Бесплатный фрагмент - ГУЛ

Вячеслав Киктенко

…………………………………………….

«ГУЛ»

Поэтическая повесть. Лиросказ.

…………………………………………….

Содержание:

1. Шум шахт

2. Звон-день

3. Гул-даль

4. Поэма о Капельке

5. Девочка Мальчик

…………………………………….. 1. Часть первая. — Шум шахт
……………………………

Корень. Ядро. Ствол

………………………………………………..

Стихи с эпиграфом в эпилоге:

«…и только смутный гул воспоминанья

Проходит вдруг по жилам иногда…

Он пронесётся там, как в шахтах воды…»

Н. Тряпкин.

Всё кануло. Ушло на дно. Как в чаше

Морской белеет каменное дно,

Сочувствие медлительное наше

Известняком в крови растворено.

Ещё порой засветится звездою

Со дна полузабытое лицо,

И снова замерцает под водою,

Заключено в туманное кольцо.

Твои спокойны вскинутые брови,

Отчаяний моих прикручен свет,

И смутно тяготит биенье крови,

Отяжелённой слоем долгих лет.

Года разлук и встреч, года изгнанья,

Года надежд. Всё сгладила вода…

……………………………………………

……………………………………………

***

Когда сосульки были вкусные…

Счастье?

Настоящее счастье! Детская сказка, забытое чудо. —

Собиранье причудливых корешков.

Где угодно, даже зимой. Но чаще всего — по весне.

Лежали они во множестве, по обочинам ветвистого города.

Валялись, ничейные, после вырубки древних деревьев.

Особо затейливы случались навороты, извития выкорчеванных пней.

Да и срубленные озеленителями веточки хороши, звероподобны!

Я собирал их, таинственные, волнующие неправильностью.

Там, в изгибах, наростах и пережабинках таились миры.

Веточки подо льдом казались живыми, светились, одетые сосульками.

Сияли изнутри, облитые, как личинки янтарём, прозрачным солнечным льдом.

Оттаявшие, обработанные ножом, веточки и корешки становились волшебным лесом.

Попадались почти готовые фигурки зверей, птиц, даже людей.

Требовалось лишь выправить резцом. А потом отшлифовать наждаком.

А потом, если того требовал «великий замысел», покрыть лаком.

Или обработать олифой.

В отличие от лака, олифа сохраняла природу дерева, структуру, свили, слои.

Вставленные в разделочную доску, отвоёванную у родителей,

Там-сям проколотую шилом для крепежа фигурок и деревьев,

Находки оживали. —

Особенно в воображении зрителей, моих друзей-ровесников.

С гордостью показывал я картины с фигурками, объёмно расставленными на плоскости.

Более других восхищало панно — чаща сказочного дровосека.

Сквозь чащу, резко пригнувшись к земле,

Вослед за собакой, берущей след на коротком поводке,

Хищно продирался знаменитый сыщик — Шерлок Холмс.

Он активно преследовал преступника, мелькающего в чаще.

Такой чудесный попался корешок — худой, энергично согбенный человек в шляпе,

Даже с трубкой в зубах…

Но однажды, ранней весной, вытаял из-под зимнего ледяного дворца,

Из-под гигантских выработок, отвалов на рабочей окраине,

Вовсе уж диковинный известковый обломок.

Он был явно из древних пластов, из каких-то шахтных глубин.

Ветка папоротника, впечатанная в камень, была совершенно нетронута.

При этом она вся была как-то стремительно выгнута, словно рвалась из камня…

Осторожно откалывая известняк, я вынул её и вставил в керамическую вазочку на столе.

Плоские, как у туи, листья, только чуть шире, резче в попарном разлёте,

Дохнули, показалось, древним огнём,

Допотопными временами.

Ей сразу понравилось в вазочке. Она была тут — своей.

Тут она СМОТРЕЛАСЬ.

Почему-то больше никуда не хотела веточка, кроме как в эту тёмную,

Тонко и длинно вытянутую керамику —

Бывшую глину, суглинок, глинозём.

Керамика…

Не рифмовалась, что ли, ни с чем другим?

А вот с Кембрием, Юрой, Пермью… — да, рифмовалась.

***

…талая была весна.

Ясные лучи.

Световая шла стена

За спиной в ночи,

Рой неназванных имён

Бился за стеной,

Струи света шли вдогон,

Шли и шли за мной.

Сколько ближних и родных —

Днепр ли, Волга, Нил —

Умерли уже?..

Я их

Всех похоронил.

— «Ты согласен, или нет?..» —

Столп восстал огня.

Только ужас, только свет

Вынесли меня.

Я себе не господин.

Были господа. —

Отреклись… и лишь один

Я ответил — «Да».

И меня взметнуло

так

Больно, так светло,

Что куда-то в новый мрак

Сладко понесло.

Помню шум ручьёв… весну…

Силы… зной в конце…

Помню скорбную одну

Складку на лице…

«Помни силы доброты!

На тебе ещё

Девять месяцев, а ты

Потерял им счёт…»

Да моя-то в чём вина?

Вынесли ручьи.

………………….

Талая была весна.

Рясные лучи…

………………………………..

***

Стрела моего детского лука устало опустилась в густую полынь.

Капроновое оперенье мыли дожди, оно стало рыжим, затерялось в траве…

Через годы, наткнувшись на неё, я достал свой старый лук

И взмыла опять в свистящее небо

Эта сухая, колючая тростинка,

На мгновенье распарывая

Заржавевшим острием

Память…

***

Вазочка керамическая,

Веточка историческая,

Весточка призрачных лет,

Сказочка, в общем, лирическая, —

Юрской долины скелет.

В камне, столетьями стиснутом,

В оттиске палевом, пристальном,

Ветвь на столе моём письменном,

Точно на старте атлет,

С торсом, в ристалище вписанным,

Вдруг излучится таинственным,

Белесоватым, неистовым

Светом реликтовых лет.

Тмили, томили, печалили…

В камень прожилья впечатали,

Словно бы тени отчаяния,

Нити ветвящихся ген,

А листья, как рвались попарно, так

И после старта, секунд, атак

В камень ворвались, как в памятник…

Всех победил этот папоротник,

Бледный, как проторентген,

Под томными, тёмными склонами,

Под тоннами, под миллионами

Выносов рудных, под стонами

Штолен, забытых на дне,

Известняками изваянная,

Веточка, озеваемая

Змеями, зноями, маями,

Словно бы в медленной магии

Вставших огней в глубине,

Вдруг, колдовски вызываемая,

Вдруг зашумит по весне…

Чушь. Под забоями, сваями

Тишь. Это невосставаемо.

Ни наяву, ни во сне.

…и отдаётся листва её

Медленным шумом во мне.

***

Мерцающая,

Машущая громадными ресницами-крыльями бабочка

Сотворила такой кульбит в осеннем воздухе,

Что лишь где-то в геологических разломах земли можно ещё, пожалуй,

Отыскать следы катастрофы, глобального излома.

Перелома всей земной судьбы,

А не только множественных переломов бабочкиных крыльев.

Там, в разломах, можно ещё разглядеть,

Пристальным взглядом отыскать огромные, золотые слитки,

Слегка припорошённые землёй, невозможные на ощупь.

Да теперь, кажется, никому уже и не нужные…

***

Здесь, в этом хаосе скорбном, лишь резче

Трещины, скрытые в каждой судьбе.

Вот они, смысл источившие вещи,

Вещи, замкнувшиеся в себе.

Хмелем охлёстнуты рёбра корыта,

Под лопухом пламенеет горшок,

Череп мыслителя и сибарита,

Время истёрло мозги в порошок.

Вот она, вещь, корень мира, пружина

Внутрь, вглубь себя завитая, во тьму.

Непознаваема, непостижима…

Господи, непостижимо уму!

Звёзды надтреснуты, взорваны почки,

Хмелем охлёстнуты свалки, дворы…

Плачет сверчок в диогеновой бочке.

Слёзки сквозь щель заливают миры.

***

А мир…

Мир — физика.

И собран всего лишь из восьми составляющих.

Склеен ими.

Мир — физика.

Собран мир из восьми сил. Склеен.

Физики так и поименовали эти силы — «клей».

Семь «клеев» обнаружены,

Названы, рассортированы.

