У Александра Николаевича Пономарева, благополучного мужа, несущего на плечах ответственность за материальный достаток в доме, было мало времени для общения с женой и дочерью. Пономарев руководил отделом архитектуры в строительной компании, недавно ставшей акционерным обществом. Профессию Александр Николаевич выбрал не случайно. Его отец, Николай Александрович, тоже всю жизнь отдал строительству, а в конце жизни был заместителем начальника одного из крупных строительных управлений.

Александр Николаевич вникал во все мелочи, все держалось на нем. Он не умел, чтобы было иначе; ему нравилось сознавать, что жизнь отдела зависит от его усилий, от его деловой хватки. Александр Николаевич любил, чтобы его слово оставалось решающим. С ним советовались в каждой мелочи не потому, что нельзя было решить без него, а потому, что Пономарев желал быть незаменимым; это доставляло ему удовольствие, тогда он ощущал себя выше подчиненных, которых в душе немного презирал. Только Бориса Поспелова исключал надменный Пономарев из общего списка. Пономарев иногда думал, что Борис умнее, и эта мысль была неприятна Александру Николаевичу, потому что Борис, как и сам Пономарев, находился в привилегированном положении в компании.

Мальчиком Пономарев мечтал, что станет прославленным художником. Мама, поклонявшаяся богу музыки, сначала отдала сына в музыкальную школу. Саша удрал оттуда после первого года обучения, точнее, испуганная Татьяна Павловна сама забрала его: Саша пообещал маме, что убежит из дома. Зато потом Сашенька поступил в художественную школу, и Сашины работы неоднократно демонстрировались на детских выставках и были удостоены почетных дипломов. В 16 лет он надеялся стать знаменитым архитектором, как Растрелли, Росси или Клейн. Еще он воображал, как по его проектам возведут Дворец искусств, Дворец спорта и другие дворцы без названий, поражавшие воображение мальчика масштабом и красотой. Интересовался он и ландшафтной архитектурой. В реальности все оказалось по-другому: типовые проекты, типовые здания, зависимость от финансирования, от экономного заказчика и бездны неизбежных земных вещей.

За своей женой Светланой Пономарев ухаживал еще студентом. На последнем курсе они поженились: должна была родится Наташка. Его мама противилась этому раннему браку. Саша был ее единственным ребенком, и ей хотелось, чтобы Саша сначала сделал карьеру, а уже потом обзавелся семьей. Это же уму непостижимо: сам мальчишка (недавно Татьяна Павловна ходила в школу на родительское собрание), а уже без пяти минут отец! Да и Света казалась ей слишком простенькой. По мнению Татьяны Павловны, она не подходила ее талантливому красавцу сыну. Пономарев проявил настойчивость — мама сдалась, но невестку полюбить не смогла. Они жили в одной квартире и с трудом выносили друг друга.

― По-моему, суп пересолен. Сколько раз я умоляла, Светлана, не травить меня солью! — вступала Татьяна Павловна.

― Мне кажется, в самый раз. Если бы Вы раньше пришли с работы, то сами бы и посолили, по своему вкусу, — отзывалась невестка.

― И стоило бы убрать лишнюю посуду с сушки: можно разбить сервиз, он дорог мне как память о моем пятидесятилетии, — неутомимо громогласила свекровь.

— Мы каждый день едим из этих тарелок, — не сдавалась своенравная невестка.

— Не помню, чтобы ты хоть в чем-нибудь со мной согласилась! — саркастически вела свою партию Татьяна Павловна и поджимала губы, делая гримасу неудовольствия.

Внутри у Светланы все кипело, как в курином бульоне, и в левом виске просыпалась мигрень.

— Кстати, посуду необходимо вытирать. Сколько раз я напоминала тебе…

Светлана преподавала историю в школе. Целый день дети кричали и жужжали вокруг нее, и ей казалось, что школьные шумы еще громче, чем фабрично-заводские. Когда Светлана после школьного «сумасшедшего дома» приходила домой, всегда старалась, чтобы все, что может издавать звуки, было выключено. Тишина нужна была Светлане, как лекарство, но Татьяна Павловна, неважно слышавшая, любила включать телевизор на полную мощность, отчего Светлана некрасиво морщила лоб и торопливо выходила из комнаты в кухню, чтобы не видеть красивое, холеное лицо свекрови, не слышать ее рокочущего голоса. Светлану раздражало даже то, что свекровь так следила за собой. Для своих 55 лет выглядела она отлично, была в прекрасной форме, одевалась модно, со вкусом, никогда не позволяла себе расслабиться и выйти на кухню непричесанной, неухоженной, без косметики. К тому же Татьяна Павловна слыла прекрасным врачом.

В прошлом году психолог проводил в школе опрос: кем бы Светлана работала, если бы не работала учителем? Она ответила уклончиво: «Не знаю». На самом деле она, конечно, знала. В юности Свету увлекала наука, возможность открыть что-нибудь неизвестное. И способности у нее были. Но раннее замужество, рождение Наташки… Какая там наука, когда, чтобы съездить в библиотеку, надо отпрашиваться у свекрови! Не посидите ли, Татьяна Павловна, с Натусей? Татьяна Павловна внучку обожала, но в няньки шла с неохотой, ценила свою независимость. Теперь муж хорошо зарабатывал, Светлана могла бы переменить профессию, но для науки время было упущено. Она осталась в школе и даже вела класс, хотя классное руководство было тяжелой обузой. А еще возраст самый тяжелый ― семиклассники, шумные, неугомонные, не сидящие на месте. Светлана знала, что ей придется жить со свекровью, но что это окажется так тяжело, она и представить не могла. Знай она заранее о своих нынешних переживаниях, не пошла бы замуж за Сашу. Самое гадкое ― головная боль, возникающая от любого диалога со свекровью. Врач объяснил, что всему виной подавляемое раздражение. Нельзя было ни запустить в свекровь тарелкой, ни стукнуть этой тарелкой об пол, ни пожаловаться мужу, когда хотелось высказать все, что накипело: Светлана дорожила своим браком. Она пробовала говорить с Сашей, но он в рассеянности разводил руками, не понимал ее терзаний. И она смирялась, уходила мыслями в работу, благо всегда было, о чем подумать: то ее 7«а» поджег журнал в туалете, то занятия с двоечниками, которых нельзя плодить, ведь «они портят общую картину успеваемости школы», то подготовка к предметной неделе, четвертные оценки и педсовет…

Татьяна Павловна в этот пасмурный осенний день проснулась в плохом настроении. Сегодня пятница, завтра ― суббота, следовательно, два выходных, и она, как всегда, будет думать, куда себя деть. Приятельница предлагала ей в воскресенье сходить в филармонию: в Большом зале — Штраус. Себе доставит удовольствие, невестке устроит праздник ― о последнем Татьяна Павловна подумала с негодованием. Мысли о концерте воодушевили Татьяну Павловну, и она, окончательно проснувшись, начала одеваться.

Муж Татьяна Павловны умер пять лет назад. Она вышла замуж без любви. Николай сделал ей предложение, когда она переживала крах своих надежд на брак с ближайшим его приятелем. Николай об этом не подозревал. Таня безумно ему нравилась. После замужества родился маленький Саша, и брак оказался долговечным, хотя она шла замуж, чтобы насладиться выражением лица своего непостоянного возлюбленного при вести о свадьбе.

Николай души в ней не чаял, обожал и ее, и Сашу. И даже ушел от родителей, когда Татьяна Павловна не ужилась со своенравной свекровью. Они поселились на частной квартире, в крошечной комнатке на улице Красной Конницы. Потом муж-строитель получил отличную квартиру на Чайковского, в уютном благоустроенном доме на втором этаже. Когда они переезжали в новую квартиру и грузчики собирались нести икону из дома, чтобы поставить ее в машину вместе с другими вещами, маленький Саша грозно закричал: «Не трогайте нашего Бога!» Саша подрос, слишком скоро женился, родилась Натуся — квартира оказалась тесна. По счастливой случайности, Пономаревы сменяли ее на другую, в том же доме, но большей площади.

Единственный сын, Саша был по-прежнему гордостью матери, но уже не принадлежал ей. Ее сын, ее счастье, ее мальчик, внешне так похожий на нее, принадлежал своей жене! Светлана важнее для Саши. Эта мысль оскорбляла: Татьяна Павловна не любила невестку и находила тысячу причин для недовольства. Никогда не встанет пораньше в воскресенье, чтобы приготовить горячий завтрак! Об этом должна думать только мать. Сколько раз Татьяна Павловна говорила, что Саша с детства привык есть на завтрак в воскресенье блинчики, да где уж! «Как будто нельзя проглотить что-то другое! У меня трудная работа, я устаю, как собака, — заявляла невестка. — Неужели Саша не в состоянии съесть на завтрак яичницу, бутерброды или овсянку?» «Саша не выносит овсянку с детства, — негодовала Татьяна Павловна, — а яичница ему надоела».

Не такой мечтала Татьяна Павловна видеть жену своего удивительного сына. Казалось, невестка делала все, чтобы вывести из себя свекровь. Сварит утром овсянку, и полдня кастрюлька стоит в раковине. Отмачивается. Что за манера — хватать кастрюлю с плиты кухонным полотенцем?! Татьяна Павловна вывешивала два полотенца: одно для посуды, другое — для рук. Светлана брала любое, даже не думая о его назначении. А это так элементарно, и можно привыкнуть за столько лет хотя бы из уважения к матери твоего мужа! И эта ее вечная манера есть, зубами захватывая пищу. Какой неприятный звук! Татьяна Павловна раз сделала Светлане замечание — та месяц не садилась с ней за один стол. Такая обидчивая! Никакого уважения к пожилому человеку! Татьяна Павловна так старается хоть чем-то ей помочь! И где благодарность?!

«Да, молодость прошла, а старость — время, когда ты никому не нужен», — с обидой подумала Татьяна Павловна, хотя совсем не чувствовала своих лет, была бодра, деятельна и красива. «Мне всего пятьдесят пять, не так много, — думала она, разглядывая в зеркале свое яркое, живое, не испорченное годами лицо». У Татьяны Павловны была красивая, немного полноватая фигура, но полнота совсем не отталкивала, а, напротив, даже нравилась покойному мужу. Да и сама Татьяна Павловна была вполне довольна размером талии и не сидела на диете, хотя мучным старалась не увлекаться. У нее не было двойного подбородка, все находилось на своем месте, как и должно быть у россиянки, и пышность нисколько не портила Татьяну Павловну, а придавала ей обаяние, создавала представление о женщине, которая, как мягкий шарф из ангорской козы, подарит тепло и уют.

Принято считать, что в филармонии не знакомятся, но Татьяна Павловна на концерте из произведений Чайковского познакомилась с симпатичным мужчиной лет шестидесяти. Василий Валерьевич прекрасно говорил о музыке, и они с Татьяной Павловной совпали в оценке исполнения «Четвертой симфонии». «Интеллигентный человек! ― вспомнила Татьяна Павловна. — Может быть, увижу его на Штраусе?» ― подумала она, молодо рассмеялась и с любопытством взглянула на себя в зеркало.

Утренний взгляд в зеркало всегда был для нее важен. Как на себя посмотришь, так на тебя целый день будут смотреть. И никаких морщин. Разве это морщины? И стрижка у нее модная, как у дикторши первого канала, и крашеные волосы цвета вишни: никто не верит, что ей за пятьдесят. Брови и глаза такие же яркие и выразительные, как и десять лет назад. Надо только немного подвести карандашом глаза и подкрасить губы.

О Штраус! О Штраус, заставляющий забыть обо всех перипетиях семейного «эдема»! И — желанная встреча, мужское внимание, ощущение собственной привлекательности… Потом был концерт из произведений Шумана, потом — камерный хор Минина с проникновенными, бередящими душу «Вальсами — песнями любви» Брамса… Так начался ее поздний роман, и Татьяна Павловна в начале января 1995-го, сразу после Нового года, собралась замуж.

Светлана купила нарядную клеенку для кухонного стола, новую сушку для посуды и еще несколько милых кухонных мелочей (никогда не чувствовала себя хозяйкой в квартире, и раньше ей было безразлично, что, где и как). Саша хотел видеть мать счастливой, но зачем немолодой женщине вдруг идти замуж? Что за мания на старости лет?

После ухода Татьяны Павловны Светлана осталась перед лицом своей независимости. Как долго ждала Светлана этой минуты! И почему все стихи всех поэтов, которые она самозабвенно перечитывала, говорят только о печали и разлуке? Почему ни одного стихотворения, где бы прославлялась минута свободы от ига ненавистной свекрови? Никто не читает лекций, не действует на нервы нравоучениями! Вот только с Александром что-то происходит. Вернее, чего-то не происходит. Какой-то он равнодушно-безразличный, холодный, как январь. Светлана избавилась от одной проблемы и подошла к другой: они с мужем не умели жить вдвоем.

Наташка, сделав уроки, тотчас убегала из дома, у нее была своя, школьно-дворовая жизнь. Энергию, растрачивавшуюся раньше на вражду со свекровью, некуда девать. Муж, за которого она столько лет боролась с его матерью, чужой; он вежлив, по-прежнему приходит с работы около семи–восьми вечера, но между ними стоит бетонная стена безучастия. Вероятно, эта не проводящая любовь стена существовала между ними и раньше? Просто ее не замечали, как не замечают привычное, примелькавшееся, надоевшее. Раньше за столом все разговоры были похожи на игру в большой теннис: найти необходимые дерзкие слова в адрес свекрови и отбить подачу. Р-р-раз! Или на обмен репликами в опере. Теперь Светлане не с кем было сыграть, не с кем было спеть. Саша жевал и молчал, отвечал коротко, занятый своими мыслями, в которые не посвящал жену, как будто он был засекреченным агентом советской разведки, а Светлана — иностранным шпионом. Иногда она пыталась понять, о чем он думает, когда ест и читает книгу (дурацкая привычка, Светлана никак не могла его отучить!), но это было не легче, чем толкование японских иероглифов (у нее был один знакомый, говоривший по-японски, и она всегда думала, что он не совсем такой, как те, кто не говорит по-японски; в каком-то смысле он для нее был уже немножко японцем). Она попробовала печь торты, что-то бисквитное, творожное, йогуртовое (как только йогурты появились в магазинах, Светлана сразу начала кулинарные эксперименты), готовила незнакомые блюда по кулинарной книжке. Разумеется, она полностью доверяла мужу, не подозревала в измене: Александр слишком много работал, для того чтобы думать о другой женщине.

Муж особенно старательно поздравил ее на 8 Марта, подарил девять белых роз с длинными стеблями. Она никогда не понимала этой его любви к длине роз: зачем такие стебли, ведь все равно подрезать? Но такие цветы были самыми дорогими, и когда он их нес, ему хотелось, чтобы окружающие обращали на него внимание. Светлана всегда считала, что цветы живут в зависимости от чувств дарителя. «Вот они, Сашины чувства», — с горечью подумала она, убирая быстро завявшие цветы.

Грузинская царица

Александр Николаевич Пономарев, начальник отдела архитектуры, всегда смотрел вниз, и было непонятно, о чем он думает, какие мысли скрываются под прекрасными, длинными, почти женскими ресницами. Легкая усмешка скользила по его губам, пряталась на кончиках ресниц. Красивая вьющаяся борода Александру Николаевичу удивительно шла; казалось, борода ему нужна, чтобы спрятать в ней себя; смущаясь, он всегда опускал голову вниз, будто хотел укрыться в бороде, как черепаха в панцире. Тамара Александровна Терентьева работала под его руководством давно. Он, конечно, не помнил, с каких пор она сидела за своим столом у компьютера и водила «мышкой» по истрепанному коврику, сама незаметная и тихая, как мышка. Четыре года назад Тамара разошлась с мужем-алкоголиком. Устала терпеть и ушла жить к маме. Тамара любила Александра Николаевича. Каждый день Тамара шла на службу, к неинтересной, рутинной работе в надежде увидеть его. Пономарев иногда поднимал свои странные, чуть навыкате голубые глаза, обладавшие способностью менять свой цвет. Тамару всегда удивляло это чудо глаз Александра Николаевича. Особенно ей нравилось, когда глаза становились синими-синими, как море на открытке с видом Ниццы, подаренной Тамаре одной бизнес-леди. Дома в разговорах с мамой Тамара никогда не называла Пономарева по имени, не хотела делить его имя ни с кем.

Александр Николаевич знал, как к нему относится его секретарша, но ни на какое сближение не шел, дорожа репутацией порядочного руководителя. Не хотел, чтобы по компании поползли сплетни. Тамара поделится со своей ближайшей подругой (Нелли никогда не нравилась Пономареву), с кем-нибудь в компании, и вот Александр Николаевич (о ужас!) станет предметом питерских слухов и кривотолков!

Если Тамара смотрела на него особенно нежно, Пономарев осторожно оглядывался. Даже когда они с Тамарой оставались наедине и не нужно было опасаться чужих любопытных глаз, Пономарев трепетал от опасности внезапного появления сослуживцев, способных сделать далеко идущие выводы. Поэтому с Тамарой держался особенно сухо, сдержанно и редко смотрел на нее. Вообще в глаза он смотреть не любил, робел, что собеседник прочтет в них что-то запрещенное, слишком личное.

У Тамары были рыжие волосы до плеч, красиво блестевшие на солнце. В школе, в детские годы, она часто переживала из-за своей внешности, из-за множества веснушек, которые виднелись не только на лице, но и на шее, и на руках, считала себя некрасивой, но со временем смирилась. Когда ей было двадцать, она отдыхала в санатории, в Ессентуках, и какой-то пожилой грузин сказал ей восхищенно:

― Вы на наш грузинский царица Тамар похож!

Новый, 1995 год Тамара встречала дома, с мамой. Ей было грустно. Казалось, не только наступивший год, но и вся жизнь пройдет у Тамары вот так, неинтересно, однообразно и одиноко. Завтра она в который раз скажет сама себе: «Не горюй!» — и уткнется в зареванную подушку.

В новогоднюю ночь Тамара увидела сон: она в каком-то ресторане, освещение сумеречное, на столике голубая скатерть. А рядом с ней за столиком сидит очень известный политик. И смотрит на Тамару влюбленно, как будто жить без нее не может. И Тамара во сне понимает: этот человек — любовь всей ее жизни. Проснувшись, Тамара поразилась: приснившийся человек никогда не был в числе ее кумиров. Она вообще не интересовалась политикой. В течение месяца Тамара не могла забыть счастливый сон, и, если видела того политического деятеля на экране телевизора, думала о своем сне и загадочно улыбалась.

Когда действие волшебного сна закончилось, в один из выходных дней, сочувственно посмотрев на себя в зеркало и увидев едва ощутимую припухлость усталых век, Тамара подумала: «Пономарев воспринимает мое присутствие необходимым оборудованием, без которого остановится хорошо налаженная работа компании. Хватит разбазаривать лучшие годы».

Но как изменить жизнь? Тамара никогда ни отличалась активностью и плыла по течению.

Как-то в середине апреля она поехала за покупками на рынок и неожиданно увидела свою одноклассницу Галю. Было радостно встретить друг друга после стольких лет. Они обнялись. Года два Тамара с Галей сидели за одной партой. Кажется, это было в восьмом и девятом классе. Галка была страшной аккуратисткой. Она всегда на перемене готовилась к уроку, когда Тамара болтала с девчонками. Дневник, учебник, тетрадка лежали идеально ровно на уголке парты. Тамара попробовала делать, как Галя, но скоро сникла. Тамара пускала солнечных зайчиков прямо в глаза учителю математики — Галка была тихоня. Тамара улыбнулась. Она редко вспоминала школу, хотя всегда умела жить прошлым больше, чем настоящим. Еще она жила будущим, то есть своими мечтами. Чем выразительнее получалась картинка, которую Тамара рисовала карандашом мечты, тем с большей уверенностью Тамара могла сказать: картинка никогда не станет жизнью. И наоборот: если картинка была неотчетливой, тогда можно было рассчитывать на судьбу.

Тамара была рада Гале, но необходимость «отчитываться» перед женщиной, теперь чужой и далекой и рассказывать о себе, была неприятна. Но Тамара вспомнила золотое сердце Галки, и ее собственное смягчилось. И в конце мая Тамара решила, что поедет к ней в гости.

Галя жила довольно далеко от центра, на проспекте Просвещения, в девятиэтажке, на шестом этаже. Она встретила Тамару ароматными куриными колбасками с чесноком, печеночным рулетом, нарезанным тоненькими ломтиками, как в ресторане, салатом оливье и вафельным тортом собственного приготовления. Галины дочери-близнецы, Оля и Женя, с длинными русыми хвостами, учились в шестом классе. Девочки застенчиво поздоровались и ушли готовить уроки. Бывшие одноклассницы остались вдвоем.

