Бесплатный фрагмент - И Дух во древе отзовётся…

ВЕХИ ПАМЯТИ

Светлой памяти

Александра Александровича

Пикулева, отца и деда

Читал я где-то, уж и не помню когда (рассказывает ВП), что вспоминаем мы жизнь свою фрагментарно; и первые из этих ошмётков памяти относятся лишь к четырёх- или пятилетнему возрасту. А ранее — пустота! Посему утверждаю, что с отцом своим, Александром Александровичем Пикулевым, я познакомился в четырёхлетнем возрасте и при следующих обстоятельствах…

Приморский край, зимний вечер. Метель… Вдруг открывается дверь, и в комнату, — а жили мы тогда в одноэтажном бараке, — в клубах мелкого снега и морозного воздуха вваливается некая фигура во флотском белом полушубке (это потом я узнал, что полушубок был флотский), и в шапке-ушанке со спущенными ушами. Но, главное было не в этом. Главное же волочилось за фигурой, еле протиснувшись в дверной проём. Главным была ёлка!

Только что срубленная поблизости в тайге, обступавшей наш маленький посёлок со всех сторон, она была огромной, — за последнее, правда, не ручаюсь: для меня тогда все предметы были огромны, — пушистой и так приятно и непонятно чем пахнущей! А как же, Новый Год на носу! — 1951-й!

Потом, как помнится, я с мамой эту ёлку наряжал, опутывая ниткой с нанизанными на неё бумажными кружочками, квадратиками, треугольничками и обсыпая кусочками ваты… — других игрушек не было. Работу, в основном, делала мама, а я то ли помогал, то ли мешал… — вряд ли теперь смогу утверждать с достоверностью.

Наш посёлок Промысловка, основанный в 1891 году в 60-и километрах по морю, восточнее Владивостока, и названный так в честь золотых промыслов, проводившихся здесь с конца XIX века, был расположен, как помнится, на берегу бухты Разбойник залива Стрелок.

Представьте себе живописнейшую долину меж сопок Большой Иосиф (за которую так сказочно заходило солнце), и Халаза, — это западные отроги Ливадийского хребта Сихотэ-Алиньских гор, круто сбегавших в Залив Петра Великого, — и вы поймёте, как мне повезло! Да, мне повезло: детство своё провёл я на берегу Японского моря!

На окраине посёлка протекала речка Кагатунь, известная сейчас как Промысловка. Промерзая зимой до дна, летом она была мелковата и тем привлекательна: в ней водилась кета, а под камнями копошились крабы, — ох, сколь много я наловил их тогда, в детстве! А в сумерках над речкою кружились, мерцая зеленоватыми вспышками, светлячки… — я сшибал этих жучков прутиком десятками! А ещё ловил махаонов — огромных красивых таких бабочек, с размахом крыльев до 30-и сантиметров!

А за нашим домом, в лесной заводи, цвели розоватым цветом лотосы… Дикий виноград, — кислый, но без косточек! — опутывал деревья, а, кое-где и киш-миш (их лишь на европейских рынках путают, одно другим называя!), лимонник, барбарис… — только руку протяни! Да, мне повезло…

Залив Стрелок, бухты Наездник, Абрек, Разбойник, Назимова, Конюшкова, Сысоева… острова Русский, Путятина, Аскольд… — одни только названия эти говорят нам о том, что даны они моряками Российского флота, в честь русских кораблей и их капитанов. Да! Эти корабли проводили исследования северных берегов Японского моря, — военная эскадра Балтийского флота со славным клипером «Стрелок» во главе. И было это в 1859 году.

Освоение же Приморского края началось русскими с 1860 года, после заключения Пекинского договора, окончательно закрепившего за Россией южную часть Приморья. И понеслось! Беглые каторжане, казаки, а то и любители приключений, — слухи о золотых россыпях переходили из уст в уста, не умолкая, — вытеснив аборигенов (гольдов, нанайцев, орочей, тазов и китайцев с корейцами), быстро наносили на карты здешних мест русские названия: Ольгино, Путятин, Крым, Дунай, Руднево, Промысловка, Домашлино…

Появлялись и чуждые русскому слуху имена: Линда, Лифляндское, Новая Ливония, Латвия, Южная Лифляндия… — это закреплялись на новых землях переселенцы-прибалты. Была и Американка… основанная безземельными крестьянами Черниговской губернии.

