Бесплатный фрагмент - И Аз воздам

Пролог

Патрульных было четверо. Двое сразу протиснулись в купе. Стало тесно и душно. Свет керосинки, и без того неровный, от дуновения воздуха запрыгал по стенам, по смутным лицам. Один из вошедших — очень красивый молодой человек во франтоватом полушубке, перекрещенном ремнями, в папахе из белого курпея — подсел к Маше. Второй — сильно постарше, в долгой шинели, в ломаной фуражке — остался стоять. Он был, видимо, главным в квартете. Жестом показал остальным, чтобы оставались в коридоре. Те кивнули, демонстративно сняли винтовки с плеч.

Владимир начал доставать документы, старший остановил его:

— Не надо бумажек, мне твои золотые погоны уже всё сказали, что мне нужно. Офицер, значит, а?

— Я комиссар Временного правительства, возвращаюсь из длительной командировки по Сибири и Уралу.

— Может, теперь мне перед тобой навытяжку стать? А? — старший достал из кобуры наган. — Так не дождёшься. Нету твоего правительства. Две недели уже как нету. И ты, выходит, не комиссар, а никто. Тебя тоже нету. Значит, и не должно быть? А? — спросил как бы для верности и сам же заключил. — Не должно. А раз так — пошёл на выход, контра!

— Погодите! Послушайте, что вы хотите от нас? — Владимир заволновался. Больше за Машу — красавец в ремнях поглядывал на неё с преувеличенным восторгом. И всё подвигался к ней, будто невзначай. Она совсем вжалась в угол, к стенке.

— От вас? От вас мы ничего не хотим. Ты, барышня, можешь топать домой, — старший добро улыбнулся. — А ежели желаешь, вот и кавалер наш запросто проводит до дому. Желаешь, а? Всё равно этот контрик, — он кивнул на бледнеющего Владимира, — тебе уже без надобности. Он кто тебе был-то? А?

— Он мой жених! — голос у Маши дрожал, она старалась перебороть жуть, прихлынувшую к сердцу, захолодившую его. — И не был. Он есть и останется им!

— Был — может, и был. А вот останется — навряд ли, — задумчиво протянул старший, повернулся к Владимиру, сказал буднично. — Пошли, офицер. Да не трожь ты чемодан, не надо — не понадобится.

— Чего не надо-то? — возразил красавец, глядя при этом на Машу. — Пусть берёт — пригодится.

— И то верно! Забирай своё барахлишко, — согласился старший.

— Но вы как-то должны объяснить, в чём дело, в чём моя вина? — Владимир спрашивал по инерции. В последние дни он уже успел насмотреться на то, что творилось по России, прекрасно понимал, что сейчас произойдёт, смирился. Вот только Маша… Машенька….

— Это тебе лучше наш теоретик объяснит, — сказал старший, повернулся к стоявшему в коридоре молодому человеку в городском пальто и круглой шляпе. — Вот он по всем пунктам разложит. Разложишь, а?

Кивнул ему, сделал плавный жест, точно приглашая на трибуну.

— Собственно, тут не приходится долго объяснять, — тот потёр лоб, как бы подгоняя мысли. — Идёт классовая борьба, в дни революции она особенно обостряется. Народные массы, угнетаемые веками, восстали на своих эксплуататоров, пришли в движение, и движение это никому, собственно, не остановить. Оно сметёт всё, что мешает на пути.

Голос его возвысился до патетических вершин. В прыгающем свете чадящей керосинки лекция звучала странно и дико.

— Послушайте, это всё, может быть, так и есть, — торопливо выдохнул Владимир. — Даже допускаю, что наверное так и есть. Но при чём здесь мы? Вот эта девочка при чём?

— Девушка совершенно ни при чём, и мы отпустили её домой, как вы слышали, — сказал лектор. — А вы, как представитель класса эксплуататоров, подлежите, собственно, немедленному уничтожению.

Маша вскрикнула, подалась вперёд.

— Вот — слышал, а? — старший нетерпеливо дёрнул наганом. — Всё тебе разложили по полкам. Так что, хватит воду толочь. Вставай и пошли.

Владимир встал, застегнул шинель, повернулся к Марии:

— Иди домой, родная, — сказал он. — Что ж, не судьба нам. Прощай.

— Я никуда не пойду, — Мария постаралась сказать это твёрдо, но голос плохо слушался, ей было страшно, очень страшно. — Я с тобой.

— Машенька, тебе надо, надо уходить!

— Нет, нет!

— Маша!

— Нет!!

— Да идите вы уже! — кто-то подтолкнул их в коридор.

На выходе ветер хлестнул в лица мелкой изморозью. Луна дрожала в низком небе, тусклый свет её змеился по рельсам. Машу и Владимира остановили около полуразбитого вагона.

— Можете попрощаться, — сказал старший. — Мы не звери какие-нибудь.

— Вы звери и есть! — закричала Маша. — Как вы можете так?!

— Можем! И только так, — жёстко откликнулся старший. — Вы нас веками мордовали, пришёл наш черёд. Вы будете прощаться? А? Нет? Тогда, барышня, отойди чуток в сторонку.

— Володя! Милый! Неужели так всё и закончится? — Маша не могла поверить, что происходящее не снится ей, что эти люди с винтовками сейчас просто заберут их жизни.

— Маша, я прошу тебя, уходи! Уходи, пока можно, они не пощадят тебя.

— Нет! Мы клялись, что будем вместе, навсегда. Нет! Нет!!

— Маша!!

— Слушайте, мы что — до утра тут будем валандаться? — озлился теоретик. — Не хочет — пусть остаётся. У нас, собственно, служба уже закончилась. А мне ещё конспект по философии надо заканчивать.

— И то верно! — снова согласился старший. — Тогда станови их к стенке. Раз сама не хочет уходить, чего ж заставлять? А?

— Погоди, — вмешался красавец. — Её-то зачем сразу? Такую красоту грех не приласкать. Давай-ка, я её в вагон пока.

— Ну, твоё дело, — равнодушно сказал старший, дулом нагана показал Владимиру. — Становись вон туда. Да быстрей ты! Правда, что ли, до утра тут с вами вошкаться?

— Оставьте, оставьте её! — Владимир рванулся к красавцу, который затаскивал Марию в темноту вагона. Наган ударил его по лицу, двое патрульных подхватили обмякшее тело под мышки, поволокли, притиснули к стене вагона.

Сознание милосердно покинуло Марию, распластанную на вонючих тряпках. Она не слышала залпа, отправившего её Владимира туда, откуда уже никогда не возвращаются. Она не почувствовала грубо вторгшегося в неё самца.

— А с трупом что? — впервые подал голос четвёртый патрульный, почти мальчик, облачённый в бушлат с башлыком. — Здесь оставим?

— Зачем здесь? — возразил старший. — Закинем в вагон, пусть едет куда подальше. Обыщи его.

Четвёртый полез по карманам, достал документы, раскрыл удостоверение.

— Игнатьев Владимир Николаевич, специальный комиссар военного министра, — прочитал он раздельно, повернул удостоверение к ближнему фонарю. –– Податель сего уполномочен провести ревизию фонда фуража. Всем организациям и ведомствам оказывать комиссару всемерное содействие. Гляди, и правда — комиссар.

— Федот — да не тот, — веско припечатал старший. — Не наш комиссар. Бери его за ноги, толкай. Эй, ухажёр, ты где там, а? Помогай.

Красавец вынырнул из тьмы, стал тянуть тело кверху. На лице его бегала дрожащая ухмылка. Толкаясь они наконец запихнули то, что было Владимиром Игнатьевым, внутрь вагона. Красавец спрыгнул, хохотнул:

— А невеста-то девкой оказалась.

— Да ну? — почему-то изумился старший.

— Ага. Вот не думал — они ж столько времени вдвоём ездили. И чего он с ней делал в дороге? Турусы разводил? Хороша ведь девка. Жалко только, что не в себе была. Даже не дёрнулась ни разу.

— Ну-ка пойду и я попробую. Может, уже в себя пришла? Подёргается, а? — командир ловко вспрыгнул на подножку, пропал внутри вагона. Через минуту оттуда донеслись неясные звуки, женские стоны.

— Очнулась, кажется. Стонет, — заволновался лектор. — Это как-то… Меняет как-то дело… Я, собственно, следующий.

И не дожидаясь ответа, тоже полез в вагон.

