Бесплатный фрагмент - Гродненский сейм 1793 года: Последний сейм Речи Посполитой

Источники

В основу настоящей монографии легло богатое собрание дипломатической корреспонденции, которое хранится в Московском Архиве министерства иностранных дел именно польские дела 1792 и 1793 годов, заклю­чающееся в связках 70, 71, 72 и 73. Тут находятся депеши русского посольства в Польше, а также рес­крипты и инструкции, препровождавшиеся к нему из Петербурга (за немногими исключениями, вся эта кор­респонденция на французском языке). Излишне рас­пространяться о достоинстве этих материалов. Русский посланник в Польше находился в самом центре событий, а в данном случае он был их главным двигателем; таким образом, донесения его знакомят нас не с одною их наружною или официальною историей, а также и с их закулисною стороной, то есть с са­мими пружинами механизма.

При помощи своих польских друзей и многочислен­ных агентов посланник имел возможность собирать подробный сведения обо всем происходившем вокруг и сообщать их своему правительству. А так как монография наша имеет довольно специальный характер, ограничиваясь сравнительно небольшим объемом вре­мени, и главною своею задачею полагает разработку подробностей, то означенная корреспонденция представляет такой материал, без которого исполнение этой задачи было бы невозможно. Она служит также лучшею проверкою и для всех прочих наших материалов.

Затем идут следующие материалы и пособия для на­шего труда:

Korrespondent Krajowy у Zagraniczny. Roku 1793. Вар­шавская газета, помещавшая довольно подробные отче­ты о заседаниях Гродненского сейма. После закрытия Тарговицкой конфедерацией органов патриотической партии (какова, например, была «Gazeta Narodowa у obca») польские газеты в то время выходили под строгим надзором конфедерации, или что-то же под русским влиянием, и, следовательно, отчеты их составлялись в одном известном направлении. Но для нас «Корреспон­дент» важен собственно со стороны сообщаемых им подробностей и официальных дипломатических документов.

Ein russischer Staatsmann. Des Grafen Jakob Johann Sivers Dencwürdigkeiten. Von K. L. Blum. Dritter Band. Leip­zig und Heidelberg. 1858. Весь этот труд посвящен деятельности Сиверса, как чрезвычайного русского послан­ника в Польше в эпоху Гродненского сейма. Он заключает в себе многие документы из официальной корреспонденции посланника, и даже иногда такие, которых мы не встретили в Архиве МИДа. Но главный интерес в этот том представляет со стороны переписки Сиверса с его дочерьми. Тут он откровенно высказывает свои впечатления, планы и суждения об окружающих его лицах, и эта семейная переписка прекрасно дополняет его официальную корреспонденцию. Что касается до цвета, в который окрашена биография Сиверса, то автор ее, при несомненных достоинствах своего обширного труда по отношению к фактической обработке, не избежал сильного пристрастия и больших натяжек по отношению в своим воззрениям. Он без меры прославляет своего героя и слишком резко нападает на политику Екатерины. В своем старании выделить Сиверса из этой политики, Блум доходит иногда до того, что впадает в явные несообразности. Например, он жалуется на неискренность императрицы к его герою: будто бы, отправляя его послом, она не открыла ему своих видов на Поль­шу, в будто бы он не знал заранее, орудием какого дела он призван был служить, между тем как Игельштром получил более подробные инструкции и глубже был посвящен в планы Екатерины. В дока­зательство он приводит сущность инструкции Игельстрёму и только начало первого рескрипта Сиверсу.

Geschichte des Hussischen Staates von Hermann. Erganzungs-Band. Diplomatieche Correspondenzen aus der Revoutionszeit 1791—1797. Gotha. 1866. Содержит в себе дипломатическую корреспонденцию, заимствованную из государственных архивов Берлина, Дрездена и Лондона. Значительная часть этого тома посвящена польским делам.

Recueil des traités et conventions concernant la Pologne 1762–1862. Par le comte d’Angeberg. Paris. 1862. Значительное и полезное собрание дипломатических и других документов, относящихся преимущественно к эпохе польских разделов, хотя в подборе этих документов не всегда видно беспристрастие, о котором издатель говорит в предисловии.

Ostatnie lata panowania Stanisława Augusta. Documenta do Historyi drugiego i trzeciego podziału. Wydal W. Kalinka. Poznań, 1868. Это издание заключает в себе довольно интересную корреспонденцию Станислава Августа с разными лицами, впервые обнародованную. Особенно заслуживают внимания его письма к Букатому, поль­скому послу в Лондоне.

