Бесплатный фрагмент - Хангаслахденваара

Часть 1.
Мереченье

«Там, где я родился, основной цвет был серый,

Солнце было не отличить от луны.

И куда бы я ни шёл — я всегда шёл на Север…»

(Б. Гребенщиков «Брод»)

«Какой сегодня день недели? Суббота или уже воскресенье? Наверное, всё же воскресенье… Точно, воскресенье — вчера было субботнее заседание „общества анонимных алкоголиков“ у Витьки Архипова. Зря, конечно, туда попёрся, только нажрался опять до беспамятства, но теперь уже поздно жалеть. Да, в принципе, жалеть не о чем — всё прекрасно».

День и в самом деле начался замечательно.

Саня лежал, вальяжно раскинувшись на диване и заложив руки за голову. Перед ним, у противоположной стены, на экране большого телевизора мелькали кадры музыкального клипа известной группы, но он смотрел не на экран. Между ним и телевизором под музыку весело отплясывали маленькие жизнерадостные чертенята, покрытые пушистой зеленоватой шёрсткой, с забавными изящными рожками на голове. Их танец был настолько завораживающим, движения такими гармоничными, что захватывало дух и не верилось: разве бывают такие волшебные танцы, такие законченные и прекрасные движения?

Черти улыбались ему, как старому доброму другу. Они отплясывали то синхронно, то каждый из них внезапно начинал отбивать что-то своё, и, словно музыкальный инструмент, искусно вёл индивидуальное соло, не мешая при этом другим, а наоборот — вместе создавая совершенно удивительную сказочную атмосферу, не передаваемую словами. Такое можно лишь видеть и чувствовать.

И Саша лежал и смотрел, любуясь, наслаждаясь и боясь лишний раз пошевелиться, чтобы не спугнуть этих весёлых и самозабвенно танцующих существ.

«И почему люди болтают про них плохое? — думал он, поковыривая пальцем в носу. — Пляшут вот передо мной, ничего вредного не делают. Смотреть приятно. Молодцы».

Переполненный за ночь мочевой пузырь всё сильнее мешал наслаждаться зрелищем, и Александр, устав терпеть, решил отправиться в туалет. Он осторожно приподнялся и опустил ноги на пол, беспокойно поглядывая на танцоров, но они не обратили никакого внимания на его перемещения, продолжая весёлое утреннее шоу. У Саши отлегло на сердце: жаль было бы прерывать танец, рушить ту праздничную атмосферу, что царила сейчас в комнате и у него в душе. От переполнившего душу восторга он судорожно, с детским всхлипом вздохнул и стал наощупь ногами искать около дивана тапочки.

Слабое попискивание и мягкие, приятно щекочущие прикосновения к ногам заставили его посмотреть вниз.

На полу резвилось несчётное количество маленьких разноцветных мышат. Они приветливо поглядывали на него, подбегая по очереди к голым пяткам и с задорным писком щекоча их передними лапками и хвостиками. Белые, серые, голубые, розовые, зелёные мышата с глазками-бусинками превратили пол комнаты в шевелящийся яркий волшебный ковёр… Необычно и здорово.

А друг Вовка говорил: допьёшься до белой горячки и сдохнешь! С чего тут подыхать — сплошное удовольствие! Черти пляшут — устроили бесплатный концерт, цветные пушистые мышки дружелюбно щекочут пятки… Только как теперь добраться до туалета, чтобы не раздавить ненароком кого-нибудь из маленьких друзей?

На экране уже шёл новый клип, звучала новая тема: тощие девки с костлявыми попками, в гусарских киверах на головах, что-то дудели в саксофоны и маршировали взад-вперёд. Черти в точности повторяли их движения, причём в их лапках тоже, откуда ни возьмись, появились небольшие блестящие саксофончики. Они затопали по квартире, изгибаясь и оттопыривая свои хвостатые задницы, улыбаясь и с хитрецой поглядывая на Александра.

И, надо признать, у чертей получалось интереснее и увлекательнее, чем у девок в телевизоре.

Мыши продолжали щекотать. Некоторые из них, войдя в раж, начали даже покусывать Сашу за пальцы. Не больно, но внутри зародился страх: если мыши будут продолжать в том же духе, то где гарантия, что животные ограничатся лишь скромной дегустацией пальцев ног? Вдруг им в голову придёт мысль скушать его целиком? А, учитывая количество тварей вокруг, шансов остаться недоеденным у Александра не будет. Жуть…

Может, позвонить другу Вовке? Лучше, наверное, позвонить на всякий случай…

Мобильный телефон лежал на столике около дивана, и дотянуться до него не составило труда. Но при этом Саша неожиданно отметил усиление агрессивности со стороны мышей: частота и чувствительность укусов возросла — зверюшки явно негодовали по поводу возможного вторжения в дом посторонних. Приходилось периодически приподнимать то одну, то другую ногу, чтобы хоть ненадолго избавить конечности от проявлений назойливого мышиного внимания.

Поведение чертей тоже изменилось. Улыбки исчезли, ставшие угрюмыми рожи кривились в злобных оскалах. Движения существ теперь если и напоминали танец, то он был сродни боевой пляске вокруг костра малочисленного племени индейцев, планирующих выход на тропу войны. С нарастающим ужасом Саня заметил, что саксофоны в их руках превратились в сверкающие новенькие бензопилы.

Нечистая сила замышляла что-то недоброе…

Вовка долго не брал трубку, и Александр напряжённо слушал гудки, почти заглушаемые громким стуком своего сердца, с волнением ожидая от незваных гостей агрессивных действий.

— Привет. Слушаю тебя, — наконец раздался в трубке сонный Вовкин голос.

— Вова, выручай! Приезжай скорее! — завопил Саша в телефон, и, не давая приятелю вставить хоть слово, выпалил всю информацию разом: — Моя квартира полна пляшущих чертей и цветных мышей, которые меня щекочут и кусают. Сейчас будут резать бензопилами и, наверное, есть. Спасай, дружище!

Товарищ сразу понял, что к чему, занервничал и крикнул в ответ:

— Гружу медикаменты и выезжаю! Продержись минут десять-пятнадцать! Хлопни водочки пятьдесят капель, если есть — должно отпустить немного. Не ссы, Санёк — их нет, они не существуют! Помни об этом!

После этого телефон замолчал, и из звуков в квартире вновь остались лишь музыка из телевизора вперемешку с писком мышей и сиплым дыханием чертенят. Саша стоял, дрожа, зажмурив глаза и боясь сдвинуться с места. Всё его тело в считанные секунды покрылось холодным липким потом в таком количестве, что влага стекала вниз по спине и животу струйками, неприятно холодя кожу, спускаясь по ногам вниз, прямо на шёрстку разноцветных спин.

«Как будто тело через поры слёзы льёт…» — подумалось ему. То ли где-то раньше прочитал это выражение, то ли оно родилось сию минуту в его голове — вспомнить не смог. «Стоило бы записать, чтобы не забыть — авось, потом пригодится для какого-нибудь рассказа об алкоголиках и белых горячках».

Сердце билось так громко и быстро, как не билось даже на тех давних любительских соревнованиях по биатлону, в которых Саша когда-то принял участие, придя к старту прямо с буйной ночной пирушки. Финишировал тогда аккурат к начавшейся церемонии награждения победителей, публика со смеху валялась.

Внезапно раздался негромкий звук бензопилы — кто-то из рогатых уродцев запустил свою технику.

— А-а-а! — не выдержав напряжения, сдавленным фальцетом запищал хозяин дома и, не обращая внимания на хрустящих под ногами разноцветных мышек, бросился из комнаты. Выскочив в прихожую, он захлопнул за собой дверь и вцепился в ручку, чтобы не дать возможность чертям и мышиному стаду последовать за ним. Из-за закрытой двери слышались шорохи, стуки, какое-то бормотание и шёпот: враг что-то замышлял. Но попыток прорваться следом за Сашей пока не предпринималось, и он прислонил ухо к двери, чтобы лучше разобраться в той смеси звуков, что доносились из комнаты.

«Сата… сата… сата…» — непрерывно повторял зловещий полудетский шёпот на фоне непрекращающегося шуршания мышей снизу. — «сата… сата…»

«…Бред какой-то… Это всего лишь бред…»

И вдруг напротив самого Сашиного уха громкий бас за дверью резко и отчётливо рявкнул:

— Хангаслахденваара!

Рявкнул так, что несчастный Александр подпрыгнул и едва не отпустил дверную ручку из своих дрожащих рук.

— Пошли все вон! — истерически завизжал он, трясясь так, что даже стоять спокойно уже не получалось — началось какое-то постоянное подпрыгивание. — Я сказал: пошли вон, уроды!

И срывающимся жалобным голосом зачем-то добавил:

— Здесь я ответственный квартиросъёмщик…

За дверью громко захохотали, запищали, заулюлюкали, затопали, заскреблись.

— Хангаслахденваара, мать твою! — снова пробасил тот же голос за дверью, и наступила тишина. Наступила внезапно, будто кто-то всесильный выключил в мире все звуки. Александр даже потряс головой, поковырял пальцем в ухе и тихонько произнёс «у-у», чтобы убедиться, что со слухом у него всё в порядке. Затем опять замер, прислонившись к двери и с тревогой ожидая каких-нибудь новых откровений от неизвестного басовитого крикуна.

Но ничто не нарушало тишины, даже обычные звуки воскресного дня не доносились с улицы, как будто квартира и её хозяин очутились в совершенно другом измерении — там, где за пределами стен жилой бетонной коробки нет абсолютно ничего — ни улицы, ни машин, ни пешеходов на тротуарах, ни играющих у подъезда детей,- одно лишь Огромное Серое Ничто.

Паника снова охватила Сашу: он представил, что, возможно, друг Вовка никогда не сможет найти его, потому что в том, реальном мире, квартира сейчас пуста, и в ней никого нет! Некоторое время Володя будет безрезультатно нажимать кнопку звонка, потом, подозревая худшее, вызовет участкового и слесаря ЖЭКа, вместе они вскроют дверь — а там пусто! Он, Александр Иванович Саблин, 38 лет от роду, так и останется в другой, параллельной или чёрт её знает какой реальности, в которой скачут черти, пищат мышата и водится ещё кто-то неизвестный и отвратительный, орущий противным голосом через дверь всякие непонятные слова. И сколько времени удастся продержаться в этой реальности, пока его не распилят бензопилами, не закусают и не защекочут до смерти, или не придумают ещё чего-нибудь забавного для несчастного, затерявшегося в незнакомых мирах писателя — алкоголика?

Лучше не думать об этом…

Стараясь подбодрить самого себя, Саша осторожно кашлянул, снова тревожно замер, прислушиваясь, а затем попытался нервно насвистать какой-то неизвестный ему самому бравый мотивчик. Свист получился плохо — больше шипения и слюней, чем свиста — губы от волнения словно одеревенели и не желали собираться «дудочкой». Где же ты, Вова, друг любезный? Поторопись!

«Что это ещё за Хангаслахденваара?» — неожиданно подумалось Александру. При этом он удивился тому, как длинное и незнакомое слово легко повторилось в уме. Если честно, то «Хангаслахденваара» — не то, что выговорить, а и прочитать с непривычки сложно будет, наверное.

«Что это за слово? — размышлял он. — Похоже на какое-то заклинание. Или на название. Хорошо бы узнать, что оно означает».

— Обязательно узнайте! — вкрадчиво произнёс мягкий голос за его спиной. Сердце ухнуло вниз, Саша от неожиданности задохнулся и едва не получил инфаркт. Ноги стали ватными, и без того высокое артериальное давление подскочило до заоблачных показателей. Инстинктивно повернувшись на голос, он увидел маленького толстого человечка, стоящего в дверном проёме кухни. Толстяк стоял, уперев руки в дверной косяк, и широко расставив ноги.

Хотя выглядел он вполне дружелюбно и не предпринимал никаких попыток нападения, Саша всё же почувствовал, что балансирует на грани обморока от сегодняшних фокусов. Многодневное пьянство само по себе не укрепило здоровье, а после утренних происшествий в голове всё чаще и чаще возникал вопрос: что же случится первым — инфаркт или инсульт?

— Обязательно узнайте всё, что можно про нашу Хангаслахденваару, — повторил толстячок, улыбаясь и покачиваясь в дверном проёме. — Если удастся узнать, конечно, что-нибудь стоящее… И добро пожаловать!

— Ку… Куда пожаловать… мне? — заикаясь, спросил дрожащий Саша.

— Как куда? На Хангаслахденваару, конечно! Будете у нас, Александр Иванович — милости прошу ко мне в гости! Я всегда рад старым друзьям… Хотя, забегаю вперёд — я ведь для вас пока совершенно незнакомая личность! Что ж, всему своё время. Я подожду, пусть всё идёт своим чередом. Скажу лишь одно: вам непременно стоит заглянуть на Хангаслахденваару. Это поможет найти ответы на многие вопросы. У вас ведь есть вопросы, на которые вы не можете найти ответы? Разумеется, есть — они есть у каждого…

Толстяк, увлёкшись собственной речью, отпустил косяк двери, и шагнул вперёд, на что испуганный хозяин отреагировал отступлением вглубь прихожей. Гость заметил это и, рассмеявшись, попытался успокоить Сашу:

— Ах, да не волнуйтесь вы так, Александр Иванович! Я ведь здесь специально для того, чтобы с вами беды не случилось! А то знаете: черти эти, саксофоны, грызуны всякие, — они ведь до добра не доводят, — вот и пришлось заглянуть на минутку, навести порядок, да и вас, голубчик, заодно успокоить. Вы ведь уже успокоились? Ну, хоть немного?

Неожиданно для себя Саша понял, что действительно успокаивается. Учитывая встряску от нереальности происходящего и недавний животный ужас от событий в комнате, теперь он начал ощущать себя увереннее и с удовлетворением отметил, что способен почти трезво оценивать происходящее и адекватно реагировать на него. Прекращалась дрожь во всём теле, сердце начинало биться ровнее и тише. Но от пережитого Саша почувствовал слабость в ногах и поэтому присел на стул около вешалки.

