Бесплатный фрагмент - Грусть-Лабинск

Сказка

Лепёхин получил зарплату. Пошёл вечером в кабак, напился. Вышел из кабака, пошёл домой. Идёт ему навстречу какой-то плотник, тоже пьяный, тоже зарплату получил. Нёс этот плотник в руках молоток и гвозди. Гвозди большие такие, длинные. Темно было. Столкнулись Лепёхин с плотником лбами, дискутировать стали о том, кто виноват и что делать. Началась драка.

Проспал всю ночь Лепёхин на улице. Просыпается утром, смотрит по сторонам, пытается вспомнить, как здесь оказался. Сидит и голову чешет. Вдруг пальцы нащупывают на голове что-то железное, стержень какой-то. Что такое? Не понимает Лепёхин, что у него там с головой за ночь произошло. Пошёл домой. Идёт, прохожие на него косятся, некоторые даже останавливаются, чтобы пристальней на Лепёхина посмотреть. Другие — обходят стороной.

Пришёл Лепёхин домой, посмотрел в зеркало — и рот у него как-то самопроизвольно открылся. Видит в зеркале свою голову, а из головы гвоздь торчит. Сел Лепёхин на стул. Сидит и вспоминает, как так получилось, что у него в голове гвоздь оказался. Ничего не помнит Лепёхин и тяжело вздыхает. Ситуация действительно очень загадочная. Она и по сей день остаётся без какого-либо удовлетворительного объяснения. Второй участник событий — плотник — также ничего не помнит о происшествии. А свидетелей их дуэли не было. Кто знает? Может, и плотник вернулся домой, неся в голове гвоздь? Может, они на спор стали их себе в головы вколачивать? Кто знает?

Пошёл Лепёхин в больницу на приём к одному проверенному временем старичку. Заходит он к нему в кабинет. Старичок смотрит на него и вздыхает:

— Ох, Лепёхин, Лепёхин… Опять зарплату получил?

— А что я-то? — разводит руками Лепёхин. — Просыпаюсь утром, а там — вот это, — и показывает на гвоздь.

— И как ты только жив-то остался? — удивляется старичок.

Отправил он Лепёхина сдавать анализы. Потом рентгеном Лепёхина проверил, ещё чем-то просканировал. Проверили Лепёхина — жив-здоров, всё цело, всё при нём, никаких отклонений не выявлено.

— Просто чудеса, — разводит руками старичок. — Гвоздь мало того, что ничего не задел, так его как будто перед вколачиванием ещё и от микробов очистили! Чудеса какие-то!

Лепёхин показывает на гвоздь и говорит:

— Так и что мне теперь с ним делать?

— А что, Лепёхин, он тебе мешает? — удивляется старичок.

— Да как же он не будет мне мешать?! — возмущается Лепёхин. — В трамвай не могу сесть, гвоздём предварительно не зацепившись! А в трамвай зайдёшь — так люди руки тянут, хватаются за него, виснут! Как будто это для их удобства сделано! А сегодня со мной рядом какая-то бабка сидела, так я, когда стал подниматься, гвоздём зацепился за её парик — и снял!

Смотрит на него старичок, думает.

— Ну, Лепёхин, — говорит он, — мы можем попробовать из тебя этот гвоздь извлечь. Но я бы на твоём месте оставил всё как есть, потому как это такое дело… Опасное дело-то…

Лепёхин в сердцах махнул рукой.

— Да извлекай его уже. Готов я ко всему.

Достал старичок какие-то щипцы, подошёл к Лепёхину, взялся щипцами за гвоздь и стал тянуть. Посыпались у Лепёхина искры из глаз.

— Что ж ты делаешь?! — кричит Лепёхин. — Тяни аккуратнее! Не из доски ведь вынимаешь!

Старичок задумался.

— Хм… Крепко засел, — говорит. — Помощь потребуется.

Открыл он дверь, вышел в коридор и кричит:

— Клавдия Артёмовна! Клавдия Артёмовна, пройдите, пожалуйста, в кабинет…

В кабинет вошла какая-то старушка в белом халате — Клавдия Артёмовна. Смотрит на Лепёхинский гвоздь, качает головой, вздыхает:

— Ох, голубчик, и где ж вас так угораздило…

— Где угораздило — там уже не угораздит, — отвечает ей Лепёхин.

— Клавдия Артёмовна, помогите… — говорит старичок и снова берётся щипцами за гвоздь. — Тянем на счёт три, Клавдия Артёмовна. Раз, два…

Стали они тянуть гвоздь вдвоём. Лепёхин сидит на стуле, извивается, скулит, а старичок ему говорит:

— Не брыкайся, Лепёхин, это в твоих же интересах.

— У-у-у-у, — завыл Лепёхин. — Как тут не брыкаться, когда вы из меня вместо гвоздя сейчас всю душу вынете?!

Тянули они, тянули, но гвоздь так и остался на месте.

— Клавдия Артёмовна, позовите Аню.

Пошла Клавдия Артёмовна, позвала Аню. В кабинет вошла молоденькая девушка, тоже в белом халате. Увидела гвоздь в голове, побледнела немного. Лепёхин сидит на стуле, скептически так на всё это мероприятие посматривает. Ну давайте, мол, доставайте свои рукава, вынимайте оттуда козыри свои, на всё я уже готов, любую боль перенесу, которую вы мне предложите.

— Аня, помогите нам, — говорит ей старичок. — Тянем на счёт три. Раз, два…

Потянули они на счёт три. Тянули они гвоздь, тянули. Терпел всё это Лепёхин, терпел, потом не выдержал и завыл. Вслед за ним не выдержала и Аня — упала в обморок. Клавдия Артёмовна вынесла её из кабинета на руках.

— Что вы мне тут «Репку» какую-то устроили?! — кричит Лепёхин. — Тянут-потянут, а вытянуть не могут! Давайте, зовите следующих! Кто там дальше был? Кошка? Собака? Всех сразу ведите!

— Ну, признаться честно, — говорит старичок, — хотел я позвать из стоматологического отделения одну овчарку. Она там зубы помогает рвать. Надевают на неё поводок, конец поводка к зубу привязывают, и бросают ей палку какую-нибудь в окно. Сильно она тянет, на совесть. И пациенты довольны, и собаке радость.