Переходя к отделу польских мемуаров, мы должны вообще заметить, что они принадлежат к тем источникам, которыми надобно пользоваться весьма осто­рожно. Притом же, по большей части они были писаны в старости, много лет спустя после событий, о которых рассказывают; причем память не всегда служила верно авторам. Тем не менее, они представляют интересный материал, особенно для характери­стики лиц, общественного и семейного строя Польши в данную эпоху.

Memoires sur la Pologne et les Polonais depuis 1788 jusqu’ à la fin de 1815 de Michel Oginski. Paris, 1826—1827. Так как эти мемуары пользовались некоторым авторитетом и на них часто основываются иностранные сочинения о данной эпохе, то мы в течение своего рассказа не раз указываем на их недостаток добросовестности.

Pamiętniki Iana Dukłana Ochockiego. Wilno. 1857. Интересные по бытовым чертам, но весьма хвастли­вые воспоминания.

Pamiętniki Bartołomeja Michałowskiego od roku 1786 do 1815. Warszawa, 1857. Вроде предыдущих, но более скромны по тону.

Pamietniki kziędza Kitowicza do panowania Stanisława Poniatowskiego. Poznań. 1845.

Pamiętniki Kajetana Kożmiana. Poznań. 1858.

Два последние сочинения принадлежат к наиболее добросовестным из польских мемуаров.

Pamiętniki czаsów moich Iuljana Ursyna Niemcewicza. I. ipsk. 1868. Сообщают много интересных черт; но многое неверно и перепутано. Сам автор сознается, что записывал в старости по памяти и в беспорядке. По отношению к России он отличается желчною неприязнью, и доходит до того, что известную распу­щенность польских нравов в конце XVIII века при­писывает ничему иному, как влиянию русских войск.

Pamiętniki pułkownika Gąsianowskiego z r. 1793­–1794. — Lwów, 1861. Страдают явными неверностями и противоречиями.

Czasy Stanisława Augusta Poniatowskiego przez jednego z posłów wielkiego Sejmu napisane. — Poznań, 1867.

К тому же отделу можно отнести: историко-полемическое сочинение известного Гугона Коллонтая: О Usta­nowieniu i upadku Konstitucyi polskiey 3 Maja 1791.

Żywot Tomasza Ostrowskiego. — Paryż, 1836.

Pamiętniki o Ianie Sniadeckim przez Michała Bolińskiego. — Wilno, 1865.

Polska w roku 1793 według podróży Fryderyka Szulc’a. — Drezno, 1870. Это есть перевод из немецкой книги, из­данной в Берлине в 1795–1797 гг. под заглавием: Reise eines Liefländers von Riga nach Warschau etc. Наблюда­тельный лифляндец развертывает перед нами яркую и беспристрастную картину польских нравов и обычаев в эпоху падения.

Из русских мемуаров к нашей монографии имеют некоторое отношение:

Записки Храповицкого. Чт. Об. Ист. и Др. 1862;

Записки Л. В. Энгельгардта. — Москва, 1867.

Из общих обзоров и брошюр по данному вопро­су укажем:

Histoire des trois demembremens de la Pologne par Ferrand. — Paris, 1820. Весьма пристрастное сочинение, име­ющее цену собственно по своим приложениям, заимствованным из Лейденской газеты прошлого столетия.

Panowanie Stanisława Augusta. Ioachima Lelewela. — Poznań, 1859. Сочинение подобно предыдущему, только в сокращенном виде.

Dzieje Polski od 1733 do 1832 roku. Skreslil H. Scmitt. — Krakow, 1867.

Sejm Grodzieński ostatni. Uśtęp od 26 sierpnia do 23 września 1793. Zestawił Leon Wegner. — Poznań, 1866. Книга посвящена описанию самых бурных заседаний Гродненского сейма, на которых решена уступка зе­мель Пруссии; снабжена, кроме того, обширным введением и приложениями. Автор ее известен исследованием Революции 3 мая и другими сочинениями по той же эпохе; по своим размышлениям почти не отличается от трех предыдущих.

Die österreichisch-preussische Allianz und die zweite Theilung Polens. Von Herman. — Gotha, 1861. Полемическая бро­шюра, направленная против Зибеля по поводу несходных мнений о политике Леопольда II.

Polens Untergang und der Revolutionskrieg. Von H. Sybel (Historische Zeitschrift. 1870. Erstes Heft). Продолжение той же полемики, интересное по многим данным, заимствованным из Венского государственного архива.

