Второй был похож на Джо Дассена — в безукоризненно выглаженной голубой рубашке с галстуком и с трубкой в руке, из которой разливался ароматный, пьянящий яблочный дымок.

И было это на вступительных экзаменах

на Высших Режиссёрских Курсах.

А заведение-то было элитнейшее —

раз в два-три года набирали по 20—30 человек со всей страны — конкурс чудовищный, поступить туда было непросто.

Мне потом рассказывала директриса Курсов — Ирина Александровна Кокорева:

— Из двадцати — семнадцать против тебя. За — только двое. Я — честно скажу — как-то… не очень ты мне. Но Гуревич встал и сказал — я хочу, чтобы этот парень учился у меня. Галантер его поддержал. А я поддержала Борю. Вот и вся твоя история.

Вот и вся моя история.

Что уж они во мне разглядели — не знаю,

но так я оказался на Высших Режиссёрских Курсах

мастерская авторского неигрового кино

двух уже тогда классиков —

Леонида Гуревича (драматургия) с пузцом и родинкой — первые тёплые глаза

и Бориса Галантера (режиссура) — вторые.

Галантер подключился позже и учил нас недолго — болезнь подкосила его.

Воз тянул один Гуревич.

Было молодо, было весело и всё казалось впереди.

И моложе всех был уже немолодой Гуревич —

это был второй набор, как ему разрешили преподавать.

В мастерской нашей — москвичка Олеся Фокина, Галя Руденко из Киева, московский грузин Миша Бакрадзе, Саша Виленский из Свердловска, Овез Вельмурадов из Туркмении, Женя Голынкин и я — из Ленинграда.

Думаю, остальное они напишут сами.

Я — только про свою с Гуревичем историю.

Двери наши были открыты.

И часто у нас на мастерской сидели и Виктор Косаковский, и увы, покойные ныне Александр Столяров и Алексей Балабанов.

Гуревича хватало не всех.

Первая трещинка

Первый курсовой сценарий.

Хочется сказать обо всём и сразу.

Видимо, так и рождаются глупости…

Сценарий был, естественно — сновиденческий

и, естественно, про судьбы мира —

на меньшее — я был никак не согласен.

И, конечно, там выкидывали Ленина из мавзолея.

Сейчас уж не вспомню кто, но врывалась толпа и с криками — святой, не святой? — волокла чучело на Красную площадь… там, в буйстве разрывала —

и в чучеле оказывались опилки…

потом ветер гнал опилки по брусчатке, как позёмку…

Я считал, что это круто.

Судьбы мира теперь в надёжных сценарных руках.

Но то, что снять этот сценарий практически невозможно — я не понимал.

— Это — не моё, — сразу отрубил Гуревич, но отрубил как папа, — Понимаешь — не люблю символизма. Он мне не близок. Но ты имеешь полное право считать, что я в этом ничего не смыслю… я люблю жизнь, люблю живых людей… их боль, радость, страдания — это для меня — суть кино… ну… — пожал плечами, — … если тебе так хочется, если тебе снятся сны — решай сам. Только жизнь свою в сон не преврати… я твой сценарий буду поддерживать… а Ленина — выкинь… — резко сменил тон, — Ты что — сдурел? Попрут с Курсов и тебя и меня.

Я шёл к метро оглушённый —

он, так много и бесстрашно говоривший о свободе — он боится?

Он предал меня…

Это стало первой трещинкой, через которую потянуло холодком.

И ещё я заметил, что Гуревич стал немного жалеть, что так горячо меня отстаивал.

Ленина я не выкинул.

С Курсов меня не выгнали.

Потому что — все сделали вид, что никакого Ленина там не было.

А трещинка затянулась.

Деньги

— Ты не бесстрашен — ты упрям, как осёл. Но для режиссёра это не всегда плохо, — прокомментировал в итоге Гуревич.

И тут же:

— Как у тебя с деньгами?… есть?… если что — скажи. Подкину

Я никогда не просил и не брал у него денег.