Красавец достал шикарный портсигар, закурил, прислонился к вагонному поручню.

— Очень люблю я это дело, — признался он. — Эта у меня, значит, тринадцатая будет девка. Нехорошее число. Надо быстро исправлять.

— А баб сколько было? — живо заинтересовался бушлат.

— Баб я не считаю. Тут легко со счёта сбиться. Баба — это такая сладкость… — красавец сытно зажмурился, даже губами почмокал. — Особенная это сладкость. Чем больше употребляешь, тем больше хочется. Вот ведь как.

— А как у тебя так получается, что девки и бабы сами на тебя липнут?

— А вот слушай и запоминай, — красавец притоптал папиросу, поправил щегольскую папаху. — Для начала надо ей в глаза смотреть. Долго-долго. Глаз не отводить, дождаться, пока она сама отведёт свои гляделки. Тогда — всё, тогда знай — она твоя. И ты начинаешь…

— Эй, вы чего тут, а? — командир выпрыгнул из вагона.

— Учу вот молодого баб укрощать.

— Вон, пусть лезет в вагон и укрощает, — сказал старший, повернулся к четвёртому. — Сейчас тот кончит, и ты давай. Быстрей только. А то мы тут и так без времени застряли.

— Не-не-не, я не пойду. Так я не хочу, — вдруг заартачился бушлат и даже руку поднял, защищаясь.

— Чего? — искренне удивился старший. — Как это не пойдёшь? Чистеньким хочешь остаться, гад? Мы, значит, чёрненькие, а ты один беленький! Может, ты и заложить нас собрался? А?

— Никуда я не собрался. И не собирался. А только не могу я так, — бушлат помялся немного, собирался с духом. — Я ни разу ещё с женщиной… Не умею… Я потом… Не думайте, вас не выдам… Но с ней не буду, не могу…

— Но так нельзя, — заволновался появившийся в проёме вагона теоретик. — Мы, собственно, должны быть уверены, что никто из нас не пойдёт докладывать. Значит, должны быть все вместе.

— Точно, — согласился красавец. — Нечего тут выделываться. Иди вон на ней выделывайся.

— Да не могу я, — бушлат чуть не плакал.

— А не можешь — тогда рядышком с ними ляжешь, — безжалостно сказал старший, снова вынимая наган. — Выбирай, возгля, с нами пойдёшь — вот мы тут все. Или с ними останешься. Которые там.

— Правильно, — сказал красавец, неожиданно добавил на латыни. — Аут — аут. Тертиум нон датум.

— Датур, — поправил его теоретик, — датур. Третьего не дано.

Трое стали плечом к плечу, глядели темно.

Бушлат положил винтовку на пол, обречённо полез в вагон. Стоны возобновились, нарастали с каждой секундой. Трое удивлённо переглянулись между собой.

— Вот это он наяривает, — весело сказал красавец. — Аж завидки берут. А тоже — строил тут из себя монашку из Новодевичья.

— А ты откуда латынь знаешь? — спросил его теоретик. — Гимназию, вроде, не посещал.

— Откуда ты знаешь, чего я посещал, а чего нет? — почему-то обиделся красавец. — Допустим, у меня книжка специальная имеется про крылатые выражения. На девок безотказно действует. Завернёшь что-нибудь навроде: лямитье ес лямур сан иле. И бери её голыми руками.

— Если это французский язык, то с сильной примесью нижегородского. И что это, собственно, значит?

— Точно не помню, но смысл: в любви не хрен кота за яйца тянуть.

Посмеялись. Красавец снова восхитился:

— Не, ну ты слышишь, что он там вытворяет? А такой скромник, такой скромник рисовался.

— В таких натурах живёт скрытая чувственность. В определённых обстоятельствах она даёт себя знать. И порой чрезмерно — об этом, собственно, Достоевский много писал, — раздумчиво пояснил теоретик.

— Видать, тот ещё был ходок этот твой Достоевский, — снова хохотнул красавец, ему было очень весело. — Туго знал это дело.

— Да, с ним всякое бывало, — согласился теоретик. — В ссылке он сошёлся с одной замужней женщиной и достиг таких вершин сладострастия, что, собственно, во время…

— Погодите вы! — оборвал старший. — Кажись кончил пыхтеть? А?

В проёме, оправляя ремень, показался бушлат. Приготовился спрыгнуть.

— Куда? — остановил его старший. — Вали заканчивай дело.

— Ка-какое дело?

— Обыкновенное дело. Кончай её. Нельзя ведь так оставлять. Нельзя, а?

— Да вы что?! — бушлат волновался всё больше, губы прыгали. — Мне и так до конца жизни хватит того, что сотворил. Не буду я убивать безвинного человека. Не буду. И не маши своим наганом. Стреляй, сволочь. Лучше сдохну, чем душу, ни в чём не виноватую, загублю.

— Да ты и так уже её загубил, она не жилец теперь. А выживет — так нам же хуже, — сказал красавец.

— И пусть хуже! Пусть хуже! — бушлат вдруг завыл, вывалился кулём на землю, забился. — Ааааааа… Мамонька моя родная, что же я наделал?.. Что я наделал, Господи?! Прости меня, Господи! Ааааа…

— Да у него, кажется, падучая! — сказал теоретик. — И что теперь, собственно, делать?

Старший развернул к свету скрючившегося мальчика, всмотрелся внимательно:

— Ничего, оклемается. Вишь, какой впечатлительный. Давайте кончать эту музыку, а!

— И правда, хорош уже тут зады морозить, — сказал красавец.

Вынул из деревянной кобуры маузер, деловито осмотрел. Тьма вагона, словно распахнулась, поглотила его.

Звонко ударил выстрел.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Приём в посольстве

— C’est indécent! Это просто неприлично! — высокая пожилая дама в перьях поджала губы, бросила кипящий взгляд в глубь зала. — Графиня сегодня окончательно превзошла себя.

— Да-да, я думаю, если так пойдёт и дальше, Мари на очередном приёме появится обнажённой, — поддакнула женщина помоложе.

— Господи Боже, избавь нас от подобного наказания! — совсем уже юная девушка в комическом ужасе закатила густо подведённые глаза к потолку.

В окружающей их чрезвычайно пёстрой группке, состоявшей исключительно из представительниц прекрасной половины человечества, прошелестел смешок. Полетели реплики, одна другой язвительнее:

— Бедный, бедный граф фон Вартбург! Ведь он в ней души не чает!

— Ах, что вы, что вы, он давно раскусил её. Ещё когда она выделывала выкрутасы в Японии.

— Она была в Японии? Ах, как интересно! Но что она там делала?

— Говорят, училась побеждать мужчин.

Общий смех.

— Чему в этой области её могут научить японцы? Скорее, она их научит такому, о чём они и не подозревали.

— Нет, речь идёт о физических упражнениях. Она освоила странный вид единоборства, при котором в ход идут, представьте себе, ноги.

— Ноги? Фи! Как можно драться ногами?

— Оказывается, можно. Она оказалась способной ученицей, её там даже наградили каким-то цветным поясом.

— Так вот почему на ней такое короткое платье, даже колени выглядывают. Чтобы удобней было размахивать ногами. Неужели мы удостоимся здесь подобного зрелища?

И снова — общий смех.

Обмен ядовитыми мнениями происходил на приёме, который давало советское посольство в дружественной Германии. Повод был весьма значимым: по случаю заключения советско-персидского договора о ненападении, гарантии и нейтралитете. Официальная часть уже завершилась, развивалась более приятная часть приёма, официанты бесшумно разносили подносы с напитками, гости лакомились лёгкими закусками, беседовали, танцевали.

Объект нелицеприятных выпадов — удивительно красивая молодая женщина лет 23 на вид — находилась в тесном окружении мужчин во фраках. И платье на графине Мари фон Вартбург действительно было…

Ах, что это было за платье! Несравненная мадам Шанель этим маленьким чёрным платьем — little black dress — только ещё начинала революцию в женской моде, далеко не все дамы отваживались надеть его. Мари стала одной из первых в Германии. Строгий чёрный цвет выгодно придавал яркости и бездонности голубым глазам, от которых невозможно было оторваться. Гладкая ткань, усыпанная маленькими сверкавшими бриллиантами, соблазнительно облегала стройную фигуру Мари, не доходя до колен на два (на два! неслыханно!) пальца. На точёной шее вились три яруса бриллиантового ожерелья. Великолепие графини фон Вартбург венчала бриллиантовая же диадема, укреплённая на сложном узле светлых с пепельным оттенком волос.