— Ванюша свой ларек открыл. Я ему помогаю. Торты вафельные пеку, крем сама придумала. Народ хорошо берет! Со временем цех кондитерский откроем. Еще за границу Ваня челночит за товаром. Так что у нас скромный семейный бизнес. Тома, около шести обещал подъехать Курочкин. Помнишь его? Сказал, сто лет тебя не видел и будет очень рад. Между прочим, он не женат сейчас. Вдовец. Жена его спилась. Он за ней, как за ребенком, ходил, а чуть он отвернется, она опять к бутылке. Говорит, очень страдала, что детей у них не было. Аборт когда-то сделала, девчонкой еще, вот и не смогла родить. На работу приходила после попойки с трясущимися руками. Ей прямо там наливали и давали закусить, иначе дрожала, тряслась вся. Потом совсем перестала приходить, ее уволили. Еще страшнее запила. И погибла: печень… Я думаю, как странно жизнь складывается, как будто где-то там, в небесах, написано, кому на ком жениться, кому с кем жить, да? Помнишь, как мы с тобой мечтали о любви? Давай выпьем. Вино очень вкусное. Болгарское. Ваня из-за границы привез. Чувствуешь? Да, любовь, любовь, а жизнь другая, совсем другая. Ваня, Тамара, добрый. Детей любит. Выпить может, конечно, но только в праздник. Нет, он не алкоголик какой-нибудь. Надеется трехэтажный дом на побережье Финского залива построить. Заработаем денег — купим землю. А там потихонечку-полегонечку, глядишь, — приедешь к нам в гости, Тома! Поселю тебя в отдельной комнате на втором этаже. Розовое вечернее небо… Летящие розовато-дымчатые облака… Выйдешь на балкон, вдохнешь кислорода… Ой, что же я все о себе? Как мама твоя? Помнишь, мы после уроков придем, она нас кормит?

— Мама здорова, слава богу. На пенсии.

В дверь позвонили. Пришел сначала Галин муж, крупный и толстый светловолосый Ванюша, с виду напоминавший мясника, следом угловатый застенчивый Курочкин. Он изменился в лучшую сторону! Как-то посерьезнел. В школе, в десятом классе, Тамара ему нравилась. Она поймала себя на мысли, что не помнит, как зовут Курочкина. Галя спасла положение.

— Витя, проходи, вот она, наша Тамара.

— Я давно хотел тебя увидеть. Помнишь, как ты стихи читала на последнем звонке? Про фотографию из школьного альбома?

— Нет, не помню.

Они вспомнили пожилого физрука: у него была покалечена рука, и все девчонки его боялись, как Фантомаса. И учителя черчения вспомнили, которому дали кличку «козел», он и вправду походил на козла. Как-то раз они всем классом удрали с его урока, их потом вызывали к директору.

Тамара засобиралась домой, но Галя все не отпускала. Ее муж ушел в соседнюю комнату. Видно, был предупрежден женой о «вечере воспоминаний», как назвала их встречу Галя. Они просидели у Гали допоздна, потом Курочкин пошел провожать Тамару. Они еще немного постояли у Тамариного подъезда. Курочкин попросил телефон и обещал ей позвонить.

Тамара засыпала со смутным ощущением возможных перемен в своей одинокой унылой жизни.

Тамара и Курочкин

В разгар белых ночей Витя Курочкин позвонил Тамаре и пригласил ее в театр. Они договорились встретиться не у самого театра, а неподалеку, возле метро. Тамара еще издали приметила Витю с букетом. Он стоял и курил. Увидев Тамару, Витя сразу же выбросил сигарету, и лицо его просветлело.

— Тома, здравствуй, — сказал он. В его взгляде Тамара прочла неподдельную признательность и нежность. — Я так рад, что ты пришла!

Они вошли в фойе. Она с удовольствием смотрела по сторонам. Ей все нравилось. Витя молчал и только завороженно смотрел на нее.

— Что ты, Витя, все молчишь? — спросила Тамара.

— А что нужно говорить? — удивился он.

«Как он, такой недотепа, преступников ловит?» — с неудовольствием подумала Тамара.

— Ты, наверное, думаешь, как такой рохля преступников ловит? — сказал Витя.

Тамара рассмеялась.

— Ты слишком добрый Витя, чтобы заниматься такой грязной работой, мне кажется, — оправдалась Тамара.

— Это я с тобой такой, — сказал он. — А работа эта чистая. Если бы она грязная была, я бы в уголовном розыске не работал.

Они вошли в зал, и начался спектакль. Сначала Тамара никак не могла привыкнуть к придуманной на сцене жизни. Тамаре понравилась игра одной совсем молоденькой актрисы. Ей как будто даже и не надо было играть. Она играла себя, свою молодую жизнь, свою радость, свое счастье, в этом и заключалась вся прелесть ее манеры. Удачен и выразителен был текст пьесы талантливого английского автора.

Скоро Витя снова пригласил ее в театр. На этот раз пьеса была скучной, и они решили уйти после первого действия. Тамара сказала:

В фильмах всегда показывают сыщиков, которые каждую минуту своей жизни заняты работой. Мы с тобой встречаемся уже во второй раз, а у тебя ни разу не зазвонил телефон.

— По-разному бывает.

Они пошли по Невскому, спустились к Фонтанке. Витя предложил покататься на теплоходе. Потом пили горячий суррогатный чай. И Тамаре было с Витей так уютно, так хорошо, как давно не было ни с кем.

Их отношения из театральных быстро стали домашними, семейными: Витя поселился вместе с Тамарой и ее мамой. Тамара хотела, чтобы он поскорее пришел с работы. Она думала о том, как бы Витю не убили бандиты. Ожидание стало составлять смысл Тамариной жизни. Если Витя задерживался и не звонил, Тамара мысленно видела себе все самое ужасное, что могло произойти. У него было много работы. Совсем не такой, какую принято описывать в фильмах.

Однажды за ужином Витя сообщил, что их с Тамарой пригласили в гости его друзья. Поход в гости был для Тамары испытанием. А что если она им не понравится, и тогда Курочкин бросит ее? Тамара надела подчеркивающее фигуру платье с коричневыми разводами, а на шею — красивый кулон с янтарем, с застывшим на дне листочком. Если на янтарину падало солнце, она начинала светиться, как рыжие Тамарины волосы. Тамара верила, что янтарина приносит ей удачу, и надевала ее в важных случаях.

Володя и Карина работали врачами в одной больнице. Муж и жена оказались веселыми, смешливыми, хлебосольными. Тамару сразу приняли, как свою, не изучая, не допрашивая, обрадовались, что Курочкин, наконец, обрел свое счастье. Володя был совсем не похож на Курочкина: невысокий, коренастый, плечистый, с густыми усами. Карина, довольно полная невысокая женщина лет тридцати двух, много смеялась почти без причины, и ее круглое белокожее лицо с крупными чертами, густыми темными бровями и карими глазами с длинными ресницами делалось от этого еще привлекательнее. Свои почти красные крашеные волосы Карина высоко поднимала и делала из них загогулину, вроде улитки. От частых улыбок сбоку, возле губ, у Карины возникли морщинки, нисколько ее не старившие. Карина не говорила, а словно пела. «У нас мама певица, — объяснила Карина, — и я могу спеть, но только в застолье, если компания подходящая».

Карина взяла гитару и запела довольно низким голосом старинный романс. Тамара вспомнила: такой голос называется меццо-сопрано. Романс был грустный, и все задумались.

— Томочка, как это хорошо, что Вы встретились! После смерти жены Витя так осунулся, на него было страшно смотреть. Он ее жалел, но, к сожалению, было уже поздно. Мы давно дружим. Они с мужем в детстве жили в одном дворе. Володя у меня был хотя и крепкий с виду, но драться не умел совсем, а Витя его всегда защищал. Закадычные друзья.

Василиса

Мама назвала ее Василисой, как царевну из сказки. Правда, дома Василиса была просто Васькой. Для всех других людей у Василисы был целый набор имен: Алиса, Лиза, Лиля и Валя — всякий звал ее на свой лад. Иногда из-за этого начиналась путаница. Василиса училась в одиннадцатом классе обыкновенной средней школы. Без троек. Она считала, что ниже четверки получать унизительно. Василиса любила уроки химии: она обожала опыты, на химии пахло сказкой и приключением. Не любила уроки литературы: учительница рассказывала скучно, говорила всегда одно и то же, потом просила «обобщить» сказанное. Еще учительница заставляла пересказывать кусочки параграфа из учебника. Василиса любила читать сами книжки, и поэтому на литературе или болтала с соседом по парте, или мечтала, воображая себя героиней, и надеялась когда-нибудь встретить в жизни героя романа, а пока ей немного нравился Федька из одиннадцатого «а» за красивые серые глаза и победы на олимпиаде по химии. К Василисе, кажется, был неравнодушен Мишка из ее же одиннадцатого «б», потому что все время норовил уронить ее сумку на пол во время перемены и делал разные мелкие глупости. Часто Ваське доставалось за ее болтовню во время уроков, и учительница литературы, скучная, как расписание уроков, Татьяна Кирилловна, поднимала на нее глаза (очки обычно сидели на кончике ее толстого картофельного носа, усеянного мелкими черными точками) и говорила:

— Васильева, выйди из класса.

Василиса с удовольствием выходила и шла в школьный буфет или бродила по пустым коридорам. Когда Татьяна Кирилловна «кипятилась», ее химическая завивка вставала на дыбы, гигантская грудь вздымалась (она клала куда-то туда, в самую глубь, белый носовой платок, в который иногда громко сморкалась), Татьяна Кирилловна орала на весь класс, и лицо ее было похоже на спелую свеклу:

— Васильева-а-а, выйди из класса-а-а-а!!!

Татьяну Кирилловна немножко жалели: ей вредно было волноваться: дети знали, что у училки больное сердце.

В 11 «б» случилось чрезвычайное происшествие: вот-вот экзамены на аттестат, а кто-то догадался в такой неподходящий момент украсть классный журнал. В школе начался жуткий переполох. Директор, Маргарита Петровна, собрала всех учителей на совещание, длившееся два часа тридцать минут. Потом стали стращать учеников 11 «б», грозили экзаменами по всем предметам, продлением учебного года ― никто не шел с повинной.

Мишка в тот день незаметно привязал ее ногу в ботинке на шнуровке к стулу. Уже освободившись из плена и не больно ударив Мишку по голове, она услышала от Мишки, что журнал спрятан в надежном месте: один из одноклассников обиделся на «классную», которую за глаза все звали Степановной. Добрая, но глупая Степановна сильно горевала. Василисе было жаль ее, хотя Степановну она не любила. Мишка сообщил Ваське имя вора, и она собралась все уладить. Вором оказался Лёха Муравьев. Не для себя, а для Оксанки Федотовой, у которой выходили двойки по физике и геометрии, она могла окончить школу со справкой вместо аттестата. Степановна переписала весь журнал заново и потому, увидев старый, заскрежетала зубами.

Васька любила запах булочной: дух хлеба и сдобы был еще вкуснее, чем в кондитерской, с бисквитными пирожными. Она с удовольствием принюхалась, купила булку, черного хлеба и подошла к дому. Лифт открылся, в очередной раз напомнив о том, что не все граждане используют его по назначению. Поморщилась, задержала дыхание: не плестись же пешком. Когда в школе читали «Обломова», Ваське было безумно жаль главного героя романа, потому что свой потертый диван с отваливавшимся подлокотником не променяла бы ни на какой другой: на нем она проводила лучшие минуты жизни.

Вот она стоит на школьном вечере. Рядом с ней — молодой человек приятной наружности, хотя и не красавец. Он положил левую руку ей на плечо. А Мишка и другие ребята смотрят с завистью… Какая драма разыгрывается из-за нее после медленного танца! Мишка готов даже устроить дуэль, как Онегин с Ленским, только не умирает никто, потому что Василиса вовремя сообщает им, что любит совсем другого, третьего…

Надо было думать о выборе профессии, а Василиса стояла (лежала) на непрочной тропе своих мечтаний и до сих пор (на дворе апрель 1993-го!) не решила, куда пойти учиться. Ей хотелось быть химиком, потому что нравилась химичка, Лидия Александровна, высокого роста, голубоглазая, с красивыми темными бровями, крашеные светлые волосы она собирала в строгую гладкую прическу.. Когда учительница проходила по коридору, Васька застывала по стойке «смирно». Одета химичка была всегда тоже строго, часто в голубое: юбка, прикрывающая колени, кофточка в тон, вязанный своими руками жилет на застежке. Ваське нравился почерк химички, аккуратный, мелкий, бисерный. На доске лучше в школе не писал никто. Василиса из кожи вон лезла, чтобы получить у Лидии не меньше пятерки. Даже запах химического кабинета вызывал чувство блаженства.

Интересно было бы стать модельером, придумывать костюмы, но Васька шила из рук вон плохо. Василиса почувствовала, как на нее накатывает уныние, как будто начался «сезон дождей». Если она подумает об этом завтра, Земля с орбиты не съедет! Василиса вздохнула и оказалась уже в других широтах, на Закудыкиных островах… «А завтра контрольная по биологии…» — она тяжело вздохнула и принялась за уроки. Когда ей в детстве мама сказала: «Ну вот, Васька, ты подросла, будешь ходить в школу, учиться уму-разуму десять долгих лет», — Васька была в шоке. «Нет, — возразила она матери, — я не смогу ходить туда так долго!» Нельзя планировать жизнь на десять лет вперед, но все случилось именно так, как предсказывала мать. В тот год ей исполнилось семь лет, и мамина подруга, тетя Оля, в первый раз в жизни вместо ежегодной куклы подарила Ваське школьную форму. Форма была очень красивая, но прозаичнее любой, самой жалкой игрушки! Вот слез-то вытекло из-за неподаренной куклы! Целая река Фонтанка!

Пока Василиса предавалась воспоминаниям, мама пришла с работы и сообщила:

― Сегодня, Васька, у нас будет гость. Веди себя по-человечески. И подумай, наконец, о поступлении в институт. Я хочу, чтобы у тебя был кусок хлеба!

― Питаться одним хлебом невкусно, да и неполезно. Надо, чтобы на мороженое и шоколадки что-нибудь оставалось.

Мать махнула рукой и вышла из комнаты. Василиса подошла к зеркалу. В детстве она была крупная и толстая, со слегка выпиравшим вперед животом. Мама даже сажала ее на диету. А потом, после четырнадцати, переросла, похудела и вытянулась. Василиса могла спокойно час стоять у зеркала и разглядывать свое лицо и фигуру. Мама бранила ее за это. Когда Ваське смотрелась в зеркало, сначала думала, что уродлива. Потом говорила себе, что она миловидна и привлекательна. Правда, у нее приятное, задумчивое лицо. Крылатые брови. Красивые зеленые глаза. И смех заразительный. Хотя рот великоват — нос вполне подходящий, небольшой и не маленький. Прыщик, правда, вскочил на подбородке, но это ничего, пройдет. Может, такой была юная Наташа Ростова? Кстати, какого цвета были у Наташи глаза? Надо перечитать.

Пришел мамин друг. Темно-русые волосы зачесаны назад, гладко, без челки. Худой, сутулый и долговязый. Ему можно было дать лет сорок с небольшим. Глаза смотрели по-доброму, но с хитринкой.

― Ну, что? Будем знакомиться? ― дружелюбно сказал он. — Арсений.

― А короче как? Сеня, что ли?

― Дядя Арсений ― самое короткое, что я тебе могу предложить, ― сказал он Ваське.

― Как Вас в детстве звали?

― В детстве звали Сеней.

― Меня зовите Василисой. Ничего более короткого я Вам предложить не могу.

― Слушаюсь, Василиса Прекрасная, и повинуюсь. Школа у вас хорошая?

― Школа как школа, все на месте. Курилка в туалете, а пирожки в буфете.

― А увлечения у тебя есть? Чем любишь заниматься в свободное время?

― Музыку люблю. Но для первого знакомства Вы слишком любознательны!

Мать позвала их к столу. За столом Арсений интересно рассказывал о камнях и минералах: что такое кварц и какой он бывает: прозрачный, розовый, фиолетовый, желтый и голубой. Оказывается, в древности кварц считали окаменевшим льдом, а кораллы — средством, отводящим беды, останавливающим кровь.

— Мне нравится изумруд.

— Могущественный талисман. По русским поверьям, камень мудрости, хладнокровия и надежды. У тебя глаза по цвету напоминают хризопраз, — сказал Арсений. Этот камень в старину носили в браслете, и он спасал от дурного глаза, от зависти и клеветы. Его название можно перевести как «зеленое золото». Вообще-то дословный перевод проще, прозаичнее: «хризос» — золото, «празос» — лук порей.

— Наплачется от нее будущий муж, у нее отвратительный характер, — с иронией заметила мама.

По профессии геолог, в молодости где-то на Севере Арсений вместе с товарищами нашел нефтяное месторождение. Васька не ожидала, что это так увлекательно — искать нефть. Теперь Арсений занимался инженерной геологией, делал изыскания, чтобы можно было ставить фундаменты под разные сооружения.

Скоро Арсений поселился в их двухкомнатной квартире (была коммуналка, но соседи съехали). Поскольку Арсений не давил на мозги нравоучениями, Васька не протестовала: материально стало полегче.

Кожаный мальчик

11 «б» готовился к последнему звонку. Васька вместе со всеми оставалась после уроков, придумывала сценарий, хохотала, нервничала, когда срывалась очередная репетиция. И вот он, ее Последний звонок. Девчонки заплели косы с бантиками. Мальчишки пришли при полном параде, в отутюженных темных костюмах и галстуках. Позвали первую учительницу. Она вытирала слезы, как ни странно, помнила их имена. После звонка вместе с классной поехали в парк.. Многие уже приложились к бутылке, и на них было страшно смотреть: еле держались на ногах. Покатались на лодках, поиграли на автоматах, подурачились, накричались. Надо было ехать домой. Ваське стало грустно. Не хотелось думать о грядущих экзаменах. Так здорово сегодня балбесничать среди одноклассников! И даже классная мать не действует на нервы, хотя кричит много, как всегда. Домой Васька пришла поздно. На столе в кухне лежала записка: «Ушли в гости. Будем поздно. Мама».

У ребят в классе имелись видеомагнитофоны, компьютеры, а у Васьки ничего этого не водилось. Она мечтала о технике, но мама, имевшая зарплату вузовского преподавателя начертательной геометрии, пока не могла предоставить дочери технические радости. И Васька довольствовалась проигрывателем; она с самого детства полюбила классику: могла часами слушать Баха, Моцарта, Скрябина, Прокофьева… От музыки тоска, старательно прятавшаяся весь день, поднялась со дна души.

После окончания школы Василиса начала готовиться в институт. Сразу в два вуза: в ЛГУ, на филфак, и в театральный, на всякий случай. Вдруг в ней спит Светлана Крючкова или Алиса Фрейндлих, а Василиса по неосведомленности лишит человечество своего артистического дара. Да, в артистки она мечтает. Кто не мечтает, в ее возрасте? «Быть иль не быть? Кем быть — вот в чем вопрос!» ― бормотала себе под нос Васька.

На прослушивании в театральном было человек тридцать. Запускали по одному. Когда Васька вошла в зал, испугалась так, что думала, стук ее сердца услышат члены комиссии. На нее направили большие яркие лампы, Васька растерялась, сжалась в комок, как воробей, и прочитала хуже некуда. Из тридцати человек прошли тур только трое. Высокомерный, одетый с иголочки прилизанный молодой человек, читавший Маяковского и целовавший ручки девушкам-старшекурсницам (говорили, он не поступил в прошлом году и теперь работал на кафедре лаборантом), полненькая, всех рассмешившая толстощекая девица, прочитавшая Гоголя так, что хохотал даже самый серьезный лысоватый дядька в комиссии, и еще одна рыжеволосая, с мелкими кудряшками, бодро размахивавшая руками, и Василиса опасалась, что девушка чего доброго уронит стоявшую сбоку статую божества.

В театральный не взяли, в ЛГУ Васька недобрала баллы: сочинение написала на «четыре», английский сдала на «три».

― Хватит витать в облаках. Пойдешь работать, ― сказала мама, узнав последние новости. В баре Васька не смогла из-за курева: ее тошнило от сигаретного дыма, мужики стали приставать, и уставала страшно. Ей предложили торговать фруктами на улице, но Василиса испугалась грядущих морозов и того, что ее кто-нибудь надует: или покупатели, или хозяин. Каждого обвесить — целое искусство, а она бездарна по части цифр и расчетов; правда, и в остальном ничего гениального, но это уже другой вопрос…

― Лиз, я соскучилась! Ты чего не звонишь? ― это лучшая подруга Маша Короткова. ― Не огорчайся! На следующий год поступишь обязательно! Давай увидимся в воскресенье?

