Бесплатный фрагмент - Декабристка

ВРУШКА

Как мама могла?!

Только вчера она читала вслух приключения муравьишки Бима 2 и его подружки Миа13. На картинке они были такие лялипусенькие, с длинными лакированными головками-бусинами, с усиками-антеннами, с лапками тонкими как волосинки. Всех, кто рождался на втором этаже муравейника, звали на букву «Б». Миа вылупилась из кокона на тринадцатом этаже. Поэтому она вечно влипала в разные дурацкие истории, и Биму приходилось её выручать.

Ещё была добрая няня №4, все её звали ласково «Четвёрочка». И старая нянька, Хромая Злая Триста Вторая…

А утром мама вышла в огород и сказала: «Какой ужас! У нас на участке завелись муравьи, и теперь мы останемся без ягод». Вскипятила большой дачный эмалированный чайник и вылила прямо в копошащиеся мелкие дырочки в земле. Земля зашипела и задымилась паром. Всюду валялись скукоженные трупики.

Заживо сварились все: Всемогущая Королева, муравьишка Бим, Миа, их друзья, няньки, кормилицы, усталые рабочие и сильные солдаты. Весь дружный, трудолюбивый подземный город погиб страшной смертью. Но как мама могла?!

Грушка рыдала, кричала, топала ногами, но мама улыбнулась и пошла ставить другой чайник. Тогда Грушка выбежала за калитку и бросилась прочь от страшной улыбчивой мамы с дымящимся чайником… Так Грушка попала в детский дом №8.

— Ну и врёшь. В прошлый раз врала, что мама положила тебя в беби-бокс и оставила записку, что придёт за тобой в семь лет. Семь лет было, а она не пришла, не пришла, не пришла! И про беби-бокс ты наврала, потому что мама тебя бросила в роддоме.

Грушка посмотрела на кривляющегося и показывающего язык Воронцова. И молча, от души треснула его по голове совком. Воронцов заверещал. Прибежали воспитательницы. Воронцова повели в медпункт, а Грушку — в «угол». Углом называли пустую белую комнату со стулом в середине и окном, упирающимся в кирпичную стену. Чтобы малолетний преступник ни на что не отвлекался и хорошенько подумал над своим поведением.

Грушке нравится белая комната. Никто не лезет, не кричит над ухом, не дразнится. Вообще-то у неё фамилия Грушева, потому «Грушка». А зовут Света, её мама так в роддоме назвала, тоже Светлана. Мама была юная и весёлая. Сказала в рифму: «Пускай живут две Светки на этом белом светке». И ушла, красивая и смелая.

***

Этим летом в группу зачастила белокурая худая женщина в очках. Обычно она стояла и беседовала с заведующей. Иногда вынимала из сумки лилипутскую игрушку из яиц «киндер-сюрприз» и подсаживалась то к одному воспитаннику, то к другому.

«Мама! — нёсся шелест по группе. — Мама пришла выбирать себе дочку!»

По опыту все знали, что выбирают девочек.

Грушка всё последнее время вела себя хорошо, что ей давалось с неимоверным трудом. Не дралась, не врала про маму, а показывала, какая она примерная девочка.

Сидит и водит пальчиком в книжке. Сопя, усердно одевает кукол в платьица. Или качается на качелях, кокетливо запрокинув голову, и звонко смеётся, пронизанная солнцем, с разметавшимися волосами. И незаметно косится на женщину: видит ли она Грушку, всю такую красивую, как картинку из журнала?

А женщина на Грушку даже не посмотрела, а выбрала худого и белобрысого тихоню Стасика. Какая несправедливость! Грушка подбежала, толкнула Стасика и стала насильно всовывать ладошку в руку женщины. Подпрыгивала и умоляюще заглядывала в худое очкастое лицо:

— Меня! Я хочу! Это вы моя мама!

— Какая наглая, нахальная девочка! — женщина вырвала свою руку и стала брезгливо вытирать. Руки у Грушки были липкие и сладкие: до этого она нервно сосала чупа-чупс, иногда зажимая его в кулачке. Женщина принесла их целую горсть на всю группу. У всех 16 детей торчали изо ртов и дружно шевелились 16 палочек.

— Ну и не надо! — крикнула в спину уходящим Грушка и выплюнула леденец на землю. — И чупа-чупс твой поганый невкусный! И «киндер-сюрприз» дурацкий, на нормальные игрушки пожмотила! Дура, поганка бледная! А тебя, Стаська, как бездомного котёнка подобрали, а ты и рад!

Горько заплакать ей мешала гордость.

— Пойдём-как, милая, — толстая няня обняла Грушку пухлыми тёплыми руками и повела в белую комнату. Она была добрая, похожая на «Четвёрочку» из приключений муравья Бима. Грушка сидела в белой комнате, ела принесённый няней столовский пирожок, из которого выдавливалось обжигающее повидло, и болтала ногами.

Она думала, отчего на свете все толстые люди добрые, не то что новая Стаськина мама, тощая белобрысая ведьма? И Стаську вспоминала, которого подобрали как приютского котёнка. И ещё думала, что всё бы на свете отдала, лишь бы её тоже подобрали как котёнка.

***

Если очень, очень хотеть — обязательно сбудется. Грушка отстала от экскурсии и шла по весеннему, оглушительно орущему воробьиному бульвару. Солнце нестерпимо резало глаза, будто туда попали острые осколки стекла.

Плюх! Неплотно положенная, расшатавшаяся тротуарная плитка под ногами качнулась, накренилась, лужица под ней обдала Грушку с ног до головы. Она стояла растопырив руки как крылышки, с курточки струями текла грязная вода.

— Ах, боже мой! — молодая незнакомая женщина быстро начала отирать руками в перчатках моргающее, ослепшее Грушкино лицо. Потом сняла перчатки — и узкими пальцами тревожно отводила и закладывала мокрые пряди Грушкиных волос под вязаную казённую шапочку. Звенели серебряные перстни, которыми были унизаны пальцы женщины.