Теперь он внимательнее разглядел незнакомца, загадочным образом оказавшегося в его квартире в самом начале злосчастного дня: круглое лицо, взъерошенные светлые волосы, заметный живот, свисающий над ремнём брюк. От появления этого человека пока были видны лишь положительные результаты. Например: нечисть, запертая в комнате, не проявляла никаких признаков активности. И Александр почему-то был уверен на все сто, что открой он сейчас дверь — и за ней будет просто его холостяцкая комната, привычная до мелочей, с вечными комочками пыли за диваном и полузасохшим кактусом на окне. И никаких чертей! И никаких мышат!

Позвольте, но если их спугнул толстяк, значит, никакой белой горячкой и не пахло, все они были в комнате на самом деле? Получается, не появись этот парень в нужный момент — ещё неизвестно чем закончилось бы противостояние двух реальностей?

Саша невольно испытал чувство благодарности к незваному гостю.

Впрочем, благодарность была быстро вытеснена подозрительностью, и возник закономерный вопрос: какого лешего самому этому гражданину здесь нужно? И отчего бы ему тоже не быть продолжением бреда? Второй, менее кошмарной, серией белой горячки, так сказать? Белогорячечным хэппи-ендом?

И толстячок, конечно, толстячком, но зовут-то его явно не Карлсон…

— Я прошу прощения, — обратился Саша к толстяку, немного волнуясь и робея, — но кто вы? И как сюда попали? Ведь входная дверь…

— Дверь была заперта! — утвердительно затряс головой незнакомец. — Заперта надёжно, никто посторонний не смог бы к вам забраться!

— А вы?..

— Не волнуйтесь, дверь и замок тут абсолютно ни при чём, я проник к вам не через дверь! Я попал сюда совершенно иным путём, но об этом позже… Позвольте для начала представиться! — Толстячок неожиданно прыгнул вперёд и поклонился:

— Макар Флинковский, к вашим услугам! И прошу меня простить великодушно за такое раннее и неожиданное для вас, Александр Иванович, вторжение.

Макар смотрел на Сашу так по-детски добро и открыто, что никаких сомнений в правдивости его слов и бескорыстности поступков возникнуть попросту не могло. Такие глаза бывают лишь у тех, кого причислили к лику святых, у обитателей младших групп детского сада или у существ, возникающих перед вами в результате алкогольной интоксикации мозга.

Хозяин квартиры был стреляным воробьём, в жизни ему приходилось встречать разных жуликов, в том числе и весьма изощрённых, которые на первый взгляд казались самыми приличными людьми на свете, поэтому сомнения всё же возникли. И при этом Александру было наплевать: реален Флинковский или нет.

Саша не поверил глазам Макара Флинковского.

— Спасибо вам, Макар, за визит. Спасибо за приглашение в Хан… гас… лах-ден-ваару, — вот сказал, кажется, правильно… Как я понял, вы прибыли специально для того, чтобы меня пригласить? Как это мило, Макар! Я тронут. Полагаю, миссия не затруднила вас? Нет? Вот и славно. Значит, ваши дела завершены, не смею задерживать, и полагаю, уважаемый, что мой дом вы покинете тем же путём, каким и пришли сюда? — хитро прищурившись, задал он гостю провокационный вопрос. — К чему вам дверь, вы же прекрасно обошлись без неё! Счастливого пути, мсье Макар!

Макар внезапно запечалился, всем своим видом показывая, что подозрительность и негостеприимность хозяина его сильно задели, и грустно ответил:

— Что ж… Ваши сомнения, учитывая необычность ситуации, вполне объяснимы! Собственно, на что я рассчитывал — на то, что вы примете меня с распростёртыми объятиями? Такого незнакомого, странного и, наверное, чересчур назойливого и развязного? Что пригласите выпить чашку чая и поболтаете со мной о погоде и ваших новых книгах, которых, кстати, что-то давно уже не было? — тут толстый хитрец смахнул несуществующую слезу и украдкой взглянул на Сашу, оценивая его реакцию. — Конечно же, я покину этот дом точно так же, как и пришёл. И не стану долго утомлять вас своим присутствием, дорогой хозяин. Напоследок скажу: не пытайтесь убежать от необъяснимого, не старайтесь убедить себя, что всё произошедшее сегодня лишь пригрезилось вам. И то, что вы увидите в будущем — тоже не будет галлюцинациями, Александр, не надейтесь! Заглядывайте к нам, на Хангаслахденваару. Приезжайте, когда, наконец, поймёте, что у вас накопилось достаточное количество вопросов, на которые вы и окружающие вас люди не могут дать ответ. А количество вопросов будет расти, уж будьте уверены! До встречи, Александр Иванович!

И расстроенный Макар, пряча от Саши заполненные слезой глаза, повернулся, стремительно шагнул в темноту уборной и громко захлопнул за собой дверь.

Растерянный Саша пару секунд пребывал в оцепенении, затем бросился к туалету и, включив свет, распахнул дверь, за которой только что скрылся Флинковский. Как и предполагалось, внутри никого не было. И напрасно Саша вглядывался в пахнущую плесенью таинственную глубину коммуникационных каналов, шарил рукой за сливным бачком и даже, в каком-то полном отупении, подпрыгнув, дунул в темноту вентиляционной решётки — никаких следов Макара обнаружить не удалось, заботливый толстячок бесследно исчез.

Всё опять закружилось перед глазами у Саши, его закачало из стороны в сторону, мысли бесповоротно спутались и, при выходе из уборной, совершенно помутившись рассудком, он зачем-то крикнул в недра унитаза:

— Не обижайтесь, пожалуйста! И берегите себя там, Макар!

«Хорошо хоть изнутри не закрылся, когда вошёл», — устало подумалось ему.

Измотанный утренними событиями, он сел на пол в прихожей и прислонил разгорячённый лоб к холодной, выложенной декоративными камнями стене.

В таком положении и пребывал до самого приезда Володи. Старый друг и по совместительству врач-терапевт ворвался в квартиру, уложил Сашу на диван, ранее покинутый под напором чертей и мышат, измерил давление, сделал укол, поставил капельницу.

Время тянулось медленно для обоих, Саша и его товарищ молчали. Первый молчал, не зная как начать рассказ о странных событиях (и стоит ли начинать его вообще?), а второй ничего не спрашивал, прекрасно понимая, как врач, физическое и моральное состояние своего друга, ставшего сегодня и пациентом.

Действие препаратов оказывало своё влияние, и Саша, совершенно успокоившись, даже немного вздремнул. Когда он открыл глаза, Володя сидел в кресле, с увлечением вперившись взглядом в какую-то книгу, название которой лежащий на диване Саша издалека прочесть не смог. Друг, не заметив Сашиного пробуждения и с головой уйдя в чтение, вёл себя свободно и непринуждённо: шевелил губами, почёсывался, пару раз хихикнул и, совсем забывшись, стал поковыривать пальцем в носу.

Сашу это развеселило.

— Эй, док! — бодро крикнул он со своего ложа. — Прекращай козявки на мою мебель вешать! А я-то думаю: откуда в квартире сопли засохшие по стенам?

От неожиданности Володя вздрогнул, посмотрел на Александра непонимающим взглядом, находясь ещё в том, книжном мире, и затем медленно, но ярко покраснел.

— Извини, Санёк, — ёрзая в кресле и стыдливо пряча глаза, сказал он. — Пока ты спал, я книжку одну нашёл и решил почитать. Всё равно делать было нечего. Увлёкся, видно. Прости.

— Ладно, — милостиво махнул рукой Саша. — Тебе можно. Хоть козявки вешай, хоть в угол мочись — я разрешаю!

Вовка поправил очки и удивлённо посмотрел на товарища. Он был весьма серьёзным человеком и не разделял некоторых понятий своего друга о здоровом юморе.

— Знаешь, — осторожно начал он, — в последнее время мне очень не нравится твой настрой и сильно пошатнувшиеся моральные устои. Ты не задумывался о том, что тебя ждёт через год-полтора, если будешь продолжать в том же духе?

Саша, несмотря на то, что предчувствовал подобный разговор, нервно заёрзал на диване и промямлил, стараясь, чтобы голосок звучал бодро:

— Да успокойся, Володька! Ты же меня знаешь: я хочу — пью, хочу — не пью! Какие проблемы-то? Вынь лучше из меня свои иголки…

— У меня нет никаких проблем, Саша! — грозно ответил товарищ, проигнорировав просьбу об извлечении иглы капельницы из Сашиного тела. — Кроме одной: мой друг спивается! Уверенно причём спивается и деградирует, сука… «Хочу — пью, хочу — не пью!» Ответь мне, был ли случай, когда за последний год ты не хотел пить? Ага, вот именно… И я намерен любыми путями покончить с твоим пристрастием к алкоголю, даже если для этого мне придётся зашить твою глотку суровыми нитками через край! И это не шутка, Саша, — мне не до шуток, — я намерен ни перед чем не останавливаться, так и знай. Шутки кончились.

Вовкины глаза горели, в голосе угрожающе звенел металл, сам он выглядел таким непоколебимым и большим, что Саша поёжился, внезапно озябнув под шерстяным пледом.

Давно уже Александр понимал, что катится, стремительно катится вниз под уклон, бешено, до головокружения, кувыркаясь и теряя на пути остатки ценного из своей жизни. Сколько раз, просыпаясь утром после очередной попойки, он, страдая физически и морально, давал себе клятву никогда больше не прикасаться к бутылке? И сколько раз эту клятву нарушал?

Знал Александр, что подобные взгляды и безалаберное времяпровождение приведут к плачевным результатам, что беда неминуема, но не пытался что-то изменить в жизни. Жил одним днём и менять ничего не хотел. Почему не хотел? — этого он внятно не мог бы объяснить и самому себе, причин было много.

Первое, что приходило в качестве обоснованного ответа — жизнь стала скучна. И отчасти это было правдой: каждое утро Саша знал, чем закончится день, и почти не ошибался в прогнозах. Он угадывал, что скажет кто-то из его знакомых в той или иной ситуации, и становилось тошно от той лёгкости, с которой угадывалось. Ему надоела, страшно опротивела окружающая его обстановка, город, люди. Конечно, существовала возможность бросить всё и уехать на какой-то срок в другое место, в другой город, деревню — «сменить декорации», как говаривал сам Саша, — но и этого он не хотел, потому что знал, что такие действия — лечение симптомов, а не самой болезни. Правильно, чёрт возьми — произойдёт всего лишь «смена декораций», внутри ничего не поменяется: пустота, бессмысленность и тоска останутся на месте.

И вся эта бесцельная круговерть, ненужная суета и интрижки, романчики и скандальчики, пьянки и похмелье, осточертевшие до спазмов в кишечнике лица, заученные наизусть дежурные фразы этих осточертевших лиц — всё будет продолжаться до тех пор, пока вдруг в один непримечательный день само не прекратится по независящей от Александра Ивановича причине. По причине его смерти.

Вероятно, именно поэтому Саше и не хотелось ничего менять в своём жизненном укладе — он торопился умереть. Он страстно желал закончить бесцельный бег по надоевшему кругу, из которого не видел иного выхода, кроме как в Смерть.

В непредсказуемую ПУСТОТУ.

Порой Саша удивлялся, вспоминая те времена, когда под градом пуль, оглохший от близких разрывов мин и ослепший от разъедающей глаза бетонной пыли рухнувшего поблизости здания, он молил Бога сохранить ему жизнь, отвести Смерть и помочь вернуться домой. Вернуться живым и невредимым. Вжимаясь в развороченный снарядами и гусеницами тяжёлой техники асфальт, закостенев от ужаса, он шептал эту молитву и надеялся на чудо.

И чудо произошло. Он вернулся живым и невредимым, несмотря на то, что большинство людей, попавших вместе с ним в эту кровавую мясорубку, уже не могли похвастать тем же. Он вернулся и спустя какое-то время подзабыл свой страх, забыл слова молитвы, которую, испуганно захлёбываясь, бормотал (или кричал?) в пахнущую отработавшим тротилом и смертным ужасом землю.

Теперь Саша удивлялся, как мог он так страстно желать жить, любить жизнь и цепляться за неё? Каким нужно было быть идиотом, чтобы молить о несчастье и боли? Молить Бога о ниспослании постоянных мучений?

Уж лучше бы снайпер прицельно щёлкнул прямо в голову один раз, наповал, или разбросало бы точным попаданием снаряда рваные куски тела по всему переулку, — окровавленные руки, ноги, голова, задница, — и наступил бы конец неудачной повести под названием «Житие мое». Всё лучше, чем вот так маяться, не понимая для чего и ради кого…

Такое состояние и мысли не появились внезапно.

После возвращения ОТТУДА жизнь у Саши складывалась вполне нормально и даже почти счастливо. В первое время он заметил в себе удивительную способность радоваться простым и, на первый взгляд, ненужным мелочам — тому, чего раньше вообще не замечал. На душе становилось хорошо и радостно от весёлого лая дворняги у подъезда, от вида голубя, севшего на подоконник, от звучащей из проезжающего автомобиля знакомой песни. Он каждой клеткой своего организма наконец-то осознал смысл стихов Виктора Цоя: «если есть в кармане пачка сигарет, значит — всё не так уж плохо на сегодняшний день» — всё верно, даже пачка сигарет в кармане в то время могла сделать его счастливым.

Он радовался тому, что остался жив. Он радовался окружающему МИРУ, — сразу в двух значениях этого слова, — потому что свежи были воспоминания о том, что окружало его тогда, когда он молился под ураганным огнём, прося чуда. Ему было с чем сравнивать — он видел два мира, существующих параллельно и независимо друг от друга. Они, эти миры, были абсолютно разными во всём — в пейзажах, в запахах, в ощущениях, в эмоциях. Люди в них тоже были разными, как любовь и ненависть, как небо и земля.

Как жизнь и смерть.

Как мир и война.

Александр наслаждался жизнью, удивлялся ей, словно заново родившись на свет.

Вскоре он влюбился. Далее — всё по обычному плану: свадьба, дети, работа, домашние хлопоты. Будни, рутина.