Лепёхин только руками всплеснул. Вертится по сторонам, руки к стенам протягивает, немые вопросы им задаёт.

— Ну что ж, — говорит старичок Лепёхину. — Традиционная медицина в твоём, Лепёхин, случае, кажется, бессильна.

— И что же мне делать? — возмущается Лепёхин.

Старичок задумался. Потом говорит:

— Ну, пока что ничего. Приходи периодически на осмотр, питайся правильно. Хм… что ещё? В грозу по улице не гуляй, сиди дома. А то кто знает? Вдруг тебе молния в гвоздь шарахнет? Вон какой громоотвод у тебя на голове. Это лишь усугубит ситуацию.

— И на том спасибо, — проворчал Лепёхин и ушёл.

Была гроза, сверкала молния. Лепёхин сидел дома, как доктор и ему и прописал. Захотел он курить, полез в пачку, а сигареты закончились.

— Да что б тебя… — заворчал Лепёхин. — В магазин идти, что ли? А там молния… Ну и ладно.

Наплевал Лепёхин на совет врача. Обмотал гвоздь какой-то тряпкой — защитил от молнии, значит, — и пошёл в магазин. Приходит в магазин, покупает сигареты. Продавщица кладёт пачку. Лепёхин смотрит на пачку — на пачке предостережение: «Импотенция». Лепёхин был человеком не только суеверным, но и любвеобильным. На тот момент вёл он сразу три романтические линии, три женщины у него тогда было: первая — красивая, вторая — умная, третья — про запас. Поэтому импотенция была для него непозволительной роскошью.

— Девушка, — говорит Лепёхин продавщице, — а у вас есть такие же, но только без «Импотенции»?

Продавщица смотрит на Лепёхина, хлопает глазами.

— А с чем нужно? — спрашивает она удивлённо.

Лепёхин стал вспоминать менее травматичные предостережения с пачек.

— А есть с «Инсультом»? — спрашивает он.

Продавщица порылась среди пачек.

— Нет, — отвечает она, — остались только с «Гангреной» и «Слепотой». С «Инсультом» всё разобрали.

Подумал Лепёхин и говорит:

— Ладно, давайте «Гангрену».

Взял Лепёхин «Гангрену» и пошёл домой. Бежит под дождём, гвоздь рукой прикрывает, но всё равно промокла тряпка, которой он гвоздь обмотал. Промокла и совсем почти сползла. Загремело вдруг всё кругом, и в глазах у Лепёхина потемнело.

Открывает глаза Лепёхин и видит: висит он в космосе, в пустоте, кругом звёзды мерцают. Смотрит вверх — звёзды, вниз смотрит — тоже они. Вдруг видит: появляется перед ним какая-то девушка. Вся из какой-то дымки как будто создана, прозрачная, голая, волосы до пят. Космический дух какой-то. Слабое сияние вокруг себя распространяет. Висит Лепёхин в космосе, на девушку эту любуется, улыбается. Увидела она Лепёхина, протягивает к нему руки и говорит:

— Лепё-о-охин… Лепё-о-охин… — протяжно так говорит, как будто стихи читает, и голос её как будто издалека доносится.

Подплыла она к Лепёхину, гладит его по щекам. А он смотрит на неё и улыбается, любуется. Рот открыл, слюни у него от блаженства потекли. Гладит девушка его по щекам, а Лепёхин стоит, открыв рот, и капают слюни его в космическую бездну.

— Лепё-о-охин… Лепё-о-охин… — говорит девушка. — Я зна-аю, как тебя-а от гвоздя излечи-ить…

— И как же? — спрашивает он.

— Сколько у тебя сейчас ба-аб, Лепё-о-охин?.. — спрашивает девушка.

Немного насторожился Лепёхин. Рот прикрыл. Стал настроен скептически по отношению к духу, хотя и был суеверным.

— Ну, одна, — отвечает Лепёхин.

— Врё-о-ошь, Лепё-о-охин, врё-о-ошь… — говорит девушка.

Перестала она гладить его по щекам. Взяла за нос и стала крутить его.

— Ну, две, — говорит Лепёхин.

— Снова врё-о-ошь, Лепё-о-охин… Врё-о-ошь… — отвечает девушка и сильнее нос ему скрутила.

— Ну ладно, — говорит Лепёхин, — признаюсь: три. Честное слово.

Девушка перестала крутить ему нос.

— То-то же-е-е… Слушай меня внима-а-ательно, Лепё-о-охин… Найди себе-е одну-у ба-а-абу-у-у… Излечишься тогда от гвоздя-а-а-а…

— Ага, как же, — парирует Лепёхин. — Так я и поверил. И вообще, девушка, я прекрасно знаю, что вас не существует. Меня сейчас молния в гвоздь ударила, и нахожусь я сейчас в беспамятстве, простое видение сейчас наблюдаю. Вы — всего лишь плод моего воображения, так что попрошу не ставить мне условий.

— Лепё-о-охин… Не бузи-и-и… — ответила девушка, затем стала постепенно отдаляться от Лепёхина, а потом и вовсе растворилась в космической тьме.

Пошёл Лепёхин в больницу на очередной осмотр. Сел, ждёт своей очереди. Вдруг видит: сидит девушка какая-то, а у неё из головы с правой стороны палочка торчит. Подошёл он поближе, чтобы лучше рассмотреть, видит: и с левой стороны у неё тоже что-то торчит. Сел он рядом с ней.

— Мадемуазель, — обращается Лепёхин к девушке, — позвольте поинтересоваться, что это у вас на голове?

Девушка повернулась к нему, посмотрела на гвоздь в его голове.

— Это стрела, — отвечает она. — В меня стрелой попали. Но, тьфу-тьфу-тьфу, ничего из важных органов не задели.

— Как же так? — удивляется Лепёхин. — Ведь двадцать первый век на дворе! Кто же по людям в двадцать первом веке из лука стреляет?

Девушка улыбнулась и говорит:

— Не из лука, а из арбалета.

— Помилуйте, но ведь арбалет в двадцать первом веке ничуть не актуальнее лука! — продолжает удивляться Лепёхин. — Да и вообще, кому пришло в голову стрелять арбалетом по такой хорошенькой девушке? Да ещё и в голову?!

Девушка покраснела немного, заулыбалась, заёрзала на стуле.