Из русских сочинений о данной эпохе мы имеем две интересные монографии:

История падения Польши. Соловьева. — Москва, 1863. Это сочинение написано преимущественно на архивных материалах.

Последние годы Речи Посполитой. Костомарова. — Пе­тербург, 1870. Построено преимущественно на источниках изданных.

Труд Смита, Suworow und Polens Untergang, к сожалению, прекратился на 1792 году.

Не перечисляем многих других пособий, которые имелись под рукой для справок или разных соображений, как, например: Полное собрание законов, Епcyklopedja powszechna, Herbarz Polski, Historyczne Pa­miątki znamienitych osób Dawnej Polski Бартошевича, сочинения немецких историков: Шлоссера, Хёйсера, Зи­беля и т. д. Не указываем также и русских газет того времени по крайней скудности их известий относительно нашей политики; мы встречаем в них только манифесты и указы, то есть то, что можно най­ти в полном собрании законов. Точно так же недавно изданный Архив Государственного совета почти ничего не прибавляет к нашим источникам.

Кроме того, мы пользовались следующими неиз­данными материалами:

Несколько документов из рукописного отдела Виленской публичной библиотеки и библиотеки Красинских в Варшаве.

Journal de la diéte de Grodno 1793. Рукопись принадлежит Петербургской Археографической Комиссии. Это довольно краткие записки о сеймовых заседаниях, отличающиеся полуофициальным тоном, неизвестного автора. Может быть, это были бюллетени, составлявшиеся каким-либо иностранным посольством для сво­его двора.

Opisanie Sejmu Grodzieńskiego w r. 1793. Записки Людвика Гинета, посещавшего заседания в качестве арбитра. Рукопись находится в частной библиотеке в Варшаве; копия ее передана автору хранителем главной Варшавской библиотеки И. Ф. Скимборовичем. Она включает заметки о некоторых сей­мовых заседаниях, начиная с 10 августа н. ст. Автор ее — горячий сторонник оппозиции.

В последние времена республики речи, произносимые на сейме, немедленно издавались тетрадями. Кроме того, в обязанности сеймового секретаря, как известно, входило ведение дневника сейма, или диариуша, ко­торый потом также выходил в свет в печатном варианте. Такой дневник последнего польского сейма остался ненапечатанным, вероятно, по причине разгрома Речи Посполитой. После кропотливых поисков нам удалось, наконец, найти копию сеймового дневника, находящуюся в частной библиотеке варшавянина г. Лаского. Она озаглавлена так: Dia­riusz Sejmu Extraordynaryinego pod zwąskiem konfederacyi Targowickiey 1793 roku dnia 17 junij w Grodnie zebra­nego za uniwersałami Króla imsci w Radzie Nieustaiącej po przywrуceniu iey przez Konfederacyą Targowicką. Приводим по-русски продолжение этого длинного заглавия: «Списанный беспристрастным пером одного из присутствовавших тогда; в нем заключается значитель­ная часть речей напечатанных, но с удержанием тех мест, которые часто переходили в печать уже в выражениях смягченных или с цветами красноречия, на деле не существовавшими». Внизу на заглавном листе есть заметка, в которой отмечено, что это труд Матвея Нелюдовича, скарбового литовского комиссара, благодаря припискам которого (кто-то) написал еще более полный диариуш и для потомства положил его в библиотеку гродненских ксендзов доминиканов. Для нас не совсем яс­но, говорится ли в этой заметке о данном экземпля­ре или о другой копии. Во всяком случае, экземпляр г. Лаского не есть простая копия сеймового дневника, так как он содержит дополнения, сделанные спустя некоторое время. Этим обстоятельством и объясняются многие подробности, которые не могли войти в дневник, который должен был иметь официальный характер; вообще диариуш этот сочув­ственно относится к оппозиции и враждебно — к России. Подобный диариуш едва ли мог появиться в польской печати, кото­рая тогда находилась под русским надзором. Кро­ме приписок, и сама первоначальная его редакция, вероятно, носит также оппозиционный характер, и это обстоятельство согласуется с некоторыми данными о сеймовом секретаре Езёрковском, которые мы встречаем в приведенном выше сочинении Pa­miątniki о Janie Sniadeckim (хотя там он ошибочно назван секретарем Тарговицкой конфедерации). А тот факт, что первоначальная редакция принадлежала именно ему, следует из указаний в самом дневнике; например, не­однократные упоминания о его неусыпных занятиях, вопрос, поднятый на сейме о вознаграждении за его труды, и пр. В диариуше размещены печатные списки с именами послов и сенаторов и с отметками голосов при вотировании. (Отсюда мы заимствовали тот список, который приложен в конце нашей книги.)