У неё был тот редкий цвет лица, который оставляет впечатление утренней свежести, притягивая и надолго задерживая на себе посторонние взоры. Мари во всякое время дня и года выглядела так, будто только что умылась цветочным нектаром. Маленькая родинка на левой щеке служила убойным завершающим штрихом в портрете прелестной графини фон Вартбург.

Конечно же, редкая женщина могла бы сохранить хладнокровие при виде этой, дарованной Богом и природой красоты. Злословие являлось всего-навсего защитной реакцией, чтобы не расплакаться от досады на эту счастливицу, столь щедро одарённую; на себя, незаслуженно обойдённую; и на весь мир, так несправедливо, так жестоко устроенный.

О мужчинах говорить не приходилось — кажется, все, кто пришёл в этот вечер на приём, толпились вокруг Мари, источая разнообразные восторги. Дипломаты оставили своих жён ради общества молодой красавицы. Так что, язвительность покинутых супружеских половин была вполне понятна и, разумеется, извинительна.

Тут случилось явление, послужившее пригоршней горючего в и без того пылающий костёр. Правда, теперь разгоревшийся пуще прежнего пожар нелюбезностей, обрёл оттенок крайнего любопытства. В зал вошёл мужчина лет 30 с внешностью кинозвезды Рудольфо Валентино — божественного Руди Вали, чья недавняя внезапная смерть повергла в бездну печали миллионы и миллионы женских сердец по всему миру.

И вот теперь кумир, казалось, воскрес! Высокий, стройный, он — вернее, конечно, его двойник — уверенно скользил по начищенному паркету, глядя прямо перед собой, не отвлекаясь на посторонние шумы, не обращая ни на кого внимания. Безукоризненно сидящий фрак, гладко зачёсанные назад блестящие волосы усиливали сходство с почившим кумиром. Глаза на лице, словно вырезанном искусным мастером из слоновой кости, сосредоточились на одной точке. И точка эта фокусировалась на группе, окружавшей графиню.

— Кто это? Неужели у Руди был брат-близнец. Боже, как он бесподобен!

— Это кажется невозможным, но он исключительно похорошел!

— О, у меня сейчас потечёт тушь. Я снова вижу Руди, и сердце разрывается на части!

— Он тоже направляется к Мари! Есть ли вообще справедливость на этом свете? Ну почему, почему всё достаётся этой выскочке?

— Но что с ней? Она побелела, как мрамор.

— Кажется, она сейчас упадёт в обморок!

— Ах, всё это игра, не более того. Я бы тоже упала в обморок, ради того лишь, чтобы меня подхватил такой мужчина.

Графиня и правда выглядела донельзя потрясённой. Бледная, она беспомощно шарила рукой сзади себя в поисках опоры. Кто-то услужливо подвинул ей стул. Кто-то махал платком перед её лицом. Кто-то просил расступиться и дать воздуху бедной Мари.

Мужчина, похожий на Валентино, резко ускорил шаги, успел подхватить графиню, сползающую со стула. Рука его протянулась в пустоту, нетерпеливо защёлкали пальцы. Выросший рядом официант вставил в руку стакан с водой, он тут же подплыл к полураскрытым губкам пострадавшей.

Графиня отпила глоток, глубоко вздохнула:

— Простите меня Бога ради, господа. Здесь так душно.

— Вы нас напугали, графиня, — сказал подошедший. — Как вы себя чувствуете?

— Благодарю, уже гораздо лучше. Гораздо лучше, — Мари протянула стакан официанту. Тот принял его, бесшумно исчез.

— Прошу простить, но меня просили сопроводить вас к супругу, он в дальних комнатах с… — двойник Валентино чуть замялся. — С одной важной персоной, у которой я являюсь помощником. Меня зовут Владимир Игнатьев.

— Как?! — графиня вновь стала белее мела. — Вы сказали…

— Владимир Игнатьев, — повторил красавец. — Это моё имя.

Графиня остановила на нём долгий изумлённый взгляд. Он не понял значения этого взгляда, но на всякий случай принял выгодную позу. Она прикрыла веки, провела по ним рукой. Тут же опустила её на колени, глаза вновь засияли, заискрились.

— Вам лучше, графиня?

— Да-да, всё уже прошло…

— Вы так посмотрели на меня…

— Просто мне показалось… Я была знакома с одним Владимиром Игнатьевым, — немного растерянно сказала графиня. — Извините меня, пожалуйста, я напугала всех.

Мужчины вокруг протестующе зашумели, выражая полную готовность всегда прийти на помощь. Мари встала:

— К сожалению, вынуждена покинуть ваше общество — долг призывает меня, — она улыбнулась, улыбки мгновенно расцвели на лицах окружающих. — Пойдёмте, господин Игнатьев.

Изумительной они были парой, дополняющей и оттеняющей друг друга. Фрак и вечернее платье, выполненные в одной чёрно-белой гамме, будто создавались только для них. Пара, казалась идеальной, на неё любовались, ей жгуче завидовали, но никому и в голову не приходила мысль, что у одного из участников — вернее, участницы — горела в душе мучительная ненависть к тому, кто шёл рядом.

— Простите меня, графиня, если произнесу банальность, однако не мог ли я видеть вас где-нибудь раньше?

— Вы хотите меня обидеть?

— Что вы, что вы? Ни в коем случае! — испугался Владимир. — Но у меня возникло и не проходит ощущение, что мы с вами уже встречались.

— И я до такой степени была вам безразлична, что вы даже не запомнили меня, — продолжила Мари, тонко улыбнулась.

— О нет, нет! Что вы! — заторопился Владимир, добавил рокочущих тонов в голос. — Вы настолько ослепительны, что любая встреча с вами оставляет незабываемое впечатление, и я…

— А вот сейчас вы действительно ударились в банальность, — Мари заставила себя рассмеяться, шагнула в предупредительно распахнутую перед ней дверь. — Жаль, что мне не удалось её выслушать до конца — мы, кажется, пришли. Нет, господин Игнатьев, мы с вами не встречались.

— Мне показалось, вы хотели добавить «увы»? — Владимир ещё не ковал железо, но уже грел его.

— Увы, — Мари снова рассмеялась, оставив его в недоумении, к чему относилось это «увы»: к тому ли, что ему показалось, или к тому, что они не встречались.

Первый

Они встречались. Он был в числе тех, кто расстрелял её жениха Владимира Игнатьева. И он стал первым её мужчиной. И её убийцей. То есть, он хотел её убить, стрелял практически в упор — пуля прошла вскользь, лишив её сознания. Она выжила. Мария Шаховская после многих приключений стала графиней Мари фон Вартбург.

Впрочем, читатель наверняка понял это и без подсказки автора.

По какой-то непонятной то ли иронии, то ли злой насмешки судьбы, убийца жениха Марии являлся почти полным его тёзкой. Отличались лишь отчества. Жениха звали Владимир Николаевич, его убийцу — Владимир Трофимович.

Его отец Трофим Игнатьев служил кучером у князя Николая Жевахина. Мать — Алёна — находилась здесь же в горничных. Здоровая, красивая — из тех, про которых говорят «кровь с молоком». И неимоверно распутная. Не князь соблазнил её, она — тогда 16-летняя уже не девушка — буквально затащила его на себя.

Её, беременную, снабдив небольшим приданым, князь сплавил Трофиму в жёны. И родился Владимир. Так что, по факту он был Владимир Николаевич. Правда, всё равно полным тёзкой своей жертве он не приходился, поскольку фамилию должен был носить — Жевахин.

Мальчик унаследовал от князя изысканную мужскую красоту и аристократизм облика, был его точной копией. За что Трофим накрепко невзлюбил Владимира, каждодневно напоминавшего ему о стыдной сделке. А заодно и доставшуюся от князя жену. Частенько поколачивал обоих. Когда напивался — случалось это довольно часто — бил смертным боем.

Князь не вмешивался в дела семьи своего сына, хотя прекрасно знал, что происходит. У него появилась молодая жена, и он от греха подальше просто выгнал Игнатьевых на улицу. Сунул, правда, Алёне сотенную. «Потрать на сына, своему битюгу не отдавай», — сказал лишь на прощанье.