Машку благополучно зачислили в мединститут, и первокурсница Мария Короткова уже начала ходить на занятия в накрахмаленном белом халатике. Ваське было горько, что она не поступила, в то время как другим предстояла увлекательная студенческая жизнь. Василиса воображала, как потрясающе студенты проводят свободное время, какие среди них встречаются замечательные, нестандартные люди, а она обрекла себя на безрадостную, лишенную ярких, многоцветных впечатлений жизнь! Ей казалось, что все самое необыкновенное происходит именно в студенческой среде, и выключенность из этой среды мерещилась Василисе настоящей трагедией.

В парикмахерской, пахнущей парфюмерией, куда она устроилась с помощью тети Оли, Ваське нравилось подметать щеткой разноцветные волосы. Еще Васька все время видела новых людей, и это ее развлекало.

Как-то вечером Василиса шла домой с работы (она любила ходить одна, потому что можно было помечтать); одним из ее развлечений был поход в недавно открывшийся возле дома частный магазин с незнакомым названием «Супермаркет», где продавалось много всякой дорогой и вкусной всячины: грибы, закатанные в баночках, черная икра, никогда не виданные причудливые коробочки и бутылочки… Мама, конечно, не ходила сюда за покупками: не по карману. Вдоволь насладившись видом и разнообразием деликатесов, Василиса отправилась домой. Неподалеку от подъезда ее окликнули. Она остановилась. К ней подошел интересного вида молодой человек в кожаной куртке и в кожаных брюках. «Стильно», ― подумала Василиса.

― Привет! Мы можем поговорить? Ты Василиса. Царевна не из сказки. Я прав?

― Допустим.

― Зайдем в кафе?

В это кафе Ваське всегда хотелось зайти, но там она никогда не была: там продавали горячий шоколад и пирожные, но у нее не было денег, лакомства полагались только по праздникам. Васька любила не только есть сладости, она любовалась видом кушанья, как нумизмат ― редкой монетой. Сели за столик. Принесли горячего шоколаду, и Василиса, обжигаясь, начала прихлебывать его из ложечки. Кожаный молодой человек заговорил:

― Дело в том, Василиса, что мы с тобой родственники, ты мне в некотором роде сестра. И я твой брат… Костя… Константин Сергеевич Соболев.

Василиса совершенно обалдела от такого сообщения. У нее есть брат? Откуда?!

― Я сам недавно узнал. Понимаешь, у нас с тобой общий отец. Разбирал его бумаги и прочел о тебе и твоей матери. Что-то вроде дневника. Там была твоя фотография. Детская. Но я все равно узнал тебя. Отца уже нет, был он человеком несколько замкнутым, много говорить не любил, особенно о своих чувствах. Я его не очень знал. Узнать захотелось, — шумно выдохнул кожаный брат.

― Как же ты меня нашел?

― В записной книжке отца был ваш адрес.

― Почему его… нашего отца… не стало?

― Провалился под лед прошлой зимой, в феврале. Рыбачить любил. На льдине они дрейфовали. Других рыбаков спасли, а его не смогли…

― Маме не нравилось, когда я спрашивала о нем. Как-то она сказала, что отец живет где-то за границей, увидеть его нельзя. Я задавала вопросы, чувствовала, как ей неприятно об этом говорить, и перестала. У тебя есть его фотография?

― Я почему-то подумал, что ты захочешь увидеть. Вот, — Костя достал из кармана фотографию отца и протянул ее Василисе.

Василиса вглядывалась в чужое, далекое лицо, пытаясь найти какие-то родные черты, сходство с собой, и не находила. На нее смотрел незнакомый грустный седоватый человек лет пятидесяти с большими зелеными глазами. Василиса попыталась пробудить в себе родственное чувство, чувство жалости, но у нее ничего не получалось.

― Ну как? Как считаешь, похожа ты на него?

― Не зна-а-ю, ― нерешительно протянула Василиса. Ей не хотелось огорчать кожаного брата.

― А, по-моему, очень похожа, — убежденно сказал он, пристально посмотрев на нее. — Глаза точь-в-точь, как у него. И у меня. Если хочешь, отдам ее тебе, у меня есть.

― Спасибо. Почему ты со мной познакомился?

― Все-таки мы с тобой близкие родственники. Лучше, если у меня будешь ты, а у тебя я. Мне кажется, наш отец был бы этому рад.

Василиса не собиралась никому сообщать важную новость. Поела, послонялась по квартире, включила телевизор, выключила. Машка позвала ее на дискотеку.

― Нет, я буду очень занята. Да и неохота. В другой раз!

— Странная ты какая-то стала, — с укором заметила Машка. — Никуда не ходишь, все тебе скучно.

Вечером, когда мать готовила ужин, а Арсений смотрел телевизор, Василиса спросила:

― Мама, почему ты мне никогда не рассказывала о моем отце? Он был хорошим человеком?

― Он был всяким. Хорошим, любящим, жестким. Когда веселился, его нельзя было остановить, всех заражал весельем. В гневе был страшен.

― Почему он тебя бросил?

Он меня не бросал, я сама его прогнала.

— Зачем?

― У него семья была другая, уходить он не захотел. Я гордая была. Не захотела ни с кем его делить.

― Мам, зачем ты мне говорила раньше, что он живет за границей?

— Он в самом деле жил за границей. Работал в Монголии.

— А потом вернулся?

— Вернулся, да не ко мне. Есть садись! — отрезала мать, и по ее тону Василиса поняла: с вопросами надо завязывать.

Вообще-то мама очень ее любила, и она любила маму, хотя они не всегда понимали друга друга.

Появление брата Кости Василиса восприняла с воодушевлением: у нее есть брат, да еще такой симпатичный! Особенно важно это теперь, когда она закончила школу и ей так трудно! Кажется, он тоже ей рад. Определенно, Костя расстроился, что Васька провалилась на экзаменах. Встретились они во второй раз уже совсем иначе, чем в первый. Не было и тени недоверия, сомнения.

― У отца, уже после романа с твоей мамой, была женщина, которую он любил, — рассказал Костя. ― Виктория.

― Ого, Виктория! Победительница, значит, эта Виктория!

― Я хочу с ней поговорить.

И Костя показал Ваське фотографию молодой девушки, настоящей красавицы с копной темных волос, с красивыми миндалевидными почти черными глазами. «Пожалуй, у моего отца был неплохой вкус», ― подумала Василиса.

Впоследствии узнала, что Костя так же влюбчив, как их отец. Влюбился в женщину своего отца.

— Она на два года тебя старше! — изумилась Василиса в ответ на Костину исповедь.

― Я люблю ее, я хотел бы быть с ней, понимаешь?

— И тебя не останавливает, что твой отец… что наш отец тоже любил ее?

— Конечно, это странно. Но у меня чувство, что она мне очень близка, как будто когда-то она была знакома со мной… В другой жизни… Мы расстались, а теперь снова встретились.

— Неужто она способна на роман с сыном своего любовника?

― Не говори так, ты совсем ее не знаешь! Все не так, как ты думаешь. Мне очень трудно! Я, кажется, умру без нее.

— Ты и в самом деле веришь в любовь, от которой умирают?

— Я о ней мечтаю иногда. Бывает ли такое в действительности?..

— Василиса, она необыкновенная!

Василиса сначала не понимала, зачем Косте понадобилось знакомиться с Викторией. «Теперь, когда его отца, то есть нашего отца, — поправила себя Василиса, — нет в живых, стоит ли выяснять, с кем он встречался, кого любил? Костя уверяет, что жить не может без этой Виктории. Наверное, — подумала Василиса, — он переносит на Викторию свои чувства к отцу, он не в силах поверить в смерть отца, до сих пор мучается. Вот почему он нашел меня, нашел Викторию. Ему надо это понять. Может, постепенно он привыкнет, смирится. Ему трудно сейчас». Васька жалела Костю, но в своей душе не понимала чувств «кожаного» брата.

Глеб

В декабре на Василису впервые в жизни обратил внимание взрослый парень. Они познакомились на дискотеке, куда затащила Василису Машка. Глеб оказался дипломником института связи. «Это не то, что общаться с мальчишками. И имя красивое, старинное, как мое», отметила Василиса и стала мечтать о любви.

Когда Глеб назначил ей свидание, Василиса была на седьмом небе! Они с Глебом сначала побродили по городу, потом зашли в обшарпанную закусочную.

― Мы увидимся еще? Мне бы этого очень хотелось, — сказал Глеб, теребя прядь ее волос.

― Позвони мне, ― ответила Василиса. Она не любила минуты расставаний и не знала, как себя держать.

Василиса наделяла Глеба всеми мыслимыми добродетелями. Старалась припомнить его лицо, улыбку.

Васька давно уже хотела перекраситься. Ей не нравились ее темно-русые волосы; ей казалось, что черноволосые девушки выглядят эффектнее, а у нее такой неинтересный, невыразительный цвет! Ни то ни се.

Василиса взяла томик Шекспира и стала читать. Она мечтала когда-нибудь прочесть Шекспира в подлиннике, но пока ее английского не хватало даже на вступительный экзамен. Почему жизнь так сложна, господи? Неужели у всех так? Как это трудно ― быть взрослой!

Пришла с работы мама, приехал Арсений. Сели ужинать. Потом Василиса ушла к себе. Хотелось помечтать о Глебе. Как сложатся их отношения? У них в классе вот Алёна забеременела. Школа забурлила, зашепталась. Живот все растет. Как-то Алёна не сдала вовремя сочинение, а Татьяна Кирилловна ее спрашивает:

― Ну что, родила сочинение или нет?

Получилось смешно, а Алёна обиделась.

Василиса представила себя в длинном белом платье, с нижними юбками. Глеба в красивом пиджаке с галстуком в горошек. Они стоят в храме, слегка наклонив головы, а строгий пожилой толстый батюшка с добрыми глазами выразительно читает длинную молитву. Ваське хотелось бы обязательно венчаться. Не потому что она такая уж набожная. Это было бы так красиво! Когда-то, лет в шесть, ее спрашивали:

— Чего ты, Василиса, хочешь?

Она отвечала:

— Замуж. Колечко очень хочется.

Теперь она бы сказала:

— Платье белое, длинное, пышное, как в старину.

Позвонил Глеб и сказал:

― Предлагаю завтра пойти в кино. В «Авроре» смешная комедия.

Василиса к кинотеатру пришла раньше Глеба. Простояла минут пятнадцать и почувствовала всю комичность и унизительность положения. Кто кого ждет? В толпе увидела Глеба, неторопливо идущего к ней. Он весело поздоровался. Фильм оказался ничего особенного. Василисе было приятно, что она сидит в обществе Глеба. Она искоса посмотрела на него. Да, Глеб совсем чужой, и лицо у него скуластое, твердое, какое-то металлическое. И прическа странная. Волосы длинные, как у девчонки. Совсем не таким она воображала себе человека, которого сможет полюбить. Ей хотелось, чтобы он был более мягким, любил то, что дорого ей, а Глеб, кажется, совсем не любит стихов и музыку признает только попсовую. Когда фильм закончился, они еще прошлись по Невскому. Глеб шагал широко, и Василисе трудно было рассчитать и попасть в такт. Он догадался сбавить темп, проводил ее до дома. Василиса поняла, что Глеб сейчас захочет ее поцеловать. Он наклонился, его губы приблизились к ее губам. Сначала Василиса не поняла, нравится ли ей его поцелуй, но уже через несколько секунд земля будто ушла из-под ног, она провалилась, как Алиса ― в другое царство. Василисе хотелось, чтобы это длилось и длилось. Василиса была неопытна по части поцелуев. Один раз она попробовала поцеловаться с Мишкой после школьного вечера, но ей не понравилось. От него пахло водкой, он обслюнявил ей все губы. Мишка не умел так целоваться! Глеб прижал ее к себе. Было странно, что он обнимает ее, и это ей нравилось. Показалось, что нечем дышать.

— Мамочка, кажется, я влюбилась! Его зовут Глеб. Он заканчивает институт связи.

― Такой взрослый? Васька, ты еще ребенок, а он уже зрелый мужик. Ему женщина нужна, понимаешь?

― Мама! Я самостоятельный человек!

― Ты недоучка, человек без образования.

― Я имею право на личную жизнь!

― Особенного пока ничего, но «продолжение следует», и каким оно будет, мы с тобой и предвидеть не можем! — язвительно заметила мама Арсению. ― Конечно, если бы она была твоей дочерью, ты не был бы так спокоен.

― Пойми, это другое поколение, у них все иначе, они из другого теста. Нельзя лепить из нее себя!

― И не собираюсь. Но я не хочу для нее трагедий в 17 лет! Я себя помню в ее возрасте. Была такая же дура! Слушала разные глупости, развесив уши. И вот результат! Сколько лет одна ее растила!

Василиса и предположить не могла, что ко всем ее переживаниям добавится еще и размолвка с матерью. «Чем не Шекспир?» ― горевала она. Но долго пребывать в состоянии уныния не могла. Василиса закрыла глаза и вспомнила, как Глеб целовал ее. Она почувствовала, как непонятное томление охватывает ее тело. В четверг Глеб позвонил и пригласил Василису в гости. Мама, как женщина строгих правил, разумеется, сказала бы: «Васька, в гости к молодому человеку ходят только распущенные девицы». Василиса решила: что особенного, если она примет приглашение? Василиса надела свою любимую юбочку и свитер: ее гардероб не отличался разнообразием. Долго она красила сначала один глаз, потом другой; промокнула губы салфеткой (эту привычку переняла от матери) и с любопытством посмотрела на произведение собственного художественного творчества. Глеб объяснил, где он живет, и вот раскрасневшаяся от мороза Василиса уже спешит по незнакомой улице, низенькие дешевые бежевые сапожки из кожзаменителя тонут в только что выпавшем декабрьском снегу.

В подъезде Василиса стряхнула снег. Звонок. Глеб шумно здоровается, приглашает в комнату, берет ее куртку. Глеб включил какую-то громыхающую поп-музыку.

— Ты осматривайся, я сейчас приду, принесу выпить.

«Как-то неудобно отказываться», — решила Василиса.

Глеб принес бутылку коньяка, две рюмки, какую-то нехитрую закуску.

― Давай выпьем за тебя, за окончание школы и взрослую жизнь, ― произнес он.

От страху и от желания выглядеть взрослой Василиса влила в себя сразу всю рюмку.

― Пьешь ты довольно смело, ― заметил Глеб. ― Ты закуси, закуси.

Кровь прилила к ее лицу. Стало жарко. Василиса съела невкусный соленый огурец, но все равно очень опьянела: коньяк пила впервые в жизни, а рюмка была не коньячная, большая.

Васька почти сразу почувствовала себя плохо. Как-то все расплывалось перед глазами.

― Что-то мне фигово, ― пожаловалась она.

На лице выступили капельки пота.

Глеб забеспокоился:

― Может, тебе водички? Я думал, ты шутишь, что не пьешь. Сейчас же все нормальные люди пьют.

― А я чокнутая, ― с трудом проговорила Василиса. Мне бы на свежий воздух, проветриться.

Глеб раскрыл дверь на балкон. На холодном балконе Василиса почувствовала себя гораздо лучше.

― Ну вот, видишь, ― обрадовался напуганный Глеб.

― Спасибо, я домой пойду. Отлежусь, мне легче станет, — ответила Василиса, поспешно высвободилась из душных объятий Глеба и заторопилась в прихожую.

Несколько недель Василиса ждала звонка Глеба, но тот куда-то пропал. Новогодние праздники просидела дома в тоске. Как-то вечером раздался звонок. Сердце Василисы забилось в надежде… Мама взяла трубку, потом сообщила новость: из Москвы приезжает тетя Вера.

Тетя Вера, подруга Васькиной бабушки, заменила маме мать, когда мама девочкой потеряла своих родителей. Тетю Веру мама очень любила, хотя немного побаивалась. Та отличалась властным характером: всю жизнь провела на руководящей работе. Она умела разговаривать только командно. Как у торгующих на рынке, у тети Веры, или бабы Веры (так звала ее Василиса), был поставленный голос. Баба Вера хотела, чтобы все вокруг ходили по одной половице, жили, словно какой-нибудь завод, подчиняясь ее железной воле, приказам и распоряжениям.

— Не знаю точно, — ответила мама, — на месяц, наверное. У нее отпуск. Соскучилась.

Несмотря на тяжелый нрав, внучка бабку любила, а та души не чаяла в Ваське. Вот бы сохранить при бабке свободу передвижения… Что Васька будет делать, если бабка станет вмешиваться в ее дела?

Приезд бабы Веры

Несмотря на широкий фронт работ, развернутый мамой и Василисой, баба Вера нашла, к чему придраться.

— Что же у вас столько накипи в чайнике? И ложки давно не чищенные, — сказала она.

Арсений бабе Вере понравился.

— Положительный мужик, — сказала она. Наконец-то, Машенька, ты нормального человека встретила. И воспитанный, и заботливый, и с мозгами.

Мама вздохнула с облегчением. Зато Василисе не повезло:

— Ты, Васка, не прокисай, готовься к экзаменам. Я в твои годы и училась, и работала, и на веслах сидела, и с клюшкой бегала.

— Баб Вер, ну что ты сравниваешь, это когда было-то?

— Неважно. Слушай меня, — говорила она, грозно сведя свои широкие, слегка почерненные «для красоты» брови. — Я плохого не насоветую. На гулянки ходить — много ума не надо. Успеешь.

— Баб Вер, я работаю.

— Да разве это работа? Помахала веничком, растрясла жирок.

— Какой жирок?! — возмутилась Василиса. — Ты посмотри на мою талию.

— Ладно, — примиряюще сказала бабка Вера. — А только не работа это для тебя, я так считаю. Ничего она не дает для твоего развития. Надо в другое место устраиваться. Чтобы от работы польза была. Ты, Мария, зачем Васке позволила дурака валять в парикмахерской?

— Надо было куда-нибудь идти работать! Тетя Вера, она и так считает меня диктатором!

— Завтра же увольняешься, Васка, работу станем тебе искать. И не спорь! Меня столько народу всегда слушалось! Я не привыкла, когда оказывают сопротивление! У меня в подчинении было 50 заводов! Ты задумывалась когда-нибудь, какая это тьма, а?! Никто не смел мне прекословить. Сказала — решено!

Свободе пришел конец. Если баба Вера справлялась с пятьюдесятью заводами, их директорами, замами и подчиненными, неужели ее остановит внучка? «Скорей бы пролетел этот месяц, и бабка уехала», — подумала с тоской Василиса.

Вечером позвонил Костя.

— Слушай, может мне с ней познакомиться, с твоей бабкой?

— Тогда мне придется всем все объяснять. Я боюсь, Костя, не усложнит ли твое появление ситуацию в королевстве?

— Кто знает, но попробовать можно.

Василисе придется вправду уходить из парикмахерской, где не проработала и года! Конечно, там не светила никакая перспектива… Баба Вера права, надо что-то другое найти… У бабки остались в городе кое-какие старые связи (она десять лет жила и работала в Петербурге, потом ее перевели в Москву). Воспользуется ими ради любимой внучки.

— Васка, оденься прилично, поведу тебя на новое место работы.

И они поехали в какую-то частную строительную фирму, куда Ваську по просьбе бабки взяли секретарем. Ее бы туда ни за что не приняли, потому что Василиса не владела навыком работы на компьютере. Обещали всему научить, да и о такой оплате Василиса мечтать не могла! Бабкино влияние на ее жизнь оказывалось позитивным.

— Ну, довольна? — спросила баба Вера, сама чрезвычайно удовлетворенная.

— Пока не знаю, — на всякий случай засомневалась Василиса, чтобы бабка не загордилась.

— Вот увидишь, как все удачно сложится!

Но Василиса не слишком радовалась. Грустила о том, что не сбылись ее надежды на любовь. Глеб все-таки исчез.

— Следовательно, ничего серьезного, как я и предполагал, — сказал Костя в ответ на сетования Василисы по поводу отсутствия Глеба. — Но ты не огорчайся. Значит, это не твой вариант.

Ей казалось, Костя не понимает всей серьезности ее переживаний. Он думает, что она еще ребенок. Когда она неожиданно для себя заговорила об этом с бабой Верой, баба Вера подвела решительный итог:

— Кобель, видно, смекнул, что не обломится ему, вот и побёг дальше. Ты, Васка, вместо того чтобы на парней заглядываться, в учебники смотри. Готовься в институт. Работа теперь у тебя в строительной фирме. Хочешь — на заочное, хочешь — на очное, только занимайся, не лоботрясничай.

«Надо родственников разом с Костей познакомить. Нехорошо, что я вижусь с ним втайне», — в конце концов решила Василиса. Уговорились они, что он придет вечером, в среду, когда все будут в сборе.

— Вы к кому? — голосом инспектора угрозыска спросила баба Вера, открыв дверь «на цепочке» и подозрительно оглядев Костю с головы до ног.

— Я к Василисе.

— Как Вас зовут? — тем же тоном осведомилась баба Вера.

— Меня зовут Костя.