Восьмой найти не могут.

Хотя название уже придумали —

ГРАВИТОН.

А самой силы, самого ядра не нашли.

По теории — хотя бы частицы.

Может, потому и Битва не прекращается?

Битва всего со всем.

А недостаёт-то, по сути, всего одного «клея»: восьмого составляющего.

Хоть лопни, недостаёт!

И он, похоже, главный, не определён законом, местом в таблице.

Разболтанный в мироздании, шатается где-то, как некая взвесь.

И смущает… смущает тишь, гладь теории.

* * *

…вдруг вспышка ослепит — под илом жизни жирным

Блаженно заплелись, не разлепляя век,

Паук в глухом трико, червяк в чулке ажурном,

В пушистой шубе зверь, и голый человек —

С пучками в голове… под мышками… в паху…

Один, как дьявол, наг, один не на меху,

Один, издавший смех,

Один, впадавший в грех,

Один, снимавший мех

Один за всех —

Со всех!

***

…да что теория!

Присмотреться, это же мы, сволочь поднебесная, разделены.

Не «склеенные», не отлаженные до полнозвучия, разделены!

Вот и бьёмся, бьёмся друг с другом, бьёмся… а толку?

Ничего поделать, поделить не можем.

Огненного кирпичика не хватает.

Запорного, закладного, замкового камня недостаёт.

Главной крепи.

Раздраконили, разбазарили огонь по крупицам

И — бьёмся.

Бьёмся, бьёмся…

И собираем, собираем, собираем крупицы.

Собираем, собира…

***

Земля забывает своих детей, земля забывает,

Волчицей меж звёздных глухих пропастей

Земля завывает.

Крутясь по орбите, юля дотемна, за солнцем несётся,

А в спину хохочет, оскалясь, луна,

Луна, волчье солнце,

И крутится древнее веретено, и мраки свивает,

Покуда два солнца одно на одно не наплывает,

Соитье двух солнц зачинает в земле броженье, броженье,

И в тёмной утробе, в подпочвенной мгле движенье, движенье,

Земля начинает трясти города, станицы волнует,

Её понимают, живую, беда живых не минует,

Она в забытьи, не ответчик она за горе земное,

Спит солнце, и воды уводит луна

От зноя — в иное!

Осунулись горы, осело жильё…

Она это знает.

Глядит виновато — всё дети её!

Земля вспоминает…

Но если случайно затронут одну

Из тысячей нитку,

На стук позабытый случайно в саду

Откроют калитку?..

***

А случайно ли тайный передрог миров обещал

Что-то неслыханное?

Сулил. Обольщал…

Обещаны были кошмарные, «райские кущи».

Небо в алмазах.

Живых, тёплых звёзд не обещал никто.

Алмазы дороже.

Даже необработанные.

Корявые, колючие.

Сулят блистательную, мыслью разимую,

Вообразимую нежно,

Просимую умильно,

Райскую, майскую,

Вечноцетущую…

Кажись, жизнь?

Жись…

***

Вьют облака себя из синевы,

Из пустоты, из ничего

И тихо тают…

А я лежу в траве,

Я из травы

За ними наблюдаю.

…и было сказано, что от простых частей

Составился прообраз плоти мира:

От камня — кость,

Кровь — от воды морей,

А мысль — от облаков, плывущих мимо,

И что когда-нибудь, в такой же светлый день,

Всё обратится вновь к своим пределам,

И поплывёт над миром опустелым

Лишь облака торжественная тень…

***

Дурная бесконечность.

Мальчишка в очереди к табачкому киоску спрашивает юношу:

— Не разменяете 50 рублей?..

— Нет — отвечает тот, и обращается ко мне:

— Не найдётся закурить?..

— Нет — отвечаю я, и спрашиваю время у старичка в пенсне.

Тот достаёт «луковицу» из жилетного кармашка.

С эффектным щёлком открывает крышку.

Под звучание старинной мелодии

Молча показывает затейливый циферблат.

Он, как запущенный сад, с колючими цифрами, ветками, буквицами…

Там нет стрелок.

***

…и снились мне рощи, хвощами забитые,

Где больно и ломко сквозь мглы ядовитые,

Хрипящие зло, налитые, венозные,

Светясь, пробиваются веточки слёзные,

И звёздные рыбки, и птички сквозь веточки,

Сердечки, колючки, зверьки, человечики…

Им жить не дают, а им и не надо

Судьбы усоногого, ящера, гада,

Они из другого года,

Они из другого сада…

Совсем из другого года.

Совсем из другого сада.

Мхи

Сколько прелести в тайне

Наволнения мха,

Словно в нежном истаянье

Междометий греха

Меж темнеющих «охов»

И яснеющих «ах!..»…

Впрочем, речь не о вздохах

И не о стихах,

Не о высверках праздных

В рытом бархате мхов

И томящих соблазнах

Колыханий мехов,

Не о древней новизне

Сопричастий греху…

— О реликтах преджизни

Волн, отлитых во мху.

***

Огромный Адам.

За ним большие великаны

Потом крупные ископаемые.

Потом неандертальцы.

В сравнении с кроманьонцами неандертальцы — великаны.

Последние великаны.

Так изменялся объём, воздух.

Ширилась мораль.

Сужалась нравственность.

Сужалась, сужалась, сужалась…

И — зашипела, как шипит морская пена в горловине потока.

Вырвалась из горловины — хлынула в Океан.

А там…

* * *

…совокуплялся, преступал границы,

И вновь грешил, чтоб всякий раз казниться…

Но если жизнь, как Логос, наложить

На совокупность всех совокуплений,

Вглядись, ты ни грехов, ни преступлений

Не разглядишь под жирным словом ЖИТЬ…

***

А там всплыло из мутных океанических глубин страшное, как закон:

Больше информации — больше неправды.

И — наиглавнейший закон информатики:

«Чем больше, тем больше».

Не лучше, не хуже, но — больше.

Зачем?

А пёс его знает.

Попали.

В плен, в океан информации, в кабалу Цифры.

В Цифре, как в раскалённой коллоидной массе,

Таяла тайна.

Таяло Слово.

Таяло, таяло, таяло…

Таянье Тайны…

***

Чужая даль. Чужая сторона…

Попахивает бегством наступленье

На зыбь и навь, десант в чащобы сна,

В астральный лес, в неявь, наив,

Забвенье…

Ты посмотри в былые времена —

Там трудный свет. Упорство и терпенье.

Там рудознат, каменотес, бондарь

Светлеют и восходят друг за другом,

Там женщина, как первый календарь,

Внимательно следит за лунным кругом.

Там движутся наощупь, истемна,

Таинственных борозд не нарушая,

Там по крупицам зреют семена

Развёрнутого к звёздам урожая.

Там на земле и ты уже стоишь,

Но этого не знаешь, и не ценишь…

В прошедшем ничего не переменишь.

В грядущем никого не удивишь.

Шлагбаум мёртв. Кремнист откос. Темна

Чужая даль. Чужая сторона.

***

Болящее, биологическое, неидеальное…

Вот это — может прочувствовать безбольное. Неболящее, идеальное.

Безбольное, идеальное — почти не чувствует болящего, биологического.

Корявого.

Безбольное, посылая на муки живое, не чувствует боль казнимого.

Лягушке для опытов — разве больно?

Это ж эксперимент.

Неидеально, следовательно не важно.

А болящее жалеет безбольного, молится:

«Прости, ибо не ведает…»

Идеальное и вправду не ведает… а что это такое, боль?

Вот он, разрыв: идеальное и материальное.

Болящее и неболящее.

Идея и плоть.

***

Слизняк,

Это пpосто улитка,

Бpосившая свой домик

На пpоизвол судьбы.

Сухой, костяной домик,

Убежище и неизбежность,

Вселенная, гоpб

И гpоб.

Слизняк,

Это пеpебежчик

В лагеpь сыpой пpиpоды.

Сладчайшие лабиpинты

Таят для пеpвопpоходца

Глюкозу, pайский зной.

Законы кpуглы у шаpа,

Всё сводится к сеpдцевине,

Всё сводится к неразъёмной,

Всё сводится к темной, певучей

Зеpна лубяной колыбельке,

Всё сводится именно — к сеpдцу…

О, яблока влажный шаp!