— Ну, — говорит она, — я в съёмках одного фильма участвовала. То ли про Наполеона, то ли про Чингисхана… Не помню точно… И там кто-то из арбалета должен был стрелять… Вот… А какой-то стажёр то ли чинил арбалеты эти, то ли настраивал… Ну и нечаянно выстрелил в меня стрелой… Вот…

— Как вас зовут? — спрашивает Лепёхин.

— Нина, — представилась девушка. — А вас?

— Лепёхин, — представился Лепёхин.

Разговорились. После больницы гулять пошли. Идут по улице: у одного гвоздь из головы торчит, у другой — стрела насквозь. Прохожие таращатся, рты открывают, потом смеяться начинают.

Вечером Лепёхин повёл Нину в ресторан. Публика на них косилась, но им было всё равно. Хорошо провели время. Так увлёкся Ниной Лепёхин, что даже напиться забыл. Вышли из ресторана, идут по ночному городу. Вдруг Лепёхин останавливается, хватает Нину за руки и говорит:

— Нина, никому я ещё такого в сознательном состоянии не говорил! Так слушайте же: я вас люблю!

— Ах, Лепёхин! — воскликнула Нина. — Я тоже вас люблю! Жётэм! Вы просто созданы для меня!

Перешли на «ты». Поехали к Лепёхину.

Просыпается он утром. Чешет голову, чешет. Что такое? Гвоздя нет! Подбегает к зеркалу, смотрит: и правда — нет гвоздя! Обрадовался Лепёхин, стал будить Нину. Будит её, будит, вдруг видит: а у неё стрела из головы исчезла!

— Нина, Нина, проснись! — кричит Лепёхин. — Выходи за меня! У тебя стрела куда-то делась!

Нина, не сразу понимая всю суть происходящего, хватается за голову, смотрится в зеркало. Потом расплывается в улыбке.

— Ты тоже за меня выходи, Лепёхин! — кричит Нина от радости, потом поворачивается к Лепёхину. — А у тебя в голове гвоздя больше нет!

— Ага! Знаю! — кричит Лепёхин. — Выходи за меня!

— Выхожу! — кричит Нина. — Жётэм, жётэм-прежётэм!

Залезли они в порыве счасться на кровать, скачут по ней, как дети. В тот же день Лепёхин нанёс три визита: красивой, умной и той, что была про запас. Сообщил о том, что порывает с ними. Про запас оказалась девушкой с характером, поэтому домой Лепёхин вернулся с разбитой губой.

Ну а потом Лепёхин с Ниной сыграли свадьбу и жили долго и счастливо.

Кино

Говорят, случай этот произошёл в каком-то городке на юге. Впрочем, географическое положение здесь никакого значения не имеет. Я об этом сказал лишь для того, чтобы какое-то вступление дать.

Ступин проснулся под торжественный звук труб и барабанную дробь. Как будто сейчас какое-то представление начнётся. Ступин подумал, что приснилось, сквозь сон всё это послышалось. Потом усмехнулся и сам себе говорит:

­­– Да чему тут удивляться? Тут каждый день — как представление. Сплошной цирк повсюду.

Поднялся, пошёл на работу. На завод. Идёт, свернул на одну тихую улочку, которая прямо к заводу вела. На улочке только одноэтажные домики стояли. Идёт Ступин по этой улочке и вдруг видит: бежит по крыше какой-то мужик, потом как прыгнет! — и сальто начал в воздухе крутить. И Ступин замечает, что сам он как-то медленно стал двигаться, как будто время стало медленнее идти. И мужик тот тоже как будто в воздухе завис. Потом Ступин увидел, как с другой крыши — уже на противоположной стороне улочки — спрыгивает какой-то другой мужик: тоже в воздух взмыл и завис. Опять время как будто замедлилось.

Потом эти мужики на землю опустились, выхватили пистолеты — у каждого по две штуки — и стрелять начали. Бегают друг от друга, прыгают по всей улице, стреляют, по крышам скачут как ненормальные; время от времени время замедляют, чтобы лучше прицелиться. Ступин стоит с открытым ртом, наблюдает за всем этим действием, не знает, как реагировать. Вроде бы и спрятаться нужно, чтобы пулю с утра пораньше не получить, только прятаться некуда. «Чего они тут распрыгались? — думает Ступин. — Ладно бы только стреляли — это полбеды. Так они ещё и время замедляют, идти нормально не дают. Ползу уже минут пять как дурак. Так и на работу можно опоздать».

Вдруг один из мужиков на землю упал. Лежит и не двигается. Второй мужик остановился, посмотрел на тело, пистолет перезарядил и ускакал куда-то по крышам. Ступин подошёл к мужику на земле, посмотрел: тот лежит, глаза закрыты, рот открыт, на груди — дырка, кровь из дырки сочится. «Куда в таких ситуациях звонить-то нужно? — думает растерянный Ступин. — Скорую вызывать с полицией, что ли? Остальные службы тут как будто бесполезны будут». Вдруг мужик глаза открыл, поднялся, встал на ноги. Потом достал откуда-то ножик, начал в дырке на груди ковыряться. Достал оттуда пулю, посмотрел на неё, между пальцев покрутил и выбросил в кусты. Ступин ему говорит:

— Мужик, тебе это… Может, скорую тебе вызвать? Ты как вообще себя чувствуешь?

Мужик взглянул на Ступина и говорит:

— Не, не надо. Всё под контролем. — Заткнул дырку пальцем и пошёл дальше как ни в чём не бывало.

«Что это за ерунда?» — подумал Ступин и развёл руками.

Пришёл он на завод, заходит в каморку, где инженерная служба располагалась (Ступин слесарем был). Сидят там инженер с другим слесарем — самым возрастным в службе, самым опытным. Уже пришли, чай пьют, что-то обсуждают. Ступин рассказал им, как перестрелку наблюдал. А другие и не удивились вовсе.

— Да чему тут удивляться? — говорит инженер. — Я уже ничему не удивляюсь. У нас вот на район вчера — там, где дачи, — пассажирский самолёт рухнул. Пол-улицы разнесло к чертям. Никогда ещё такого не было.

— А видели, что с речкой нашей случилось? — говорит опытный слесарь. — Какие волны по ней ходят — видели? Сегодня утром через мост ехал, смотрю в сторону: вода стеной на меня двигается. Думал уже, что смоет меня с моста. Еле увернулся.

