Бесплатный фрагмент - Hannibal ad Portas — 3 — Бронепоезд

27.01.18

Hannibal ad Portas — 3 — Бронепоезд

Бронепоезд

Глава 1

Был, кажется, новогодний банкет в большом новом ресторане, я в нем главным не был, но имел какое-то отношение, и смог в переполненном уже заказанными местами зале найти и согласовать два места, для себя и:

— Кра-ой Ольги, — почему-то вернувшейся, неизвестно каким образом первой любви.

Получалось, что история, с этого места пошла заново.

Одновременно со мной выбирал место Ларик — не знаю уже точно, как его звали в реальности — армянин, и получилось рядом — больше уже вообще мест не было.

Но когда пришел вечером — всё занято, и я не нашел, ни Ларика, где он нашел себе новое место, ни ее, Ольгу.

Я вышел на палубу — палубы нет. Но в глазах, к счастью, не помутилось.

Я спросил первого штурмана:

— Почему такая маленькая качка?

— Дак, рельсы, мил херц.

— Что значит, рельсы? — И добавил, мирно рявкнув: — Право, руля, лечь в развороте.

— Мил херц, мы еще не на конечной станции, где есть разворот, даже в обратную сторону.

— Всё, что мы можем сделать — это ускорить ход, — ответил машинист.

— Давай, давай, баскетболист, не морозь шкуру белому медведю!

— Боюсь давление превысить.

— Превышай.

— Впереди еще один парусник.

— Дави, я здесь никого не знаю.

— Спасибо за разрешение, но боюсь превысить.

— Давление? Превышай!

— Наши возможности, сэр.

— Почему?

— Мы идем ему навстречу.

— Я звал тебя и рад, что вижу!

— Вы недостаточно самонадеянны, чтобы предвидеть.

— Не могу же я, как командир этого соединения, быть полным ослом, как ты себе это представляешь?

— Выгляните в окно.

— Спасибо за предложение, но узнай, пожалуйста, какой сейчас ветер, северный?

— Нет.

— Какой?

— Кажется, уже поздно пить даже холодную воду из-под крана.

— Хорошо, завари мне кофе прямо из парового котла.

— У нас пробка сорвана, боюсь совсем вылетит.

Тем не менее, кофе в запасах было, и более того:

— Пить можно!

— Пенка?

— Спасибо, если надо, я сам плюну.

— Но у вас уже есть пенка.

— Что это значит, кто-то уже плюнул?

— Нет, наоборот, у этого кофе не должно быть пенки.

— Да? Я не знал, что ты потенциальная колдунья.

— Прости, но ты не заблудился? Ибо должен был сам знать, мы никогда не пьем крепкий кофе, а у слабого с пенкой напряженка.

— Так это растворимый?

— Вот, вот, о каком растворимом кофе может идти речь, если его не бывает.

— Не бывает? — спросил я.

— Нет.

— Ты из какой деревни приехала сюда?

— Ты почему называешь меня на Вы?

— А что, ты беглый каторжник?

— Выходит, мы совсем не понимаем друг друга, так как я решил, что не просто так, а Связной.

Я настолько запутался, что попал то ли к Белым, то ли к Немцам, что действительно:

— Забыл, делятся ли люди здесь на половых и бесполых, или эти мысли пришли ко мне с испуга, что перепутал координаты Земли и Альфы Центавра.

Но то, что он недоволен тем, что, что назвал ее она, говорит о каком-то несовпадении в наших позициях, расположенных фрагментарно вокруг этого, настоящего мира.

И вот так, чуть не запутался вокруг простого вопроса: всегда ли у кофе бывает его пенка? Теперь уж даже я сам, кажется, не знаю ответа, так как организм сам приспосабливается к действительности, в которую попал и прежде, чем болтать в следующий раз — надо тянуть время, или уж молчать по поводу таких тонкостей:

— Это хочу, а другое, простите, почти ненавижу.

И так и рявкнул ему — если он так хочет, чтобы его называли:

— Ничего нельзя никому доверить — всё надо делать самому, — и так поддал пару, что красно-белые колеса паровоза так крутанулись, что пропустили рельсы между собой в холостую.

И я вынужден был согласиться:

— Это не бриг, который, не хочет и не хочет лечь в развороте, а действительно, какое-то чудовище очень похожее на паровоз, который, я думаю, тоже не ожидал меня здесь встретить.

— Как и я его!

— Разрешите сдать в комендатуру шпиона? — спросил машинист на конечной станции.

— Не надо миндальничать.

— Что-с? — простите.

— Расстреляйте сами, какие еще вопросы, — сказал Ванов.

— Он не просится.

— Что-с?

— Говорит, направляется с донесением в штаб фронта.

— Да вы, чё там, совсем очумели? Здесь нет войны.

— Почему?

— Не бывает.

— Сомневаюсь, товарищ, ибо, да, Гражданской, может быть, уже нет, но началась новая.

— Тоже Гражданская? — Ванов открыл ящик стола, но пистолета в нем не было, чему он слегка удивился, ибо: и не должно было быть:

— Какие наганы — пистолеты, если кругом Зоны — отымут и фамилиё не спросят.

— Хорошо, передай ему паровоз.

— Ему?

— Да. Что тебе непонятно?

— Там пробка сорвана, он не справится.

— Справится.

— Пусть скажет, что такое пробка.

— Ты и есть пустая, без бутылки пробка, — ответил тот, кто уже не знал, как себя еще называть, если не так, как его приняли: шпион.

Тем не менее, возникли разногласия, на которые Ванов решил махнуть рукой, ибо первый машинист сказал:

— Я с ним не поеду, так как мы разного пола.

А второй не замедлил с провокационным ответом:

— У меня нет пола.

— Если бы у вас на самом деле не было пола — вы не знали, что это такое — проваливайте.

— Не беспокойтесь, начальник вольного поселения, я ее с собой не возьму.

— Всё! — вдруг рявкнул Ванов, — я сейчас вызову доктора, если он еще не напился.

И док пришел, но сказал, что скоро обед, и поэтому:

— Не буду руки марать медосмотром всякой твари по паре, а скажу так, что сразу можете и записать: оне обе, как медведь, который намедни пробегал через рельсы, не имеют пола, как и все бывшие зеки.

— Впервые слышу такое всеведение, ибо как они трахаются тогда уже совсем непонятно.

— Не знаю, как они трахались там, в плену у немцев, или на зоне, но здесь их трахает паровоз, который они постоянно ремонтируют.

— Сказки.

— Здесь не рюмочная и не персональная богадельня, чтобы жить, как вам хочется, поэтому всем выйти вон и одновременно разойтись по своим рабочим местам.

Но только они вышли, как телетайп простучал на вышке и спустил ему в окно бумажную ленту идентификации:

— В вашу сторону направляется шпион для захвата бронепоезда. — И:

— Необходимо его разочаровать.

Что значит, разочаровать, Ванов не понял и решил подумать за обедом или так и сказать ему при встрече:

— Забудь, что ты шпион.

Зайдя на кухню, он так и промямлил шефу, заму и одновременно самому повару в его одном лице:

— Ты на шпиона сварила доппаек?

— Послушай, Ванов, я сейчас твою голову сварю в супе, так как медведь опять не попался, и мяса, следовательно, опять нет.

— Добавь тушенки.

— От себя, что ли, отрезать?

Тем не менее, он сел обедать рецептом из кедровых шишек и местного картофеля из ботвы.

— Почему шишка без орехов? — спросил Ван.

— Были.

— Что это значит?

— Наверно упал на дно пятидесятки.

— Почему не варишь мне и доктору в отдельной кастрюле, как я тебе приказывал?

— Свою кастрюлю доктор уже забрал.

— Да? Но в принципе правильно, без мяса варить долго не надо.

— Да было мясо, что ты пристал!

— Да? Почему варится отдельно?

— Его забрали.

— Так бывает? Медведь, что ли, приходил за своим отрезанным кусищем?

— Медведь — не медведь, а были люди.

— Беглые зеки?

— Вряд ли, ты бы знал.

— Да уж, сообщили раньше, чем они сюда добрались.

— Разве не сообщили?

— Да сообщили, но я, получается, ничего не понял.

— Думал, опять про шпиона наврали?

— Что значит, опять, я только первый раз сегодня об этом слышу.

— От меня?

— И от тебя, в том числе. Или ты, думаешь, что мы говорим про разных?! — ахнул Ванов, и попросил подать побыстрее второе, — надо пойти проверить получше нового машиниста.

— Пока они не уехали?

— Да.

— Они уже уехали, я тебе сказала, что мяса нет?

— Да.

— Они его забрали.

— Да ты что!

— Сказали, что сегодня постный день, чтобы ишаки ели мясо.

— Значит, точно, ты не тем отдала, это были зеки. Ну, ты и дура, всё-таки, Зинка!

— Нинка.

— Хоть Нинка — всё равно не женюсь, будешь теперь заместо мяса ходить ко мне ночью пять раз в неделю.

— Уж лучше я тогда останусь здесь навсегда.

— У меня не хочешь?

— Всё равно, хоть и у тебя.

— Почему всё равно?

— Эти прохиндеи, которым я отдала всё мясо, сказали, что теперь секса больше не будет.

— Почему, про бесполых, что ли, плели?

— Да, теперь, что есть, что нет — никакой разницы.

— Жаль.

— Почему? Ты думаешь, это были не беглые зеки, а один из них, по крайней мере, шпион?

— Точно! Тебе бы в контрразведке работать.

— Так я и работала.

— Что?

— Говорю, что я здесь не только для того, чтобы за тобой следить, но и отрабатываю выговор: как поймаю хоть одного шпиона — сразу выйду майором.

— Я тебе не верю.

— Когда поверишь — меня разжалуют за отсутствие спецификации.

— Надеюсь ты знаешь, что за сочинения — сознательную выдумку, вранье, просто по-простому, тебя ждет понижение в уборщицы, как минимум, а скорее всего, пойдешь на лесоповал сучья рубить у сосен.

— Спасибо, что не у елей.

— Почему?

— Когда рубят ель, мне кажется, что Новый Год уже больше никогда не наступит, как не наступил этот для этой ели.

И она показала в окно, которое здесь было, но было также и забито. По причине предварительного воровства продуктов, вплоть до картошки, которая, в принципе, росла прямо тут, под окном.

— Окно забить, картошку ликвидировать, как контрреволюционную пропаганду желания есть, есть, есть, а потом вот докатились уже до полного:

— Ржанья.

— Жранья, сэр.

— Я тебе, да, именно сэр, дура.

— Хорошо, я это запишу, потом дам телеграмщику на вышке, чтобы отправил в какую-нибудь инстанцию, а потом за тобой придут, когда не ждешь.

— Вот пока не отправила, теперь точно пойдешь рубщицей веток у сосны.

— Лучше я пойду собирать кедровые шишки.

— Поздно денатурат запивать брагой — это прекрасное время подошло к полному концу.

— Кто будет работать зав производством?

— И помощником повара, и поваром, и зав производства будет теперь вертеть проверенный человек.

— Вот тот шпион, которого все искали, а ты, Ванов, решил спрятать здесь, подальше от взглядов налоговой инспекции в лице командарма Манова.

— Что ты несешь, хглупая, Ман сам кого хошь может расстрелять без суда и необходимого — так-то — последующего следствия.

Но все же решил записать на всякий случай позднего раскаяния, когда придут и за ним, а сказать-то, собственно, будет и нечего.

— Скажу что-нибудь ужасающее и меня отпустят раньше времени или, по крайней мере, прикончат более безболезненно, чем это обычно делается.

Сказано — сделано:

— Спрятал в соседней со своей хибарой поленнице.

И забыл. А когда нашел по наводке местного стукача — вольного уже, практически, поселенца:

— Всё, — как он докладывает, видящего в своих просто-напросто снах, которые можно записать на магнитофон, но, к сожалению:

— Их еще не изобрели! — Но слухи ходили, и даже доходили даже сюда, что:

— Всех пишут без исключения. — И не может быть, чтобы одна только Контора принимала в этом участие.

И тут же, после небольшого трахтенберга одной лесорубщицы, побежал на вокзал при Южном Порте, как же майор Ман придумал называть этот пристанище:

— Паровозов, бандитов и их Сонек Золотых Ручек, хотя и в ближайшем прошлом простых слуг немецкого халифата.

Он побежал на пристань, совершенно забыв, что имеет — нет, не в личном пока что распоряжении — но всё равно мог занять у вольноопределяющегося Стука — паровоз, хотя и не знал, что этот, второй паровоз, уже перешел в полную собственность вольноопределяющегося, так как мост в будущее счастье был разрушен:

— Силами Природы.

Немного поблуждав между равнодействующими и направляющими, Ван добрался до паровоза, когда он уже собирался ехать, а куда — спрашивается — если приказа не было.

— Куда?!

— Что-с? — высунулся машинист. И добавил: — Не беспокойтесь, господин прапорщик, мы только что прибыли.

— У м-меня, — начал он заикаться после Господина Прапорщика, — приказ искать шпиона.

— Мы не против, — высунулся второй.

— И я уже решил, — продолжил Ванов, — отстранить вас обе-обоих до особого распоряжение Мана.

— Кто поведет эту Стрекозу?

— Есть человек уже проверенный? — поинтересовался и второй.

Ван решил, что они всё знают, и выдал поданное ему, как в былые временя — жаль, что не эскимо — потому что без палочки и без так любимого всеми анти-диабетчиками:

— Шоко-Лада, — ибо Шок и его пок-Ладистость никто еще не додумался, как можно совместить.

— Вы сможете меня простить, если я не шпион, а только просто так, — сказал один из них.

— Что это значит, саботаж? — пошел Ван нахрапом в разведку.

— Нет, но я сам сразу пришел сюда из немецкого плена.

— Что-с? — простите, милейш-ший.

— Да, вот так, — поддержал его второй, — он сам мне рассказывал и могу подтвердить, что он говорит правду.

— Ты так решил?

— Да.

— Почему?

— Он плохо говорит по-немецки для систематического уровня жизни за границей.

— А ты?

— Почти, как он.

— Да? А ты откуда знаешь эти пару слов: зик хайль и дранк нах остен?

— Я ходил в лобовую на их бронепоезда.

— Ты?!

— Не понимаю, что здесь удивительного.

— Ты на немца, даже на американца, похож больше, чем он.

— У меня маскировка, а он прет, как подсадной на Плешке.

— Ничего не понимаю? — еще больше удивился самому себе Ванов, — ибо, второй?

— Второй?

— Я имею в виду, здесь нет никого третьего? — и сам полез на паровоз, как будто он был почти его собственный.

— Что?

— Странно, ибо куда вы дели моего стажера?

— Вы уверены, что стажер один может кататься на паровозе? Ты видел? Я нет.

— Я тоже никого не видел, кроме медведя.

— Нич-чего не понимаю.

— Вам надо сравнить этот паровоз по документам с тем, который раньше был в наличии.

— Документ у меня при себе, — сказал Ванов, и слез с подножки.

На разгоряченном тендере он прочитал:

— Меня не догонят, — это было написано здесь раньше!

— До нас?

— До нас здесь никого не было, этот паровоз шел, как камень на дно, хотя и пущенный из рогатки по яблоку из соседнего сада, так как своего у него никогда не было, — ответил второй.

Ванов еще раз обошел вокруг паровоза, но других мыслей всё равно не появилось, он сказал:

— В виду того, что я почти всегда верю телеграфу, а вы всё равно ни в чем не признаетесь, один будет всё равно шпионом, а другой сбежавшим с вольного поселения самозванцем.

— Это хорошее предложение, — сказал один, — но тогда кем будет тот — один из вашего контингента — когда он найдется, инопланетянином, что ли, из Черной Дыры, единственно, чем-то оставшимся на небе.

— Давайте так, ребята, кого пустит к себе его Маша Растеряша — тот и повар.

— Повар?

— Да.

— Так может лучше наоборот: машинист.

— Это, кто сказал?

— Я.

— Вот видите, я так-то еще недостаточно хорошо могу вас различать, а после мной уже принятого решения и его безосновательной отмены — точно:

— Запутаюсь, с кого за что спрос.

— Так может и она нас не запомнит, и так и будем ходить к ней по очереди — это же не вместе, когда очевидна разница.

— Да? И в чем разница, если она будет? — поинтересовался Ван.

— Ах, вот в чем оно дело! — чуть не разом возопили приезжие, — давно надо было сказать, что хочешь иметь нас посаженными отцами на своей свадьбе на ней!

— Да, так-то, без достопримечательностей, она не замечает меня, что есть, а ей ничего не представляется.

— Нет.

— Нет, это уж слишком.

— Нет?

— Нет, если представится возможность будем иметь в виду.

И когда Ванов немного отвалил за паровоз пас-сать, договорились, что это лучше, чем ничего.

— Боюсь недолго придется стоять в очереди, — сказал один.

— Можешь не беспокоиться, я справлюсь не только за двоих — за троих сумею.

— Да не может быть! Еще два вместо одного могу поверить, но три — ни за что!

Возникает вопрос, был ли этот третий? Пока неизвестно. И, если наоборот, то известно ли хоть одному из них, что он прибыл сюда не на побывку, а как бывший зэк?

— Я не ссыльнокаторжный, — сказал один из них, как только Ванов исчез за высоким бруствером еще не очищенных бревен.

— А я, — но продолжить пока что воздержался.

Давай договоримся так:

— Дай угадаю, — сначала ты, потом я, — а потом посмотрим, догадается ли она, что мы разные?

Мы пришли в столовую, но повариха так разволновалась, что она уже не шеф-повар, заготовщица и просто суповарка, что ничего не было готово.

— В чем дело? — спросил Машинист.

Я пока промолчал, — потому что никак не мог считать себя диверсантом, но и только помощником этого машиниста быть не хотелось.

— Хотим харчо с бараном, — сказал я.

— Так я и говорю вам русским языком, или по-немецки еще надо? — сказала кухонная комбайнер-ша.

— Что ты говоришь? — спросил Машинист, и посмотрел на пустую алюминиевую тарелку глубиной в свой кулак.

— Его, что ли, тебе сварить? — спросила она, и добавила: — Тем более, я вообще теперь не знаю, что мне делать, так как Ванов сказал:

— И то, и другое, и третье, — а с чего начать и чем продолжить я не то, что не понимаю, вообще не знаю.

— Разрешите, я приготовлю?

— Давай, только недолго, — сказал Машинист, — посмотрим, чему ты там научился.

— Где? — лукаво толкнула его локтем в бок, как подумал Маш, Костюмерша, ибо кроме фасонного платья с вырезом, увидел на ней еще фартук цветов необыкновенных и лифчик тоже — почти розовый, если убрать неотстирывающуюся уже черноту на нем.

— Он думает, что я шпион, — сказал я.

— Какой?

— Немецкий, наверное, если здесь, на вольном-то поселении, не бывает других.

— А ты?

— Не знаю, — ответил я, — но, кажется, мы решили, что вы решите, кто из нас кто.

— Ладно, если Ванов не испортит всю нашу обедню, после Цыпленка Табака — решу, — улыбнулась она, как можно подумать всю жизнь только и тем и мечтавшая заниматься:

— Никогда больше ничего не готовить, кроме разогрева в микроволновке пиццы, — а:

— Что это? — надо было еще хорошенько разобраться, что не только пирог с грибами, но и медведя надо когда-то грохнуть — это однозначно, ибо от кого добывать сыр и как его преобразовывать соответственно — тем более нам неизвестно. — Одно слово:

— Глушь лесная, — ибо хорошо, потому что поселение, да, но ведь Вольное!

И я приготовил.

— Что это? — спросили они оба хором.

— Вам записать, или так запомните?

— Мне потом скажешь, хорошо? — не смогла улыбнуться она набитым уже до упора ртом, ибо запах чеснока, перца черного и, возможно, даже душистого, перебивал отсутствие любого запаха.

— Но это не пицца, — однозначно дополнил ее рассказ второй машинист, — если считать, еще точно не установленным, кто из нас кто — более точно.

— Где?

— В Одессе.

Глава 2

— Не советую придумывать, я был в Одессе, телки, предлагающие себя уже в столовой, да, были, одна даже сразу в знак согласия положила мне ногу на ногу, что уже не оставляло никаких сомнений.

— Каких? — спросила профессор кислых щей, временно снятая с работы Ваном.

— Что будет, потому что было, — смело ответил я.

— Невероятно!

— Что именно, что было, или наоборот, уже никогда больше ничего и не будет, кроме этой ее ноги на моей ляжке?

— Повтори, пожалуйста, вопрос.

— Нет, ответь просто, если ничего не запомнила: первое или второе?

— Первое.

— Хорошо, отвечу: между первой и второй промежуток небольшой.

— Это значит, как я понял, — сказал Машинист, — то, чего не было — никогда и не будет, а если было — значит и раньше тоже, трахались до упора, но еще не знали, что опять увидятся.

— Я не понимаю, — ответила ему эта Лара — или я даже не спросил ее, как звали раньше, — почему с такими познаниями прошлого и будущего ты абсолютно не можешь понять настоящего?