Деньги были очень хорошие, Алёна тут же начала запрятывать дорогую ассигнацию понадёжней, в самое сокровенное место. Барин поглядел, вздохнул глубоко, хотел было передумать выгонять… И — не передумал.

Игнатьевы сняли комнатушку в одном из убогих жилищ на Хитровке. Трофим попробовал найти занятие по своему кучерскому делу, но оно требовало немалых капиталов, коих негде было взять. Потаённую сотенную, кстати, он нашёл быстро, но всю спустил в короткое время. Алёна попыталась воспротивиться, получила здоровенного леща, смирилась.

Трофим, помыкавшись, связался с какой-то бандой — их на Хитровке промышляло несчётное количество. Принял участие в двух налётах. Его зарезали в разборке, поймав на крысятничестве — припрятал деньги из общей добычи.

Мать и сын остались без копейки. Алёна попыталась найти работу в чистых домах, но, так как князь не дал ей никаких рекомендаций, брать её в семью нигде не захотели. Пришла чёрная нужда. Вот тогда Владимир всей душой возненавидел своего фактического отца, а заодно всех, кто сытно жил и сладко спал.

У Алёны оставался один путь. Она пошла по нему с удовольствием. Недалеко от Хитровки, на Сретенке располагались дома терпимости или, как их иногда называли — блудилища. В одном из заведений Алёну приняли с распростёртыми объятьями, она пользовалась большим успехом. Особенно у подгулявших купцов. Появились деньги.

Владимир же имел невероятный успех у подруг матери, обитательниц дома с красными фонарями на входе. Они на нём вымещали своё материнское начало, совмещая с позывами плоти. Его совратили в 12 лет. С годами половая истома приобрела у него болезненный характер, он дня не мог прожить без контакта с женщиной. Контакта — определённого рода, конечно. Он познал всё, что можно было познать с женщинами. Порочность его не знала границ, но чем больше он развращался, тем лакомее становился для представительниц прекрасного пола.

Его определили в хорошую гимназию, однако учился он из рук вон плохо, учёбу не любил, товарищей презирал. Испорченный вконец, он не находил — да и не искал — общих точек соприкосновения с одноклассниками, чувствовал их духовное, интеллектуальное превосходство, не мог перенести этого и по малейшему поводу кидался в драку. Дрался жестоко, пуская в ход всё, что попадалось под руку. Однажды чуть не убил одноклассника, орудуя крышкой, оторванной от парты.

Его едва не отчислили из гимназии. Мать сумела отвести грозу испытанным способом: предложила себя директору. Тот не устоял — Алёна по-прежнему действовала на мужчин, как валерьянка на котов.

Владимира оставили, но это не прибавило ему желания учиться. А вскоре случилась ещё одна драка, потом ещё одна. На директора нажали, он вынужден был расстаться и с отвратительным учеником, и, к великому сожалению, с его прекрасной родительницей.

Деятельная мама тут же начала хлопотать об устройстве трудного чада в другую гимназию, но по учебным заведениям Москвы уже пошёл гулять слушок о паскудном мальчике, который ни во что не ставит преподавателей и гоняет однокорытников почём зря. Получив отказ в нескольких гимназиях и даже в реальных училищах, Алёна призадумалась. Другая бы на её месте опустила руки, но только не она.

«А вот хера вам всем с перекусом!» — мысленно сказала руководителям московского образования Алёна и обратилась к своему постоянному клиенту Семёну Савенко, более известному в определённых кругах как Сова — иван, атаман одной из хитрованских шаек, промышлявшей разбоем и другим попутным ремеслом.

— Да вот хера им всем с перекусом! — сказал неизвестно по чьему адресу Сова и обнадёжил подругу. — Выбирай, Алёна, какую хочешь гимназию — сами пригласят нашего Вовку.

И Вовку действительно пригласили. Вместе с ним в гимназию пришла его громкая слава, с ним предпочитали не связываться, оставили в покое, и он учился в свободном режиме: хотел — приходил в класс, хотел — погуливал. Тем более что Семён принялся натаскивать его на своё дело, как щенка на охоту. Владимиру стукнуло 16, и это был уже законченный тип хитрованца: наглый, не боящийся ни бога, ни чёрта, ни городового.

Война вырвала из рядов шайки атамана. Семён, уходя на фронт, оставил после себя иваном Владимира. Никто не вякнул — Сова умел убеждать. Да и дела отнюдь не пошли вниз — даже потихоньку потянулись в гору. Чему, конечно, в немалой степени поспособствовала война, втянувшая в себя наиболее сильных и бесстрашных обывателей — обороняться от лиходеев стало некому.

Помогала и необыкновенная внешность атамана. Ну кто бы подумал, что этакий ангельский красавец может обмануть, ограбить, изнасиловать. Между тем, Владимир, перед которым охотно распахивались двери богатых вдов, перестарок, солдаток, творил и первое, и второе, и третье. И всякое другое прочее.

Через полгода появился Семён. В ответ на расспросы — откуда да как? — лишь изрекал любимое: «Да вот хера им всем с перекусом!». Старый иван одобрил многообразную деятельность молодого ивана, дальше жизнь покатилась по испытанному руслу.

В топкое болото Хитровки рухнули обломки старой жизни, не устоявшей под ветрами революции. Волны перемен нахлынули и сюда. Над Семёном снова нависла угроза фронта, но он, помянув всё тот же перекус, нашёл оригинальный выход из ситуации с воинским призывом: однажды появился с кумачовой повязкой на рукаве и надписью чёрными буквами на ней: «Красная Гвардия». Фронт стал ему не страшен — красногвардейцев в армию не призывали.

С собой Семён принёс кипу таких же повязок, и члены шайки в момент стали «Хитрованским отрядом Красной Гвардии имени Карла Энгельса». Ошибся товарищ Сова или хотел соединить в одном названии два славных имени — осталось известным только самому товарищу Сове. Какой-то очкарик из штаба, попытавшийся поправить новоявленного командира красногвардейцев — дескать, надо брать имя или Карла Маркса, или Фридриха Энгельса — получил по очкам, на том политобразование завершилось. В конце концов, неважно под каким именем вливается в общее дело новая боевая единица атакующего пролетариата — Хитрованский отряд имени Карла Энгельса поплыл в революцию дальше.

И в промозглую ноябрьскую ночь Владимир в составе красногвардейского патруля встретил ту самую Марию, которую сейчас, десять лет спустя, с наивозможной галантностью пропускал в комнату, где навстречу привставали из-за стола две мужские фигуры.

Придётся ехать в Москву

Из-за стола навстречу вошедшим привстали две мужские фигуры.

— Имею честь представить вам, дорогая Мари, господина Радека, это имя вам безусловно известно, — сказал граф Вартбург, крепкий, не старый ещё мужчина с правильными чертами лица. По-русски он говорил почти без ошибок. С едва уловимым акцентом, только фразы строил на немецкий манер.

— Как — Радека? — не сумела скрыть удивления Мария. — Но ведь вам, кажется, воспрещён въезд в Германию? Вы здесь столько всего натворили, что вас до сих пор боятся. Как же вас пустили в Германию?

— А мы вовсе и не в Германии, — засмеялся маленький тщедушный человечек, растрёпанные нелепые бакенбарды затрепетали на его щеках. — Говоря де-юре, мы находимся на территории РСФСР, поскольку посольство экстерриториально. Но моё тело де-факто находится здесь и готово упасть к вашим ногам, прекрасная госпожа Вартбург.

И он в самом деле обозначил попытку упасть на колени. Странный был человечек. Большие глаза с припухшими веками казались ещё больше под круглыми очками с толстыми стёклами. Когда он смеялся, изо рта вылезали вперёд редкие кривые зубы. Каждая деталь его лица по отдельности была уродлива, но всё вместе непостижимым образом притягивало к себе внимание. В немалой степени тому способствовал острый ум, светящийся в печальных еврейских глазах.

— Нет-нет, что вы, господин Радек! — Мария наметила ответную попытку удержать его. Оба рассмеялись, довольные друг другом.

— А вы прекрасно говорите по-русски, — заметил Радек.

— Наверное оттого, что я русская, — легко ответила Мария. — Родилась и много лет прожила в Москве. Там у меня и посейчас живёт тётушка, вторая моя мама.

При этих словах Владимир, стоявший у дверей, пристально взглянул на Марию, мучительная работа мысли отразилась на его лице.