— Васка, а ну-ка поди сюда! Что это за кавалер?

— Баб Вер, он свой.

— Что значит «свой»?

— Он наш новый родственник. Баб Вер, мама, Арсений, сейчас я вас познакомлю, — сказала она, введя Костю на кухню сквозь строй оторопевших домочадцев. — Костя — мой брат.

Мама как-то совсем растерялась, ей изменила ее всегдашняя уверенность.

— Какой еще брат?! — первая пришла в себя баба Вера.

— Обыкновенный. Сын моего отца. Костя. Он сам меня нашел.

Наступило неловкое молчание.

— Наверное, я должен был сразу представиться, — сказал Костя. — Но мне показалось, будет правильнее, если мы сначала познакомимся с Василисой. Я не был уверен, что Вы мне обрадуетесь, — он вопросительно посмотрел на маму.

Она растерянно глядела на него.

— Ваш отец в курсе, что вы с Василисой общаетесь?

Костя сказал:

— Отец не в курсе, но если бы он знал, он бы обязательно обрадовался. Я уверен. Дело в том, Мария Алексеевна, что… моего отца нет в живых. Трагическая, нелепая случайность. Поехал рыбачить и утонул. Зимой, в феврале.

Мама как-то вздрогнула от этих слов, по ее щекам побежали слезы. Мама их не вытирала, и слезных ручейков становилось все больше. От сочувствия маме Васька едва не заплакала.

— Простите, я должен был как-то иначе Вам об этом сказать, — потерялся Костя.

Но мама все никак не могла перестать плакать, и Василиса поняла: мама любила отца, а может быть, даже до сих пор его любит, хотя они не виделись много-много лет! Потом мама ушла из кухни, а баба Вера стала Костю расспрашивать, что и как, где учится, работает. Когда он собирался уходить, баба Вера сказала:

— Я твоего отца никогда простить не могла за то, что он Васкиной матери жизнь искалечил, но тебя это не касается. Рада, что ты к нам пришел. Ты заходи к Василисе…

Василиса ликовала, что Костя пришелся по сердцу бабе Вере. Уж если баба Вера кого невзлюбит, так надолго.

На новом месте работы Василиса как-то почти сразу прижилась. У нее появилась «учительница» — опытный секретарь Тамара. Она не жалела на Василису своего времени, и скоро Васька, хотя и медленно, но все же набирала текст на компьютере, на «компе», как по-свойски называла его добрая и сдержанная Тамара.

Один раз Василиса случайно встретила Глеба. Он шел с товарищем. Они о чем-то громко говорили. Увидев Василису, Глеб отвел глаза и прошел мимо, сделав вид, что они абсолютно незнакомы. Василиса почувствовала себя оскорбленной. Несколько дней сидела в своей комнате, не хотела никого видеть. Глеб говорил ей нежные слова, целоваться лез. И вот так безразлично прошел мимо! Наверное, у него есть другая девушка. Почему Василиса решила, что полюбила Глеба? Он даже внешне ей не очень нравился.

Позвонила Машка и пригласила к себе на день рождения. Василиса решила взять с собой Костю. Она не хотела идти к Машке одна: у Машки соберутся студенты мединститута, и Василиса будет чувствовать себя неловко.

— Можно я приду с братом?

— Конечно. Приходите к семи, а если хочешь немного помочь, то к шести.

Костя сразу обратил внимание на Машу, старался ей понравиться.

— Как же Виктория? — спросила Василиса брата, когда он провожал ее домой.

— Виктория, наверное, это мое безумие. Оно почти окончилось. А Маша очень милая. Надеюсь, ты не против, если я попытаюсь с ней встретиться?

Баба Вера уже спала, когда Васька прокралась на свое место.

— Ну, пришла, наконец, — проворчала баба Вера. — Привидение.

— Я думала, ты спишь давно.

— Как же я усну, когда тебя неизвестно где носит!

Утром, услыхав Василисино торопливое шлепанье по линолеуму, баба Вера ласково сказала:

— Ты, Василисушка, до какого часа занята сегодня? Хочу с тобой по магазинам побегать.

— Давай, баб Вер, после шести побегаем.

— Хорошо. Хочу тебе перед отъездом купить что-нибудь. Чтоб ты на бабку свою не сердилась и не думала, что она у тебя баба Яга. Денег оставлять не стану, промотаешь на какие-нибудь глупости.

После работы они поехали. Василиса торопилась и шла быстро, а баба Вера все время просила внучку помедлить: мешала полнота. Сначала Василиса бежала вперед, а потом возвращалась к бабке, но ходить в бабкином темпе не могла: ноги уставали от медленного шага. «Бегать» им пришлось не по магазинам, а по рынку.

— Вот классные джинсы. Машка упадет. Видишь, какая варенка!

— Ты считаешь? — с сомнением переспросила бабка и недоверчиво пощупала ткань. — В них тебя на работу-то пустят?

Васька была довольна, что бабка не сопротивлялась.

— Теперь пойдем купим приличную одежду, — строго сказала баба Вера. — На нее скоро совсем ничего не останется.

Приличной одеждой назывался классический костюм, состоящий из юбки и пиджака. По мнению бабы Веры, ходить на работу следовало именно в нем. Василисе костюм удивительно шел. Заспорили только из-за цвета. Бабе Вере понравился серый, а Василисе — зеленый, под цвет глаз. Взяли, разумеется, зеленый.

— Баб Вер, ты прелесть! Спасибо!

У Машки — институт, любовь (Костя назначил ей свидание), а Васька опять в одиночестве. Но долго предаваться печали ей не пришлось. Баба Вера звала на помощь: переставляла мебель на кухне для генеральной уборки.

— Ты, Васка, долго не тяни, готовься к экзаменам. И выбирай с пониманием ситуации в стране. Сейчас все с ума посходили. Все хотят быть или работниками банка, или торговцами, а кто станет производить то, что они будут продавать? Им это и в голову не приходит. Чтобы деньги считать, столько народу не нужно. Нужно дело себе найти. Лучше всего, чтобы это была работа, которая тебе нравится и пригодится кому-то еще. Думают, самое главное — угодить себе. Главное, чтобы твой выбор понадобился окружающим, поняла?

— А если не получится?

Баба Вера вздохнула.

— Мы, думаешь, только из-за денег работали? Дело, Васка, не только в деньгах!

— И в деньгах тоже, баб Вер. Вон мы сегодня сколько всего накупили. Не было бы денег — осталась бы я без джинсов, без куртки, без костюма.

— Нельзя все только на деньги мерить. Твоя мать получает немного, тащила тебя всю жизнь, вырастила, несмотря на трудности!

— Я не хочу жить так, как она! Хочу по-другому! Без трудностей!

— Без трудностей жизнь не жизнь. Не денежные, так другие. Человек должен учиться бороться с ними, тогда он чего-то стоит! Я работала, а вечером, когда глаза слипались, училась, к экзаменам готовилась. И никому не жаловалась, что нелегко. Иной раз плакать хотелось от усталости. Но надо было закончить институт, получить диплом, я пересиливала себя, стискивала зубы и зубрила. А время было голодное…

Новость

Баба Вера уехала в первые дни февраля, и все в доме вздохнули свободнее.

Василиса решила: заниматься ерундой, не доставляющей никакой радости, только ради высокой зарплаты все равно не сможет. Надо будет снова попробовать на филфак. Ее прельщала и карьера юриста. Но одно дело — юркий адвокат, летающий в собственном авто по делам клиента в американских фильмах, и совсем другое — живая российская действительность. А иметь дело со всяким отребьем — бррр, да и трусиха Васька страшная!

Пока Василиса раздумывала, куда направить своего коня: налево, направо или прямо, мама договорилась с преподавательницей английского об уроках. Василиса засыпала и просыпалась под английскую кассету (свой магнитофон ей привез Костя), у нее оставалось немного времени на оплакивание несостоявшейся любви.

У Кости с Машей начался настоящий роман. Василиса радовалась за них, но к этой радости примешивалось чувство горечи. Костя познакомил Василису с одним своим приятелем — Женей, но Женя Ваське не понравился. Ходил в очках, выглядел чудаком в своих немодных брюках, висевших на нем, как на вешалке, и ярко-зеленом заштопанном свитере. Кроме того, Женя, всецело погруженный в мир компьютеров, вирусов, защит от них и прочей дребедени, мало интересовался женщинами.

В начале марта, когда Василиса торопилась к англичанке, зазвонил телефон.

— Василиса? Здравствуй, это Саша, Саша Соловьева!

С Сашей она познакомилась прошлым летом, когда Василиса вместе с матерью гостила в Павловске, на даче маминой приятельницы, тети Тони. Саша работает в Павловском дворце экскурсоводом, а по совместительству, для заработка, иногда продает для иностранцев разные сувениры. Она симпатичная, среднего роста, моложе мамы, лет двадцати восьми–тридцати, и великодушно позволяет называть себя по имени. Ее запястья в браслетах, пальцы украшают массивные перстни, а на шее Саша в любую, даже в жаркую погоду носит бусы, ожерелья, или старинный серебряный медальон с буквой «А», выложенной камешками, в общем, разные диковинные разности. Нельзя сказать, что Саша красавица, но у нее, как говорит мама, есть свой шарм. У нее короткие волнистые каштановые волосы, задумчивое лицо и темно-карие, почти черные глаза, обыкновенный нос без особых примет, а довольно широкие брови лежат упрямой линией. Саша — определенно сильная личность, ее взгляд проницателен и умен.

— Я в институт провалилась, — призналась Василиса. — На филологический.

— Я тоже не сразу поступила. Не огорчайся. Хотела маму дома застать. Тетя Тоня серьезна больна. Мама еще не пришла? Позвоню вечером, ладно?

Оказалось, тете Тоне предстоит серьезная операция. Сына-школьника временно взяла к себе соседка. Надо было организовать у тети Тони дежурство. Мама с Сашей обо всем договорились. Они условились, кто и когда будет навещать тетю Тоню. Василиса предложила съездить тоже. В больничном коридоре Василиса опять встретилась с Сашей.

— Саша, Вы, правда, писательница?

— Да, — рассмеялась Саша.

— А что Вы сейчас пишете?

— Роман о любви. Героиню зовут Александра, как меня. Вот закончу, тогда обязательно подарю тебе.

— Это трудно — сочинять романы?

— Увлекательно. Живая жизнь. Выдуманная, конечно, но она так отвлекает от реальности!

У Василисы хорошо получались сочинения по темам, которые давала учительница литературы. Иногда, впрочем, Василиса пользовалась критикой и перекатывала чужие умные мысли, которые Татьяна Кирилловна принимала почему-то за «помощь родителей». Одно время Васька вела дневник, каждый день записывала, что случилось с ней за день, но ей было трудно доверить белому листу в клеточку пережитое, и записи выходили какие-то глупые: в основном Васька перечисляла, какие события случились с ней за день, какие отметки ей удалось получить и какие не получить. Самое важное так и осталось незаписанным, а дневник Василиса уничтожила незадолго до окончания школы: не хотелось, чтобы кто-то смеялся над его детскостями.

Операция прошла успешно, и тетя Тоня начала сама понемножечку передвигаться. Только беспокоилась о своем сыне. Мальчик тоже очень скучал по ней. Его несколько раз привозила Саша. Тете Тоне казалось, что он исхудал за время ее болезни. Потом тетя Тоня совсем поправилась и вернулась домой, а Василиса иногда звонила Саше, и Саша звала ее к себе в Павловск, обещала провести специально для нее экскурсию по парку и дворцу.

Василиса выбралась в Павловск, и Саша рассказала ей много интересных вещей, показала место бывшего Музыкального вокзала, собиравшего петербуржцев на концерты Штрауса-сына: «Мальчиком в середине девяностых годов прошлого века в стеклянном Павловском вокзале, где свистки паровозов и железнодорожные звонки мешались с патриотической какофонией увертюры двенадцатого года, где царили Чайковский и Рубинштейн, бывал Осип Мандельштам. Когда-нибудь Музыкальный вокзал обязательно восстановят». Они побродили по заснеженному парку, дошли до «Павильона роз». В павильоне шли реставрационные работы.

Саша сказала:

— До 1812 года здесь была дача Багратиона, позже ее выкупили в казну. Андрей Воронихин, главный архитектор Павловска, перестроил здание для императрицы, Mapии Федоровны.

— А почему так назвали — «Павильон роз»?

— Павильон был окружен розарием. Розы для розария привозились со всей Европы. Над главным фронтоном была надпись — «PAVILLON DES ROSES». И теперь будет. Летом 1814 года к павильону по проекту К. Росси пристроили «Танцевальный зал», потому что 27 июля 1814 года в Павильоне состоялась торжественная встреча Александра I — победителя Наполеона. Еще павильон знаменит тем, что здесь читали свои сочинения Жуковский, Карамзин, Крылов, Батюшков, бывали Бортнянский и Глинка. К несчастью, в годы войны павильон был полностью уничтожен фашистами. Его построили фактически заново.

— Как же это удалось?

— По чертежам, по рисункам, акварелям, гравюрам. В начале 20 века вот здесь, перед павильоном, была детская площадка. Когда павильон откроют для посетителей, приедешь — все посмотришь.

Потом Саша покормила Василису в каком-то маленьком кафе неподалеку от парка.

— Я не люблю готовить, — пояснила Саша.

Василиса говорила с Сашей о любимых книгах. Саша не смеялась над ней, слушала совершенно серьезно. Василиса даже прочла ей свои любимые стихи — «Шестое чувство» Гумилева и «Собаке Качалова» Есенина. Потом Саша посадила ее в электричку, и Василиса поехала домой.

После поездки в Павловск однообразные мартовские дни полетели один за другим. Ничто не предвещало перемен. Василиса замечала: когда кажется, что так будет всегда, судьба решает застать врасплох. Она преподносит тебе свои сюрпризы. В самом конце марта Василиса ехала от англичанки домой. Было уже довольно поздно. Она хотела поскорее оказаться дома: целый день лил дождь, переходящий в снег, и Василиса дрожала от холода. Мокрым было все: волосы, превратившиеся в кошачий хвост, джинсы, куртка, ботинки, ладони, держащие зонтик. Василиса стояла на остановке, троллейбуса не было. Васька уже решала, идти ли ей пешком эти две остановки или стоять и мокнуть, как увидела долгожданный троллейбус. Скоро она сидела уже в обществе мамы и Арсения в теплой кухне и с удовольствием уплетала жареную рыбу под аккомпанемент негромкой общей беседы.

— Васька, у нас для тебя новость, — сказала мама. — Мы с Арсением решили пожениться. Все останется по-прежнему, но мы решили узаконить наши отношения.

— Если все останется по-прежнему, зачем вам формальности? — удивилась Василиса и на мгновение перестала жевать.

Мама с Арсением переглянулись. Мама улыбнулась как-то виновато и застенчиво, что было на нее совсем не похоже, и сказала:

— Васька, у нас с Арсением будет ребенок.

Василиса с изумлением посмотрела на маму.

— Не придуривайся, будто не понимаешь, — назидательно сказал Арсений. — У тебя появится братик или сестричка, как повезет. Ты бы кого хотела?

— Не знаю. Я об этом не думала.

— Я была уверена, что ты обрадуешься, — с надеждой в голосе проговорила мама. — Ты же очень любишь детей!

— Конечно, я рада, — неуверенно ответила Василиса, забыв радость выразить голосом. — И когда родится младенец?

— В ноябре, — почти шепотом сказала мама и покраснела.

Арсений нашел, что им лучше остаться вдвоем, и вышел из кухни.

— Васька, я не стану любить тебя меньше, чем сейчас.

Василиса пожала плечами, не понимая, зачем ее матери еще один ребенок, когда есть она? И никто не спросил ее мнения, с ней никто не посоветовался. Поставили перед фактом. Василиса сказала:

— Мама, но ты уже старая… ну, не старая, но… А кого ты хочешь?

— Того, кого Бог пошлет. Арсений, конечно, мечтает о сыне, как все мужики.

Вечером Василиса долго не могла уснуть. Как изменится их жизнь! «Этого младенца мама будет безумно любить, а я отойду на второй план, даже на третий», — с обидой предположила Василиса. Она вспомнила время, когда она была на первом плане. Жили трудно, постоянно не хватало денег, но им было так хорошо вдвоем! Конечно, иногда мама ругала ее за неаккуратность, за оценки в дневнике, за не вымытую вовремя посуду. Но у кого этого не бывает?

— Не лезь в жизнь матери, сказал Костя, услышав новость от Василисы. — Ее нужно понять. В доме появится ребенок. Ты сможешь о нем заботиться, он или она тебя полюбит. Мне повезло, что у меня есть младшая сестра. Это замечательно! Ты должна всячески оберегать мать от стрессов. Она теперь требует твоей заботы.

— Я привыкла, что она заботится обо мне…

Они купили ползунки, махровые, как полотенце, желтые, с цыпленком на нагрудничке. «Начнутся твои экзамены в институт, ты поступишь, потом родится младенец…», — мечтала мама. А Василиса мечтала о любви. Пару раз к ней заходил Мишка Малышев. Васька ему нравилась, но им было совершенно не о чем говорить. Василиса хотела видеть своего возлюбленного студентом какого-нибудь престижного вуза, физиком или химиком. Этот юный Ландау-Менделеев и прекрасное ценит, и книжки читает. Несмотря на молодость, уже совершил пару открытий, и за это его отправили учиться за границу. Вот Василиса вглядывается в любимое лицо перед разлукой…

— Василиса, ты закончила отчет для Пономарева? — спрашивает ее Тамара. Василиса вздрагивает. Тамарин голос возвращает ее в реальность.

— Еще четыре страницы! — отвечает Василиса, с неохотой спускается с воображаемой розовой планеты на Землю и начинает ритмично постукивать пальчиками по клавишам.

Борис Борисыч

Василиса вторично провалилась в университет. Все ее утешали, а она считала себя неудачницей, звонила Саше, ездила к ней в Павловск советоваться, они много беседовали. Саша говорила, что Василиса выбрала самый трудный вуз города, там хотят учиться все, дело именно в этом. Василиса втянулась в работу, по-прежнему ездила учить язык к англичанке. Так прошли сентябрь, октябрь и половина ноября.

В ноябре у мамы родилась девочка. Вес три кг, 100 граммов, рост 49 см.

Василиса так переволновалась, что даже весть о том, что родилась девочка, а не мальчик, как хотелось ей, не расстроила ее. Они с Арсением с удовольствием покупали кроватку и коляску, необходимое приданое. Маму выписали из больницы через неделю. Девочку решили назвать Ксенией, в честь Ксении Петербургской. Когда Васька увидела сморщенное красное личико младенца, она подумала: «Ну вот, нашла к кому ревновать, дурёха!» Девочку Василиса полюбила и даже не сердилась, когда Ксюша по ночам будила ее своим плачем.

Зима прошла в рабочих хлопотах, в мечтах о будущем. Англичанка хвалила: произношение улучшилось, Василиса перечитывала русскую классику, подчеркивала карандашом любимые места. Иногда мама поручала ей погулять с Ксюшей. Ксюша спала в коляске, а Василиса думала о своей жизни, строила планы, мечтала.

Василиса не любила зиму. Конечно, можно покататься на лыжах, сходить на каток, Костя с Машей сколько раз звали Василису за город — она все отнекивалась, не хотела им мешать. Машка уже познакомила Костю со своими родителями. Костя бывал у них чуть ли не на правах жениха. Костина мама Машку приняла, поняв, что это важно для сына. Маша говорила, что они, наверное, поженятся летом, когда она сдаст сессию.

У Саши Соловьевой в начале марта 95-го вышла книга в тонком пестром переплете. Она подарила роман Василисе с дарственной надписью: «Милой Василисе — на добрую память — дружески — Саша». Роман оказался увлекательный, Василиса дочитала его до конца, но ей показалось, что на жизнь у Саши получилось не очень похоже.

Василисе хотелось, чтобы горы зимнего снега поскорее растаяли, и снова стало тепло. А весна не спешила, по-прежнему лежал снег, и даже на 8 Марта ударили морозы. Руки замерзали в перчатках, а кожа на руках огрубела и стала сухая-сухая, с кровоточивыми трещинками, хотя Василиса несколько раз в день мазала руки кремом.

Во второй половине марта Василису вместе с другими сотрудниками пригласили на вечеринку в кафе. Среди людей, к которым привыкла, она чувствовала себя уютно и раскованно. Много танцевала, смеялась, даже хохотала. С ней разговорился Борис Борисыч, который на работе всегда был очень занят, и Василисе казалось, что он ее не замечает.

— Почему тебя назвали Василисой? Мне нравится. Нестандартно. Колоритно.

Борису Борисычу на вид можно было дать больше тридцати лет. Василиса считала, что это уже преклонный возраст, но Борисыч ей нравился. Он умел смешно рассказывать, шутил.

— Тебе сколько лет? — спросил он.