— Что я не понял?

— Ты до сих пор не мог дать вразумительного ответа на вопрос Ванова, почему у тебя раз в неделю, или пусть даже в две, рвет пробку?

— Я уже всё написал: диверсанты!

— Ты признался, что диверсант?!

— Нет, вы посмотрите на неё, дура — она и есть.

— Диверсантка? — встрял я.

— Она? Да, в принципе, похожа. Хотя для тебя, как для человека умного, повторю:

— Диверсант тот, который был третьим, но сбежал.

— Вы тоже согласны, что был еще третий? — спросила она.

— Ты не удивляйся, что она всё пытается допросить тебя, — обратился ко мне Машинист, — все знают, что она бывший контрразведчик, а здесь только на Химии.

— Откуда?

— Она сама, как будто нечаянно, постоянно проговаривается.

— Я это тебе не говорила, а только Ванову, чтобы не приставал жениться, иначе выйду когда-нибудь на свободу, то он у меня сразу пойдет в штрафбат или на передовую.

— Как, простите? Ибо, война-то уж кончилась.

— Да? — спросил просто по-простому только что вошедший Ванов, и, положив свою бывшую офицерскую фуражку на стол, добавил: — Ми не знали.

— Чего ты не знал, чего ты не знал, пес ничейный?! — почти ласково, но с видимой угрозой спросила уборщица, повариха и контрразведчица — по очереди.

И:

— Я тоже растерялся, — как это может быть, или всё-таки кончилась какая-то другая война, а не та, откуда я перешел границу у реки и явился сюда, как:

— Как-то? — уже краска — и хорошо, если не синяя — бросилась мне в лицо.

И решил ради правды — чтобы ее узнать — пойти в разведку боем:

— Я засланный разведчик.

— А точнее? — первым успел спросить Машинист.

— Что в уже мной сказанном может быть неточным?

— Зачем вы признались? — пошла в атаку и контрразведчица-повариха.

— Я не сказал?

— Нет.

— Тогда догадайтесь сами.

— Он хочет, чтобы мы его проверили на дыбе, — я это поняла сразу.

— Как?

— Возьмешь его с собой в следующий раз, если попытается отнять паровоз — считай — признался.

— Да-нет, это не он, кто признается заранее, что диверсант?

— Да, пожалуй, никто, если не считать того случая, что меня хотел заставить обратить на себя внимание.

— Такая торфушка не нужна даже мне.

— Ты знаешь, что я раньше пойду в лес к медведю или пришпилю Вану вторую лапу для большей убедительности, чем с тобой сяду за один стол.

— Ты и так сидишь! — рявкнул Маш.

— Где?! — даже испугалась эта Лиговка — ибо мне в ней показалось что-то знакомое — что даже споткнулась и упала со стула, который приняла за более привычную здесь лавочку.

— Вот! — рявкнул Машинист, — она призналась, что не зря ее отправили на Поселение, но не знала, что не для наказания, а чтобы дамочка раскрыла себя, как шпионка.

— Этого не может быть? — просто ответила зав производством.

— Почему?

— Так перед кем мне раскрываться, перед вами, что ли?

— Мы может настучать.

— Вас никто не будет слушать.

— Мы можем продать эту информацию Вану, а он дальше, Ману.

Она заткнулась и ушла в лес, хлопнув дверью, как не делают даже профессиональные проститутки.

— Обиделась.

— Как ты думаешь, на правду?

— Да.

— Почему?

— Ну, я тебе говорил, что она втемяшила себе даже в околоземное пространство, что мечтает выйти отсюда, раскрыв шпионский заговор?

— Мне?

— Тебе.

— Да. Но как, если ее привязали к кухне, как бродячую собака, что ей почти одновременно и больно, и смешно: и остаться хочется, и уже навсегда привыкла к путешествиям по миру, пусть и голодному.

Вошел Ванов и ахнул:

— Да вы что?!

— А?

— Что?

Ван сдвинул шляпу, как свою офицерскую фуражку на затылок, и от ужаса даже забыл, зачем ее надел, хотя кроме того, что хотел по-хорошему:

— Жениться, — пока здесь никого нет.

— Паровоз угнали, если вас там нет — вот что!

— Чтобы его угнать, надо, чтобы его там не было, — выразился я.

— Не думаю, — возразил Маш.

— Почему?

— Чтобы его угнали — надо: чтобы тебя здесь не было!

— Ты думаешь, кроме меня больше некому?

— Ты имеешь в виду того, который сбежал? — И тут же сделал открытие: — Его никогда не было.

— Ну, это вряд ли.

— Почему?

— Я не он, а ты?

— Естественно.

— Вывод — мы оба не он — значит, он не только существует, но и до сих пор есть.

— Нужно устроить облаву на него, как на медведя, которого никак не могут поймать.

— Какой предлог, что он — это шпион? Боюсь не все согласятся на поимку: слишком опасно.

— Надо объявить приз, — сказал я.

— К сожалению, здесь только один приз существует: приказ зам по тылу Вана, — который как раз и вошел опять.

— Ты че?

— А что, зайти уже нельзя на производство продуктов питания до их удобоваримого состояния. Кстати, я никого не нашел, — ответил Ван.

— И знаешь почему? — ответил я, а Машинист пояснил:

— Все дома.

— Серьезно? — немного, но всё равно ужаснулся Ван.

И, кажется, побоялся даже спросить про исчезнувшего бывшего машиниста, тем более, что по своему первому основному образованию:

— Он машинистом никогда не был! — рявкнула, входя Лиговка.

— Ты вернулась? — просто спросил ее Ван. — А зря.

— Почему? — не поняли мы, ибо сами могли кое-что изобразить, но даже для изготовления шашлыков — если они здесь хоть когда-то водились — мне требуется предварительно повторить про себя его рецепт.

Тем более, если здесь бывает Бараний дансак.

Лиговка, наконец, сообщила, что нашла концы этого дела:

— В начале его пути.

— Напишешь мне лично, письменно, — сказал Ван.

— Я хочу сказать при Них, — она показала носком резинового сапога, снятого, скорее всего, с найденного ей только что в лесу покойника, ибо был этот сапог такого размера, как туфелька для Золушки:

— Никому больше не подойдет, кроме великана, — как подытожил Маш — Машинист.

— Хорошо, я могу один снять, чтобы ты померил.

— Мне будет велик, — спокойно ответил Маш.

Я удивился:

— Этому гусю тоже? — показал зачем-то даже пальцем на опять появившегося укротителя местного населения Вана. И он как зараженный моим вниманием, как назло опять вспомнил:

— Мерить будем после свадьбы.

Все переглянулись, а Лиговка ответила:

— Я согласна, если ты сможешь надеть мою туфельку.

У многих защемило под ложечкой, если считать ее поджелудочной железой.

— Пусть кто-нибудь подаст ему диетической гречки, — сказала Ли — Лиговка, — сейчас он будет мерить мой сапог.

— Он тоже диетический? — спросил я.

— Как и гречка, — ответила она, и я не мог понять ее шутку юмора, пока она не выставила на стол большую — на литр — железную, в смазке, банищу, как было на ней написано, хотя не по-русски:

— Гречка с тушеной говядиной с добавлением небольшого количества вкусного мягкого, как масло, сала и лаврового листа с черным перцем.

— Про душистый там ничего не сказано? — спросил меня Маш, намекая, что сам читать не умеет, а так только, догадывается, что такое количество информации не уместится на этикетке, тем более, если ее нет.

— Я читал это раньше на такой же банке, пока война не кончилась и был еще в наличии лэнд лиз.

— Лэнд Лиз, как переводится? — спросила даже сама Ли, и сама же поинтересовалась:

— Страна Лис?

— Это не имя, чтобы писать его с большой буквы, — вступил в разговор и Машина, подумав, что тушенки не может быть всего одна банка, значит, ее будут когда-нибудь делить, и подписаться на это дело надо уже сейчас.

— Тебя, как звать, кстати? — спросила его Лиговка, — Маш, Машина или Машинист?

— Я не переношу два вопроса сразу с одном, — ответил Маш, понимая, что лучше пока не перебегать дорогу начальнику местного поселения Вану, пока он решил жениться на Лиговке, которую раньше считал засланной сюда шпионкой, чтобы следить за ним, за исключением одной неувязки:

— Утверждал, что она заслана не местными органами неизвестно каких дел, а еще немцами.

— На случай?

— На тот одиозный случай, мил херц, если война еще не совсем кончилась.

— Так бывает?

— В линейных уравнениях нет, но, начиная с пятой степени и выше — однозначно.

Я понял, они на полном серьезе считают, что немцы прорвали где-то нашу круговую оборону, и все — значит, здесь еще есть люди — находятся на строительстве, как минимум, противотанковых укреплений. Что больше танков? Нет, не самолеты, но это может быть, на самом деле:

— Бронепоезд!

Начали мерить сапог, и пока непонятно, почему один и тот же, и, о ужас!

— Он подошел именно тебе! — ахнула Ли.

— Что, сегодня рыбный день? — спросил я, не совсем догадываясь, чем здесь можно быть лучше других.

— Этот сапог она сняла с мертвого немца, прорвавшегося сюда во время войны на бронепоезде, — спокойно пояснил Ванов.

— И именно поэтому ты решил на ней жениться? — спросил, нет, не я, а Маш.

— Спасибо, что выручил! — хлопнул я его по коленке. — А то он уже навострился повесить на меня этот, найденный ей в захолустной тайге бронепоезд.

— Нет, нет, нет, — рявкнул, но довольно спокойно, как давно ожидавшего явления Ванов, — теперь тебе не удастся уйти далеко даже в этом сапоге, — он кивнул на второй сапог местной мадам Бовари, но она только покачала головой:

— Второго не было.

Я вынужден был обрадоваться и объявить:

— Один сапог — это не доказательство, что он мой.

— Почему?

— Второй мог не подойти.

— Так не бывает, этот подходит, а другой, как будто снят с покойника.

Более того, — разгорячился я, — она шпион!

— Почему не ты?

— Ей этот сапог подошел первой.

— Если я шпионка, зачем мне надевать его, и, более того, предлагать Машине, чтобы он его померил, пока ты сам, как дурак не напросился?

— Это логично, — ответил Ван.

— Пошли вы знаете, куда?

— Куда?

— В любом случае, пока не будет второго сапога, который мне подходит, как пришельцу с уже закончившейся для кого-то войны, а для меня до сих пор, нет, я буду здесь всё пить и есть, пока мне самому не надоест.

— Никаких Есть! — рявкнул Ван, и добавил: — Если не считать того, что ты знаешь, где находится второй сапог, а значит и:

— Сам склад этой тушенки, замаскированный на случай следующего вторжения.

— Хорошо, дайте мне отдельный бокс в вашей сараюшке, эту Лиговку, чтобы готовила то, что я найду повсеместно, и я даже согласен работать пока машинистом.

— Что это значит: пока?

— Пока не найдете второй сапог, который больше никому не подходит, кроме меня, — я посмотрел на Ли, — ей, и — возможно — Машинисту и вам, кстати, мистер Икс, — прямо показал я пальцем на Вана.

— Я?! — Но в создавшейся ситуации и он, и Маш побоялись мерить сапог, поверив — по наитию — что и им он может подойти.

— Да, друзья мои, — резюмировал я, — Ман, когда приедет, может всех вас ткнуть мордой в землю, а потом отравить туда, куда никто больше не хочет, гаркнув:

— А лагерь недалеко! чтобы его так сильно бояться!

Но оставшись один, в ожидании, когда придет Лиговка, задумался:

— Почему этот сапог подошел мне? — не подстава ли.

Хотя с другой стороны, были люди, которые его тоже надевали, например, Ли.

Было уже около часу ночи, когда я думал — уже почти во сне — что она, к счастью не придет в мою уже теперь отдельную комнату два на два с половиной метра — намного больше, чем могила, если считать на одного, а на двоих — как раз, чтобы отправиться в дальние края. Но она поскреблась, как будто просто так, как будто нечаянно проходившая мимо крыса.

— Хлеб на лавке, — сказал я негромко, чтобы другие крысы не услышали — молока, к сожалению, не осталось:

— Сам всё выпил? — и я понял: она ответила согласием.

— Что ты говоришь? — спросила она уже с верхних нар, после всего.

— Кем я буду на бронепоезде?

— Ась?

— Я кочегаром не буду.

— Поваром?

— Нет.

— Хочешь комиссаром?

— Русским или немецким?

— Ты уверена, что мы пойдем в тыл к немцам?

— Нет. И знаешь почему?

— Почему?

— Ты и так уже сюда приперся, а докладную мне о своей прошедшей жизни так и не составил.

— В любом случае я не могу взять тебя с собой.

— Почему?

— Ты не врач.

— Тебе нужен врач?

— Мне? Не обязательно, тебе нужен.

— Мне?

— Да.

— Зачем, ребенка принимать?

— Нет, так быстро не рождаются даже на краю света. Но, думаю, нужен.

— Но, наверное, не очень?

— Не буду тебя обнадеживать, но ты залезла — сама не зная того –по уши.

— По самые, ты думаешь?

— Зачем, спрашивается, тебе надо было лезь за этим сапогом в болото?

— Он был не в болоте.

— Где?

— Не скажу.

— Говори, я не буду смеяться.

— Я сняла его с покойника.

— Да ты что?!

— А что? В принципе, да, было страшно, но не больше, чем трахаться с тобой.

— Со мной, что, гонконгский гриб?

— Не знаю уж, что там было у него, но точно что-то не то.

— Ты в своем, так сказать, уме?!

— Я что-то не то сказала?

— Ты сама пропедалирова, что существовало что-то непохожее на местные грибы и ягоды, включая сюда и медведя.

— Ну, я тебе и говорю, что это был бронепоезд.

— Да? Про бронепоезд — впервые слышу.

— Не знала. Тогда, о чем с тобой разговаривать.

— Есть о чем, дай координаты — я один съезжу.

— Зачем?

— Посмотрю, правда или нет.

— Без меня ты его не найдешь.

— Если точно знать буду — найду.

— Я поезду с тобой.

— На чем?

— На чем и ты.

— Ты не удержишься на дрезине.

— Почему, ветер?

— Ты как попала туда?

— Первый раз?

— Естественно, — ответил я, пропустив мимо ушей, что мог быть и следующий.

И вышло:

— Пешком-м.

Ночью я встал, и пошел, не одеваясь полностью, чтобы не подумали:

— Надо привязать его к кровати в случае чего:

— Пусть трахается — посмотрим, сколько получится.

И, оглянувшись незаметно, понял: две увязались-таки посмотреть:

— Как это будет? — И:

— Я растерялся — честно.

И я пошел через рельсы куда нет — не глаза глядят, ибо было мало что видно, и:

— Заблудился!

Не звать же, на самом деле, медведя можно накликать. Он, хотя и не диверсант, но тоже поиграть любит. Накликать можно кое-что похуже. Хотел даже крикнуть для смеха негромко:

— Ну! Кто со мной в разведку, — и, так сказать, добавил: — Боем. — Но. видимо, слишком тихо — мало кто услышал, но кто-то, несмотря ни на что:

— Присутствовал:

— Если вам на бронепоезд — это туда, — и махнул лапой — хотя я понял, что это не медведь — туда! — но настолько тихо, что понять можно было только по немому шевелению губ — даже лицо и то:

— Не было обозначено.

Едва я вскочил на подножку и упал в кресло в первом попавшемся кабинете, как в дверь постучали:

— Чай, кофе, квас? — спросила довольно одиозная девушка, что я даже попросил ее не слушать краем уха, а повернуться ко мне лицом к лицу.

— Как, простите, в профиль?

— В фас.

— Так я уже, мил херц, в фасе, — и проскользнула в купе почти как змея подколодная. Но уж очень хороша была шаролесская.

Я ее съел, как апельсин при диабете. Заодно с зеленым яблоком, но тоже: красный бо-чок у него намечался довольно отчетливо. Что значит:

— Хорошо то всё новое, но — так получается — это было тоже самое, что забыл.

— Ты меня изнасиловал, как забытое старое, — мяукнула она, проваливая, и до такой степени не сдержался, что не стал спрашивать, когда она придет опять. — Что означало:

— Теперь припрется обязательно.

— Давай, — сказал я припершемуся от машиниста кочегару, — к мосту.

— К мосту? Он занят.

— Кем, белыми или красными?

— Белыми или красными, — повторил кочегар без знака вопроса, как человек всё понимающий, но сомневающийся, что поймут и его заодно.

— Да безразлично! — рявкнул я, — если мост занят — надо его взять!

— Может не обязательно пока?

— Почему?

— У нас недостаточно угля для паровоза, чтобы чирикать, как настоящий бронепоезд.

— Хорошо, выведи всех незанятых на сторожевой вахте на лесозаготовку.

— Вряд ли кто меня послушает, ибо там снег и такая холодища, что еще не одеты до такой степени.

— Снег? Откуда? Намедни, что ли, выпал, прямо в ноябре?

— Вопросов много, сэр, но сейчас лето, а оно похоже почему-то на зиму, я и пришел вас спросить: вы не знаете?

— Я должен всё знать?

— Ну, если вы командир этого бронепоезда, а нет, так шлепнут вас за даже не помин души.

— Хорошо, передай машинисту, что нам надо только проскочить несколько десятков километров, а там опять будет лето долгожданное вместе с мостом, однако — вот только не пойму — кем он занят, но то, что не нашими — это точно.

Я сам это сказал, но всё равно удивился, когда зимний пейзаж кончился, и, более того:

— Сам я стоял у кочерги этого паровоза, как его машинист.

— Да, скажи спасибо, что не ты кочегар, а я.

— Это так важно?

Тем не менее, удалось прийти к консенсусу, что командир этой летяги всё-таки я, но это означало, что уголь таки кончился и, значит:

— Выходи все, а не только те, кто ничем не занят на поверку среди деревьев и, почему-то, опять заснеженных.

Удивительно было то, что я никак не мог по-настоящему удивиться происходящему, — а:

— Почему?

Скорее всего, потому, что не мог найти тот вопрос, который мог произнести шокирующе:

— А это, что за крыса? — как она появилась.

— Ты мне не поможешь? — спросил, — а то валю лес, но почему в полном одиночестве — не понимаю.

— Они боятся идти на мост, — крякнула она сверху и только тогда я удивился, почему вижу ее только в профиль.

— Эй!

— Ты где?

— Очнись, я на дереве, — постучала по сучку своей двустволкой двенадцатого калибра, что бежать врассыпную не получится — шрапнель, как воздушный шарик будет только надуваться.

— Ты думаешь, они знают, что ты здесь, поэтому боятся?!

— Они принимают меня за — нет, не за медведицу того медведя, который здесь часто пробегает, — а:

— Почти за призрак замка Морриссвиль? — закончил за нее я.

— Да, но боятся не настолько, чтобы бежать без оглядки, а стреляют из ружей.

— Почему не попадают?

— Боятся подходить близко.

— Если ты местная баба Яга, не можешь ли ты как-то помочь мне напились и наколоть дров для моего бронепоезда, пока у меня еще есть силы?

— Могу.

— Что я должен для этого сделать — трахнуть тебя?

— Боюсь, ты не умеешь.

— Почему?

— И знаешь, почему? Я не немка.

— На самом деле, что ли, ведьма, или, как это в песне про весовую кору, которую Леший носил своей Ольчихе?

— Нет, нет, нет, — это совершенно антинаучно, ты всё равно не поймешь.

— Понял уже почти, но — жаль — это ты меня не узнала.

— Хорошо, трахни меня, но только один раз.

— В течении какого времени час, два, сутки?

— Пока за недорого.

И скоро объяснила, что меня обманули:

Глава 3

— Ты не с этой кочегарки, а с настоящего бронепоезда, который стоит на другой стороне этого пролива Лаперуза.

— Этого, но не такого далекого, как прошлый?

— Ничего не знаю про прошлый, но на этот ты возьмешь меня с собой?

— Несмотря даже на протесты того комсостава, который там будет?

— Когда ты его возьмешь с боем, там уже не будет комсостава — так только зеки-шмеки напополам с штрафбатом.

— Те, что были на Ле-Штрассе тоже там уже?

— Не знаю никакого Штрассе.

— Ну, Кот Штрассе, нет?

— Прости, но даже мне такой смехотворной ерунды никогда не снится.

Я посмотрел на нее — уже спрятавшуюся среди редких ветвей сосны, и добавил:

— Я тебе не верю.

— Могу сказать, веришь, — и:

— Слезла вниз, — предложив вместе построить мост на Ту Сторону.

Я оглянулся, почти все играли в карты, как будто здесь был Лас Вегас, и мы прибыли на турнир по покеру.

— Не переживай чрезмерно, — сказала она.

— Почему?

— Не все играют в покер, некоторые только в трынку.

— Тогда другой вопрос: на что?

— Не на одежду, как, авось, ты подумал.

— На ужин?

— На жизнь.

— Серьезно?!

— Да, некоторые должны быть принесены в жертву, как захваченные в плен немцы.