ВВЕДЕНИЕ

Избирая предметом своего исследования несколько месяцев из истории Речи Посполитой в эпоху разделов, мы не будем останавливаться на причинах и обстоятельствах ее падения. Прибавим только одно соображение к тому, что уже написано об этом предмете.

Всякому сколько-нибудь знакомому с ходом поль­ской истории известно, что Польша пала жертвою своей анархии и что анархия эта была следствием крайнего ослабления центральной власти и чудовищного развития шляхетского сословия, в себе одном воплотившего все Польское государство и весь польский народ. Но эти очевидные или ближайшие явления, в свою очередь, были также следствием разных причин и условий. Тут на первом плане представляется нам народный тип или народный характер.

Народы, завоевавшие себе важное место в истории ци­вилизации, обыкновенно отмечены многими и разнообраз­ными достоинствами их характера. Храбрость, энергия, предприимчивость и подобные качества составляют в большей или меньшей степени принад­лежность народов исторических. Но выше всех этих качеств стоит у них способность творческая или способность организации. В тесной связи с этой спо­собностью находится народный инстинкт самосохранения. Мужество и талантливость польского народа не вызывают никакого сомнения. Но едва ли можно сказать, чтобы он в достаточной степени обладал тою спо­собностью и тем инстинктом, который мы сейчас назвали. Из ряда многих фактов, подтверждающих нашу мысль, укажем только на два наиболее выдающихся: во-первых, добровольное призвание на свою зем­лю Немецкого ордена; во-вторых, пассивное отношение к чрезмерному размножению еврейского населения внут­ри своего организма. Всем известно, какую роль в польской истории играл потом Немецко-Прусский орден; но далеко не определено участие евреев в разложении польского организма. Остано­вимся подробнее на этом важном вопросе.

Польские писатели обыкновенно указывают как на акт особенного добросердечия и гуманности своих предков то радушие, с которым они принимали в свою среду толпы еврейских переселенцев, спасавшихся из Германии от жестоких гонений, особенно проявлявшихся во времена Крестовых походов. Но, что в сущности означали все эти гонения на евреев в Германии и некоторых других странах Западной Европы? Обык­новенно их объясняют средневековым варварством и религиозным фанатизмом. Но почему же никакое иное племя не подвергалось такой ненависти в среде западноевропейских народов и никакое иное исповедание не возбуждало так часто религиозного фанатизма? Мы позволим себе искать другой источник этой ненависти и этих преследований. Тут действовал инстинкт самосохранения, кото­рым в высокой степени одарены все народы, предназ­наченные к долгой исторической жизни. Такие народы обыкновенно принимали чуждые элементы толь­ко в той степени, в какой могли их себе усвоить, и без пощады устраняли или старались устранить то, что могло бы камнем засесть в их организме или парализовать их внутренние отправления. Евреи из всех этнографических особей бесспорно представля­ют элемент, наиболее трудный для усвоения. Их известная упорная привязанность к своей религии и свя­занные с нею условия быта поддерживают их отчуж­денность от местного населения и сообщают им спо­собность при удобных обстоятельствах всегда орга­низовать status in statu. К этой отчужденности присо­единяется чрезвычайно важная черта, которая преимущественно настраивает против евреев местное население. Это их, так сказать, эксплуататорский характер. Никто не будет отрицать того факта, что евреи — народ даровитый и деятельный, но их даровитость и деятельность направ­лены односторонне. Их деятельность в основном непроизводительная. Некоторое количество артистов, медиков и ученых еврейского происхождения не изменяют нашего общего положения, потому что мы говорим о массе. Местность, где размножается еврейское население, обыкновенно беднеет — это факт. Мы не видим примеров, чтобы существовали процветающие колонии евреев-талмудистов, возделывавшие какой-либо уголок земли, хотя бы и богатый дарами природы, но до­толе пустынный. Напротив, евреи стремятся только туда, где уже скопилось значительное население, и чем гуще это население, чем оно зажиточнее, тем более оно интересно для евреев и тем быстрее последние размножаются. Евреи сами ред­ко что-либо производят; все их способности устремлены на то, чтобы быть посредниками между произво­дителями и потребителями. Работы полевые, строитель­ные, фабричные и тому подобные, требующие значитель­ного физического труда, обыкновенно чуж­ды евреям; некоторое количество плохих ремесленников и хлебопашцев едва ли могут быть приняты в расчет. Мелкая торговля, арендаторство, корчмарство, ростовщичество, факторство и т. п. — вот их обычные занятия, и нигде эти занятия не достигли таких размеров и такого деморализующего значения, как в областях бывшей Речи Посполитой. В свою очередь, польская анархия, эгоизм аристократии и про­дажность властей оказывали весьма негативное влияние на характер и привычки еврейского племени. Это племя на­селило там почти все города и местечки и послужило немалою помехою к развитию среднего сословия в го­сударстве; заняв его место, оно тем самым увели­чило пропасть между высшими и низшими классами, то есть между шляхтою и поспольством. Шляхта осталась изолированною представительницею нации, и когда при­шло время защищать свою самобытность, оказалось, что за нею нет массы, нет народа. Разумеется, не евреи виновны в том, что в Польше не выработалась единая польская нация. Они только пользовались недостат­ками польского характера, особенно его недостаточным инстинктом самосохранения. Против евреев раздава­лись в Польше голоса и с церковной кафедры, и в ли­тературе, и на сеймах. (Начиная с известного проповедника конца XVI века Скарги и заканчивая лучшим публицистом конца XVIII века Сташичем.) Но эти иеремиады постигала та же участь, какую имели и все другие жалобы на злоупотребления и неустройство Речи Посполитой. Злоупотребления всегда находили своих покрови­телей и защитников; а если и случалось проводить на сейме какое-либо постановление, стеснявшее эксплуата­торскую деятельность евреев, то последние умели обхо­дить подобные постановления и в государствах лучше организованных, нежели анархичная Речь Посполитая. На сейме и в литературе также никогда не было недо­статка в людях заинтересованных или просто близоруких, которые спешили заглушить предостережения более чутких людей.