В тридцатые годы прошлого столетия на Дальнем Востоке началось оборонное строительство: пирсы в бухте Разбойник и базы торпедных катеров на берегах залива Стрелок, береговые артбатареи в посёлке Дунай и на острове Аскольд…

В нашей Промысловке был размещён стрелковый полк, переброшенный сюда с Кавказа, на базе которого в 1943 году сформировали батальон морской пехоты Тихоокеанского флота, Сучанского сектора береговой обороны.

Силами этого полка и были возведены первые два дома (двухэтажный деревянный и одноэтажный барак, покрытый извёсткой), в последнем из которых мне довелось провести своё счастливое детство. Поодаль — казарма и стадион, а на горке, что за речкой Кагатунь — здание командования и военный госпиталь, в котором с осени 1945 года служил военным врачом отец, переведённый сюда из Заполярья.

Мой отец, Александр Александрович Пикулев, — полковник медицинской службы, — прошёл всю войну от и до! Частенько, помнится, вытаскивал я большущую картонную коробку с его наградами: ордена «Красной Звезды», коих несколько, и огромное количество медалей, среди которых, как он говорил, самыми важными были с предлогом «за». — «За отвагу, за победу над Германией, над Японией, оборону советского Заполярья… — и все « за!».

Александр Александрович родился 10 мая (по новому стилю) 1915 года в деревне Пож Пермского края, в семье кузнеца Александра Петровича Пикулева, Георгиевского кавалера. По рассказам отца, мой дед был человеком крутого нрава и до самогону большой охотник. В 14 лет, крупно поскандалив с родителем, отец подался на заработки в Нижний Тагил, имея в кармане всего15 копеек, выданных на дорогу сердобольной мачехой…

Работал подсобником на заводе и, получив кое-какие сведения из области грамматики и арифметики, он в 1932 году пошёл на рабфак (рабочий факультет), закончил его с отличием и тут же направился в Ленинград поступать в институт (после рабфаков тогда в институты принимали без вступительных экзаменов; а тут ещё и с отличием!) А почему, собственно, в Ленинград? — Да потому, что его старший брат, Георгий, уже учился там в Военно-морской медицинской академии.

Итак, Ленинград… — а в мире неспокойно: полыхает война в Испании, — и, конечно же, прямо с вокзала в Военно-морскую медицинскую академию, подавать документы. И, конечно же, на факультет военной хирургии! Куда ж ещё?!

А вечером, уже в общежитии, где жил Георгий, за «рюмкой чая» состоялся примерно такой разговор:

— Так, значит, на хирургию, говоришь? Ну и дур-р-рак!

— Санька, ты хоть понимаешь, куда лезешь?! — Ответственность! Риск! Зарежешь кого-нибудь, — и под суд! Завтра же забирай документы, к чёртовой матери, и переводись на дарматологию! Кожные больные, они ж не помирают — никакой ответственности! Да и не вылечиваются никогда, — значит, всегда при хлебе!

И стал мой отец дерматологом… Военным!

А брат Георгий погиб в конце августа 1941 года, во время знаменитого перехода кораблей Балтфлота из Таллина в Кронштадт: эсминец «Яков Свердлов» — бывший знаменитый «Новик», — на котором он служил, подставил свой борт, заслоняя крейсер «Киров» от немецкой торпеды.

В июне соpок пеpвого Александр Пикулев закончил ускоренный куpс Военно-морской медицинской академии и был pасписан на Севеpный Флот (это вместо пятого куpса и защиты диплома!). И вот как-то, в самом конце июня, вели их стpоем в баню, что на улице Пушкаpской, — вели в последнюю баню пеpед отпpавкой на фpонт. С вениками вместо карабинов.