Они пошли в ближайшее кафе умыться, согреться и выпить кофе. Официант спросил: «Вашей дочке тоже латте?» Грушке немедленно захотелось расцеловать официанта, она никогда такого милого не встречала.

Женщина размешивала бархатные сливочные, ванильные слои в чашке. Она хмурила тонкие брови и исподтишка бросала взгляды на девочку. И, как бы сама с собой, обращаясь к чашке, негромко говорила:

— Десять лет назад в роддоме произошла невероятная история. Одна студентка не могла родить, и ей сделали операцию.

— Кесаревую, — снисходительно уточнила Грушка. Пусть не думает, что современные девочки отсталые.

— Ну да. Кесарево сечение. Наутро она проснулась, и ей сообщили печальную новость. Что родила девица в ночь не то сына, не то дочь, не мышонка, не лягушку, а неведому зверушку… И прожила зверушка всего час. На просьбу показать дочку ей ответили отказом: что не хотят травмировать мать. Как горько плакала девушка, она ведь очень ждала и любила этого ребёнка! А в это время в соседней палате её живая-невредимая, красивая и здоровая девочка сосала чужое молоко из чужой дряблой груди.

Та женщина была старая и богатая. А заведующая роддомом была её подружка. Старуха не могла разродиться. Вот они и наметили жертву…

Новорождённая кричала по ночам и быстро надоела старой грымзе. Кроме того, её знакомые шептались, что дочка со-вер-шен-но чужая кровь. Ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца. Что ужасно бесило старого козла, мужа старой похитительницы детей.

И, как наигравшись и наскучив щенком или котёнком, их выбрасывают — так они выбросили из своей жизни чужую девочку. Сдали в детдом №8. Я не ошиблась? — женщина вскинула красивые глаза на Грушку. — Как только станешь совершеннолетней — я заберу тебя. Знай, что я всё время незримо наблюдаю за тобой. А пока возьми вот этот амулет, серебряный перстень».

— Врушка, брехушка! Не слушайте её!

— А это что? — Грушка вертела под носом у подруг тяжёленьким перстнем, в завитушках чернёного серебра. Чтобы оно не спадало, Грушка перетянула палец канцелярской резинкой. — Откуда оно у меня?

Против перстня не поспоришь. Девчонки разглядывали, трогали перстень, просили померить. Фигушки, иначе он сразу потеряет волшебную силу оберега.

Нет, но что за народ? Объясните, почему так устроены люди? Почему не верят в хороший, счастливый конец? По-ихнему всё должно обязательно закончиться плохо. Вот тогда они с готовностью назовут это «жизненной и правдивой» историей и поверят Грушке.

***

Как муху на мёд, Грушку тянуло в недавно открывшийся торгово-развлекательный центр. Он находился на окраине города в бывшем громадном заводском сборочном цехе. Его отчистили, отмыли, обили снаружи нарядным сайдингом и развесили яркие рекламные щиты.

Пустили невиданный в городе, резиново шелестящий, навевающий сквознячки эскалатор. Он возносил людей в стеклянные бутики, в ароматные кофейни и ещё выше: в боулинг и кинозалы.

На первом этаже был гипермаркет. Здесь высокие потолки подперли гигантскими колоннами из прозрачного пластика. Колонны были полые внутри: в них насыпали муляжи бананов, апельсинов, румяных яблок, сосисочных гирлянд, конфет. Набили мягкими игрушками, воздушными шарами, разноцветными мячиками. Казалось, крыша парит в воздухе на горах игрушек, связках сосисок, на конфетных столбах и фруктовых спиралях.

Здесь всегда стоял ровный гул от кондиционеров, холодильных камер, ненавязчивой радиорекламы и тысяч голосов. Это был самый большой ТРЦ в городе, и стоянка всегда была забита машинами. Служители бегали рысью, не успевая подбирать брошенные всюду проволочные тележки.

Как мотыльки на тепло и свет, сюда робко тянулись и простые граждане. Удивляясь, что их никто не гонит из этой роскоши, они мечтательно бродили среди сверкающих витрин. Долго выбирали, приценивались и брали самую тонкую пластинку плесневелого, безумно дорого сыра или нежной розовой ветчины. И, досыта покатав детишек на бесшумной дорожке эскалатора, уходили в дождь и промозглую тьму — счастливые, обогретые и обласканные, чувствуя себя прикоснувшимися к чужому шику и сервису, будто за границей побывали. Даже пьяные здесь боязливо и смущённо приглушали мат. Товарки толкали их локтями. «Ты чо?» — «Через плечо да по лбу, вот чо».

На карманные деньги, выдаваемые воспитанницам, Грушка брала блок жвачки и усаживалась возле разноцветного музыкального фонтана. Лицо приятно орошала мельчайшая водяная пыльца.

На коленках лежала книжка: она подобрала её здесь же на лавочке и зачитала до дыр. С глянцевой обложки ослепительно улыбался автор: холёный мажор с лицом розовым и гладким как у женщины. От книжки слабо пахло духами. Грушка нюхала пальцы и сожалела, что запах улетучивается.

Её завораживали иностранные словечки, которыми пестрела книга. Они уносили её в другой, недосягаемый волшебный мир. Покоряли своей значительностью, тайной, обливали высокомерием и презрением — и одновременно снисходительно позволяли заглянуть в чужую богатую жизнь.

Там летали самолётами «Delta Airline» и читали журнал «Vogue», носили браслеты от Tiffany и очки «Ray Ban Wraparound». Белое вино «Pinot Grigio» дегустировалось в «Bosco Cafe». Перед тем как вызвать девушку по телефону «Nokia Sirocco Edition», герой-любовник чистил зубы пастой «Lakalut Brilliant» и кидал в рот таблетку «Viagra».