Но это — мне говорили только мама с папой.

И Гуревич.

Адвокат

88-ой

Случилась драка.

Так себе драчка, больше криков, чем той драки — стыдно рассказывать.

Но…

Следователь попался весёлый:

— Из ваших — многие сидели. Вон — «Джентльмены удачи» который — мотал. А какой фильм! Оборжачка! Раз пять смотрел… Ерунда! Года три дадут! Это полезно.

Такой пользы как-то… не хотелось.

— На морпеха ты не тянешь, — сказал Гуревич.

— Ну, — ответил я.

— А адвокат у тебя есть? — Не, — ответил я.

— А у меня есть — а я не дерусь. А у тебя нет — а ты руки распускаешь.

— Вообще-то, их было трое, — напомнил я.

— Тем более, — сказал Гуревич, — А что папа у одного — чуть не генеральный прокурор одной из союзных республик — в курсе?

— Ну, — ответил я.

— А второй работал в журнале «Пограничник» — в курсе?

— Ну, — ответил я.

— А журнальчик этот — орган Политуправления КГБ СССР — в курсе?

— Ну, — ответил я.

— Так что ж ты руки распускаешь!

Ситуация — идиотская.

Трое и один.

Но у них медицинские бумажки о побоях.

А меня бумажки не было.

Я плёлся в ресторан Дома кино на встречу с адвокатом Гуревича.

Адвокат оказался известным, как актёр Хабенский, а сейчас и вовсе — легенда.

— Люблю это место. Да всё времени нет. Спасибо что вытащили, — бодро приветствовал меня адвокат, — Не возражаете, если начнём с холодного шампанского с икоркой?

Я сделал вид, что всегда так начинаю.

— Был у вашего судьи… — отправляя ложку с чёрной икрой в рот, стал рассказывать адвокат, — Она, правда, очень удивилась…

— Чему? — промычал я.

Он стрельнул в меня взглядом:

— Тому — что у меня зверский аппетит

И после шампанского он его продемонстрировал —

меню пошло почти чуть не подряд.

Я пил коньяк и ковырял пельмень.

— Да вы кушайте, кушайте, не стесняйтесь, — подбадривал он меня.

Официанты почуяли крупный счёт и стало их аж четыре.

— Самое худшее — год условно, — очищая выносной мангал с шашлыком из осетрины, успокоил меня адвокат, — Десертик?

— И сколько же я вам буду должен? — не выдержал я.

Он сыто откинулся, вытер рот салфеткой и посмотрел на меня так,

что я решил — лучше я сяду.

И пусть мне будет с этого польза.

— Дорогой мой! Помочь такому человеку как Лёня — для меня большая честь. И удовольствие, — и он расплатился с официантами так, что они потом чуть не год потом кланялись, едва завидев меня.

Так — я не сел.

— Я ваш должник, — сказал я Гуревичу.

— Меня не бей — и в расчёте, — ответил он.

Первый фильм

Первый учебный год пролетел, я собрался на практику в Ленинград,

на родную студию, как Гуревич поймал меня:

— Первую девушку свою помнишь?

— Ну… так, — не понял я.

— А это — ты запомнишь навсегда.

— ?

— Потому что — либо ты родишься, либо нет.

— !

— Поедешь в Новосибирск. Пробил тебе фильм. Пора тебе снимать

Знал ли он, что в Новосибирске я родился и прожил там аж семь месяцев в коляске — не знаю, но судьба моя накручивала какие-то круги.

Не без его участия.

Вынужден немного о фильме — но это вернётся к Гуревичу.

Сценарий назывался безнадёжно никак — «Инициатива наказуема?»

Героев был — калейдоскоп.

Я выбрал двоих — Марка и его бывшую жену Лилю.

Марк режиссер, которого КГБ выперло с телевидения, он развёлся с женой, шил джинсы, продавал на толкучке и косил под диссидента.

Я схватился за них. Почему — не знаю.

Скандалы с главным редактором — хоть их и разруливал Гуревич — опускаю.