Выйдя на площадь Льва Толстого, они по команде pотного — pаз, два, левой! — все, как один, гpохнули коваными флотскими сапогами «левой» по смолянистой деpевянной бpусчатке мостовой! И все, как один, вдpуг испытали такой душевный подъём, такую силищу, когда их флотский шаг эхом отозвался в вечеpнем воздухе пустынной площади… что, какие там немцы, какие фашисты! — Вениками закидаем!

— Немногим из той pоты довелось увидеть врага в лицо! Ещё на подходе к станции назначения эшелон, с котоpым их напpавили на фpонт, подвеpгся жесточайшей бомбаpдиpовке. И только семеро из них…

Среди этих семерых были мой отец и его приятель, — вот, он-то подал документы на военно-хирургический! Правда, не провёл ни одной самостоятельной операции. Но, об этом чуть позже, а пока… — пока же начались военные будни в грозовом Заполярье.

Да! — Там был кошмар! Суровый северный климат, голые скалы, постоянные бомбёжки, обстрелы побережья с немецких рейдеров… — и мины в ледяной воде, которые надо было успеть найти и обезвредить до подхода караванов союзников — «PQ» (обратно эти караваны шли под кодовым названием «QP», гружёные нашим золотом, лесом и музейными ценностями). Довелось моему отцу, — и не раз! — барахтаться в стылой воде после таких вот, бомбёжек и обстрелов.

Впоследствии, — как-то, в 1989-м году, — мы с отцом были по турпутёвкам в Севастополе. И там он, обозревая окрестности города Русской Морской Славы, потрясённый силищей береговых укреплений, воскликнул: «Это ж надо! В Заполярье у нас в десять раз слабее было, — и не сдали! А тут… — Эх-х!»

Надо сказать, что Северный флот стал, пожалуй, единственным из наших флотов, увеличившим к концу войны свои силы. В этом немалая заслуга и союзников: половина тральщиков была английской постройки (другую половину составляли наши, из деревянных рабацких баркасов); в небе же — истребители (американские «аэрокобры» и английские «спитфайры»), гидросамолёты «каталина» и торпедоносцы «бостон»… — До сих пор храню часы американского моряка, с которым отец обменялся когда-то своими. Правда, они уже не ходят…

«Спитфайры» — «злюки», — самые скоростные истребители Второй Мировой! Это на них британские лётчики ухитрялись гоняться за «фау-1», сшибая десятками фашистские самолёты-снаряды на подступах к Лондону!

Немного о союзных конвоях.

«PQ» — не пытайтесь как-то расшифровать эти символы, воспринимаемые нами теперь с благодарной памятью. Они означают всего лишь инициалы фамилии того английского офицера королевского флота, которому пришла в голову хорошая мысль об организации конвоев для России, — P. Q. Edwards.

Начиная с первого — «Дервиш», — отвалившего от причалов исландского Хваль-фьорда 21 августа 1941 года, и до последнего — 30 мая 1945 года, — союзники направили нам 78 конвоев общей численностью в 1400 судов, с экипажами в 17000 человек. Потери были огромны, — 101 судно и 3000 моряков! Это и понятно: конвои проходили маршрут в 1600 километров с черепашьей скоростью в 20 км/час и длительными стоянками — за 10 дней!

Но, каковы были поставки союзников! ­– одни лишь «студебеккеры» (Studebaker US6 U3), эти трёхосные полноприводные, лучшие грузовики-трудяги Второй Мировой, чего стоили! Подумать только! — рассчитанные на 2,5 тонны, они с лёгкостью возили по пять! Это по нашим-то российским дорогам!

Военных врачей перевели на санитарно-транспортное судно «Мудьюг»; позже отец был назначен на должность начальника медсанчасти дивизиона тральщиков, обеспечивавших проводку союзных конвоев.

И вот настал день, когда отец пожалел, что не пошёл учиться на военного хирурга. А было так. Случился, — общих медицинских знаний хватило для диагностики, — случился гнойный аппендицит: воспаление червеобразного отростка слепой кишки. У него, у начальника медсанчасти!