Поляки до сих пор не осознали той роли, какую евреи играли в разложении Польши. Доказательством тому служат мнения польских историков и публицистов, которые основывают свои мнения о евреях на началах терпимости и гуманности, забывая, что гуманность, прежде всего, должна быть обращена на соб­ственный народ, на ограждение его от всех разъедающих и угнетающих элементов. Подобные писатели и сеймовые ораторы, толкуя об отчуждении еврейства от местного населения, исходят из того положения, что их обособление и корпоративное устройство есть только следствие их неполноправности и тех стеснений, которым они всегда подвергались; что если они не стали земледельцами, то виною тому правитель­ства, которые не давали им права приобретать в соб­ственность землю; что если они привыкли сосредотачи­вать свою деятельность только на приобретении денег, то это потому, что деньги они легче могли скрыть от жадности своих преследователей; что если они уклоняются от военной службы, то опять-таки потому, что они неполноправны, и т.п.

Мы предполагаем противное, и приведенные причины и следствия взаимно переставляем. Некоторое наблюдение привело нас к заключению, что неполноправность евреев и их стеснения в большей степени являлись следствием их упорного обособления и эксплуататорского характера. В любом государстве есть или были элементы инородческие и неполноправные; неполноправность, однако, не мешала и не мешает им оставаться более или менее рабочим и производительным населением.

Конституция, принятая 3 мая, была последнею и самою значи­тельною попыткой возрождения умира­ющей Польши. Но в жизни народа, так же, как и в жизни отдельного человека, закон своевременности дей­ствует одинаково. Сильное средство не спасает больного организма, когда оно применяется слишком поздно и когда организм уже не в состоянии выдержать борь­бу с неблагоприятными условиями. Мало того, в подобном случае возбуждение обыкновенно ускоряет конец. Разделы Польши были естественным следствием ее истории; она существовала еще довольно долго при полном бессилии и посреди могущественных соседей, стремившихся к расширению своих пределов.

Такое существование обусловливалось соперничеством соседних держав между собою и могло про­должаться до тех пор, пока последние не при­шли к взаимному соглашению. (Точно так же как в наше время Турция существует благодаря столкновению на Востоке различных интересов великих дер­жав.) Но обратимся к событиям, последовавшим за майским переворотом, находящимся в тесной связи с предметом нашей монографии. Напомним только важнейшие факты.

После смерти Иосифа II рушился тесный союз России с Австрией. Преемник его Леопольд II начал деятельно противодействовать видам Пруссии и России на Польшу, чем побудил их к взаимному сближению. Приближав­шаяся война и Французская революция, однако, парали­зовали его политику. В феврале 1792 года Леопольд II умирает. Сын его Франц II также попытался поддержать стремления патриотической партии в Поль­ше и содействовать ее соединению с Саксонией под од­ною наследственною короною.