Когда Василиса ответила, с улыбкой сообщил:

— А мне тридцать шесть.

Василису поразили его интеллект, умение говорить о живописи, об архитектуре — о том, в чем она не разбиралась. Внешне он был абсолютно обыкновенным человеком, на которого она бы не стала обращать внимания. Среднего роста, рыжеват и бледнокож, склонен к облысению. Черты лица довольно мелкие и невыразительные. Глаза светло-зеленые или зелено-серые. На широком лбу — целая компания горизонтальных морщин. Когда он разговаривал, часто они собирались в «гармошку».

На следующий день Борис Борисыч поздоровался с ней на работе приветливо, хотя он по-прежнему был очень занят, но теперь смотрел на Василису одушевленно, внимательно.

— Пообедаем вместе, — как-то предложил он.

Борис Борисыч кивнул на ее соглисие и, казалось, тотчас забыл о ней. Василиса толком не знала, что входило в обязанности заместителя директора компании, но поняла, что эти обязанности неплохо оплачивались: обедать Борис Борисыч повел ее в очень приличное кафе, куда Василиса никогда не заглядывала, питаясь взятыми из дому бутербродами. За обедом он увлеченно говорил об искусстве, о литературе, интересовался Василисиными пристрастиями.

— Ты что предпочитаешь? Русскую классику, зарубежку, фэнтэзи, сказки?

— Из сказок я уже выросла, — укоризненно сказала Василиса. — Люблю кое-что из классики, кое-что из современной прозы.

— Я иногда читаю детективы, под настроение, особенно в дороге. А люблю Фейхтвангера и особенно Пруста.

— Совсем не знаю этих авторов, — призналась Василиса.

— Тебе Пруста читать, пожалуй, рановато. Не понравится. А Фейхтвангера почитай. «Гойю», например. А как ты относишься к Достоевскому?

— Я не могу сказать, что люблю Достоевского, но «Идиота» и «Братьев Карамазовых» прочла с интересом. Оторваться не могла. Наверное, я не все в них поняла, но мне понравилось. Я в книге живу, представляю все себе до мелочей, и, если перечитываю, словно вижу знакомую картину… В романах Достоевского мне скучны религиозные рассуждения. У него герои экзальтированные, с надрывом. Все время друг другу исповедуются, как в церкви. А вместо духовника — Федор Михайлович…

— Достоевского многие не любят. Прежде всего, из-за жизненных мерзостей, которые он вытаскивает изо всех углов и заставляет тебя на них смотреть. Но когда тебе плохо, ты читаешь о том, как другим еще больнее, еще хуже, ты раскаиваешься в своей слабости и понимаешь: надо барахтаться, бороться и жить дальше. Меня Достоевский несколько раз спасал от депрессии. Каждый роман Достоевского — борьба с бесами. В нем самом, в его персонажах и в каждом из нас. Достоевский оставляет своим героям и читателю свободу выбора: как жить, куда идти… Кто, по-твоему, выше, Толстой или Достоевский?

— В Толстом меня тяготит его желание поучать, — ответила Василиса. — Если не поучает, если в нем побеждает художник, я люблю Толстого. По-моему, «Анна Каренина» более гармоничный роман, чем «Война и мир». Хотя в «Войне и мире» есть гениальные куски. Помните эпизод дружбы княжны Марьи и Наташи после гибели Андрея? Они почти без слов понимали друг друга… Или Пьера с сопливым ребенком на руках? Если бы Толстой выкинул страницы своих рассуждений о том, что движет историю, роман бы выиграл… А почему мне не понравится Пруст?

— Понимаешь, Пруст — странный писатель. У него ничто никуда не движется. Его вещи почти внесюжетны. Пруст останавливает время. Вот, например, герой романа собирается нанести визит одной знатной даме, но многие страницы Пруст посвящает описанию чувств, которые одолевали героя год назад, когда он видел картину художника, чьи работы есть в собрании этой дамы. Если он пишет о любви, то это описание того, что происходит с его душой под влиянием встречи с тем или иным человеком. Читая Пруста, обнаруживаешь: переживания персонажа оказываются, словно под увеличительным стеклом. Я люблю это медленное чтение. В Прусте я нашел своего писателя. Он мечтатель.

— Значит, и Вы мечтатель? Я тоже люблю мечтать.

— Тогда это писатель может оказаться твоим. Пруст — необычный мечтатель. Он ностальгирует о прошлом.

— А Вы какой мечтатель?

Борис Борисыч задумался, улыбнулся, потом посмотрел на часы.

— Нам пора на работу. Договорим в другой раз, хорошо? У меня очень много дел сегодня. Надо ехать к заказчикам.

Так вышло, что Василиса продолжала звать Бориса Борисыча «на Вы», а он ее — «на ты». Василисе это казалось нормальным, ввиду разности возраста. Она думала, что Борис Борисыч предложит ей называть его «на ты», он не предлагал, а ей хотелось, чтобы предложил. С другой стороны «ты» пришлось бы все равно скрывать от сослуживцев, а скакать с «ты» на «Вы» было бы фальшиво. Они еще дважды обедали вместе. Борис Борисыч не пытается за ней ухаживать, она обнаружила, что думает о нем гораздо чаще, чем следовало бы: Борис Борисыч занимал в голове все свободное место, остающееся от английского, истории и литературы. Если она поступит, перестанет каждый день видеть Бориса Борисыча. Василисе стало грустно.

— Сколько ему лет, твоему Борисычу? — спросила Машка.

— Тридцать шесть.

— Ничего себе!

— Но Косте тоже двадцать пять.

— Но не тридцать шесть. И почему он не женат? Расспроси его хорошенько. Лиза! Надо выяснить, как он к тебе относится!

— Он со мной говорит о множестве интересных вещей. И вообще, я уже просила тебя, зови меня Василисой. Все-таки Лиза — твоя выдумка.

Ладно, — удивилась Машка. — Раньше это тебе даже нравилось. Ты в него втрескалась. Это он понимает, твой Борис Борисыч?

Василисе хотелось, чтобы Борис Борисыч назначил ей свидание. Но время шло, а ничего не менялось. «Может, мне признаться ему в любви? — думала Василиса. — Что он на это скажет?»

В тот апрельский день они обедали, и Василиса тихо сказала:

— Борис Борисыч, я люблю Вас.

— Что ты сказала? — переспросил он, не потому, что не услышал, а от смущения.

— Я Вас люблю, — сказала она увереннее.

Борис Борис перестал жевать, отложил вилку и участливо взглянул на нее.

— Василиса Прекрасная, ты шутишь? — наконец тихо спросил он и сморщил лоб.

— Борис Борисыч, я в самом деле Вас полюбила. Я все время думаю о Вас. Жду нашей встречи.

Тебе хотелось полюбить, и ты выбрала меня, потому что рядом не оказалось кого-то моложе и симпатичнее. Ну, посмотри на меня. Разве в таких влюбляются юные девушки? Тебе показалось, Василиса, ты совсем меня не знаешь!

— Мне кажется, я знаю Вас очень давно! Я Вам не нравлюсь?

— Очень.

— Тогда почему Вы так улыбаетесь? Как-то безнадежно.

Борис Борисыч засмеялся.

— Я выгляжу по-дурацки, да? — беспомощно спросила Василиса.

— Ты замечательная, — сказал Борис, и на его лбу снова появилась «гармошка» задумчивости. — Но я не готов к этому разговору.

Василиса долго не могла уснуть в тот день, вспоминая их сумбурное объяснение. Как увидятся они завтра? Но завтра оказалось похожим на все другие дни. Борис Борисыч во время обеденного перерыва много говорил о выставке современного художника Мохова, чьи работы его интересовали. Василиса рассеянно слушала, думая: «Наверное, его должна смешить моя дремучесть. Он насыщен самыми разными сведениями, как энциклопедия. Как это он столько всего помнит?»

Мама считала нахватанность признаком поверхностности, полагала, что надо быть компетентным в одной области, не распыляться в разные стороны: от количества информации страдает качество. Для мамы эрудиция — своего рода болезнь. «Человек, — говорит мама, — должен отсеивать ненужную информацию, иначе в его голове не окажется места для чего-то важного, чему он должен посвятить жизнь». «Вероятно, мама права, — думала Василиса, — но Борис говорит, как знаток. Его горизонты широки, вот в чем дело».

На работе Василиса, как и раньше, почти ежедневно, не считая дней, когда Борис Борисыч уезжал на объект или в командировку, виделась с ним. На нее уже начинали посматривать как на его любовницу (Василиса отлично это видела, и ей льстило подобное заблуждение). Даже Тамара, с приязнью относившаяся к Василисе, изучающе посмотрела на нее, и Василиса не поняла: осуждает или завидует?

Василиса рассказала Борису Борисычу о недавнем рождении сестренки.

— Поздравляю, — сказал он. — И сестренка, и дочка. Славно! Когда у тебя появится свой ребенок, ты будешь умело с ним обращаться.

— А у Вас есть дети? — спросила Василиса.

— У меня дочка, Катя, — сказал Борис. — Ей двенадцать. Почти как тебе.

— Нет! Мне уже девятнадцать!

Борис рассмеялся.

— Да, совсем забыл, ты уже закончила школу, — шутливо сказал он.

— Борис Борисыч, я не ребенок.

— Я и не считаю тебя ребенком. Но ты и не взрослая. У тебя вся жизнь впереди.

Мне бы хотелось, чтобы Вы относились ко мне всерьез.

— Я и так отношусь к тебе всерьез. У тебя сложная пора. Но и прекрасная! Главное — не ошибиться, выбрать нужное направление. Что ты решила? Все-таки опять на филологический?

«Почему все думают, что юность прекрасна? — рассуждала Василиса, оставшись одна. — Это время неуверенности в себе, метаний, поисков, заблуждений, когда ты не знаешь, кто ты и этого не знает никто вокруг тебя. И надо верить, сохранять оптимизм, даже если хочется реветь, только оттого что окружающие полагают: ты молода, а потому должна быть счастлива!»

Ревность

Лето стояло неприютное, холодное, дождливое; не верилось, что на календаре июнь. Василиса застегнула курточку на «молнии», но все равно зябла. Когда она вошла в здание компании, Борис Борисыч стоял в холле и беседовал с какой-то красивой женщиной. Тонкая, черноволосая, с короткой стрижкой под мальчика. На женщине было короткое, подчеркивающее фигуру демисезонное красное пальто кричащего оттенка и туфли на шпильках в тон. Василиса поздоровалась и прошла мимо.

«Это, вероятно, и есть мама Кати, дочери Бориса. Интересная», — подумала Василиса. Она не могла думать о работе. Набирала текст автоматически, а мысли убегали к Борису и его спутнице.

В обеденный перерыв Василиса выходила из здания. Борис нагнал ее. Ей показалось, он чем-то смущен. Но только показалось: через несколько минут рассказывал ей о своей поездке в Египет, о круизе по Нилу, о Луксоре, о египетских пирамидах, о фараонах, о Долине Царей…

— На второй день круиза был смешной момент: выхожу на палубу, любуюсь живописными нильскими берегами, оглядываюсь и вдруг вижу знакомую физиономию своего соседа по лестничной площадке! Бывает же такое!

Василиса совсем не к месту спросила:

— А кто та женщина, с которой Вы сегодня беседовали в холле?

— Какая женщина? … Ах, женщина! Это моя бывшая жена.

— Очень красивая. Вы ее любите?

Борис не отвечал.

— Вы и сейчас ее любите?

— Это сложный вопрос. Люди, оказавшись вместе, начинают терзать друг друга. От любви ничего не остается. У нее своя жизнь, возможно, она счастлива. Да никого она не любит, кроме самой себя! — вдруг раздраженно добавил он.

— Как Вы с ней встретились?

— Познакомились в доме наших общих друзей, я влюбился в нее, через неделю сделал предложение. Мы поженились, родилась Катенька. Постепенно все разладилось. Моя жена — очень избалованный, капризный человек, она нуждалась в моем внимании. В постоянном внимании. У меня, кроме нее, была еще работа, друзья, книги, выставки. Она хотела, чтобы я был ее собственностью. Я не смог ей этого дать. Она стала устраивать мне тяжелые, отвратительные сцены. Я ушел. Она быстро нашла мне замену.

— Может, ей обидно было…

— Нам обоим не хотелось, чтобы Катя росла без отца, и мы часто видимся.

— Как зовут Вашу жену?

— Анна. Василиса, мы с тобой отклонились от курса. Мой рассказ был бы гораздо полезнее, если бы ты слушала про Египет.

— Мне интересно про Вас.

— Мне про меня неинтересно. Ты загрустила? — заметил Борис Борисыч.

— Подумала об экзаменах.

— Я за тебя буду болеть. Учти, ты не можешь провалиться!

— Нам кажется, пора, — на этот раз «часами» стала Василиса, потому что почувствовала себя ничтожной, по сравнению с отлично одетой, красивой и уверенной в себе Анной.

— Да, да, — спохватился Борис. — У меня море работы!

Василиса окончательно решила поступать на очное. Ей хотелось не думать о Борисе Борисыче, раз он все равно любит другую женщину.

— Прекрасно, — сказал он однажды. — Надеюсь, что твоя учеба не помешает нам иногда встречаться?

— Мне кажется, Борис Борисыч, Вам это не нужно. Я Вам совершенно безразлична.

— Я ни к кому не отношусь так, как к тебе.

Он вздохнул, помолчал и добавил:

— Ты очень мне нужна.

И взглянул на нее так, что Василиса отвела глаза. Взрослый мужчина смотрел на нее, как на женщину. Это испугало и обрадовало Василису. Он продолжал на нее смотреть. Она не выдержала его взгляда и отвернулась. «Значит, я ему нужна? Формулировочка та еще! — горько усмехнулась Василиса. — Не „я тебя люблю“, а „ты мне нужна“. Мужской эгоизм! Хотелось не думать о нем, но это плохо получается. — Жизнь — какая-то сплошная повинность. Василиса ткёт и ткёт полотно для Царя, а все не превращается в царевну», — подумала она и принялась за прерванную работу. Начальство не похвалит ее, если увидит, какая куча материалов не готова.

— Как ты, Алиса, в стране чудес? — позвонил Костя.

— В стране страданий и неудач. Я не Алиса, а Василиса, я уже тебе говорила.

— Василиса, развеселися! Но мы с Машкой поссорились, — безо всякого перехода сообщил он. — Ты должна меня утешать и уговаривать, что все будет хорошо.

— Из-за чего?!

— Решил проводить одну сотрудницу до метро, а Машка увидела, устроила скандал. Она придала значение ерундовому флирту. Подумаешь, шли вместе.

— А если честно?

— Я приобнял эту сотрудницу. Ну, и поцеловал. Василиса, не думай, пожалуйста, что я легкомысленный!

— Знаешь, что сказала бы баба Вера? Она бы сказала, что ты кобель!

— Машка сейчас ревмя ревет. Ты ей сегодня не звони, не надо. Я сама позвоню, узнаю, как и что. Еще хуже переругаетесь.

После работы Василиса отправилась к Машке.

— Знать я его больше не хочу. И эта дрянь говорила мне о любви! Я замуж за него собиралась!

— Маш, не реви, может, еще помиритесь. Он сказал, что ничего у него с ней не было.

— Он обнимал ее за плечи.

— Маш, он ее, может, дружески обнял…

— И поцеловал в губы у метро. Тебе легко говорить!

— Я ответственна за все, что произошло. Сама не ожидала этого от Кости. Самое главное — он боготворит тебя! Он боится тебя потерять!

— Он мне даже не позвонил! Это нормально?!

— Он боится тебе звонить, знает, как ты расстроена! Завтра он придет просить прощения за свою вольность.

— И это ты называешь вольностью?! Ты, моя подруга?!

— Маша, не надо, еще не хватало нам с тобой поссориться.

— Ты совершенно ни при чем. Я ему поверила, а он обыкновенный бабник. В любви мне клялся!

Машка ревела, а Василиса сидела рядом и молчала. Некоторые люди, если плачут, делаются уродливыми. Машкиным глазам просто шло плакать. Они были прекрасны, как питерское небо в грозу.

Когда Василиса пришла домой, ее встретил другой рев: кричала Ксюша: может быть, ей не хватало молока. Мама носила ее на руках. Сестренке на вырост подарили три горшка. Один, снабженный рулем, как на велосипеде, купила подруга мамы, другой, обыкновенный, — Арсений, а третий, музыкальный, привезла Машка. Ксюша пользовалась всеми тремя по очереди, и они были выставлены в ряд в прихожей. Особенно она потом полюбила горшок со спинкой и рулем, чтобы держаться, но самостоятельно садилась на него в качестве развлечения прямо в колготках.

— Это ты? Тебе Костя уже три раза звонил.

Василиса злилась на Костю. Он думает, Машка простит. Василиса никогда всерьез не ссорилась с Машкой. Они подружились в 6-ом классе. Тогда был какой-то повальный грипп. Всем классом болели. Во время болезни они с Машкой часами болтали по телефону и подружились. Обе хорошо учились. Машка чуть ровнее и успешнее. Обе любили классическую музыку (Машка занималась в музыкальной школе и неплохо играла на фортепиано). На том и сошлись. Раз они поссорились, когда Василиса подвела Машку, забыв ее тетрадь по географии, из которой надо было списать заданную географичкой таблицу. Но очень скоро помирились: Машка простила Василису. Машка чрезвычайно требовательна в дружбе. Сама могла пожертвовать своими интересами ради подруги и ждала того же. Она так и не простила Костю. Чтобы отвлечь дочь, родители отправили Машку в Анапу, к морю, к дальней родственнице. Костя сначала переживал, потом перестал страдать, и Василиса с удивлением узнала о новом Костином романе. «Как у него все просто, — думала Василиса, — была одна, потом другая, третья. И каждой он говорит о любви! Сам этому верит. Искренне верит, что его очередная любовь — на всю жизнь. Да это же гарем какой-то!»

Василиса сдала экзамены успешно, но надо было дожидаться списков. И теперь, когда миновали экзамены и голова освободилась от выученного хлама, Василиса вернулась к своим любовным переживаниям. Ее любовь и радовала, и отравляла ей жизнь, казалась какой-то бесконечной тоской. Раньше Василиса представляла любовь совсем другой: радостной, праздничной, искрящейся всеми цветами радуги, а ее одолевало мрачное чувство. Она ждала молодого человека — появился разведенный мужчина с ворохом жизненных проблем, со своей драмой. Она ждала внимания, поклонения — ее избранник едва ее замечал. Она думала, что, став старше, избавится от накатывавшего волнами одиночества — ей было еще хуже, чем раньше, и никто не мог ей помочь: ни мама, ни Машка, ни Костя. «Наверное, это и есть взрослая жизнь, — думала Василиса, направляясь в университет, чтобы посмотреть, повесили ли списки. — Жизнь вообще больше грустная, чем веселая».

Сердце заколотилось, и она остановилась, боясь подойти к спискам. Наконец, она сделала решительное движение вперед, но прочесть что-либо не смогла. Придется подождать, когда абитуриенты насладятся собственной победой или разойдутся, узнав про поражение. Но никто и не думал уходить. Василиса сделала над собой усилие, протиснулась поближе и увидела в списке двух Васильевых: Васильеву Т. П. и Васильеву В. С. Василиса закричала: «Приняли! Зачислена!» Она кинулась к автомату, позвонила маме и Косте. Василисе хотелось похвастать на работе. На работе все шло своим чередом. Василисы не было три недели, но за это время ничто не изменилось. Ей обрадовалась Тамара:

— Поздравляю! Молодец! Я думала, что ты обязательно поступишь! Борис Борисыч у генерального сейчас. Придется тебе подождать. Хочешь, полистай журнал мод. Тут есть волшебные вещицы.

Василисе казалось, Тамара знает, ради кого бы она пришла, и осуждает ее. Василиса разглядывала журнал, а сама страшно волновалась. И все-таки ей удалось немного отвлечься. Неожиданно она услышала над самым ухом:

— Василиса!

Борис Борисыч приветливо ей улыбался.

Василиса ни разу не была у него в кабинете. Она с любопытством осмотрелась. Здесь не было ничего лишнего. Ничего, что как-то характеризовало бы вкусы хозяина. Вот у Пономарева в кабинете полно каких-то финтифлюшек: разрезательные ножички, подставка для ручек в виде синего ежика из гжели, несущего на спине, помимо ручек и карандашей, миниатюрный голубоватый гриб с золотым кантиком, пепельница-сапожок тоже из гжели, цветные скрепки, кнопки, другие канцелярские мелочи.

— Меня зачислили в университет.

— Поздравляю! Теперь, конечно, уйдешь с работы. Мне будет не хватать наших совместных обедов.

— Борис Борисыч, я соскучилась.

Он не отвечал.

— Борис Борисыч, я очень соскучилась!

Она сознавала, что ведет себе безрассудно, но ничего не могла с собой поделать. Ей хотелось броситься ему на шею. Он все еще молчал.