Драматургия была проста.

Тёплое цветное пятно — квартира Лили,

цветное пятно — съёмная однушка Марка, где он шил свои штаны.

И между ними — пропасть — огромный чёрно-белый город,

где уже закипало это дикое торжище и хаос перестройки.

Марк должен был шить штаны, потом ехать на толкучку их продавать и раствориться в безликой толпе.

Лиля должна была печь торт в д. р. Марка и ехать к нему мириться, но никуда не доехать.

Но в жизни — я их решил помирить.

Гуревич всё это утвердил по телефону.

Я не помнил советского документального фильма,

где героиня переодевалась бы в кадре.

И я, как лис за курицей, ходил за Лилей и всё думал — как бы так её уболтать.

И неожиданно — получилось.

Эпизод вышел целомудренный — она сняла с себя спортивный костюм, осталась в белых трусиках и бюстгальтере, одела джинсы, свитер

и вышла с тортом из дома.

Я понимал — этот эпизод вызовет скандал, но мне очень хотелось это снять.

В паузе Гуревича в телефоне, слышал, как он морщится.

Второй эпизод, который должен вызвать скандал,

я снял специально для отвлекающих целей —

это был какой-то митинг, где страшно полоскали КПСС.

И третий эпизод, который я снял ещё в Ленинграде, про запас — в крематории горел человек.

Снимать это запрещено, но я просочился.

Разумеется, стоял малюсенький кусочек,

замедленно доведенный до, как мне казалось, образа.

Гуревич обещал прилететь в Новосибирск, но не смог

и в Москву я привёз уже готовый фильм.

И, конечно, я сначала показал его на Курсах Гуревичу.

Сразу после он утащил меня в какую-то аудиторию, закрыл дверь и обнял.

А что мне ещё было нужно?

Но сделал три поправки…

По поводу переодевания героини:

— Если спал с ней — выкинь. Дешёвка… И вообще — это не метод. — Я не спал с ней

Как он обрадовался!

А ведь я мог и обмануть.

А он мне поверил.

А он был очень недоверчив.

Он был мнителен.

Как человек, которого много обманывали.

И я его не обманывал. Я не помню, чтобы я его обманывал.

И с какого-то момента я понял, что и он никогда не врёт мне.

И как было просто.

По поводу горящего человека в финале:

— Символятина. Опять за своё. Не трогай ты смерть. Когда-нибудь ты поймешь — нельзя, нельзя этого делать. Взял — и в самом конце хороший фильм обосрал.

Реакция на митинг был такая:

— Ты что — дурак?

— Скажут — убери, я и уберу

— Соображаешь… Но — переборщил. Можешь и сильно разозлить. Ещё пару лет назад за это можно было сесть… дави на то, что это не ты сказал — это народ говорит. Дух времени и всё такое… если тебе интересно моё мнение — слабоватый эпизод. Прямолинейный. В лоб кувалдой. Это текст листовки. А листовки пишут демагоги. Сверху хорошая картинка, ничего фонограммка. Но не пахнет он кино.

Он был очень точен в оценке фильмов.

Это был не профессионал. Это был профессионалище.

Но его отношение ко мне изменилось —

оно стало теплее и доверительнее.

Он стал делиться со мной личным.

Казалось — Леня, говорун, душа нараспашку — он был очень скрытным.

Как человек, которого много били.

Министр

И пошёл я сдавать свой первый фильм…

Сейчас этого уже никто и не поймёт.

Госкино было два — РСФСР и СССР.

Фильм сначала надо было сдавать в первом, потом во втором.

Надев костюм и галстук, и взяв яуф — жестяное ведро с крышкой, в котором лежал мой детёныш, которого я вынашивал пять месяцев, я приехал в Госкино РСФСР.

Начальником тогда был Проценко Александр Иванович —

по уровню — министр.

— Только на афишируй Проценке, что у меня учишься, — предупредил Гуревич, — Он меня сильно не любит.