— Почему?

— Потому что к мосту на этом теплоходе не прорваться, а, значит, они должны вернуться назад только так, как это здесь и можно сделать.

— Как, простите, мэм, я не совсем понял?

— Покойниками.

— Почему?

— Это ты какой раз уже спрашиваешь, третий? Последний, запомни, что три здесь не просто так погулять вышло, а:

— Значение имеет.

Их переоденут в немцев и скажут, что так и было.

— Теперь понял: на поселении были не только русские, но и немцы в роли русских.

— Ты даже не удивлен, как это могло произойти?

— Может быть, немцы купили своё право выйти на Химию, или, что у них есть еще там? Но как?! Обещали, что передачи с сардельками пойдут теперь на имена русских, остающихся в лагере?

— Скорее всего.

— Ты тоже так думаешь?

— Ну, ты сказал — значит, я должна подчиниться, а не думать перед тем:

— Как они будут получать эти передачи: через посольство прямо, или опосредованно, через комендатуру.

— Получается, как сказал Лев Толстой:

— Я приказываю вам быть безмерно счастливым.

— Вы думаете, здесь так?

— Как?

— Будет людям счастье — счастье за все прошедшие века, так как:

— Ну, же ж мы уже намучались, не правда ли?

— Или было принято уже еще какое-то решение?

— Два вопроса — это уже не ответ — не правда ли?

— Не я это начал, миледи.

— Как хочешь, я тебе предложила перед походом — ты, нагло отказался, теперь вынуждена повторить еще раз: будешь?

— Естественно, мэм.

А что, будешь, так и не понял до конца, поэтому продолжал смотреть в даль, туда, где за шумящим проливом была еще одна земля, может быть, даже остров. Такой, как Новая Зеландия, набитый золотом на сорок процентов своего собственного веса.

Но что-то всё-таки получилось.

Мы с ней вдвоем начали строить мост через этот пролив Лаперуза, несмотря на то, что в виду была Картина Репина — нет, не Приплыли пока что еще — а:

— Так и не начиналась без меня колка напиленных мной дров для паровоза.

— Что они делают так самозабвенно?

— То, что ты им завещал, — ответила эта Ольчиха.

— Играть в карты?

— Сидеть неподвижно.

Я не стал еще более подробно с ней изъясняться, чтобы не набивалась за ней бегать во время рабочего времени. Хотя и вроде:

— Жопы почти нет, чем виляет — непонятно.

Хотя с другой стороны, если человек хоть когда-то мылся часто, то забыть это уже не может даже в лесу, несмотря на то, что:

— Даже без одежды на нее смотреть хоть и хочется, но как на Мону Лизу:

— Как она может дать, даже если захочет, находясь под пуленепробиваемым колпаком? — по крайней мере, не совсем понятно.

— Ты на расстоянии никогда не пробовала?

— Что? — чуть не сорвалась она в бушующие воды, как сама рыба-кит, но забывшая о своём умении плавать — до невозможности выплыть самостоятельно.

И тут же сорвалась на второй уже перекладине.

— Небось, небось, — закричал я от растерянности, что боюсь без посторонней помощи прыгать за ней.

Я сейчас подам тебе дерево.

— Ты мне или я тебе?

И побежал к возможному месту ее заноса течением, но оно повернуло в противоположную сторону.

— Я не знаю, что мне делать! — крикнул в надежде, что не услышит, и тогда удастся принять самостоятельное решение.

— Дранк нах остен!

— Вот ду ю сей?! Я ничего не слышу, тем более по-немецки!

— Ты чё орешь, как ненормальный?!

— Ты тоже не подарок, — ответил он, понимая, что она не понимает, так как кричит очень громко: не понимая этого абсолютно.

— Скорее всего, звуки над водой распространяются быстрее, чем обычно, — сказал он.

С другой стороны, что значит, он, если это я? Тоже что-то не однозначное.

— Я построю мост и спасу тебя на том берегу, когда ты уже станешь настоящей красавицей.

— Без ответа.

— Русалкой, я имел в виду, прости.

— Я хочу быть медведицей.

— Нет, чтобы я стал медведем, потому что не хочу.

— Могу тебе сообщить, что у тебя осталось только две секунды на размышления для решения вопроса о том, хочешь ли ты на самом деле, или так и будешь дальше стараться быть машинистом, но, увы, только в мечтах.

— Хорошо, живи там пока, я тебя найду.

— Ладно, но потом лучше и не проси, чтобы я из тебя сделала человека.

— Прости, последний вопрос можно?

— Нет, время уже близко к тому, чтобы кончиться.

— Ладно, тогда я ухожу не солоно хлебавши.

— Ты принимаешь меня, что ли, за медведя?

— Ты думал, кого, себя, что ли?

— Естественно.

— Почему?

— Потому что немцы — это медведи, а не русские, как распространенно нас заставляют мечтать, в надежде, однако, на ошибку.

— Или ты хочешь быть волком?

— Хорошо, я подумаю, но дают тебе минуту, чтобы сообщил — а то уже теряю разум из-за боязни утонуть — как мне причалить к берегу?

— Греби обеими руками в одну и ту же сторону, а ноги держи наоборот, не поднимай их слишком высоко, как будто тебе там медом намазано.

— Ладно! А то сбрось мне какое-нибудь дерево, хоть то, которое ты срубил, когда я на нем от тебя пряталась из-за того только лишь, чтобы на тебя не работать всю войну.

— Какую войну?

— Прости, поняла, но я не знала, что она уже кончилась.

И я попробовал найти брод, и нашел его, но она уже, к сожалению, скрылась из глаз:

— То ли утонула, то ли, наоборот — теперь уж быстро узнать не удастся.

На попутной дрезине я вернулся на место на своём Штрассе.

— Ты зачем пришел? — сразу спросила Лиговка, как будто я не с ней и хотел бежать за эту границу сломанного моста.

— Да ты что?!

— А что?

— Я с тобой никуда не поеду.

Я решил про себя:

— Надо проверить ее знание немецкого: есть — значит — не притворяется.

Хотя не исключено, что имеет врожденный чип предательства:

— Как назло сейчас еще может не знать, и даже букву Э:

— Р-р-р, — начнет так выговаривать, как будто только ворон и слышала в детстве, но именно потому, что сама была мур-мур-мурмур-ки: цап за что-нибудь хорошее, а потом будет перед всеми оправдываться:

— Мы не знали, что это так вкусно.

— Можно, я буду звать тебя Лара?

— Я тебе не лось, приученный на забой.

— Здесь есть лоси?

— Не видела, но должны, наверное, быть.

— Сегодня сколько супов?

— Всегда только один: щи.

— Не знал, что это тоже суп.

— В нем есть картошка.

— Мясо?

— Ты убил медведя?

— Руками, один на один?

— Ты будешь есть?

— Что-то слишком много вопросов.

— Хорошо, вон, я уже через щель вижу, идет Ванов, думаю, доверит тебе новый паровоз.

— Кто-то умер?

— Почему?

— Просто так паровозы не освобождаются.

— А, нет, его только что пригнали.

— Откуда?

— Прекрати спрашивать, я тебе сказала.

— Хорошо, буду знать, что его пригнали с ремонта.

— Нет. Между прочим, если с трех раз не угадаешь — его тебе не дадут.

— Спасибо за предупреждение, но ты меня уже сбила со спонтанного моцартовского вдохновения. Теперь я вынужден предположить, что Ман — умер.

— Хорошо, возможно, это тебе засчитают за правильный ответ.

— Заболел?

— Считай, что я этого не слышала.

— Всё равно отвечать после первого промаха надо Вану, а один промах ты уже сделал.

— Ладно, спасибо.

— Должен будешь.

— Что ты хочешь?

— Потом скажу.

— Всё равно я тебе скажу, пока не забыл правильный ответ.

— Я тебе сказала, слушать даже не буду, молчи, правильный ответ приходит только в решающий момент!

Как и следовало ожидать, Ванов вошел, а я, наоборот, вышел — можно сказать — из себя, так как не только забыл, что надо говорить, но и вообще забыл, что умею говорить, поэтому только пролаял:

— Не буду я читать тебе морили, а перехожу сразу к решающему поединку на паролях-пе.

И к моему ужасу, Ванов подтвердил:

— Военное положение на транспорте, а ты украл паровоз и более того, даже не знаешь, где он теперь.

И даже второе — картофельное пюре с шишкой, сделанной очень похоже на рыбу или мясо — не дали, даже не предложив, хотя, конечно, отказаться от такой вкусной подделки невозможно. Но всё равно спросил Ванова, который его ел:

— Из чего сделана шишка?

— Не могу сказать.

— Почему?

— Сам попробуешь.

— На Химии, или меня куда?

— Сразу на Зону, — не на шутку разозлившись прокукарекала Лиговка, не высовываясь из окна, как обычно, а только, прозвенев сковородками:

— Хоть бы трахнул, прежде чем уходить в тыл на личном, практически, бронепоезде.

Ван даже не понял, что это она сказала, и добавил:

— Возьми ее к себе поваром, на меня она всё равно не похожа, ибо не только знаю, что засланная, но верю: предаст при первом чп Ману.

— Я сегодня с ним не поеду, — прозвенело из окошка раздачи.

— Завтра заедешь, — посоветовал и Ван, — а то упрется, вообще трахать некого будет.

— Мне всё равно.

— Почему, стесняешься?

— Да.

— Почему?

— Боюсь узнают.

— Другая есть, что ли?

— Да.

— Здесь все к этому привыкли — больше одного вечера никто не переживает, что он или она уже не с ним. И знаешь почему? Очень верят, что жизнь всё равно уже кончена.

— У меня другой вариант приближения к страху.

— А именно?

— Я уже ездил за одним паровозом с одной Прохиндиадой.

— И?

— И? Ах, и! Ничего.

— Ни ее,, ни паровоза?

— Да, мистер, так точно, всё, что, казалось, уже нажито почти что посильным трудом — пропало безвозмездно.

— Здесь ты ошибаешься, у нас за такие вещи платят.

— Не кровью, надеюсь?

— Да, не кровью, и это жаль, но вот приедет Ман, разберется, и тогда, если не успеете отвалить куда-подальше — или женишься, или алименты будешь всю жизнь платить, но, увы, не своим детям.

— Так, какой выход? — уже полностью растерялся я.

— Я уже сказал, какой: получи бронепоезд и на мост.

— Надеюсь, этот мост находится где-то недалеко, а не как обычно.

— Не знаю, что у тебя бывает обычно, но ты прав, этот мост в Хер-Мании.

— Да вы что?!

— А что?

— Какой смысл его брать, не понимаю.

— Ты на столько в себе уверен, что даже вопрос не ставишь своей правоте.

— Так война-то уж кончилась.

— Из-за того, что в прошлом не взяли один немецкий мост через Эльбу, нам пришлось положить пятьсот тыщ при взятии Берлина.

— И теперь рожать, что ли, некому?

— Ты рассуждаешь почти естественно и совсем не позорно, но вот некоторые менетики обещали устроить нам в честь победы мартено-генез, — а.

— Ясно, а пока так и не получается, и не получается. Думаю, им надо было изобрести литейную машину, как Дудинцеву — тогда, авось, как и его роман, смогли продавать даже на экспорт.

— Что именно, я что-то не поняла? — высунулась из окошка эта Гудини местной кухни, потому что я пока так и не принял окончательного решения, что не с ней же ездил на местный необитаемый остров.

А с другой стороны: больше никого не было. Но как предупреждали в разное время Ляо Цзы и Сократ:

— Это еще не окончательное решение, ибо из будущего может быть видно:

— Еще пару тех, кого раньше еще не предполагалось даже в проекте.

— Пока не будем думать о плохом, — опять уронила алюминиевую шленку проказница за окном раздачи.

— Может быть, нам повезет, — сказал я.

— Здесь не игорный дом, чтобы делать ставки.

— Да пусть поставит, — сказал Ван, вынув из супа, брошенную ему кость, хотя и небольшого размера, что по Ляо и Сократу могло означать:

— Еще будут гости-то.

И вот это:

— Гости, — всегда неприятно режет слух.

— Пожалуй, полдник я возьму с собой, — сказал я, — ибо надо проверить, не отвернул ли кто пробку на бронепоезде.

— Проверь, проверь, не все ли яйца еще без тебя пожарили, — опять начала судачить Застенка.

— Небось, не твои, — успокоил Ванов, — у вас в дороге будут свои куры.

— Их можно есть?

— На обратном пути.

— Сказки! — почему-то рявкнул я.

— Он не верит, что обратный путь планируется, — даже попыталась высунуть голову через непомерное окошечко государыня рыбка.

— Ну-у, — сказал зачем-то Ван, — можно уйти в обратную сторону, если сюда нельзя.

— Ты зачем это сказал? — теперь уже точно она вылезла на поверхность, как рыба об лед. Но я ее успокоил, что если надо заморожу так, что будет у меня свежей до самой Хер-мании.

И она теперь уже вышла в дверь со словами:

— Каким ты был — таким ты и остался, — намекая, что именно с этой песней мы будем брать их мало приступные рубежи.

— Ты не поедешь, — сказал я мирно.

— В принципе, это можно обсудить, — сказал Ванов, попросив компоту из клюквы, который — он думал — не пил еще.

— Хватит, ты пил уже два раза, не меньше, — процедила она сквозь зубы, ожидая продолжения его атаки, но пока не соображая ее качественного состава, а так только:

— Если пил, то сколько и с чем, если почти абсолютный трезвенник?

Но для проверки себя на наличие памяти спросила:

— Тебе с чем, с крохоборством, или с воспоминанием.

— Ни то, ни другое, — ответил он, — просто с сахарным тростником.

— Ты идеалист, что ли? — присела она за его стол с двумя стаканами, сделанными из бывших алюминиевых кружек, так как ручки у них обломались течением их времени использования, как вообще почти ничем не ограниченного, если не считать воровства времени здесь наливания.

— Я не буду, — сказал он.

— Почему?

— Где моя новая обливная? — угрюмо спросил Ван.

— Я даже не знаю, что такие часто встречаются.

— Она была красивая темно-коричневая, — сказал Ван.

— С таким благородным отливом? — тоже нашла нужным уточнить эти приличия персиянка. Ибо просто так, просто по-русски, или даже по-немецки ответить не в состоянии.

И она услышала моё междометие, ибо сказала:

— И да, для тебя, если что, информация, я русский тоже знаю.

И пришлось педалировать:

— Как немецкий?

Но она не смутилась:

— Да.

И дело дошло до того, что она дала ему уже чем-то немного затемненный кусок сахара, а он пообещал оставить ей эту кружку, как свою собственную награду за:

— Нашу победу!

— Ты че орешь, он хорошо слышит, — одним ухом при этом кивнула на меня, — запомнит и если что выступит моим свидетелем, что эту кружку не я, — и опять на меня чем-то мигнула, — не он даже, а ты сам украл эту кружку у приезжавшего пред-предпоследний раз Мана, что даже у него чуть не было истерики, не укори я его пообещанием доклада — пусть и после этой дополнительной войны о его высокоразвитых частно и даже собственнических инстинктах, скрытых на проверке у Дозатора его годности к майорскому званию — пусть и в такой глуши, как эта. — И.

И даже я забыл: пил уже компот или только собирался запастись им для нескучного перехода в дальние дали.

Неожиданно вошел Ман, а Лизунья кухонных принадлежностей ему и ляпни, едва он с порога не снял ничего:

— Ты бы снял фуражечку-то, в достойном всеобщего внимания месте находишься.

— Почему на таких повышенных тонах? — просто ответил Ман после того как сел напротив Вана, всегда находящегося в бывшей фронтовой фуражке, которую — как шутили здесь некоторые местные медведицы и другие волчата — скорей всего, снял с убитого немца, который до этого снял ее с убитого им американского майора ихних экспедиционных войск. Почему некоторые — не прямо в глаза, конечно, преследовали Ванова кликухой:

— Интер-Вент, — не совсем понимая смысла этих двух слов вместе взятых.

Так только:

— Чем-то, а лучше, чем быстро напрягающийся из частных водных условий местный хотун, ибо драпа — и то не всегда хватало для его всегда готовности к семикратной эрекционности.

Иногда не встает уже после первой штыковой, а откуда — спрашивается — вода? Неужели до такой степени уже не страшно, что плевать приходится на внутреннюю часть ее околыша, а:

— До начала атаки в ее полном равноденствии размер был похож на адресованный старшиной:

— Во время атаки голова садится, а фуражка, наоборот, расширяется — так что — сойдутся, как раз.

Но иногда получалось почему-то наоборот, спросить старшину о причине никогда не получалось по двум причинам: или он всегда уехал за пополнением запаса — и не хотелось сразу верить, что людей, а не продуктов для их питания — и другая, любопытная:

— Велика была фуражка только тем, кто в этом бою пал так, что больше и не поднялся.

Поэтому часто просили:

— Мне поменьше, пожалуйста. — На что что старшина отвечал:

— Какая попадется — та и твои кусты.

— Насчет крестов там ничего не написано?

— Я не понял, что ты ответил? — сказал строго Ман.

— На моей коричневой кружке не было креста, — неожиданно забрыкался Ван, видимо, на что-то намекая, но только не на, чтобы увязаться вместе с нами.

— Не бойтесь, он с вами не поедет.

— Побежит? — невинного резюмировала полковница — лучше: пока что:

— Половница. — Хотя ходили слухи, что был у нее полковник, пока его еще не расстреляли.

— Ее сослали сюда за то, что полковник покончил с собой, не досидев своего пожизненного срока до конца.

— Тогда еще пожизненно не давали, — сказал Ман.

— Уже, — видоизменила его формулировку сама Гусятница.

— Вам не прожить и двадцать пять, — бесстрастно сказал Ман, и хотел забрать свою коричневую с благородным отливом кружку, но Ван остановил его руку:

— На вашей не было креста! — айкнул он.

— На моей не было?! — рявкнул майор, — было.

— Да?

— Да.

— На этой креста нет, между прочим, — сказал Ван и отпустил свою лапу на некоторое время.

Но Ман нашел или успел незаметно сделать крест на внутренней стороне кружки.

— Как будто так и было, — сказал он и плюнул на просвет между самой кружной и ее ручкой так, что чуть не попал в глаз небольшим количеством слюны, пахнущей трофейной виски, Вану. — Не лезь под микроскоп своей рылой в следующий раз.

— Это как виски у вас женского рода? — спросила назойливая Липка, или, уж забыл, как ее звать-то, Крышка от кастрюли из нержавейки, может.

В принципе они все такие: когда-то были крышками, а теперь все сломанные.

В принципе, так, — резюмировал Ман, — всем по кофе с трофейными пирожными, — и скажу новость, как тост.

— Пирожных нет, — сказала Лиговка.

— Где они?

— В резерве.

— Я разве не резюмировал, что это очень важный тост?

— Всё равно их нет.

— Где они?

— Вы уже это говорили.

— Хорошо, пока что не буду совсем портить вам настроение, позвоню своему Ветро-Праху, чтобы принес мои личные.

Этим Прахом оказался местный Стук, но он тоже сказал, что:

— Пирожных осталось немного.

— Сколько?

— Десять.

— А было?

— Двенадцать.

— Почему так мало?

— Я больше не видел. Наверно, медведь съел, когда последний раз приходил лапаться.

Тем не менее, оказалось, что пирожные есть в большом и даже достаточном количестве, но они уже прошли глубокую заморозку, поэтому могут быть выданы только тем, кто останется в живых после первой победной атаки бронепоезда — будь то, хоть бензоколонка, хоть водонапорная станция.

— Я даже останавливаться не буду, — сказал я, точнее, только хотел сказать, но меня перебила эта Лиговка:

— Он ничего не понимает в происходящем.

— Немой, что ли, это хорошо, — сказал Манов, но я всё равно захотел поучаствовать, чтобы потом не часто посылали, как только деталь каких-то машин.

— Что ты хотел ляпнуть? — мутировал ко мне Ман.

— Перед атакой или после потчевать бойцов моего отряда пирожными? — это первое, и второе:

Глава 4

— По выбору, кому тирамиссу, а кому просто плюшку с вишенкой под названием пицца, а там, авось, и так уже остались одни только корки? — это перевела за меня Лиговка.

— Он немой? — для начала поинтересовался майор.

— Возможно, нет, просто не хочет с тобой разговаривать.

— Это почему, боится, что ли?

— Да, ему сказали.

— Что?

— Что вы сказали.

— А именно?

— А, — так сказать, — лагерь недалеко.

— Что значит, недалеко, близко, что ли?

— Да, конечно, — вмело ответил Ван.

— Это похоже на раскрытие тайны, — сказал Ман, — поэтому ты, скорее всего, не останешься здесь, а тоже пойдешь.

— Куда? — не понял Ван, и хотел даже возразить, что, мол, не ты, майор, меня сюда спровадил — не тебе и выручать.

И пока прения продолжались пирожные разных сортов появились с чаем из листьев то ли черемухи, то ли черной смородины, а скорее всего, — как и пропедалировал присоединившийся Стук:

— Из прошлогодней картофельной ботвы.