— Ну почему Вы молчите?

— Думаю о том, что ты только что сказала, — ответил он и сморщил лоб. «Гармошка» ничего не сказала Василисе, кроме того, что Бориса взволновали ее слова.

Костина беда

Август, август, последний месяц лета! Месяц дождей, подступающих холодов, когда солнца ждешь, как милости, а оно появляется так редко! Месяц грибов, спеющих яблок и унывающей травы, пахнущих укропом и чесноком соленых огурцов и душистого свежесваренного варенья. Август — время прощания со старой жизнью…

В середине месяца с моря вернулась Машка — отдохнувшая, загоревшая, новая, неузнаваемая. Подруги кинулись друг к другу.

— Я уже о Косте почти не думаю. Только иногда. Я совсем забуду о Косте!

— Может, надо простить?

— Простить его я никогда не смогу. Я не понимаю, как можно признаваться в любви одной девушке и в это же время целовать другую. Мужики все-таки животные! Слушай, совсем забыла, привезла тебе обалденную штукенцию!

Машка полезла в сумку и протянула Василисе белоснежную морскую раковину, один из углов которой поднялся к небу, как человеческий палец.

Василиса поднесла раковину к уху.

— Чего-нибудь слышишь?

— Моя жизнь шумит, — сказала Василиса.

— Это море шумит. Ну, пойдем нянчить твою сестрицу, — сказала Машка.

— К ней сейчас нельзя, она спит. Вот проснется, тогда понянчим.

— Тогда я тебе фотографии покажу. Смотри, она улыбается мне! Ах ты, милая мордашка! — умилилась Машка, когда они пошли поиграть с малышкой. Еще немного поболтали о Машкиной поездке, и Василиса проводила ее.

«Теперь я студентка», — сказала себе Василиса, и ей захотелось покружиться по комнате. Отдышавшись, Василиса села и загрустила. Чувство победы уступило место тоске и отчаянию: она вспомнила об уходе из компании… О Борисе…

Уволилась Василиса в конце августа. Дома бесцельно слонялась из угла в угол. Читать не хотелось, слушать музыку было лень. Она села на диван и задумалась: она не знала, как переменится ее жизнь в сентябре, с началом занятий в университете.

У Кости был в разгаре новый роман — со стюардессой. Познакомился с ней, когда летал в командировку.

— Наверное, посмотрел на ноги — и влюбился, — решила подразнить его Василиса.

— Только видеть ее сложно. Графики полетов, — проговорил Костя.

— Ну, в этом есть своя прелесть, — съязвила Василиса, время полетов можно распределить между другими прекрасными девушками, которые ждут тебя на земле!

Начались занятия. Василисе нравилось учиться, она с удовольствием помногу читала. Легко давались ей сложные филологические дисциплины. Во время вступительных экзаменов Василиса еще ни с кем не подружилась. Но вот в середине сентября, в перерыве между парами, с ней разговорилась невысокая девушка с толстой светло-русой косой, какую редко теперь встретишь, и чёлкой, целиком прикрывающей лоб. Все отправились в курилку, а некурящие остались. Так они с Зоей Колесниковой впервые обратили внимание друг на друга. Зоя была моложе Василисы на два года, ее зачислили в университет сразу после окончания школы, но разница в возрасте не помешала Василисе привязаться к Зое.

Зоя не была зубрилой, училась с удовольствием. Зоина любознательность внушала симпатию. Еще Василисе нравилось Зоина толстая коса, нравилось, как Зоя одевалась (ее сестра была профессиональной портнихой, поэтому всегда смотрелась, как с картинки журнала). Во время лекций Василиса подолгу разглядывала Зоины наряды. Украшения на Зое никогда не были заурядными; она носила вещи, сшитые сестрой Мариной. Очки почти ее не портили. Она много улыбалась, приветливая, жизнерадостная. Василисе особенно не хватало в те дни оптимизма, вот она и потянулась к Зое. Василисе были по душе искренность Зои, ее способность видеть книгу и человека по-своему. При этом ее невозможно было упрекнуть в зазнайстве.

Зоя пригласила Василису на показ известного в Питере модельера, где были вещи, сделанные руками Зоиной сестры, Марины. Это было феерическое зрелище, и Василиса переживала самый настоящий восторг. Ее всегда восхищало чужое мастерство; любая вещь, сделанная искусно, заставляла ее с уважением относиться к человеку. А здесь — музыка, свет, девушки в необыкновенных, как будто сотканных из снов платьях, — все так похоже на сказку!

Мама сообщила, что Костя звонил. «У Кости, вероятно, какая-нибудь новая любовь!» — снисходительно подумала Василиса, но маме ничего говорить не стала. Позвонив брату, она узнала, что Костя попал в дорожную аварию. Слава богу, остался цел!

— Главное, — убеждал ее Костя, — я был почти трезв, и вот такая кошмарная история!

На следующий день Василиса удрала с лекции, чтобы навестить брата. Дверь открыла Елена Петровна, чуть полноватая румяная женщина лет пятидесяти. Волосы строго закалывала назад, и получалась красивая волна с одного бока.

— Здравствуй, Василиса, — приветливым мелодичным голосом сказала Елена Петровна. — Проходи.

Василиса от смущения готова была провалиться. Елена Петровна, как будто почувствовав это, ласково сказала:

— Отлично, что пришла. Я пойду готовить ужин, вы тут поговорите без меня.

Костя Василисе страшно обрадовался. Увидев ее, попытался привстать.

— Ложись, ложись! Тебе нельзя вставать! — ужаснулась Василиса. Какое у тебя лицо!

— Ничего, это синяки. Пройдет, — пытался успокоить ее Костя. Ему было трудно говорить. — Ну, расскажи мне что-нибудь.

Василиса, с состраданием глядя на Костю, старалась его развлечь. Костя улыбнулся, как улыбается мужчина женским глупостям.

— Я тебе о ней еще не рассказывал. Рита. Замечательная девушка! Между прочим, актриса будущая. Пока учится. Но она не пострадала. Представляешь, актриса, лицо… Это ж, вникни, ее главный капитал!

— А как это было?

— Мы были у моих друзей. Потом все выпили, ну, и я немного выпил.

— А Рита… Как она?

— Вероятно, она позвонит мне сегодня. У нее, должно быть, шок от потрясения. Она не пострадала. Отделалась царапинами.

Костя пролежал два месяца, и все это время ждал Ритиного телефонного звонка. Она все не звонила и не звонила.

— Возможно, обвиняет меня, думает, я виновен в той аварии. Но это она хотела, чтобы я сел за руль, хотя знала, что я изрядно выпил. Ничего не понимаю. Хотя, кажется, начинаю догадываться, — сказал Василисе расстроенный Костя. — Раньше, здоровый, я ее интересовал, а теперь в таком беспомощном положении ей ни к чему. Лежачий больной со сломанными ребрами.

— Расчетливая стерва, и больше ничего! — сердито заключила Елена Петровна.

Елена Петровна была все время ласкова с Василисой. Она понимала, что Василисе трудно было прийти сюда, в квартиру жены своего отца в первый раз, хотя она никогда его и не знала. Василисе показалось, что Елене Петровне она понравилась, потому что есть вещи, которые невозможно изобразить на лице из вежливости. Костина мама ей симпатизирует. И явно рада, что Васька пришла навестить брата.

Василиса хотела попробовать отыскать Риту, но Костя категорически запретил. Вместе с Василисой Костю по своей инициативе навестила Маша, но отношения были испорчены, и оба едва дождались возможности попрощаться.

Пойдешь за меня замуж?

Новый день, 24 сентября, начался, как все остальные дни. Василиса только позавтракала. Позвонил Борис Борисыч.

— Василиса, здравствуй!

Здравствуйте, Борис Борисыч, — она постаралась сказать это спокойным, обыденным тоном, хотя внутренне трепетала.

— Давай увидимся завтра, если ты не очень занята?

— Совершенно свободна.

Василиса не любила врать матери, но сейчас ей не хотелось ничего объяснять. Борис назначил ей свидание! В первый раз! Настоящее! По совету Саши Соловьевой Василиса прочла книжку прозы Мандельштама «Египетская марка», в которой поэт перечислял места, где петербуржцы его времени назначали свидания, поэтому с Борисом договорилась увидеться «у сфинксов».

Утром Василиса накрасила глаза, коснулась помадой губ и внимательно посмотрела на себя в зеркало. Сегодня! Она побежала вниз по ступенькам, не дожидаясь, пока ленивый равнодушный лифт съедет вниз. Как томительно тянется время! Сердце бьется по-сумасшедшему, тело бьет легкая дрожь. Остановка троллейбуса. Она выходит. Бежит на занятия. Кто придумал эти нескончаемые лекции? А вдруг она опоздает? Неужели они разминутся?!

Впервые за все время их знакомства Борис сразу крепко обнял ее.

— Я соскучился.

Они пошли по набережной, потом перешли Биржевой мост и оказались в парке. Борис о чем-то говорил, она даже не могла вспомнить о чем, потому что это были слова, никак не связанные с тем, что она переживала в те минуты. Борис ни разу не целовал ее. Она думала только об этом поцелуе, она ждала, когда он поцелует ее. Знала: сегодня это обязательно случится.

— Ты собираешься стать филологом, ты мечтательная, тонкая, целеустремленная. Сегодня утром я понял, как мне не хватает наших милых обедов. И позвонил тебе.

«Так вот он какой», — подумала она, когда, он, бережно взяв ее лицо в ладони, неторопливо поцеловал ее в губы. Она боялась, что сейчас он скажет что-нибудь запланированное, что-то, что вновь поставит между ними невидимый барьер.

— Я позвонил тебе, потому что понял, что без тебя я уже не я. Почувствовал тоску по тебе… Василиса, а как тебя зовет мама?

— Она зовет меня Васькой. Кто зовет Лизой, кто Алисой. Мне нравится Василиса! Главное, точно, и никакой путаницы!

В другой раз они долго гуляли, потом сидели в кафе и потеряли счет времени. Василисе безумно жаль было прощаться с Борисом. «Все будет иначе теперь. Все изменится. И я буду другая, прекрасная и сильная. Я столько всего смогу!» — думала она по дороге домой.

— Я позвоню, и мы обсудим, когда я буду знакомиться с твоими родственниками, — сказал Борис. Пойдешь за меня замуж?

— Пойду, — ответила Василиса, улыбнулась и жарко поцеловала его в губы. — Конечно, пойду!

«Борис — сложный человек, и неизвестно еще, как мама воспримет этот брак, — думала она. — Но у мамы своя жизнь, новая семья! Если бы Борис не настаивал на браке, но раз он сам этого хочет, так тому и быть». Она вспомнила их первую близость. Борис покрывал поцелуями ее руки, плечи, грудь. Василиса была взволнованна и растерянна. Сначала она ничего особенного не чувствовала, было щекотно. Потом от его поцелуев заныло все тело. Каждая ласка обжигала, а он все целовал и целовал ее. Ей представилось, что она незримой нитью связана с ним, как космонавт, выходящий в открытый космос.

— Мама, я должна тебе сказать… Понимаешь, я люблю Бориса, а он любит меня. В общем, мы хотим пожениться.

— И давно все это длится?

— Давно. То есть недавно.

— Все у тебя не как у людей! Старый он для тебя. Это плохо для жизни! Он состарится, а ты будешь еще молодая, полная сил.

— Я люблю его! Мама, я тебе уже говорила, его семья в прошлом. Он любит меня!

Василиса не понимала, почему мама пытается разрушить образ счастья, испортить самые лучшие минуты. Когда Борис пришел, мама была подчеркнуто любезна. Он старомодно спросил у мамы разрешение на брак. Васька сидела рядом и краснела. Мама изображала учтивую хозяйку, желала соблюсти приличия. Борис отказался венчаться: крестили его в младенчестве, по-настоящему он в Бога не верил. Василиса понимала, что свадьба Борису не нужна, у него уже была одна, она сказала:

— Никакой свадьбы не будет. Только платье, белое, свадебное.

Борис улыбнулся, кивнул. В декабре они поженились.

Спящая красавица

Пономарев никогда не изменял своей жене. Нельзя сказать, что он за время своего брака не заглядывался на других женщин, но до измены ни разу не доходило. Не потому что он был такой правильный. Просто в нем существовал какой-то внутренний тормоз. Александр Николаевич считал, что его привязанность к Светлане столь же естественна, как еда, сон, работа и дождливая питерская погода. О любви Пономарев, иногда мечтал, но это была греза о ком-то невиданном, кто не проходил мимо него в метро или на улице. Любовь наличествовала лишь крохотной точкой в тайнике его мозга и иногда сигналила странным розовым излучением. Пономарев думал об идеальной женщине, иногда видел ее во сне. Она казалась ему умнейшим и прекраснейшим в мире существом. Он был уверен, что встреча с ней в реальности, полной меркантильных, коммерческих интересов и бытовых забот, вряд ли осуществима. Стремление настигнуть создание воображения иногда брало верх над рассудочными сомнениями. «Бога тоже нельзя увидеть, — размышлял Александр Николаевич, — но у кого в детстве не было смелой мысли, что за какие-нибудь особенные жизненные успехи Спаситель покажет свое лицо именно тебе!»

Александр Николаевич ужинал и ночевал дома, в командировки ездил редко. Для всех свободных женщин, озабоченных поиском возлюбленного, он оказывался абсолютно безнадежным вариантом, на который не стоило тратить гимнастику глаз. Он был так погружен в работу и так сексуально безынициативен, что только случай или цепь обстоятельств, а не его волевое усилие могли привести его к адюльтеру.

В конце 1994 года, в середине декабря, Пономарев встретил женщину. О ней ему захотелось подумать, и не минуту-другую, а довольно долго, даже слишком долго, потому что на работе следовало думать только о работе. У нее были красивые ноги. Познакомились они случайно. Нина Петрова пришла к нему по поручению своего начальства. Александра Николаевича удивило странное сочетание беззащитного, тихого голоса и характера, наличие которого он почувствовал с самого начала их беседы. Открытое, милое лицо, королевская осанка, темные волосы на прямой ряд, собранные в пучок, закручивающиеся бархатные ресницы и такие похожие на самого Александра Николаевича голубые, меняющие цвет глаза. Только у Нины глаза бывали не синими, а серыми, зелеными или голубыми, и Пономарев не мог взять в толк, с чем связано такое впечатление. Жена Светлана заметила бы сразу: Нина красила веки то голубыми, то серыми, то зелеными тенями, но Александр Николаевич не был осведомлен в косметических секретах и смотрел на Нину как на чудо и видел в ней одно из тех прекрасных и редких существ, чье присутствие в жизни делает существование полным и значимым.

Пономареву очень хотелось увидеть Нину, но он сделал все, чтобы она не подумала об их встрече как о свидании, а главное, чтобы никто в компании не мог заподозрить романа. Он попросил ее прийти еще раз. И еще… Пономарев вполне мог поручить Нинино дело кому-то из сотрудников, но тогда у него не возникло бы повода видеть ее. Изо всех сил он изображал равнодушие. Перед тем как Нина входила к нему в кабинет, он заблаговременно поднимался, чтобы она не догадалась о его чувствах и не решила, что он проявляет любезность. При этом ему казалось, что он смотрится необыкновенно естественно, а на самом деле выглядел несуразно. Если ему нужно было проститься с ней, Александр Николаевич вставал из-за стола тоже загодя, хотя это было проявлением элементарной вежливости. Он не подавал ей шубу, если она снимала ее в его кабинете. В этот момент смотрел куда-то в сторону как весьма занятой человек, постоянно отягощенный изнурительной работой. В общем, Александр Николаевич, как мог, боролся с собой.

Если Нина приходила к нему и он пребывал в окружении сотрудников, здороваясь с ней, он мгновенно опускал голову, весь уходил в свою бороду: невозможно было прочесть его мысли. Нина сердилась. Пономарев походил на компьютер, пароль которого известен только владельцу. Светлана тоже часто гадала, о чем думает муж: он всегда глядел куда-то мимо, точно видел перед собой одному ему известное окно, выходящее на тихую улицу, не освещенный тусклым северным солнцем безлюдный бульвар с идеально подстриженной изумрудной травой, где неторопливыми шагами одиноко прогуливалась его ранимая, тонкая душа и куда не было доступа никому. Разве что Гоша Бергштраух, близкий друг Александра Николаевича, иногда бродил по этой секретной улице.

В реальности окно домашнего кабинета Пономарева выходило в неухоженный двор, где посреди двора имелась громадная свалка. Чтобы не смотреть на свалку, Александр Николаевич собственноручно соорудил витраж с апельсиновой рощей, игрушечными домиками и синевато-голубоватой рекой. Небо на витраже празднично блестело разными оттенками розового, желтого и синего. Раньше, в давние времена, отдельные куски цветного стекла соединялись между собой прокладками из свинца. У Пономарева фрагменты витража из стекла скреплялись цементной связкой. Пономарев очень дорожил своим витражом и собирался похожий подарить Гоше, когда у друга появится для этого подходящее окно.

Время шло. С делами Нина и Пономарев покончили. Надо было прощаться или идти дальше. И Александр Николаевич, набравшись храбрости, все-таки посмотрел на нее своими прекрасными голубыми глазами и назначил ей свидание! Потом он сам удивлялся собственной отваге… Он, осторожный, трезвый человек, вдруг потерял над собой контроль. Они долго сидели и беседовали в маленьком, частном, недавно открывшемся кафе за качавшимся пластмассовым столиком и пили ароматный кофе по-турецки. Александр Николаевич говорил с трудом, медленно, мучительно подбирая слова, опустив глаза в бороду, а она вопросительно смотрела на него и ждала, не раздражаясь, терпеливо, как ребенка. Оба чувствовали, что между ними возникла особая эротическая и душевная связь. И постепенно Пономарев почему-то рассказал Нине о детстве, о том, что мальчиком мечтал о собаке, но мама не любила запаха псины; он подкармливал бродячих собак и, вместо того чтобы делать уроки, проводил время в размышлениях на собачью тему. О своих занятиях живописью, о том, что теперь он увяз в бизнесе, как в трясине… Потом Александр Николаевич спохватился, что совсем ничего не знает о Нине. Она пожала плечами. О себе рассказывала с неохотой: о детстве в маленьком приграничном городке, где служил Нинин отец, кадровый военный, об учебе в институте, о неудачном замужестве. Его влекло к Нине, он додумывал то, чего не знал; ему необходимо было разгадать тайну ее обаяния, но что-то все время ускользало от него. Нина напомнила ему девочку из соседнего двора, нравившуюся ему в детстве; с ней он никогда не играл, потому что девочка всегда выходила на улицу в сопровождении мамы; Саша любовался издали и не смел подойти к Тане (почему-то ему казалось, что ту девочку тоже звали Ниной). Ему нравилось имя «Нина», какое-то нестандартное, коричневое, древесное, певучее, ассоциировавшееся у него с шершавой сосновой корой. Ему нравилась Нинина повадка пожимать плечами, ее улыбка, негромкий бархатный голос.

Они оказались, наконец, одни в квартире у какой-то ее подруги. Пономарев никогда не ощущал себя так свободно, сам не подозревал, что смеет быть раскованным, дерзким, страстным! Им совсем не требовалось слов! Пономарева изумляло чтение мыслей друг друга, когда движение брови, усмешка, подрагивание плеча оказывались языком, понятным обоим.

Но после блаженного долгоиграющего свидания Александр Николаевич спохватился. В наш трудный, долларовый век нельзя ни на минуту забывать о своих обязанностях. Разрушить материальную стабильность, которой он так гордится, легко! «Надо взять себя в руки, — размышлял Пономарев во время утренней чистки зубов, нанося на щетку с тремя видами разноцветной щетины густой зеленоватый слой зубной пасты. — Все останется, как есть… Да, я увлекся, но ничего менять в своей жизни не стану. Опасно создавать иллюзии! Еще опаснее начинать жить в них!» Пономарев даже представить себя не мог в другой квартире, с другой женщиной. Его жизнь расписана от начала и до конца, он знает, как станет жить через два года, через шесть лет… Роман с Ниной не заложен в смету его расходов, не значится в его ежедневнике… В выходные его исчезновению удивилась бы Светлана, в другие дни это не выполнимо из-за работы. И хлопотно. Не может он, от природы медлительный (даже зубы он чистил не меньше десяти-пятнадцати минут два раза в день, потому что задумывался), жить в таком темпе.