Чаще и чаще он замечал, что начинает действовать в жизни, словно на войне, будто ведя бой с каким-то неведомым противником. Ответственность за семью, за благополучие родных и любимых людей привела в движение, начавшие было ржаветь, инстинкты и навыки. За любое дело, касающееся благополучия семьи, Саша брался как за выполнение боевой задачи, как будто вопрос стоял — сделать или умереть.

Ловя себя на этом, Саша в первое время улыбался и качал головой: надо же, никак не удаётся избавиться от старых привычек!

Но спустя несколько лет снизошло озарение — это не старые привычки, это новая, казавшаяся счастливой и безмятежной жизнь включает позабытую боевую программу в мозгу! Почему она срабатывает? Значит, как говаривал незабвенный Гамлет, «не всё ладно в Королевстве Датском»?

Не всё. Озарение есть понимание, и Саша с ужасом и болью понял, что он снова оказался брошенным в бой. Он вновь находился под шквальным огнём, пытаясь пробраться к намеченной точке, глотая слёзы и обливаясь потом, напрягая онемевшие от напряжения мышцы.

Всё чаще и чаще, возвращаясь домой, он замечал, что губы его искусаны до крови. Когда он искусал их? Он не помнил. Он помнил лишь, что вкус крови на губах постоянно сопровождал его в те давние дни, когда утром он не мог гарантировать, что будет жив вечером.

На этот раз его грудью прикрылась семья. Они не осознавали того, что сделали, но они это сделали. Это они ненавязчиво обозначили на карте жизни маршрут, это они строго и взволнованно смотрят в глаза, ожидая решений и результатов, это они взвалили на его плечи всю ответственность за своё будущее.

Не хватает денег — найди вторую работу, добейся повышения.

Тесновата квартира? Продай эту, купи новую, побольше. Неужели на выплату разницы ты не сможешь заработать? Ведь ты можешь всё!

Воюй, Сашенька, ты сильный, ты сможешь…

И он воевал, он напрягался до тихого злого воя, до скрежета зубов, до яростного мата, застревающего в обессилевшей глотке. Они очень верили в него, и он не мог обмануть их веру, но нельзя надрываться до бесконечности — ведь он не бог!

Заодно они лишили его всех личных радостей и увлечений. Как избавляют от лишних вещей перед отправкой на разведку: «Попрыгай! Эй, что у тебя там гремит? Увлечения дурацкие? Немедленно все выложить! Получишь после задания. Если вернёшься…»

Чем больше Саша думал обо всём этом, тем сильнее начинал ненавидеть тех, в ком совсем недавно не чаял души. Он становился другим, и сам удивлялся этому. Правда, чем больше проходило времени, тем всё реже и реже он удивлялся — он начинал считать своё новое состояние вполне естественным.

И всё начало рушиться.

Только не думал он тогда, да и не хотел думать, что никто, кроме него, не был виноват в случившемся. На самом деле никто не отдавал приказа действовать именно так, а не иначе. Никто не прокладывал маршрутов на планшете — он сам чертил их в своей голове, сам ставил задачи и продумывал порядок их выполнения.

Он не мог признать свою вину. Он не мог быть виноватым.

Его обманули, его использовали — только такая правда устраивала Александра.

Потому что такая правда была похожа на его привычно знакомую правду о прошлой войне. И она, эта правда была удобна — он уже знал, как она ощущается, как она сидит на нём. Он словно снова надел старую, хорошо подогнанную куртку, которую когда-то носил, а потом почему-то бросил в кладовку и позабыл, завалив всяким хламом. Привычно и удобно. Немного затёрто — придётся постирать-почистить, но на какое-то время сойдёт…

Например, на то время, пока строишь из себя обиженного и обманутого.

Пока он жалел себя, пока наслаждался собственными страданиями, растравляя раны и упиваясь болью, жена и дети покинули его. Просто собрали вещи и ушли. А потом пришло письмо — копия искового заявления к мировому судье с просьбой о разводе. Его поставили в известность о том, что созданное им подразделение скоро прекратит существование, будет расформировано.

Прочитав, он усмехнулся и смял бумагу в кулаке — предатели выстрелили в спину! Но просто так меня теперь не завалить, сука ты дешёвая!

В тот день, вечером, он достал из холодильника едва начатую бутылку водки и выпил её в полном одиночестве. В тот момент ему и не требовался собеседник, Саша не хотел разговаривать, не хотел думать. Он тупо смотрел в телевизор, стоящий перед ним, но происходящее на экране не интересовало — мозг был выключен. Алкоголь перевёл его в «режим ожидания», давая время отдохнуть и оправиться от неприятностей.

Той ночью он спал спокойно и без волнующих сновидений.

Наутро болела голова, но к обеду боль утихла, и Саша понял, что у него появился новый действенный способ глушить вопли воспоминаний и всхлипы совести.

Со временем он научил свою душу переносить боль потерь с относительной лёгкостью. Если представить причину душевных страданий куском радиоактивного материала, разрушающим структуру тканей души, то Александр создал внутри себя свинцовый ящик, в который убирался «источник излучения», прекращая представлять смертельную угрозу. Само по себе воображаемое хранилище весило много, но оно избавляло от боли, а его собственная тупая тяжесть вскоре стала хоть и постоянной, но привычной.

Избыток появившегося свободного времени позволил ему вновь вернуться ко многим любимым занятиям. В его голове всегда имелось несколько готовых сюжетов, историй, которые следовало занести на бумагу, и Александр, до того относившийся к факту своего сочинительства со снисходительной улыбкой, как к глупому увлечению, теперь взялся за дело серьёзно, со своей обычной напористостью и злостью.

Результаты удивили его самого — первый же написанный и отправленный в один из журналов рассказ был принят и вскоре напечатан. Сидя на кухне, он вертел в руках свежий номер журнала, со своим именем и фамилией на странице, с его детищем — рассказом о человеке, погибшем на войне и воскресшем вновь благодаря любви к нему одной женщины. Сюжетец так себе, но те, кто начинал читать, сразу попадали под воздействие Сашиной энергетики, талантливо вплетённой автором в простые и понятные для всех слова и фразы. Начинавшие чтение всегда дочитывали до конца.

«Захватывающе!» — говорили читатели, не задумываясь: а что, собственно, их захватило? Один Александр знал ответ на этот вопрос: энергия, сочащаяся из его произведений и имеющая вполне конкретное имя — Злоба. Он писал о любви, о Любви с большой буквы, и при этом — со Злобой!

Впоследствии на свет появилась большая повесть, и о ней заговорили, но опять никто не догадался определить форму бьющей через край энергии. А в этой повести правила бал уже не Злость, читателей завораживала Ненависть.

«Жизнь — это война. Каждый из нас — солдат на этой войне. Моя семья — моё подразделение, мои друзья — мои союзники. Те, кто не с нами — те против нас, с ними можно не считаться ни в чём. Если кто-то попытается помешать мне при выполнении боевой задачи, в достижении цели — будет уничтожен. Для их ликвидации подойдут любые средства, и не стоит стесняться в выборе этих средств, не стоит затруднять себя соблюдением приличий, мучиться угрызениями совести! Главное, чтобы препятствия были устранены. Главное, чтобы твоё подразделение выдвинулось, заняло новые позиции и, по возможности, не понесло потерь.

А как же любовь, говорите вы? Когда говорят о ней, я вспоминаю старую сказку о драконе, повадившемся в деревню и не дающем людям спокойно жить. Он прилетал и требовал от них жертв — самых красивых девушек этого селения. Непонятно, почему именно красивых — ведь он их попросту тупо жрал, этот эстет. Любовь напоминает мне этого дракона — она так же требует пожертвований, она питается ими, она требует самого красивого, что есть в вашей душе, самого прекрасного, хоть и не понятно для чего — ведь всё будет просто сожрано ей и забыто! Любовь мешает жить, мешает строить. Она мешает осуществлять планы. Забудьте о ней, если хотите прожить долгую и счастливую жизнь».

Главная мысль повести отдавала чем-то до жути знакомым. Кто-то уже высказывал подобное в прошлом и, кажется, это приводило к страшным результатам. Но люди устроены так, что вспоминать любят только хорошее, плохое быстро забывается ими. Большинство знакомых Александра, читавших повесть, полностью разделяли взгляды главного героя. И всем без исключения он был симпатичен за свою веру, решительность, прямоту, способность к самопожертвованию ради близких людей и достижения цели.

Новый герой оказался востребован редакторами и читателями, его появления ждали — вот он и пришёл.

Восторг и любовь публики, предназначенные придуманному герою, за отсутствием оного с избытком изливались на Сашу. Женщины, которым он, как автор нашумевшей книги, внезапно стал интересен, порой забывались и в интимных обстоятельствах зачастую называли его выдуманным для литературного персонажа именем. Он не поправлял глупых красоток — герой повести по описанию был похож на него внешне, высказывал его сокровенные мысли, совершал поступки, которые он тоже мог бы совершить в том, ненастоящем мире. Александр написал книгу о себе, о своих взглядах на окружающий мир, а потому все рукоплескания поклонников искренне принимал на свой счёт.

Будучи умным человеком, Саша прекрасно понимал, что созданного им человека любят только потому, что он литературный персонаж. В настоящей жизни подобная личность внушала бы отвращение и страх, у такого парня не было бы друзей, окружающие не понимали бы его и, скорее всего, презирали бы и сторонились. Легко любить и восхищаться кем-то или чем-то издалека. При ближайшем рассмотрении всё оказывается намного сложнее и зачастую непригляднее.

Именно поэтому Саша не мог позволить себе быть самим собой.

Он не хотел остаться совсем один. Пока не хотел.

— Прости, Володя, — сказал он тихо. — А тебе какая выгода от того, что я брошу пить? Я ведь уже не маленький мальчик, читать морали и бить ремнём по попе поздно. Вот я тут говорил, что «хочу — пью, хочу — не пью». Это я неправильно говорил. Правильнее сказать так: «пью, потому что хочу». Пью, потому что радостей в жизни, кроме этой, у меня не осталось. Всё какое-то одинаковое стало вокруг, Володька, какое-то безликое, бесцветное. И тоска постоянная достала, житья от неё нет никакого. Поэтому за жизнь я особо не цепляюсь — нет у меня жизни, дружище, и впереди не предвидится. Сможешь ты помочь мне вырваться из этого состояния — тогда зашивай глотку суровыми нитками, я ещё специально пошире рот разину. А если не можешь — тогда не мешай, я сам свою жизнь доживу как-нибудь. Вот тебе весь мой расклад, вот все мои доводы и оправдания.

Володькина решительность пропала куда-то, он смутился, в глазах блеснула жалость.

— Ну… Так ведь тоже нельзя, Санёк, — произнёс он смущённо. — Помрёшь ведь.

Саша усмехнулся:

— Как-никак, а всё же конец, Володя.

— Ну не такой же позорный! Не от водки же!

— А какая разница, дружище? Какая разница от чего и когда умирать? Помнится, где-то прочитал одну хорошую фразу: «человек рождается для того, чтобы умереть, а жизнь — лишь ежедневное откладывание неизбежности»! Если бы я не прочитал этой фразы, то, в конце концов, написал бы её сам! Ты тоже умрёшь когда-нибудь. Только я, вероятно, умру молодым, прожив свою жизнь в удовольствиях, потакая личным желаниям, а ты — в больничной палате немощным, одиноким и никому не нужным стариком — развалиной.

Володя выглядел очень расстроенным, Александру даже на секунду стало совестно за то, что приходится причинять другу боль. Но ничего, сам напросился на этот разговор.

— Знаешь, что я читал, пока ты изволил почивать? — тихо спросил Вовка. — Я читал твою книгу. Ту самую, которую сам ты считаешь неудачной. О погибшем и воскресшем.

— Этот детский лепет? Нашёл что почитать!

— Это не детский лепет, Саня. По-моему, ты написал о том, о чём мечтаешь — об огромной любви. О женщине, которая могла бы полюбить тебя больше всего на свете. Которая могла бы тебя спасти. Ты не писал эту книгу — ты кричал, это не повесть — это крик о помощи. Я прав? Не прячь глаза, вижу, что я прав! А сейчас тебе неловко за свою «слабость», каковой ты считаешь своё желание найти родственную душу. Можешь мне ничего не отвечать, всё понятно. Всё равно не признаешься — ты ведь у нас сильный и сопли не распускаешь. На войне плакать некогда — верно, Сашок?

Какая Вовка проницательная тварь! Заметил-таки. Оно и понятно: кто лучше него знал Сашу, кто ещё ведал, чем Александр живёт-дышит, с кем общается, о чём думает в четырёх стенах своей квартиры с похмелья. Как называется то, что сейчас сделал друг? Использование положения в личных целях? А в личных ли?..

— Ты не злись, Санёк. Я просто хочу всё разложить по полкам, чтобы тебе самому стало понятно: что, почему и как? Ты написал эту повесть после встречи с Шурочкой, и я сделал определённые выводы. Тогда ты на время стал совершенно другим — более добрым, более спокойным. Мирным, я бы сказал. Ты сочинил красивые сказки. «Снег — это пепел отгоревшего лета… Снежинка, коснувшаяся вашего лица, обжигает потому, что в ней хранится частичка июльского солнца» — разве не замечательно? Я обрадовался, я решил, что война закончилась. Ошибся…

Саша уже был не рад, что позвонил Вовке. Уж лучше бы черти распилили бензопилами и побросали куски тела на съедение разноцветным мышам… Изо всех сил старается Вова влезть в душу, покопаться там, растравить затянувшиеся было раны. Растравит, поковыряется и уйдёт домой, к своей жене и ребятишкам, а ты мучайся в одиночестве, корчись от боли. Хорош товарищ, ничего не скажешь!

— И написал ты эту повесть о Шурочке…

— О заднице вонючей я её написал! — заорал Саша, подскочив на диване. — Пристал со своей Шурочкой! Пошла она… Дура недоделанная!

Володька поправил очки, выбрался из кресла и подошёл к окну. Глядя сквозь стекло, которое давно не мешало бы помыть, на крыши припаркованных во дворе машин, он тихо, но уверенно повторил:

— О Шурочке ты её написал. Не ври мне.