Грушка перекатывала на языке чужие буквы как камушки. С придыханием повторяла про себя непонятные, упоительные слова для избранных, слова — ключик, слова — пароль, слова-пропуск в высший свет… Отрывала затуманенные глаза от страниц, возвращаясь в реальность.

Всюду с рекламных щитов на Грушку смотрели ухоженные красотки. Они болтали по розовому телефону «Vertu», сидели за рулём новеньких, мокро блестевших авто, мерили бриллианты и соболиные шубки. Надменно сдвинув бровки, приказывали, настаивали, требовали: «Любишь? Докажи!»

Вот такие девушки могли удостоиться внимания красавчика писателя. Вот такую шубку будет носить Грушка, когда вырастет. Она пока не знает каким образом, но будет, вот увидите.

Захлопывала книжку, снова и снова любовалась портретом смазливого автора. Что-то близкое, милое сквозило в его прищуренных синих глазах (у Грушки тоже серо-голубые), в продольной морщинке на переносице (у Грушки тоже в этом месте была складочка от привычки морщить нос) … Между ними точно протягивалась незримая ниточка. А что, если?..

Она вырезала глянцевого красавчика и засунула в рамку, которую подарили всем воспитанницам на 8 марта. Поставила на тумбочку у кровати.

— Это мой отец. Он не знает обо мне. Но у меня есть неопровержимое доказательство. Вернее, было, мама в кафе рассказала. У неё хранился этот… ну этот. Биоматериал.

— Сперма? — блеснули эрудицией слушательницы.

— Ага. Мама со свидания незаметно унесла её с собой прямо в презике… И попросила знакомую лаборантку заморозить. И держала дома в морозилке. А однажды случилась авария на линии, и электричества целых три дня не было. ДНК разрушилась, и мама выбросила резинку. Своими руками уничтожила улику!

— Слушай, но ведь этот знаменитый дядька встречается с читателями. Давайте проберёмся будто за автографом и незаметно выдернем у него волос! И напишем Малахову, чтобы сравнил ДНК.

— Если бы, — вздыхала Грушка. — В последнее время на него объявили охоту фанатки. Он же не только красавчик, а жуткий богач. Слишком много самозванок, которые называют себя его внебрачными дочерьми. Он прячется от них, ездит только в авто. Охрана никого к нему не подпускает.

— Да не слушайте вы её! Это же Грушка-врушка! А-а, отпусти волосы, зараза! Ладно, ладно, не врушка! Трижды повторить? Ой-ёй, больно же! Твой папочка писатель! Твой папочка писатель! Грушечка, миленькая, больше не буду, отпусти-и!

***

Давно позади детдомовская юность с казёнными пальтишками. Разодетая в пух и прах Грушка чопорно процокала в мраморном вестибюле на крутых каблучках. Заглянула в частный стоматологический кабинет. В тесном «предбаннике» помещались только антикварное псише в кружевной раме, два кресла и круглая вешалка. На плечиках висела белая и пухлая как снежок песцовая шуба. В кресле с открытым ртом сидела пациентка. Жужжала бормашина, звякали инструменты.

— Вы по записи? Пожалуйста, подождите, я занят.

— Ничего, я не спешу.

Грушка грациозной бабочкой опустилась на краешек кресла, небрежно раскинула полы шубы-разлетайки. Соболиная-не соболиная, но из стриженой норки, производства Греции — тоже неплохо. На голове у Грушки была шляпка с вуалькой, на носу тёмные очки в золоте «Дюпон». Итальянские ботильоны. Духи «Люсия».

— Простите, где у вас дамская комната?

— В коридоре налево.

Грушка ушла. Вместе с ней исчезла с вешалки песцовая шубка, легко уместившись в нарядном пластиковом пакете. Пакет кокетливо качался на локотке. Милостиво кивнула при выходе швейцару. Мельком взглянула на камеру наблюдения под потолком: вряд ли её можно будет распознать в надвинутой на нос шляпке с густой вуалью, в чёрных очках, в каштановом паричке.

Сегодня неплохой улов. Накануне международного женского дня прекрасная половина человечества приходит в неописуемое волнение и трепет, теряет бдительность, срочно прихорашивается, поспешно наводит марафет. Щебеча, устремляется в зубные, массажные, косметические кабинеты и спа-салоны. Не говоря уже о парикмахерских, где в эти дни творится неслыханный наплыв, даже не смотря на предварительную запись.

Здесь всё устроено на европейский манер: все угощаются чаем, кофе, шоколадками, мятными тянучками. И нет этой жлобской раздевалки с грубой злобной тёткой- гардеробщицей. Всё комильфо, всё на доверии, чужих не бывает, как в лучших домах Парижа. Посетительницы узнают друг друга, чмокают воздух, чтобы не запачкать атласные щёчки дорогой помадой.

О незнакомой клиентке в изысканной шубке, точёных полусапожках, в облаке пряных арабских духов, плохого не подумают. Грушка мелькнула и ушла, не вызвав подозрения милой девушки с ресепшн. И прихватила с собой с крючка кожаную курточку, отороченную шиншиллой: невесомую, тонкую, прекрасно выделанную — она уместилась под широкой разлетайкой.

Милой девушке на респешн не позавидуешь: а не будь разиней. Её уволят с волчьим билетом и обвинят в сговоре. Придётся возмещать стоимость украденного, плюс взыщут за подмоченную репутацию заведения…

Несчастную девушку жалко: ровесница Грушки, но… на всех жалелок не напасёшься. Как сказал один знаменитый поэт юной жене: «А кто тебе обещал, что ты должна быть счастливой?» Счастье — дорогостоящий, дефицитный товар, на всех не хватает. Его отвешивают на ювелирных весах, как золотой песок.

***

Когда у Грушки появилась мысль заняться удачливым и опасным промыслом? Может, ещё будучи детдомовкой, когда заскочила в сверкающий кафелем и зеркалами туалет ТРЦ? Там рассеянная дама сушила руки воздушным полотенцем. Сушилка захлебнулась и умолкла. Дама ушла, а на стеклянной полочке остался лежать тяжёлый перстень в чернёных серебряных завитушках… Грушка могла выскочить вслед, окликнуть. Но не выскочила. Не окликнула.