— Чем она лучше, пьянит, что ли?

— Я себе именно это внушаю, дорогие мои.

Он врет, решили все. Лиговка же раскрыла секрет:

— Клюквенный сок пьет из разрешенных ему для этого дела запасов.

Каких, лучше не спрашивать, но, скорее всего, стратегических.

Но вот так додуматься, что здесь нельзя собирать даже клюкву, не стукнув предварительно наверх о количестве ее стратегических запасов, я не мог, хотя может быть и есть какое-то условие на ее досрочный сбор, но только не это, скорее, это как-то связно в одним-двумя людьми, — а:

— Очень хочется трахаться со всеми.

А я до сих пор не понимаю, чем Джульетта так уж понравилась Ромео. Только тем, что Меркуцио и так ей надоел — дома — как хороший, да, но только:

— Рецепт для похудения. — Или, что тоже самое:

— Надо понять, что человек в посылке бессмертен, а там уж потянутся не только Ромео, не только к нему Джульетта, но все остальные дни тоже будут расписаны, как накладные:

— С ценами намного ниже, чем мы здесь привыкли толкать при Сухом Законе-то! Не натолкаешься.

Но самое лучшее средство от врожденной спекуляции — это, конечно, вот эта самая клюква, лихорадочно вытащенная прямо из-под колес желающего пройти мимо паровоза, — а:

— Мы его остановим! — на крайний случай можно по-партизански отползти в кювет.

И было немного сомнительно, что людей здесь собрали только для того, чтобы потом ими пожертвовать во время операции — как я думал — позволяющей продолжить так счастливо закончившуюся победой войну.

— Я должен проверить, как ты водишь, — сказал Ман и повернулся ко мне.

— Я?

— Посылать пока далеко не буду — еще наслушаешься, — сказал он мягко, но с укором, что я медленно реагирую на приказы.

— Он подозревает, что ты не военный, — шепотом перевела мне Лиговка. И добавила: — Он подозревает, что ты сидел.

— Да? Почему?

— Никогда не спрашивай сразу два раза, — опять шепнула Ли.

— Почему? Ты не успеваешь сообразить, каким должен быть перевод?

— Я прошу тебя, не кобенься, ситуация намного более серьезная, чем ты думаешь.

— У тебя не видны следы от погон, — решил смилостивиться пояснением Манов.

Хотелось спросить:

— На каком месте, но решил пока воздержаться.

И он рявкнул, крякнув:

— Хорошо, заводи!

Я чё-то растерялся, что даже чуть не спросил:

— Вот прямо на этом сарае и попробуем?

— Ты чё, в натуре, — похлопал меня по спине Стук, — может у него и есть колеса, но рельсы сюда не подведены.

— Он думает, что можно кататься без рельс, — сказал и Ван, но мрачно — лишь бы хоть что-то вякнуть, ибо имел настроение паршивое, приближающееся к потенциально к блевотному, так как ездить на паровозе любил, но не больше, чем со скоростью десять километров в час, когда подсаживался к машинисту для проверки выполнения месячной нормы, как он всегда говорил в надежде:

— Кладо-искания, — хотя на самом деле только об этом и думал, каждый раз проверяя не кубо-метраж загубленных на корню дерёв, а саму, оставшуюся после них поляну — не здесь ли упал валютный запас этого Края, перевозимый на Родину, коей считал существующую, но никому из местных неизвестную страну под названием Россия.

— Так, за сколько месяцев выработки перевозилось золото на том паровозе? — спросил я его, хлебая пространство сучков и гнилых шпал, распластавшийся на пути к паровозу.

— Неужели ты думаешь, что это был паровоз? — даже немного оглянулся на меня Ванов.

— Неужели самолет?!

— Ты ни разу не видел, что ли, как они летают? — смело предположил он.

— Я?

— И ты тоже! — рявкнул, правда, негромко лягающий впереди дерева и пустые консервные банки Манов.

— Лучше молчи, — шепнул Ван, — а то раньше времени расколешься, и он не пустит тебя в этот поход, а это значит, что назначит проверку, которую ты вряд ли пройдешь.

— Почему?

— Еще никто не проходил.

— Я пройду, — сказал, но тут же подумал: зачем?

Но поздно, Ман услышал, и молвил уже почти чистым русским языком:

— Вот сейчас и проверимся.

Оказалось, нетрудно, он сразу предложил:

— До следующего леса и обратно.

Но я переспросил:

— До следующего населенного пункта и назад?

Он даже перестал заводить себя пустотой разочарований, сказал:

— Ну, смотри, ты сам напросился.

Чуть только раскочегарил до семидесяти, а пробка уже чу-то мяукнула, как недовольная кошка, что, мол, мил херц, и я могла бы жить с тобой. А вот такие вещи, что у меня уже есть кошка, ей по барабану, как, надо понимать:

— Вообще не волнуют, — ибо:

— Если я твоя, чё ты дергаешься как под недостаточным наркозом?

А, впрочем, прыгать бесполезно — искать даже не будут:

— Пусть живет с медведем, пристрелим обоих, как даже не найдутся сами, когда придут воровать железо с крыши нашей штаб-квартиры, где Ван уже начал писать письмо Кой-Кому — в последнее время всё так засекретили, что впору раздавать каждому словари — это на одном и том же русском-то языке! Зачем? Ибо:

— И так никто ничего или совсем мало что понимают, так как давно отвыкли глубоко вдумываться из-за слишком большого уже приближения реального времеми — нет, не зачатия — окончания войны.

— За что? — это уже никто не помнит.

Пробка предупредила второй раз, а Ванов, который наперебой с напросившейся и на эту пробу пера Лиговкой бросал и бросал уголь в раскрытую картинку, как в тайну картины Караваджо Взятие Христа под Стражу топку паровоза, молчал, как рыба, ушедшая под лед, ибо вы, да, хитры, черти, а я всё равно найду время и место моей пролежни, куда вам хода не будет.

Прыгать вот так сразу, без видимой причины было, тем не менее, стыдно. Наконец Лиговка незаметно стукнула меня своей совковой лопатой, что хотелось даже спросить и даже ответить:

— Сейчас? Да, буду, и тебе особое спасибо за предложение, хотя сделано, как всегда в то время, когда я на работе.

— Так, я тоже, милый, не блох чешу.

— Ладно, тогда прыгаем вместе.

— Когда, — разумеется, только подумала она, но я и сам растерялся.

Почему? И только тут вспомнил:

— Сзади пыхтит на суперсовременном лайнере Ман.

— Нарочно отстает, — только и успел сказать я, как пробка вылетела, захватив за собой столько пару, что хватило бы с избытком и до следующего леса.

Ман, скотина, прошел мимо на большой скорости, что даже подумать неизвестно, как надо, чтобы понять:

— Почему он до сих пор шел сзади, а мы даже давление не превысили — если считать по-чемпионски.

Мы бежать, но застал врасплох вопрос:

— Куда?! — из-под папортников встала, а из-за дерев вышла почти целая армия.

— Вы нас ждали? — спросил я.

— Нет, — ответила Лиговка, — они встречают командующего.

— Какого командующего?

— Этой группировкой.

И они пропустили нас даже не солоно хлебавши, как будто нас тут и не было.

Не оглядываясь, остановился ли Ман, мы побежала в лес, высоко поднимая ноги.

— Почему? — спросил я ее.

— А ты думал, как?

— Я априори предположил, что было лето.

— А сейчас?

— Не знаю.

— Ну, попробуй сам догадаться: снег, когда бывает?

— Не бывает вообще.

— Да? Почему?

— Слишком много вопросов, мэм, тебя для этого приставили ко мне шпионить? Впрочем, как хочешь, я не думаю, что мне придется взять тебя с собой.

— Я и не собиралась.

— Почему?

— Это был только контрольный участок пробега, который кончился для тебя очень печально, ты не прошел отбор.

— Кто теперь поведет? А! понял, понял, вот, кто открутил эту пробку, тот и призер этих олимпийских игр?

— Ты на меня думаешь?

— Нет, кто-то раньше постарался.

— Я могла и дольше.

— Что, дольше, то, что раньше? Я тебе не верю, врешь ты чё-то всё.

— Ладно, твои лукавые намеки мне понятны, но они останутся без претензий, мы уже пришли, а мне пора уходить, так как деградация за запретной зоной начинается раньше, чем думают обычно.

— Ты не стабильна на территории Земли?!

— Только на некоторой ее части. — И почти, как сквозь землю провалилась, вильнув последний раз хвостом через одно дерево.

Но сказать, что это вымысел, язык не поворачивался, было очень похоже на правду.

Я спустился с откоса, потом на него поднялся — похожий был впереди — и там стоял паровоз. Его еще не было видно, но белый дымок ожидания вспыхивал впереди, как приманка:

— Их либэ дих. — Но меня ли именно, я еще не надеялся до такой степени, чтобы спеть, пытаясь спуститься вниз:

— Если ты рукой мне махнула с откоса — я там, на паровозе, буду обязательно.

И подкравшись к нему тихонько сзади, решил:

— Какая-то Прохиндиада спит прямо у топки паровоза и перед ней поленница отборных березовых дров показывает:

— Я здесь живу, поэтому сам и думай чё те надо.

— Ну, на секс не думаю, что она может рассчитывать, а так:

— Могу взять кочегаром.

Но не отреагировала, ибо спала, как убитая.

— Можно только удивляться, что ее здесь медведь не сожрал, — сказал я так громко, что она проснулась и ласково молвила:

— Отвали, Мишка, — а что здесь за Мишка, кроме медведя — вряд ли известно.

И что оказалось всего ужасней этот медведь пришел:

— Хау а-р-р ю-ю?

— Май нэймз? Ты думаешь я знаю?

И вот так даже непонятно было, кто что сказал, хотя на медведя я, конечно, не подумал.

Она проснулась и сказала, что от медведя ожидать плохого не надо, но держаться от него лучше на расстоянии пяти метров — так он будет меньше резвиться и приставать со своими неуместными услугами.

— Ты это серьезно?

— Попрошу — если по-русски, то — на вы.

— Если вы серьезно, я могу вообще не разговаривать.

— Как тогда просить?

— Что?

— Ну, если ты будешь у меня просить.

— Не могу додуматься, что у вас, мэм, можно просить, если вы прожили в лесу все четыре года войны.

— Какой войны? Впрочем, если вам интересно, я могу общаться с медведем.

— На его языке?

— Без языка.

— Что за секс без языка?

— Дело не в том, сэр, что секс существует, а в том, что он существует не в одиночестве.

— Вы думаете, и им можно заниматься в уме только?

Она промолчала и взялась за лопату, паровоз пошел быстрее, хорошо, что хоть что-то стало мне понятно — он кочегар. Почему?

— Есть захочешь — если есть работа, — ответила она, однако, через медведя. Удивительно, честное слово! Но уже начало приедаться, как то, что было, а теперь, увы далече, впрочем, как и раньше.

— В голове у человека есть своя Энигма, — сказала она, и ясно:

— От души.

— Ты неправильно бросаешь эти колуны в топку паровоза.

— Покажи, как надо.

И показал, удивившись, что огромное полено улетело так далеко, что при попытке его достать обратно, я оставил в этой топке пилотку, подаренную мне Ваном, как символ, что каждый на пенсии может стать офицером. Или, по крайней мере, его фуражка будет об этом напрямую свидетельствовать.

— Впереди станция! — прошел сигнал через медведя.

— Он на самом деле соображает! — опять обрадовался я, что кругом-то, оказывается:

— Луды, — хотя и более-менее метаморфоз-ированные.

— Ты не думаешь, что это твоя же мысль, просто отраженная от его первобытного архипелага сознания.

— Это одно и тоже, — смело согласился я с тут же пришедшей посылкой медведя.

Как и сказано в Библии:

— Сами вы можете не всё, поэтому Остальное должны, однако:

— Просить.

— Кто это сказал, Алан Тьюринг?

— Есс, мэм. Повторив при этом слова Апостола Павла.

— У тебя всегда одно и то же: чуть что что-то превышающее уровень общей образованности — значит, это открыл Апостол Павел.

— А разница? — только и смог я хоть как-то с ней согласиться. Но добавил для точности:

— Я часто зову на помощь и Петра.

— Первого?

— Мэм, сейчас не до шуток, впереди станция, где немцы ведут инженерные работы.

Медведь сунулся было взять лопату, бросать уголь, но поняв, что ошибся:

— Угля давно нет, че ты там гребешь, Гришка?

И он разослал нам Молнию:

— Химичу, чтобы на станции уголь был.

— Зря, — сказал я, — зря мы связались с этим медведем, Гришкой.

— Ибо?

— Что ибо? Ах, ибо! Ибо, на станции и так есть уголь, если его там нет — значит и не будет.

— Не вижу логики, — опять разослал медведь сообщения по нашему бескультурью.

— На кочегара учится.

— Ничего не получится.

Однако на рельсах кипела работа, и перед нашим прибытием их специально разобрали.

Я высунулся в окно и мяукнул:

— Я был настолько неправ, что совсем ошибся. — И добавил: — Это немцы.

И честное слово натурально услышал:

— Ты Муссолини надеялся здесь встретить?

— Я в плен к немцам не собираюсь! — ахнул и меня вытащили прямо в окно и начали качать, как:

— Ну, извините, не Муссолини же же!

Медведь вышел первым, но не он же будет на самом деле толкать речь, и хорошо, что так и вышло, он сел на скамейку у склада — но не думаю, что тушенки — и начал, точнее, попытался чистить ногти пилкой — я вздохнул облегченно:

— Не очень-то у него и получается, — следовательно: натуральный — не прикидывается.

Так получается, что чему-то уже перестал удивляться, а что-то всё равно:

— Возмущает, — ибо:

— Так-то и я могу! — ничего не делать.

Подошел и дал ему по морде. Ко мне бросились со всех сторон:

— Что?

— Ты зачем его ударил — это наш.

— Надеюсь не Хим-Лер?

— Гауптман, — шепнул, не глядя на меня кто-то рядом. А немка закончила:

— Мост готов к взятию? — ибо другого ответа, кроме:

— Да, Телохранитель, — не ждала.

Я так и остался при своем мнении, что это подставной отряд, а вот для взятия каких укреплений, то ли красных, то ли белых — или, что у них есть еще там, скорее всего, немецких — пока не понял, так как и соображал:

— Моё задание в понятных мне координатах — так и не получил.

Что, видимо, и значит, отвечать придется и тем, и другим одно и тоже:

— Ми не знали.

— Тогда уж лирикой заниматься будет поздно, — услышал буквально над ухом, и махнул, как надоедливой мухе:

— Ну чё ты подлетаешь, как змея — незаметно?!

— Заводи Шарманку, поехали.

— Куда?

— Туда!

— На Мост?

— Почему с большой буквы?

— Он, наверное, стратегического значения?

— Здесь без стратегии вообще уже нельзя говорить беспредметно.

— Потому что со стратегией предметно?

— Ты начинаешь кое-что понимать, пленный.

Хотел возразить, что не я пленный машинист на службе у вермахта, а наоборот, они везут меня туда, куда мне было доверено:

— На взятие Моста любой ценой, — следовательно, использование медведей и незнакомых иностранок при выполнении этого задания не исключалось.

— Гауптман.

— Что, я гауптман? А-а, медведь тогда кто?

— Телохранитель.

— Теперь уж я ничего или даже мало, что понимаю, — сказал я, но про себя, ибо вот так спросить своего любимого руководителя:

— Ну, кто ты такой? — не мог пока что потенциально даже.

Я чувствовал за собой какое-то прикрытие, но также и понимал, что его мало не только для дополнительного вопроса к ней, но и потенциального разлегания на пляже вместе еще более-менее. Так-то бы наоборот, но не могу от нее отказаться даже в мыслях.

Мы отъехали, и я решил запомнить на всякий случай, что ни одного из немцев:

— Так и не расстреляли. — С другой стороны:

— Меня тоже.

Я тронул паровоз, но скоро начал возмущаться:

— Что-то всё так похоже!

— Окей.

— Я думаю, мы никуда не едем.

— Это не в твоей компетенции, — сказала Елка, я даже отшатнулся от такого предположения, но больше оно мне ничего не сказало, но я еще некоторое время не убирал голову из-под пространственного расположения кабины пилота.

Но всё равно, мне казалось, что этот встречный ветер уже был моим спутником, — но только:

— В обратном направлении! — и только сейчас решил, что мы едем назад.

Но поезд проскочил мимо Кр-асивого Места, как пассажирская Стрела, мимо кладбища, даже не задумываясь:

— Могут и здесь быть живые, как Алан Тьюринг, забитый в гроб еще не совсем живым.

Я сказал живым? Ну, может быть, и так.

— Где медведь? — спросил я.

— Спит.

— Хотел спросить его.

— Говори, я отвечу.

— Кто будет бросать уголь в топку паровоза?

— Ты не можешь?

— Нет.

— Почему?

— Потом деревенение спины переходит и на судороги мозга.

Впереди был мост через реку. И я кивком головы сообщил ей об этом.

— Не беспокойтесь, дорогой сэр, он сломан.

— Я не верю.

— Почему?

— Ты должна была говорить об этом раньше.

— Прости, я задумалась.

— Я тебе не верю.

— Хочешь немного секса?

— Во-первых, я не знаю, как у вас это делается.

— Во-вторых?

— Что во-вторых? Ах, во-вторых, ты хочешь, чтобы я не заметил:

— Мост частично разрушен, — сказала она.

— Уже поздно пить даже чешское безалкогольное пиво — мы упадем в пропасть на дне которой находится вода, и не разобьемся только в том случае, если глубина достаточна для замедления нашего свободного падения.

И упала на меня, но, увы, в создавшемся расслаблении я:

— Ничего не смог, — и постарался перевести эту ситуацию в высокомерие Высоцкого:

— Он ничего не смог. — И паровоз остановился, хотя и постепенно, а также на самом краю кончающегося моста.

— Я его строить не буду, — сказал после всего.

— Скажи спасибо, что я поняла твое сообщение, как трансляцию восприятия мира медведем.

— Но я не умею, честно!

— Хорошо, соври пару раз, но сделай! — так же, на повышенных тонах ответила она.

Слишком много препятствий, согласился и медведь.

— И я его понимаю, — сказал я, — надо поворачивать назад.

— Немцы — уверена — уже сообщили о нашей опасности.

Я потер лоб, потом всё же ответил:

— Не думаю.

— Ты и медведя принимаешь за немца? — спросила она, про себя ничего.

— Прости, но я тебе напомню: я тоже немка.

Сердце ёкнуло. Ибо одно из двух: должен быть еще один человек, который и есть еще один дополнительный немец, или она безответственного намекает на меня.

— Пока ты не извинишься, я ничего делать не буду.

Тем не менее, чтобы подтвердить нашу неспособность, мост начали строить, но без медведя — он только командовал.

— Это и лучше, — сказала она, — ибо даже я иногда забываю, то он соображает намного больше некоторых.

— Так это, он обычный медведь?

— Я не знаю, — ответила она, и тут же разделась.

— Опять?! — ужаснулся я — хотя и не так сильно, как следовало бы, в случае, что, прости, но уже вот так, — и чиркнул себя по горлу.

— Ладно, — ответила она, — я согласна, если сегодня работать не будем, но головой всё равно придется.

И решили, но только к вечеру, что надо искать объезд вокзала, где мы были намедни.

— Да, трогай, пока доедем, не было бы поздно, когда совсем стемнеет, — сказала она.

— Да в любом случае уже стемнеет, — хотел я возразить, но вспомнил про медведя, авось он и согласиться пошарить по ближайшему подлеску.

Но медведь сказал, что никуда не пойдет.

— Почему?

— Он хочет, — перевела эта, однако, не Венера Милосская, — чтобы ему повысили.

— Жалованье? Я не знал, что нам платят за эти разъезды по одному и тоже перегону, да и где деньги, Зин.

— Я тебя не Зин.

— Я знаю дупло, куда их кладут каждую неделю, — просигналил медведь.

— Я ему не верю, — обнадежил я себя.

— Ни одному его слову? — спросила она.

— Да, ни словам, ни делам, ибо мы еще не работаем неделю, а он обнадежил, что можем уже получить.

— Ну, и что?

— Я думаю, хочет затянуть нас на карточную игру в покер: придем — денег еще нет, естественно, ну и.

— Да, продолжай, пожалуйста.

— Вот тебе и Б, — потом придется работать только на долги этому более, чем подозрительном медведю.

Но и медведь заартачился:

Глава 5

— Я могу предлагать, что хочу — ваше дело отказаться.

— В принципе я могу тебя научить.

— Я умею только в преферанс.

— Почему, так уж учат шпионов?

— Ты так думаешь, что я шпионка?

— Однозначно, — подсказал медведь и даже добавил: единственно, что возмущает — не пойму на сколько разведок работает.

— Он говорит, что ты Мата Хари.