Саша вздохнул и ничего не ответил. Володя был прав: даже строчка «Посвящается Александре, единственной и неповторимой» планировалась на первом листе, но впоследствии Саша передумал — больно жирно будет… Награды нужно заслужить.

* * *

Он познакомился с ней через год после развода. «Наша встреча не была случайной! — любила рассказывать знакомым Шурочка. — Мало кто так знакомится в обычной жизни! Мы познакомились как булгаковские Мастер и Маргарита! Точь-в-точь! Правда, Сашенька?»

Да-да, точь-в-точь. Почти. Она так же шла по улице с букетом цветов, подаренных ей коллегами по работе в честь Дня рождения, который, впрочем, ощущался обычным будним днём. Она была взрослой женщиной и знала, что чудес не бывает, что жизнь — не сказка, но так хотелось верить во что-то необычное, так страстно желалось чуда…

А он посмотрел на неё просто как на красивую женщину. Она почувствовала этот взгляд, её большие серые глаза расширились от удивления. Чему удивилась Шурочка в тот момент? Она не знала, просто предчувствие чего-то хорошего (предчувствие ЧУДА!) заполнило её сердце. Эта сцена была настолько знакомой, что Александр из бездумного озорства захотел доиграть роль до конца — ему всё равно было нечего делать, он никуда не торопился.

Он подошёл к ней.

Незнакомка, как оказалось, тоже читала Булгакова.

— Вам нравятся мои цветы? — с улыбкой спросила она.

Он посмотрел на огромный букет алых роз и ответил:

— Нет. Я больше полевые цветы люблю.

Она звонко рассмеялась и зашвырнула розы в сторону проезжей части, лишив возможности поднять букет и вернуть ей. Да и хрен с ним, с этим букетом! Саша улыбнулся, она взяла его под руку, и они вместе пошли по тротуару, разговаривая о всяких мелочах, словно давние знакомые. Сказать, что «любовь выскочила перед ними внезапно, как выскакивает убийца в тёмном переулке, и поразила их в самое сердце, как поражает молния, как поражает финский нож» — значило бы соврать.

Шурочка очень слабенько сыграла Маргариту, а Мастер из Александра получился вообще никудышный, так себе — не Мастер, а какая-то пьяная сволочь…

Они давно уже не были детьми, не были юными влюблёнными. У обоих хватало недостатков, различий во взглядах на жизнь и множества несхожих бытовых привычек.

Александр, затеяв игру, вообще не смотрел в будущее: он просто находился около своей новой женщины и с нездоровым интересом ждал, чем закончится эта абсурдная ситуация.

Он считал, что любой мужчина, проживший значительный срок в браке, а после разведённый, не может в дальнейшем создать полноценную семью. Вторичные браки таких мужчин или просто совместные их проживания с женщинами Александр мысленно называл термином «прайд». Как у кошачьих: лизать меня можешь, но я имею право спариться или пожрать где-нибудь на стороне. Никаких моральных обязательств, никаких чувств или даже эмоций — лишь определённый набор слов, высказываемый друг другу наедине вечером для соблюдения условий ритуала, для создания фантома семьи. Но семьи-то на самом деле нет!

Кое-что его, без сомнения, устраивало: ему не приходилось думать о многих домашних делах. Ему было с кем спать и с кем говорить. Причём, говоря с Шурочкой, он начинал ощущать себя воистину талантливым и несравненным — настолько эта женщина была им восхищена!

Шурочка предоставляла ему все возможности для творчества, она старалась угадать любое желание своего мужчины, когда он щёлкал пальцами по клавиатуре. В эти моменты Саше прощалось всё: от пролитого на ковёр пива до сказанного спьяну матерного слова в её адрес. Шурочка мнила себя музой великого Мастера и старалась играть эту роль без ошибок.

Шурочка вообще никогда не была сама собой — она всегда кого-то играла. То она была элегантной роковой женщиной, то резвящейся глупой студенткой-первокурсницей, то дамой, приносящей себя в жертву любимому жестокосердому мужчине, то активной общественницей, то ленивой избалованной «фифой», сочащейся неоправданным снобизмом.

Спустя полгода Александра это стало раздражать, появились сомнения в целесообразности их дальнейшего прайда. Разорвать отношения мешало лишь одно: Саша привык к Шурочке. По крайней мере, так он сам себе говорил. Не влюбился же он, в конце концов, в эту пусть и красивую, но совершенно неинтересную личность! Даже если она и была иногда его Музой.

Была?

Была, не стоит врать самому себе.

Если бы не Шурочка со своими огромными восхищёнными глазами, то ничего нового он не написал бы. Ведь после разрыва отношений наступило полное и зловещее затишье — Саша начинал одну вещь за другой, но все они «зависали» в «отстойнике» компьютера — в специальной папке, куда отправлялись произведения, по каким-то причинам зашедшие в тупик.

Только из желания блеснуть перед этой женщиной, свято верящей в его талант, Саше удавалось заканчивать новые рассказы и повести.

Шурочка, конечно, тоже не была в восторге от «Мастера», который целовал только тогда, когда ему этого хотелось, и который мог, не моргнув глазом, променять её общество на пьяную компанию. Саша попросту игнорировал мнение подруги во всём, что касалось его собственных интересов и идей. Иногда он вдруг замечал, что относится к Шурочке как существу, стоящему на ступени развития гораздо ниже него; замечал, тихо удивлялся самому себе, но, немного подумав, приходил к выводу, что это справедливо — Шурочке, с её поверхностным подходом к жизни и дурацкой привычкой изображать великую актрису, до него действительно далеко.

Приходя после пьяных посиделок домой, он обращался с ней нарочито грубо, а из-за плохого настроения, какое случалось у Саши всё чаще и чаще, мог жестоко обидеть — отхлестать словами так, что Шурочка не раз засыпала под утро на подушке, мокрой от пролитых слёз.

Утром он скупо, но уверенно извинялся. Он клялся, что не помнит сказанного, что пьяный язык работал независимо от мозга и молол несусветную чушь. Конечно же, на самом деле он так не думает! Разумеется, он не считает свою милую и любимую дурой и пустышкой! Последний аргумент служил жирной точкой в этом лживом покаянии: «если бы я так думал, то не стал бы жить с тобой, моя радость!» И «радость» верила его словам, на её лице вспыхивала улыбка, глаза загорались надеждой. Она кидалась Саше на шею и принималась жадно целовать.

Как легко было обвести Шурочку вокруг пальца!

Как много Шурочка могла простить ему!

Может быть, они мучили бы друг друга ещё дольше, чем всё это продлилось, но разрыв ускорила Шурочкина страсть к живописи.

Шурочка, помимо Великой Актрисы, была и Талантливым Живописцем! Она малевала кричащие полотна, создавая яркими красками сюжеты, в которых пыталась изобразить свой якобы философский подход к восприятию мира. В дни, когда Шурочка была Живописцем, она молола несусветную чушь о тайнах мироздания, о дверях, ведущих в иные миры, откуда к ней поступают образы и идеи.

И главное: увлечение живописью для Шурочки было святым действом, критику при этом она не воспринимала ни под каким соусом!

Поэтому Саша молча слушал бред милой, тихо напиваясь и стараясь не ляпнуть чего-нибудь обидного о её творчестве. Рисует — и хрен с ней, главное, чтобы пить не мешала.

Картины не были обычны и посредственны. Они были пошлы и ужасны. Всё ценное, изящное, таинственное, — именно то, что обычно привлекает людей, — на картинах отсутствовало, всё это существовало лишь в Шурочкином воображении.

На полотнах была пустота. Цветная и яркая. До знакомства с Шурочкиным творчеством Саша даже не предполагал, что такой вид пустоты существует в природе.

Художница всегда интересовалась мнением «Мастера» относительно её творчества, и Саша каждый раз бессовестно врал. «Здорово!» — восклицал он, показывая большой палец. — «Стиль очень необычный — завораживает!»

«Завораживает» — так говорили читатели о его книгах. Тоже врали, что ли? Пальца, правда, не показывали — так может, в самом деле неплохо написано?

— Здорово, малышка, честное слово!

И счастливая Шурочка с удвоенным энтузиазмом бросалась дальше пачкать полотна, а Саша открывал новую банку пива, и с наступлением вечера картины милой начинали даже чем-то привлекать…

Милая относилась к пьянству своего друга снисходительно, даже очень снисходительно. Она придерживалась того весьма распространённого среди людей заблуждения, что писатель и пьянство — неразделимые вещи, и что с этим, волей-неволей, нужно мириться, а иначе можно запустить руки в творческий процесс, погасить искру, уничтожить необыкновенность человека, помешать рождению новых произведений.

Нельзя было винить Шурочку за эти взгляды, их разделяет и поддерживает большинство людей с тех самых пор, когда бородач Хемингуэй вполне, казалось бы, правдоподобно обосновал выгодную ему теорию. При этом старик хлестал всё, что горит, в объёмах, достойных верблюда после перехода Аравийской пустыни, а его последователи и поклонники убеждали весь мир в том, что «писатели чувственны до ужаса, и боль мира терзает их души так, что им хочется рыдать». Но «как мужчины они не смеют плакать», а потому в качестве компенсации им дано право нажираться до безумия и мочиться в общественных местах.

Каждый творческий человек понимает, что всё это бред, но нарочно не разрушает миф, потому что эта чушь позволяет оправдывать перед обществом свои многие позорные выходки и пагубные пристрастия. Саша тоже не разубеждал Шурочку, хотя честно считал, что все люди, с громким рёвом блюющие ночью в унитаз, одинаковы, невзирая на род их занятий.

«Ты бы выпивал поменьше», — однажды всё-таки, стесняясь, сказала Шурочка, а он в ответ лишь ухмыльнулся.

Выпивал бы поменьше! Вспомнилось где-то прочитанное: «Сказать алкоголику, чтобы он выпивал поменьше, то же самое, что сказать человеку, сожравшему мировой запас пургена, чтобы он поменьше срал!»

Смешно. До слёз…

И всё-таки он сумел своим пьянством довести Шурочку до белого каления.

Допился. Правда, Шурочка при этом дорисовалась…

В один из февральских вечеров у них собрались гости — небольшая компания из Шурочкиных друзей и пары Сашиных собутыльников, изредка публикующих свои своеобразные, но, к слову сказать, небесталанные творения. В разгар посиделок Шурочка, как всегда, не смогла отказать себе в удовольствии выслушать очередную порцию похвал по поводу своих творческих потуг и вытащила пред очи присутствующих полотна с разноцветными кляксами.

Она показывала картины, что-то говорила, гости деланно ахали и с фальшивым интересом задавали какие-то глупые вопросы, как вдруг Александр, порядком набравшийся к тому времени, негромко, но чётко произнёс:

— Да говно это всё…

Шурочка прервала монолог, гости повернули головы в его сторону. Все ожидали, видимо, каких-то дальнейших объяснений, и Саша, хихикнув, пояснил:

— Картины эти… чушь собачья. И все вы это понимаете. Так чего врать-то? Зачем её обнадёживать, внушать, что она талантлива в живописи?

— Ну почему же…- начал было один из гостей, но вдруг осёкся и виновато посмотрел на хозяйку дома.

Та вспыхнула, гневно сверкнула глазами на милого друга, прилюдно ударившего её ножом в спину, и твёрдо произнесла:

— Мои картины хвалят все, Саша. Обхаял их только ты один. Я всё-таки прислушаюсь к мнению большинства, ты уж извини.

Александр залпом выпил стопку водки, вытер рот рукавом и, пошатываясь, поднялся с дивана.

— Всем говоришь? Слышал я это, верно… Хочешь проверить: правду они говорили или нет? Я скажу, как это сделать прямо сейчас! Давай проведём увлекательный эксперимент! Пожалуйста, выйди с картинами в другую комнату, заклей на них надписанные тобой даты, вынеси обратно. Потом начни показ с последних, возвращаясь к самым ранним, сделанным ещё в далёкие юные годы. И в конце спроси всех их: ну как, заметен мой творческий рост с начала занятий живописью? Сильно ли я выросла как художник? Угадай, что они тебе ответят? Они все, как один, захлопают, и умилённо глядя в глаза, начнут уверять, что рост несомненен, что ты просто душка, что тебе пора выставляться самостоятельно, что ты…- Его сильно качнуло, и пришлось схватиться за голову одного из сидящих поблизости. — А!.. Говно, короче, все твои картинки. Бурда сплошная…

Шурочка потеряла дар речи, её глаза медленно наполнялись слезами. Она обвела взглядом присутствующих, ища поддержки, но поддержки не было. Все понимали, что проведи сейчас Талантливая Художница предложенный эксперимент — никто не смог бы угадать какая из картин более ранняя, а какая из последних.

Не хотели обидеть.

Лгали, сволочи…

— Вот спроси их, — продолжая подливать масла в огонь, указал на гостей Саша,- спроси меня: где в этих полотнах философия, суть? Где двери в другие миры? Мы не сможем ответить! — Он беспомощно развёл руками. — Ты всё время талдычишь про эти двери, про входы, так покажи нам, убогим, хоть один такой вход на своей картинке! Ужас, какая же ты дурочка! Ха-ха…

Его смех оборвался внезапно. Шурочка размахнулась и обрушила одно из своих произведений ему на голову. Полотно, прорвавшись, оделось рамкой на Сашины плечи, и осталось там висеть, словно какой-то необыкновенно широкий воротник фантастического фасона.

Такого поворота Александр никак не ожидал, он глупо заморгал глазами, а Шурочка истерически завизжала:

— Вот тебе вход в другой мир, урод! Увидел? Прошёл благополучно, свинья? А вот, — она ткнула пальцем в сторону прихожей, — вторая дверь! Ты просил показать хотя бы один вход в иные миры? Пожалуйста, милый — получи сразу два! Алкаш вонючий, уходи отсюда немедленно! Пошёл вон, я сказала!

Саша, не спеша, стянул со своих плеч остатки картины с очень подходящим к случаю названием — «Ступор сознания от осознания нереальности» (он машинально прочёл это на бумажке с обратной стороны картины), — молча накинул пальто и вышел, хлопнув за собой дверью.