— Вот как! Не знал, не знал. Но это прекрасно и весьма даже кстати, — оживился Радек. — Вы мне не говорили, граф, что ваша жена… Однако, что же мы стоим? — спохватился он. — Давайте воссядем рядком, поговорим ладком, да и побалуемся чайком, — тут маленький человечек снова хохотнул. — Владимир, распорядитесь, пожалуйста, чтобы нас снабдили чаем и чем-нибудь ещё. Какое вино вы предпочитаете? — обратился он к Марии.

— На вкус вашего помощника, — ответила та, не раздумывая.

Владимир, не сводивший с неё глаз, наклонил голову, аккуратно затворил за собой дверь.

— Будьте осторожны, граф, я вижу мой помощник затронул струны сердца нашей очаровательной графини, — улыбка всё не сходила с лица Радека, зубы лезли и лезли наружу.

— Мари есть совершенно свободна в своих чувствах, — серьёзно ответил Вартбург. — И, если вы правы, то вашему помощнику можно лишь позавидовать.

— Как и вам, мой друг, и вашим взаимоотношениям, — подхватил Радек. — Завидую и преклоняюсь.

Мария во все глаза рассматривала Радека. Ей было удивительно, что вот этот, почти карлик, некрасивый до уродства, входил в число самых влиятельных руководителей Советской России. Его широко знали за границей, поскольку именно он был главным разносчиком искр революции по ближним и дальним соседям РСФСР.

Да ладно — политика, в ней внешность играет, конечно, свою роль, однако вовсе не главную. Сколько великих уродов помнит история — не счесть. Но вот как он умудрялся влюблять в себя замечательных красавиц — а о громких романах его ходила слава, ничуть не меньшая, чем революционная — это бысть велика тайна. Его победы на любовном фронте возбуждали у женщин изрядное любопытство. А Мария была в первую очередь женщиной.

Вошёл Владимир, пропустил мимо себя официантов, те быстро и ловко накрыли стол, скрылись бесшумно.

— Если не секрет, чем вы сейчас занимаетесь, господин Радек? — Мария чуть отпила превосходного вина из высокого бокала, глянула поверх.

— Просто — Карл, пожалуйста, — попросил Радек. — Тем более что обращение «господин» давно уже не в ходу у нас. Мы все — товарищи. Даже вы — товарищ, прелестная Мари. Разрешите мне так вас и называть — товарищ Мари?

— Лучше без «товарища», — улыбнулась она. — И не Мари — Мария, раз уж мы говорим на русском языке.

— Ну вот и славно, — сказал Радек, — вот и познакомились окончательно и бесповоротно. А что касается моих занятий, то вы видите перед собой ректора КУТВА — коммунистического университета трудящихся Восточной Азии.

— Боже мой, как загадочно звучит! — воскликнула Мария. — Даже мистически: похоже на кутью.

Радек искренне захохотал, долго не мог успокоиться. Глядя на него, засмеялись и остальные.

— Насчёт кутьи вы, Мария, попали не в бровь, а в глаз, — выговорил Радек, вытирая платком слёзы на чудных глазах своих. — Хочу надеяться, что мой университет вырастит деятельных могильщиков капитализма в Азии. Но я всё-таки думаю, что сам он будет жить ещё очень долго.

— Но что же это такое?

— Это учебное заведение, в котором польские и немецкие евреи по-английски читают лекции китайцам о том, как делать революцию по-русски, — назидательно поднял палец Радек.

Теперь уже в голос закатилась Мария. Когда она так смеялась, от неё невозможно было оторвать глаз. Присутствующие охотно присоединились к великолепной гостье.

За угощением потекла светская беседа обо всём и ни о чём. Много смеялись, Радек был в ударе, рассказывал бесчисленные анекдоты, сплетничал. Мария совсем перестала обращать внимания на его уродство и даже прониклась к нему симпатией. Умел Радек завоёвывать слушателей, ничего не скажешь. И получалось это у него легко и приятно. Неслышно вошли официанты, убрали всё со стола, оставив фрукты, удалились. С ними ушёл и Владимир. Мария проводила его долгим взглядом.

— А всё-таки Владимир обратил на себя ваше внимание, — деланно сокрушаясь, сказал Радек. — Придётся его уволить, как ни жаль — ценный работник.

— Дело не во внимании, — запротестовала Мария, — я просто не могу представить его в революции. С ружьём в руках, с саблей, с пулемётом.

— Насчёт сабли не знаю, а вот с ружьём ему приходилось обращаться. И весьма, знаете ли, мастерски. А как иначе прикажете завоёвывать власть в огромной империи?

— Я понимаю, понимаю, — сказала Мария. — вы — большевики, наверное, особые люди?

— Вы абсолютно правы относительно большевиков, — купился на продуманную лесть Радек. — Да, это безусловно когорта сильных, я бы сказал, железных революционеров, которые не щадят никого и ничего. В том числе, и в первую очередь — себя. Вы знаете, Мария, — Радек перешёл на доверительный тон, — у Владимира есть друг, так он даже впал в психическое расстройство от постоянного напряжения борьбы на переднем крае. Товарищ Савватий работал в ЧК. Наверняка вы слышали об этом учреждении?

— Кто же о нём не слышал? — сказала Мария. — Но что это за странное имя — Савватий? Он что — из староверов?

— Да, именно из староверов. Из знаменитых закоренелых староверов — Савватий Прохоров. Товарищ Савва! Но давно, ещё до революции порвал со своими родными, с головой ушёл в наше дело, а потом голова ушла от него, — Радек не удержался-таки от остроты. — Теперь ловит её в Кащенко.

— Однако вы безжалостны, Карл, — констатировала Мария.

— Жалость не входит в число достоинств большевика, — гордо сказал Радек. — Жалость бессмысленна, ибо не способна привести к конкретному результату. А товарища Савву мы поставим на ноги, и он ещё послужит делу всемирной революции.

— Кстати, а чем мы можем послужить вам? — поинтересовалась Мария. — Для чего-то ведь вы пригласили нас?

— А вот пусть господин Вартбург сам и расскажет вам, — Радек поднял узкие ладошки, как бы отгораживаясь от обвинительных ноток, прозвучавших в вопросе Марии.

— Мари, мне придётся ехать в Москву, — сказал граф. — Господин Радек предложил дело, которое требует моего присутствия в Москве. Причём, безотлагательного. Он настоял на том, чтобы сообщить вам об этом здесь же и сейчас же.

— Настояния мои диктуются исключительно желанием познакомиться с вами, милая Мария, с женщиной, о которой говорит весь Берлин и прилегающие окрестности вроде Парижа, Лондона и прочих деревень, хе-хе.

— Я не в претензии, Карл, — отозвалась Маша, — однако я хочу поехать с мужем.

— Но это есть не совсем продуманная мысль, — начал граф…

— Альберт, вы не можете мне отказать, — перебила Мария. — Я сто лет не была на родине, было бы невероятной глупостью не воспользоваться представившейся возможностью. В Москве поживу у тётушки, отнюдь не буду вам докучать. И потом, я боюсь отпускать вас в Россию одного — русские женщины неотразимо привлекательны, — Мария сопроводила шутку пленительной улыбкой.

— Полностью поддерживаю аргументы Машеньки, высказанные к тому же на прекрасном языке, которым в Советской России уже не говорят, — сладко произнёс Радек.

Граф только беспомощно развёл руками.

— Можно в заключение задать вам не слишком, может быть, удобный вопрос, милый Карл? — Маша слегка нажала на двух последних словах.

— Всё, что угодно, всё, что угодно, — растаял Радек.

— Отчего вы носите такие странные бакенбарды?

— Мари, что вы? — укоризненно начал граф…

— Нет-нет, всё прекрасно! — заторопился Радек. — Это лишь доказывает, что Машенька одаривает меня своей дружбой. Что до бакенбард, то я ношу их оттого, милая графиня, что иначе вы не обратили бы на меня ровно никакого внимания. Как, впрочем, и любая другая красавица. Женщины — любопытны, красивые женщины — любопытны вдвойне. Они равнодушно проходят мимо некрасивого маленького человечка, даже не замечают его. Но у него, например, стелются по ветру такие бакенбарды, которых нет ни у кого в мире. И вот — появился интерес. А это уже полдела. Ну а затем всё зависит от самого человечка, как он использует возникший интерес. И будьте уверены — я его таки использую.