— Вот такие дела, — говорит инженер.

— Да уж, — говорит Ступин, и утренняя перестрелка показалась ему даже в какой-то степени уместной, естественной вполне.

Опытный слесарь говорит:

— Да говорю вам — это знамение. Апокалипсису скоро быть. Ну сами посудите: никогда ничего подобного не было, а тут — всё и сразу, и на любой вкус.

Стали спорить про апокалипсис. Опытный слесарь твердит, что всё это предвещает какую-то всемирную катастрофу, а Ступин с инженером только рукой на него машут — опять, мол, начитался какой-то антинаучной белиберды из местных газет. Вдруг дверь в каморку открылась. Стоит на пороге главный инженер: голова как-то набок свесилась, морда зелёная какая-то, глаза закатил, рот открыт, слюни текут. Стоит так и мычит, стонет что-то.

— А-а, здоров, Семёнов, — говорит опытный слесарь главному инженеру. — Да поняли, поняли, сделаем мы твою трубу, починим всё в лучшем виде. В прошлый раз уже не успели.

Постоял главный инженер на пороге, постонал, помычал ещё немного, слюной побрызгал и ушёл.

Инженер смотрит на опытного слесаря и спрашивает:

— Как ты вообще понял, что он имел в виду? Я ни слова не разобрал.

— Я тоже, — говорит Ступин. — Он по-русски вообще говорил? Мне показалось, что местами французским и японским отдавало.

Опытный слесарь рукой махнул и говорит:

— Ой, да что я — Семёнова первый день знаю, что ли? Думаете, не пил с ним никогда? Он когда пьяным начинает рассказывать что-то — так хоть переводчика веди. Но я-то уже всё понимаю. Привык.

Ступин говорит:

— Что-то он сегодня совсем какой-то мёртвый. Только ходит ещё.

Опытный слесарь опять махнул рукой.

— Мёртвые имеют обыкновение лежать спокойно и звуков не издавать. А этот — по всему заводу бродит и мычит. Был бы он мёртвым — так прилёг бы где-нибудь в уголке и помалкивал. Да говорю вам: перепил человек. Что я — Семёнова не знаю? Ну перепил немного, с кем не бывает.

Инженер говорит:

— Что-то я никогда не видел, чтобы люди, нажравшись, так болезненно себя вели. Может, плохо ему, и он аптечку у нас спрашивал?

— Ага, аптечку, конечно, — говорит опытный слесарь. — Запой зелёнкой не замажешь, жгут на него не наложишь, пластырем не заклеишь. Я по молодости, бывало, пил так, что Семёнов бы сейчас просто олимпийским чемпионом на пьедестале показался. Говорю вам: перепил Семёнов. Пе-ре-пил. Всё.

— Ну сходите? — говорит инженер, — Сходите, сделаете, чего он там сказал сделать?

Ступин со слесарем пошли и сделали. Всё починили, что нужно было починить. Сделали всё, о чём главный инженер промычал.

Проснулся Ступин на следующий день. Глаза открыл — не понял, что произошло. Протёр их как следует, зажмурился, опять открыл. Что такое? Какое-то всё чёрно-белое кругом, нецветное. Подошёл к окну, посмотрел. Улицы чёрно-белые, дома нецветные совсем, люди тоже какие-то бесцветные бегут. Что за ерунда?

Пришёл Ступин на завод. Инженер с опытным слесарем уже на месте, удивлённые какие-то сидят, чай пьют.

Опытный слесарь спрашивает у Ступина:

— Ступин, у тебя как со зрением сегодня?

— Хуже, чем вчера, — говорит Ступин. — Чёрно-белое всё какое-то.

Слесарь с инженером переглянулись.

— У нас почему-то тоже, — говорит инженер и голову чешет. — Всё утро никаких цветов не видим.

— Проснулся — не пойму, что с глазами, — говорит опытный слесарь. — Что за херня? Всё чёрно-белое. С кровати вроде не падал, о стену головой не бился. — Потом руками развёл и говорит: — Что самое странное — не пил ведь вчера! Ни капли.

— Да, — говорит Ступин, — такая же история.

— Говорю же: апокалипсис, — говорит опытный слесарь. — Конец скоро придёт. А-по-ка-лип-сис. — И на каждом слоге пальцем по столу стучит.

— Бред какой-то, — говорит инженер. — Кинотеатр просто. Вчера какие-то катастрофы — цунами на речке, самолёт рухнул. Ступин вообще в какой-то боевик вчера попал. Этот — Семёнов — бродил вчера никакой, как будто мертвец ходячий. Как зомби какой-нибудь. Сегодня — всё чёрно-белое, как будто в старом кино. Да уж. Интересно, что завтра нам покажут.

В каморку вошёл Семёнов.

— Здоров, ребята, — говорит.

— Здоров, Семёнов, — говорит опытный слесарь. — Слушай, Семёнов, как у тебя со зрением? Жалоб нет?

Семёнов удивился.

— А что с ним должно быть? — говорит. — Ну, читаю в очках, а так — всё в порядке, всё на месте.

— А оно у тебя сегодня не чёрно-белое, случайно?

Семёнов смеётся.

— Да с чего оно чёрно-белым будет? Это ж сколько нужно выпить, чтобы оно цвет потеряло?

Ступин, инженер и слесарь переглянулись.

— А у нас оно с утра чёрно-белое почему-то, — говорит слесарь. — И не пил у нас никто.

— Что же — у всех троих? — удивился Семёнов.

— Ага.

— Это плохо, очень плохо, — говорит Семёнов, и головой покачал. — А что у вас случилось? Может, на производстве вчера труба вам на голову упала?

— Так что же — всем троим сразу, что ли? — смеётся опытный слесарь. — В ряд выстроились и ждали, пока она нам на голову свалится?

Семёнов говорит:

— А током нигде не било? Или, может, кислоты в цехе надышались? Или щёлочи?

Опытный слесарь прищурил один глаз, хитро так на Семёнова смотрит и говорит:

— Ну, если надышались чего-то, то, может, это за производственную травму сойдёт? Может, нам там компенсации какие-то полагаются, выплаты?

Семёнов рукой махнул.

— Да какие там компенсации, какие там выплаты. Сам же понимаешь. Так что со зрением будете делать? В больницу сходите. Это так оставлять нельзя.