Грушкин бой-френ, по имени «Бамбалук», куда-то ездит, реализует добычу в надёжные руки: хрен концы найдёшь.

Не подумайте, мех на самой Грушке не ворованный. Она же не совсем ку-ку, чтобы открыто носить украденную вещь, правда? Куплен в лучшем меховом салоне в центре города. Выбирали вместе с Бамбалуком. Он небрежным жестом, веером выбросил на прилавок рассыпавшуюся шершавую, новенькую «зелень».

— Носите с удовольствием, — сказала продавщица, заворачивая шубку. — У вашего молодого человека отличный вкус.

***

Она познакомилась с Бамбалуком в том самом ТРЦ. Шла, шла — и споткнулась о длинные, вытянутые в проходе джинсовые ноги. Многие об них спотыкались, но только Грушку он выхватил из толпы и втащил к себе на острые колени. Добродушно не обращал внимания на чертыхавшихся людей: «Расселся! Оглобли свои растопырил». Грушке понравилось, что он не опускается до уровня обывателей.

Чувак был прикольный: долговязый и тощий, с большим, неподвижным лошадиным лицом. Соломенные волосы до плеч, длинная морковина носа… Про таких говорят: нос на шестерых рос, одному достался. Сам весь вихляется, непрестанно подёргивается, будто на шарнирах. Похож на Тиля Уленшпигеля. С виду вялый и разболтанный — а силища неимоверная. Загребёт Грушку клешнями — она вся в синяках. Зато от его объятий голова кружится, сердце заходится и душа в небо улетает.

***

Свезло так свезло. На автовокзале сломался рейсовый автобус, толпа пассажиров переминалась и нервничала на перроне. До такси не дозвониться: мороз минус двадцать, пятница, конец рабочего дня.

— Вон эта наша, — кивнул Бамбалук на дамочку в шубке, с двумя чемоданами под «Луи Виттон» («Lui Vitton» — непременно написал бы мажор в своей книжке). Лихо подкатили на стареньком «форде».

— Мадам, вы до Н-ска? Место свободно только для вас. Лабутенчики-то ваши, смотрю, на рыбьем меху. Замёрзнете ждать.

Тут же их атаковала стая пассажиров:

— И нас возьмите! Есть же в машине места!

Бамбалук щерился лошадиными зубами от уха до уха:

— Рад бы, да не могу, господа! Одна пассажирка уже есть, — показал на забившуюся в угол Грушку. — Вторая — вот эта дама. Ещё двоих обещал прихватить по пути.

Дамочка выглядела интеллигентно, шмыгала в платочек озябшим носиком. Но — подозрительная («гнилая», по определению Бамбалука). Пока он забрасывал в багажник её чемоданы (тяжёлые!) — звонила мужу, а может, любовнику:

— Милый, автобус сломался, я на попутке. Даже быстрее и дешевле выйдет. Ручка-блокнот при себе? Запиши на всякий случай, — она обошла «форд» и продиктовала по телефону автомобильный номер.

Километрах в пятнадцати от города свернули в просеку.

— Алё, в чём дело? — завертела головой дамочка. Галантность с Бамбалука как ветром сдуло.

— Телефон дала, живо. Телефон дала, кому сказал.

Грушка сидела, отвернувшись к окну, как бы ни при делах. Бамаблук вышел и легко сковырнул пластиковые фальшивые номера. Открыл багажник, вжикнул «молниями» на чемоданах. Начал шуровать, в снег полетели яркие тряпки.

Грушка тянула из рук женщины сумку. Та не давала, прижимала к груди. Грушка прямо посмотрела ей в глаза… женщина отпустила. Так. Кажется, нюх Бамабалука не подвёл. Кошелёк, косметичка, визитница — всё новенькое, натуральная кожа. В кошельке тугая пачка купюр. В кармашке пять банковских карт.

— Пин коды?

— Вы меня убьёте?!

Правильно мыслишь, детка. Все сейчас насмотрелись криминальных драм. Знают: если преступники без масок — плохи твои дела, мамуля.

Ладно. Пускай с истеричкой Бамбалук возится, выбивает коды-шмоды. У него лучше получается. Деловито рылась в сумке, перетряхивала женские вещицы. Початый пузырёк французских духов — настоящих, неподдельных. Паспорт тоже в пахучей натуральной коже. Недурно живём.

Фотка в паспорте красивая, как у артистки. ГРУШЕВА СВЕТЛАНА АНАТОЛЬЕВНА. 1980 год рождения. Не замужем.

В свои восемнадцать лет Грушка ходила в паспортный стол. Там тётка в лейтенантской форме не дала ей адресов: «Не положено». Но сердобольно сказала, что фамилия «Грушева» в их городе редкая. А чтобы по возрасту в матери годилась — так вообще пара-тройка кандидаток.

— Скажите. У вас не рождалась девочка? Вы не оставляли её в роддоме? — глупо улыбаясь, спросила Грушка. Про себя умоляла, гипнотизировала: «Скажи «да», скажи «да». И женщина чего-то туго сообразила.

— Рож… жала. Ос… оставляла… Глупая была… Молодая…

— Слушайте, — одними губами сказала Грушка (у Бамбалука слух был как у хорька). — Я сейчас по-тихому вызову полицию. А вы не подавайте виду. Тяните время.

Когда Бамбалука вязали и тащили в полицейскую «буханку», он матерился так, что снег шапками валился с высоченных сосен. Подбитым, заплывшим глазом недоуменно пялился на плачущих, обнимающихся женщину и Грушку.

— Это моя девочка, — как полоумная, смеялась и объясняла всем пассажирка. — Куда же вы её от меня? Ведь это девочка моя…

… — Ври да не завирайся, Грушева. Что-то никакая мамашка к тебе в тюрягу не ходит, передачки с воли не носит. Кормим сами из жалости за твои сказочки. Больно складно врать умеешь.