Внутри квартиры послышались Шурочкины горькие рыдания и приглушённые голоса гостей, бросившихся её утешать.

Удивительно, но от всего случившегося ему вдруг стало легко. Легко, будто с плеч свалилась какая-то невидимая ноша, будто он завершил какое-то важное и нужное дело. Он почувствовал себя вновь свободным, сильным и, — как ни странно, — трезвым!

«Пора оцепенения закончилась,- думал он. — Наступила пора идти дальше».

Жаль, конечно, Шурку, но сама напросилась.

Засунув руки в карманы, Саша вышел из подъезда, поднял воротник и пошёл к себе домой пешком, дыша свежим морозным воздухом и осыпаемый искрящимися в свете уличных фонарей снежинками.

* * *

— Нет, Володя, ты не прав, — сказал Александр другу. — Всё-таки та книга не про Шурочку. Может быть, я и кричал, и звал на помощь, но Шурочка — не та женщина, которая могла бы меня спасти. Она и не спасла. Как мне показалось, ей самой нужен был спаситель, так что…

Володя покачал головой.

— Легко ты ко всему подходишь, Саша, — сказал он. — Слишком легко. Ей ведь было больно оттого, что произошло. А тебе — хоть бы хны! Почему ты не отвечал на её звонки?

— А что это дало бы, дружище? Вытирать бабьи сопли, выслушивать жалобы как плохо без меня, что можно бы попробовать начать всё сначала? К чему это, Володя? Я не хотел продолжать строить то, что изначально шатко и кособоко. Я и Шурочка — не тот материал для строительства, из которого могло бы что-то получиться.

Володя достал сигареты.

— Можно я в комнате покурю? — спросил он. — В форточку?

— Да кури, конечно, — разрешил Александр. — Зачем ты спрашиваешь каждый раз?

Друг открыл форточку, закурил. Некоторое время молчали, затем Володя сказал:

— Есть у меня одна хорошая, как мне кажется, мысль. Тебе стоит уехать, стоит отдохнуть.

— Куда уехать? От чего отдохнуть, дорогой ты мой? Я бы с удовольствием уехал из этого мира, но пока не в силах этого сделать! Я бы с удовольствием отдохнул от людей, но опять же не получится — они везде, куда бы я ни поехал, куда ни пошёл — они всегда попадаются на моём пути. Так что затея пуста. Спасибо, конечно, за заботу…

Но Вовка не успокаивался:

— Я знаю место, где ты сможешь взглянуть на всё иначе. Где люди другие, где другая природа, — другой мир, вот что! — и там всё воспринимается по-другому! Если ты вдохнёшь воздух того края, то никогда не забудешь его запаха. Если увидишь его природу, то любая другая станет для тебя лишь жалкой пародией!

— Э, старик, да ты, как я погляжу, ещё и поэт! — улыбнулся Саша. — Эка тебя проняло! И что же это за место такое чудесное?

Володя повернулся к нему и спросил:

— А ты согласишься туда поехать на пару-тройку недель?

— Ну, ты даёшь, брат! — Александр изобразил изумление. — Кота в мешке пытаешься мне всучить? Ты сначала расскажи, что это за место, а то, может, ты меня на край земли агитируешь ехать?

— В общем-то, это и есть край Земли. В определённом смысле, конечно. Я там рос, учился в школе, туда я иногда выбираюсь в отпуск. Там мои друзья. Кольский полуостров, Саша — вот про что я тебе говорю. Побережье Баренцева моря…

— Что? — Саша привстал на диване, и сам нервно вынул из себя иглу, жестом остановив встрепенувшегося Володьку. — Вот куда ты меня хочешь сослать? Надеешься, что я тихо помру там, среди вечных льдов и пингвинов, и перестану трепать тебе нервы?

— Пингвины живут в Антарктиде, неуч! И льдов в Мурманске не намного больше, чем зимой ты видишь здесь через своё немытое окно.

— Всё равно. Спасибо за предложение, старый добрый Вова. Я уж как-нибудь тут перекантуюсь. Может, я и хочу умереть, но не от холода на берегу Ледовитого океана!

— Там сейчас не холодно! — крикнул Володя и поправился: — Не так уж холодно там сейчас. Да не в этом дело-то, Саша! Если ты согласишься поехать, то откроешь для себя много нового, гарантирую! Возможно, что ты вернёшься совершенно другим человеком. А уж про впечатления для будущих книг я промолчу — этого ты получишь в избытке.

Александр задумался: а что, собственно, он теряет? Отпуск на работе взять можно, и прокатиться туда, где ни разу не бывал, совсем не вредно… Что ж, почему бы и не попробовать? Вдруг Володя прав, и там удастся найти что-то новое и необыкновенное? То, что вновь зажжёт в душе искорку желания жить по-настоящему, а не просто коптить небо? Чем чёрт не шутит?

— Вовка, ответь мне: что такое Хангаслахденваара? — неожиданно спросил он товарища.

Володя удивлённо раскрыл глаза:

— Где ты слышал это название?

— Ага! Значит, всё-таки название?

— Ну, конечно! Я до окончания школы жил в маленьком городишке с металлическим названием Никель, за Полярным кругом. В основном, этот городок живёт своим горно-металлургическим комбинатом и шахтами. Весь прокопчён серой — в иные безветренные дни там просто дышать нечем! А около Никеля, если посмотреть на юг, среди сопок возвышается огромная тёмная гора — абсолютно голый камень, никакой растительности, несмотря на то, что сопки вокруг покрыты лесом. Когда смотришь на неё, то она… зачаровывает, что ли… Короче, я мог смотреть на неё часами, и все мои друзья рассказывали то же самое. Что-то в ней притягивает. Мы много раз планировали поход к ней, но каждый раз что-то мешало — так и не побывали вблизи ни разу. Название этой горы на местном наречии — Хангаслахденваара.

— Что это означает в переводе?

— Не знаю. Я в языках никогда не был силён. — Володя усмехнулся и сказал: — Многое про эту гору я слышал в детстве: и про то, что там в древности совершались жертвоприношения, и что когда-то давно жил на ней очень страшный и злобный колдун-саам, и что во время войны на её склонах полегла куча народа… В общем получается, что слышал я про неё только нехорошее. Но название горы похоже на заклинание, правда? Может, по этой причине мы и не спешили узнавать перевод… Вдруг в переводе прозвучит совсем не романтично, не сказочно?

Саня кивнул. Впервые услышав незнакомое слово, он ведь тоже подумал, что оно похоже на заклинание. Рассказать Володьке всё, что произошло сегодня утром или не стоит?

Ещё упечёт вместо поездки на Север в психушку — вот и будет тебе, Санечка, смена обстановки…

— Так где ты услышал это название?

Александр колебался: рассказать или промолчать, утаить правду? Пришёл к выводу, что пока будет правильным не рассказывать всех подробностей бреда, потому что Володя разволнуется, поднимет тревогу, назначит обследования, анализы, направит к своим врачам-дурдомовцам и — прощай поездка в северный край, здравствуй коечка с ремнями и верные друзья — транквилизаторы.

— По телевизору что-то болтали. Фильм шёл какой-то документальный про путешествия всякие…

— Понятно. Но ты подумай о моём предложении — поезжай проветриться. Я своим старым друзьям могу позвонить, чтобы тебе там не скучно было! Они и места покажут, и поговорить будет с кем. Ребята замечательные. Позвонить?

— Почему бы и нет? Звони, конечно. Одному мне там делать нечего.

— Договорились. Ещё одна просьба, дружище… — Володя наклонился вперёд и погрозил пальцем: — Чтобы больше ни капли! Сам видишь, плохо это дело заканчивается.

— Понял, старик. Буду держаться.

— Тогда до встречи!

Когда за другом захлопнулась входная дверь, Саша встал с дивана и направился в ванную. Из зеркала на него взглянуло небритое лицо с опухшими глазами.

«Неплохо, видимо, вчера „заседание“ прошло», — подумалось Александру.

Витька Архипов каждую субботу устраивал в своей квартире пьянки для друзей, называя эти мероприятия «заседаниями общества анонимных алкоголиков».

«Почему анонимных-то?» — как-то в самом начале поинтересовался у него Саша.

«Да потому что бухаем мы тихо — никто нас не слышит и не знает о пьянке — то есть анонимно мы бухаем, Санёк!» — рассмеялся в ответ Витька.

Шутник какой, однако…

Умываясь, Саша припоминал окончание вчерашнего вечера, но вспомнить подробностей не мог. Сплошной туман. Сплошная тошнота и непреходящее отвращение ко всем и ко всему. Вспоминалась лишь ухмыляющаяся пьяная рожа Витьки и разинутый в постоянном смехе рот Мишки Бакланова. Свои собственные дебильные выходки и слова тоже вспоминались, хотя о них-то Саше очень хотелось не вспоминать.

Володька прав — нужно сваливать отсюда, хотя бы на время. Хотя бы в Заполярье. Может быть, всё плохое немного забудется, притупится этот ставший частью жизни стыд за «вчерашнее»?

«Поеду, чего уж там… Хуже не будет».

Закончив управляться с бритвенным станком, он с облегчением вздохнул. В дни утренних похмелий любое действие стоило неимоверных физических и моральных усилий. И откуда-то приходил страх: пугало резкое чириканье воробья на подоконнике, спуск воды в унитазе соседней квартиры, шаги на лестничной клетке. Процедура бритья в такие моменты представлялась чем-то сродни самоубийству, возникало желание исповедоваться и причаститься, и, вдобавок, сразу собороваться перед тем, как прикоснуться безопасным лезвием к своей шее. Почему-то в душе царила непоколебимая уверенность, что такие дела добром не кончаются, хоть и была позади жизнь, наполненная ежедневными утренними умываниями и бритьём, которые не заканчивались повреждением сонной артерии или кровавой ампутацией куска щеки. Откуда брался этот ничем необоснованный, но в то же время такой жуткий страх? Володя, конечно же, объяснял: расшатанная нервная система, алкоголизм… Но Саше всё казалось куда более сложным. Этот страх был не похож ни на один из видов страха этого мира, и именно поэтому пугал сильнее привычных страхов — он откуда-то приходил, был НЕЗДЕШНИМ!

Как черти и мыши в квартире.

Как Макар Флинковский, легко нырнувший, несмотря на свою упитанность, во тьму канализации.

Как Хангаслахденваара…

* * *

Решили не откладывать поездку в долгий ящик. Володя волновался, что Саня, не успев собраться в путь, вновь уйдёт в запой, а Александру было всё равно когда уезжать, лишь бы уехать подальше. Поэтому были куплены билеты на поезд, отправляющийся в Мурманск в субботу утром. В запасе было пять дней, заявление на двухнедельный отпуск Сашин шеф подписал без долгих разговоров в понедельник, оставалось сделать кое-какие мелкие дела — и в путь!

Во вторник после обеда Александр решил посетить парикмахерскую и привести в порядок свою причёску. Затем планировалось пройтись по магазинам для приобретения многих необходимых в дальних путешествиях вещей, стараясь ничего не забыть из составленного в голове списка.

Выходя в половине второго из своей квартиры, Саша почувствовал в кармане куртки вибрацию мобильного телефона, и следом зазвучали бравые слова песни-вызова:

«Чух-чух-чух — стучат, стучат копыта!

Чук-чук-чук — стрекочет пулемёт!

Белая гвардия наголову разбита,

А Красную Армию никто не разобьёт!»

Звонила бывшая жена. Она звонила нечасто — было бесполезно разговаривать с Сашей после развода. Он разговаривал с ней, как с предателем, и смотрел на неё, как на предателя, а потому не собирался вести переговоров или что-то обсуждать. Просто слушал, отвечал «да» или «нет», а в конце её монолога произносил «пока». Понимая его отношение, бывшая супруга звонила редко, если имелся очень важный повод для звонка. Ей самой не доставляло удовольствия такое общение, но абсолютно полного разрыва с бывшим мужем не получалось — были общие дети, которые хотели видеться с Сашей, и по которым он со своей стороны сильно скучал, если не пребывал в запое. В такие дни, утром, Александр, стараясь держаться спокойно, несмотря на то, что хотелось сказать бывшей любимой женщине что-нибудь колкое, приходил и забирал детей к себе до вечера. Как правило, такое происходило, если ему удавалось прервать свой пьяный загул за пару дней до этого события и успеть прийти в нормальное состояние. Обычно они с ребятишками немного гуляли по городу, заходили перекусить в какое-нибудь понравившееся младшему сынишке кафе, а потом шли в Сашину квартиру, где дети, забравшись вместе с отцом на диван, смотрели какой-нибудь интересный фильм и ели закупленные Сашей к встрече сладости, запивая их «колой». Разумеется, после такого пиршества речь о полноценном обеде не стояла, и вечером они снова шли гулять. Хохоча и дурачась, играли на детской площадке, а к восьми часам Саша отводил детвору к матери. Иногда они вместе ходили в кинотеатр смотреть новый мультфильм, о котором детишки узнавали по какой-нибудь широкой рекламной кампании. Бывало, что летом Александр возил их за город на старую дачу, и там, если погода позволяла, все втроём загорали, купались в речке, жарили на костре сосиски и ели их на свежем воздухе. Саша рассказывал детям много историй, — смешных и страшноватых, — и ребятишкам было интересно с ним. У него была возможность отдавать им ещё больше себя самого, но этой возможностью Саша не воспользовался. Он тратил себя на пьянство, на пустые беседы с собутыльниками, он обижался на весь мир — всё это отнимало время и частички души, которые могли бы быть подарены любимым детям.

Но в дни, проводимые с ребятишками, Александр бывал счастлив. Ничто в жизни уже не могло дать ему такого счастья как эти редкие свидания. Портило дни встреч лишь вечернее расставание: Саша приводил детей домой, бывшая жена открывала дверь, дети прощались, обнимали его, а самый маленький начинал плакать и кричать: «Я хочу к тебе, папа! Можно, я поживу у тебя, а? Давай попросим маму, и я у тебя переночую?»