Слизняк,

Погубивший домик,

Пpиносит воспоминанье,

Пpикpученное к спине.

Он ползёт сквозь яблоко, гоpбясь,

Впивается мягко в сеpдце,

Взваливает на плечи

Наливной, сияющий шаp…

Не выдеpжат плечи,

Дpогнут,

И он pухнет с яблоком вместе

С высокой ветки

На землю,

На плоский земной шаp,

На сломанный стаpый домик,

Похожий на пустое сеpдце

Позабывшее как стучать…

А яблоко стучать умеет

Всего лишь головой о землю.

И плачет слизняк,

Улитка,

Выставленная за двеpь.

***

Путь нейтрино.

Освобождение от гравитации, смертности, массы…

Вот путь — быть в мирах сквозистым, свободным, счастливым!

Проходить сквозь время, сквозь всё, как нож сквозь масло.

Путь цыгана.

Всё видеть, слышать, не зависеть от пространства-материи-времени.

Да!

Быть, проникать всюду, куда захочется, быть вселенским цыганом.

Земным, неуловимым нейтрино.

Путь кочевника в мирах…

***

Сквозь инфракрасный луч стихотворенья

Шатнутся вдруг, как бурелом сирени,

Какие-то косматые миры,

Их нет в помине в звёздном каталоге,

Но все они со мною в диалоге,

И я не знаю правил их игры.

Что это? — морок, блажь, припоминанье

Того, что было где-то в мирозданье?

Прапамяти размытые слои?

…песок… щепа… сырой туман у речки…

Обмылки тулов глиняных… сердечки…

Забытые зверушки… человечки…

Я не был здесь. Здесь все они — мои!

Миры дурманят… зыблются в тумане

Огни былой любви, восставших знаний,

Свидетелей бессмертья моего.

Но лишь угаснет луч стихотворенья,

Вновь за окном лишь заросли сирени.

И здешний мир. И больше ничего.

***

Хорошо с Луны наблюдать за Землёй.

В бинокль.

Лучше в телескоп.

А можно так, попросту.

Вот восход Земли…

Вот закат…

Вот он уже взошёл, громадный голубой Глобус.

Вот он проплывает над моей головой, а я наблюдаю.

Во-он там, меж зелёных долин и серых отрогов — война…

А во-он там, в тесном башенном городке — кризис…

А во-он там — дефолт…

И всё это меня ни капельки не касается!

А во-он пидоры цветной каранавал замутили.

Гей-парад, такой яркий-яркий устроили,

Идут по центральному проспекту, жестикулируют, лыбятся…

«Революции на вас не хватает, мля!»

Всё течёт, ни хера не меняется.

***

Есть у революции начало

Женское, ночное, тяжело

Истемна немеющее, зло.

А мужское?

Треплется мочало,

Бессемянно, пусто и светло.

Вечно две души летят в объятья,

Вечно разлетаются сердца, —

Ни тебе соитья, ни зачатья…

Нет у революции конца.

***

Революции страшны, неестественны, уродливы?

Да.

Естественны, гармоничны — эволюции?

Да.

Вроде бы да.

А впрямь ли?

Стоило бы повнимательней присмотреться.

А что, почему не присмотреться?

И вот я всматриваюсь…

Я всматриваюсь — в осеннее дерево.

Сперва в целое, целостное дерево.

Как же оно хорошо!

Потом — в отдельную веточку.

Как же она некрасива, корява!

Вся ровненькая, гладенькая поначалу…

И вдруг — взрыв.

Корявое сочленение, уродливый нарост, сустав.

А чуть погодя — опять гладкий рост.

До очередного «взрыва».

И она вся такая, веточка, подобная сотням корявых, некрасивых в отдельности.

Особенно осенью, когда всё обнажено.

Я всматриваюсь в дерево — летом.

Покрытое волнами листвы, изумрудно светящееся, цветущее…

Как же оно красиво, гармонично, непредсказуемо ветвящееся!

А в основе цветения — всё же те корявые, некрасивые осенью веточки.

Не было страшных, уродующих веточку, «взрывов» дерева?

Были.

Были «революции» в громадной жизни дерева?

Были.

Так же, как и в маленькой жизни каждой отдельной веточки.

А что же ровные, гладкие, длинные в ней отрезки?

Что это?

А это они, «эволюционные периоды».

Они более долгие, протяжённые.

Но не до бесконечности же протяжённые!

Наступает время, и — вот она, «революция», «взрыв».

Есть, вероятно, необходимость в этих молниеносных разрядах.

Они разгоняют застойную кровь, гонят её по обновлённому руслу…

А представь-ка дерево с абсолютно ровными веточками.

Представил?

Ну, и что это?

Кактус.

Конструкция.

А вокруг — роспуск тысяч «стальных», идеально ровных «антенн».

Бр-р…

Хороши и естественны не «антенны».

Хороши корни, пережабинки, стволы, почки, семена.

Природа — тот же переменный ток всего «общежития».

Та же смена эволюций, революций, эпох…

***

Белое небо. Больная тень

На голубом снегу.

Видимо, даже и этот день

Я не убеpегу.

Вpежется в память слоистый кpуг,

Точно колечко в пень,

Чтоб от pезьбы откатилась вдpуг

Полуволною тень.

Но, pасшиpяясь, ещё кольцо

Вновь наплывет с утpа,

Словно в опpаву вводя лицо

Сжавшегося Вчеpа.

Пеpедвигается на снегу

Тёмная полоса…

Видимо, даже не сбеpегу

Лица и голоса.

В кучку собьются дела, звонки,

И отвеpдеют вдpуг

Лишь pасплывающиеся витки —

Кpуг

Затонувший

В кpуг.

***

…и вот, пройдя годовой, по сути жизненный круг, осязаешь итог.

Ну, и что видно со стороны?

Становимся прозрачными, как осенние кленовые листья.

Резные, рельефные, напоминают…

А что они напоминают?

Не напоминают, — при-поминают.

Прошедший год, прошедшую жизнь.

Она особенно хороша в этих кровавых, осенних листьях,

В тончайшей текстуре плоти с мощно проступившими, наконец, прожилками.

Это не просто осень.

Нет, это поздняя, корневая суть.

Суть всего движущегося, движимого во времени, пространстве.

Во всём филогенезе, в конце концов:

От бессмертных одноклеточных,

От великой хламиды-монады до….

Беспозвоночных. Смертных.

Уже смертных.

А потом — хордовых.

А потом — прямоходящих.

А потом — до гнилых, мыслящих, двуногих.

А потом — до синтетических мутантов.

Таких красивых, мягких, нежных… как силиконовая грудь.

И, апофеозом «счастья» — до композитных, мощнейших оргазмов.

До девочек — в о о б щ е…

***

Гонять чаи, была б охота,

Сумерничать, клонясь к зиме,

Где только месяц, долька года,

Лимонно кружит в полутьме,

Но там, где осень ветошь скинет

Вплоть до последнего листка,

Там вдруг Элегия нахлынет

Из обмелевшего райка,

И русло старое свободно

Перешагнув на склоне лет,

Неторопливо, полноводно

Исполнит смысла поздний свет,

Тот исполинский смысл, который

Почти не мыслился в листве

Основой пятерни матёрой,

Оттиснутой на синеве,

Где на изнанке голых истин

Ещё прозрачней и мощней

Работает в осенних высях

Свет перевёрнутых корней…

И мысль пронзит: а чем всё это

Держалось на пределе света, —

Весь лепет птиц, весь листьев бред?..

Листка сгоревшего скелет

Когда проступят жилки лета,

И — в круговой поруке света —

Рука, в которой кружит свет.

***

А под землёй, под пеpвым гpузным пластом,

Если сpезать его — тоннель.

Он весь в пpоводах сплетённых коpней,

Там чеpвь идёт, как тяжёлый состав,

И плафонами матовыми панель

Вспыхивает, оголена,

И медленно озаpяется чёpный дом

Всех мёpтвых и всех живых,

И ясно становится, что к самому ядpу

Подключены пpовода.

Они идут, pазветвляясь вниз,

Как сутулые молнии, их

Добела пеpемывает молодой чеpнозём

И гpозовая вода…

***

Природа — тот же переменный ток.

Нерв молнии.

А если не природа?

Аквариум, например.