— Не любо не слушай, а врать не мешай, — проворчала пожилая Грушкина соседка, ворочаясь на шконке. — А вы чо, правда бы её замочили?

— О таком не спрашивают.

Железно лязгнула дверь.

— Ма-алчать! Нарушаем режим! Грушева, по карцеру соскучилась?

«Кормушка», через которую зычно кричала охранница, захлопнулась. Грушка перекатилась на спину, закинула руки за голову.

— Ваша взяла, — сказала она в потолок. — Всё не так было. Полиция приехала быстро. И эта баба больно тыкала меня кулачком и визжала как резаный поросёнок: «Они заодно! Вяжите и её, это сообщница!» Шмара, дешёвка.

— Так бы и говорила. А то развела шнягу.

Женская камера быстро угомонилась. Захрапела, засвистела простуженными носами, закашлялась, застонала во сне.

***

Странный народ. Отчего упрямо не верит в хорошее, а плохой и печальный конец его вполне устраивает?

Да не было, не было никакой пассажирки, перелеска и сбитого автомобильного номера. И никаких шуб от роду не было, и придуманного Бамбалука. Были тупо цапнутые с вешалок обтёрханные шапки. А так хотелось походить на любовницу главаря банды из последней книжки модного автора! По ней снят телесериал, афишами с красоткой атаманшей облеплен весь город.

На ней распахнутая драгоценная шубка. В худых, унизанных бриллиантами пальцах она держит сигарету. В ушах посверкивают бриллианты величиной с яйцо. Прищуренные льдистые глаза мерцают сквозь синий табачный дым. Глядя на нее, трепещут матёрые бандиты… Ах! Недосягаемый идеал, хрустальная мечта современных девчонок!

А в Грушкин рассказ снова плюнули, будто в тлеющий уголёк. Не успев сказочно разгореться, расцвести, он зашипел и погас. Нет, ну что вокруг за скучные люди, никакой романтики?!

ВАМПИРЫ ЛУННЫЕ И СОЛНЕЧНЫЕ

… — Прямо укокошила бы эту бабулю на месте. Теперь понимаю, что значит «совершить убийство в состоянии аффекта». Значит, начинает выгружать на кассе полную тележку. И пошло-поехало. Вдруг выясняется, что ей были нужны консервы не в томате, а в масле (кассир бежит в торговый зал менять). Что банан не взвешен — кассир бежит взвешивать. Что раздумала брать кулёк с ирисками, а хочет наоборот с «прозрачненькими» — кассир бежит возвращать.

И последний аккорд: та-дам! — бабуля вытаскивает из тележки стопку копеечных пластиковых крышечек, а из сумки — заготовленную литровую банку. И начинает… на горлышко их не спеша по очереди мерить! А крышек у неё набрано штук пятьдесят, неизвестно для каких целей. И не все подходят: ей надо, «штобы лёгонько, но плотненько».

То и дело откладывает и просит обменять: «Тута пятнышко. Энта не шибко беленька. Энта кривенька. Энта тугенька». Касса работает одна, накопилась длинная, медленно закипающая очередь. Кассир шипит: «У меня уже вбиты её продукты, куда я их дену?»

А бабуле хоть бы хны, она, по ходу, ловит от этого кайф. Я слушаю Галу и на ум приходит прелестная сценка из «Серой мыши» Виля Липатова:

«- Полкило конфет-подушечек, триста грамм мырмеладу, полкило соевых… Пожалуйста, не забудьте, Поля, чтобы мырмелад шёл на вес целенький… Мой не любит, если половинки!

Потом Варфоломеиха стала брать развесную халву, манную крупу, геркулес в пачках, сахар-песок и муку… Руки продавщицы не брали товар, а хватали, не клали хлеб на весы, а швыряли, не снимали товар с весов, злобно сдёргивали. Глаза у продавщицы Поли были постно опущены.

…Не изменив выражения лица, она закричала так громко и визгливо, что зазвенело в ушах: «Сами не знают, кого брать: то ей крупу, то ей мырмеладу, то ещё каку холеру!… Сумки животом к прилавку прижимают да по четыре веса берут, чтобы я хворобой изошла!»

Но это было советское сельпо, где продавец властвовал семо и овамо. Нынче терпи и приветливо улыбайся.

Тем временем божий одуванчик наращивает очередь на полмагазина, доводит её до тихого каления, а кассира до полуобморочного состояния — и удаляется. Причём до того стояла едва живая, будто из последних сил. А из магазина, бойко прихватив свою пудовую сумку, выскакивает как молоденькая.

Очередь дружно облегчённо выдыхает. Бледная кассир бросает в рот таблеточку, запивает из водой из полторашки. Кивает в сторону умчавшейся бабки:

— Думаете, сколько ей лет?

— Семьдесят, — нехотя, утомлённо гадает вялая очередь. — Шестьдесят пять…

— Под девяносто! Я сюда после училища девчонкой пришла, она примерно такая была. Нисколечко не меняется.

— Вампирша, — уверенно заключает Светка, выслушав Галин рассказ о её сегодняшнем походе в магазин. — Солнечные вампиры выводят из себя окружающих, открывают их чакры и сосут энергию. Тем живут. Громче скандал — обильнее источник энергии. Это для них как питательная капельница с глюкозой. А ещё есть лунные вампиры: эти ноют, жалуются, всю душу вытягивают. Поговоришь с таким — и уходишь обессиленный. А они тащатся новую жертву высматривать.

Сегодня Крещенский вечерок, тот самый, в который девушки гадают и таинственно шушукаются о всякой чертовщине. Гала вспоминает начальника Водоканала, с которым контачила по работе тридцать лет назад. Так что вы думаете? У Галы, строго соблюдающей ЗОЖ, последние десятилетия безжалостно наложили на лицо все их перипетии. Недавно встречает начальника — всё то же тугое, яйцевидное, розовое, младенчески безмятежное лицо. Юноша, больше тридцати не дашь.