Но с собой я взял, кроме яуфа, ещё и свою подружку —

рослую, красивую девушку с длинными ногами,

попросив одеть юбку покороче.

А, может, она и сама одела.

Это было нервно, долго, нудно — наконец просмотр.

— А это кто? — спросил Проценко про девушку

— Подружка моя, — нагло ответил я.

Наглость моя Проценке понравилась. Подружка больше.

Фильм кончился.

Обычно — говорили редактора, главный редактор. Последним министр.

Это и был приговор.

— А что — хороший фильм, — удивлённо сказал Проценко, нарушив все регламенты.

Редакторы сразу закивали.

— Пошли ко мне, — сказал Проценко и мы пошли в его кабинет.

Вместе с моей подружкой.

Наглость моя Проценке понравилась. Подружка — ещё больше.

Я должен был сдать фильм любой ценой.

Иначе — горел квартальный план студии, премии и пр.

Кто из редакторов подал голос про «голую бабу в кадре».

У Проценки было хорошее настроение:

— Никакая она не голая, — возразил Проценко, — Трусы, лифчик — всё так… деликатно.

Чудо — голую бабу проскочили.

— А человек горит? Какое надругательство! — и так далее…

Тут начались самозабвенные монологи редакторов о смысле жизни, смерти, долге режиссёра перед жизнью и смертью и пр.

— Все помрём, — задумчиво сказал Проценко, — Пусть останется.

Знал бы он — крепкий мужик — совсем немного ему осталось.

Монологи закончились.

Второе чудо свершилось.

— Ну… митинг этот — я не обсуждаю, — нахмурился Проценко, — Давай так — Партию нашу я никому трогать не позволю — выкидываешь митинг, я подписываю бумаги.

Третье чудо свершилось.

Но какой чёрт меня дёрнул за язык сказать:

— Я ничего переделывать не буду

Кулак

Проценко удивился.

Министру — какой-то студентик говорит нет.

— Ты что — спорить что ли со мной тут собрался? — сильно удивился Проценко, — Как Курсы называются?… При Госкино. Это мои Курсы. Сейчас позвоню Кокоревой — она тебя выгонит.

— Ну… звоните, — и земля поплыла под стулом.

— Да нет… — передумал Проценко, — … я не буду Кокоревой звонить. Я мастеру твоему позвоню. Чтоб фильм за тобой переделал, — он так и сказал — «за тобой» — как дерьмо убрал, — Кто там у тебя мастер?

— Гуревич, — сказал я.

И вспомнил, что говорить этого не следовало.

— Ах, этот!… Понятно всё! — откинулся в кресло Проценко, — Значит — диссидентский капитальчик себе зарабатываете? И потом — страдальцами — на историческую родину?… Значит — так! Бабу голую убрать! Гроб убрать! Митинга этого — чтоб духу не было!… Нет… — редакторам, — … завтра — ещё раз фильм просмотрите — и полный список поправок мне. Свободен! — и занялся бумажками на столе.

Редактора ликовали. Подружка моя сидела пришибленная.

Всё геройство меня покинуло:

— На какую историческую родину? — зачем-то залепетал я.

— А-а! Не хотят они с Гуревичем на родину, — объяснил Проценко редакторам, — В Америку хотят…. Наше государство их кормит, поит, обувает, учит. А они — на государствен-ные же деньги — страну грязью обливают.

Я уже не сопротивлялся — так, вяло вякал:

— А где это я страну обливаю? Я про партию сказал.

— Рот закрой мне тут — про Партию!

— И то — не я сказал — народ. В народе зреет… — и тут я случайно попал в какую-то точку, видимо, созвучную идеям Проценко.

— Это не твоего ума дело! Партия разберётся! — усмехнулся, — Гуревич, небось, надоумил? — редактору — Иру Кокореву вызови. Что она там смотрит? Гнездо какое-то диссидентское развели!

Космонавтом вместе со стулом я плавал в тошной невесомости.