Саша в такие моменты чувствовал, что ещё немного — и он сам расплачется: сердце сжималось в комок, слёзы уже готовы были блеснуть на глазах. Он отрывал сынишку от себя, гладил его, горько плачущего, по головке, целовал, бормотал что-то ободряющее и поскорее уходил, стараясь не глядеть на бывшую жену. Бредя по улице, ещё долго вспоминал проведённый с детьми день, снова перед глазами вставал миг прощания, и Саша, не в силах справиться с самим собой, заходил в ближайший бар или кафе, где заказывал себе что-нибудь выпить.

А после выпитого идти домой, в пустую квартиру, где всего пару часов назад царило веселье, звучал детский смех, где на полу ещё валялись игрушки и крошки от торта, совершенно не хотелось. Александр покупал бутылку водки, немного еды и ехал автобусом на окраину города — в гости к старому Иоганну Николаевичу Вольфу по прозвищу Гутентак. В беседах с ним Саше часто удавалось забыть о многих неприятностях и развеять тяжёлые мысли. Иоганн Николаевич умел разговаривать. А ещё он умел думать — и это было главной причиной, по которой Саша любил его общество.

Бывать в гостях у этого человека так часто, как того хотелось Александру, не получалось — Иоганн Николаевич периодически напоминал непреложное правило: «Если тебе, Саша, действительно плохо, и я могу как-то помочь — милости прошу. Но если просто не с кем побухать, то не надоедай своими посещениями, хорошо? Я от этого начинаю нервничать». И Александр, помня закон старого Вольфа, не злоупотреблял гостеприимством старика, бывая у него лишь тогда, когда было плохо по-настоящему. Гутентак всегда выручал в трудные минуты и помогал Саше всё расставлять на свои места.

На этот раз жена звонила, узнав от Володи о скором Сашином путешествии. После развода их общий друг Владимир оказался «меж двух огней» — он не хотел терять товарища, и в тоже время для него не было причин становиться врагом бывшей супруги Александра — она очень дружила с Володиной женой и, волей — неволей, общение не прерывалось.

Если разваливается чей-то брак, то часто вместе с бывшими супругами страдают их друзья — они словно чувствуют какую-то вину, хотя на самом деле никакой их вины в большинстве случаев нет. Просто люди боятся быть обвинёнными в пристрастии к одной из сторон и при этом потерять друга. Так было и с Володей, пока Саша не объяснил ему свой взгляд на ситуацию.

«Да прекрати ты скрывать, что Анна ходит к вам в гости, что ты с ней общаешься, Вовка! — сказал Александр. — В конце концов, я развёлся с ней, а не вами. Со своей стороны она думает примерно так же, как понимаю…»

Даже после такого разговора, будучи весьма деликатным человеком, Володя ещё долгое время старался вообще не упоминать при Саше об Анне, боясь тревожить незажившую рану. Лишь совсем недавно он перестал скрывать, что бывшая Сашина супруга иногда бывает у них в гостях, что интересуется Сашиными делами, и начал говорить об этом не таясь.

Сейчас Аня спросила: не зайдёт ли Александр перед отъездом повидаться с детьми?

Почему бы и нет? Конечно, обязательно зайдёт!

Саша удивился, что разговаривает с «предательницей» спокойно, не испытывая обычной ненависти, обиды и желания сказать какую-нибудь грубость. Он был поражён собственной покладистостью и добродушием.

— Пока-пока! До пятницы…

Анин голос в трубке сменился гудками.

Александр постоял немного, недоумённо глядя на свой мобильник, потом засунул телефон в карман и пошёл вниз по лестнице.

«Я слишком мягко разговаривал с ней, — думал он, спускаясь. — Этак может подумать, что есть шанс начать всё сначала! Хотя с чего бы ей так думать? Вроде бы намёков на подобное с её стороны никогда не бывало? Ну, а вдруг?…»

Внезапно Александр с болью осознал, что ему ужасно хочется начать всё сначала с Аней. Он понял это и испугался: столько сделано глупостей, столько пережито и выстрадано, столько нанесено друг другу обид, что невозможно начать всё сначала — потому что невозможно простить. Всегда он будет возвращаться к пережитому и попрекать им жену, а Аня, в свою очередь, тоже не упустит шанса вспомнить все его грешки и выходки.

На душе стало совсем плохо и горько. Разрушать всегда легче, чем строить. Аня с лёгкостью подала документы на развод, не понимая до конца, что это не игра и сделанного не воротишь. Она предполагала, что Саша, испугавшись её поступка, упадёт на колени и станет молить о прощении за все свои жестокие слова и действия. Она знала его много лет и могла бы предугадать, что такого никогда не будет. Аня, поддавшись минутным порывам гнева, поняла всё слишком поздно: ничего нельзя было исправить, она превратилась в «предателя», и Александр не давал никакой возможности начать с ним диалог, игнорируя телефонные звонки и очень холодно держась при коротких вынужденных встречах.

Только сию минуту ему стал понятен весь масштаб свершившейся катастрофы, весь её ужас и объёмы разрушения. Стала видна вся необратимость случившегося.

Александр вышел на улицу и сел на скамейку.

Неподалёку в инвалидной коляске, укутанный пледом, дремал на свежем воздухе парализованный старичок из соседнего подъезда, около детской площадки оживлённо болтали две симпатичные молоденькие мамочки, чьи отпрыски норовили за их спинами сломать себе шею на горках, качелях и разных раскрашенных арматурно-деревянных конструкциях. На балконе второго этажа раскрасневшаяся домохозяйка развешивала под осенние солнечные лучи по бельевым верёвкам свежестираное бельё.

Обычный день, обычный двор, но что-то изменилось вокруг для Саши. Случилось что-то, чего он пока не мог понять, но очень хорошо чувствовал: цвета вокруг стали ярче, звуки отчётливее. Несмотря на тяжесть последних мыслей, в душе, словно ранняя весенняя капель, пусть тихо, но отчётливо зазвучал голос надежды.

Надеяться ему хотелось. Но и боялся Саша необоснованно надеяться на лучшее — слишком болезненным бывает после этого разочарование.

Он решил прибегнуть к испытанному приёму: открыл «свинцовый ящик», собрал все новые горести и скопившиеся в голове думы в одну кучу…

— Пу-пу! Пу–пу!

Саша повернулся: парализованный старичок весело и бодро смотрел на него и выдувал звук, похожий на звучание тубы:

— Пу-пу! Пу-пу!

Александр в полном недоумении таращился на инвалида, а тот продолжал своё странное занятие, периодически даже подмигивая при этом. Неожиданно на фоне старичка-тубы зазвучали два женских голоса от детской площадки — молодые мамы запели прекрасными нежными голосами:

— Чух-чух-чух — стучат, стучат копыта!

Чук-чук-чук- стрекочет пулемёт!

Тут прямо над головой Саши зазвучал новый голос, присоединившийся к дуэту «мамочек», от которого наш герой едва не свалился с лавки. Голос тоже был женским, но звучал как замечательное оперное контральто и принадлежал той самой домохозяйке с балкона. Только теперь домохозяйка покинула свой балкон и парила в воздухе над Сашиной головой, выписывая в полёте замысловатые восьмёрки:

— Белая гвардия наголову разбита,

А Красную Армию никто не разобьёт!

— Пу-пу! Пу-пу! — надувал щёки развеселившийся старичок в инвалидной коляске

— Белая гвардия наголову разбита,

А Красную Армию никто не разобьёт! — вместе грянул уже весь двор: и детишки на площадке, и пьяница, качавшийся в дальнем углу двора у столика для игры в домино, и вышедшая за хлебом старушка.

Саша открыл рот, сам не зная для чего: истерически засмеяться или заплакать от страха, из горла вырвалось что-то вроде «бо… мой…». Затравленно озираясь вокруг и с каждой секундой приходя в ещё больший ужас, он вскочил и бросился вон из двора, махая руками над головой, чтобы отпугнуть кружившуюся над ним женщину-муху с балкона второго этажа, поющую замечательным контральто. Домохозяйка, как самолёт фронтовой авиации, пикировала на него сверху, в последний миг набирала высоту, уходила на разворот и повторяла свой манёвр, не прекращая при этом голосить:

— А Красную Армию никто не разобьёт!

Ошалев от происходящего, Саша через арку вывалился на улицу. Споткнулся, упал на тротуар, больно ударившись коленом о камни мостовой. Встал и, держась за ушибленную ногу, проковылял к стене дома.

— Мир, что придуман, уже существует,

И пусть в нём совсем другие законы…

У стены дома, прямо на тротуаре, сидел косматый паренёк с гитарой и пел. Рядом с ним лежал раскрытый гитарный кофр, в котором в беспорядке валялись несколько мятых купюр, пачка дешёвых сигарет. Рядом, на расстеленной газетке, стояла открытая бутылка пива и лежал надкусанный бутерброд с колбасой. Песня, которую пел Косматый, заставила Сашу даже забыть о происшествии во дворе: мелодия её была необычна и приятна, а слова… Александр доковылял и сел рядом с уличным музыкантом.

«Там солнце не светит и ветер не дует,

И вместо смеха лишь горькие стоны».

Допев, паренёк повернулся к Саше и спросил:

— Ну? И куда мы так разогнались?

— Я в парикмахерскую иду. Постричься надо…

Косматый сокрушённо покачал головой.

— Стрижка в парикмахерской не стоит того, чтобы так рисковать! Мог выскочить на проезжую часть, и после этого состояние причёски вас, гражданин, уже не волновало бы! Молодой! — внезапно протянул он Александру руку. — Будем знакомы!

— Молодой? — удивился Саша. — Это что, фамилия такая?

— Не-е…- улыбнулся паренёк. — Это прозвище. Вообще-то меня Серёгой зовут, но Молодым прозвали ребята, с которыми в группе начинал играть — я тогда среди них был самым молодым. С тех пор и приросло: Молодой да Молодой… А тебя-то как кличут?

— Александром. Саша я.

— Вот и познакомились. Хочешь пивка или хлеба пожевать?

— Нет, спасибо. Пить нельзя, а есть не хочу — ничего в горло не лезет.

— А я с твоего разрешения хлебну немного — пока пел, моё горло пересохло!- Молодой сделал несколько глотков, удовлетворённо крякнул. — Как тебе песенка моя?

— Здорово звучит. Ты сам её написал?

— Конечно. Я здесь играю только своё, конъюнктуру не ловлю, оттого и денег в футляре, — сам видишь, — кот наплакал.

— А что это за придуманный мир, про который ты поёшь? Я не сначала слушал, немного непонятно…

— Это, приятель, отдельный разговор! А ты чем занимаешься в жизни? Вот я, например музыкант. Неприбыльное дело, скажу тебе честно, но моё и больно уж нравится. Есть у тебя твоё дело?

Александр гордо расправил плечи, как всегда, когда ему предстояло поразить собеседника сведениями о своей писательской деятельности. Он приготовился перечислить Молодому список своих произведений и публикаций, как вдруг с ужасом понял, что не может вспомнить ровным счётом ничего из того, что когда-либо написал. Он не мог вспомнить ни одного из своих персонажей! Невероятно, но такое случилось…

Плечи опали, спина согнулась, исчезло самодовольное выражение лица, уверенность во взгляде погасла.

Молодой с интересом наблюдал за метаморфозами своего нового знакомого.

— Я пишу немного,- скромно сказал Саша. — Иногда печатаюсь…

— Понятно, — сочувственно качнул головой музыкант. — Те же проблемы, Санёк? Кому мы нужны в этом мире? Здесь правят другие цари и молятся иным богам. Мы тут лишние и часто неудобные.

— Ничего не поделаешь — не мы выбираем мир, в котором жить.

— Кто тебе это сказал? — удивлённо посмотрел Молодой. — Выбор есть всегда! Если я пою про другие миры и утверждаю, что они существуют, если в них верить — значит, они существуют!

— Странно. Я тут недавно нажрался и поймал белую горячку. Я видел то, чего не может быть на самом деле. И всё-таки оно существует?

— Конечно! — Молодой снова припал к бутылке. — Весь вопрос в том, как смотреть. Это как в машине: можно смотреть через лобовое стекло, управляя при этом автомобилем, а можно валяться на заднем сидении с бутылкой, изредка посматривая на убегающую от тебя дорогу и ни на что не влияя. Те, кто ловят «белку» — как раз из валяющихся на заднем сидении. Но то, что они видят — реально, будь уверен!

Саша подумал о Хангаслахденвааре и согласился с Молодым: слово-то к нему пришло фактически из ниоткуда, а по теории уличного музыканта получалось, что из того — из другого мира. И оно оказалось настоящим, место с таким названием существовало на самом деле! Прав Молодой?

— Я прав, Санёк. Прав. — Музыкант хитро улыбнулся. — Ты в этом скоро сам убедишься. Ладно, мне пора. Да и ты беги в свою парикмахерскую. Наверное, увидимся ещё, старина! Жму лапу!

Не дав Александру опомниться, Молодой пожал его руку, засыпал в карманы заработанную мелочь, допил остатки пива, запихнул в рот бутерброд.

А дальше случилось то, что снова ввергло Александра в шок: парень, сжавшись в комок, прыгнул в гитарный кофр, который тут же с громким стуком захлопнулся, словно гроб странной формы, и, разогнавшись по тротуару, взмыл в небо. Некоторое время он маневрировал между проводами линий электропередач, и вскоре исчез в низких облаках.

Гитара Молодого, забытая им у стены, становилась всё прозрачнее и прозрачнее, пока не исчезла вовсе, словно утренний туман на солнце.

«Я сошёл с ума», — обречённо, но почему-то без особой печали, подумал Саша. Он встал и пошёл в направлении ближайшей парикмахерской, натыкаясь на прохожих и размышляя о странных песнях жильцов своего дома и о летающих в гитарных кофрах уличных музыкантах.

* * *

Некоторые авторы, желая показать дневную жизнь мегаполиса, пишут: «город шумел, как огромный пчелиный улей». Кое-кто из них пытается откреститься от этого штампа и сравнивает города с гигантскими муравейниками. Но для Александра Саблина города были совершенно иным — колониями тараканов.