Я предполагаю: возможно, он вёл чистую и светлую, безгрешную жизнь? Ни одной чёрной мысли в голове, на сердце святость, тишь, гладь да божья благодать? Галка обижается:

— Ты на что намекаешь? Что я вела неправедную жизнь? Мухи не обидела, в жизни чужой копеечки не брала! А его из Водоканала уволили громко, за крупные махинации! Всю жизнь скачет по начальническим должностям, всюду за ним тянется шлейф грязных делишек. Скольких людей он кинул, сколько из-за него с инфарктами слегло, на кладбище под крестами лежат…

— В таком случае, — таинственно говорю я, косясь на пламя свечки, — у него в спальне запрятан портрет во весь рост. Если сдёрнуть портьеру — обнаружится жуткий, уродливый старик, с клыков которого капает кровь.

Тени от наших сдвинутых голов колышутся по стенам, соединяются в корявую размытую фигуру, похожую на истинного Дориана Грея.

— Смейся, смейся, — говорит Светка. — А вот я знаю реальную историю, не до смеха. У нас в параллельном классе училась вся из себя примерная девочка. Круглая отличница. Чистенькая, аккуратненькая, наглаженная. В тугих косичках пышные банты. Гольфы у всех девчонок съезжают винтом, а у неё ни морщинки. Воротничок кружевной, туфельки лакированные. Куколка куколкой: румяная, щекастая, плотненькая, не ущипнёшь. Ни одна хворь к ней не липнет.

И когда в класс приходит эпидемия гриппа и все повально заболевают — только Анечка (так зовут девочку) как стойкий оловянный солдатик марширует в школу и учится с соседним классом. Потому что не хочет пропускать ни одного занятия. И не только не пропускает, но помогает делать уроки часто болеющему однокласснику.

— Разве можно прикреплять ученицу к больному, заразному ребёнку?

— А никто не прикреплял, сама вызвалась. Говорю же: примерная девочка… Значит, потихоньку класс восстанавливается, карантин снимают — и только у мальчика ни намёка на выздоровление, рецидив за рецидивом. К весне и вовсе попадает в больницу с двусторонним воспалением лёгких. Мы классом ходили его навещать. Лежит бледный, тощенький, натянуто улыбается полосками синих губ.

И тут входит Анечка с домашкой: она его и в больнице навещала. Такая вся свежая, глаза горят, реснички мохнатые, вкусно пахнет морозцем. Хорошеет день ото дня, прямо расцветает на глазах. Волосы блестят и переливаются, на щеках цветут розочки, румяные губки бантиком, ножки толстенькие, форменное чёрное платьице в обтяжечку. Не девочка, а загляденье. Ткни пальцем — брызнет сок.

Родители мальчика не нарадуются на неё: «Вот и Анечка наша пришла, палочка-выручалочка, наш ангел-хранитель». Гладят по гладко причёсанной головке, дарят конфеты, пупсиков, детскую бижутерию, а она важно: «Это мой долг». Врачи гонят её, а она: «Я его не оставлю».

А мальчику всё хуже. Собираются консилиумы, медицинские светила безуспешно лечат анемию. Наш больной на глазах гаснет и хиреет. И только девочка самоотверженно продолжает к нему ходить. Уже без учебников — просто сидит рядом на стуле и держит за руку. И проникновенно смотрит в его потухшие глаза своими огромными тёмными глазищами. Вообще-то они зелёные, но от густых топорщащихся ресниц кажутся чёрными.

В очередной раз, досыта подержавшись за его ручонку-прутик, девочка натягивает своё ладное пальтишко и уходит, уверенно кивая: «Ну, до завтра». А мальчик тянется к маме и умоляюще шепчет: «Больше не пускай ко мне Анечку». Мама решила, что это бред, но мальчик плачет и твердит как заведённый: «Не пускай ко мне Аньку! Не пускай ко мне Аньку! Спрячь меня от неё! Спрячь меня!»

Так что вы думаете? На следующий день Анечка рвалась к нему как мать к родному дитя. Пришла в неистовство, молотила кулачками тех, кто её не пускал, кусалась. Здоровенного охранника повалила на пол и прорвалась в палату. А там мальчик тю-тю, заблаговременно перевезли в другую палату. Ищи-свищи по всем этажам.

И тут началось настоящее светопреставление. Санитарка, свидетельница, рассказывала: якобы девочка впала в неистовство, каталась по полу, рвала на себе форменное платьице, царапала в кровь лицо…

— … Ага. А под конец встала на четвереньки в своих лакированных туфельках, подняла лицо к больничному белёному потолку и завыла, — подхватила я. — И изо рта у неё полезли вот такие клыки!.. Санитарка, небось, хлебнула лишку казённого спиртику, вот и померещилось. Или ужастиков про оборотней насмотрелась. Уже и ребёнка со своими суевериями не жалеют! Бедная девочка! Правду говорят: помогая протянутой руке, будь готов, что тебя пнут ногой.

— Всё не так просто, — многозначительно прищуривается Светка. — Мальчик быстро пошёл на поправку, родители его перевели в другую школу. А девочка выросла, закончила финансовый колледж и четырежды выходила замуж. Все мужья, один за другим, в непродолжительное время заболевали непонятными болезнями и уходили на тот свет. Оставляя безутешной жёнушке квартиры, машины и накопления. За что даму прозвали «Чёрная вдова»…

— Это ты про АннуАфанасьевну из бухгалтерии?!

Работает у нас цыганистая женщина, похожая на располневшую Кармен. Обожает толстое дутое золото. Серебро на дух не переносит. И ведь, действительно, похоронила четырёх мужей, сейчас готовится к пятой свадьбе. Мужики на неё слетаются как мотыльки на огонь.

— А вот если поженить Дориана Грея и Чёрную вдову, что получится?