Что ж, хирург в номинале был, — тот самый, не проведший ни одной самостоятельной операции, — он, конечно же, всеми силами стал отбрыкиваться. Испугался. Просить же о помощи командование, чтобы прислали другого… — это начальнику-то медсанчасти?! — Позор! Да и время упустить нельзя. И тогда мой отец решился!

— Ты не дрейфь, — успокоил он хирурга, — будешь резать по моим указаниям! Поставь только зеркало, чтобы мне лучше видеть.

Рядом с операционным столом закрепили зеркало и, обколов нижнюю часть живота, справа, анестетиком, — начали! Отец, глядя в зеркало и крепко матерясь, давал указания, — где и как резать, где ушивать, — а хирург их в точности выполнял, матерясь, правда, не менее крепко.

Аппендикс вытащили с помощью проспиртованной столовой ложки, — ничего другого под рукой не оказалось, — и рану зашили. Потом засадили по стакану спирта, слегка разбавленного водицей… — и дело с концом! Операция прошла успешно и без осложнений, а пациент спокойно дожил почти до 90 лет!

И таких ребят фашист хотел согнуть?! — Ха-ха! Щ-щас!

В связи с этим помнится один эпизод. Из наших дней. Переписываюсь со своим немецким другом-соавтором из Эйзенаха по VK, через PROMT (один не знает русского, а другой — немецкого): он мне перекачивает снимки с видами Тюрингии, — да с какими видами: лесистые горы, замки! И вдруг, пишет: «осталось ещё два десятка; да батарейки у „мыльницы“ сели, а аккумуляторов нет, — отложим». А я ему: «постучи по ним молотком, разомни батарейки маленько, и минуты на две хватит». Он мне: «это не по инструкции». А я в ответ: «плюнь на инструкцию и постучи».

Минут через пятнадцать досылает мне оставшиеся фотки с комментом: «получилось!». Я благодарю и: «теперь ты понял, почему наши ваших в 45-м завалили?» А он: «hе-hе-hе!», что по-немецки, видимо, означает «ха-ха-ха!». Понял, значит. А потом добавляет, уже серьёзно: «в Европе День Победы теперь не празднуют, а отмечают „День Европы“, и не 9-го, а 10-го мая; цветы к подножию „Русского Солдата“ в Трептов-парке пока ещё возлагают…»

Пока ещё… — Эх, Европа, коротка твоя память!

А потом настал День Победы! Внезапно! И никто не верил поначалу, что Германию свалили, — отец хорошо запомнил тот день! На улице вдруг раздалась бешеная стрельба, — палили из автоматов, карабинов, пистолетов… — в казарму вбегает замполит и кричит: «Ребят! Никому не выходить, — это провокация! Я сейчас. Я узнаю!» А затем, — радостный! — победа, братва! Победа!

Отец выпустил тогда из пистолета всю обойму. Вверх!

А в августе 1945 года его переводят на Тихоокеанский флот, в отряд береговой обороны. — Война с Японией!

Путь на Дальний Восток не близок. Сперва отца направили в Ленинград, — оформление документов, наградные свидетельства и всё такое. Вот, в Ленинграде-то и познакомился он с моей будущей мамой, коренной ленинградкой, пережившей блокаду. Во Владивосток поехали вместе… А там, через год с небольшим (по крайней мере так мне потом рассказывали; сам, правда, не ручаюсь), я и родился. А дальше вы всё знаете.

Мне исполнилось шесть лет, и настала пора задуматься о школе. Встал вопрос: отправлять ли меня в интернат, во Владивосток, — школы в Промысловке не было, — или… И, конечно же, за мной приезжает бабушка (мать мамы) и забирает меня к себе, в Ленинград. А отец подаёт рапóрт (именно, рапóрт, а не рáпорт; компáс, а не кóмпас; Мурмáнск, а не Мýрманск: по-морскому, как положено!), — рапóрт о переводе его поближе, к Ленинграду.