Аквариум тот же забой — в подвижной руде воды.

Вода с пугливым, ярко мелькающим в забое золотом…

Золотом рыб.

В этом зелёном тоннеле оборвана связь с мирами.

Но всё кругом ещё хранит наследственную память о море.

О колыбели…

Змеино извиваются длинные плети стрелолиста.

Медленно качается широкий лист папоротника.

Всё так же,

От взмаха плавников,

Вздымается мутное облачко ила.

И так же,

Осторожно и ловко,

Скользят меж растений светлыми полосками,

Неуловимыми переливами света и тьмы —

Рыбы.

А в накрепко завинченной раковине

Живут ещё

Древние посвисты Океана.

Позывные…

Здесь всё ещё помнит о море.

О колыбели.

Смеркается.

Колыбель почти не колышется,

Но в глубине комнаты она светится — продолговатый, светящийся мир,

Словно бы рытый во мраке…

Вода.

Целый мир, с дафниями, улитками, травами, рыбками.

Мир, с так и не развившейся первоосновой,

Замкнутой за стеклом

Жизнью…

***

Раковина, завинченная

До посвиста океаньего,

Свист pазвинти и вынянчи

Раковину миpоздания,

Чтоб из пучины сеpдитой

Яpостная, белопенная,

Блещущей Афpодитой

Вышла Вселенная,

Чтоб в наготе пеpламутpа

В миp по песку взбегая,

В музыку миpа, мудpо

Смолкла бы, пpиникая

К pаковине пеpвоутpа…

Отчизна… пена моpская…

***

Океанские мороки круче земных.

Океан обвивает сушу, как змеи Лаокоона.

Струит Океан мороки на зыбкую, земную поверхность.

А потом ещё глубже — в земь земную, в яды, в колдовство.

В оборотничество.

И — пошло искривление силовых полей, полевых натяжений —

Сплетённых, расплетённых, переплетённых.

Завились дурными ходами змеи, оборотнт пробудились, растолкались

И — раками испуганными — повыползали,

Показались из земи земной…

Оборотни — темнят.

Гладкие они, как яйцо.

Не ухватишь.

Добрые, правильные.

И правят именно они, оборотни.

Хотя… нездешнее всё это.

Неотсюдное.

А вот что их вытолкнуло сюда?

Не вполне ясно.

Ясно не вполне, тревожно осязаемо.

Безнадёгой припахивает.

Игра-то — по незнакомым законам!

Игра на чужом поле.

Тут, если не изымут золотой слиток, отщипнут.

Уж крупинки-то отщипнут, отщипнут…

***

Рачьим глазом зыркнет почка,

Семя высунет иглу

Из колючего мешочка,

Раскаляющего мглу,

И земля во сне услышит,

Различит укол земля,

И очнётся, и задышит,

Дым тяжёлый шевеля.

Поползут по полю сами

Стебли, выпучив глаза.

И глазами, и усами

Заползая в небеса!

***

…а и в самом лютом зреет — кирпичик.

Махонький такой.

Но — золотой.

Заложен во всякую тварь.

А вот под тяжестью живота — рассыпается.

Остаётся песок.

Хоть и золотой, а песок.

Редко, когда цельный самородок в основание самости.

Но есть утешение:

Золотые запасы составляются именно из песка!

Не из самородков.

Самородки редкость.

А песчинки плавятся, плавятся…

Превращаются в слитки. —

Последнее утешение. Всем.

Всем, расточившим золото.

Особенно расточившим по мелочам,

Отдавшим главное — ручьям,

Сливным бачкам, унитазам,

Бесполезным выбросам драгоценнейшей слизи —

Спермы…

Всё рушится — в Океан.

А там… там, глядишь, сольются.

Глядишь, и сплавятся.

Глядишь, самородком глянут…

***

Царица омута речного,

Где меж людей душа твоя,

Когда под ивою ты снова

Меняешь кожу, как змея,

Когда в прозрачном, узком теле

Задышат жабры, плавники…

Давно ль за рюмкою коктейля

Сужались жадные зрачки,

И задыхалась тьма ночная,

И рук слепила белизна?

Дымноволосая, речная,

Ты по лучу идёшь до дна.

Еще взывает изумлённо

Душа, волнуясь в синеве,

А пузырьки из-под нейлона

Уже икрою льнут к траве.

***

Комар

Опускается на руку

И начинает наполнять моей кровью

Тугое, прозрачное брюхо.

Я слежу за ним.

Светящийся его баллончик постепенно наполняется,

Становится красным.

Как на шарнирах,

Выпрямляются длинные лапки.

Из тела вытягивается

Хоботок,

И,

Тяжело покачиваясь,

Сытый комар

Улетает…

Я ещё долго слышу его.

Звучит гитара.

Потрескивают сучья в костре.

Сухой камыш шелестит на болоте.

Я всё ещё слышу.

Слышу его…

Позывные.

***

Мне послышалось в слове Дафния

Что-то древнее, что-то давнее.

Уловите, как лично я, отзывы

В нем античной метаморфозы вы,

А получится, и увидите

Хлою с Дафнисом и Овидия,

И увидите море давнее,

Море гулкое с тою Дафниею.

Будто срезана.

Косолоба.

Что-то есть в ней и от Циклопа.

Что-то слышится от Энеиды,

Что-то видится от Илиады,

А прислушайся — и Атлантиды,

Града Китежа, Ладоги, Лады…

Долгой-долгой баллады Эллады.

***

…огромная серая Скала, уходящая в море, омывается водами.

Мимо, со свистом, вращаются планеты, спутники, астероиды.

С тихим шорохом, с шипеньем ползут из земли корешки.

А вглядеться — меж них золотые вкрапления.

Вымываются изнутри, оседают на поверхности,

Вместе с корнями.

Если пристально вглядеться.

А смысл всего?

Скала.

Скала, которая — Смысл.

Смысл покрывается трещинами, раскалывается.

Зачем, какой глубинный смысл?

Смысл глубины — россыпь Скалы, становящейся песком.

Продолжившейся. Длящейся.

Уже в разрыхленном, уже успокоенном виде.

А ну, как песок снова соберётся в Скалу?

А ну, как заблещет огненными крупицами?

А ну, как эти подземные, змеисто-ползучие,

Эти, с шорохом и шипением наползающие на Скалу,

Снова расколют?

Раздробят скалу…

***

Те семена, что не сжёг огонь,

Воздух взметнул, понёс,

На землю, как на руку, как на ладонь,

Роняя и вкривь, и вкось.

А те, что выронила рука,

К себе загребла река.

Утёс прибрежный стоял в реке.

Точила глыбу вода.

Огни и воды — накоротке.

Камню, как есть — беда.

Молнии, ливни… старый утёс

Трещинами оброс.

В трещины камня ветер набил

Влажные семена.

И дрогнул камень — в расщелине ил

Стал вскармливать ветвь. Она

Корнями рылась у камня в тылу…

И — расколола скалу.

Корни, как раки, на берег вползли,

И зарычали в земле.

Гора песка взросла на мели

Памятником скале.

— Я победил! — Величав и туп,

Ухал дуплистый дуб.

Минули годы. Вошли века

В медленный круговорот,

Руины камня — волны песка

Дуб окружили тот.

— Кто победил? Ответь на вопрос… —

Тихо спросил утёс.

***

Перед Битвой человек красен, красив.

Тучен страхом предстоящей схватки.

Переполнен, как цветущий мак, жизнью.

Её, казалось, не было.

Казалось порой — была.

А по-настоящему не было.

И вот она, страшная, переполненная, точно артериальным током,

Напряжённая кровью

Жизнь.

Это — мощь,

Содрогание Битвы…

Ток не пунктирный, не пульсирующий, не переменный.

И даже не постоянный, прямой, техногенный.

Здесь — извив, цвет, ум, сила, страсть, Битва.

Энергия…

***

Всё те же лица,

Но какая злость!

И гром в очах,

И молнии в одежде…

Назвалось электричеством,

Что прежде

Божественной энергией звалось…

***

Метеорит?

Вряд ли.

Эфирная масса?

Пожалуй.

Продиралась эфирная масса сквозь бурелом,

Корявую тайгу Сибири.

И ровненько, словно по заранее заданному кругу,

Веерно укладывала стволы деревьев.