Мало — я сам утопал, так я ещё и Гуревича топил. И директора Курсов.

Которая ко мне очень хорошо относилась.

И это как-то придало мне сил:

— А при чём тут Гуревич?

— Что — скажешь, не он это делал?

— Он вообще к фильму не имеет отношения

Проценко удивился.

— Он фильм видел?

— Видел. Вчера.

— Что сказал?

— Да то же, что и вы.

Это очень удивило Проценку.

И я повторил ему почти слово в слово Гуревича. И ещё раз повторил:

— Это — народ говорит. Нужны перемены. Время требует

— Нагод, — передразнил меня Проценко.

Я разозлился.

Стул из невесомости брякнулся на пол.

— Вообще-то — я не картавлю.

Да Проценко и сам стал понимать, что я не еврей.

— А если ты не картавишь, что ж ты ходишь у них на поводу?

И тут, утопая, я стал огрызаться:

— У кого я хожу? Я — что считаю нужным, то и делаю. И ни у кого на поводу не хожу! А от Гуревича я не слышал за год вообще никаких диссидентских разговоров. И фильмы у него есть и о грузинах, и о русских, и об иконах… — со мной было кончено,

но я кинулся отмазывать Гуревича,

ибо всё, что происходило, было по моей вине.

Я был сбивчив, но видимо говорил горячо — говорил, что Гуревич мастер, Гуревич профи, Гуревич классик — странно, но Проценко слушал. Я видел — он отходил от своей вспышки.

— Так! Все свободны, ты остался, — вдруг встал и объявил Проценко, — И ты, девушка, иди, погуляй, — это моей перепуганной подружке с застывшей улыбкой.

Все вышли.

Когда все выходили, я тоже почему-то встал.

Мы стояли друг против друга.

Он был немного ниже меня ростом, но шире — крепкий мужик с казачьей чуть вьющейся чёлочкой…

Что было дальше — мало кто поверит.

Но, как это касается Гуревича, я всё же, дорасскажу.

В словах, может, и не точно — за смысл ручаюсь.

— Наглый ты… — как-то устало сказал Проценко, — … ни с кем не считаешься. Не люблю наглых… чёрт с тобой и твоим Гуревичем. Квартальный план горит — я пописываю акт, едешь в свой Новосибирск…

— Я из Ленинграда…

— Не перебивай, бл… дь! … Едешь в Новосибирск, выкидываешь на… уй этот митинг.

И какой чёрт меня опять дёрнул:

— Я ничего не буду выкидывать…

Пауза…

— Ты что оборзел, …ля?

Министр со мной говорил, как шпана из подворотни.

Просто он не привык, что бы ему говорили нет.

— Ну, почему оборзел? — возразил я.

— Выкинул на… уй этот эпизод, я сказал! — заорал Проценко.

Не зря у них в кабинетах двери были с обивкой.

— Не выкину.

Проценко присмотрелся ко мне:

— Не пойму — у тебя связи? … или ты дурак?

— Нету у меня связей, — голосом утопленника сказал я.

— Значит, дурак. Сам сказал, — усмехнулся Проценко — видно было — он от меня уже устал, — Короче!… зае… ал! Выбрасываешь этот ё… аный митинг, я подписываю — идёшь дальше, в Госкино СССР.

Что за черти дёргали меня в тот день за язык — не знаю, но я опять сказал:

— Да не буду я ничего выбрасывать

Проценко побагровел.

И тут — я ушам своим не поверил:

— Ты что — в е… льник хочешь!

И тут повёлся я….

Я не люблю, когда со мной так разговаривают.

И хрен с ним — что министр.

Не гнев, не агрессия, а какое-то нехорошее безразличие посетило меня.

Я довольно долго занимался восточными единоборствами, когда это было ещё подпольно…

Но тут министр…

Справа была финская стенка, соответствующая его рангу в советской иерархии — призы, подарочные вазы, бюстик Ленина, тома Ленина…

Я повернулся к ней и…

всадил кулак в какую-то дверцу.