Но 20 апреля Франция объявила войну Австрии, и последняя должна была ис­кать союза с Пруссией и Россией. Англия, примерно в то же время, ввиду приближавшейся борьбы с фран­цузами, сохранила свое враждебное настроение по отношению к России (по поводу турецкого вопроса) и стала искать общего союза с тремя северными державами. Тогда Екатерина II воспользовалась удобною минутою, чтобы уничтожить перемены, произведенные в Польше Майским переворотом, и снова подчинить ее своему влиянию. Главным предлогом к русскому вмешатель­ству служило ниспровержение Конституции 1775 года, которая была гарантирована Россией. Чтобы придать этому вмешательству вид законности, Екатерина 3 мая обратилась к многочисленным противникам между польской аристократией и употреби­ла обычное в Польше средство, т.е. учреждение гене­ральной конфедерации, выставившей своим знаменем возвращение бывших прав и вольностей.

Во главе вельмож, недовольных Конституцией 3 мая, стояли Щесны Потоцкий, генерал коронной артиллерии, и Северин Жевуский, польный коронный гетман. Щесны Потоцкий, владевший огромными поместьями на Украине, в начале Четырехлетнего сейма примыкал к партии патриотов; но когда его извест­ное тщеславие и гордость подверглись на этом сейме некоторым испытаниям, он покинул Варшаву и перешел в лагерь противников. Северин Жевуский в молодости заявил себя горячим противником России; вместе со своим отцом и краковским епископом Солтыком он, как известно, во время сейма 1767 года был арестован Репниным и отправлен в Ка­лугу. Впоследствии Жевуский возвратился на родину, но уже с изменившимися взглядами и симпатиями. К этим двум лицам присоединился коронный гетман Франтишек Браницкий, некогда друг Станислава Ав­густа, а теперь один из его неприятелей, образец разгульного польского рубаки, человек без политических убеждений, но постоянный сторонник России, к тому же женатый на племяннице Потемкина.

Конфедерация составлена ими в Петер­бурге, но официально она завязана была в мае 1792 года в украинском местечке Тарговице под защитою русских войск, которые под началом генерала Каховского по окончании Турецкой войны из Бессарабии вступили в польские пределы. Щесны Потоцкий в качестве маршала конфедерации публиковал ее акт, в котором были выставлены главными пунк­тами: охранение католической религии, вольность и ра­венство всей шляхты, целостность границ Речи Посполитой, возвращение республиканского правления и отмена Майской конституции. Все обыкновенные суды объявлены закрытыми впредь до успокоения края. Манифест призывал нацию сохранить полное доверие к русской помощи, полагаясь на великодушие Екате­рины II и на ее трактаты с Речью Посполитой. В то же время русский посол в Варшаве Булгаков подал польскому правительству декларацию от 7 (18) мая о составлении новой генеральной конфедерации и вступлении русских войск в польские пределы для защиты старых прав и вольнстей.

Посреди тревог и волнений, произведенных этою декларацией, варшавский сейм решил принять следующие ме­ры: во-первых, вручил Станиславу Августу все полномочия для того, чтобы дать вооруженный отпор русскому вторжению; во-вторых, отправил в Берлин Игнацы Потоцкого, чтобы умолять прусского короля о помощи на основании союзного договора 29 марта 1790 года. Прусский король на эти мольбы дал следующий остроумный ответ: он заключал договора с Польскою республикой, а с того времени респуб­лика без его согласия обратилась в монархическое государство; следовательно, договор для него более необязателен; притом же в Польше начали распростра­няться французские демократические принципы, к которым он, как и остальные соседи, не может оставаться равнодушным. Не более удачным было и обращение к Венскому двору, куда отправился хлопотать о поддержке майской конституции Адам Чарторыйский. Австрийский кабинет отвечал, что его величество ко­роль Венгрии во взгляде на майскую конституцию согласен с кабинетами петербургским и берлинским.

Партия приверженцев Конституции 3 мая попыталась собственными силами вступить в борьбу с Россией. Она могла выставить войско, которое насчитывало 45 000 человек. Из них 30 000 отдано под начало королевского пле­мянника Юзефа Понятовского, с тем, чтобы он оборонял Украину; остальные 15 000 поручены Людовику принцу Виртембергскому для защиты Литвы. Армия эта, конечно, не могла продержаться долгое время против русских войск, с разных сторон вступивших в Польшу. Численность русских войск составляла около 100 000 человек. И армия тотчас на­чала отступать вглубь страны. Единственным серьезным испытанием в этой войне было сражение гене­рала Костюшко против Каховского под Дубенкою, между Бугом и австрийскою границею. Поляки были выбиты здесь из своей крепкой позиции и вынуждены были продолжать отступление.