— Этих Мат Хари намного больше, чем ты думаешь, — опять подсказал медведь. Хотя вообще-то он выразился более радикально, применив словосочетание:

— Вряд ли удастся переставить буквой Г даже до Неба, а до Луны уж точно.

И всё же двинулись назад, но на этот раз были перехвачены на станции Красота, прозванную нами сейчас только, когда нас остановили:

— Красота по-американски, — и которую первый раз удачно пропедалировали ко всем близлежащим окрестностям.

— Сегодня у нас здесь свадьба, — сообщили.

Немка спросила строго:

— Потому даже поезда останавливаете?

— Обязательно, — улыбнулась собачьей мордой новая повариха, а что она может было так прямо и написано на ее лице:

— Картофель только в мундире, сельдь — местно-пойманную, ну и всё, пожалуй, даже не назвала прославленного в первый наш раз Стуком:

— Клюквенного компота, настойки из клюквы с добавлением шишек, рыбы жареной и вообще самогон в любом количестве вместо спирта, а откуда сахар — большой, так сказать, ответ, и такой большой, что даже не требует ответа.

Меня во время этого еще не окончившегося банкета с картофелем в мундире и сельдью натюрлих — что значит, поймали и припустили с лавровым листом, чуть посоля — потащили сначала, по пьяной глупости за баню, как местного прохиндея, но скоро — через час слишком — одумались от и так натопили баню, что пришлось сознаться после их пыток в разных не только положениях, но и состояния:

— Я есть Дэниэл Дэй-Льюис.

— Спасибо, что напомнил, — сказала одна, а другая тоже:

— А то мы чуть не забыли. — И были. Имеется в виду, с такой отключке, что, когда вышли утром из этой парной:

— Никого, — даже поварихи и то нет, — зевнула одна, и я понял, что им сосем не страшно, а так-то, как я — с первого раза — не только испугался, что паровоз ушел без меня, и теперь заставят, как Микеланджело работать простым каменотесом, хотя, может быть, и редких артефактов.

— Не называй нас артефактами.

— Потому что это правда?

— Точно, мы Арбайт-Факты, — улыбнулась большими зубами вторая.

И я понял, пока мы катались туда-сюда сначала на соседнюю станцию, те, кто там был на самом деле, а не саперный батальон, который нас встретил, как дорогих гостей:

— Теперь заняли лежбище Вана и Мана, а также той, с которой я раньше был, ибо эту уже и не помню, так двое с носилками и медведь, а был ли один из них я — уже есть достаточно оснований сомневаться.

Следующей ночью, когда они опять, как барыни, разлеглись на ночной крыше — я бежал, но именно решился только от испуга:

— Комары их не кусают, — почему и понятно, что они такие алюминиево-серебряные, как рудники Владимира, — но!

Золотые лучше. И бежал, одеваясь на ходу, что леших здесь, если и нет, то их ольчихи, как по команде:

— Обязательно буду, — шатаюцца.

И вдруг слышу, почти, как во сне:

— Ты где был?

— Что значит, где?

— Резину тянет, — проинтонировал Медведь, — обмануть хочет, дурилка еловая-шишковидная.

Гляжу прямо почти на меня идет паровоз таким тихим накатом, что ясно, и сам боится нарушить тишину ночного леса, — а то?

— Дак, естественно, война хотя и кончилась, но ее Недолет еще находится в действии.

— Садись быстрее, — практически прошипела — не забыть, как ее звали, а еще лучше вспомнить — пока нас не нашел луч лазера, — и, естественно, испугала меня, да так сильно, что я, как нарочно, сорвался с подножки.

— Ну, ты чё? — вякнул и медведь.

— Слишком быстро идет эта кочегарка, я не успел.

— Он не успел, — только и согласилась Она. — Но я понял наоборот, что, осуждает, и сказал:

— Я никуда не поеду!

— Я те не поезду, бегом побежишь, не только наш, ихний паровоз обгонишь!

Пришлось согласиться. А на что, собственно, опять на Берлин?

— Мы так никогда не доедем до Туда, — сказал, прежде чем взять совковую лопату.

— Мы специально тянули время, чтобы попасть в туннель времени, способный доставить нас сразу до Берлина, — сказала Она — пока так и не мог вспомнить, кто это, если рассуждать по-человечески, с именами отчествами.

— Какая наша цель? — спросил я, когда наша кочегарка разошлась до невидимого мелькания сосен.

Взять хоть Кальтенбруннера в плен, или кого-нибудь другого? Может быть Хи?

— Может быть, Хи? — шаркнул лапой медведь.

— Ты зачем его передразниваешь? — укорила медведя и — ну, Она.

И я спросил ее, пока медведь пошел еще раз проверить вагон-ресторан, купе для прислуги, и сам отдельный вагон для потенциального высокоразвитого интеллекта той Барышни-Крестьянки, которую мы возьмем в плен. Но, возможно, это действительно, мужик здоровенный, страшно смотреть.

— А ты и не смотри.

— Ась? — и я свернулся калачиком и его подножия. — Ибо:

— Медведя что-то долго нет, ты не сходишь?

— Куда и зачем?

— Он запропастился.

— Скажи мне сначала, как тебя зовут, а то не в одиозной ситуации я стесняюсь.

— Ты мне клялся в любви?

— Не помню.

— Как это не помню, это помню, то не помню — так не бывает.

С другой стороны, могу и напомнить.

И взяла меня в такие клещи, что хоть волком вой, а отдать всё, что накопилось за последние часы — придется.

— Я не буду.

— Почему?

— Ну, ты не понимаешь, что ли?! — замкнулся я в сердцах.

— Керосин израсходован даже из резервов?

— Естественно, мэм, — промямлил я.

— Естественно, мэм, — передразнила она меня. И хотела ударить.

А с другой стороны, ты будешь плохо выглядеть, а это может повредить делу, — и толкнула меня в задний проход.

Хотелось что-то сказать, но не вышло: она уже крутила колесо истории, добавляющее газу до отказу. И только услышал последнее, что она прошипела:

— Всё надо делать самому самой. — Решил:

— Только послышалось.

— Раньше, до войны, она была гимнасткой. Нет, нет! Но, кем — так и не успел сохранить промелькнувшее мгновенье.

И промелькнуло, как лента телетайпа:

— Художница. — Но подумал:

— Может быть, а к пониманию реальности — отношения не имеет абсолютно.

Да и не может художница обладать такой силой удара, что до сих пор ломит, а сосредоточиться, чтобы понять точно:

— Где? — не могу.

И даже, если спросят:

— Она тебя била, — скажу:

— Нет, — потому что, если и вспомню, то однозначно, не всё.

Но многое, думаю, в моих силах. Хотя и только в потенциале, да и можно ли разгадать тайну, которая еще неизвестна точно, как Чаша Грааля:

— Ибо, какой в ней смысл, если даже она находится где-то там, где существует?

Непонятно, что надо искать, не Картину же Леонардо да Винчи, на самом деле.

Поезд проскочил несколько станций спокойно, но потом за нами послали целый вооруженный эшелон, мечтая, что захватят тоже, как минимум, дивизию, ибо разрушения, оставленные на двух предпоследних станциях, были сделаны очень большие.

Но мне, даже не доложили:

— Как? — да и сам я был поставлен готовить немецкий колбасы — точнее:

— Колбаски, — ибо возразил этой Прохиндиде:

— Да вы что?!

— А что?

Хотел ответить, что, мол, обосретесь, с пережора с непривычки, но решил поиграть в культурную миссию, ответил:

— Дак, все обожрутся, как поросята, что потом с ними делать?

И она даже чуть не прослезилась, что прокололась в своей увлеченности дезинформацией в отношении меня, — сказала:

— Это наши, немцы. — В это время я держал в руках кочергу, и был счастлив после ее ухода, что не съел ее, как гарнир к даже не доставшейся мне колбасе.

Тут она вернулась и ласково поблагодарила:

— Особо не напрягайся — ты тоже немец. — Спрашивается:

— Ну, ты-то откуда всё знаешь?! — и хотел даже плюнуть вслед закрывшейся за ней моей лавочки, но она опять ее приоткрыла и погрозила мне пальцем:

— Пожалуйста, не замыкайся в себе.

И даже предполагая наличие здесь видеокамеры съел с горчицей и хреном сразу две особо толстожопые сосиски, больше похожие на жирно-подобных лососей первой кондиции. Кстати, сардельки я не люблю, да и вообще надоело обжираться, хотя с другой стороны:

— Когда еще пожрать придется — неизвестно. — А можно подумать, что нарочно так придумано, что:

— Пожалуйста, кушайте, ибо обожраться так, чтобы хватило надолго всё равно не получится.

Почему нельзя сделать, как наш местный знаменитый шахматист:

— В буфете, для других закрытом, я беру с провизией, однако:

— Целый рюкзак!

Зачем, спрашивается, если не иметь в виду предполагаемый, но совершенно необоснованный, если не голод, то большой недостаток писчи именно за:

— Нашей границей!

И сделал тоже самое.

— А именно?

— Собрал себе с провизией рюкзак, да не один, а два, намекая сам себе, что один и отобрать могут.

Скорее всего, оболтуса Медведя надо пустить по боку. Хотя не он ли — если я не помню — и является тем Кальтенбруннером, которого мы должны, как минимум, взять в плен, а как выполнение своей задачи по максимуму:

— Это наш человек в немецком тылу, — а то, что мы — это и есть немцы, оставшиеся после войны в живых именно для того, чтобы как можно сильнее хлопнуть выходной дверью:

— Мы никуда не то, что не уходим, а и не уходили никогда!

Так что чешите репу, что для вас лучше:

— Поменять Москву на Берлин, — или наоборот — наоборот.

— В каком смысле, чтобы они оба и обе была ваши, или наши?

Но, как и было сказано незатейливо:

— Вместе пойдем.

Я так и сказал ей, когда она вместе с медведем пришла ко мне с обыском, который я, как человек очень любящий правду, предусмотрел, но не до конца, один рюкзак они всё-таки нашли, и именно медведь начал орать больше всех:

— Ты хотел бежать перед самым Хэппи-Эндом, или понял, что его не будет, от-веча-й-й!

— Я ничего говорить не буду, и знаете, почему?

— Тебя никто спрашивать не будет, — сказала Зинка. Я сказал, Зинка? В принципе, да, чем она не шутит, так это своим постоянным присутствием под разными именами, и хорошо, что не завладела еще моей душой, как предметом и своего тоже обихода.

И я пошел в кабину пилота, как на последнюю вахту перед самым Берлином.

— Ладно, возьми свой с провизией рюкзак, а то, авось, больше не увидимся, мил херц.

— Я? Я не поддамся на вашу провокацию, у меня ничего нет.

Но всё равно мне его на спину повесили, ибо человек не совсем бедный — это уже не масон, а значит, есть надежда, что сразу примут за своего. Но так и не сообщили истинное моё положение, имея, значит, в виду, что только саморазоблачение будет принято, как правда, даже детектором лжи в виде каждодневного семичасового расстрела, а утром или вечером — посмотрим.

И я прыгнул на насыть в темном лесу, как наместник партизан местного лихолетья. Что значит, партизаны, обязательно должны быть в этом лесу, так как они исчезают постепенно в течении пятнадцати лет после окончания войны.

И вышло по плану, меня взяли в плен, приперли на себе в лагерь, чтобы не убили свои, а какие у нас свои:

— Даже с трех раз догадаться трудно.

Рюкзак сразу открыть побоялись.

— Ну, чё вы, боитесь, что ли? — спросил я.

— Дак, естественно, ибо мы погибнем от взрыва — это еще полбеды, но тебя терять нельзя под страхом смерти всех наших родственников, хотя каки у нас родственники, если их всех угнали в Хер-Манию — непонятно, — сказал их то ли командир, то ли комиссар.

Тем не менее, запах тушеного мяса со специями начал распространяться по землянке.

— Оно кроме тушения предварительно обжаривалось? — спросил командир отряда.

Чтобы поддержать беседу я ответил:

— Это последний вопрос, который вы хотели мне задать?

— Может быть и последним, если сохраните нам жизнь, — ответил комиссар.

— Каким образом? — спросил я.

— Возьмите нас с собой, — сказал командир, ибо здесь всех, кто вас видел убьют.

— Вам так сказали? — удивился.

— Тут не надо ничего говорить, — сказал комиссар, — правило обязательное для всех: при секретных операциях все уничтожаются, как мухи.

— Даже если их жужжание кому-то нравилось?

— Кому оно может нравится, кроме пауков, — без знака вопроса ответил вошедший третий в телогрейке с воротом, которого не было у обеих предыдущих телогреешников.

Хотя мне показалось, что комиссар был в шинели, хотя и бросового вида, но всё же — разница.

— Я никуда не пойду.

— Вот ду ю сэй?

— Нет, конечно, у нас нет такого приказа, что:

— За рога поведем, — продолжил командир отряда, мысль комиссара, но тогда придется поставить вас в стойло.

— Что это значит?

— Это значит, — сказал третий, — что пытать вас тоже запрещено. — И тут же добавил:

— Значит вы не он.

— Разве я не сказал вам пароль? — намекнул я на потустороннюю почти связь, которая бывает между сообщниками, когда они уже решились на дело.

Они переглянулись.

— Я не видел, — сказал один.

— Я не слышал, — ответил комиссар.

— Это легко проверить, — сказал третий, — скажите такой пароль, — он не договорил, так как я его сам дополнил:

— Что вы вспомните ответ, — которого никогда не знали.

— Знак вопроса был? — спросил один из них, и оба его сообщника хором ответили:

— Нет!

— Которого никогда не знали, — повторили они хором, как Индиана Джонс в состоянии зомбированного опьянения, что хотел даже принести в жертву храму судьбы ту, которая ему не то, что не дала, но кобенилась прилично, заклиная его:

— Сам намылишься через пять минут!

И посчитали это за ответ на пароль:

— Вспомнить всё.

Втроем мы побежали за сбросившим скорость немецким торпедоносцем, как назвал его комиссар, явившись моему взору опять в шинели, но, конечно, немецкого образца, а — я удивился — было четверо!

— Где еще один? — эта логика даже не проигралась в ожерелье вокруг моей головы, но, авось, его уже не было.

Никто нас даже не спросил, вы куда, нехристи, лезете, так как сразу бросили сидящему на ступеньке, как специально за подаянием солдату охраннику банку тушенки. Так бывает, что была-то эта свинья целиком положена мне в доходный до рейхстага рюкзак, но может так надо, чтобы подменили — не сама же она пакуется в банки, если видно, что дело может дойти до протухания. Это дело само собой разумеющееся для индейцев, и даже используется для угощения дорогих гостей, когда тушканчик пролежит в заблудившемся лесу месяцев на шесть, так сказать, его уже личной творческой доготовки до нашей сладости весчей:

— Очень вкусных.

Но мы не индейцы и меня чуть не вырвало прямо на этого немецкого охранника заднего вагона, тем более, когда он запросил еще одну банку, только за то, чтобы пустить нас в тепло, или отдать хотя бы одному из нас свою — скорее всего — на волчьем меху шинель унтер офицера:

— За это тоже, — он постучал себя по погону, и я понял, что это именно хороший немецкий теплоход, на том радиоактивном топливе, которое мы ищем, ибо обычно задний вагон охраняет просто сверхсрочник, чтобы отдохнуть перед побывкой домой:

— Не в скором будущем, — а тоже, как здесь, лет двадцать пять отдать придется.

С другой стороны, в таких радиационных самодвижках долго не распространяются о своей жизни:

— Раз, два и голый вассер, — шкура-то сама уже сымается зо всего, вплоть до этого самого.

И комиссар как раз спросил его для однозначности:

— Вы чего везете?

— Я не скажу, — ответил этот оболтус, что мы все даже задумались: почему?

— Непонятно.

— Ты плетешь такую ерунду, как будто вы везете среди зимы астраханские арбузы, — сказал и даже улыбнулся ему командир партизанского отряда, которого — если хорошенько вспомнить — я даже не видел.

Но вот, как накаркал: поезд начали штурмовать на последнем зигзаге, где он не мог ускориться, чтобы уйти, как межгалактическая ракета от всех сразу местных неприятностей.

— Они на лошадях? — спросил я, сидя уже за одним из столов вагона-ресторана, как человек первый сюда зашедший и занявший сразу два места у окна.

Появилась кокетка и молвила на непонятном языке:

— В вашем теле сюда нельзя, — а то, что тело — это моя новая телогрейка, на вес золота в партизанском краю, она как будто не в курсе.

И в горячах даже не сдержался:

— Пошла ты знаешь, куда?

— Вот и видно, что вы на Кальтенбруннера не катите абсолютно.

— Я не шар, моя милая, чтобы с тобой кататься, даже если ты разденешься до своего белого фартука.

— Почему ты не знаешь того, что тебе столько раз говорили?

— Ладно, выпей пива и садись, — сказал я, но подумал, что мы только тянем время.

— Не бойся, они не начнут штурм бронепоезда, пока не получат сигнал от нас.

— Но вы не официантка?

— Если я вас обслужила по правилам, без секса, — это и значит, что я не только официантка.

— Я только приветствую такое поведение, ибо никому нельзя ничего рассказать, чтобы это было чисто фигурально.

— Как пересечение параллельных прямых?

— Вижу, вижу, вы не зря меня искали.

— Выпьем?

— Вы разделись, как я просил, чтобы под фартуком ничего не было?

— Я не проститутка, чтобы скрывать некоторые свои части — бери меня целиком, как молодого барашка. — И:

— И так сделала.

Между тем пули уже стучали по броне вагонов, как горох, который мачеха всё больше сыпала на поруки дочери, не понимая, что уже давно перепутала их. Но знала, что отличаются чем-то.

Вот так и вышло, в вагон с редкими, но значит, точными выстрелами ворвались несколько человек, и взяли в плен именно ее, едва она успела опять надеть этот фартук, — взяли именно, как:

— Кальтенбруннера, — мама, мия! — хотел я спросить свою охрану, но все они были ранены. И до такой степени, что я не поверил:

— Да вы что?!

— А что? — прохрипел один из них, как я подумал, вероятно перед смертью.

— Я думал, уже даже начал определенно надеяться.

— Что вы Кальтенбруннер? — переспросил уже вяло от потери крови один из охранявших меня, и это был командир партизанского отряда.

Она Кальтенбруннер, а я должен идти с ней случайным помощником?! — до такой обиделся я, что сразу сказал:

— Не пойду никуда вообще, а буду кататься на этом бронепоезде, как бывший муж Клары Цеткин, — Лары Бориса Пастернака.

Честно, мне кажется, они чем-то похожи, чуть что — дать кому или, наоборот, взять кого:

— Здрассте, — и даже:

— Пожалуйста.

Самое главное, не надо ни на ком сосредотачиваться, как на подлиннике, ибо к метаморфозам эти заразы — шпионки:

— Приспособлены до неузнаваемости! — и если я чего решил, то выпью-т обязательно, чтоб к этим шуткам не относиться полностью отрицательно.

— Ты описался, — сказал тоже еще живой комиссар, и, о, ужас, опять уже в телогрейке, хотя последний раз был уже в шинели. — И.

И был счастлив додумать:

— Описался, — потому что и назначил меня на время оклемавшийся третий:

— Ее конюшим? — Попытался я сам догадаться.

— Поваром.

— Да вы что, господа енералы, — я больше не хочу грешить просто так — дайте повод.

Но они уже, видимо заранее, отцепили свой вагон, и я остался — но явно не один — на один со своими мыслями.

Эта полуголая венгерка вернулась, но не одна, а с ружьем и головами командира и комиссара — третьего не было, что так выругалась:

— Будь он здесь за оконной ширмой — оставлю жить, но будет только у меня на посылках.

— Как Золотая Рипка? — спросил я в надежде, что не заставит меня снимать ей хромовые сапоги.

И он, похоже, обосрался, и выполз, но не из-за занавески, и из-под ее трехспальной тахты, что ужаснувшись такой невиданной красоте, я спросил:

— На чеки брали?

— Ты, — она поводила лапой с вытянутым вперед пальцем, — договоришься, что я привяжу тебя, как — кажется — Блока, к ножке этой тахты-бум-барахты.

— Так я здесь не начальник, что ли? — выразился, даже и абсолютно, не подумавши, а только, как логичную рифму ее пропагандистским наклонностям.

И она на самом деле взяла меня под уздцы, но, к счастью, я понял, тоже самое, как:

— Быка за рога, — что значит: сопротивление разрешается, как игра, но только в Бе-Бе — с заведомо проигрышным финалом.

И провел ей переднюю подсечку в падении — мой коронный любимый прием, если для него даже нет не только много мягкости, но и места не хватает.

Правда самому удалось лечь у нее ног — сама? Да, упала на диван, как кукла, только на это и способная, что разозлить человека и то только для того же самого:

— Трахтенберга.

И поэтому хотел сначала сказать:

— Я нечаянно, — но передумал.