Люди, словно тараканы, сверху покрыты хитиновым слоем недоверия друг к другу, снизу имеют отвратительное полупрозрачное брюшко для вмещения пороков и слабостей. Очень часто их повадки напоминают тараканьи: в многомиллионной колонии постоянно жрут, гадят, совокупляются, копаются в гнили и мерзости. Они, эти существа, ненасытны и неудержимы в удовлетворении своих потребностей. Там, где обосновываются люди, через несколько десятков лет всё вокруг оказывается изменённым и загаженным до неузнаваемости.

Ну, какой, скажите на милость, муравейник или улей? Глупость это… Обычная дурно пахнущая тараканья колония с фантастической способностью к размножению.

Саша шёл в парикмахерскую, а колония шуршала покрышками машин на проезжей части, стучала подошвами ботинок и туфель по тротуарам, монотонно гудела голосами своих обитателей.

Это был огромный зловонный тараканий город.

Александр не любил долго размышлять на эту тему — ему становилось плохо от придуманного им же образа, поэтому он решил, что лучше вспомнить Молодого с его необычной песней, и слова Флинковского: приезжайте к нам на Хангаслахденваару!

Чем бы ни были невероятные последние события, но они внесли что-то новое в однообразную Сашину жизнь, сделали её ярче и интереснее. Может, он ещё и испытывал страх при новых проявлениях сверхъестественного, но вместе с ним появились интерес и любопытство: что дальше?

Все парикмахерские в мире пахнут одинаково. В подавляющем своём большинстве они пахнут приятно. Сашу встретили ароматы одеколонов, душистого мыла, глаз порадовали чистота заведения, крахмальная белизна полотенец и блеск многочисленных зеркал…

Но в помещении было пусто. Никого из персонала в нём не было, не слышались приглушённые голоса из подсобок, и царила такая мёртвая тишина, словно все работники взяли выходной, ушли по домам, по рассеянности просто забыв запереть входную дверь.

Александр остановился в дверях, размышляя: направиться в другую парикмахерскую или всё же постараться отыскать кого-нибудь живого в этой, как вдруг за его спиной раздался голос:

— Что вам угодно, мужчина?

Саша повернулся и увидел толстую пожилую женщину. Несмотря на возраст, лицо её было миловидно, а в зелёных глазах на этом лице сверкали весёлые искорки. Не было сомнений, что дама не намерена считать себя пожилой — слишком ярок был огонёк в этих глазах, слишком много жизни в движениях. Она приветливо улыбнулась:

— Побриться, постричься?

— Я бы… причёску в порядок привести хотел, — ответил Саша и, как бы в подтверждение своих слов провёл рукой по волосам.

Женщина указала на ближайшее кресло:

— Прошу сюда. Сейчас всё сделаем в самом лучшем виде! Садитесь, и просто отдыхайте!

Александр устроился в кресле, наблюдая в зеркале перед собой подготовительную суету парикмахера.

Пребывание в таких заведениях обычно расслабляет, и Сашу после первых щёлчков ножниц всегда клонило в сон. Но не в этот раз — очень много странного происходило вокруг, чрезвычайно многое вертелось в голове, чтобы можно было расслабиться… Да и женщина оказалась на редкость словоохотливой, желающей общения: едва приступив к работе, она одновременно начала и разговор. Стало понятно, что в этот раз подремать в кресле точно не выйдет — слишком много дама задавала вопросов и слишком много желала рассказать сама.

— Я смотрю: причёска у вас, в общем-то, в порядке, — сразу сообщила она клиенту. — Разве что немножко подровнять? К чему такая спешка, молодой человек? Не терпелось попасть ко мне в лапы?

Обращение «молодой человек» заставило Сашу улыбнуться. Обычно в ответ он всегда иронично отвечал: «Не такой уж я и молодой. И не такой уж и человек…». Сейчас отвечать подобным образом он не стал, но одновременно как-то легкомысленно пропустил мимо ушей зловещую фразу парикмахерши по поводу лап.

— Да вот… В поездку собрался. Стоит перед отъездом окультурить, так сказать, растительность на голове.

— Далеко ли собрались? Сезон отпусков заканчивается — что-то вы в этом году припозднились с поездками, не кажется? — с ехидцей в голосе спросила дама.

— Я не в отпуск. Точнее, взял отпуск, но еду, скорее, по делу, нежели отдыхать. Хочу побывать в одном интересном месте, далеко отсюда.

— Вот оно как… — женщина с любопытством взглянула на него через зеркало. — И куда именно направляетесь, если не секрет?

— Секрета нет. Еду в Мурманскую область…

— Ой! — взвизгнула парикмахерша, едва не отрезав ножницами Саше ухо. Спохватилась: — Простите, ради Бога! У меня ведь сын живёт там! Сама почти тридцать лет в Никеле прожила, муж на комбинате работал!

— Я в Никель и еду…

— Ну, надо же! — она всплеснула руками. При этом острия ножниц вновь просвистели в опасной близости от головы Александра. После секундной паузы вопросы посыпались из толстухи, как из дырявого мешка:

— А надолго ли? У вас там родственники или друзья есть? А у вас есть, где там остановиться? Я могла бы помочь! У меня там куча лучших подруг осталась, так что не стесняйтесь, если что.

— Спасибо, не стоит. Я к друзьям еду. Вы мне только ухо не отрежьте на прощанье…

Дама, смущённо хихикнув, поправила Сашину голову.

— Вы меня простите. Просто такое неожиданное совпадение — Никель! Мурманская область… Это нечто! Какие красивые места! Какая природа, особенно летом! Грибы, ягоды! А если вы рыбак, то для вас там самое место! С ума сойдёте! Мы никогда бы оттуда не уехали, но муж заболел. Работал в горнометаллургической компании, и вдруг на очередной медкомиссии у него обнаружили язву желудка! Представляете? Хорошо, что знакомый нашего сына — юрист, он подсказал, что раз болезнь приобретена в период работы в компании, то будет мужу пенсия хорошая. А ещё под эту марку мы квартиру себе здесь отслюнявили! — Саша немного покоробило от последнего слова парикмахерши, но она, как будто назло, повторила: — Да, отслюнявили, всё получилось! Пенсия на руках, квартира в Северной столице — хватит по Северам мотаться, пора и честь знать!

Женщину прорвало. Быстро и деловито она начала выкладывать Александру информацию, какую обычно никогда не вываливают первым встречным, пусть даже и собирающимся поехать туда, где вы прожили тридцать лет.

— А младший сын до сих пор там живёт. Отказался с нами переезжать. «Зачем я поеду, мама? — сказал. — Здесь у меня работа, квартира, друзья — я тут останусь». Он у нас с отцом непьющий, и в школе учился хорошо. Сейчас в рыбинспекции работает, строгий и такой неподкупный — прямо жуть, никому поблажек не делает. Только вот тридцать лет парню, а он ещё и женат не был ни разу, вы представляете? Да что там женат! У него и девушки постоянной не было никогда! Но я догадываюсь, откуда ветер дует! — она доверительно наклонилась к уху Саши и зловеще прошептала: — Эдгар! Всё этот Эдгар, будь он неладен!

И заметив в зеркале недоуменный Сашин взгляд, охотно пояснила:

— В детский сад они вместе ходили, потом в школу. Мой в институте учился, а этот его дружок, Эдгарушка, в армию пошёл. А потом, когда вернулся, стали они опять дружить крепко. Ну и, кажись, додружились до чего-то, упаси Бог, конечно! Даже думать о том не хочу! Ну, вы понимаете, о чём я вам толкую… Один раз видела я их: вечером гуляли по окраине посёлка за ручки взявшись. Может, и дурака валяли, а может, и нет… И Ванька мой этого Эдгара к себе в инспекцию пристроил — теперь напару целыми днями по рекам и озёрам шастают. Полная романтика у них… Зачем жениться? И так хорошо.

Саша про себя усмехнулся, представив, какую ценную информацию он привезёт никельским ребятам об их строгом и неподкупном рыбинспекторе. Ваня и его тёплый друг Эдгар, вероятно, в скором времени станут менее уверенно держаться перед браконьерами…

— А дочка старшая с нами сюда уехала. Ну, и зять — муж её, тоже попёрся, хоть я с удовольствием его там оставила бы. Да ещё для верности в лесу к берёзе привязала бы. Не мужик, а одно название. А сам-то ты не женат? — вдруг спросила парикмахерша, внезапно перейдя на «ты», и, не дожидаясь ответа, пояснила:

— Думаю, что не заживётся он с моей Анжелочкой — даст она ему скоро пинка под зад. Вот тут я бы вас и познакомила. Она шустрая девочка — и красавица, и умница. А мужичок её — ни рыба, ни мясо. Точно говорю: полетит он скоро на все четыре стороны, помяни мои слова! А без Анжелочки помрёт под забором, потому что ленивый гад, и ещё хамло, каких поискать! Так что, если в личной жизни у тебя пустота, то я запросто её тебе заполню — вас с дочкой познакомлю. Ещё спасибо потом говорить будешь!

Саша подумал, захочется ли ему говорить «спасибо», когда и его, спустя некоторое время станут выкидывать пинком под зад на все четыре стороны? Но на всякий случай неопределённо покачал головой в зеркало, показывая толстухе: мол, стоит подумать, а почему бы и не попытать счастья?

Дама ободряюще улыбнулась:

— Вот вернёшься домой из поездки — и сразу приходи к нам в гости. Я дочке про тебя расскажу, она ждать встречи будет с нетерпением. Мужчина ты интересный, ей такие нравятся — это я тебе по секрету говорю. А с жильём у тебя как? — в её голосе послышались тревожные нотки. — У тебя заживёте, если на лад пойдёт, или… это… к нам?

— Жильём обеспечен, — буркнул Саша. В самом деле, как портит людей квартирный вопрос! — Привык жить самостоятельно.

— Молодец, умница, — повеселела женщина, заработав ножницами с утроенной энергией. — Сразу видно, что без дела не сидишь, не то, что этот Сашка — разгильдяй.

— Меня тоже Александром зовут, — посчитал нужным представиться Александр. — А вас?

— Я Афродита Николаевна. Мужа моего Сергеем Ивановичем кличут. Дочь — Анжела, это я говорила. Ну, а то, что зятя и тебя одинаково Сашками величают — ничего страшного: Сашка Сашке — рознь. Да и Анжеле долго привыкать будет не нужно: был Сашка старый — появился Сашка новый. Имя в постели не перепутает! Ха-ха…

Разговорчивая дама залилась звонким смехом, продолжая совершать непонятные яростные манипуляции с Сашиными волосами.

И тут до Александра дошло, что там, на его голове, творится что-то неладное. Что-то явно нехорошее произошло с привычной причёской, с длиной волос, пока он слушал весь этот бред, который несла Афродита Николаевна. Он похолодел от ужаса.

— Афродита… Николаевна! — крикнул Александр. — Что с моей причёской? Что вы сделали с моими волосами?

Парикмахерша остановила работу ножниц, которые в последние минут пять работали вполне самостоятельно, без какого-то ни было её участия, оглядела Сашину голову и преувеличенно спокойно произнесла:

— Ничего страшного не произошло, между прочим. Немного короче, чем хотел, но выглядит вполне сносно. Разве что на затылке чуть-чуть того…

— Что «того»? — Саша почти сорвался на крик. — Что там «того»? Говорите прямо, я всё переживу сегодня!

— Да так… Подвыстригла малость затылок-то… Может, теперь тебе просто наголо побриться, а? Скажу по секрету: тебе очень к лицу будет… А я тебя потом хорошим французским одеколоном обрызгаю, хочешь?

Хоть Александр и расстроился, но, учитывая всё произошедшее с ним в этот день, испорченная причёска не могла считаться событием из ряда вон выходящим. Расставаться с шевелюрой, конечно, жаль, но деваться некуда — с тем, что натворила на голове чересчур общительная Афродита Николаевна, выходить из парикмахерской было никак нельзя! В обычной ситуации он, конечно же, потребовал бы позвать управляющего или хозяина, но и это вряд ли помогло бы вернуть волосы на место, и Саша это прекрасно осознавал.

— Так что? Бреем тебе макушку? — спросила неунывающая Афродита.

— Брейте! — сдавленно прохрипел Саша и зажмурил глаза. — Только прошу, постарайтесь не оскальпировать при этом!

За его спиной, в руках болтливой толстухи зажужжала машинка…

Минут через пятнадцать он вышел на улицу совершенно лысый, но при этом пахнущий дорогим французским одеколоном. Афродита Николаевна, закончив бритьё и буквально облив его заморскими благовониями, не спросила ни копейки за свою «работу», хоть Саша и ждал этого, ища повода высказать ей всё, что накипело за время пребывания в парикмахерской. Пусть попробовала бы только заикнуться об оплате, старая кошёлка…

Проведя рукой по голове, по непривычно колючей безволосой поверхности, он горько вздохнул и двинулся вдоль по улице к ближайшему магазину одежды. Там наскоро выбрал и купил кепку, чтобы лысина не мёрзла с непривычки на прохладном осеннем ветре.

Теперь предстояло совершить несколько нужных для поездки покупок. Во-первых, дорожная сумка: нужно же куда-нибудь уложить барахло? Вот с этого и начнём!

Сумку он купил хорошую, среднего размера, хоть и не представлял, что именно может понадобиться там, куда он едет впервые в своей жизни, что в неё придётся упаковывать. Следом за сумкой были приобретены свитер, перчатки, новые брюки и шарф. Поездка всё-таки на Север, а о Северных краях у Саши были очень слабые представления, почерпнутые, в основном, из различного рода телепередач. К тому же, не было никакой гарантии, что в тех передачах разговор шёл именно про Кольский полуостров. На экране тогда мелькали олени, льды, айсберги, пингвины, которые, как уже выяснилось, не живут в Мурманской области, и ещё белые медведи. Вот о существовании в Никеле белых медведей, между прочим, Володя ничего не рассказал. Не хватало ещё этого добра там найти…

Дома Александр рассмотрел покупки и задумался.

Когда на него находило философское настроение, он начинал рассуждать о том, что ничто в жизни не происходит просто так, каждый поступок, каждая мелочь к чему-то ведёт в жизни. Так к чему эта предстоящая поездка? Надежда, что всё к лучшему, приходила всё чаще и чаще — она начинала перерастать в уверенность. Ну, что ж… Может быть, впереди ждёт что-то хорошее?