Засмеялись снова. Прощались вполне дружески, уговаривались о непременных посиделках за чаем уже в Москве. Но за всеми разговорами в голове у Марии то и дело ворочалась засевшая накрепко мысль: «Это он, это он. Четвёртый. Больница Кащенко. Савватий Прохоров. Савватий». Она не знала, почему была так уверена. Но — была уверена абсолютно: «Это он, это он. Четвёртый. Больница Кащенко. Савватий Прохоров. Савватий»…

Четвёртый

Савватий родился на стыке 19 и 20 веков. Угодил на субботу. Потому родители, ярые старообрядцы, и дали ему соответствующее имя, означавшее как раз «субботний».

Рос он младшеньким, восьмым сыном в большой патриархальной семье Прохоровых, где слово деда — крепкого кряжистого старика — было главным и последним. Он-то и наладил, было, внука в священники. Благо в 1906 году ограничения для старообрядцев значительно ослабли. Молельные дома и общины, ранее бывшие полулегальными, сейчас обретали право на жизнь и на служение Богу так, как старообрядцы его понимали.

С младых ногтей Савватия начали приучать к религии. Сначала ему читали вслух потемневшие от времени старые книги. Потом, когда малость подрос и обучился грамоте, сам стал часами вчитываться в древние мудрости, осторожно перекладывая плотные страницы с выцветшими рисунками.

Более всего он полюбил читать житие протопопа Аввакума. Его горькая судьба, полная самоотречения и мужества, потрясла мальчика невероятно. Рассуждения мятежного протопопа глубоко проникли в его душу, перевернули её самым решительным образом. Его стали мучить вопросы, несколько странные для мальчика, которому едва исполнилось 12 лет.

Если Бог един в горних высях, то почему был замучен батюшка Аввакум, служивший ему истово и непреклонно? Так ли важно, с какой службой приходить к Господу? Не является ли главным уже то, что ты приходишь к Господу? Разве имеет значение, какими путями приходишь?

И ещё вопрос, которого он боялся и сам: стал бы батюшка Аввакум мучить и казнить своих преследователей, если бы имел такую власть? Боялся до обморока ответить себе: по всему выходит, да, стал бы. Может быть ещё и пуще. Но ведь Бог звал к миру, к любви между людьми. В том числе, и к врагам своим. Так как же совместить несовместимое?

Как же совместить?

Кружилась голова у мальчика, раскалывалась от невозможности выстроить ясную и понятную картину мира. Как же жить, как жить среди людей?

Савватий имел глупость обратиться с мучительными вопросами к деду, был жестоко высечен, на месяц переведён на хлеб и воду. Каждый вечер он выстаивал коленями на соли в тёмном углу. Но наказание лишь подстёгивало его размышления.

Он посещал приходскую школу при Рогожском храме. Не найдя ответов дома, обратился со своими вопросами к учителю, старенькому священнику отцу Евтихию. Тот разъярился так, что его чуть не хватил удар. Последовал донос родителям с прибавлением уничтожающих характеристик как образа мыслей мальчика, так и разврата, видимо, царившего, по мнению отца Евтихия, в доме Савватия Прохорова.

Снова — порка, снова — тёмный угол, житьё впроголодь. И — побег из дома в неполных 15 лет.

Он сумел устроиться на небольшую фабрику ёлочных игрушек с ласковым названием «Ёлочка». Управляющего подкупил облик застенчивого, чистенького мальчика с искренним взглядом. Савватий устроился жить в бараке при фабрике, где было скученно до невозможности. Постоянно кто-то плакал, кто-то пил и непременно кто-то дрался.

Савватий, однако, мало обращал внимания на житейскую суету. В своём уголке он прибил небольшую полку, поставил на неё несколько книг, приобретённых на развале у Кузнецкого моста. Читал и думал, думал, думал…

Однажды, возвращаясь с работы домой, он увидел над подъездом в одном из домов вывеску: «Вечерняя школа для рабочих». Из распахнутых по случаю летней духоты окон на первом этаже доносились возбуждённые голоса, жарко о чём-то споривших. Савватий, не сдержав любопытства, подошёл вплотную к окну, заглянул. В большой комнате за огромным столом сидели люди. Одни что-то писали в тетрадях, другие слушали, третьи возбуждённо жестикулировали, стараясь перекричать друг друга.

У доски, скрестив на груди руки, стоял молодой человек — курчавый, в маленьких очёчках. Он слушал, улыбался, качал головой. Поднял руку — моментально наступила тишина.

— В спорах, разумеется, рождается истина, и всякие роды сопровождаются криками, — весело сказал он. — Но, как правило, кричит лишь одна роженица, все остальные, присутствующие при сем процессе, всеми силами помогают ей. Иначе, собственно, есть риск потерять младенца. Поэтому давайте соблюдём порядок. Кто у нас будет рожать первым?

В комнате дружно захохотали. Засмеялся и Савватий. Курчавый увидел его.

— Что же вы там стоите, молодой человек? Может быть, вы желаете родить?

— Желаю, — неожиданно для себя самого отозвался Савватий.

— Тогда прошу к нам. Прошу!

Так Савватий познакомился со студентом Московского университета Ярославом Емельяновым. От него получил наконец ответы, породившие новые вопросы. И ещё, и ещё…

И главный ответ, объясняющий все его мучительные недоумения, состоял в том, что никакого бога не существует. Не мог милостивый, всемогущий бог, каким его рисуют церковники всех мастей, допустить, чтобы столько зла царило на земле, чтобы повсеместно страдали люди, совсем этого не заслуживающие.

Бога и правда нет. Ни на небе, ни на земле. А раз так, то люди сами должны установить справедливость в мире, где они живут. И служению этой великой цели каждый должен отдать всего себя без остатка.

Савватий без оглядки с чистым горячим сердцем пошёл в революцию. Когда Ярослав позвал его записываться в отряд Красной Гвардии, он не раздумывал ни секунды. И попал в Хитрованский отряд Красной Гвардии имени Карла Энгельса.

В ту ноябрьскую ночь он был четвёртым у Марии.

Нападение в поезде

У Марии начинали слипаться глаза. Поезд неспешно постукивал на стыках, вагон чуть-чуть качало, пассажиров клонило в дрёму. Время катилось к полуночи.

— Скажите мне, господин Игнатьев, о чём всё время совещаются мой муж и ваш патрон? — Мария усилием воли преодолела сонливость, забралась с ногами на сиденье, накинула одеяло.

В купе они были вдвоём с Владимиром — граф и Радек устроились в соседнем, их не было уже полчаса.

— Разве вам скучно со мной, дорогая Мария? — как всегда в разговоре с красивыми женщинами, Владимир начинал говорить немного в нос. Машу это очень смешило.

— Ну что вы! Конечно, нет. Но, право же, интересно. Как только они сходятся, сразу начинаются секреты, секреты, секреты. Что за секреты такие?

— Государственные дела, милая Машенька. Вы мне позволите так называть вассс? — последнее слово мало того, что прозвучало с неимоверным прононсом, но ещё продлилось и присвистнуло в конце.

Маша энергично закивала, соглашаясь. Киванье было вынужденным — если бы она попыталась заговорить, то всё равно не смогла бы — душил смех.

— О, как мне хотелось бы иметь самые тайные секреты с вами, чтобы иметь возможность обсуждать их наедине, — Владимир принялся развивать достигнутый тактический успех. — И так долго, так долго, как только возможно. Простите мне мою, быть может, дерзость, но le destin aide les personnes courageusesss, — опять свистнул в конце.

Это было уже слишком. Мария взорвалась хохотом, успела, однако, предпринять отвлекающий маневр: вскрикнула, показывая пальцем за окно:

— Смотрите… там… такой смешной… такой…

Владимир приплюснул нос к окну, вглядываясь в густую темень. Недоумение прочно поселилось на красивом лице его.

— Я ничего не вижу, там темно…

— Наверное, показалось. Простите меня ради Бога, — еле успокоившись, сказала Мария. — А вы, следовательно, считаете себя смелым?

— Почему? — не понял Владимир.

— Но вы же сами сказали. Вот только что. На французском: судьба помогает смелым.

— Ах, да. То есть, я не то чтобы… Это может показаться… А, впрочем, да. Не буду хвастать, но трусом я никогда не был.