Так тоненькие спичечки укладывает веером одиноко скучающий балбес.

Укладывает небрежно, на ресторанном столике, в ожидании шлюхи, лакея.

А вот многометровые «спичечки» уложены в огромной тайге — аккуратно.

Каким таким образом?

Доныне гадают.

Кто, кто так мощно и ровно их уложил?

Господин Эфир, бают.

Бают.

А вдруг и впрямь — Эфир…

***

На улицах осенне, нелегко,

Там лужи подморожены зеркально,

Там залегли планеты глубоко,

Миры стоят прозрачно, вертикально.

Там по столбам холодного огня

Проходит студенистое мерцанье,

И цепенеет в сердце у меня

Моих догадок — Кем-то — созерцанье:

А что как осень, только лишь предлог

Так обнажить дрожащее сиротство

И сырость мира, чтобы ты не мог

Вновь прирасти к стволу единородства?

К родству со всем, чем жизнь людей права,

Что и кренит миры сырых догадок

И рушит их?..

Но как горит листва,

Как сух дымок, как чай вечерний сладок!

Но как грустна провинция земли

В томительном, сиротском предстоянье,

Не Место, а предместье, где в бурьяне

Мы огоньки туманные зажгли.

***

…и проступил державно,

Торжественно проступил,

Как на нежнейшей фотоплёнке,

На поднебесном негативе России

Величественно проступил —

Вор.

Царь, хозяин Разбоя.

Не былинный вор, не серо-косматый разбойник, нет.

Голо-голубой.

Вежливый, склизкий.

И — разлыбилась во всю свою мощь хищь злопедрилая.

Захорошела отечески.

Заголубилась…

***

Гул этот тёмный, глухой, посторонний

Долом идет по родной по сторонке,

Девочка плачет, текут через край

Зорьками катятся, рдеют слезинки,

Светятся, ровно смородка в корзинке…

Только никто и слезы не проронит.

— Мамочка, кто же меня похоронит?..

Мамочка, не умирай!..

Сон ли тиранящий? Грай ли вороний?

Вздрогнешь, очнёшься, как будто бы тронет

Кто-то невидимый — Слушай! Взирай!

— Мамочка, кто же меня похоронит?..

Мамочка, не умирай!..

Господи, Боже мой, что за напасти?

Жили мы, знали мы горе и счастье,

Пела любовь нам — гори-догорай!

Только вдруг рухнешь на страшном перроне,

Гром загремит, небо наземь уронит…

— Мамочка, кто же меня похоронит?..

Мамочка, не умирай!..

Поезд ли чёрный ревёт захолустьем,

Печь ли зевает чернеющим устьем,

Город, деревня, хоромы, сарай,

Космос ли, хаос ли, берег хароний,

Стойло и рай для тельцов и хавроний…

— Мамочка, кто же меня похоронит?

Мамочка, не умирай!..

Чёрные очи на чёрной иконе.

Чёрные, красные, бледные кони

Молча проступят из тьмы — выбирай!

Выберешь — вспыхнешь, как порох в патроне…

— Мамочка, кто же меня похоронит?..

Мамочка, мамынька, не умирай!..

***

«Темна вода во облацех…».

На земле темнее.

На земной воде ворожат.

На земле — марь колдовства.

А колдуны — кто?

Повара, заваривающие революции,

Вмешивающиеся в бурные дела.

Заварушка, бунт, драчка — колдуны тут.

Или так себе, шишиморы, выхухоли мокрохвостые.

Вроде убогонькие, но ловко подбрасывающие хворосту в огонь.

Или — учёные.

Тут всё зависит от диапазона стихии.

Буря, огонь, град, ливень — учёные тут.

В кишеньях небесных, в нечистотах народных — колдуны.

По сути, те же учёные.

Незаметно, тоненькой вьюжкой завиваются в бурные дела, в космос вещей.

Непостижимым образом возглавляют бардаки, революции, перевороты.

«Кровушки надоть!..»

***

Сова качала большой головой,

Вращала, как на оси, глаза,

Кpутила сова две полных луны,

Катила их тяжело.

В чеpвивом деpеве был подвал,

Куда закатывала каждую ночь

Сова две полных своих луны,

Свои золотые глаза.

Руководили сова в лесу

Мохнатыми тваpями сна,

Умами пpостых голов

Насекомых, звеpей, планет

Расположенных меж ветвей

И в пpозpачной коpе стволов.

Она окуналась большой головой

В пекло земли, корней,

Она немигающие глаза

Заpяжала там от ядpа,

Она сквозь коpни, чеpез дупло

Выбиpалась обpатно в лес,

Возносила себя в небеса

И глазами включала свет.

И было тихо в лесу

И светло,

И совсем не гудел топоp.

Тепеpь ослепла сова.

Центp земли остыл.

Лес потемнел, оглох.

Нету дупла в стволе,

Нету ствола в лесу,

На pемонт закpыты леса.

…луна ещё боpоздит небеса,

Но боится спускаться в лес.

***

…а вот Ленин был очень сильный колдун!

Сильнее сов, змей, кикимор.

Сильнее даже Троцкого.

Сильнее Сталина.

Тот смотрел на Ленина, точно кролик на удава.

Беспрекословно.

Сильный колдун.

Очень сильный колдун Ленин.

Впрочем, «Темна вода»…

***

Шаг качающийся дождя,

Так тpава вспоминает детство,

Так в тpаве начинает кататься

Допотопной улитки ладья…

***

И когда погpузнел чеpнозём зашатался, как пьяный, захлюпал,

И дождём пpотемнел гоpизонт, точно веки сужая кpая,

Погpужаясь в икpу pазмозжившихся гpанул и скpупул,

Веpх и низ — плоским pтом — веpх и вниз пеpежёвывая,

Вот уж тут, pасфасована в сотах, в щелях баснословного ада,

Заспиpтована мифом, теpциной pассосана всласть,

Поднялась Благодать — pасплылась, pастеклась виновато

Чёpной лывой по тёплой земле, и откpылась великая Гpязь.

Так утpобно уpчали они, бессознанья могучие хляби,

Жадно чавкая, pаспpостpаняя такой беспpедел, беспpосвет,

Что оpфеев позоp помpачился мычащей тоскою по бабе,

По вползанию в зыбь, заpыванию в пах — позывным пpеисподней в ответ.

И воспета ж, о Боже, она, будто космос глухая аpена,

Где в пазы геpмошлема смеpдит, дышит кpовосмесительством стpасть

Метаpобота, геpмафpодита, аллигатоpа, олигофpена,

Вся pептильно кишащая эта, пузыpящаяся эта мpазь.

Вот отсюда — теpпи! — pаспложается жизнь, вот её подоснова,

И пpедательством пахнет позыв плацентаpную тьму pастолкать,

Подавить эpотический бpед, чад гнилого похмелья, и снова

В недоноски пpобиться — сквозь гумус — и чахлое солнце лакать,

И, бpезгливо отдёpнув плеву, сеpовиево веко, где слизни,

И болотная зелень, и муть, ещё pаз подсмотpеть, тоpопясь,

Как две ласточки взмыли оттуда, две ясные искpы, две жизни,

И одна оглянулась — так сладко, сладко млеет, воpочаясь, Гpязь.

***

…нет, не было слышно ничего.

Но чувствовалась — Сила.

Беззвучная Сила, которую осознать не мог.

Пока не вспомнил:

Времена разведены.

Где-то между…

***

Между грязной бациллой

И чистейшею кривдой,

Кучерявою Сциллой

И корявой Харибдой,

Между где-то, не к ночи,

Просто это, надежду,

В общем это, короче,

Между между и между…

***

Тьма рас-при — между.

В мирах, извне, изнутри. Всюду.

Змеится — между.

Между «чистыми»,

Которые сами по себе не злы, не добры,

Ни то, ни сё,

И между «нечистыми»,

Которые — сё.

То, сё…

***

Пpишли и смотpят — пpопало село.

Нету села. Развалины.

Дымят, и смотpят светло-светло

Калеки на завалинке —

Кого там ещё пpинесла доpога,

Раздавленная телегами?..

Идут, подходят, и стpого-пpестpого,

Осеpдясь, говоpят с калеками:

— «Где дом?»