Смысл, как я помню, был таков — ты, конечно, министр — можешь делать, что хочешь — и я это вынужден буду проглотить.

Но смотри, что могло быть с твоим лицом…

Ударить-то я ударил, да не совсем удачно ударил —

жгучая боль пронзила руку до локтя.

Дверца хрякнула и отвалилась. Но не до конца — только, приоткрывшись, перекосилась.

За дверцей был зеркальный бар и стояли горлышки бутылок…

Надо отдать Проценке должное — он остался абсолютно спокоен, только криво усмехнулся. Не обращая на меня внимания, потрогал дверцу бара, пытаясь её поправить, потом вышел из кабинета, закрыв за собой дверь…

…я решил — за милицией.

Стоял, как дурак, посреди его кабинета — бури всяческих мыслей налетали на меня, как стаи воронья.

Я уже и сел, и Гуревича посадили, и на Курсах идут повальные аресты…

И дико болела рука. Причём, почему-то вся. И начинало подташнивать…

…дверь открылась и вошёл Проценко.

В руке у него была большая заледеневшая бутылка «Посольской» и горсть соевых батончиков в другой.

Как будто меня нет, он полез в поломанный бар:

— Вот режиссёр пошёл — мебель ломает… да какой режиссёр — студент!

Достал два тонких стакана, с хрустом открыл бутылку, налил сантиметра по три в каждый, развернул две конфеты.

Усмехнулся:

— Иди. Выпьем за знакомство

Я подошёл и понял, что правой рукой не могу взять стакан.

Взял левой.

Он поднял стакан:

— Я — Проценко. Александр Иваныч. Министр… А ты кто?

Чёрт, как же мне стало стыдно… Я не знал, что и ответить.

— Давай. Герой, — он протянул стакан.

Мы чокнулись и выпили.

С детства не люблю соевые батончики.

— За бутылку возьми, — кивнул на руку Проценко.

О, какое это успокоение — раскаленная рука на ледяной бутылке.

— А сейчас — зови свою тёлку — посидим, потолкуем.

Соевые батончики быстро кончились. Он сказал:

— Секретарша ушла. Лень за закусоном идти. Давай, жевачкой закусывать. — А как это?

Он достал из поломанного бара блок жёлтой пахучей мечты детства «Juicy Fruit», раскрыл две пластинки, мы ещё раз махнули, он выдохнул и стал учить:

— Смотри. Выпил. И сразу в рот. Слюна прёт. И жуёшь — слюной запиваешь.

Это оказалось чертовски вкусно.

Мы просидели с ним часа три.

Умяли эту 0.75. Сжевали полблока резинки.

И говорили, говорили, говорили — о кино, о жизни, о Гуревиче.

Бедная моя подружка просидела почти молча.

Бедная моя рука.

— Что у тебя с рукой, — когда вышли, спросила подружка.

— Распухает иногда. Ни с того, ни с сего… Может, это наследственное?

И поехали в травмпункт.

Два пальца были сломаны.

Что сделал хитрейший Проценко?

Он принял фильм. Но с гневными идеологическими поправками про эпизод с митингом, приложив эту бумажку к остальным документам.

А мне сказал:

— А теперь иди в Госкино СССР сдавайся. А я посмотрю.

И засмеялся.

Потому что самое страшное — было впереди.

Как я там сдавал — это отдельные рыдания,

но Гуревич в них почти не фигурировал.

Гуревич не слышал эту историю.

Я просто не знал, как ему её рассказать.

Много было жёстких слов, жёстких мыслей.

Я и сейчас-то не всё рассказал — так, историю-лайт.

Но через месяц, два, он вдруг с удивлением сказал:

— Ты знаешь, Проценко ко мне стал лучше относиться. Тут видел его — он так со мной — вежливо — как ваша мастерская? С чего бы это? Может подлянку какую задумал?

Он был мнителен.

Как человек, которого много гнали.