Внутренний запрет видеться с Ниной не вызвал поначалу никаких трудностей. Потом они увидались на квартире Нининой подруги (Пономареву показалось: надо объясниться), и все завертелось снова. Изредка они продолжали встречаться. Так было и в тот день, когда Светлана после работы решила отправиться в Дом книги: надеялась посмотреть что-нибудь новенькое. Нечасто она выбиралась в центр. С удовольствием смотрела по сторонам, на красивые витрины, рекламные щиты, на прохожих. И вдруг сквозь стекло кафе она увидела мужа в обществе незнакомой женщины. Они о чем-то говорили. Незнакомка сидела спиной. Светлана, как ни старалась, не смогла разглядеть ее лица. «Кто она?» ― гадала Светлана. Светлана прочла выражение Сашиного лица. «Ясно, это не деловая беседа. Вон как он на нее смотрит», — подумала Светлана. Ей стало страшно: «Хорошо, если он, смутившись, представит свою клиентку, сотрудницу… А если Саша обрадуется, что можно, наконец, поставить точку?» И Светлана прошла мимо. Даже не плакала, настолько была потрясена.

Вечером все было, как всегда. Пономарев вернулся домой около восьми. Светлана позвала его ужинать.

― Папа, я сегодня пятерку по английскому получила, ― сообщила Наташка. — Трудный текст перевела лучше всех в классе.

― Молодец, ― рассеянно ответил Пономарев.

― Что-нибудь случилось? ― спросила Светлана.

― Да нет, устал очень, ― отмахнулся Пономарев.

Голос у него был какой-то неестественный, фальшивый, как показалось Светлане.

― Ты давно не рассказывал о работе. Что строите сейчас?

― Пап, я бы хотела фирменные кроссовки, как у Трубачевой. Купишь? Еще я бы хотела новые ролики. И к ним кое-какие мелочи.

Дочь доела и ушла к себе. Главное она обсудила с родителями, а их взрослые разговоры ее не интересовали.

― Сейчас сядет слушать свою ужасную музыку, ― пожаловалась Светлана, но увидела, что Пономарева в кухне нет, то есть он сидит рядом, но не слышит жену, «выключился», «смотрит в свое окно», с видом на бульвар. И наверное, та женщина из Дома книги сидит на скамейке вместе с ним. Он говорит с ней, а Светланиных слов не слышит.

Действительно, муж никак не отозвался. Светлана вздохнула, убрала посуду в раковину, поставила чайные чашки. Ужинали в полной тишине. Пономарев, как обычно, держал в руках книгу. Затем вежливо поблагодарил и ушел в кабинет. Светлана стала мыть посуду. Она особенно тщательно водила губкой, как будто надеялась смыть рисунок. «Хуже всего, когда ничего не происходит, а люди, как посторонние. Мы с Сашей стали совсем чужими», — думала она.

Её мама считает Светлану счастливой. Мама, мама! Она видит Сашу три-четыре раза в год! И совсем не знает. А разве Светлана знает? Как спящая красавица, опустит свои красивые ресницы, и гадай, о чем он думает. Правда, Светлана редко позволяла себе подобное гадание.

Итак, у него появилась любовница. У него?! Он же робкий такой, глаз ни на кого не поднимет. Да, был застенчивый — неожиданно стал нахалом, боялся темноты — полюбил ночные прогулки. Вон у племянницы Светланиной подруги, Аллы, муж в секту записался. Всю жизнь был атеистом, а теперь субботу и воскресенье проводит в молитвах. Ходит на какие-то собрания. Водку покупать не надо, он теперь «братьев» и «сестер» своих любит. Когда ни спросишь: «Как дела?», у него всегда все отлично. И на все женины сетования, нехватку денег или иные бытовые трудности, он говорит: «Не волнуйся, Бог все видит. Надо с Богом жить. Он поможет». И счастливо улыбается. «Вот и мой Саша сменил „менталитет“, как теперь любят говорить мои продвинутые школьники», — усмехнулась Светлана сквозь слезы.

Гошино признание

Существование Гоши Бергштрауха мало походило на жизнь его друга Пономарева. Гоша жил в мире звуков. Бергштраух работал в музыкальной школе, преподавал сольфеджио и теорию музыки, а по совместительству подрабатывал настройщиком фортепиано. Вечерами, в свободное от преподавания время, он нажимал на клавиши и слушал звуки. Несмотря на молодость, Гоша среди учеников, их родителей и коллег слыл настоящим мастером своего дела. Пономареву, Гошиному ближайшему другу, казалось странным, что Гоша любит работу настройщика. Ладно бы играл, а то нажимает на клавиши, одно и то же из дня в день. Ведь надоесть должно!

Гоше нравился момент, когда он ловил нужный звук. Мог сидеть над инструментом часами, лишь бы добиться желаемого. Работа требовала гигантского терпения. Старенький инструмент после Гоши начинал петь, как будто его сделал хороший мастер.

Гошина жена, Лера, серьезная и волевая женщина, не мешала Гоше любить музыку, а Гоша Лере — быть главой семьи. Жили они дружно. Семейный бюджет обеспечивал Гоша, но все остальное находилось в руках Леры, прекрасной хозяйки, отличавшейся немного мужеподобной внешностью, особенно заметной на фоне тщедушного мужа: природа наделила Леру довольно широкими плечами. Лоб Леры тоже был шире, чем необходимо женщине. У Бергштраухов рос сын Венька девяти лет. Собаку Джуську, каштановую дворняжку, подобранную Гошей в электричке, все тоже считали членом семьи. Джуська любила целоваться с хозяевами и с теми гостями, которые позволяли подобные нежности.

Как и Пономарев, Гоша с детства любил собак. Отец фотографировал своего двухлетнего сына с породистыми псами разных мастей и пород, которых выгуливали на бульваре. Поэтому, когда маленького Гошу как-то спросили, знает ли он свое имя (родители опасались, что, потерявшись в магазине или на улице, Гоша не сможет назвать себя), он вместо «Гоша Бергштраух» ответил папе: «Гоша Ризеншнауцер», — чем вызвал громкий родительский хохот.

Бергштраухи жили в крошечной однокомнатной квартире и мечтали перебраться в новую побольше и поудобнее. Пока новая жилплощадь оставалась лишь мечтой. Гоша безукоризненно настраивал инструменты, но платили мало и редко находил он заказы, не умел заводить связи с нужными людьми.

Лера просила мужа в воскресенье сводить сына в филармонию, на детский абонементный концерт: в этот раз была Гошина очередь. В прошлый раз на Веню пожаловалась сотрудница Малого зала: Веня непосредственно во время концерта «обсидел» все свободные кресла, мешал исполнителям и юным слушателям. «Да, Венечка — ребенок бойкий. Ему трудно усидеть на одном месте», — мысленно оправдал сына Гоша, но возражать не стал. Его сын не смог спокойно послушать концерт! О стыд! Позор! Надо серьезно поговорить с ребенком. Но филармония висела над Гошиной головой завтра, а сегодня у Гоши был свободный вечер. Он позвонил Пономареву на работу, и они сговорились о встрече. Пономарев решил, что поедет к Гоше, не заезжая домой. Их дружба началась в школе, в первом классе и длилась всю жизнь. Гоша был лучшим другом Пономарева, его любимым слушателем и собеседником.

Пономарев намеревался предупредить жену. Трубку взяла Наташка. Наташка была обижена на отца. Вчера Пономарев по просьбе Светланы отругал дочь за то, что она в свои двенадцать лет по два часа кряду не отходит от зеркала и красится, как взрослая. Пономарев никогда не умел разговаривать с женщинами. Он был или слишком нежен, или чересчур жесток. Ему легче было сходить за хлебом или выбить ковер (Пономарев делал это только ночью, чтобы не увидели соседи. То, что он мешал им спать, не приходило ему в голову).

Уже у дверей квартиры Бергштраухов Александр Николаевич почуял запах выпечки. Дверь открыла Лера. Она, как родственнику, улыбнулась Пономареву и пригласила войти. Джуська со всех ног кинулась здороваться. Появился радостный Гоша в синих трикотажных тренировочных штанах с мешками на коленях, в шерстяных носках и в стареньком, но теплом толстом сером свитере с заплатами на локтях. Сверху Гоша накинул домашнюю меховую жилетку из овчины. Работая над своими музыкальными сочинениями, он, когда вспоминал, надевал нарукавники, и Лера даже смастерила ему две пары, пестрых, из фланелевых обрезков, оставшихся от шитья халата, чтобы рукам было теплее и рукава дольше носились. Но этот свитер был сношен до дыр еще до Лериного изобретения. Друзья обнялись.

— Тебе не жарко? — спросил несколько удивленный экипировкой друга Пономарев, потому что в квартире было очень тепло; Александр Николаевич нисколько не боялся холода и мальчишкой осенью даже плавал в Неве.

— Нет, отлично! Пойдем в комнату.

Пономарев никак не мог начать говорить о главном, ускользал от цели беседы: прошелся на вечную тему всех петербуржцев — тему погоды, потом стал спрашивать у Гоши, как его дела и, наконец, пробормотал:

— Я о многом хотел с тобой поговорить. С тех пор, как с нами не живет мама, у меня все наперекосяк. Ты не поверишь. Как будто это какой-то страшный сон! Бесконечный! Мы со Светланой так отдалились друг от друга…

— Все наладится. Я думаю, вы не привыкли еще к новым условиям жизни, — ласково сказал Гоша, нежно и внимательно посмотрев на друга.

Его проницательные карие глаза, небольшие, миндалевидные, с восточным разрезом, были полны участия и заботы. Он видел, что Пономарев чем-то всерьез расстроен.

— Не знаю, не знаю, может быть, ты прав. Ты помнишь, мы, еще в пору нашей юности говорили о любви, спорили, строили планы.

— Конечно, помню. Мечтали и спорили, как дети, Саша. Даже ссорились! Только не пойму, отчего ты вспомнил об этом?

— Я думал, что любовь — чувство вымышленное. Ее сочинили писатели и поэты, а в реальности все по-другому, чем в книжках, но мне хотелось, чтобы жизнь обманула меня, и я оказался бы перед лицом непостижимой загадки, чтобы я вздрогнул от удивления и счастья… И вот мне почудилось, Гоша, что это со мной случилось, только трудно поверить себе, своему опыту, трудно понять свои переживания, проанализировать их, осмыслить… Ты понимаешь?

— Я всегда думал, что ты и Светлана… что она и есть эта загадка и твоя любовь.

— Светлана — моя жена, мать моей дочери, я чувствую за нее ответственность перед Богом, но я говорю о другой любви, я говорю тебе о сверхчувстве, о мечте, твоей и моей в юности.

— И ты встретил… свою Мечту?

— Ах, Гоша, я не могу сказать тебе точно. Она любит меня, и мне кажется, наверное, я тоже люблю ее. Сегодня утром я чистил зубы и так долго не выходил из ванной, что Светлана испугалась и не могла понять, в чем дело. Я размышлял, Гоша, об этой любви. Я не готов к этому и взволнован. Ее ли я ждал, о ней ли мечтал? Я совсем не знаю еще, что мне делать, как жить. Ее зовут Нина… Я, пожалуй, пойду, — неожиданно закончил Пономарев.

— Ты с ума сошел! Сейчас Лера пирожки допечет, они у нее уже в духовке. Она обидится.

— Гоша, я, в сущности, человек воображения. Я всегда живу как бы в двух измерениях. Одна жизнь — это моя работа, строительство, проекты и сметы. Это Светлана, Наташка, семейные проблемы. Другая — мои мысли перед сном, мои сны о любви… Знаешь, один сон мне снился несколько раз: я видел Ее в легком прозрачном платье. Она шла по березовой аллее, и ветер слегка волновал ее распущенные длинные волосы. Я пробовал заглянуть ей в лицо, нагнать ее, но она смеялась и шла дальше. Я словно живу двойной жизнью.

Пономарев насупился и замолчал, недовольный своей откровенностью. В комнату заглянуал Лера.

— Пироги готовы! — весело сообщила она и внесла в комнату пышущее жаром блюдо.

— Спасибо. У тебя изумительные пироги, Лера!

Пироги были и в самом деле восхитительными: блестящие, румяные, но не слишком. Но Александр Николаевич не мог отрешиться от своих мыслей, от того, что он совершенно запутался и не знает, как жить дальше.

Днем позже Гоша пришел к Пономареву на работу в час, когда Александр Николаевич его не ждал и был погружен в важные расчеты.

— Что-нибудь стряслось? — спросил Пономарев, нехотя оторвав глаза от бумаг.

Гоша помялся.

— Присаживайся. Ну, расскажи. С Лерой что-то не так?

— Да нет. С Лерой все хорошо.

Гоша стал поправлять ладонью свои всегда непослушные, стоявшие торчком кудрявые волосы. Он был небрит и, казалось, как-то осунулся и помрачнел.

— Что же тогда? Говори, не тяни. На работе проблемы? Нужны деньги? — спросил Пономарев, машинально доставая бумажник.

— Нет, нет, не то, — отмахнулся Гоша. — Я не могу вот так сразу, я должен подготовить тебя. Да и себя тоже. Это не такой простой шаг.

— Господи, Гоша, да что с тобой?! Ты нездоров?

Воцарилась многозначительная пауза. Наконец, Гоша сказал:

— Помнишь, Саша, ты говорил, что ты человек воображения?

— Да, — поморщился Пономарев и опустил глаза. Ему неприятно было сегодня вспоминать о разговоре с Гошей как о минуте своей слабости.

— У каждого из нас свои грезы. Без них наше существование было бы бессмыслицей. То, что ты сказал о себе и твоем чувстве, о твоем новом чувстве, заставило меня много думать. Я совсем не спал этой ночью.

— Тебя так взволновало мое сообщение?

— Не перебивай, Саша, иначе мне не удастся сказать тебе, ради чего я здесь.

— Александр Николаевич, звонят по городскому, — сообщила Тамара.

— Сейчас не могу, я занят, — отрезал Пономарев. — Пусть перезвонят попозже.

— Я влюблен в твою жену.

Пономарев оторопел. Он мог предположить все, что угодно, только не это! Он подошел к Гоше совсем близко, сел рядом, заглянул ему в глаза и переспросил:

— Что? Я не ослышался?

— Да, я люблю Светлану. Я понял это еще несколько лет назад, а окончательно — после нашего последнего разговора.

Александр Николаевич вытаращил на друга свои большие голубые глаза.

— Зачем ты говоришь это мне?

Гоша выдержал его взгляд.

— Ты мой лучший друг. Я ничего не могу от тебя скрывать.

— Подожди, а Светлана? Она знает? — лицо Пономарева мгновенно сделалось подозрительным и злым.

— Что ты, что ты! — замахал руками Гоша и зажмурился, словно ему дали выпить чернил. — Светлана ничего не знает. Я сначала решил сказать тебе, а уж потом…

— Будет потом?! — высокомерно переспросил Пономарев и заносчиво поднял голову, а глаза опустил.

— Это, конечно, зависит не только от меня, Саша. Но ты же сам говорил, что в последнее время у вас с женой трудные отношения.

— Да, говорил, но это ничего не значит! — раздраженно сказал Пономарев.

— То есть как это не значит? — нервничая, Гоша встал и заходил по кабинету. — Может быть, если бы она узнала, что я люблю ее, ей стало бы легче, тем более, что с тобой… У тебя другая женщина, эта Сверхлюбовь, а несчастная Светлана… Ты предал ее.

— Ты, что же, свободный мужик, что ли?! А как же Лера? Венька? — зашипел Пономарев, вспомнив: говорить громко нельзя, их могли услышать. Послушай, Гоша, у вас идеальный брак, вы с Лерой — замечательная пара!

— Любимая женщина не обязательно должна тебя нянчить, я ясно выражаюсь? На нее можно смотреть, радоваться ей и молиться.

Тут Гоша вздохнул и закрыл глаза. Его лицо выражало страдание.

— Сумасшедший! Как же музыка, твои рояли, твои звуки?

— Одно другому не помеха, — твердо сказал Гоша.

— И что же теперь будет? Ты собираешься объясняться с ней, что ли? Я правильно понял? — спросил Пономарев, и его заблестевшие от обиды глаза сделались синими-синими.

— Собираюсь, да, — неторопливо, как будто взвешивая каждое слово, — сказал Гоша. — Прости, что я так жесток с тобой, но иначе не могу. Я должен был сказать тебе все.

— Ну и денек! — Пономарев присвистнул и опустил глаза в бороду.

— Не свисти. Денег не будет, — серьезно сказал Гоша, веривший в приметы. — Мне бы не хотелось, — сказал он, помолчав, — чтобы мое признание как-то отразилось на наших отношениях. Лера обидится, если ты не придешь к ней на день рождения.

— Она обидится? На тебя она не обидится, когда узнает? — снова зашипел Пономарев. — Ничего себе подарочек любящей жене! Да ты сам ей все скажешь, что я тебя не знаю? И захочешь, чтобы она же тебя утешала!

— Я не думал, что услышу издевательства в свой адрес. Саша, я рассчитывал, что, раз ты влюблен, ты постараешься меня понять!

Несмотря на разлад с женой, страшно взволновало Пономарева Гошино признание. Его лучший друг готов увести его жену! Первая навязчивая мысль, посетившая его утром следующего дня, была о Гоше. Гошина дурацкая влюбленность в Светлану действовала Пономареву на нервы. От Гоши можно ждать чего угодно. Это он, Пономарев, не способен круто менять жизнь, принимать решения, а Гоша юродивый, он готов на все!

И Пономарев настроился на худшее. Он представил себя брошенным Светланой. Заныло где-то в области груди. «Неужели во мне говорит лишь собственническое чувство? — думал он. — Может, это значит, я люблю Светлану? А Нина? Кого же из них я люблю? Этот ненормальный и в самом деле признается Светлане в любви. И что потом? Она бросит меня и уйдет к Гошке. Нет, жить им все равно негде, не уйдет, а квартиру я им не отдам ни за что! Я не стану помогать Гошке ломать нашу со Светланой жизнь!» Пономарев без конца думал о жене, о Гоше и о Нине, о том, как он должен теперь поступить, не мог отдаться работе и новому строительному проекту. Дела отвлекли бы его от самого себя, но Александра Николаевича съедали мука ревности и чувство бешенства от собственного бессилия.

«Мама толком ничего не знает, и слава богу. Сначала у нее было много работы, потом почувствовала себя неважно. Она не видит, что происходит, не задает лишних вопросов», — вспомнил Александр Николаевич. Неведение Татьяны Павловны радовало и огорчало Пономарева. Кто, кроме матери, пожалеет его? Кто утешит?

Разрыв

Главной декабрьской новостью в строительной компании стало Тамарино замужество. Все поздравляли Тамару, желали ей счастья. Если раньше Тамара могла просиживать на работе лишние часы, то теперь торопилась домой. Пономарев, озабоченный личными переживаниями, был не в курсе Тамариных перемен.

— Ты вышла замуж?! Я не знал. Что ж, поздравляю. И кто муж? — изумился Пономарев, и его лицо приобрело какое-то дурацкое, неестественное выражение.

— Он сыщик. Ловит разную сволочь, — с удовольствием ответила Тамара.

«Я всегда так боялся за свою репутацию, — подумал Пономарев, — и совершенно напрасно!»

— Теперь ты бы могла совсем не работать? — спросил он, втайне опасаясь лишиться умного секретаря.

— Нет, что ты! Он зарабатывает меньше, чем я, — просто объяснила Тамара.

— Его это не смущает?

— Главное, это не смущает меня.

Два дня спустя Пономарев тайком по-мужски посмотрел на Тамару и подумал: «Если бы я захотел, она была бы моей любовницей. Как она прелестна сегодня! Но пока я раздумывал, Тамара нашла себе какого-то мужа.

Тамарино замужество уязвило Пономарева. Его роман с Ниной находился в кризисе. Александру Николаевичу не хватало женского тепла, любви и нежности. Пономарев ходил мрачнее тучи. Нина звонила ему на работу, видимо, ждала от него решительных шагов, а он оттягивал объяснение. Ему казалось, что правильнее вести себя именно так, чтобы не обижать Нину, оставить себе и ей надежду на встречу и радость планового свидания, в тот час, когда Пономарев отложит дела. Александр Николаевич не мог толком решить, как он относится к Нине. Для того чтобы понять свои чувства, ему нужно было время. А вот так, с бухты-барахты, Пономарев не мог ни расстаться с Ниной, ни идти дальше, к еще более тесному сближению. И чем горячее Нина говорила ему о своей любви, тем меньше Пономарева тянуло к ней. «Не может быть, что она, любовь всей моей жизни», — сомневался Пономарев, и ему становилось грустно. Значит, все кончено, некого больше ждать, «некуда больше идти», все главное уже свершилось. А вдруг это ошибка? И впереди другая — магическая встреча? Он знал, что его отношение вызывало Нинино раздражение. Ее настойчивость, попытки воздействовать на его решение охлаждали его.

Нина позвонила Пономареву и договорилась о свидании. Они шли по Большой Морской. Темнело. Было сыро. Моросил неприятный мелкий декабрьский дождь, переходящий в снег.

— Мы так редко видимся в последнее время, — сказала Нина с укором.