— Ладно, сходим. Что тут ещё поделать?

— Ладно, — говорит Семёнов. — Я вообще зачем пришёл: там Аннушка опять молоко разлила. Сходите на производство, посмотрите, чего у них там на этот раз не работает.

Здесь следует сделать небольшое отступление, касающееся Аннушки, разлившей молоко. Аннушка — она же Анна Сергеевна — была на заводе главным технологом, женщиной крайне строгой (по крайней мере, на территории завода). Всё производство держала в кулаке. За любой недочёт могла отчитать любого сотрудника. Иногда даже директору производства от неё доставалось. На производстве Анну Сергеевну не любили. Не то чтобы кто-то ненавидел её всей душой. Нет. К ней питали обычную и даже вполне естественную нелюбовь к начальству. К особенно строгому начальству. Но никто не знал, какой была Анна Сергеевна на самом деле, вне рабочей обстановки. Может быть, несмотря на свою строгость и суровость главного технолога, вне завода она была натурой тонкой и лиричной? Кто знает?

За что ещё не любили Анну Сергеевну? Часто бывало так: придумает Анна Сергеевна какой-нибудь очередной рецепт, хочет его опробовать на деле — и весь завод стоит на ушах, все бегают, пыхтят, замысел её воплощают. Попробует она результат, и если не устраивает он её, то через два дня всё производство обратно перенастраивают, как было раньше. За такую чехарду тоже не любили её. Но что тут поделать? Производство не может вечно стоять на одном месте, оно периодически требует изменений.

Один раз Анна Сергеевна решила сделать сливочное масло. Хотела ввести его в ассортимент продукции. Подготовили цех, оборудование, специально молоко в отдельной цистерне привезли. Анна Сергеевна пришла на производство с директором подмышкой. Лично собралась наблюдать за процессом. Стали гнать молоко по различным установкам. Анна Сергеевна поднялась на второй этаж, стала ходить между труб, проверять. Открыла какой-то кран, чтобы убедиться, что молоко идёт. Но на тот момент молоко ещё гнали по первому этажу. Ну Анна Сергеевна и пошла обратно, а кран закрыть забыла. И полилось потом молоко на пол. Хорошо, мимо уборщица шла, заметила. Приходит к технологам и говорит:

— А у вас там молоко убежало, кажется. Или так нужно?

Кто-то потом сказал: «Аннушка уже масло разлила». Фразу сначала не оценили: не все на заводе были знакомы с творчеством Булгакова, а тем, кто был, в тот момент было совсем не до него. Те же, кто намёк понял, нашли аллюзию не совсем удачной, потому как масла как такового ещё не было, да и у Булгакова оно было подсолнечным, а не сливочным. Потом кто-то заменил «масло» на «молоко»: «Аннушка молоко разлила», — и с тех пор выражение прижилось на заводе. Оно стало означать как любые перебои в работе производства (к которым, надо сказать, сама Аннушка зачастую не имела никакого отношения), так и сигнал о том, что Анна Сергеевна придумала новый рецепт.

Ступин с опытным слесарем пошли на производство, починили всё, что там сломалось. Потом заглянули к электрикам, рассказали про чёрно-белое зрение. В ответ получили примерно то же, что и от главного инженера: труба на голову не падала? током не било? щёлочи не надышались? У самих же электриков всё хорошо — зрение самое обычное, цветное, ничего нового. Один электрик говорит:

— Может, вы в животных превращаетесь?

Опытный слесарь говорит:

— Да как тут не превратишься?

Вернулись в каморку. Ступин говорит инженеру:

— Вот ты сегодня про кино говорил. Может, нам кто-то знак подаёт, намекает? Мол, не валяйте дурака, в рабочее время не смотрите фильмы всякие.

— Так а что в этом такого? — говорит опытный слесарь. — У нас работа такая. Сидишь, ждёшь, когда что-нибудь сломается. Потом идёшь чинить. Починил — опять садишься и ждёшь. А когда всё исправно работает, то что нужно делать? Правильно — не мешать.

Инженер смеётся:

— Это Аннушка нам намекает. Порчу на нас навела.

Слесарь усмехнулся.

— Аннушка, конечно, та ещё ведьма. Ведьма в плане молочной продукции. Может она и молока наколдовать, и кефира, и всего прочего. Это у неё хорошо получается, ничего не скажешь. Но вот что касается всяких катастроф, взлома человеческого сознания, порчи зрения, — это, конечно, вряд ли по её части.

На следующий день Ступин проснулся под звуки рояля. «Этого ещё не хватало», — подумал Ступин. И тут же у него перед глазами всё потемнело, и появилась надпись «Этого ещё не хватало, — подумал Ступин», обрамлённая какими-то веточками. Ступин перепугался. «Это что ещё за хреновина?!» И снова всё потемнело, и Ступин увидел обрамлённую надпись «Это что ещё за хреновина?! — перепугался Ступин». И так было каждый раз, когда Ступин думал о чём-то или говорил вслух: неизменно всё темнело, и появлялась надпись, содержащая его мысль или фразу, часто дополненные пояснением вроде "– подумал Ступин», "– изумился Ступин», — в виде прямой речи, в общем. Ступин, естественно, от этого в основном изумлялся.

— Ну вот, пожалуйста, — сказал он себе, — дожился до галлюцинаций. Мало того, что зрение чёрно-белое, так теперь ещё и рояли какие-то со скрипками играют. Да ещё и вот это — надписи какие-то по любому поводу вижу!

Сказать-то он это сказал, только звука никакого из него не вышло. Ртом-то он пошевелил, но в результате лишь увидел очередную надпись.

— Да теперь ещё и немой! — закричал в ужасе Ступин, хотя и беззвучно.

Делать нечего. Пошёл на завод. Идёт, а идти по улице невозможно. Залает где-нибудь собака — у Ступина в глазах темнеет, и читает он перед глазами: «Гав-гав! — пролаяла где-то собака». Скажет что-нибудь прохожий — Ступин читает: «Прохожий что-то сказал, но Ступин не расслышал». Ступина и злоба, и ужас одновременно берут. Дошёл кое-как до завода. Заходит в каморку, а там сидят инженер со слесарем: глаза круглые, сами перепуганные, даже чай ещё не заварили.