Агент КГБ

Гуревич поймал меня в Доме кино, шепчет и оглядывается, как шпион:

— Американцы предлагают тур — советские режиссёры со своими фильмами в Америке. Никаких чиновников. Я, вроде, главный. Пробиваю — тебя… —

и на весь вестибюль,

— … но меня эти американцы подозревают, что я из КГБ. Нет, ну не идиоты! —

опять, почти шёпотом,

— Буду тебя отстаивать. Но… я тебя очень прошу — если ты останешься в Америке — мне конец… — сделал ужасные глаза, — Дай слово.

— Даю, — говорю я страшным шёпотом.

Потому что не верил ни в какую Америку.

А в вестибюле-то никого и не было.

89-тый. Конец зимы и февраля.

Шереметьево.

— Не грустно? С родины уезжать, — вдруг спросил Гуревич.

Я не понял — какая грусть?

Полетели…

Первый раз JFK

Сели в Нью-Йорке. В аэропорту Кеннеди — аэропорт JFK.

— Грустишь? По родине?

Во, думаю, заладил — мы ж только улетели — какая грусть?

— А еврею хорошо, — как-то облегчённо вздохнул Гуревич, — Не надо по родине скучать. Когда уезжаешь. Как уехали две тысячи лет назад, так и не грустим.

Тут остановимся…

Но запомним этот чортов аэропорт JFK…

Америка

Десять, что ли, советских режиссёров со своими фильмами, безо всяких чиновников, в несколько этапов должны были колбасить по Америке.

Показ фильма, встреча со зрителями. Час и час.

Когда вместе, когда порознь, но мы с Гуревичем всё время вдвоём.

Потом Гуревич придумал — лекция, показ, потом ответы на вопросы.

Тут стали платить.

Аж по 200 долларов за лекцию.

Совки в Америке тогда были популярны и на нас был лом.

Появились деньги.

Научились сами ходить за водкой.

Потом стыдливо прячем пустые бутылки.

Диссидент Гуревич говорит позорные вещи:

— Что подумают о советском человеке?

Но и я — я думаю так же.

Профессора

Он был раним.

Принимали нас всё сплошь профессора.

Среди которых попадались и кинематографические.

Рядом с ними Гуревич, был даже не академиком, а…

А он никак не мог понять, откуда их тут столько?

Отъездив пол Америки, он вдруг стал представляться:

— Профессор Гуревич

Заметив, что я улыбнулся, в следующую лекцию он сказал:

— Профессор Гуревич. Профессор Мирзоян

Профессор Мирзоян показывал курсовой фильм после первого года учёбы на Высших Режиссёрских Курсах.

Хорошо — об этом никто не знает.

Так и проездили остальную половину Америки — когда профессорами, когда помалкивая.

И это не было жульничеством, это было даже не ребячеством — по сравнению с их профессорами, Гуревич был, как…

Сидели у одного из таких кинопрофессоров в гостях.

Дом — полная буржуазная чаша.

Беседа — высокоумнейшая.

Что-то про будущее социалистическое устройство человечества.

Потому что жена его — сенатор местного разлива.

От разговоров про кино кинопрофессор почему-то отлынивал.

Потом встал и торжественно вынес нам калейдоскоп сына какого-то китайского императора аж XVI-го века —

показал из своих рук в открытом футляре.

Еле уклянчили дать в глаз посмотреть.

На конце — снаружи — огромный, гранёный на сотни граней, горный хрусталь внутри камни — рубины, изумруды — красотища!

Бесчисленное количество переливающихся комбинаций.

Можно снимать, не выключая камеру и подложив музыку — бесконечное кино.

Слегка, правда, формалистическое и медитативное.

О чём я тут же и заявил.

— А какой будет социальный контекст? — с птичьим лицом спросил профессор кинематографии.

— Слушай. А ведь кто-то из нас дурак — я или он? Ты как думаешь? — спросил Гуревич потом про того профессора.

Спросил, потому что у профессора был огромный дом с бассейном и четыре машины.

А у Гуревича был письменный стол.

У другого профессора.