Пономарев говорил ей то, что считал необходимым сказать:

― Видишь ли, Нина, милая, я не могу ничего тебе обещать. У меня обязательства перед семьей, дочь, жена. Я никогда не смогу принадлежать только тебе, я уже говорил, — сказал Пономарев и тяжело вздохнул. — Тебе надо меня понять.

Нина любила, когда он так вздыхал. Его вздохи казались ей свидетельством любви, его душевных мук.

― А если я не в состоянии? — спросила она.

Пономарев вновь тяжело вздохнул, опустил глаза и в смущении потупил голову. Нину одновременно и бесила, и умиляла его нерешительность.

Они замолчали.

― Значит, простимся сегодня, ― с видимым спокойствием сказала Нина. — К чему длить отношения, причиняющие мне одни страдания?

― Нина, ты дорога мне, пойми, я не хочу тебя терять! — с чувством сказал Пономарев.

― Ты бы хотел меня терзать. Тебе наплевать, что страдаю. Я хочу замуж, ребенка хочу! Я скоро буду старая, никому не нужная женщина с ярко накрашенными губами! Но всю жизнь нельзя прятать свою боль, свою мечту о счастье!

И она зарыдала. Прямо на улице! Ресницы потекли, и Нина достала платок, продолжая громко всхлипывать. Пономарев, совершенно не выносивший женских слез, рассвирепел. Ему пришло в голову, что кто-нибудь из знакомых непременно заметит ужасную уличную сцену! Как не вовремя! Как стыдно и некстати! Вот ужас! Надо прекратить скандал.

— Нина, пожалуйста, перестань реветь, я не люблю сцен, — сказал он, сутулясь, и нервно, преступнически оглядываясь по сторонам. В его голосе Нина не почувствовала жалости, только раздражение, и заплакала еще сильнее.

— Ты жестокий эгоист! Ты думаешь только о себе! Я презираю тебя за это!

― Не устраивай истерику! — повернулся и, напуганный случившимся, пошел прочь.

Через три дня Пономарев уже остыл и жалел, что так боязливо ушел. «Может, это к лучшему? — утешал он себя, нервно барабаня пальцами по столу. — Все равно расставание неизбежно. Днем раньше, днем позже».

Прошла неделя, потом другая. Он соскучился по Нине, попробовал ей позвонить сразу после новогодних праздников. Нина не отвечала. Он не собирался бегать за ней, как мальчишка, но его самолюбие страдало. Одно дело, если он сам для себя все решил и совсем другое — если Нина не хочет его видеть. «Все вранье, — подумал он, — никакой любви нет, жизнь совсем другая. Вот такая, как у него, состоящая из трудных обязанностей, из каждодневных разочарований». Пономарев вздохнул и опустил голову. Он хотел бы, чтобы все было совсем не так! Александр Николаевич почувствовал себя беспомощным и жалким.

После работы он зашел в Конюшенную церковь. Пономарев любил этот храм неподалеку от офиса за то, что в нем всегда было мало народу и не звучало надоедливых порицаний: «Мужчина, разве не видите, что пол мокрый, я только что намыла, а вы идете». В Конюшенной когда-то Пушкина отпевали… Пономарев поднялся на второй этаж, попробовал сосредоточиться у иконы. Во время молитвы он почувствовал, как комок подступил к горлу, и словно железобетонная плита отлегла от сердца, а умные, всепонимающие глаза Богоматери приняли часть его сердечной боли. Еще немного постояв у зажженной свечи, Александр Николаевич, пятясь, вышел из храма.

Было довольно тепло. Пономарев знал, буквально через пару дней похолодает, но сейчас не хотелось об этом думать. Он был рад теплу, тому, что у него на душе зажглась надежда на примирение с собой.

Дома Пономарева ждала новость: дочь Наталья перекрасила волосы в сиреневый цвет. Не в переносном смысле, а буквально. Светлана просила Пономарева поговорить с ребенком. Пономарев поговорил, но ничего хорошего из этого не вышло. Наташка заплакала и ускакала в свою комнату. Светлана ушла в гости к подруге Алле. Работать Александру Николаевичу не хотелось, читать тоже. Пономарев пил, когда ему было тошно; достал из бара непочатую бутылку коньяка. Налил рюмку. Зазвонил телефон. Мама интересовалась, чем он занят.

— Пью коньяк, — сказал Пономарев.

— Что-нибудь случилось, Сашенька?

— Ничего не случилось. Просто захотелось выпить.

— Ты бы позвал Гошу или Бориса. Что ж так, один…

— Да не волнуйся, я всего рюмку.

— Как я могу не волноваться? Как Наташенька?

— Сиреневая у тебя внучка. Намазала волосы гелем: стоят торчком, как у крашеного ежа. Я ее отругал. Теперь сидит в своей комнате, дуется. Знаешь, что она мне сказала? Папа, это тебе не шестидесятые! При чем тут шестидесятые? Ничего не понимаю!

Бабушка всегда понимала Наташку лучше, чем родители. Наташка объяснила бабуле, что сиреневая она будет максимум две недели, да и то после мытья волосы станут не такими яркими. Зато в школе все девчонки в восторге. С родителей и учителей что возьмешь? Где им угнаться за современной молодежью! А бабушка, когда ей было шестнадцать, тоже перекрашивала волосы хной.

Часть вторая

Гошина история

Пианист Гоша Бергштраух закончил Ленинградскую консерваторию. На начальных курсах все шло удачно, и Гоше прочили блестящую артистическую карьеру. Он готовился к сессии на втором курсе и сильно повредил обе руки. «Переиграл», — говорят музыканты. Гоша мучительно переживал свою драму. На их курсе было полно студентов, учившихся спустя рукава, неделями пропускавших занятия. И ладно бы, если бы Гоша готовился к престижному международному конкурсу… А тут — самый обыкновенный экзамен…

Несколько месяцев он совсем не мог играть. Руки болели и становились похожими на гири не только от прикосновения к инструменту, но и от обычной физической работы, даже совсем не тяжелой. Ему трудно было держать в правой руке ложку, бокал, причесываться. Писать Гоше тоже было трудно, но он научился писать левой, хотя получалось некрасиво, буквы выходили кривые, со странным наклоном, как старый покосившийся забор. К болям в руках добавились головные боли. Гоша подозревал, что у него начался невроз, занялся аутотренингом…

Что только ни предпринимали, чтобы Гоша снова мог играть, как раньше: его лечили грязями, массажем, электрическим током — ничто не помогало. Профессора говорили о неправильной работе мышц, о том, что надо заново заниматься постановкой руки… Нашелся педагог для занятий, восторженная маленькая женщина с большими серыми глазами. Она клала крупную Гошину руку на свою крошечную, чтобы Гоша смог почувствовать правильное прикосновение к роялю. Она научила Гошу делать специальную зарядку для мышц и разные упражнения на инструменте, после выполнения которых ему становилось легче. В ее маленькой квартире всегда кто-то ждал своей очереди. Всем она пыталась помочь. После занятий Гоша почувствовал себя намного лучше, но полностью восстановиться не сумел. Гоша догадался, что все дело не в мышцах, а в его голове, отказывавшей принять новый порядок вещей. Бергштрауху разрешили сдать сессию позже всех на курсе. Он играл программу не подряд, как другие его сокурсники, а по одному произведению. Это было легче для рук, но утомительнее для нервов. Экзамен он сдал.

Гоша не представлял свою жизнь без музыки. По ночам ему часто снились разноцветные рояли. Они были большие, гораздо больше, чем наяву, красивые, блестящие, с изумительным звуком (попав однажды в музей музыкальных инструментов на Исаакиевской площади, Гоша узнал свои сны). Цветные рояли разных марок стояли в одном огромном зале, и Гоша во сне выбирал, к какому прикоснуться. Это было мучительно трудно, ему хотелось играть на всех разом. Иной раз притронуться к роялю Гоша не успевал, потому что менялось пространство сна: комната вдруг исчезала или кто-то начинал мешать играть.

Педагоги советовали Гоше перевестись на другой факультет, стать музыковедом — Гоша ни за что не соглашался. Его не привлекало музыковедение: казалось глупым переводить на язык слов непереводимое. Несмотря на все сложности, Бергштраух все-таки закончил консерваторию как пианист, но знал, что играть так, как раньше, не сможет. Учить детей игре на фортепиано ему было скучно. Пришлось заняться преподаванием сольфеджио и настройкой инструмента, освоенной в студенчестве. Со своей женой Лерой Гоша познакомился, когда пришел настраивать инструмент в квартире ее родителей.

Гоша не мог объяснить, как случилось, что теперь он полюбил Светлану, жену своего самого близкого друга. Он всегда боготворил Сашу Пономарева. Ближе Саши у него не было никого. Саша помог ему когда-то не пасть духом из-за травмы. И вот какая расплата ждала Сашу за его дружбу!

Кажется, Гоша влюбился в Светлану шесть лет назад, когда они все вместе с детьми ездили в Петергоф на открытие фонтанов. Гоша посмотрел на Светлану и понял, что любит ее. Он узнал это неожиданно для себя… И Лера никак не могла взять в толк, почему он молчал всю обратную дорогу. Светлана была в чем-то светлом, и Гоша любовался, как она освещена солнцем, и ее лицо, как ре-бемоль мажорный ноктюрн Шопена, было каким-то необыкновенным, светлым, как ее мелодичное имя. В душе Гоши тогда послышались высокие ноты; прислушавшись к себе, он забыл, что надо продолжать разговор, а потом смутился, когда все заметили его молчаливое отсутствие. Светлана вместе со всеми вопросительно посмотрела на него…

Пока Гоша считал, что Светлана и Саша счастливы, он тщательно скрывал свое чувство. Теперь, когда у Пономарева Сверхлюбовь, Гоша не хотел молчать. «По крайней мере, я помогу Светлане пережить это потрясение. Может быть, со мной ей будет лучше, чем без меня. А Лера сильная, мужественная женщина. Сильнее, чем я, — бормотал Гоша. — О, как Светлана хороша собой, как она умеет понять, как удивительно смотрит! И улыбается, как женщины на старинных полотнах в Эрмитаже. Что-то в ней есть редкостное, не от мира сего, словно великая тайна в ее глазах, в ее необыкновенной, пленительной улыбке, и кажется, что она совершенна, как ми-бемоль минорная прелюдия и фуга Баха. В Светланином лице я всегда предчувствовал склонность к печали, обреченность на страдание».

Гоша ехал к Светлане, полный решимости открыть ей сердце. «А там — будь что будет», — сказал он себе.

Светлана испугалась, увидев Бергштрауха. За несколько секунд, пока Гоша подходил к ней, она вообразила, что с Пономаревым (не дай бог!) что-то случилось, потому что он задумчив в последнее время, медленно и рассеянно переходит дорогу; или Саша напился из-за их непростых отношений, и его забрали в вытрезвитель; или Гоша приехал сообщить, что Пономарев уходит из дома.

— Что случилось? Что-то с Сашей? — закричала она.

— Нет, нет, все в порядке! Просто мне хотелось тебя повидать, — поспешил успокоить ее Гоша, увидев страх в ее глазах.

— Здесь, в школе?

— Светлана, ты, пожалуйста, только не волнуйся, ничего не случилось, просто я хотел поговорить с тобой.

— Пономарев мне изменяет? — опередила она Гошу. — Это не новость. Я знаю.

Светлане показалось, что надо продемонстрировать Гоше свою осведомленность, чтобы было не так оскорбительно выслушивать неприятную весть из Гошиных уст. Ее лицо сделалось обиженным и незащищенным.

— Не притворяйся, не надо меня утешать, я все знаю!

— Что ты знаешь?

— Я видела Сашу. С женщиной, с которой у Саши роман. С любовницей. Я не хочу, чтобы и ты лгал мне.

— Светлана, то, что я скажу, не имеет никакого отношения к твоей жизни с Сашей. Просто я решил сообщить тебе сегодня… Светлана, родная, тебя может удивить мое признание, но я не могу больше молчать.

Светлана испуганно и растерянно смотрела на него.

— Ну… говори… что же ты медлишь?

— Я люблю тебя, — он сразу заторопился, как будто сейчас ему не дадут все объяснить. — Я люблю тебя давно. Я люблю тебя, Светлана, не как жену моего лучшего друга, я отдельно люблю тебя. И если это чувство совершенно безнадежно… Дай мне договорить! — воскликнул он, хотя его никто не перебивал. — Я знаю, у вас с Сашей что-то происходит, он мучает тебя и сам очень терзается, потому что у него обостренное чувство совести, он необычайно тонкий, чуткий, порядочный человек. Я не могу оставаться в стороне и наблюдать все это. Ты страдаешь. Что я могу тебе предложить? У меня тоже семья — Лера, сын… Ты должна знать… Если ты захочешь, все может измениться, вся наша жизнь. Ты меня слышишь?

Он умоляюще взглянул ей в глаза. Светлана была совершенно оглушена его словами. От удивления она не могла говорить и только, как рыба, слегка приоткрыла рот.

— Я понимаю, мое признание для тебя неожиданно. Тебе надо подумать, собраться с мыслями, — увереннее сказал Гоша, еще раз взглянув в растерянные глаза Светланы, и ушел, испугавшись ее ответа.

«Он сказал об этом теперь, потому что ему жаль меня, ему очень жаль меня, он такой добрый! Не может знать, что кому-то больно, и не прийти на выручку», — объясняла она себе позже.

После разговора со Светланой Гоша находился в возвышенном, экзальтированном состоянии. Он не мог сидеть на одном месте, настраивать инструмент отправился пешком. Прошел километра три, устал, немного успокоился и стал соображать, что делать дальше. «Конечно, от меня ничего не зависит. Если бы, — думал Гоша, — Светлана захотела, я бы оставил Леру и поселился со Светланой и Наташкой». «И жили бы мы, — подсказывал ему его внутренний голос. — Мало ли где. Пономарев бы ушел, а мы бы жили в его квартире. Нет, это неправильно, нечестно! Мы бы сняли какое-то жилье. Пономарев остался бы с Наташей. Нет, не оставит Светлана Наташу. Значит, мы бы стали жить… Да мало ли где? Я придумал бы что-нибудь! Глупости! Я сказал ей о любви безо всякой надежды на взаимность, — думал Гоша. — Зачем обманывать себя? Я просто пустомеля, она сразу это поймет. Она спросит: „А где мы станет жить?“ Что я скажу? Что я могу ей дать? Ах, она не станет слушать меня! Я слабовольный. Светлана — моя Прекрасная Дама. Моя Мечта. Я всегда боготворил ее, потому что ее любил Саша. Если бы Светлана выбрала меня, все сложилось бы иначе, но она предпочла Сашу. И разве она могла бы полюбить меня, такого нескладного, некрасивого, смешного, неуклюжего? Саша — совершенство во всех отношениях. Он такой умный и разбирается во всем: как гвоздь в стену вбить, как денег добыть».

Гоша знал, что Пономарев задерживается на работе, поэтому вечером того же дня позвонил Светлане домой.

— Светлана, здравствуй, это я. Ты подумала о том, что я сказал тебе?

Светлана рассмеялась.

— Ну что ты смеешься? — растерялся Гоша. Я так смешон?

Светлане стало жаль его. Он такой милый, беззащитный, мухи не обидит. Как они дружат столько лет, такие разные!

— Гошенька, я смеюсь от беспомощности. У тебя жена и сын. Обоих я давно знаю и люблю.

— Я согласен с Чеховым. Нет ничего выше любви. И брак не помеха для счастья.

— Гоша, я люблю тебя как друга, очень-очень близкого, драгоценного!

— Я отношусь к тебе иначе…

— Но что же делать, если наши чувства не созвучны? И разве это не предательство по отношению к Саше?

— Какое же это предательство, если твой муж все уже знает от меня. Он рассердился, я думаю.

— А твоя жена ничего не знает.

— Светлана, это моя ошибка! Я должен ее посвятить, ты абсолютно права!

Светлана ужаснулась.

— Нет, нет, напротив, зачем ее волновать? — заторопилась она. — Лере ни к чему это знать.

— Если ты решишься оставить Сашу, я сразу скажу ей.

— Откуда ты звонишь?

— Я тут один рояль настраиваю. Старый инструмент. Вот послушай, я тебе сыграю.

Гоша изумительно импровизировал на рояле. Когда потом Гошу просили повторить, он играл уже по-другому. У Светланы немного затекла рука, державшая телефонную трубку. Гоша, поглощенный игрой, все равно не услышит ее, а класть трубку, чтобы Гоше помешали короткие гудки, ей было стыдно. И она продолжала слушать шумящее звуковое море любви. «Конечно, — думала она, — я никогда бы не решилась на такое двойное предательство, как двойное убийство. Хотя Саше я теперь совсем не нужна. Татьяна Павловна закивала бы с удовлетворением, узнав, как все обернулось. Она никогда не хотела нашего брака. Слава богу, есть еще школа, работа. А то можно просто с ума сойти! Начнутся каникулы — уедем с Наташкой к маме, в Вырицу».

Мама Светланы, как и дочь, работала в школе учительницей русского языка и литературы. Раньше жила она в коммуналке с ужасными соседями в центре Ленинграда, на ул. Восстания. Маме надоело мучиться, и она обменяла комнату на отдельную двухкомнатную квартиру за городом.

— Как музыка? — вдруг услышала Светлана голос Гоши и вспомнила, что разговаривает с ним по телефону.

— Замечательная. Гоша, ты гений!

— Ну, это уж слишком, — скромно сказал Гоша.

— Спасибо, Гоша. Ты люби меня на расстоянии. И Лере не говори, не пугай ее.

Гоша почувствовал, что Светлана не поняла его. «Я не сумел ей объяснить, — корил он себя. — Она считает, что я все придумал, что это глупые ребяческие бредни. Она по-прежнему любит мужа. Я для нее всего лишь его друг. Но что же мне делать, если для меня любовь к ней подлинная, мучительная, дающая силы и забирающая всего меня! Я столько времени скрывал свои чувства, сумел утаить их от Саши. И вот все открылось, но я чувствую себя только хуже и сильнее страдаю».

Дульсинея

Осенние каникулы Светлана с Наташкой провели в Вырице. Обе вернулись похорошевшие и отдохнувшие. Дни, проведенные Светланой вне дома, не сломали стену отчуждения между ней и мужем. Сразу после приезда жены и дочери Пономарев на несколько дней уехал «писать этюды», на дачу к знакомому, под Лугу.

Наташка ушла к подруге Оле. Светлана мучилась тишиной и одиночеством. Она раскрыла книгу и начала читать, но зазвонил телефон.

— Светлана, я хотела поговорить с тобой в отсутствие Саши, — начала свекровь, — у него скоро день рождения. Мне бы хотелось подарить ему что-нибудь необычное, что бы его порадовало. Как ты думаешь?

— Не знаю, Татьяна Павловна. Думаю, что бы Вы ни подарили, Саша будет тронут, — вежливо и сдержанно, без лишних эмоций ответила она, научившись семейной дипломатии.

— В последнее время он какой-то хмурый. Мне кажется, он слишком много работает. И вот я подумала, если ты не будешь возражать, разумеется, сделать ему подарок, о котором он мечтал все детство? Я говорю о собаке.

«Я сама главная собака в этом доме, не знающая ни любви, ни ласки», — с неудовольствием подумала Светлана. Но у нее появилось какое-то сочувствие к свекрови, может быть потому, что Татьяна Павловна перестала каждый день действовать на нервы. И невестка миролюбиво произнесла:

— Прекрасная идея! Я уверена, Саша обрадуется, как ребенок!

На другом конце провода выразилось радостное удовлетворение.

— Отлично, в таком случае, я пойду в клуб и выберу какого-нибудь щенка.

— Только небольшого! — попросила Светлана.

— Я понимаю, конечно, некрупного.

День рождения совсем скоро, и Светлану ждет утомительная обязанность принимать гостей в такой непростой, напряженный момент. Собака, возможно, поможет разрядить обстановку, снимет хотя бы часть отрицательной энергии в доме. Светлана вдруг подумала о собаке с надеждой, как будто это будет ее личный защитник. «Первое время будет трудно, — сказала себе Светлана. — Зато, если собака привыкнет к порядку, она станет нашей общей любимицей. У нас так мало совместных радостей в последнее время!»

В день своего рождения, 15 ноября, Пономарев, придя домой, заметил на пороге чудное коричневое существо, которое тут же выпустило лужицу. Он умилился, взял смущенного щенка на руки и поцеловал прямо в морду. Потом Александр Николаевич заметил сияющую маму.

— Саша, подарок из детства, — сказала Татьяна Павловна голосом человека, знающего, что доставляет сыну огромное удовольствие и гордится своей изобретательностью.

— Мама, это самый лучший подарок на свете! Спасибо! — воскликнул растроганный Пономарев, не склонный к проявлению нежности.

— Ее отец — уважаемый в клубе пес Бонифаций. У него несколько медалей. Так что собака из хорошей, интеллигентной семьи.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.