— Водой унесло,

Дожди на село выпали…

— «Нету воды! Пpомоpгали село!..»

— Нету. Быки выпили.

— «Где быки?»

— За бугоp ушли,

Ушли и глаза выпучили…

— «Что за бугоp? Одна степь в пыли!..»

— Чеpви бугоp выточили…

— «Нету чеpвей!» — засвеpкали глазами.

— Гуси чеpвей извели…

— «Гуси? А где запpопали сами?»

— Сами? В тpостник ушли…

Ищут тpостник (а глаза смутны).

— Девки тpостник выжали…

— «Девки-то где?» (а глаза гpустны).

— Девки? Все замуж вышли…

Смотpят кpугом — ни мужей, ни pебят.

Воздух живых таит?

— Нету мужей. На войне стоят.

А война на мужьях стоит…

— «За что война?»

— Война за село,

За то, что дома гоpят…

— «А дома, говоpят, водой унесло?..»

— Водой унесло, говоpят…

— «А кто говоpит?»

— А говоpит никто…

Смотpят — и никого.

Смотpят — и сами уже ничто.

И вокpуг — одно ничего.

***

…а может быть, распря стояла в изначальных кривизнах?

А может быть, сами люди изначально искажены?

Темны, ощерены.

Или — миры их кривят?

На вид-то миры — ясны.

Размеренны. Соразмерны.

А если под лучом ясного света,

Где она, распря,

Где гнездится?

А здесь она, пря, здесь.

И распря, и пря — здесь.

В этих, пожалуй, мирах.

Даже, пожалуй — между.

Между между и между…

***

Я в зелень уйду, утону, обопьюсь

Сиреневой марью кладбищенских почек,

Тягучим туманом травы обовьюсь,

Змеёй уползу меж надтреснутых строчек,

Под камень, утюжащий шланги червей,

Сквозь чёрные шарики почвенной ртути,

Где норы трудом проточил муравей

К сырой по весне чернозёмной запруде…

Покуда не вспомнят, ещё не пора,

Таись и молчи, назревая, покуда

Поющим толчком золотого ядра

Природа не двигнет тебя из-под спуда.

***

Сила — движение, преодоление ужаса.

Ужаса изгнанности, превозможения цинизма.

Цинизм — сила, мужество слабого.

Научный цинизм: «История ре­гулируется сбросами».

Войнами попросту.

Суть войны — человечество не­готово.

Сейчас ещё неспособно выполнить миссию,

Общее дело на земле.

Теперь, в таком состоянии, можно только всё испортить.

Искривить Замысел.

А поэтому — сброс. Шлюз.

Ручьепад…

***

И снилась Ручьевая… и видел я тогда,

Что это ключевая, на роспуске, вода,

Там шлюзы клокотали, и домик угловой

За узловой считали, за главный ручьевой.

Там скрежетали ржаво колёса, рычаги…

Подлёдная держава вздымала позвонки,

Там отворяли реки, вскрывали полыньи,

Сновали человеки, монтируя ручьи,

А с рупором на скалах стоял над всем один

И мощно матюкал их какой-то господин,

И — засверкал на сколах многоочитый хруст,

И загремело в долах торжественное: «Пуск!..»,

И видел я, следящий за роспусками рек,

Что мощи Настоящей не слышит человек,

И понял в миг единый

Кто встать над этим смог,

Один, над каждой льдиной,

Единый только…

Смолк

Шум-гомон. Ручьевая,

Ключами отзвеня,

Сверкала, вырывая

Огонь из-под огня,

Шла сила зоревая,

Рубином лёд граня…

И шла вода живая по жилам сквозь меня.

***

И вот — переход.

Через тёмный, страшный, илистый брод.

Воздух и свет — подаются сверху.

Только сверху! Через тоненькую тростинку.

А тростинка — Слово. Весть. Связь.

Но стареет тростинка, стареет…

Стареет тростинка,

Заиливается тьмой.

Безучастностью…

Блудом в конце концов!

Потением плоти.

А слиток?

Где он тот, тот самый слиток?

Был. Ослаб.

Разрыхлился.

И — золотой — рассыпается…

Песком, прахом, чепухой.

Даже огненный камень,

Даже зернь поколений,

Всё, всё рассыпается.

А потом — всё равно! —

Всё снова сливается, собирается, сверкает.

В Океане, ручье, дожде…..

***

Полистать бы, как в сказке, ту книгу чудес,

Где слова скачут с пиками наперевес

На врагов человеческой совести,

Чтобы память, как встарь, напрягла тетиву,

Сквозняками веков шевельнуло главу

Про легенду о доблестном воинстве.

Там за каждой звездой зоркий ангел сидит,

И за всякой судьбой его око следит

В голубую узорную ставенку,

И с ресниц его свет, как с крыла мотылька,

Тихо спархивает, и заносит рука

В грустный столбик любую лукавинку.

Там змея проползла — пожелтела трава,

Самолёт проревел — почернела листва,

А неправда прошла — подурнели слова

И погибли бесславно, как пленные.

Всё на этой земле оставляет свой след,

Свист лукавой стрелы через трещины лет

Мегатонной ракетой, спелёнутой в свет,

Опаляет иные вселенные,

Через кольца веков, уже ставших травою,

Еще опеваемые тетивою.

А кончается свет — обрывается сон.

А звезда обрывается в прорву времен,

В эту тьму, неподвластную даже уму,

Никому, никому, никому, никому

Из прекрасных и грустных имен.

И погасит светёлку, ночник голубой,

И тихонько прикроет окно за собой

Безучастный свидетель с тетрадкою.

И утешиться можно бы — всё нарекли,

Всё засняли, свели на магниты земли,

И стерпеть эту летопись краткую…

Только сил уже нету трунить да терпеть,

Безнаказанно лгать, над словами корпеть,

Над опешившими, разоружёнными…

Я тебя обману. Ты обманешь меня.

Мы обманем — его. Оседлаем коня

И поскачем в ряду с прокажёнными.

На скаку, утирая слезу рукавами,

Матерясь и рыданья мешая словами,

Будем клясться седеющими головами

Доскакать до блаженной страны,

Где царевич — Иван, а царевна — Лягушка,

А Иван-то — Дурак, а судьба — Побирушка,

А для счастья нужны лишь колчан да полушка,

Для бессмертья и те не нужны.

Полистать бы ту сказку, ту книжку, где мрак

Кровью букв колдовских под застёжкой набряк,

Где Кащей уже слышал ужасное «кряк»,

И запрятана книжка в ларец,

А ларец на дубу, а иголка в яйце,

Где бы свет рассиялся в том самом конце,

Где валился дурак, смерть размысля в ларце,

И валял дурака мудрец…

***

Война, беда, потрава…

В итоге — прорва покойников.

А что с ними делать, с покойными?

Примерно поступали дикари, гуманно.

Жрали.

Мясо следует — жрать!

В первую очередь родственникам почившего.

Это ль не лучшие поминки?

Не прочнейшая ли память об ушедшем, покинувшем?

Ничего, все там встретимся.

Обнимемся, обсудим, простим.

А мясо, оно-то причём?

Чем оно-то провинилось перед людьми?

Несъедобное разве, невкусное?

А ты что, пробовал разве, оценил вкусовые качества?

Нет. Сразу в яму засунул.

В перегной!

Неужто и впрямь, Господин Червь — Главный Гурман?

Главный Гурман земли!

Благороднее собаки, человека?

А ведь все смертью живы, смертью!

Смертью травы, деревьев, скота, друг друга.

На земле, при чудовищном распложении,

Места скоро не останется.

Перераспложение…

Тут-то пропитание и станет проблемой.

Спроси китайца, давно всё понял.

Там всё в дело идёт, белковое, углеводное.

Черви, змеи, тараканы… всё.

А что, разве ты, гуманист, цивилизатор, шаурмы не кушал?

А что, кошатинки-собачатинки-человечинки не пробовал?

Ага!

Пробовал, пробовал.

— «Не-е, ни разу не пробовал!..»

Врёшь.

Чего уж тут кочевряжиться?

Мясо следует — жрать.

В первую очередь родственникам.

Хоронить следует — кость. Крепь.

Хранить по-коление…

***

Наконец-то дохнуло асфальтом!

Майский ливень продрал синеву.