Кое-как смогли объясниться друг с другом. Инженер со слесарем, как оказалось, пали жертвой тех же галлюцинаций, что и Ступин: тоже слышат рояли со скрипками; тоже онемели, звука не могут издать; тоже видят перед глазами надписи. Что хуже всего было для всех троих — так это надписи. Ну ведь просто невозможно разговаривать: один что-нибудь скажет, — у обоих темнеет в глазах, оба читают только что произнесённую фразу и ждут потом, когда она исчезнет. Она ведь вдобавок не исчезает сразу, а ещё висит какое-то время! Ну, это когда собеседников только двое, это ещё ладно, это полбеды. А когда их больше двух или кто-то болтает без умолку — это просто караул! Тогда и вовсе беспросветно в глазах темнеет; тогда только и делаешь, что надписи читаешь. Кое-как решили говорить строго по одному.

— Ну вот, — говорит инженер, — пожалуйста. Приплыли. Вот вам и немое кино.

— Видал я по молодости чертей несколько раз, не буду скрывать, — говорит опытный слесарь. — Но тогда хотя бы у чертей причина была: пил иногда как не в себя. А сейчас — что за хреновина? Не пью, а мерещится такое, что и на голову не натянешь.

— Это уже какой-то групповой психоз получается, — говорит Ступин. — Или групповой гипноз. Надеюсь, что последнее.

— Ну не знаю, — говорит инженер. — Ситуация, прямо скажем, бредовая. Может, и объяснение у неё должно быть каким-то бредовым. А гипноз кажется чем-то слишком разумным.

Дверь в каморку открылась. Все трое замолчали. Пришёл Семёнов. Начал что-то им рассказывать, а они ничего, кроме роялей и скрипок, не слышат. Семёнов рот открывает, а они только надписи с его словами читают и молчат. Рассказал он им что-то, поинтересовался их зрением, сказал, что они сидят, как будто пришибленные, и ушёл.

— Предлагаю сегодня не высовываться, — говорит инженер. — Сидим здесь и молчим. Посмотрим, что завтра будет.

Согласились. Повезло им: день оказался спокойным, ничего нигде не ломалось, производство проработало и без них. Заперлись они в каморке и просидели до вечера, а потом по домам разошлись.

Ночью Ступин сквозь сон услышал голос. Не удивившись как следует, проснулся и прислушался. Голос ему на ухо шепчет: «Поезд прибудет в полночь. Место номер …, у окошка. Поезд прибудет в полночь. Место номер …, у окошка». Ступин только плюнул от досады и снова уснул. Утром стало легче: рояли и скрипки замолчали, в глазах не темнело, надписи больше не появлялись. Остались только немота и чёрно-белое зрение. Ну и на том спасибо. Но всё же Ступин заметил новую особенность зрения: перед глазами время от времени проплывали сверху вниз какие-то пятна, полосы какие-то тянулись. Вышел Ступин на улицу: прохожие мечутся как ненормальные, дёргаются как-то; движения резкие, непредсказуемые почти что. Пришёл на завод. Инженер со слесарем сидят, на какой-то бумажке что-то пишут, друг другу передают. И тоже как-то дёргаются. Увидели Ступина — протягивают ему бумажку. Там написано: «Про поезд было?». Ступин кивнул. Потом на бумажке написал: «Зачем бумажка?». Инженер написал в ответ: «А как по-другому? Надписей больше нет». Ступин опять кивнул. Стали они через эту бумажку общаться. Пишут что-нибудь и передают потом другому. Стали обсуждать поезд.

— Ну, — пишет на бумажке инженер, — гипотеза с кино как будто подтвердилась. В каком-то кинобреде мы с вами погрязли.

— Может, эта штука с поездом, — пишет Ступин, — может, она что-то значит? Что это за поезд такой?

Стали вспоминать фильмы про поезд. Да только что тут вспоминать? Фильмов-то много в мире, в каждом втором поезд можно увидеть. Думали, думали, ничего не придумали. А опытный слесарь сидит и только глазами хлопает. Много он всего в жизни повидал, но в такую чертовщину ему ещё не приходилось попадать.

— Ну ладно, — пишет инженер, — посмотрим, что завтра будет.

А завтра и не было ничего. Говорят, что ни Ступин, ни инженер, ни опытный слесарь на следующий день на заводе не появились. Стали их искать, а найти не могут. Нет их нигде. Стали им звонить, а никто не отвечает. По домам к ним пошли, а там говорят, что нет их: спать вечером легли, а утром их и не было уже. Стали в полицию обращаться, больницы обзвонили все, морги тоже — и там нет. Нигде нет. Пропали бесследно и беспричинно. Как сквозь землю провалились.

А может, и не пропадали они никуда. Может, сходили они в цех, слили себе молочка в бутылочку. Ну и выпили его, не дождавшись, пока его лаборатория проверит на всякую заразу. Может, отравились и слегли на месяц, пропали из виду.

А может, и вовсе этого не было. Может, всё это кто-нибудь от скуки придумал. Кто знает?

Телевизор

Телевизор — вещь противоречивая. Странная, даже своенравная в каком-то смысле. С одной стороны, сам процесс вещания с уважением относится к законам природы, строго их соблюдает: то есть никто, к примеру, не говорит электрическому току, что тот неправильно течёт, не в ту сторону или слишком быстро, или, например, не придирается к различным волнам и излучениям — не так, мол, вы колеблетесь, неправильно излучаете, по-другому должно быть. Всех всё устраивает, все довольны. Это с одной стороны. С другой же, когда посмотришь, что, бывает, из телевизора говорят — только за голову схватишься: как только не плюют порой на разные научные вещи, на законы природы и прочее.

Иван Мешков был человеком недоверчивым, но в то же время и доверчивым. Никому и ничему почти что он не доверял. Доверял только телевизору. Говорят, бывало, из телевизора, что, мол, «есть предположение, что русалки существуют» или что «возможно, единороги существуют и по сей день», а Иван внимательно всё это слушает и удивляется.

— Ну надо же, чего только в природе не бывает!

Слова о предположениях и прочие вводные конструкции Иван непроизвольно опускал и превращал откровенную белиберду про русалок и единорогов в состоявшийся факт. И верил в него. Скажут ему про русалок — верит в русалок, про единорогов скажут — поверит и в единорогов.