— Ладно, ладно, — замахала она лапой, и я решил:

— Позовет к себе, как Тузик Грелку, — нет, начала миндальничать:

— Пусть бой до смерти между вами выберет лучшего, — на что этот Гаврик-Мавр-ик сразу заметался, как — не Сократ, не договоривший у Капитолия хглавного, а вот именно, как этот самый Тузик, заметивший меня, как колбасу вкусную, ливерную.

Не знаю, понял ли я уже чуть раньше, что этот Мавр за оконной шторой и есть сам Германн из Пиковой Дамы Пушкина, или сначала всё-таки показалось, что это Шарикофф на своих подшипниках подглядывает за Зинкой в душе, где вода кончилась, надеясь, как сам поэт, что так и улыбнется сквозь пары, оставшиеся еще от ее прихожего мужа Гаврилки, точнее, наоборот, не Гаврилки, а соседа без имени и отчества, так как сам напарник по кроликам профессора Женского — для нее Гаврилка, чтобы было в рифму:

— Зинка, — пошел ловить для профессора новую собаку, али хоть австралийского кролика, где их разрешено брать себе без лицензии, — несмотря на происки наших защитников животных:

— Так нельзя! — А почему, спрашивается, если только так и можно всех запутать, что профэссоре Женский — это я и есть.

И точно, это был Манов — Ман — майор — куратор Края, где я бывал, да, но когда — не знаю, — ибо это было недавно, а по подсчетам:

— Очень, очень давно.

— Дак-к я думал, вы на Фишер-Мане, — прокрякал я. Но он опять замахнулся, и я исчез на противоположной стороне кровати, где была её голова.

— Хорошо, — прохрипела красотка, — тогда пусть он держит меня за ноги.

Я сначала думал, что сейчас как раз проснусь, ибо так бывает очень редко и только больше с Маргаритой — сестрой королевы Англии:

— И бьют и доставляют радость одновременно, — и главное:

— Самому всё ясно, что:

— Хуже точно не будет, так как хоть что-то, но надо обязательно оставить на завтрева.

А, спрашивается, какое у нас завтра, если я не в состоянии разобраться с тем, что еще будет сегодня. И сказал, как последнее назидание, вложенное мне, если не в душу, то за пазуху — кажется.

Глава 6

— Пусть выйдет, пока мы насладимся, — сказал я просто.

— Я те щас выйду, под кроватью жить будешь, как у Блока привязанный навсегда к ее равнодушной:

— Но-ш-ке-е.

Я всё понял, поэтому так и ответил:

— Отпустите меня — я попал не в ту Прохиндиаду.

— Ты не сказал пожалуйста.

— Так, пожалуйста.

— Теперь уже поздно, — поздравила и она меня.

— Вы, что?

— А что?

— Вы, что, не поняли, что у меня задание.

Она ответила сама, не давая рабу насладиться победой надо мной:

— Я — Кальтенбруннер — сия весчь — мой Мюль.

— Он Мюллер? — немного удивился я. И добавил:

— Если я расскажу всё, что он в подполье был командиром партизанского отряда — мне, что будет?

— Хорошего ничего не будет! — нагло гаркнул Ман, — ибо мы и есть партизанен!

— У тебя немецкий крест на шее, — ответил я холодно, хотя и шутя, а он его и хватился.

— Вот, пажалста, посмотрите, мэм, это не меньше, чем групен своего фюрера.

И, кстати, нам и надо захватить фюрера, — добавил.

— Зачем? — строго спросила она.

— Вместо него будет Кальтенбруннер.

— Это важно?

— Не знаю, мэм, но так надо.

Она ответила, что тогда надо убрать этого Кальта — Хальта, а она и есть тот самый Фишель-Абель, которого мы ищем.

Так-то понятно, не зная точно — кто есть кто — значит и не запутаешься, но всё равно непонятно, зачем нам Фюр, если с Кальтом легче договориться:

— Мне так непонятно.

— Тебе и не надо ничего знать — ты только Перевозчик информации.

Оказалось, Пере-Везти инфомэйшэн по-настоящему можно только в роли этого прохиндея:

— То ли, Картера, авось и Бруннера.

— В себе, как ты в нем, понял? — хотел даже замахнуться Ман, но я его опередил, сделав небольшой нок:

— Аут в правую почку, что многие только позавидовали:

— Первый раз за всю мою тридцатилетнюю истории в этом деле Перевоза на Ту сторону Стикса вижу такой Нок-Аут, — похлопал в ладони вошедший мэн с двумя телохранителями.

Это был третий неопознанный педант, надеюсь, не всё еще ее муж, я кивнул на Прохиндиаду, то ли Лариску, то ли — авось и — Лиговку — и хорошо, что это не одно и тоже, ибо тогда трудно будет отказаться, что я и есть ее:

— Самый первый законный муж, — и ничего страшно, если не считать того, что, простите, а:

— Всё-таки не справлюсь, наверно, сэр.

— Что вы сказали? — пропел он так, что можно подумать: жалеет, что не расстрелял меня вчерась-позавчерась, авось, и намедни, третьего, кажется, послезавтра.

— Простите, сэр, — ответил я, но вам желательно прикупить Ролекс, хотя бы за сто рублей, как у продавца цветов в фильме Свадьба Павла Лунгина, а с другой стороны, вас, наверное, всё равно не проверяют?

— Так точно, мил херц, только вы и ваш начальник охраны, заодно с Евой имеют это, так сказать:

— Полное право, — ласково махнул рукой я, еще не совсем и не до конца понимая, за кого меня здесь — таки — принимают.

И оказалось за Хи — куда без него, ибо это и будет самая большая Прохиндиада, если он остался жить вот так свободно, а не в ХГреции сидит в подвале, как Саддам Хуссейн заживо погребенный, или торгует маками в Миделиновом Картеле заместо Доктора Зорге, уже давно намылившего в Японию-маму, как коренной последователь не только Сакуры, но и Кама-Сутры.

— Мы пришли, — ответил на мой вопрос по Булгакову:

— Что здесь делает мистер Швондер, — пришли, так сказать:

— Добавить вам еще один вагон, сэр.

— Я — простите — но не Рузвельт и тем более не Черчеллино — коньячино — сигарино кубино.

И да, — добавил я побыстрее хоть что-нибудь, чтобы не начали гадать:

— Точно ли к тому обратились за поводом, все беды и победы повесить на него, а не на эту придурошную Лару или Лиговку — всё равно, пока что, ибо:

— Будут и другие.

— Меня куда, в Матросскую или и Бутыркой обойдемся?

— Простите, сэр, — вежливо обратилась ко мне Лара, — вас пока никто не назначает руководителем публичного дома.

— А тебе хочется быть его гранд-дамой?

Она промолчала, а этот Швондер — или, как его там — объяснил:

— Нет ничего опасного и вредного в том, что вы ошибетесь на очередной лекции по и о международных положениях.

— Ибо, не так страшен Хи, как его Малюта Скуратов?

— Очень, очень капитально сказано, дорогой мистер Холмс.

— Почему Холмс?

— Ибо вы как он видите предмет не только при свете, но и днем с огнем.

— Вот из ит?

— Не так страшна ложь, как правда о ее повсеместном распространении, — ответил он, и я понял, что здесь промашки уже быть не может:

— Не обман главное, а ужас о его повсеместном распространении.

— Поэтому, мэр, и нужен такой человек, как вы, способный говорить правду всегда и везде, ибо только заведомое враньё — это и есть, нет, не просто правда, а:

— Правда Непобедимая-я-я!

— Хорошо, — ответил я, — давайте попробуем немного потренироваться в этом деле: говорить, всё, что хочется, а на выходе всё равно будет только:

— Ложь.

— Простите, сэр, но вы случайно оговорились — Правда.

— Разве мы не поменяли их местами?

— Нет, конечно, — даже заволновался этот Третий — авось просто Швондер, — наоборот, если говорят:

— Правда — сразу включайте счетчик — это ложь.

— Если ложь? — спросил я, — правда?

— Всегда правда, — немного уже устало ответ, как теперь уже начал понимать я, Гэби.

— Если вам пока что не всё понятно, то имейте в виду — в случае размышления — делайте расчет не тавтологично, а по экспоненте.

— Вы имеете в виду, надо брать производную от предыдущего уже полученного результата, — ответил специально без знака вопроса, как мальчика для битья логики.

Майор, приставленный ко мне ранее, всё это время молчал, как рыба, сомневающаяся, что выбрать лучше:

— Уху или жарёху, — как вам, мил херц?

Но они даже не предложили ему, как Лева Задов матросу Железняку:

— В коридор! — или даже сразу:

— Катэллэ! — с итальянского: к стене, сволочь.

Тем не менее, сообщил, что я не хочу спать и с ним тоже.

— Он будет спать под кроватью, — наверно, пошутила Лара.

— Если только я могу называть тебя Клариса, которая надоела мистеру Пушкину, но зато еще нужна мне.

— Вот именно поэтому, — дал я тезис Гэби, — что в России убили невинную собачку Шарика по-русски и Бобика по-итальянски, — и началась революция.

А как Зинка-то плакала, мама мия-я! Не от их ли взаимообразного союза и произошел, — тоже, знак вопроса не нужен, ибо знаю точно, хотя и по косвенным причинам нового, совсем нового расположения звезд:

— Одной точно не хватает.

— Да, сэр, это именно вы и есть, — апп-солютно без улыбки сообщил, можно уже с уверенностью сказать:

— Великий Гейтс, — точнее, Гетсби, и тоже неправильно:

— Гэби, — это в десятку.

Когда все и ушли и даже Лариска, я прилег, чтобы осознать во сне, как всё было, а и не было. Но в дверь постучали.

— Я никого пока что не звал, моя милая. — И ответ:

— Я зав производством из соседнего — через один вагона-ресторана.

И тут не дают покоя — опять рестораны, как будто нельзя поесть дома или в парке на аттракционах мороженого с пирожками, хотя, конечно, из чего:

— Не проверить.

— Да, входите, но я пока сплю, посидите рядом, почитайте мои мемуары.

Но она сразу толкнула меня в бок, что, мол, как нарочно:

— Мы з вами хгдей-то встречались-ь! — и лапать куда ни попадя.

— Ты что?

— А что? Не генерал, чай, думаю, можно и без доклада тебя разложить на запасные части.

— Генерал, именно, почему ты об этом ничего не знаешь?

— Они пошутили, — ответила она и я почти сразу почти поверил, но ответил строго:

— Не балуй без приказа.

— Ты унтер-офицер — они тебя разыграли!

— Зачем? — более, чем строго спросил я. И сам догадался: неужели на случай подставы?!

— Небось, небось, — пощекотала она меня, — будет случай мы сами их подставим.

— В случае чего ты поклянешься на чем-нибудь, что Хи — это я?

— Клянусь уже сейчас.

— Спасибо, тогда давай, и давай, как можно дольше не просыпаться.

— Дорогой, слышь ты, я во сне не умею, пока не научишь, — сказала так, как будто засиделась в девках наподобие Татьяны Лариной. Между прочим, прототипа, скорее всего, Лары Бориса Пастернака.

Так сказать, пошла по лапам от долго поста-то. Но самой, конечно, как всем, тоже не только надо, но и очень хочется попробовать.

— Это я Лара, — сказала, как назло под руку толстушка зав производством вагона-ресторана, где даже Котлет по-Киевски и то, вряд ли найти даже по спецзаказу после его закрытия в 22—00.

— По какому времени, по международному?

— Сегодня? — она. И я решил больше не распространяться, даже, если у нее есть хромой, как не знаю, кто муж — пусть жалуется Папе Карло, что сегодня его обнесли на правилах уличного движения:

— Не ходи сюда — туда ходи, где есть размеченный черно-белыми линиями переход для инвалидов прошлой войны.

И бросились в рассыпную, но только она одна, из чего следует, что не испугался, а значит, еще есть надежда спеть песню про генерала. И несмотря на присутствие третьего человека в вагоне, подошел к зеркалу и штангенциркулем померил свои уши.

— Сейчас есть возможность наращивания всего, — сказал он, что могло значить только одно: за этим и пришел, чтобы мне кое-что изменить в разные стороны для:

— Маскировки? — решил уточнить я.

— Чтобы парализовать человека, одного устрашающего, как у жреца Пирамиды Майя, чуть улыбнувшегося вам сквозь плотно сжатые для быстрого разжатия зубы, взгляда — недостаточно.

— Что еще, надо уметь заговаривать зубы?

— Иметь взгляд изнутри и сверху, как на каракатицу, уже понявшую: не сегодня — так завтра, а что-то обязательно будет.

И предложил потренироваться.

— На ней? — спросил я и даже не успел понять, почему надо ее заставить преклонить колена, как тридцатилетняя старуха перед — по ее мнению — уже престарелым Жюлем Сорелем.

Чтобы повторяла неустанно:

— Их либэ дих, мой юный Вольтер, — как и делала сиськи-миськи одна милая Катя.

— Вы хотите сделать из меня настоящего Хи? — спросил на всякий случай, когда повариха ушла.

— Как настоящего.

— Почему именно, как, а не сразу в подлиннике?

— Потому что КАК — это и есть Подлинник.

— Кто он такой тогда? — уже совсем мало осталось того, что понял я когда-то недавно.

— Потомок жреца Пирамиды Майя, — больше пока ничего узнать не.

— Не удалось?

— Не решились, — так будет точнее, — и этот Док беспечально повесил голову почти до своего пуза, что, мол, если так было, то пусть и продолжается, несмотря ни на какие На.

— Людей очень легко запутать, — сказал Док и добавил: — Если не опасаться, что вообще перестанут чему-либо верить.

Кто этот Третий — Док, я так и не мог понять, ну не придурок же Стук, но спросил на всякий случай, чтобы вообще не забыть:

— Ты кто?

— Да, ты что, мил херц, забыл, как мы чуть не в одной колонне клюкву собирали?

— Простите, но вы на него абсолютно не похожи.

— Вы на профессора Женского — тоже.

— Это была шутка.

— Как сказала Пиковая Дама Пушкину, когда он решил заглянуть к ней в спальню, чтобы познакомиться поближе?

— Он не поверил.

— Вот что, что она еще молодая, или, наоборот, более-менее старая? Или вы думаете, как Набоков:

— Возраст? — и добавил: — Имеется ли это значение?

— Да, — согласился я, — большей частью мы трахаем не человека, а его вкусную, как кофейная — от Амбассадора — пенка. И, да, — решил я продолжить, — мне иногда нравиться, что я от природы уже профессор Женский, но люблю и того, кто находится неизвестно где, но где-то рядом — точно:

— Унтер-офицера.

— Вам, как истинному жрецу Пирамиды Майя ничего не надо будет делать самому, ибо Женского будет в вашем присутствии — не беспокойтесь — исполнять Ванов, а:

— А вы? — не смог не перебить я.

— Унтер- офицера.

— Так, я буду только трахать приходящую прислугу?!

— Вы что-нибудь еще можете?

— Извините, милый сэр, но я сам буду решать, как Король Лир, кому пасти какую козу.

— Вы король Лир, — повторил Стук, как эхо, предназначенное для раздумий хомо сапиенса.

— Хорошо, вы выбрали.

— Не хорошо, что я уже выбрал, а я сам решу надолго ли! — это можно запомнить?

— Вы предложили мне играть Шута перед вашим величеством?

— Пока только на испытательный срок, впрочем, извольте, но сколько жалованья вы себе положите?

— Немного, если считать по теореме Ферма.

— Хочешь доедать всё за мной?

— Если только вы не против.

— Хорошо.

— Хорошо, как только захотите меня уволить — дайте знать.

— Перестать есть, чтобы тебе ничего не доставалось?

— Спасибо, сэр, что присвоили не только меня, но и мою еду.

— Мог бы и отказаться от приглашения.

— Да, конечно, я еще подумаю.

— Если ты будешь думать, что должен делать я?

— Я вам буду напоминать по ходу действия.

— Мне не нужен суфлер.

— Мне тоже.

Утром мы вышли на мост и подстрелили два самолета, выследившей нас авиации. Пришла Лара, а следом за ней Лиговка, и до такой степени, что я решил, наконец:

— Значит, их две!

— Ты думал больше? — спросил Стук.

— Мало тоже не хватает, — постарался я ответить вразумительно.

— Одна может разделиться на двоих, — не позавидовал и он. И добавил: — Если часто думать, что их больше, и именно это больше тебе нравится.

Но они обе наперебой обратились к разлегшемуся на верхней полке Стуку:

— Гэби, — они даже, не спрашивая меня ни о чем, так его назвали.

Я почему-то так обиделся, что плюнул, вышел на ступеньку и сошел с поезда, спрыгнув в мягком месте. Прокатился всего ничего по откосу.

— Слишком много интриг для моего бессознательного легкомыслия.

— Вы воюйте, так сказать, а:

— Мы подождем.

И вернулся на станцию под названием:

— Конец, — и хорошо, что не фильма, а то можно подумать, что ничего и не было.

Вошла повариха и спросила:

— Какое меню вы хотите утвердить на завтра?

— На завтрева? — переспросил я, в надежде, что это всё-таки не та реальность, в которой мы живем.

— Пожалуйста, сэр, не надо со мной разговаривать, как с деревенщиной, я долго училась в городе.

— На кого? — не хотел спрашивать, но зачем-то всё равно спросил.

— Так на шифера, — почти ласково ответила она.

— На шнифера? — переспросил я.

— Рипит ит, плииз, я по-русски не всегда понимаю плохо.

— В том смысле, что плохо?

— Что плохо, то не лучше, чем хорошо, — ответила она.

А я даже застонал:

— Ну, опять началось!

Оказалось, к счастью, что на шофера.

— Разденься.

— Что? — и добавила: — Я этого себе не позволяю.

— Почему, боишься привыкнуть?

— Не то, что привыкнуть, но и отвыкать — тоже не хочется.

Пришлось выгнать с напутствием:

— Готовь тоже, что вчера.

Думал, что начальник этих поселенцев, но никто не обращал внимания на мои хождения вокруг да около рубимых ими деревьев. Наконец, один сказал:

— Доктор, мне ничего нет?

— Опять просит клизму? — спросил я другого.

— Скорее всего, кокаинум, — тоже пошутил ответчик.

Другой посоветовал:

— Ты ему должен самогонки полтора литра.

— Если не отдам, зарэжэт?

— Почему сражу это, но больше уже не получите.

— Чего? — спросил, но даже не стал дожидаться ответа.

А зря, ибо на пути к паровозу, через столовую с вывеской:

— Общая, — слово, видимо, было еще одно, и вот это уже произнесенное:

— Столовая, — но тут же кочегар с березовыми поленьями посоветовал:

— Называйте ресторан, тогда даст бесплатно.

— Общая, — начал я выяснение обстоятельств, что из чего тут превратилось: ресторан в столовую, или, наоборот, столовая до него выросла.

Но он сразу догадался:

— Если хотите можете опять сделать из него общую баню.

— Общую, или всё-таки по четным одни, а по остальным остальные?

— Это всё равно, так как всё равно привыкли мыться все вместе.

— Почему?

— Воды мало.

— Воды мало, — повторил я и вошел в этот забор, за которым не было даже крыши.

— Как здесь можно готовить круглосуточно? — спросил я.

— Вы правы, это будет невозможно скоро, — сказал голос головы, показавшейся из-под земли между двух поленниц.

— Ты кто?

— Ты, чё, Док, заблудился, что ли, не узнал?

— Тебе тоже я должен?

— Ты про Андрюху? Не обращай внимания, он говорит наугад, кто-то задолжал ему полтора литра самогонки, а кто — он не помнит.

— Так может я и задолжал, может когда-то и у меня был день рожденья.

— Не думаю, мистер. Вас здесь никто никогда не видел. И более того, мы уже давно не справляем этих Дней — чьего-то, но, точно вам обещаю — не нашего рожденья.

— Вас откуда набрали? — спросил я за обедом, перенесенным — пока строится новая столовая — в товарный вагон поезда, у которого их и было всего три, а последняя вообще платформа для перевозки леса.

После немецких лагерей? — добавил еще одну паузу их знаку молчания.

— Мы немцы, — сказала одна лесорубщица.

— Не верь ей, она говорит так нарочно, чтобы прощупать вас на место действия.

— Поставить на место? — попробовал я уточнить. И добавил: — Нет, я не немец.

— Но вы и на русского вруна не похожи, — сказал тот, кому я первому задолжал здесь полтора литра самогонки.

— Вы только не считайте нас за покойников, — сказал машинист, — а так нам всё равно, лишь не запрещайте нам пользоваться услугами этого Конца мира с его грибами, ягодами и рыбой.

— Вы не покойники, если любите еду.

— Вот здесь вы ошибаетесь, мистер, — сказал один, а другая добавила:

— У нас в Одессе это не едят.

— Да? — ничего не понял я.

— Мы отсылаем продукты натюрлих нашим любимым родственникам на Большую Землю, — сказала повариха.

Хотелось спросить, что они едят сами, но побоялся испортить себе аппетит, что они только едят:

— Вкусный Суп, — а:

— Какать совсем не умеют-т.

Что-то в них было, действительно, не то, хотя невооруженным предварительным знанием взглядом — непонятно, что они на самом деле имеют в виду.