— Я к тому, что в этом году почему-то участились нападения на советских курьеров, — как бы между прочим обронила Мария. — И именно в поездах. И именно в Польше, на её территорию мы скоро въедем.

— Думаю, вы можете быть спокойны. Вы — женщина. Причём, очень красивая, — не преминул ввернуть комплимент Владимир. — Вы находитесь под защитой трёх мужчин. И, наконец, вы — не курьер.

— Все эти пункты пуля способна перечеркнуть в один момент, чтобы вынести свою убойную резолюцию.

— Ну, пули, положим, имеются и у нас, — Владимир раскрыл портфель, в руках у него оказался маузер. Уже повидавший виды, но сохраняющий свою жутковатую красоту.

— Боже мой! — Мария, сделав вид, что невероятно перепугалась, отшатнулась к стенке, поджала ножки… Словом сделала всё, что обязана была исполнить перетрусившая неженка. — Он — настоящий?

— Он — самый что ни на есть настоящий. И даже может стрелять.

Владимиру понравился её испуг. Он полагал, что испуганная женщина наполовину уже во власти мужчины. Поэтому маузер в его руках стал крутиться, щёлкать и даже чем-то звякать.

— И вам приходилось стрелять из него?

Мария вдруг напряглась. Она вспомнила этот маузер. Хотя тогда в вагоне и было темно, и видела она только ствол, направленный на неё, но каким-то потусторонним чувством поняла, что перед ней сейчас маячит именно тот маузер, чуть было не прикончивший её жизнь.

Владимир ощутил её напряжение, положил руку с оружием на сиденье:

— Мне не часто пришлось стрелять из него, успокойтесь, милая Машенька.

— Но вы всё-таки стреляли? И прямо в людей?

— Машенька, но ведь шла война, на войне приходится стрелять. Если не ты, то в тебя. À la guerre comme à la guerre.

— Да, конечно, на войне, как на войне. Вы не думайте, — Мария заставила себя успокоиться. — я не боюсь. Мне просто немножко страшно. Но ведь со мной вы.

На этих словах Владимир задышал чаще. Что-то собрался сказать…

В коридоре вдруг раздался частый перестук от ног быстро идущих людей. Раскатился громко голос, выкрикивавший команды на неправильном французском: «Всем оставаться в местах. Из купе не выходить. Ослушаться — стреляем, убиваем в месте. Приготовить деньги, ценности, документов!»

Владимир, которому кровь бросилась в лицо, метнулся к двери, держа на отлёте маузер.

— Накаркала сука, — прошипел на ходу.

Поспешно оглянулся на Марию, не слышала ли.

Она, конечно, услышала, но не подала виду — как бы испуганно вжалась в угол. На самом деле — подобралась, готовая вступить в схватку.

— Нас ведь не убьют? — тихо прозвучал её голос.

— Хотелось бы надеяться.

Владимир даже не оглянулся. Лоск слетел с него, сейчас это был битый хитрованец, который прислушивался к тому, что происходит в коридоре. На лбу его выступили капли пота.

А в коридоре творилось непонятное. Чей-то высокий голос зачастил на странном языке с мяукающими интонациями. Чуть погодя топот ног стал удаляться. Марии показалось, что кричит Радек. Это оказался действительно его голос. Через секунду дверь купе отъехала, показался и сам Радек. За ним виднелось встревоженное лицо Вартбурга.

— Мария, вы не пострадали? У вас есть всё хорошо, — тревожно спросил граф, деликатно подталкивая Радека в купе. Тот вошёл, уселся, весело глянул на Марию.

— Что — здорово испугались, милая Маша?

— Стыдно признаться, но — да, — Мария сделала вид, что переводит дух. — Однако, я верила, что мои рыцари придут ко мне на помощь. И они пришли. Но кто это там был? И на каком языке вы с ними говорили? Неужели на китайском? В Японии я слышала его.

— Вы были в Японии? — удивился Радек, — Нет, вы положительно неисчерпаемая женщина и не перестаёте удивлять меня. Граф, снова и снова признаюсь, что категорически завидую вам.

— Я сам себе часто имею завидовать, — отозвался граф.

— Так как же насчёт китайского? — напомнила Мария.

— Ну да, да, я говорил на китайском, — развёл руками Радек. — Признаюсь, это были мои студенты.

— Это что же, они подобным способом проходят практику? — невинно поинтересовалась Мария.

— А вы колючка! — Радек опять улыбался, но глаза смотрели далеко не улыбчиво. — Не будем придавать большого значения случившемуся инциденту. Как говорят у нас: было и сплыло. И мхом поросло. Давайте лучше поговорим о близком будущем, ведь завтра утром мы будем в Москве.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Шибчей, Коммуния, падла!

В Москве на вокзале ждало роскошное авто. Невозможно сияло лаком, издалека было видно широченную улыбку шоффера. Даже когда он выскочил из кабины, чтобы помочь загрузить багаж — занятие довольно обременительное — улыбка продолжала сиять под его усами.

— Мария, прошу, выбирайте место, где вам будет удобнее, — Радек широко раскинул руки, но даже этот, вполне обычный жест, получился у него некрасивым, скрюченным каким-то. — Всё, буквально всё в вашей власти. Прошу вас, злоупотребляйте ею всласть.

Довольный изобретённой сомнительной рифмой — не удержал полезшие наружу зубы.

— Спасибо! Но не следует блудной дочери возвращаться под родные своды, похваляясь достатком. Ей положено приходить в бедности, разутой и раздетой. — Мария дежурно улыбнулась, безразлично глядя по сторонам. — Поэтому я уж по-старинному, на извозчике. Да и Москву хочется рассмотреть получше. Вы же не обидитесь?

— Ни в коем случае! — Радек опять раскинул руки, и снова это у него вышло нехорошо. — Вполне понятное желание, подлежащее немедленному и неукоснительному удовлетворению. Но, честное слово, хотел бы я посмотреть на вас, на разутую и, главное, на раздетую, — он подождал реакции на рискованную остроту, не дождался. — В таком случае, мы пошли грузиться, а Владимир посадит вас на извозчика. Принимается?

Игнатьев уже загрузил свой и другие чемоданы в багажник авто. Водитель активно ему помогал.

— Да, конечно, спасибо, — Мария шагнула к графу, обняла, подставила щеку для поцелуя:

— Вы помните адрес, мой друг?

— Абсолютно! — Альберт прижал руку к нагрудному карману. — У меня он и есть записан: Старопименовский переулок, дом шестнадцать, — прочитал он, нещадно перевирая ударения. — Бог мой, до чего сложны есть русские наименования! Как только я имею быть свободен, сразу буду оказаться у вас на Старопименовском.

Владимир быстро подхватил чемодан Марии, пошёл чуть впереди. Всем видом выражал неописуемую грусть.

— Что с вами, Владимир? — как бы недоумевая, спросила Маша. — Вы на себя не похожи.

— Вы ещё спрашиваете? Вы смеётесь надо мной? — Владимир испустил длинный выдох.

— И в мыслях не было, — Мария пожала покатыми плечиками, сейчас широкими от пальто. — Но вы правда какой-то не такой, каким я успела вас узнать. Киснете отчего-то. Учтите, я люблю сильных мужчин. Вот вы, я уверена, натура сильная. Иначе вы бы не были революционером. И, конечно же, не записались бы в большевики. Ведь я права? Вы сильный человек?

Владимир деланно смутился:

— Я не знаю, что вам ответить — любой ответ прозвучит как бахвальство.

Она показала, что поверила в его деланное смущение. Происходила почти что шахматная партия, в которой, однако, Мария видела и понимала своего партнёра насквозь, предугадывая все его ходы. Он же самоуверенно полагал, что уже выиграл, хотя не умел заглядывать даже на ход вперёд.

— Да, я грустен. Мне тоскливо оттого, что мы расстаёмся, дорогая Машенька, — сказал он, подпустив смиренной грусти в бархатные переливы баритона. — Неужели же, неужто же мы не увидимся в Москве?

— А вы очень этого хотите? — Маша тоже поиграла голосом, зарядив в него толику лукавства, которого он хотел и которого ждал. — Очень-очень хотите?

— Зачем вы спрашиваете? Зачем? — Владимир воспарил — всё катилось по испытанному, много раз изведанному руслу: сейчас эта фря-аристократка поотнекивается, потом будет свидание, ресторан и остальное. Но до чего же она красива! До чего же красива! Он ещё сгустил печаль.