Между тем русское войско под руководством генерала Кречетникова, вступившее в Литву, не встрети­ло практически никакого сопротивления и беспрепятственно за­няло Вильну. Здесь 14 (25) июня в кафедральном костеле в торжественной обстановке была провозглашена Литовская конфедерация также для восстановления старинных воль­ностей. Маршалом ее назначен литовский канцлер престарелый князь Александр Сапега; а за отсутствием его вице-маршалом сделан литовский ловчий Юзеф Забелло. Но главными вождями и основателями Литовской конфедерации явились два брата Коссаковские: Шимон, некогда деятельный и отважный член Бар­ской конфедерации, а теперь генерал русской службы и при начале Литовской конфедерации наименованный польным литовским гетманом; и Юзеф, носивший титул епископа Ливонского и бывший в то же время коадьютором Виленского епископа Масальского.

Епископ Ливонский обладал хитрым умом и прекрасными дипломатическими способностями; ему сужде­но было сыграть одну из важнейших ролей в том эпизоде, который служит предметом нашего исследования. Современник из лагеря противников Немцевич описывает его так: «Это был прелат огромного роста с физиономией барса и взглядом лисицы. Будучи ревностным противником партии реформы, он во время Четырехлетнего сейма редко повышал голос на сейме, а работал втихомолку и шепотом. Русского посланника Булгакова он посещал большею частью тайком, по ночам и сообщал ему все нужные вести и наделял своими сове­тами. Он никогда не выступал открыто против какого-либо проекта; мало того, даже расхваливал его; но потом с помощью своих единомышленников умел ставить ему препятствия, затягивать, и если не совсем устранять, то по возможности парализовать». Другой современник, посторонний наблю­датель поляков Шульц показывает, что Юзеф Коссаковский был дальновиднее своих политических противников, и если не на сейме, то в частных разговорах откровенно предсказывал им последствия их увлечений. «Однажды, во время четырехлетнего сейма, — рассказывает этот наблюдатель, — я встретил у епископа Ливонского двух молодых послов из партии революционной. Епископ представлял им опасности, которым подвергается Речь Посполитая, выступая так резко против России и уничто­жая все, что связывало ее с этою державою. Он доказывал им, что Польша была слишком слаба бороть­ся с Россией; что полякам не хватает сильной и военными запасами снабженной армии, и что Пруссия с Австрией, когда дойдет до дела, оставят патриотическую партию на мели. Словом, он предсказал им все то, что после случилось. Послы, низко кланяясь, на все отвечали: так, так; а когда он стал советовать им, чтобы согласно с тем поступали, то они забавным образом начали выступать со своим „но“; оказалось, что епископ говорил на ветер».

Между тем как вожди коронной конфедерации, то есть Потоцкий и Жевуский, были представителями ста­рой республиканской партии и наивно мечтали воплотить свои планы в жизнь, опираясь на бескорыстную помощь России, вожди Литовской конфедерации, то есть Коссаковские, понимали реальную суть дела и яв­лялись самыми решительными сторонниками России, готовые служить ей видам со всевозможным усердием, но только не бескорыстием.

Когда вооруженное сопротивление оказалось бесполезным, а помощь ниоткуда не являлась, в Варшаве место прежнего одушевления и надежд заступило уныние. Еще некоторые рьяные патриоты, вроде Игнатия Потоцкого и сеймового маршала Малаховскаго, совето­вали продолжать отчаянную защиту; но Станислав Август упал духом, и обратился к Булгакову за советом: что делать в таких обстоятельствах? Затем он послал польским войскам приказ о пре­кращении военныхъ действий и отправил письмо к им­ператрице с предложениями союзного договора и с просьбою дать ему в наследники внука ее Константи­на Павловича. Екатерина ответила королю простым требованием, чтобы он немедленно отказался от конституции 3 мая и приступил к Тарговицкой конфедерации. Станислав Август был в отчаянии, и грозил отречением от короны; но, по обыкновению, кончил тем, что подписал свой акцесс или приступ к кон­федерации; в этом случае, как и во всех других, он доказал, что корона была ему дороже всего на свете. Вожди патриотической партии поспешили оставить Польшу, и удалились за границу, преимуществен­но в Дрезден. Тогда еще скорее пошло составление провинциальных конфедераций, которые становились под знамя Тарговицкой. Эти конфедерации завязывались конечно людьми приверженными к России и под покровительством русских отрядов.