И земля, точно плугом отвальным

Взрыхлена, отпустила траву,

И вздохнула…

Но всех ненасытней,

Всею зернью, всей алчностью жал,

Точно чёрное сердце пустыни,

Этот мокрый асфальт задышал,

Истемна распахнувшейся былью

Задышал, растомясь в глубине

Человеческой, тёплою пылью,

Утрамбованной в чёрном зерне…

2.

Часть вторая. — Звон-день

………………………….

Крона. Ветвь. Лист.

***

Детство.

Стою у корней и любуюсь на крону.

Веток рукой не достать. Остаётся мечтать:

Вырасту скоро, и шапку зелёную трону.

Юность.

Ветвящийся ствол набирается силы.

В звёздах колышет листы. Что они, детства мечты?

Детство уже далеко. Ещё незаметны могилы.

Зрелость.

Стою у ствола меж корнями и кроной.

Выросли буквы в коре, дети шумят во дворе…

Лишь до корней далеко. Как и до шапки зеленой.

***

Так что развело?

Что кинуло юность, беспомощную, неумелую с женщиной, в пучину?

В пену пышнокипящих, обжигающих, испепеляющих всё страстей?

А потом исчезающих, словно не бывших вовсе.

Время?

Время одно.

Время всегда одно.

На время пенять — слабоумие.

Нетерпение, время?

Нет.

Вина.

Виноватость.

Накопил за жизнь вины — и вот она, старость.

Она и развела.

Юность, зрелость, старость, виноватость…

При чём тут время?

Накопилось вины, и вот, тучнеешь.

А вот и стареешь.

А вот и старость.

А вот…

***

Тpойка pванула с pаската земного,

Тpойка залетная!.. У коpенного

Был самый пушистый хвост,

Он pаспускался, такой белоснежный,

В дальней дали, над землей погpустневшей,

Он колыхался меж звёзд.

А звёзды звенели, как будто на ёлкеэ

А тpи одинокие, злые, как волки,

Хpипя, pаздували паpы,

Им всё надоело, земля им постыла,

Подлая яма, петля и могила…

Есть неземные миpы!

Там добpые люди, там светлые сказки,

Там звёзды, как дети у ёлочки, маски

Надели и свечки зажгли,

И от залётных себя отстояли…

За pуки взялись, и засияли,

И хоpовод повели.

Ниточка, сон голубой канители,

Вьётся о том, как три горя летели,

С горя кому-то грозя…

Пеpеливается ниточка, вьётся,

Взвоют они, а она — пеpельётся,

Выльется — в золоте вся.

Гpустная сказка? Я даже не знаю.

Я знаю, печальна планида земная.

Видел меж звёзд колею?

Тpойка булатных, буксующих в pяске,

Тpи самолёта из стаpенькой сказки

Рыщут планиду свою.

***

…а лучше всего было — прийти к тебе, когда ты, сонная, поеживаешься, вытягиваешься…

Ленишься.

И — опять сворачиваешься.

И, хищно посверкивая из-под одеяла, с огоньком затаенной нежности в глубине,

Сужаешь болотца заспанных глаз.

Едва-едва зримо, почти призрачно рассыпаются в воздухе зелёные искры,

Огоньки от твоего очнувшегося, последние заряды сна отдающего тела.

Потрескивают, зигзагами расходятся к потолку, стенам, электризуют воздух. Возвращаются, нежно пощекотывая. И все-таки приводят в чувство…

Капризная со сна, ещё не отдающая никому отчёта,

Поглаживая мятным языком припухшие губы,

Уже пытаешься что-то посильное совершить,

Потрясти изумлённый твоим пробуждением мир.

Например, обругать маму или кого-то близкого, поправившего (поправшего) одеяло.

А потом долго выяснять причину злости.

Рядом бы — кого-то разнеживающего, ленивого, равнодушного.

С твоим сознанием, но чужим, завораживающим телом.

С таким наслаждение мыслью, нежностью — на второй план.

Главное — насыщение мужеской, ещё не очень знакомою плотью.

И главное, это как раз в то мгновение, когда — хочется.

Когда — хоть. Хоть и плоть древних заговоров.

…атомы лени перезаряжаются, обретают упругость, восходящую ярость дня. Пылинки, попавшие в косой плотный луч, раздвинувший занавески.

Дафнии, сквозящие в подвижной воде, в омуте расколыхнувшего застой сна.

Крохотные частички мира, мощно прорывающиеся из окна, из-за отдёрнутой шторы.

Кварки нешумно — чуть-чуть, лишь ква-ква — проплывающие сквозь нежную кипень,

Сквозь волны предвзрыва, таящегося в луче.

Блуждающий сноп света сгрёб их все, перемешал воедино.

Более того, заставил вспыхнуть и плавно прокружить у самого твоего лица.

Только судороги выпадений за резкую кайму луча, и опять — овал.

Микролюбовь мгновенного свиванья и развиванья.

А всего-то — луч…

Просунешь в световой колпак руку — пустота. Словно в космос сорвался.

Не за что уцепиться. Рука чистая.

Мускульные клубы пылинок даже не замутили белую полировку кожи.

Тело вспугнуло ледяные, раскалённые кристаллы космического льда.

Разбило структуры прерывистых, так и не состоявшихся в мире соединений…

А ты — состоялась.

Ещё не верится, что таким вот конусом света и ты когда-то войдешь в чей-то мир.

Залетишь в чье-то окно и кто-то протянет руку, и зажгут её, раскалят сторонним огнём, Засветят пылинки того, что некогда, в счастливый миг, сумело обернуться — Тобой…

***

Мир нежностью старинной опоясан,

Вселенная луной опоена,

А мир луны таинственен и ясен,

А нежность ослепительно грустна.

В такую ночь два заповедных круга

Вдруг замерцают зеленью во мгле.

Мне вспомнится старинная подруга,

Прибежище печали на земле.

Её глаза пустынные едва ли

Наворожили зла моей судьбе,

Они сужались в гневе, а в печали,

Чужие, жили сами по себе.

И так ушли…

Но что-то в этом мире

Вдруг замерцает зеленью во мгле,

То нежность, растворённая в эфире,

Ночами опускается к земле.

***

Зима. Частицы скреплены плотней и жёстче.

Всё колюче. Даже сны.

Это зима. Соединения морозных кристаллов инея. Зимний разлом апельсина.

Пористая, сочная корочка, резко прыскающая пучками оранжевых стрел,

Стоило только нажать на неё…

Иглы белесых разводов на утренних стёклах.

Иголки новогодних, задолго до события, предчувствий.

Нежно-еловый, зелёный, игольчатый привкус.

Прикус.

Иглистые пупырышки, пики «гусиной кожи» в предрассветный час,

В «час пик», когда ты, полусонная, подтягиваешь сползшее одеяло.

Пики, колючки, иглы.

И — глотательный рывок.

Перекат горловых мускулов, с трудом отправляющих внутрь застоявшийся ком.

Комковатая, космами вздыбленная щетинка мира.

И ты — одно, полудремотное существо, застигнутое врасплох.

Одинокое, исколотое иголками тревожных предчувствий,

Ещё беззащитное, ещё раскатившее нежные шарики мускулов по самым отдалённым,

По самым затаённым уголкам тела…

Прийти, молча, неслышно очутиться рядом.

И тонко-тонко, нежно продуть слежавшиеся виточки волос,

Точно пёрышки у нахохлившейся голубки…

***

Тонули тени на полу, темнели их края,

И что-то плавало в углу, дымок ли, кисея,

Паркет был чист, и воздух свеж, и весь в огнях рояль,

Сверкавший от созвездий, свеч, преображавших даль,

Пространство, где в конце концов терялся счёт векам…

Но паутиной на лицо плыла сквозная ткань,

Она мешала мне дышать, и кашель подступал,

И чей-то бело-синий шарф летал среди зеркал.

Вот-вот, казалось, выйду вон из марева светил…

Но это был не бред, не сон, но зал какой-то был.

Здесь лица жили, голоса, и кто-то был знаком,

Не открывая мне лица, приветствовал кивком.

Всё это было не беда. Но я тебя искал,

За этим и пришёл сюда, как в сон, в игру зеркал,

А счастье… может, это ложь, нас кто-то обманул,

В обшлаг куда-то сунул нож, кому-то подмигнул?