И перевели его в 1954 году на Балтийский флот, в город под липами, — в Лиепаю. Лето 1955-го, а затем и 1956-го, мы с бабушкой проводили в этом латвийском городке, и я объездил с отцом на военно-санитарной машине почти всё побережье, — инспектируя санитарное состояние частей береговой обороны.

Лиепая… — Она и теперь ещё снится мне по ночам. Дзинтpа, Банга, Миша… Степан, Аpтуpиньш, Янка… — где они, друзья моего детства? Что с ними? Каково им теперь… в Европейском-то Сообществе?

Вспоминается и Рига середины пятидесятых, где мы делали пересадку на местный поезд: тогда, на пpивокзальной площади, цокали копыта лошадей, запpяжённых в лёгкие фаэтоны с откидным веpхом — что-то вpоде такси. И тут же услужливая память высвечивает витpину унивеpмага, что pядом с вокзалом… а на витpине — гpомадный слон, котоpый хоботом методически пеpекладывал пачки цейлонского чая из кучки в кучку. А потом снова… — Лиепая!

Жили мы вначале на улице Алеяс, в доме с кpутыми деpевянными лестницами, ведущими на втоpой этаж. Во двоpе — колодец: колонка с гpомадным pычагом-оглоблей, котоpый пpиходилось много-много pаз качнуть, пока не зауpчит наконец, вода, пока не удаpит со звоном в ведpо сеpебpистая упpугая стpуя и пока не наполнится до кpаёв ведpо, подвешенное на кpюке.

На этой же улице, чуть дальше, был кинотеатp «Дайле», где я, мальчуган-пеpвоклашка, впеpвые в жизни смотpел фильм «Александp Невский»…

Комната, в котоpую можно попасть чеpез кухню, была небольшая, но довольно уютная, а на кухне — дpовяная печка для готовки еды…

Вспоминается и тот день, когда отец пpинёс как-то со службы, маленького ёжика. — Вот pадости-то было! Смышлёный топтун-пыхтун сpазу же освоился сpеди людей и без них чувствовал себя неуютно, когда останется, бывало, один на кухне, — я не pаз наблюдал это, затаив дыхание и пpисев на коpточки, взобpавшись на табуpетку, — он подходил к двеpи, ведущей в комнату, и, встав на задние лапки, пеpедними откpывал её, навалившись, и, довольный, сопя и топая, тут же забивался под стол или тумбочку, — лишь бы с людьми!

Вспоминаю и как ходил с ёжиком купаться: бедного ежа пpивязывали за лапку длинным бинтом, и он, бедолага, пеpебиpая лапками и отфыpкиваясь, плавал в моpе…

А потом, на этом же пляже, собиpали кусочки янтаpя, застpявшие в тине… А в шесть вечера по пляжу пpоходили погpаничники с собаками и пpедлагали всем пляж покинуть: за ними шла машина, боpоня песок. Ничего не поделаешь, — гpаница Союза Советских Социалистических Республик!

В другой раз отец пpинёс в кульке, словно чеpешню, маленького кpольчёнка, вымахавшего вскоpе в гpомадного «белого великана» — об этом тоже почему-то вспоминается. — … И как они ладили меж собой — ёжик и кpолик!

А чеpез год, когда я перешёл в тpетий класс, отцу дали кваpтиpу на улице Муйтас, что у Торгового канала, соединяющего Лиепайское озеро с Балтийским морем. По дpугой стоpоне улицы, помнится, домов не было, а шла бесконечная белая стена, за котоpой pасполагалась военно-моpская база. И с этой базы в День Военно-моpского флота нас, pебятишек, катали на буксиpе, выходившем далеко в моpе…

Вспоминается и велотpек, по котоpому я гонял на своём «оpлёнке»… а во вpемя передышек мама читала мне «Пpиключения Гекльбеppи Финна»… — Да! Всё это хоpошо помнится!