— Покатай меня, — сказала она после обеда. И я решил, что, несмотря на ее ободранный вид, что-то имеет, но где?

— За душой, или между нами?

И, оказалось, действительно, увезла меня на паровозе куда Макар не гонял даже свои каравеллы с мороженой уже треской. Точнее, вряд, скорее:

— Соленой.

— Зачем так далеко ты увезла меня? — сначала спросил, а потом и наградил комплиментом.

— Не думай, мне не стыдно, мил херц, и перед другими показаться, какая я есть, но оценить реально, по достоинству, можешь только ты.

И не только подумал, но даже вынужден был сказать:

— Может не надо сегодня?

— Неизвестно, будет ли другой раз. — И подбодрила: — Ну, чего ты, раздевайся!

— Так и знал, что не вынесу ее принуждения, ибо прямых аргументов для отказа — никаких, и, как вот недавно просмотрел кино:

— Можно и отвернуться, чтобы не смотреть, что у нее там, ибо:

— Что-то же должно быть! — Не утону, чай, она, дура, скорей всего, ребенка хочет.

Вон у Гэби девять детей, а на уме только война. И до такой степени, что она уже кончилась, а уже опять не терпится — нет, не начать новую, а придумали же!

— Начать еще новей?

— Это ты спросила?

— Ты не запрещал вопросов.

— Хорошо, держи ответ: продолжить старую.

— Которая кончилась?

— Ну, естественно.

— Отлично придумано — это именно то, что уже не будет позорно.

— Не только не позорно, но и главное, никого не огорчит, — сказал я и предложил искупаться.

— Ты думаешь, я не могу так раздеться? Или ты боишься комаров?

— Да.

— Вода еще холодная.

— Так, я думаю, она здесь никогда не бывает теплой. И более того, теперь я понял, что именно этого беспредметного разговора я и боялся, когда сюда ехал, ибо:

— И бежать поздно, и ничего не делать нельзя.

— Всё раздевайся, я больше так не могу!

— Как так?

— Мы проехали сюда не меньше двух кубометров дров, назад возвращаться уже настолько глупо, что не смогу ничего понять еще месяц — не меньше. Тебя вообще, кто назначил поварихой? Манов?

— Я дочь министра легкой промышленности, отца ликвидировали, меня сослали сюда.

Чтобы убедиться в подлинности ее слов, переспросил:

— Легонькой?

Она утвердительно помотала головой, не в силах сдержать слез, что — как я решил:

— Не танково-станковой.

Я сел на пенек, не в силах понять, что происходит.

И оказалось, что ей стыдно:

— После стольких лет безмолвия, ни дать мне, ни взять себе в намного километров вокруг безлюдной тайге.

— Мир в нас, — сказал я со вздохом.

— У меня нет, — ответила она с таким тяжелым вздохом, что я поверил: трахнуть всё-таки можно, но как, она пока так и не сказала.

Меня нельзя трахнуть, потому что я стесняюсь быть с тобой в этих грязных тряпках.

— А сама?

— Я-то уже привыкла. — И добавила: — Отвези меня в Берлин в модный магазин.

Глава 7

— Да ты что?!

— А что?

— Берлин, как и Дрезден разрушен последними бомбардировками англичан.

— Тогда, не отвезешь ли в ГУМ?

— Это что, соседняя мыловарня, или рыбная коптильня? — и добавил: — Надо было сразу там остановиться.

— Мы поедем дальше.

— Вот ду ю сей?

— Это не так долго, как от Кой Кого до Питэра.

— Поедем в тамбуре? — решил пошутить я.

— На попутках будем добираться, — дело уже дошло, видимо, до того, что она улыбнулась.

Но оказалось, что на этом паровозе.

Только неделю, как в одном известном кино-домино, пришлось рубить дрова для этого прожорливого паровоза. Потом душ, баня, но без секса. Почему?

— Я так пока и не понял.

И только в ГУМе, в Москве, как оказалось, удалось кое-что с изумлением понять. У нее были чеки — годов 30-х — и нам сразу дали два платья для нее и мне в подарок кожаный пиджак, настолько подошедший, что вполне можно считать второй кожей, — как опять, но уже шире, шире:

— Улыбнулась она.

И вышло так, что помылась прямо тут, в фонтане в самом центре:

— Не раздеваясь, а старом платье, растворившемся на ней, как зима-летняя чешуя на русалке.

И даже не мелькнул ее голый зад, а так и поднялась уже в новом зеленом — второе держал я подмышкой:

— На взятие Берлина, — как сказала она сразу, еще в дверях 200-й секции, где на ее чеки немного не хватило мне на ремень для Вранглеров, взятых, как нарочно, на вырост живота в этом благословенном Берлине — Пришлось поддерживать, так как снимать ни за что не хотелось, ибо думал:

— Назад поедем в отдельном купейном.

Она тоже не захотела нести свои, а надела их под платье:

— Зеленый велюр? — спросил встречный председатель колхоза, приехавший сюда за грампластинками.

— Там дают! — решила она его посмешить, так как предупредила: — Дают не всем.

— Очередь на лестнице? — спросил он, — может не достаться?

— Почти, — ответила она, — дают только тем, у кого есть эти Мысли на Лестнице.

— Так, если завиток идет на три этажа, как мне попалось прошлый раз за финской Аляской, — будут!

— Да, сэр, вы должны не просто мечтать все эти три дня, расписываясь на ночь в очереди, а буквально, сочинить их, как выкройки для своих Авиньонских Девиц Пабло Пикассо.

— Понял, понял, — понял он на самом деле, — не просто так надо наврать, что имею их, эти Мысли на Лестнице, а:

— Вот она, вот она, прямо тут намотана на перекрестье снайперской винтовки моего талантливого воображения.

— Он понял? — спросил я, когда мы вышли на солнечный свет этой Передовицы, — как она назвала простор, открывшийся перед нами, вплоть до зубчатых стен.

Долго искали на станции, куда дели наш паровоз.

— Может сдали в металлолом? — спросил кто-то из нас. Ибо, какой смысл разбираться, пока мы вместе.

— Мы хотели уже пойти в какой-нибудь в Пекин, или даже в Закарпатские Узоры, так как в Украину тошно уговаривать швейцара, но всё же зашли за тортом Киевский — напомнить ей, что это такое, и оказалось:

— Не знала, — сразу возник тревожный вопрос:

— Почему? — и была только одна надежда, что она не врет:

— Тогда его еще не выпускали, — и поинтересовался, как невзначай:

— Вы когда родились, миледи? — и слава богу, что она не ответила, могло оказаться, что не чуть раньше, чем я, а, наоборот:

— Слишком рано, — чтобы имело смысл применять к ней приемы секса.

Возможно и может, и даже неплохо тренирована в этом деле, но не так, как я, и значит, вполне можем не сойтись характерами. И спросил уже в купе за тортом, хотя и боялся, что рассердится:

— Когда ты жила еще первый раз, ну, когда ходили не только деревянные рубли, но и простая бумага с написанными на ней шифровкой цифрами:

— Секция 220 — ГУМ.

— Двести, — поправила она.

— Это что значит, вход только покойникам? — никак не могу запомнить, кто покойник — кто только еще на подходе — раненый:

— 200 или 300?

— У вас всегда так?

— Как?

— Только захочется сладенького — так надо обязательно всё испортить балаганом о тех, кого здесь нет, так как они далече?

— Хорошо, не будем о грустном — спрошу иначе: ты уже можешь раздеться?

— Зачем?

— Что зачем? Только не говори мне, пожалуйста, что уже привыкла к тому, что было раньше, когда терлись только, как стеклянные полочки о мех и о шелк, хотя и раздельно, чтобы иметь возможность оттолкнуться, когда надо перейти от обороны к атаке.

— И наоборот, — нашла место уточнить она.

И вышло. И я не смог снять новый кожаный пиджак, как, действительно, свою собственную кожу.

— Неужели он так хорош, что тело само знает:

— Так ему будет лучше, — дополнила она мои мысли, что возникла даже опасная надежда:

— Трахаться вообще не придется, так как, стоит только сказать, да, как тут же появляется, как откуда ни возьмись, ее есс! — и:

— Дело-то, оказывается, уже сделано.

— Да, — подтвердила она, но не так быстро, как ты надеялся разочароваться.

— Потом долго еще думать придется? — спросил я.

— Если только у тебя на это будет время, — ласково ответила она.

— Это когда?

— Тогда.

— Попрошу, если можно, поподробнее. Хи устроит мне ловушку и посадит в тюрьму? — там наслажусь без устатка.

— Именно, без устатка? — не поняла она, что: то ли до упаду, то ли до упадка духа вообще.

— Не знаю, сколько я смогу продержаться в одном, пока не начнется процесс обратного: опять придется снять с кого-нибудь мундир полковника ЭР-СЭ-Хе-Ха, чтобы дослужиться до министра, который, как здесь, в 200-й секции ГУМа получают уже такую новую одёжу, что:

— Хвати враз и уже завсегда.

— Навсегда, — может быть, — возразила она, — но с покойника он уже сползает.

— Насовсем?

— Как кожа со змеи при смене места ее жительства.

— Это неплохо, если дадут новый, — я попытался улыбнуться, но не получилось.

— Да не бойся — он будет не хуже. — Но всё равно:

— Почему-то не хотелось, как Ахиллесу, много обещавшему, лишаться только одного: право проезда на том быстротекущем поезде, который может в праздники доставлять покойников в места их былой славы, чтобы иметь возможность хоть раз — а может быть, и несколько раз — в году пропеть:

— Есть упоение в боя, и бездны мрачной на краю.

Те, с кем я раньше был, не забыли, что я могу, даже должен вернуться, и ждали нас на подступе к Берлину.

— Ты должен сходить к ним на переговоры, — сказала она утром, когда я не одеваясь вышел на платформу, на которой не было даже громкоговорителей, что:

— Вам на натюрлих немецком языке говорят, что это не Дрезден бомбили, — я так и не нашел ничего лучшего, как ответить:

— Ну, хоть война началась?

— Окончания ждем, — ответил, наконец появившийся на платформе офицер.

— Нужен переговорщик? — спросил я.

— Да, я и пришел с вами поговорить.

— Да, их бин готофф.

— Не здесь.

— Проедем в номера?

— В бункер Хи.

— Да вы что!

— А что?

— У меня дела.

— Вы прибыли с экскурсоводом?

— Естественно.

— Это хуже, от нее надо избавиться.

— Грохнуть?! Да вы что!

— А что?

— Она мне уже, как друг.

— Ага. Тогда сделаем так, я вас захомутаю, а она пусть ищет, — и вынул какой-то браунинг, или, что у них есть еще там, парабеллум.

Не то, что я стеснялся своего благоразумного безразличия к знанию марок немецкого оружия, но интуитивно понимал:

— Будет лучше, если не будут идентифицировать с разными спецслужбами.

А то, что она была одна — не задумывался.

И оказался в бункере Хи, прикатив туда, как парламентер, на подземном бронепоезде. Ей оставил записку под цветочной гипсовой вазой на вокзале, а чтобы поняла, что пора включить обратную связь, поставил ее раком — задом вверх. Упорядоченного, как в кино, хаоса здесь настолько полно, что и моя перевернутая ваза вполне могла сойти за:

— Декорацию к новой версии фильма Враг у Ворот.

— Вы нас предали, и должны искупить свою вину, — сказал один из них, стоя — между прочим — раком. Кажется, он завязывал шнурки.

Нет, оказалось, чистил щеточкой хромовые сапоги. И, значит, как говорится, молвил на еще не совсем забытом, русском языке:

— Мы продолжим войну, которую не закончили немцы.

— Зачем?! — слегка ужаснулся я.

— Время войны еще не кончилось, поэтому либо мы, ибо немцы сами начнут ее, но уже неизвестно где, авось и в Аргентине, куда у нас есть билеты, но, к сожалению, не на, — я прервал его, это был Стук:

— Не на эти праздничные дни.

— Хотя, какие у нас праздники, только если баня внеплановая, но всё равно же только с самогонкой и абсолютно без пива.

Но здесь мне сразу выдали, не считая, несколько упаковок баварского, не считая специально поштучно, а так только:

— Донесешь, чай.

— Чай, кофей! — передразнил я, — какие вы немцы, если вас автоматом можно принять только за Костяной Томагавк.

Поняли, как оскорбление, но не значительно, поэтому лишили только торта Киевский в глубокозамороженном состоянии. Я так и ответил на это их головокружение от успехов:

— После заморозки я не всегда люблю. — Но добавил: — Авось, какой-нибудь Мартель есть?

— Откуда? — спросила Лиговка, кажется — еще не понял — в роли жены то ли Стука, то ли Ванова, а может быть и самого Мана — атамана, но почему-то не самого главного.

Ибо это они и были, а кому еще захочется находится в таком подземелье, как не им, уже тренированным лесным жителям.

— Мы давно готовились, — сказал серьезно, как всегда Ван, поэтому не отчаивайся, мы сразу не сдадимся.

— Да вы что?! — ахнул я, — зачем нам лезть в эту мясорубку.

— Видишь, — показал на меня пальцем Ман, — ты уже не поставил знак вопроса.

— Вы думаете, подсознательно уже согласен на презентацию?

— Очевидно, — ответила Лиговка, обнимая меня воображаемыми лапами не только со всех сторон, но и снизу — безапелляционно.

— Спасибо, что ты даже частично не намерен дурковать, — сказал, входя четвертый.

И хотел, но решил даже не вспоминать на званом вечере в честь моего здесь появления ни о Ларе, что, мол:

— И она тута? — ни про профессора Женского, ни про господина Шари-Кофф.

Ибо, если и есть здесь такие Мета-Морфозы, то лучше позже, чем никогда.

Тем более Мюль и Бруннер, скорее всего, это только мой не совсем адекватный возможностям местной природы, сон — не сон, но и на правду мало смахивает.

Хотя, если дело пошло, то и остановить его, как паровоз последней модели ФэШэМэ — может и вообще уже не удастся.

Хотя, конечно, жаль, что в бальные напарницы, мне дали не Ли-Говку, а Лариску — зав вагоном рестораном нашего далеко не слабохарактерного путешествия, настроенную ко мне настолько благожелательно, что сразу обняла, как родного, что я даже неуместно испугался, что, мол, я вас видел, мэм, но кажется только — нет, конечно, не в бреду — ибо если это и было даже так:

— Проснуться всё равно не соизволил, — так как:

— Приперлась — значит, не просто так пришла, а с приветом:

— Иногда будешь рассказывать мне сказки, а не только я тебе всегда.

Дают слово беги, а не дают хватай сам хотя бы дрезину, иначе и до разрушенного Силами Природы моста — не дотянуть, а и недолго вообще навсегда остаться в этой тайге дремучей, как на Земле, но плоской, у которой есть:

— Конец, — и сомнительно, что хороший венец делу нашего продвижения — но вот, куда — пока так и не понял, не на самом же деле будем и:

— Москау брать-ь.

Вот этот четвертый — пока не опознанный — хотел сказать:

— Зачем ее брать? — но решил не продолжать дальше, чтобы не сглазить:

— Она и так наша.

А то выходило наоборот, что уже — мы с ними — местами:

— Поменялись! — от ужаса, что это не сон, так как просыпаться не надо.

— Даже завтра утром, — сказала она. — А:

— Кто? — и оказалось, что у туалета, куда неохотно отпустила меня рестораторша, уже тусовалась:

— Прости, меня уже здесь так перетусовали, что я — не каждый же раз вспоминать одного и тоже — хотел бы звать тебя Аляской.

— К-как?

— Какого цвета? Изволь, скажу: дабл.

— Двухцветная дороже.

— Валюта у нас будет, на нее купим Чеки прямо у дверей твоей 200-й секции ГУМа.

— Это еще когда будет, ты что!

— Надо расписать все вещи заранее.

— Хотя в уме?

— Есс.

Решили, что она будет говорить — я:

— Помнить. — Жаль, надо было наоборот.

— Я тоже могу забыть.

— Что? — спросила она. — Как меня зовут? Запомни только два слова, как пароль: Авиньонская Девица.

— Так мы с тобой трахались! Я не умею запоминать неправду.

— Прости, но если я не помню, как пряталась от тебя на высоком дереве, — значит ничего не вышло.

— Вот почему они такие красивые! — воскликнул я, поняв, что нахожусь уже где-то рядом с ее правдой: добрые снаружи, а внутри сразу ужасаются, что всё было хорошо, но:

— Забывается слишком уж быстро, хоть пристегивай того:

— Кто раньше с нею был, — прямо к ноге, как пистолет 38 калибра.

Тяжелый, но и память, зато остается на всю жизнь.

— Ты где пока будешь, здесь? — спросил я мою гумовскую фигурантку.

— Что мне здесь делать, выдавать под протокол и подпись цветную туалетную бумагу так, как немцы, но на разные расцветки очень падки, в отличие от американских Фордов, которые только говорили похоже:

— Выбирайте любой цвет моей тачки на всех четырех колесах за:

— 360 долларов, — но помните, что он всегда черный!

— И всё только потому, что эта краска сохнет быстрее? — спросил голос из темноты, который, кажется, был еще и с ушами, и такими большими, что кроме Стука тут, в нише женского туалета, никто не мог додуматься.

Хотелось объяснить — этому товарищу Четвертому, который появлялся, как обязательная Тень Отца Гамлета, то тут, то там, что я не могу быть Хи — если, имеется в виду, меня туда мылят — а готовился только на:

— Кальтен-Бруннера.

— Не получится, скорее всего, — сказал он.

— Почему?

— Расстреливать умеешь?

— Не пробовал. Натюрлих придется?

— Вы имеете в виду, прямо так или во сне? Учтите, что это труднее.

— Согласен, согласен, — заторопился я, — но с другой стороны и врать я не умею.

— Долго?

— Вот ду ю сей? — Нет, нет, я конечно, могу, но только в главной роли.

— Я и предлагаю тебе: Хи!

— Вот ду ю сей, — простите, простите, немного заговорился, — и добавил:

— Я хочу сам сочинять свою историю.

— Изволь-те, — берите мою Посылку, и делайте, что хотите.

— Вот за это спасибо, — хотел грохнуть всеми бубнами, — друг, — но пропустил мимо ушей.

— Пей-гуляй, выбери, хоть прямо по мультфильму, себе телку, графиню, певицу, даже:

— Можно циркачку? — прервал я его шутку.

— Вы имеете в виду, кого, ту, что:

— В небо, ой, уйду, — тоже смог закончить я за него, чтобы уж полностью и окончательно пройти его экзамен, — ноу, сенкью, — закончил, что сам выберу, авось, и Марлен Дитрих, может и эту, как ее:

— Сару Леандер? — спросил он, и пояснил: — Я с ней.

И я решил, что он — Гэби. А как же Гэби? Он может начать совсем сейчас неуместную борьбу за власть.

Я не стал больше спрашивать, как Чарли Чаплин, знал:

— Толку от какого-то хоть даже одного полицейского все равно не будет, поэтому его можно бить — может, и не обязательно ногами — но под жопу коленкой:

— Точно.

И решил проверить, так ли уж все мне подчиняются, сказал, выйдя в парадную залу:

— Кому из вас первому дать поджопника?

— Мне, — тут же подстрочила она своё платье выше нормы.

— Но ты обидишься?

— Нет.

— Хотя бы чуть-чуть.

— Хорошо, но мне это не подходит, пусть подойдет следующий.

— Мы не позволим, даже вам, сэр, так с нами обращаться, — сказал Ван.

— Хорошо, ты остаешься здесь на лесозаготовках, а мы поедем пока в Швейцарию.

— Зачем? — спросил Ман.

— Надо проверить свои способности на взломе одного их приличного банка.

— Зачем? — спросила Лиговка, — деньги уже есть.

— Откуда?

— Потом узнаешь.

— Так-к, ты, значит, тоже, остаешься, там, откуда тебя сюда пригнали, как скотину, будешь картошку варить для контингента.

И добавил:

— Кто у нас еще остался в неприкосновенности?

— Я, — ответил Ман, — но в принципе мне обещали Мюля.

— Хорошо, ты, как Мюллер, должен подать мне через два часа разработку нападения на один из Швейцарских банков.

— На любой?

— Да, если уже нет возможности выбирать, согласен даже на медаль.

Оказалось, да, всё, что хочешь, но в пределах возможностей нашего пространства и времени.

Я решил, что пока к самому бункеру мы приближаться не будем, возьмем районный банк.

— Надо только заранее выяснить, когда там будет достаточно валюты для продолжения нашей операции.

— Есть возможность добавить несколько рельс, разрушенных нашей диверсионной группой, взять мост — или хотя бы проскочить его — и выйти к Вранглеровке, где сейчас находится почти автоматическая машина по производству настоящих рейхсмарок, — сказал Ман.

— Бумаги нет, — ответил Ван, как будто к нему именно и обращались.

— Ты кто? — спросил его Ман.

— Заведующий.

— Чем?

— Ну, не бумагой же! в конце концов.

— Почему?