— Схватка Хищника и Чужого.

— Паук и скорпион в банке.

Мы смотрим на чадящий, потрескивающий огонёк, плавающий в лужице парафина. На стене мечутся тени, сливаясь в разлапистые, гигантские очертания паука. Он хищно тянется, шевелит мохнатыми лапками.

Ни-че-го не понимаю. Или мы дремучие мракобесы и конченые дуры, свихнувшиеся на «Битве экстрасенсов» (на самом деле первостатейных жуликов). Или… или всё же на этом свете что-то есть?

КУВШИННОЕ РЫЛО

«Вот ваша газета писала про девочку-учительницу, которую травил класс. Про ученический буллинг. Возмутительно, конечно. А вы знаете, ведь существует и учительский буллинг. Это когда учитель намечает жертву и вцепляется мёртвой хваткой. Причём жертвой становится самый слабый и безответный ученик — сильного попробуй тронь».

Такое письмо я получила Вконтакте.

Договорились встретиться — есть у нас уютное кафе с французским окном — вернее, со стеклянной стеной. Сидишь, попиваешь кофеёк, а перед тобой расстилается снежная площадь, торопятся людские фигурки, бегут автобусы.

Собеседнице оказалось лет под семьдесят. Она пришла в лыжном костюме, свежая, румяная. Наверняка, как многие её сверстницы, смотрит передачи Мясникова и следит за своим здоровьем. Лыжи и лыжные палки, с разрешения официантки, поставила в уголок — под них натекла лужица.

— Я знаю такую историю. Она случилась в нашем городе в нашем классе, правда, давно, в пятидесятые. И оттого окрашена в более зловещие оттенки. Это было то самое время, о котором помнила бабушка той девочки, Кати Копыловой. Когда учитель был Царь и Бог, и класс действительно не мог понять, зачем учительница ходит в туалет.

Мы были дружны, собирались после школы, носились по району как стайка воробьёв — такие же горластые, голодные, взъерошенные, в серых одежонках. Дел было невпроворот: успеть поиграть между сарайками и поленницами в прятки, сбегать посмотреть на репрессированных немцев. Они строили район жилых двух- и трёхэтажек. Да каких: крепоньких, нарядных, оштукатуренных в весёлые жёлтые, голубые, розовые и зелёные цвета.

Матери и бабушки давали нам хлеб, овощи с огорода и бутылки молока: «Суньте там им. Тоже ведь люди. Только бутылки назад принесите». Охрана смотрела на это подкармливание сквозь пальцы.

Ещё нужно было успеть к пивнушке, где разыгрывались жизненные, семейные драмы. Безрукие, хромые инвалиды на костылях, а то и на тележках, чокались стаканами, растягивали гармони, вспоминали минувшие дни, угощали нас карамельками. Когда темнело, их разводили или, взвалив на закорки, растаскивали по домам жёны. Кто плакал, кто ругался и награждал мужей тычками, кому-то самим попадало от буйных супругов. Но они были счастливы: ведь большинству женщин некого было вот так тащить, а в комодах лежали лиловые, расплывшиеся от слёз похоронки.

***

Так вот, о школе. Я считалась сильной ученицей. У нас была благополучная, крепкая полная семья, избежавшая ужасов войны. У отца была бронь, мама работала в столовой. В один день моя жизнь — не только школьная, а вообще жизнь — чудесным образом преобразилась.

К нам в класс вошла — нет, впорхнула, влетела — Она. Учительница русского и литературы, и наш новый классный руководитель. Все преподавательницы тогда одевались одинаково: в унылые, точно припорошённые пылью серые, чёрные, коричневые костюмы. Седые пучки на головах одинаково забраны под костяные гребни.

А эта девушка была как нездешний цветок среди жухлой травы. И имя носила цветочное: Маргарита. В подтверждение имени, головка у неё была пышная, махровая, слишком ярко- рыжая для натурального цвета. Запах трофейных (а каких ещё тогда?) духов облаком накрыл класс до последней парты — я даже не могу подобрать эпитет к тому запаху!

Маргарита была высокая и тонкая, тянулась вверх как стебелёк. На ней была кружевная блузка, довольно короткая узкая юбочка и туфли на высоких каблуках! И голые, очень розовые и гладкие длинные ножки — мы ахнули. Это были невиданные в то время прозрачные чулки.

Я не знаю, наверно, ей пришлось выдержать баталии в директорском кабинете по поводу чулок, и длины и ужины юбки, и прозрачности блузки, и кудрявости волос. Но, видимо, кто-то большой за ней стоял. Против этого большого директор, завучи и весь педсовет были бессильны.

***

Я как примерная ученица сидела за первой партой. И могла лицезреть её в полутора метрах от себя, и видеть нежность её розовой кожи, и погрузиться в аромат чужестранных духов. Однажды я забыла дома ручку — она дала свою. Я нюхала её весь урок, а потом не мыла руки неделю и нюхала пальцы.

Она сразу выделила меня среди прочих. Я первой принесла ей тетрадку со своими стихами. О чём? О выдуманной несчастной, роковой любви, конечно — о чём ещё может писать шестиклассница?!

Как ты меня нашёл

В день несчастливый вдруг?

Ты как из детства пришёл,

Милый единственный друг.

Ты, как и детство моё,

Так же щемяще мил,

Ты, как и детство моё,

Мало на свете пожил.

Ты, как и детство моё,

Рано из жизни ушёл.

Счастье, что ты меня

Хоть ненадолго нашёл.

И даже такие:

Какая гиблая ночь!

Ну чем мне тебе помочь?

Под мёрзлым пластом земли

Не слышишь моей любви.

Возьми тепло моих рук,

Единственный мёртвый друг.

Какие мученья вокруг,

Какой заколдованный круг.

А кому мне было показывать свои стихи? Не другим же учительницам, одетым в заскорузлые, перешитые из мужских серо-коричневые пиджаки.