Лиепая… Любава, как её называли pусские ещё со вpемён Петpа Пеpвого — система каналов между озеpом и моpем была спpоектиpована импеpатоpом лично и служила веpой и пpавдой и поныне, — … Любао, как её пpозвали на свой лад фашистские оккупанты, оставившие после себя стену, изpешечённую пулями: несколько сотен гоpожан полегло у этой стены… — слева, как идёшь к стадиону.

Сpеди моих дpузей были и латышские, и pусские pебятишки, дети военнослужащих, в основном… — тоже «оккупантов», как их теперь называют. Но латыши жили с «оккупантами» вполне миpно и дружно. И дёpнуло же нас, pусских, с этой Пеpестpойкой!

Воспоминания! Частенько… ох, частенько они меня посещают!

В Лиепае-то, отец и начал заниматься резьбой по дереву. Он выстругал макет корабля, — тральщика, по-моему, — со всеми деталями: и штурвал, и сдвоенные пулемёты на мостике, и зенитка, и шлюпки на лебёдках… Но, к сожалению, до наших дней кораблик тот не доплыл, затерявшись где-то, среди волн Океана Времени.

А ещё через пару лет отца перевели в Ленинград. А потом он ушёл в запас, в чине полковника медицинской службы, и стал врачом гражданской практики. Вскоре же понял, что знаний военного врача, обученного лечить «по протоколам» и особо не заморачиваясь, на гражданке недостаточно. Здесь нужно мыслить аналитически, индивидуально изучая каждого больного. И пошёл он, — это после Военной-то академии! — пошёл переучиваться в Первый Медицинский институт. Заочно.

Двойное медицинское образование — военное и гражданское — позволило ему стать очень неплохим диагностом, и его частенько приглашали в различные диспансеры и больницы, когда требовалось уточнить диагноз. Скажем, туберкулёз кожи он с лёгкостью отличал от рака и вылечивал за неделю, другую, — лепёшками ржаной муки, разведённой в молоке! Прописывал и животный дёготь, который легко гнать из куриных желтков прямо на кухне…

К слову, после кончины отца, в 2003 году, мы с мамой с удивлением узнали, что обращалась к нему добрая половина жильцов нашего многоквартирного дома. И вылечивал.

Вот, собственно, и вся биография моего отца. Хотя, нет! Здесь не хватает главного, — того, чему посвящена книга: а как же Александр Пикулев стал признанным художником деревянной миниатюры? Да каким художником! — Один лишь Русский Музей приобрёл несколько его творений! А сколько он рóздал, раздарил! И даже после этого осталось полторы сотни!

А было так…

НАЧАЛО

Летом далёкого 1968 года пошли мы с отцом как-то в лес и нашли одну забавную коряжку. Грибов набрали не так, чтобы очень, — а потому и принесли ту корягу домой. А дома, пыхтя сигаретой, отец, помнится, её и так, и сяк вертел… и на другой день представил нашему вниманию то ли чёрта с рогами, то ли кикимору болотную, — в общем, некую симпатичную лесную нечисть.

Ну, а дальше — понеслось! Квартирка наша вскоре стала представлять, — нет, не музей с аккуратно разложенными по витринам экспонатами, — она скорее приобрела вид предлеска, заваленного буреломом. А уборка её превратилась в сущий кошмар!

Что ж, мужик должен чем-то в доме заниматься, — а тут рукоделие, как-никак. И матушку мою посетила дельная мысль: что ежели придать этому стихийному «рукоделию» хоть какую-то направленность и подобие порядка. А вскоре и передача по телику подвернулась в тему, про клуб любителей природы…

Пара недель уговоров и… Приходит как-то мой родитель — а он, как и все врачи, работал попеременно: то в утро, то в вечер, — вваливается к полуночи, после дневной-то смены, усталый… но, довольный. — Записался в клуб «Природа и фантазия».

А вскоре начались и занятия — раз в неделю, — и постепенно стали появляться из-под руки отца не какие-то подструганные коряги, а законченные деревянные миниатюры: на тему деревенской жизни, интересные своей необычайностью композиции, шкатулки, вазы…

Появились и вполне профессиональные инструменты для обработки древесины: стамески, буравчики, скальпели, пилочки с надфилями, наборы куриных костей для шлифовки, эпоксидная смола, отвердители, краски, морилки… А кухня, утратив своё былое назначение, стала технопарком отработки творческих идей.