Вечером он нанёс визит Иоганну Николаевичу и рассказал о том, что в конце недели уедет на Север. Поделился своими сомнениями и надеждами.

Гутентак некоторое время думал, устремив взгляд на абажур лампы под потолком, а затем, как всегда весомо произнёс:

— Саша, всё говорит о том, что уехать тебе стоит. Здесь пьянство, здесь у тебя отсутствует движение вперёд. По крайней мере, в настоящий момент ты в тупике. Выйди из тупика, друг мой! А из него можно выйти, лишь вернувшись назад, но ещё не факт, что после этого найдётся иной, более интересный и свободный путь. А бывают тупики, в конце которых — дверь. Она заперта, но вдруг при твоём приближении она откроется, и тебя, разгильдяя, впустят внутрь? Вдруг тебе позволят пройти дальше?

— Внутрь чего?

— Ну… не знаю, ответа с ходу я тебе дать не могу. В любом случае, ты попадёшь во что-то новое, во что-то неизвестное, а потому и интересное для тебя! Дай Бог, чтобы я оказался прав, конечно… Риск, как ты понимаешь, есть всегда и во всём.

— Но кто не рискует, тот не пьёт?

— Шампанского не пьёт, Саша. Не пьёт лишь шампанского!

Саша усмехнулся.

— Знаешь, Иоганн Николаевич, — грустно сказал он. — А ведь я, при всей своей любви к выпивке, совершенно не люблю шампанское. Не нравится оно мне.

— Точно, — улыбнувшись, кивнул Гутентак. — Я это давно заметил. Значит, Шурик, ты не способен рисковать, да?

Секунду подумав, Александр отрицательно покрутил головой:

— Не сказал бы так… Давай скажем иначе: предпочитаю обойтись без риска там, где можно без него обойтись.

— Вот! — крикнул Иоганн Николаевич так, что Саша даже подпрыгнул на стуле. — Вот типичная философия человека, оправдывающего свою трусость! Ты много хочешь получить от жизни, совершить какой-нибудь ПОСТУПОК, но всегда мешает какая-то степень риска, верно? Ты предпочитаешь обойтись вообще без него! Так не бывает, друг мой! Не бы-ва-ет! Если жить по твоему принципу, то к концу жизни вспомнить будет нечего и нечем гордиться! Потому что риск есть всегда и во всём! Ответь мне: почему ты решил отправить свой первый рассказ в журнал? Тогда тоже был риск, что его вернут. Могли бы вернуть с очень нехорошей и даже обидной рецензией, верно? Так почему ты сделал это, Саша?

Саша с угрюмым видом налил себе в чашку чая и ответил:

— Да потому что мне было наплевать на всё вокруг. Наплевать на то, что подумают про мой рассказ. Наплевать, что про него скажут или напишут. Период жизни у меня был такой — на себя самого тогда было наплевать.

— А сейчас, выходит, уже не наплевать?

— Да. Получается, не наплевать, хоть постоянно для всех твержу обратное. Я съезжу в это Северное Зазеркалье лишь потому, что очень хочется начать жить, как жил раньше — по-человечески, что-то найти для себя. И у меня много предчувствий, что именно так и случится, если окажусь там.

— Ладно. Главное, чтобы предчувствия не обманули… Разочарование, знаешь ли, неприятная вещь.

— Тогда на всех моих мечтаниях поставим точку. Я вернусь, мы выпьем у тебя на кухне и вместе посмеёмся над дураком Сашкой. И забудем. Договорились?

— Договорились, — вздохнув, тихо сказал Иоганн Николаевич. — Но это будет весьма болезненно, мой друг.

— То, что происходит со мной сейчас не менее болезненно, Иоганн Николаевич…

Оба некоторое время молчали, попивая чай с печеньем, как вдруг Саша, внезапно решившись, сказал:

— Со мной произошло много странных вещей, герр Гутентак. Можно тебе рассказать о них при условии, что ты не причислишь меня к сонму сумасшедших? Предупреждаю, тебе будет нетрудно это сделать! Подумай, и может, я лучше промолчу?

Иоганн Николаевич посмотрел на Александра удивлённо и так же удивлённо произнёс:

— Ну, Саша, ты даёшь! Раньше спьяну ты молол мне здесь, на кухне, такую ересь, что за малую толику сказанного тебя можно было отправлять в дурдом. И надолго. А сейчас абсолютно трезвый, имеющий планы, загоревшийся первой стоящей идеей за последние несколько лет — и вдруг спрашиваешь разрешения? Рассказывай. Рассказывай, как бы невероятна ни была твоя история! Тем более что ты меня уже заинтриговал, старина!

Немного поёжившись, Александр поставил чашку на стол и начал рассказ о чертях, мышах и Флинковском. О Хангаслахденвааре, которая оказалась настоящей. О Молодом, зарабатывающем на жизнь уличной игрой на гитаре и умеющем летать в чёрном футляре.

Начал Александр робко, стесняясь. Но по мере того, как воспоминания становились ярче, когда произошедшее снова стало захватывать, его слова полились так, будто он с вдохновением начал писать новый роман.

— Что всё это такое? Как связать все события воедино? И к чему они ведут? — закончив, спросил он Гутентака. — Скажи, старый товарищ, чокнулся Саблин или нет? Многое говорит о том, что ещё не совсем… Но ещё большая часть просто вопит: «Лечить его надо! Лечить и изолировать от общества!»

Иоганн Николаевич, задумавшись, потёр подбородок, исподлобья взглянул на Сашу и вдруг спросил:

— Курить не хочешь? А то я начинаю бояться, что ты бросил курить.

Александр, спохватившись, машинально достал из пачки любимую крепкую «125-ку» и сунул в рот.

— Держи огонька! — услужливо подставил ладони Гутентак, и Саша затянулся.

Через миг, когда до него дошла суть происходящего, он шарахнулся прочь от старика и с грохотом упал со стула — Иоганн Николаевич давал ему прикурить от собственного пальца! От оттопыренного большого пальца, на конце которого плясал синеватый язычок пламени!

Не обращая внимания на Сашин испуг, Гутентак дунул на палец, погасив пламя, и невозмутимо сказал:

— Вот так, Александр Иванович. Вот так, мой юный друг!

«Юный друг», ошеломлённый, сидел на полу с прилипшей к губе дымящейся сигаретой и смотрел на Иоганна Николаевича, словно увидел его впервые в жизни.

— Ты удивлён? Испуган? — заботливо поинтересовался Гутентак. — Думаю, что да. Теперь успокойся, а после начни задавать вопросы. Саша, перед тобой я — Иоганн Николаевич Вольф и никто другой.

Понемногу Саша начал приходить в себя. Поднял опрокинутый стул и сел на него, всё ещё с опаской поглядывая на старика. Сигарета уже погасла, но Гутентак вновь дал прикурить, правда, на этот раз от обычной зажигалки. Затянувшись несколько раз, Саша, нервно хихикнув, сказал:

— Впечатляет. Очень даже впечатляет. Тебе бы в цирке выступать, Гутентак. Обидно то, что я не пил — на это не свалить, а то объяснения пришли бы сами собой…

— И хорошо, что не свалить! — отвечал старый Иоганн. — Ты трезв. Ты рассказал мне про виденное тобой. Я показал тебе этот небольшой… назовём его — фокус. Теперь жду твоих вопросов!

Саша покачал головой.

— Спросить хочу многое. Только не знаю с чего начинать. Не могу собраться с мыслями. Сам пойми: всё, что случилось перед этим, можно было списать на расстройство психики. Но тебя я знаю давно, ты всегда «вправлял» мне мозги — как же понять, что происходит? Так что начинай говорить ты, а я уж по ходу спрашивать начну, ладно?

Словно не произошло ничего необычного, герр Вольф налил себе чая, размешал сахар и начал:

— Тебе, наверное, известно, что моя молодость пришлась на начало шестидесятых? Они действительно были прекрасными, Саша: поэзия была во всём! Даже в том нехорошем, что тогда происходило, мы, по юношеской наивности, находили свою поэзию, находили что-то замечательное и волшебное. Мы писали стихи, собирались, читали их друг другу. Мы сочиняли музыку к стихам, и они превращались в песни. Всё это основывалось на любви, всё рождалось благодаря ей. Любовь рождает поэзию, искусство. А дальше всё вполне логично: тебе ведь приходилось слышать выражения «чудеса поэзии», «магия искусства»? Поверь, это не пустые слова.

Мне трудно рассказать тебе, более молодому всё так, как оно было на самом деле, — я не смогу помочь тебе прочувствовать ту атмосферу, что царила тогда в наших сердцах, но поверь, — нам было хорошо. Хорошо, несмотря на многие трудности и мерзости вокруг. Возможно, я идеализирую своё время, — человеку присуще помнить лишь хорошее, а плохое забывать, — но всё же я говорю правду, я не обманываю тебя. А впрочем, восьмидесятые тоже были необычайно поэтическим временем, правда? Вот только поэзия восьмидесятых — поэзия агрессии. Поэзия злобы. Не вся, конечно, но в большинстве своём.

Саша хмыкнул. Что было — то было: «Мы ждём перемен!» Дождались, мать вашу… Или другое: «Мы вместе!» — орал тогда ещё один. Что-то сейчас этот поседевший идол молодёжи восьмидесятых не очень-то рвётся быть вместе с теми, кого куда-то зазывал, сам не ведая куда.

Лжепророки, ети их…

А за ними шли! Шли, как бараны, вопя и блея, не понимая куда идут, но дружно и весело топая! Для многих баранов этот путь оказался — на бойню. Для иных, — кто вовремя сориентировался в обстановке, — в тёплые закутки. Эти впустили к себе особо приближённых и стали жить в уюте и сытости, в добротных евросарайчиках.

Но большинство баранов оказались не нужны вовсе, их бросили снаружи, на холоде. Их участь уже никого не интересовала с тех пор.

Блейте теперь на промозглом ветру, дорогие любители поэзии восьмидесятых! Блейте громче, вы завоевали право блеять, громко стуча копытцами на концертах талантливых «божков», зовущих в никуда под свою музыку! И затем, в 90-х, так же, только без музыкального сопровождения, вы ритмично цокали на площади перед Белым Домом, радостным блеянием приветствуя взобравшегося на танк старого пьяного барана, которого, вероятно, по старой привычке приняли за нового рок-кумира… Блейте!

— Да, Николаевич, моё время создавало злобные рифмы и бравые ритмы.

— А ведь умные люди вас тогда предупреждали!..

— Да бросьте, герр Гутентак! Вы в свои восемнадцать часто слушали умные советы от умных людей? Любой дурак, когда ему восемнадцать-двадцать, считает себя умнейшей личностью на планете! Никто не докажет ему обратного!

— Словами не докажет никто, — согласился Гутентак. — Но правду можно показать. Иногда, конечно, это бывает жестоко. И показывать умеет не каждый, для этого нужно обладать особенным талантом.

Саша затянулся сигаретой, выпустил дым вверх и сказал:

— Знаешь, Иоганн Николаевич, я устал просыпаться каждое утро полупьяным, с головной болью, с похмельем. Я устал ставить будильник на час раньше, чем это делают нормальные люди. Меня достал этот утренний душ с утра, разминание рожи и опрыскивание различными одеколонами, чтобы на работе выглядеть молодцом. Всё равно не выгляжу — я это понимаю, и все это видят… Видят, но делают вид, что я молодец. Хватит обманывать самого себя, дорогой мой друг! Правильно сказал Володя: сдохну в конце концов. Сдохну, это точно! Сейчас что-то происходит вокруг меня, я хочу понять, что происходит, и хочу стать частью этого! Мне кажется, здесь виден какой-то путь, какой-то выход. Дверь в конце тупика, как ты говоришь… Вот и объясни мне всё это!

— Ладно, оставим лирику и мою молодость, как бы мне, старику, не хотелось о ней потрепаться, — улыбнулся Иоганн Николаевич и поправил очки. — Начну по порядку. Людям стало тесно в этом мире. Им его мало. Ты сам без труда можешь заметить, что большая часть человечества чувствует неудовлетворённость от своей жизни, людям что-то требуется. Люди постоянно пытаются понять, что именно их тревожит, и постоянно что-то ищут. Одни пытаются выкинуть «глупые мысли» из головы и занимают себя работой, работой и ещё раз работой. Кстати, эти выбрали не самый плохой способ ухода от действительности, он на какое-то время помогает. Хуже вторые, которые, не разобравшись с тревожащим их чувством, уходят из этого мира в иные путём алкоголя, наркотиков и прочей подобной гадости. Они уходят в те миры, которые ниже нашего, и заканчивают, как правило, плохо. Низшие миры тянут вниз, вверх они поднять не могут.

Саша удивлённо посмотрел на Гутентака.

— Да-да, мой юный друг, — подтвердил старик. — Ты попадаешь в эту категорию. Вы ищете лёгких путей, а такого в жизни не бывает! Легко лишь умирать.

— Кто это тебе сказал? — недовольно пробурчал Александр. — Всякое бывает, по-разному умирают люди…

— Это сказал не я, это сказал очень умный человек. Он сказал: «Самое трудное в жизни я уже сделал: родился и научился жить. Теперь у меня осталась самая лёгкая задача — умереть». Большого ума не нужно, правда?

— А есть третья категория? Кто они?

— О, Саша, это самая интересная категория людей. Они не просто ищут другие, лучшие миры, но и сами создают их!

Сделав паузу и выждав миг, когда Сашино любопытство достигло высших пределов, Гутентак торжественно произнёс:

— Поэты! Под этим словом я имею ввиду людей, способных видеть невидимое! И не просто видеть, но и создавать свои миры! Творить! Это и называется чудом поэзии, магией искусства! — немец хитро прищурился:

— И вот ведь какая незадача получается: и к этим людям ты принадлежишь тоже. Почему, Саша, ты пытаешься усесться своей задницей сразу на два стула, а?

И тут Александр внезапно вспомнил разговор с Молодым, свою попытку похвастать написанным…