Пили виски.

А виски дали — как украли.

— А закуску-то когда дадут? — всё шёпотом терзал меня Гуревич.

А я знал?

И вообще — полагается ли?

Не дурной ли это тон — закусывать?

Закуски так и не дали.

Но беседа была приятной.

Позже выяснилось — пили мы очень, очень старый виски, из оплетёной серебром ручной работы бутылки, которым надо было наслаждаться,

а не как мы, деревенщина — пить.

— Идиот! Предупреждать надо, — обиделся на профессора потом Гуревич, — А ещё профессор называется!

А в гостинице — заказали с ним мексиканскую пиццу, острую как раскалённая кочерга и очень вкусно и весело закусили ею водку.

В тот вечер родилась знаменитая фраза Гуревича:

— Шикарная страна Америка. Здесь пьют и гуляют, не закусывая.

А я думал — это Галич. Или Давлатов.

Языки

Был говорлив.

Говорить любил.

Не потому что был словобол и страдал логореей.

Слово — было его стихией.

И он был в ней, как боцман, знающий каждую гайку этого парохода.

И никогда не говорил, пока его не спросят.

Языка не знал поначалу вовсе.

Путался страшно.

Вместо Хай, говорил Бай. И наоборот.

Улыбки американцев по этому поводу принимал, как симпатии.

Но заявил:

— В общем — с языком у меня — более, или менее. Юд — знаю. Остальное — подучим… Ну, сколько там ещё у них слов?

— Тысяч тридцать, — наобум ляпнул я.

Стал в уме считать:

— В день по слову — это когда я выучу?

— Через сто лет.

— А по два?

— Чрез пятьдесят.

Расстроился.

Фукидид

Вернулся откуда-то, возбуждённый, оскорблённый.

— Нет, ну ты кому скажи — негр меня жидом обозвал!

— А как узнали?

— Так он так прямо и сказал — фук юд!… И для этого надо было ехать в Америку?

Даже фак почему-то не мог запомнить.

Говорил:

— Фук я его!

Я поправлял:

— Фак, — и называл Фукидидом.

— Да какая разница! Я тут фукнул на одного — так он понял.

Но потихоньку язык одолел.

Статуя Свободы

Стоим под самой этой дамой, маленькие такие, а она в предремонтном каком-то состоянии.

Всё про неё рассказали — сколько от земли кончика факела и пр. — ждём кого-то, кто повёт нас ей в голову.

Гуревич, то был — весь внимание, вдруг говорит:

— Неуютно я как-то себя чувствую под ней. А ты?

— На Гекату похожа. Тоже лучи из башки торчат.

— А кто такая Геката?

А и я сам не очень знал. Но недавно где-то случайно прочёл:

— Богиня лунного света, потусторонних сил и ядовитых растений.

— Да ну тебя! Вечно ты со своими символизмами. Я тебя спрашиваю — как тебе свобода?

— Ну… так… пьянит… и в туалет очень хочется.

— Надеюсь, не насрать на Свободу? — Нет. По-литловому.

Мы уже начинали осваивать английский.

Что он потом сказал, как сейчас, слышу:

— А я чувствую себя маленьким… беспомощным… перед этой прожорливой свободой… не спрятаться у неё под подолом… такая же империя, как СССР… не опалили бы они мир этой своей свободой.

— Там — вам нравилось с коммунизмом бодаться. Здесь — есть повод с капитализмом побороться, — многоумно подметил я.

— Да ну тебя в жопу, — сказал Гуревич.

А чтобы я не пошёл, добавил, — Весь мир — гавно.

Впрочем, это было — по настроению — он любил жить и любил жизнь.

А про свободу, под статуей, сказал ещё так:

— Хорошая баба… Но свобода — это когда кино делаешь. И чуешь, что получается. И если б ещё не мешали…

Отношения учитель — ученик

На чужбине, в гостиницах, да под водочку — хорошо говорится.

По душам говорится…

— Мне — что в тебе нравится…

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.