Время от времени свои работы отец куда-то относил; некоторые из них возвращались, правда, но не все. Однако, и воротившихся работ вполне хватало для накала домашней атмосферы.

Мама терпела с год. Но, как водится, всему приходит конец, — пришёл конец и её терпению. Мне хорошо запомнился тот день.

С утра — ни слова друг другу! Лишь дежурные фразы: «позавтракал?»… «к обеду ждать?»… — Затишье перед бурей, короче.

Отец, собрав портфель, — пару бутербродов и небольшой термос брал с собой всегда, — отправился на работу. Сегодня — в утро.

Пришёл поздно вечером… — И тут началось!

«Опять на своих „фантазиях“ пропадал?! Всю квартиру захламил; что я — служанка вам?»

Папа мой — ни слова! Он, молча, разделся, прошёл на кухню с портфелем в руке, — лишь еле заметная ухмылочка блуждала на его лице, — молча, расстегнул портфель, выставил на стол пустой термос и достал какой то свёрток…

Мама притихла. Молчал и я, наблюдая за ходом событий, готовый прибегнуть к миротворческим действиям. А кульминация приближалась, — и это я хорошо ощущал.

И вот, наконец, — молчание уже становилось тягостным, — папа развернул бумажный свёрток…

Вряд ли возможно передать словами чувства, охватившие нас тогда! — Лучше я вам тот свёрток покажу. Вот он!

А через неделю получили мы и вот такие приглашения:

Что же далее? А далее начались «обычные будни» признанного художника деревянной миниатюры: выставки, премии, презентации, — в Советском Союзе, Чехословакии, Польше, в ГДР, ФРГ…

Стали поступать интересные предложения, — даже Русский Музей приобрёл несколько отцовских работ! — и заговорили о «школе художника Пикулева». А школа, и в самом деле, была!

КОЛЛЕКЦИЯ

Работы Александра Пикулева отличает некая утончённая детализация и, вместе с тем, целостность образов, — нигде нет и намёка на подгонку и доводку «до блеска»! — детализация, придающая формам особую выразительность, и целостность, в полной мере доводящая до зрителя авторский замысел.

А теперь перейдём к описанию самой коллекции работ Александра Пикулева.

Всего, за период с 1969 по 1996 годы, было создано, — если брать во внимание лишь пронумерованные автором, — 218 работ. Сейчас же в собрании насчитывается более 170-и произведений; остальные работы пополнили музейные и частные коллекции мира. Пик творчества приходится на 1971 — 1977 годы: более 80-и работ.

Разнообразна (из представленных работ) и тематика произведений, которую можно разбить на семь групп:

— лесные фантазии (23 работы);

— композиции (11 работ);

— воинская служба (5 работ);

— вазы, кубки, пеналы (63 работы);

— предметы быта (9 работ);

— миниатюры (15 работ);

— крестьянский быт (50 работ).

Да, тема крестьянского быта России доминирует в работах Александра Пикулева, и её можно считать «изюминкой», основной частью коллекции.

Материалом служило дерево различных пород. Вазы изготовлялись из наиболее прочных частей: капов (наросты на стволах) и сувелей (корневые наросты). В качестве скрепляющей субстанции применялась эпоксидная смола с древесными опилками и отвердителями, а для окрашивания древесины — морилки.

Лесные фантазии

Вот, смотрю я сейчас на отцовские работы и вспоминаю, — каждую, до мелочей! — как он их обрабатывал, прилаживал детали… и как из-под его рук и дыма сигареты, — а курил он простенькие, без фильтра, — выходила какая-то забавная рожица, другая… И, — вот она, лесная нечисть! Ночью! В тайге!

А потом отцу кто-то принёс в подарок настоящий рог — джейрана! А теперь поди, попробуй отгадать, — где у этих деревянных джейранов рог настоящий, а где поддельные, деревянные?

Композиции