточной трубе, вложил серую папку в её руки.

Она не закрыла дверь. Стояла, прижимая тонкий картон к груди, пока звук шагов не растворился. Потом закрыла дверь и опустилась на кухонный стул. Бумаги внутри не хрустели. Они были тяжёлыми. Их вес давил ей на пальцы, на грудь, на затылок. Всё, что было разбросано, теперь собрано. Событие облечено в формат, боль сведена в абзацы. Тишина, в которой погиб её ребёнок, теперь изложена в канцелярском языке.

Она открыла. Первая страница: «Уголовное дело №…» — номер состоял из цифр и букв, никаких имён. Имя Ханны впервые встретилось только на третьей странице, после формулировок: «объект», «потерпевшая», «тело обнаружено». И нигде не было сказано, что у Ханны были ямочки на щеках, что она путала «ш» и «ж», что по утрам любила апельсиновый джем, а перед сном обнимала медведя, у которого отпала пуговица с левого глаза.

На пятой странице была характеристика обвиняемого. Возраст — сорок семь. Не женат. Без постоянного места работы. Дважды судим — в молодости, условно, за хулиганство. После — подозрение в действиях развратного характера, дело закрыто «за отсутствием достаточных доказательств». Страница была исписана уверенным почерком. Ни одной кляксы. Ни одной запинки.

Эстер медленно переворачивала листы. Внутри них — чужая речь. Ледяная, нейтральная, как протокол вскрытия. Слова «девочка», «изнасилование», «смерть» встречались рядом. Как и слово «вероятно». Множество «возможно». Несколько «не исключено».

Она дошла до фотографий. Снимки были чёрно-белыми. Объектив зафиксировал только факты: ткань, зелёный шарф, край платья. Но её сердце увидело больше. Оно увидело дыхание, которое уже не согреет стекло. Оно услышало голос, который больше не будет звать.

Она положила папку на стол. Осталась сидеть, сцепив пальцы. Из открытого окна тянуло влажной землёй и железом. Она слышала, как где-то капает вода с трубы. Каждая капля отмеряла время, которого уже не вернуть.

Вечером вернулся Томас. Он был мокрым, уставшим, с глазами, в которых давно не жила решимость. Он не спросил о папке. Он увидел её на столе, открыл, полистал. Потом сел напротив, долго молчал. Спросил:

— Думаешь, он сядет?

Эстер не ответила сразу. Она всматривалась в его лицо, пытаясь найти в нём то, что раньше называлось доверием. Потом сказала:

— Не знаю.

— Прокурор сказал, доказательств мало. Есть отпечатки, есть следы, но адвокат будет давить на недоказанность. Говорят, он… хороший адвокат.

Томас говорил спокойно. Даже слишком. Как будто в нём поселилась новая природа — бесстрастная, чужая, способная говорить о смерти, как о налогах.

— Я чувствую, — сказала Эстер, — что он выйдет.

Эта фраза повисла в воздухе. Её звук разложился на частоты: предчувствие, ужас, безысходность. Томас встал, прошёлся по комнате, остановился у окна.

— Тогда всё зря, — сказал он, — тогда всё это… просто боль. Без смысла. Без последствий.

Эстер не спорила. Она знала: смысл — не то, что ищут в страданиях. Смысл — это то, что уходит первым, когда умирает человек.

Они долго молчали. Потом Томас ушёл в спальню. Она осталась. За окном темнело. Папка лежала на столе, как свёрток со старой одеждой, как вещдок из другого мира. Эстер дотронулась до обложки. Бумага была холодной. Она подумала: в этой папке — всё, что осталось от её дочери в глазах закона. Не голос, не запах волос, не следы босых ног на полу после душа. Только страницы. Только страницы.

В ту ночь она легла поздно. Сон не приходил. Во сне, когда он наконец пришёл, Ханна стояла на берегу. Река была чёрной, как чернила. Девочка махала ей рукой, улыбалась. На ней был шарф, и он развевался так ярко, что перекрывал весь серый мир вокруг.

Проснулась Эстер от звука — мимо проезжала машина. Шины шипели по мокрому асфальту. Она встала, подошла к окну. На улице никого. Только фонарь — старый, мерцающий. Он освещал клумбу. Там, где в прошлом году росли тюльпаны, теперь была только грязь и капли дождя.

Она вернулась к столу, взяла папку, открыла последнюю страницу.

Там стояла дата слушания. И подпись. А под ней — пустое место, предназначенное для заключения суда.

Эстер смотрела на это место долго. Потом достала ручку. И, дрожащей рукой, не касаясь бумаги, провела невидимую черту. Тонкую. Почти незаметную.

Черту, после которой, как ей казалось, уже нельзя будет вернуться.

Глава 6. Судебный коридор

Здание суда стояло в центре города — глухое, каменное, словно выросшее не из архитектурного проекта, а из воли системы, желающей быть вечной. Его стены были облуплены внизу, как стоптанные ботинки старого судьи. Внутри пахло бумагой, пылью, временем и чем-то ещё — неуловимым, тяжёлым, чем-то, что прилипало к коже, проникая под воротник, в дыхание, в самую суть ожидания.

Первое заседание назначили на четверг. День был тёплым, но пасмурным. Эстер шла рядом с Томасом, не касаясь его руки. Между ними не было ссоры, не было примирения — только расстояние. Люди в холле суда говорили шёпотом, как в храме. Голоса звучали обтекаемо, бессмысленно. Кто-то разглядывал расписание дел. Кто-то ел булочку из автомата. Судебные приставы стояли у стен, молчаливые, как мебель.

Им выдали пропуск. Они поднялись на второй этаж. Коридор был длинным, узким, с жёлтым светом от ламп дневного освещения, дрожащих от времени. Стены обиты деревянными панелями. На скамейках — другие люди. Матери, потерявшие детей. Жёны, потерявшие мужей. Мужчины с пустыми глазами. Все ждали. Все молчали.

Эстер села в самом углу. Спина прямая, руки на коленях. Томас отошёл к окну. Он курил, хотя это было запрещено. Один из приставов сделал вид, что не заметил. Эстер следила за часами. Стрелка ползла по кругу. Каждая минута разъедала её кожу, как кислота. В голове билось одно слово: «Сейчас».

Когда дверь в зал открылась, её дыхание остановилось. Её ввели вместе с остальными — в порядке, установленном регламентом. Публика — влево. Родственники — направо. Пустой стол перед ними. За ним — кресла, трибунал, стенд с гербом. Всё подготовлено, выверено. Театр правосудия, где никто не смеётся.

Потом его ввели.

Он был в чистой рубашке. Без наручников. Волосы зачёсаны назад. Он шёл, не опуская глаз, и сел на своё место, как будто пришёл на работу. В зале никто не двинулся. Только Томас выдохнул резко, с хрипом.