Ведь вот рояль, а не поёт, в мерцая в толпах свеч,

И кто-то речь, как дымку, вьёт, и замедляет речь.

Невнятна речь, пусты слова, смысл тёмен и тягуч…

А может, ты ещё жива, и хочешь к очагу?

Он прост, он из простых камней…

Когда-то были мы.

И приходила ты ко мне

Одна, среди зимы.

А после бреда и весны — в густой, в июньский зной,

В июльский, августовский… стой!

А сможешь вновь со мной

Шагнуть сквозь сны, сквозь зеркала, сквозь горы и моря?..

Сгорела ночь. Черна зола.

Решай.

В окне заря…

***

Блуд, блуд, блуд — вот что увидел Он.

И отшатнулся.

До Второго Пришествия.

До созревания твари во времени.

Когда иссохнет лоно, не озарённое ритмом,

Иссякнет семя, не увлажнённое нежностью,

Уляжется чад пустопорожних выбросов,

Истает высвист пустот, завывание бешеных скважин.

Не станет вовсе нужды в тёмной притче,

В языке рабов, мытарей блуда.

И вот Тогда…

Тогда-то и услышится Имя в прямом, прочищенном Слове.

Или опять — глухота?

А живы-то, живы —

Словом.

Пусть даже сейчас лишь обломками его,

Трубчатого, засорённого.

Первоначальные значения просматриваются сквозь него трудно,

Очень забиты каналы.

Ослаблена Связь…

***

Смотри — тростинка, ость, косноязыкий

Убогий стебелёк в миру, музыкой

Туманной просквожённый, лишь игра

Природы, пустячок!.. Но понемногу

В лады вникая, понимаешь, к Богу

Взывают сквозь него, трубят ветра

Горе свою невнятицу земную,

Но Там пресотворясь, уже иную

По скважинам низводят долу Весть.

Лишь вслушайся в гармонию, и хоры

Небесные прольются через створы

Волокнами затянутые. Здесь,

Вот здесь-то он и взыскан, дар поэта —

Путь расчищать для воздуха и света,

Пронзать дремучих скважин зыбь и сон

Певучим словом, строй и лад на горний

Регистр переводить, и всё упорней

В нечистой тьме держать свой чистый тон:

Последняя, как может быть, надежда

Связь не утратить с горними. Невежда

Безделицей сочтёт. А ты смотри —

Тростник прочищен, скважина для слова

Благодаренья и слезы готова

И музыкой мерцает изнутри.

Вот оправданье, может быть, поэта:

Он свет хранит, и связь на грани света

Он держит в Слове, воздух серебря

В тростнике проструившийся… и, буде,

Подступят воды, и отступят люди,

Он проведёт сквозь воды их, торя

Незримый брод по мокрому суглинку,

В зубах зажав ничтожную тростинку —

Последнюю с высоким миром связь,

Последний путь для воздуха и света,

Сквозящих в тёмной музыке поэта.

Тьма костенеет, Словом протравясь…

***

Время дерева и повилики.

Время мужчины и женщины.

Дерево проживает минуту, повилика — годы.

И, удивительно, проживают всё это — одновременно!

Ствол дерева спокоен, ровен, не изукрашен цветами.

Разве что налетающими в тёплые весенние вечера белыми мотыльками.

Летом — пестрокрылыми бабочками,

Осенью — бронзой, золотом.

Зимой — снежнозвёздным, искрящим, крылатым.

Но и эти, крылатые, чуть передохнут на чужом стволе,

Растворяются.

Тают, тают, тают…

И — улетают.

И где-то, уже вовне преображаясь, вплетаются в иное…

А ствол одинок, одинок.

Ствол, старый-престарый утёс-великан.

А они улетают…

И куда они все улетают?

Глупый вопрос — куда.

В космос!

Который везде. Вверху. Внизу.

Всё — космос.

Время без мужчины и женщины,

Ствола и повилики.

Просто время.

Может быть, вечность?

Кто ж это ведает, кому знаемо достоверно…

РАЗВЕДАРЬ

Он лежит и что-то знает,

Звёздный зоpец и вездец,

Он пpоник во все законы,

Свежий лишний,

Заиконный,

Затихоненный судаpик,

Стpашный человек

Меpтвец.

***

И все — убийцы.

Все.

Кто все? Люди, человеки?

Все.

По сути — преувеличенные сперматозоиды.

Сильные, злые, мощноглавые.

Те самые, в недрах сладких и сумрачных недр убившие — тьмы.

Не давшие другим, мириадам, выхода в мир

И всё убивающие, вымывающие тьмы таких же,

Как некогда они сами, сперматозоидов.

Таких же родных, природных, со-природных.

Только не столь наглых, как они, убийцы.

Таких же, но так и не прорвавшихся к матке.

Прорвались единицы. Убийцы.

А потому и не увеличены в мире тьмы, не оплодотворённых яйцеклеткой.

Но ведь такие же, точно такие, родные!..

Кто они, те убитые, оттёснённые наглыми?

Томящиеся игроки на запасной скамейке?

Хорошо бы.

Только всё проще, страшней.

Теперь — попросту нули, списанные в бескрайний морг вселенной.

Смытые ручьями, отправленные в унитазы,

Проигравшие.

Не победители.

А победители… они же — убийцы.

Проигравшие, растаявшие, утратившие Тайну,

Не ощутившие её, не успевшие ощутить,

Как они, кто они?

Но ведь и там, в хтоническом, знойном мраке предсоития была — Битва?

Была.

А какова, и кто в ней был прав — мы, Победители, или они, Побеждённые?

А — человеки.

И — убийцы.

А — побеждённые.

И — победители.

Все.

Все, все, все.

И всё-таки — нет. Не совсем.

Слишком многого уже не припомнить…

***

Сны Города. Ядерный Эрос.

***

…а к городам — прилипчивей беда.

Там напряжённей судеб вьются нити.

«Прости, Господь, большие города!» —

Пророк воскликнул в сумрачном наитьи…

***

Проснувшись от завывания сирены, я вышел на улицу.

Какой это был город?

Пожалуй что, заграница. Зарубежный город.

Так и назовем его — Город.

Я там жил.

Там было страшно жить, но пришлось там пожить.

Помню удушливый воздух, насторожённость окружающих.

И — постоянное предчувствие опасности.

Она была разлита во всём, сгущалась, томила, темнела…

Но, странно, ничего не случалось.

По всей видимости, до поры.

Сирена дала знак — прорвалось!..

***

…и вот, медленно высвечиваясь из-за горизонта,

Начала прорезать угольный мрак перспектива ночной магистрали.

Она истончалась, мерцала фосфорической ниткой в самом конце перспективы.

В конце, казалось, земли.

Именно оттуда близился Гул.

А с ним — духота, уже переходившая в жар.

И — началось!..

***

Белые стены калением белым

Ещё были долго раскалены.

Долго качалось в мозгу обалделом

Сознание горя, вины, предвойны…

***

На бетон выхлестнулись язычки бледного пламени.

Они просквозили, как по изложнице, по мостовой, схваченной в крепкие парапеты.

Но были обезврежены.

Мощные брандспойты гасили их встречными струями.

Это была разминка….

Но все мы были уже обрызганы пронзительными капельками,

Озарены подвижным, дробящимся пламенем.

Он-то и крутил, и разрывал нас, и держал нас друг подле друга.

Но мы побаивались.

А вдруг он, отпущенный и вконец раскрепощённый, не только облучит нас, —

Сожжёт?..

***

Там ядеpный Эpос во мpак

Вpубал коpневую лазуpь,

Там лазеpной буpей дуpак

Гнал тpансцендентальную Дуpь,

Не сжуливший с жизни слезы,

Силой способный назвать

Нежность, счастьем гpозу,

Плакал как ливень…

Там

Был целокупен миp

В светоядpе дуpака,

Споpами, как пульсаp,

Пpостpеливался сквозь века,

И дуpью, ноpовом чумовым,

Последним в миpе хоть чем-то живым

Был вдpызг синеглаз и цел,

Бился семенем лучевым

В щелочах человечьих жил,

В чёpных pазумах тел и жал,

Один до конца живой,

Звёздным светом слезы дpожал,

Ниточкой лучевой…

***