Однажды сказали из телевизора о возможном конце света через несколько лет. Иван не прошёл мимо, поверил, взял на заметку. Через несколько лет хватился:

— Так что же это? Завтра, получается, конец света!

Иван предпринял все необходимые — на свой взгляд — меры. Расплатился по долгам, прошёлся по знакомым: поругался с теми, с кем всегда хотел поругаться; подрался с теми, с кем уже поругался. Пришёл домой и стал ждать конца света. Сел и сидит. А конца света всё нет и нет, всё никак не наступает конец света, хоть убей.

«Неужели обманули? — подумал он. — Неужели из телевизора обманули?» Сел за стол, написал гневное письмо с жалобой на обман и отправил его не телевидение. Но ответа не последовало. Потом он отправил ещё два письма, а когда и на них ответа не получил, то стал ежедневно строчить по письму. Но всё равно никто ему не отвечал. Решил он тогда поехать на телевидение лично. Приезжает, идёт по коридорам, говорит первому попавшемуся:

— Обманули вы меня. Конец света пообещали, а его не было.

Отвели его в какой-то кабинет. Там какая-то женщина сидит. Спрашивает она у Ивана:

— Каковы ваши претензии?

— Обманули вы меня, — говорит Иван. — Вы в своих передачах про конец света говорили, назначили его на… В общем, полгода назад он должен был произойти. А его и не было совсем! Сидим вот, как видите, разговариваем с вами. Нехорошо вы поступили, обманули меня.

Женщина посмотрела на Ивана, почесала за ухом и говорит:

— Ну, мы ничего не назначали и никому концов света не обещали. Если у нас там что-то и было про конец света, то это всего лишь предположением было. Я так вижу, что человек вы уже не молодой, опытный. Должны уметь отличать предположения от утверждений, от обещаний тоже. И вообще, должны как-то критически осмысливать информацию. А то что же получается? Скажут вам, что русалки существуют, — и что? поверите вы?

— Как же, — говорит Иван, — как же не поверю? Есть же они. Вы же сами их показывали, сами же про русалок говорили, что бывают они в природе.

Женщина вздохнула.

— И это тоже было предположением. Если вы меня спросите, то скажу я вам: нет никаких русалок.

— И единорогов нет? — спрашивает Иван. — Ну они-то должны быть! Вы же сами доказательства приводили!

— Их тоже нет. И не было никогда.

— Обманули, значит.

Женщина ничего не ответила. Поднялся Иван и вышел из кабинета. Пока шёл по коридорам, поругался с каждым, кто мимо проходил. Каждого как минимум лжецом назвал. Даже какой-то бабке, которая полы молча протирала, досталось.

— Чего ты тут раскорячилась? — говорит ей Иван. — Конец света, конец света, русалки, русалки… Не будет никакого конца света! Отбой! И русалок тоже нет! Дура!

Бабка эта в молодости лёгкой атлетикой занималась. Достала она тряпку из ведра, накинула её на швабру. Потом прищурилась, прицелилась, как заправская амазонка, и метнула в Ивана шваброй, словно копьём. Швабра до Ивана не долетела, потому как тряпка слишком много воды в себя вобрала и «копьё» отяжелила.

Пришёл Иван домой. Злой, почти что в ярости. Стал перед телевизором и начал его бранить, отчитывать. Потом перешёл на мат. А телевизору-то что? Будь у него руки, умей он говорить, развёл бы он руками, сказал бы:

— А я-то что? Я всего лишь бытовой прибор. Я просто сигнал транслирую. Что в меня передадут, то я и озвучиваю.

Взял Иван телевизор и выбросил в окно. И не стал его больше смотреть.

А телевизор этот упал на голову одному случайному прохожему. Но это уже другая история.

А вот как раз и она, рассказанная непосредственным её участником:

Никогда я в чудеса не верил. В детстве, конечно, верил. В детстве и не в такое веришь. Тогда я и в фей, и в летающих людей верил. Однажды даже был уверен, что если посыпать на голову какой-то пыльцы, то человек полететь сможет. В доме у нас никогда такой пыльцы не держали. Полез я один раз в стол, нашёл там какие-то приправы. Насыпал их себе на голову и стою так посреди кухни. Жду, когда полечу. Но никуда не полетел, остался стоять на полу. Начались какие-то сомнения возникать — сомнения в наличии чудес. А со временем и вовсе перестал в них верить. Слышал, конечно, про чудеса света, но что же это за чудеса такие? Их же люди построили. Да, долго строили, но построили всё-таки. И ничего чудесного там нет. Взять те же пирамиды. Ну и что тут такого? Я вам с завода кирпичей могу натаскать и выложить точно так же, не хуже даже получится. Подумаешь — пирамиды. Тоже мне — чудо.

Иду я один раз по улице. На рыбалку шёл. Иду себе спокойно, напеваю что-то, под ноги прохожим не плюю. День хороший был. Иду, любуюсь. Вдруг — бах! Как шарахнет меня чем-то по голове! Я даже немного пополам согнулся от такой неожиданности. Стою, голову рукой растираю, в шоке нахожусь. Немного даже потерялся в пространстве и времени, забыл на секунду и себя, и какой сегодня день и вообще. Стою, по сторонам смотрю, пытаюсь вспомнить, какая сейчас эпоха на дворе, существует ли вообще электричество в мире. Смотрю — рядом телевизор разбитый лежит. Ну, думаю, раз телевизор лежит, то электричество существует. Пришёл в себя немного, стал умственные способности проверять. Не утрачено ли чего. Посчитал до десяти, потом в обратном порядке посчитал — ничего вроде бы не утрачено, на месте всё. Потом смотрю опять на телевизор и думаю: «Это что же? Это он мне на голову упал? Это его мне на голову бросили?»

Стал я возмущаться. Смотрю вверх на балконы и кричу:

— Да что же это такое? Где это видано — чтобы людям на головы телевизоры бросали? Это что за этикет? Где вас только научили такому? Да уж понятно, что не в Царскосельском лицее! Эх, чтоб вас… Так вас и этак…

Постоял я, повозмущался, но никто с балконов мне отвечать не стал. Испугались. Или стыдно стало. Посмотрел я на телевизор: а он старый-старый, здоровенный такой, древний, ископаемое почти что. Таких и не делают уже. Да, думаю, можно, конечно, владельца понять: такие телевизоры только с балконов и выбрасывать. Но не на головы прохожим, конечно. Махнул я рукой и пошёл дальше.