— Потому что я ее вообще в глаза не видел.

— Бумага есть, — сказала Лиговка, — но она у группировки Зиг.

— Место? — спросил я.

— Пока неизвестно, — ответил Ван. И добавил: — Если только проверить наш бывший опорный пункт Конец Света.

— Можно говорить без конца, — сказала принцесса Ли, как, то ли по запарке, то ли, как назло ей называл Стук, запропастивший куда-то, ее бывшую столовую в этом богом забытом краю:

— Конец, — но, чтобы без плагиата, — без:

— Фильма. — Просто так: мероприятие супа.

Имея видимо, нарочно, в виду, что это мы ходим на прием к Супу, а не наоборот:

— Он хлопает в ладоши, когда мы посещаем его улыбками.

— И в качестве своей первой победной операции предлагаю захватить бумагу для денег и машину для их окончательного рождения.

— Простите, сэр, в какой последовательности? — спросил Ван.

— В произвольной.

— Для нас уже нет туда прямого пути, — сказал Стук.

— Почему?

— Я сдал эту территорию в аренду на некоторое время.

— Кому?! — ужаснулся даже Ман, хотя не исключено, что некоторое количество крашеной бумаги в поддельных рейхсмарках — принял.

И надо думать, как задаток, хотя мог заставить Стука и рассчитаться сразу в виду пока еще существующего предположения, что:

— Жить всем вместе в Аргентине, — может и не получиться.

— Мне посоветовали, — сказал я, — сделать ход породистой кошкой.

— Какой, простите?

— Мэй би, шотландской черепахового окраса. И так как среди вас может быть человек не нашего окраса, то и вывод:

— К атаке на мост, впе-еред-д!

— Это сзади, — сказала Лиговка, не подумавши, что если паровоз стоит передом к Концу нашего леса, это еще не значит, что нельзя двигаться задом.

И когда все промолчали, и решение, значит, было принято без прямого противодействия, вынудил самого себя признаться, в ответ на задержавшийся их знак молчания:

— Неужели у нас нет машиниста?

Почти каждый попытался влезть с предложением:

— Я поведу, — но уже после того, как мной было объявлено:

— Машинист на двойном тарифе.

Даже Лиговка доходчиво пояснила, когда позвала меня в отдельный блиндаж:

— Кочегара у меня почти никогда нет — это раз, и всё делать самой приходится — два.

Честно, мне иногда кажется, что я даже и родилась в Аргентине.

— Хочешь заранее накопить валюты на стометровый, но свой участок моря?

И она согласились, хотя и только на кочегара, ибо вежливо попросил понять, что здесь только:

— Я имею возможность делать предложения.

Все же сделали немного по-другому:

— Подошли почти к самому Краю Конца, чтобы сделать полный разворот на его вертушке, но недопоняли, что эти Немсы оставили на этой последней остановке засаду, чтобы только предупредить для начала:

— А дальше некуда, — ибо, если вы промахнетесь, то назад уже никогда не вернетесь. — И значит:

— Заработал их пулемет Пила Хи, или Крестовик, и прямо по нашему тендеру — или что у них есть еще там:

— Чтобы защитить машиниста от агрессии окружающей среди, но не медведей, в данном случае, не от недостатка топлива между перегонами, а вот этой Эмгой, чьё имя пока еще никому не принадлежало.

Паровоз забуксовал, и я попросил Лиговку посмотреть

— Что именно, сэр, сколько человек вы зарезали сразу, или хотите, чтобы я составила акт с протоколом и подписью, выдав эти жертвы за уловки медведя хитро, так сказать:

— Жопого?

— Не думаю, что Медведь — не знаю его имени отчества, а его партийной клички, тем более, — уже принял решение, на чьей стороне принять участие.

— Почему?

— Ты с ним говорила?

— Нет.

— Ну, вот пойди пройдись, — и столкнул ее в снег, который был — не был — уже не так важно, ибо буквально всё вспоминать уже поздно, как говорят про Ляо Цзы:

— Вы можете назвать тот контекст, в которой он вставил это своё изречение, что, допустим:

— Весь мир театр, а люди в нем актеры?

— В данном, конкретном случае, да, но в принципе, его контекст всегда тот, в котором вы его вспомнили.

И она предложила:

— Надо его поймать.

— Согласен, но не сейчас.

— Когда?

— Вот оставлю тебя здесь одну для прикрытия моего отхода, у него и сразу запишешься на прием.

— Иди, только скажи мне сначала, что у нас здесь: бумага или ее печать?

Как я и предвидел, оказалось достаточно уверенности, что просто:

— Есть. — Никаких аргументов в пользу очередности не поступило.

Глава 8

И я покатил в обратную сторону, оставив и своих, и чужих в ужасе недоумения, как я сам решил:

— Неужели не жаль дров?!

Тем не менее, пока засады не было, но, как говорится:

— Радоваться всегда рано, — и хорошо, успел увидеть: впереди нет рельсов.

Разобрали свои сволочи, чтобы намеренно не пустить к мосту. И хорошо, если партизаны, а так-то решил: Стук.

Ведет, гад, игру под своё руководство, но кем я его назначил — забыл, скорее всего, вообще не дал такого приказа, чтобы этого урюка привели к присяге, как Гэби.

Вообще, надо сказать, что, исследуя историю создания реактивных снарядов, вынужден признать, что не немецкие шпионы-диверсанты затормозили их создание к моменту решающих боев здесь, а само пространство так устроено:

— Враг, как челнок снует: туда-сюда, сюда-туда, по закону, только, как грится:

— Не нам известному — принципиально!

И в процессе затишья, состоявшегося по причине отсутствия рельс впереди и сзади угрозы в виде Эмги, полосующей — если бы было лето, а не зима — всё на своём пути, как пила лес, если установить ее прямо на паровозе и так ехать, а она будет и валить, как сенокос траву.

Но скоро понял, что проблема должна быть в запасах патронов для нее — жрет, значит, больше, чем трактор керосину.

И если при моем обратном возвращении опять начнется шквал — надо немного поманеврировать, чтобы вызвать у них этот патронный голод. Не будет — значит:

— Здесь и есть их опорный пункт, и патронами завалены все междометия между вагонами.

И, к счастью, во второй раз очередей не последовало. Сработал ли закон Колебания Маятника в присутствии нечистой силы, независящий ни от каких обстоятельств, кроме луны, как приливы и отливы, или:

— Они таки берегли патроны. — В этом случае, конечно, придется снесли столовую, которую специально построили так, чтобы паровоз слишком уж далеко не бегал.

Что значит, прямо на рельсах. Ибо пулемет, значит, установлен именно:

— Или прямо на кухне, или в обеденном зале, ибо больше негде, так как бара здесь по определению не было, ибо: самогонки для прейскуранта недостаточно, надо было заранее сделать настойку на бруснике, как мечтала в мирное — она уже думала — наступившее время, ан не по тому гекзаметру рассчитала.

Да и кто бы додумался, что уже кончившаяся война вот по этому закону маятника, опять вернулась вопреки всякой логике, и тем более, в:

— Совершенно неизвестном времени.

Стрельбы не было и через полчаса, как я поворчал парами — побоявшись пока свистком — разбудить своё легкомыслие настолько, чтобы зайти с парадного входа:

— Жаль будет, если это последнее, оставшееся здесь жилье, — так сказать:

— Коммуналка с пристроенной к ней кухней всего на одного повара.

И тут услышал вопль:

— С-ста- н-но-о-вись-ь!

Решили, что приехал Ман, усмехнулся я, спрыгивая на родную землю:

— Один и без оружия вообще.

Пройдясь вдоль столов, накрытых, как для свадьбы, с шампанским, приготовленным из браги с разными добавками по вкусу, как-то:

— Укроп — был пару фляг, душица — одна четверть, анис — тоже, мелисса: только для новобрачных, — как пошутил тамада:

— Чтобы лучше ссалось в первую брачную ночь, — и даже не просветил, кому именно, ибо при такой вакханалии и сам мог предъявить претензии на первую брачную ночь.

Я принял их верительные грамоты, и протянул лапу за бирюзово-голубой с бело-красными розами ленте почетного гостя. Но все заржали, как лошади, что стало беспросветно ясно:

— Ничего другого не может быть ради такого смеха, кроме того, что я жених.

Так и хотелось сказать по-честному, как я обычно привык:

— Я женат! — но — как в песне, — тут:

— Тут мой голос сорва-а-алс-я, — ибо!

Она была — ее лицо, имеется в виду, покрывала завеса, как я понял, отделяющая свет от тьмы.

И мечта, узнать, наконец, что это такое пересилила благоразумие, что я, в общем-то, нахожусь на войне с Немсами.

И посадили в отличии от остального контингента поперек, как на вершине пирамиды Тау-Кита. И нельзя даже было предположить, что:

— Только хулихганят.

Мест на перекладине было только три, что я решил для смеха:

— Только для свидетелей, — которых и бывает обычно только два.

— Меня не интересует, сэр, что у вас бывает обычно, — сказал один из моих посаженных отцов, а может быть, это была даже мать, ибо вот только сейчас согласился:

— Все они — в Маск!

Приглядевшись после — кажется уже — Мелиссы — показалось, или точно принял решение:

— Их лица — это и есть только маски, — или наоборот:

— Эти маски на них надели, как намордники, но где? — если обычно это бывает только после смерти.

К счастью, на некоторое время мне удалось остаться наедине, так как мои свидетели, оборудовавшие меня с обоих флангов — упали. И после падения с них — нет, не слетели их маски — а хотя только немного сдвинулись, что, только приподняв их:

— Узнал, — и к несчастью обеих — ибо выбор: это главная заморочка, особенно на свадьбе:

— Кого лучше отобедать сегодня: невесту или ее свидетельницу, ибо, какая разница, если ни с одной из них еще ничего подобного не было. — А:

— Тут наоборот, — как в кино:

— Мы с вами где-то встречались?

И оказалось:

— Не раз.

— Что, мил херц, с обеими уже имели.

— Что, простите, — не понял я, — имел?

— Междометия ставили уже между ними? — и даже не улыбнулся он.

Но хуже всего было то, что, да, узнал, многое, но не всё, — а именно для этих Прохиндеев я не находил даже предлогов для неожиданного появления здесь.

— Почему? — если в принципе не только могли, но и должны быть.

— Да, — но не они же! Почему? Потому, что знакомое на уровне — хотя и меньшем, что точно:

— Мы с вами где-то встречались, — что-то было.

С другой стороны, усомнился я навстречу предложившего мне руку помощи, встретившему меня еще у входа в этот Рай-Ок-ей тамаде:

— Люди — это тоже не все, что бывает, — и, значит, скорое всего, я этому и удивился.

— Что мы люди? — спросил Там, тамада.

Хотелось, конечно, спросить сразу:

— У вас бумага, или скрижали, ее печатающие уже, как денежное пособие для более гуманного распределения материальной помощи? — но боялся.

— Чего? — подслушала одна из них то ли мои мысли, то ли сам пробренчал на семиструнке:

— Ты за бумагой — ты к станку!

— Прямо здесь? — спросила она, и тут же исполнила первое, что приходит в голову после долго солнцестояния в очереди.

Да, в двухсотую секцию тоже есть очередь и очень большая, хотя, конечно:

— Только предварительная.

Ее я узнал сразу, нет, не по зеленым вельветовым джинсам, а по второй ее примете:

— Такой привлекательности ее цветастого платья, — что нельзя не радоваться, что послевкусие останется, если не после нее, так после него, однозначно.

Но они поперлись со мной вместе, и, — как я думал:

— В опочивальню, — что слегка возразил:

— Могу, но всё равно стесняюсь.

— Чего, мил херц? Двоем натюрлих, не так уж плохо.

— Мне кажется, что вторая только, как тень за нами гонится.

— Да?

— Вы думаете, есть вторая?

И не нашел ничего лучшего, как кабина пилота, но, когда полезла и вторая натюрлих вся из себя в цветах красоты необыкновенной, что ясно:

— Или немка, или шпионка, наподобие Сары Леандер.

Хотя несомненно в 200-й секции ГУМа мы с ней и встречались. Этой же сказал уже топки паровоза:

— Мы с вами где-то встречались?

Ни бе, ни ме, ни кука-ре-ку.

— Хорошо, покажите ваши верительные грамоты, иначе я уеду один.

И одна указала на бумагу для денег, которую уже заранее приготовила здесь и настолько прилично, что было сомнение, доедем ли мы на дровах, которые остались в тендере до моста и станции за ним, чтобы без помех, а наоборот, с комфортом их родить в достаточном для военных оборотов, количестве.

— Миллионов на шесть хватит? — спросил я.

— Сто миллиардов, даже, если будем делать эти деньги по двадцать марок.

— По сто больше?

— У нас нет таких клише, удалось спереть и то с большим трудом, только для двадцаток.

— Я не верю, — просто ответил я, — ибо, уверен, воровать ничего не надо, так как мне нужны не подделки, а подлинники.

— Они у Гэби, — ответила вторая. — Он распространил ложные сведения, Хи — ты, имеется в виду, сбежал к японцам, чтобы со всеми вместе получить помилование американцев, плюс их валюту в неограниченном количестве для развития не только ума, но и сердца.

— Что это значит?

— Чтобы делали хорошие, мирового уровня, тачки, похожие на акул, аудио и видеомагнитофоны, — а:

— Внутри были добрые, — и только сообщали весело:

— Сяю?

— До Японии мы не дотянем, — печально резюмировал я.

— Это смотря, как идти.

— Нет, нет и не уговаривайте, я под землю больше не полезу.

— Околоземное пространство, я думаю, тоже вас не привлекает? — спросила опять вторая, как вольная слушательница, пристроившись у курятника, как специально поставленного нам в наследство автомата бесплатного питания.

Но, действительно, описать ее затруднился. Вроде бы есть и даже что-то собой представляет, но вот, если внимательно разглядывать — ничего:

— Пустое место.

— Пусть будет и эта, — обратился я к другой, ибо Ничто иногда может помочь больше, чем все остальные.

— Я так и думала, сэр, что вы соответствуете тому, что о вас рассказывают.

— А именно, э-э, как тебя, я, между прочим тоже не знаю.

— Зови меня просто ГУМ, или — если есть хорошее настроение:

— Двухсотка

— Такие бывают?

— Если ты только помнишь.

Мы без помех подошли к мосту. И я сказал второй, которую мы вместе с первой назвали Промежутком:

— Промежуток!

— Да, сэр!

— Сбегай к мосту и спроси.

— Что, май диэ чайльд?

— Достаточно ли велика их оборона, чтобы встретить в этот неурочный час?

— Спасибо, что вы, сэр, одобрительно отозвались о моих способностях.

— Можете ли вы, дорогая мэм, описать мне сейчас — в общих чертах — план, по которому вы узнаете нужную мне информацию?

— Да, конечно.

— А именно?

— Я его уже знаю.

— Вот как! Любопытно.

— Вы двинете свой паровоз, — она посмотрела на золотые часики на правой руке, — через, э-э, два часа пятьдесят минут и путь будет свободен.

— Сможете ли вы, мэм, донести столько патронов, чтобы их всех перебить в одиночку.

— Не знаю.

— Да, почему? Никогда не пробовала?

— Есс, сэр. И пока не собираюсь.

— Вот как!

И когда она ушла, одна и без оружия, спросил вторую:

— Сколько хомов предположительно охраняют мост?

— Семьдесят.

— И все сегодня на позиции?!

— Сегодня? Ага, сегодня суббота, и двадцати, значит, дали увольнительные в ближайшую деревню на танцы под патефон.

— Это так важно для бойцов?

— Может быть, не так важно для пулеметчиков и артиллеристов, как важно для дам, сохраняющих колхозное производство свеклы, картофеля, моркови, лука и колосовых: пшеницы, ржи и гороха на довоенном уровне.

— Вы сказали, именно: гороха?

— Да, горох до сих пор производится, так как дает человеку не только полезные калории, но и радость жизни, в виде попердывания на следующий день после танцев.

— Не знал. И значит, вы считаете, что двадцати пулеметчиков достаточно для охаживания пятидесяти баб, чтобы они возрадовались жизни на всю будущую рабочую неделю, или даже, месяц, а она одна:

— Выдержит ли оставшихся пятьдесят охранников моста?

— Думаю, сэр, вы зря сомневаетесь.

— Почему?

— По ней видно — может!

— Вы можете подтвердить мне прямо сейчас, что ее операция прикрытия не сорвется?

— Да.

— Почему? Вы когда-нибудь видели ее в действии?

— Да, видела, на предыдущем разгрузочном пункте под названием Конец — для непонятливых можно добавить:

— Света.

— Прежде?

— Что, прежде? Ах, прежде! Да, она перевыполняла план на 500 процентов, опережая почти на двести самых лучших ткачих не только своего города, но и больше.

— Области?

— Больше!

— Края? Нет, ну, не Света же, на самом деле!

— Как дама полусвета именно: План Полусвета.

— Всё равно, — сказал я задумчиво и незаметно взглянув на часы, — за неполных три часа вогнать в летаргический сон пятьдесят огромных хомов — это — как вы считаете — будет ее рекорд?

— Может быть.

— Это и плохо! — воскликнул я, — ибо, да, хомичка, идущая на рекорд, конечно, вдохновлена, но и по этой же причине, может сорваться.

— Вы предлагаете мне постоять около ее трупов в резерве?

— Нет, конечно, нет, но в качестве сигнала к размышлению, надо быть в форме, когда мы начнем движение.

— Я всегда готова. Более того, готова настолько, что если мои услуги не понадобятся даже на том берегу, то обещаете ли вы, сэр, возместить мне все убытки?

— Я постараюсь.

— Так не пойдет.

— Хорошо, называй меня сегодня Эс-кадр-о-ном.

— Вы не переоцениваете свои силы, сэр? Или думаете, что я или вы — мы погибнем при штурме Моста?

— Ты не помнишь, как это было в двухсотой секции ГУМа, когда нам не хватило чайно-кофейно-колбасных наборов, и кладовщица-продавщица пропала на полчаса в подвале Минус Четверного этажа, где хранились ее стратегический запасы?

— Я помню, что она задержалась на пять часов.

— Почему?

— Ты проверяешь меня на детекторе лжи?

— Возможно.

— Она вернулась через двадцать пять минут, и после, оставшихся у нее пяти минут резерва подглядывания в дырочку, специально сделанную для подсматривания за исходящими слюной теми конкурсантами, которые не имели права на этот солнечно-подвальный доппаек, но каким-то чудесным образом добыли себе это право:

— Не только выть на луну, но и наслаждаться.

— Да, согласился я, она выжидала эти пять минут — не нажимая секретную сигнализацию — только потому, что не смогла за эти пять минут разобрать, кто из нас двоих:

— Не-Тот! — И добавил:

— Спасибо, что напомнила своё право 5-ти часов между соседними секундами.

И мы прошли Мост, грохоча железом о сталь, как в тишине степной ночи — никто из пятидесяти охранников, так и не очнулся от летаргии секса.

— Мы не будет ждать ее? — спросил зачем-то я, как будто эта Двухсотка должна знать то, чего я еще ни бум-бум.

Скорее всего, просто хотел поблагодарить за доставленное счастие быть междометием между двух вагонов, которые идут, как и шли — друг за другом — а:

— Их уже отцепили!

— В чем дело?

— Я должна за ней вернуться!

— Это обязательно?

— Одна я не смогу тебе помочь так, как мы сделаем вдвоем.

— Хорошо, я буду ждать вас на вокзале, или где еще, даже не знаю.

И вот даже не помню, ездил ли я хоть раз на паровозе без кочегара. Обернулся:

— Спасибо за маленькое счастье — куры на месте.

Но мелькнувшая страшная мысль, съесть хоть одну живьем — испортила всё хорошее настроение, а отчего появившееся, разумеется, надо узнать, но не завязывать же на самом деле узелок на будущее.

Вопрос ставить не буду, что в неподходящий момент не портить себе настроение, что такое желание — пусть и мимолетное, но — было, съесть курицу, так сказать:

— Без чеснока, перца, и вообще, курица должна быть и не курица, а именно курица, но без неприятного запаха курицу, что бывает, когда есть хочется не только больше, чем сейчас, но и вообще:

— Весьма продолжительное время.

И тогда, что есть — непонятно. Свинина не рекомендована в Библии именно, как то, что:

— Жрать вполне можно, — но вот именно поэтому ее нарочно запретили, чтобы проблема с едой была:

— Всегда. — Говядин — дорого.

Путешествовать в Африку на слонов, как Хемингуэй — дорого, хотя правда, да долго можно вообще не есть ничего хорошего, а только надеяться на этого слона, как на волшебное чувство насыщения.

Ночь, уже под утро, скоро четыре, когда по определению должна начаться война уже не просто так, а объявленная, я потянулся, и потянулся не только сам вместо утренней гимнастики на растяжение суставов, а к:

— Пробке! — как знал, что ее спокойное состояние подошло к своему завершению.

Нет, пока держалась. Я ее тихонько покрутил пальцем — горячая. К счастью, не крутится.