— Вы смеётесь надо мной. Разве вы не видите, что я покорён, что я очарован вами?

— А вы не забыли, что я в некотором роде замужем? — лукавства в голосе красавицы стало чуточку больше, чем нужно, но он опять не заметил игры.

— Да что мне до того? Разве это может иметь хоть какое-то значение для нас?

— Для нас? — Мария остановилась, повернулась к нему, округлила глаза как бы в изумлении.

Владимир уставил взор в эти прекрасные очи, долго смотрел, надрывно дышал, полу-шепнул после долгой паузы:

— Для нассс…

Именно так выговорил: протянув «эс» и как бы поставив многоточие.

Мария не выдержала, захохотала так, что лошадь извозчика, к которому они уже подошли, вздрогнула, повернулась к подошедшим. Засмотрелась на Владимира влажными глазами. Приятный облик человеческой особи неожиданно затронул самые сокровенные лошадиные чувства. Звали её теперь Коммуния. Она жутко завидовала своим товаркам в конюшне — Марусе и Клашке, — сохранившим прирождённые имена, тосковала по своему прежнему имени — Балбеска. Смотрела на красавца, будто ждала, что он наконец-то, прямо сейчас приведёт в порядок этот пошатнувшийся мир.

Игнатьев, приняв обиженный вид, погрузил чемоданы, повернулся к Марии, с трудом ставшей серьёзной:

— Возьмите визитку, Машенька, здесь мои телефоны на всякий случай.

— Спасибо! — Мария затолкала визитку в перчатку.

— Так как же всё-таки? Буду ли я иметь несказанное, неслыханное счастье видеть вас? — не отставал Владимир. — Смею ли надеяться? О, можете не отвечать. Простите мою дерзость, но я смею, я стану надеяться. Однако, лишь от вас одной зависит, буду ли я счастлив? Буду ли? — и на совсем уже невозможном надрыве. — Что же вы молчите? Отвечайте же: буду ли?

Извозчик, ражий мужик, удивился, тоже принялся смотреть на Владимира. Даже рот раззявил. Лошадь выпустила на тротуар тягучую нитку слюны.

— Будете, — Мария еле сдерживалась. — Будет вам счастье, обещаю. Такое, что и не снилось, — вскрикнула, превозмогая смех. — Да бегите уже, вас шеф заждался! — легко поднялась на клеёнчатое сиденье. — Шею сломаешь, борода. Поехали!

Последние слова она адресовала извозчику, который неестественным образом вывернул голову уже к Марии, не сводил с неё глаз. Команда привычно подействовала, мужик нехотя уселся прямо. Кнут хлестнул круглую лошадиную спину, животина плавно взяла с места, почти не убыстряя шаг.

— А пошла шибчей, Коммуния падла! — извозчик ещё и ещё огрел кнутом кобылу. Но та, погружённая в свои мысли, даже и не подумала что-то изменить в своём движении.

Владимир что-то кричал ещё вослед, Мария не повернулась.

Ку-ку, она приехала!

Савватий повернулся на другой бок — его будто что-то толкнуло. Не полностью прогнав ещё сон, стал соображать, что его потревожило. Сначала не сообразил. Всё, кажется, было, как обычно. Но нет! Не всё! У него не болела голова. Совсем-совсем не болела!

Он даже потрогал её руками, пообжимал со всех сторон. Точно! Боли, которая мучила его постоянно, не было. Мысли бежали быстрее обычного, и всё же он не мог понять, что его вырвало из сна. Огляделся. Шторы на окне шевелились под ветерком, залетавшим из открытой фрамуги. Виднелась крупная решётка, в её мокрых после дождя квадратах синело ослепительное небо, разгоралось в нём белёсое солнце.

Савва прищурил заслезившиеся глаза, сердце гулко стукнуло в груди, чуть не вырвалось наружу. Он понял! И обрадовался — его долгое ожидание заканчивалось.

В комнату, осторожно ступая, вошла медсестра в хрустящем белоснежном халате, неслышно приблизилась к окну. Фрамуга мягко поднялась, шторы захлопнулись, скрывая решётки, а заодно и небо с сияющим в нём солнцем.

— Она приехала! Приехала! — ликующе прокричал Савва, сел в кровати, подхватил подушку, игриво спрятал в ней лицо. — Ку-ку!

— Ох ты, Господи! — медсестра испуганно оглянулась. — Вы что же меня пугаете, Савватий Трофимович? Кто приехал?

— Она! Она приехала! — Савва выпростал голову. — Скоро будет здесь. Дашка, что же ты стоишь, как засватанная?

— Не Даша, миленький. Зина я. Не узнали?

— Зина? Ты же Даша была?

— Отродясь не была я Дашей. Как Зиной назвали, так Зина и есть.

— Ну, всё равно. Надо приготовиться, Зина. Её надо встретить, Дашка! Вдруг заблудится, не найдёт. Надо скорее встречать! Она давно в Москве не была.

— Да кто она-то? Кого встречать?

Савватия не на шутку рассердила медлительность медсестры.

— Что ж ты непонятливая такая?! А может, ты нарочно? Саботажница?! Расстреляю контру! Неси сюда мой наган! Сейчас же! Именем революции!

Спрыгнул с кровати, вытянулся во фрунт, запел, закричал, срываясь на фальцет:

— Вставай, проклятьем заклеймённый, весь мир голодных и рабов…

— Успокойтесь, успокойтесь, Савватий Трофимович! — медсестра подбежала, обняла крепко, стала укладывать. Савва оборвал пение — его затрясло — поспешно улёгся. Зинаида накрыла его одеялом, он свернулся под ним калачиком, заплакал:

— Отдай мой наган, Дашка. Отдай, сучка вражья. Я тебя расстреляю. Потом ты её встретишь. Она придёт ко мне. И всё закончится… Зина, я устал. Я очень, очень устал…

— А ты поспи ещё, поспи, миленький, — Зина погладила его по голове. — Чего так рано просыпался?

Шаховской стучять. Евсеевым званить

Москва просыпалась. День начинался тёплый, почти жаркий, совсем не типичный для московского ноября, только что вступившего в столицу. Дождь, ударивший было во всю мочь, тут же убрался в облака. Весело горело солнце, отражалось многократно зайчиками в стёклах домов. На влажных тротуарах Тверской двигалось по всем направлениям множество всякого люда.

За 10 лет облик москвичей сильно изменился. Одеяния потеряли своё многообразие, стали беднее, монотоннее. Преобладали серый и защитный цвета. Хотя, может быть, всё дело было в приближающейся зиме, наступающий холод заставил людей облечься в одноцветные пальто, ватники. Кое-где мелькали уже и полушубки, и даже тулупы.

Но главное, что отличало нынешних москвичей, — всеобщая озабоченность. Улыбок почти не было на встречавшихся и уносившихся лицах. Люди спешили по своим делам, не обращая внимания на тех, кто обретался рядом.

Лошадь неторопливо цокала по мостовой, что-то тихонько мурлыкал под нос извозчик. Мария оглядывала знакомые улицы, всматривалась в прохожих. Искала и не находила в себе никаких чувств. Вообще никаких. Будто попала в совершенно чужой город.

Это своё холодное безразличие она заметила ещё на вокзале. Тогда же удивилась вначале, но потом поняла, что воспоминания десятилетней давности, разбуженные Владимиром, выжгли в ней всё, что касалось прошлого. Она не хотела возвращаться в него, и то, что было связано с ним, отлетало прочь, не проникая в душу, не тревожа её.

Лишь когда увидела родной дом, с сохранившимися ажурными башенками по углам крыши, кто-то, будто куснул за сердце. Даже не укусил — дотронулся остренькими зубками. Сделалось немножко больно, сбилось чуть-чуть дыхание. Но тут же всё встало на свои места.

Мария поднялась на третий этаж, остановилась перед широкой дверью, в которую входила много-много раз. Дверь почти не изменилась, осталась солидной, внушающей уважение одним своим видом. Выдавалась вперёд витая бронзовая ручка звонка.

Ах, как любила она в детстве крутить эту умопомрачительную ручку! Тихонько прокрадывалась из квартиры в подъезд, самозабвенно начинала накручивать бронзовую завитушку, застревая пальчиками в фигурных отверстиях. Ей открывали, ворчали притворно на шалунью — она деятельно изображала раскаяние…

Боже, Боже, как немного нужно человеку для счастья!