Прихожу на речку, сел, удочку закинул. Сижу, наслаждаюсь природой. Не ловится, правда, ничего. Не клюёт даже. Опустил удочку на землю. Вдруг — как потянет! Схватил удочку, еле-еле успел. Тяну, чувствую: нечто колоссальное попалось. Вдруг показался из воды здоровенный хвост, вижу: крючок за плавник зацепился. Странно, думаю, все нормальные рыбы обычно ртом за крючок цепляются, а эта дура — хвостом умудрилась! Тянул я, тянул, потом вдруг выныривает из воды какая-то баба. По плечи в воде находится. Волосы по лицу размазаны. Раздвинула она их, с лица убрала, посмотрела как-то строго на меня, недовольно, и говорит:

— Ну и какого чёрта ты тянешь, дубина?

Я, конечно, удивился немного. Никак не ожидал такого приёма.

— Уважаемая, — говорю, — во-первых, не кричите, пожалуйста, рыбу не пугайте. А во-вторых, чего это вы мне запрещаете тянуть? Вы что, из инспекции какой-то, лов рыбы мне тут запрещаете?

Баба говорит:

— Во-первых, никакой рыбы тут нет. А во-вторых, дубина, не тяни меня за хвост. Весь плавник сейчас порвёшь.

— Я вас, — говорю, — ни за какую часть тела не тяну, мне это не нужно. А тяну я рыбу, причём аномального масштаба рыбу, а вы мне мешаете. Поэтому перестаньте, пожалуйста, скандалить и покиньте воду.

Она мне в ответ:

— Да не рыба это. Это я. Ты меня своей идиотской удочкой за хвост зацепил. Русалка я. Понимаешь ты это, дубина?

— Что-то, — говорю, — что-то не очень-то вы на русалку похожи. Русалки так себя не ведут. Если вы русалка, то почему вы, когда я вас поймал, не взмолились?

Баба удивилась:

— С какого это перепугу я должна взмаливаться?

— Ну а как же, — говорю, — я много сказок про русалок читал. И в каждой говорится, что «русалка», будучи пойманной, «взмолилась». А вы не взмолились, а говорите — русалка. Не верю.

Она искоса так на меня смотрит, прищурилась.

— Ох, — говорит, — какой умный нашёлся. Да, вижу я, что ты начитанный очень, ну просто очень начитанный. Всё-то он знает. А это точно русалки были, а не рыбы какие-нибудь или прочая живность? Не было там невода, случайно? Или их тоже на удочку ловили? Ну да ладно, разницы-то всё равно никакой нет. Ведь то были сказки, а на деле — по-другому всё обстоит. На деле — ставлю я тебе ультиматум: перестань меня тянуть, или я сейчас из воды вылезу и в глаз тебе дам.

— Сделайте одолжение, гражданка, — говорю, — вылезьте из воды. И мешать не будете, и всё видно сразу станет — какая из вас русалка.

Стала баба подплывать ближе, потом как-то приподнялась из воды. Вижу: у неё ниже пупка всё чешуей идёт. А самого пупка и нет. Удивился я, испугался немного.

— Ого, — говорю. — А вы как будто и правда русалка.

— То-то же, — говорит баба. — Убедился? Тогда удочку положи, я крючок из хвоста достану.

Скрылась она под водой, крючок извлекла. Потом опять вынырнула.

— Я, — говорю, — гражданка, извинения свои приношу. Никак не думал я, что вы — настоящая русалка. Не думал я, что настоящие русалки в природе бывают.

Она усмехнулась и говорит:

— А какие бывают? Ненастоящие? И почему это им не бывать? Ещё как бывают. Я — живое тому подтверждение.

— Да как же это, — говорю, — не бывает же русалок. Это практически научный факт.

— Ага, — говорит русалка, — ты мне ещё скажи, что единорогов не бывает.

— А что же? — спрашиваю. — И единороги бывают?

Она как засмеётся.

— Да ты, голубчик, как будто головой где-то ударился. Бывают и единороги. Ты что, Ваську нашего не видел?

— Какого, — спрашиваю, — такого Ваську?

— Да единорога нашего. Он тут рядом бегает, — и показывает на ближайшее поле. — Сходи, — говорит, — познакомься. Он дружелюбный. Покатает тебя, по небу пронесёт.

Удивился я окончательно.

— По какому ещё небу? — спрашиваю.

Русалка смотрит на меня снисходительно так.

— По обычному небу. Он летать умеет вообще-то. Сходи, не бойся. Людей он любит. Только в носу ему пёрышком не щекоти. Он это не приемлет.

Распрощался я с русалкой и пошёл в сторону поля, в котором этот сверхъестественный Васька должен был бегать. Вышел в поле, иду, смотрю кругом. Вдруг вижу: скачет мне навстречу какой-то конь. Только нельзя сказать, чтобы он скакал. Как будто немного над землёй парил, топота не слышно было. Подходит ко мне. Смотрю: у него во лбу рог торчит. Сам он белый, но местами с какими-то фиолетовыми пятнами. Где-то и золотые пятнышки встречались. Крылья на спине сложены. Так вот, думаю, значит, как единорог натуральный выглядит.

— Здравствуй, человек, — говорит он мне. — Меня Василием звать.

— Здравствуй, Василий, — говорю. — Меня — Михаилом.

— Будем знакомы, — говорит Василий. — Ну что? Садись, прокачу.

Сел я на Василия, и пустился он вскачь. Сначала по полю меня покатал, потом говорит:

— А сейчас, Михаил, держись крепче. В небо тебя понесу. Хочешь по небу прокатиться?

— Да, — говорю, — грех такую возможность упускать. Только за что же мне держаться?

Василий заржал и говорит:

— Ну ты как в первый раз. За рог, конечно же!

А я ведь, думаю, и правда — первый раз на единороге летаю. Взялся за рог. А не что-то вроде штурвала, думаю, — рог-то этот?

— Василий, — говорю, — а этот рог у тебя — это штурвал или что-то подобное? Мне какое-либо управление нужно будет осуществлять?

Василий говорит:

— Нет, пилотирую я себя сам. Ты только крепче за рог держись.