Они бы забили тревогу, вызвали родителей, объявили пионерское собрание. Заклеймили бы меня: «Какое упадничество, какой чуждый дух! Где в стихах советская Родина, берёзки и трактора, где передовики производства и пионерская дружба? Где счастливое детство и товарищ Сталин, наконец?!»

Да меня бы распяли в актовом зале под портретами русских классиков — хотя нет, нельзя поганить актовый зал. В туалете над унитазами мне, прокажённой, было место.

Маргарита села со мной рядом за парту, введя в полуобморочное состояние своими духами. И, водя чистым розовым пальчиком по страницам, разобрала стихотворение и его недостатки. И сказала, чтобы я не бросала стихотворчества.

А на осеннем балу мне дали собственный номер, и я читала задыхаясь от волнения, перед старшеклассниками:

Нежные белые руки

Треплют за холку коня.

«Эй вы, ленивые слуги,

В путь проводите меня!

Туже стяните подпруги.

Женское платье — сжечь!»

Тонкие нежные руки

В ножны задвинули меч.

Шлем на кудрях золотистых,

Плечи закованы в бронь.

Глазом косит кровянистым,

Топчется взмыленный конь.

Маленький доблестный рыцарь

С ясной лазурью в глазах

Годы и месяцы мчится.

Конь уж едва на ногах

Держится в бешеной скачке.

Но, словно дал он зарок,

Крепче сжимает уздечку

Маленький храбрый седок…

И директор, сощурив слепые за толстыми стёклами глаза, не спросила: «Куда это, интересно, мчится всадник у Крошевой (моя тогдашняя фамилия)? Уж явно не в сторону светлого будущего и коммунизма на всей планете».

Не знаю, как Маргарите сошло с рук это самоуправство. Может, осенний бал — не такое уж официальное, патриотическое мероприятие. А может, потому, что Сталин умер уже как полгода.

Не слушайте, кто сейчас про него говорит. Это очень неоднозначная личность. Тогда плакал весь город. Полдня волчьи ревел заводской гудок.

В школе собрали линейку. Не стесняясь, утирали слёзы мужскими клетчатыми носовыми платками директор, завучи и учителя. Хлюпали носами девочки из класса. Дома плакали мои мама и папа, рыдали калеки у пивнушки.

***

Но дальше про Маргариту. О, с каким восторгом я вприпрыжку неслась в школу! Каждый день для меня был Счастье. Счастье видеть Её.

Заглядывала в учительскую раздевалку и ликовала, видя милое, милое персиковое расклешенное пальто. Но не было меня несчастней и безутешней, если то пальто отсутствовало. В душе тотчас образовывалась тоска и вселенская пустота. Это была идеальная, чистая любовь — обожание ученицей Учительницы, девчонкой — Прекрасной Дамы.

У нас тогда уже ввели совместное обучение. В классе среди года появился мальчик из бедной семьи. Одет во всё старенькое, грубо штопанное, мятое.

Почти все семьи были бедные, но его бедность была вопиющей. И она плохо пахла. А вы не знали, что бедность имеет запах? Печного дыма, плохо постиранных детских пелёнок, чего-то спёртого, нечистого. Его мама мыла полы в конторе, а папа кричал песни у пивнушки.

Но Малинин — такая фамилия была у новенького — был принят в наш кружок, играл с нами на равных и мы как-то не замечали ни протёртых локтей, ни запаха.

Пока Маргарита однажды не присела рядом с ним, объясняя что-то из учебника. Вдруг она замолчала и насторожилась, и стала как бы в растерянности оглядываться вокруг себя.

— Чем это так пахнет? — подозрительно сказала она, раздувая ноздри и шевеля своим хорошеньким носиком. — Ребята, вы чувствуете?

Встала и отошла подальше, и даже демонстративно, брезгливо принялась выворачивать локти и нюхать обшлага жакета.

Если бы Малинин имел возможность скукожиться, съёжиться в комочек, в точечку, стать невидимкой, исчезнуть — он бы немедля это сделал. От прилившей крови он не просто покраснел — он почернел. И незаметно утёр кулаком глаза.

На следующем уроке Маргарита сказала девочке, сидящей с Малининым:

— У нас есть свободное место у окна. Пересядь, пожалуйста. — И пожала красивыми, модными высокими буфами жакета: — Не понимаю, как ты так долго терпела этот хлев. Ну, а вам, товарищи, — звонко обратилась она к ребятам, сидящим за соседними партами, — ничем помочь не могу, извините! — и грациозно развела руками. Она была артистка.

Маргарита как бы плотоядно наметила жертву, и с этого дня неприязнь, а лучше сказать, ненависть начала разрастаться в ней в геометрической прогрессии. Сейчас я могу спокойно анализировать: то чувство было необъяснимо и оттого раздражало (бесило) Маргариту ещё больше. Помните толстовское: «Мы любим людей за то добро, что им сделали, и ненавидим за зло, которое им причинили».

***

В другой раз она рассказала в классе, что Малинин сейчас рассмешил всю учительскую. Сначала учительницу зоологии, а уж потом та поведала о случившемся коллегам. Малинин в домашней работе пропустил одну букву в слове «паукообразный». Получилось «пукообразный».

И Маргарита несколько раз с удовольствием повторила: «Пукообразный, подумать только. Ну-с, пукообразный Малинин, прошу к доске!» — и, запрокинув прелестную кудрявую головку, заразительно, мило расхохоталась, вытирая платочком глаза.

Платок был не мужской клетчатый, а надушенный, белейший. Дунь на него, он бы полетел «как пух от уст Эола». А я бы первая сломя голову бросилась ловить, потому что даже в её платок была влюблена. И весь класс был влюблён и подобострастно, с готовностью смеялся над Малининым.

Однажды она положила на стол стопку сочинений. Даже сейчас помню, тема была: «Какое доброе дело я сделал». Одну тетрадь отложила в сторону «на сладкое», торжествующе и таинственно улыбаясь.