В сентябре в Бресте Литовском коронная конфе­дерация торжественно соединилась с литовскою, и с тех пор стала называться генеральною конфедерацией обоих народов. Из Бреста она вскоре перенесла свою резиденцию в Гродно. После королевского акцесса эта конфедерация de jure и de facto сделалась польским правительством. Теперь она еще с большим усердием принялась издавать универсалы и декреты, объявляя своей задачей уничтожение перемен, произведенных майской конституцией, и восстановление прежних республиканских порядков. Но главное усердие ее вождей, конечно, обращено было на преследование своих личных целей. Так, фамилия Коссаковских, захватив в свои руки суды конфедератские в Литве, поспешила воспользоваться ими для обогащения себя и своих клиентов.

Между тем Пруссия и Австрия, отправляясь в поход против Французской революции, обсуждают вопрос о вознаграждениях за издержки предстоящей вой­ны. Почин в этом вопросе принадлежал, конечно, прусской дипломатии, которая оставалась верна Фридриховой политике расширения и округления прусских пределов на счет бессильной Польши. Чтобы расположить к себе Венский кабинет, прусские дипломаты указали на возможные для него приобретения от Франции, а в случае препятствий с этой стороны они по­дали надежду на столь желанное Австрией приобретение Баварии, которую можно будет променять на Бельгию. В этом ключе велись переговоры между союз­никами во время майнцкого свидания Франца II с прусским королем 1792 года, то есть перед вступлением союзных войск во Францию.

Когда поход закончился неудачею, и союзники вынуж­дены были покинуть Францию, в октябре австрийские и прусские дипломаты собрались в Люксембурге, и вместе с русским посланником при берлинском дворе Алопеусом обсуждали дальнейший план действий. 25 октября прусские министры подали австрийским ноту, в которой выражали решительную волю короля Фридриха Вильгельма продолжать войну с Францией только в том случае, если Пруссия получит вознаграждение в Польше, и это вознаграждение должно быть обеспечено ей Россией и Австрией. Венский двор ответил, что он дал бы согласие на требование Пруссии, если бы мог немедленно променять Бельгию на Баварию; но после занятия Бельгии французами он может согла­ситься только на условное вознаграждение Пруссии в Польше, то есть на такое, которое не исключало бы участия в нем Австрии. Пруссия настаивает на своем требовании и старается отклонить виды Австрии на совместное вознаграждение в Польше. Боясь лишиться союзника в трудной борьбе с Францией, Австрия, наконец, согласилась на занятие пруссаками неко­торой части польских областей, но с условием, чтобы Пруссия и Россия содействовали бельгийско-баварскому обмену. Пруссия дала на это свое согласие, хотя и в довольно уклончивых выражениях. После того венский двор уже сам начал поддерживать в Петербурге прусские требования по отношению к Польше.

Настояния Пруссии, конечно, поставили русскую импе­ратрицу в затруднение, хотя пруссаки пред­лагали ей присоединить к своей Империи значи­тельную часть польских провинций. Некоторое время русская дипломатия уклонялась от решительного отве­та. Но обстоятельства все-таки вынудили ее уступить. Пруссаки в одно время и грозили своим выходом из коалиции, составленной против французов, и ука­зывали петербургскому двору на сильное волнение умов в Польше, быстро возраставшее с успехами французского оружия. Донесения из Варшавы нашего посла Булгакова в некоторой степени подтверждали внушения пруссаков. Притом Екатерина видела, что пове­дение генеральной конфедерации могло Только усилить, а не успокоить это волнение. Императрица также опасалась, что Австрия не потребовала участия в новом разделе Польши; но когда венский кабинет сам начал ходатайствовать о вступлении прусских войск в Польшу, Екатерина решилась уступить еще несколько польских провинций в пользу беспокойного соседа в надежде подготовить остаток Речи Посполитой к будущему слиянию его с Россией.

В декабре 1792 года наш вице-канцлер Остерман передал прусскому посланнику графу Гольцу согласие императрицы на вступление прусских войск в Поль­шу; причем обе стороны договорились о новых границах России и Польши. Окончательный договор о разделе был подписан 12 (23) января 1793 года. Россия присоединяла к себе Украину, Подолию, Волынь и большую часть Литвы, всего 4157 квадратных миль с тре­мя миллионами населения; а Пруссия брала Данциг, Торн и часть Великой Польши, что составляло 1061 квадратных миль и полтора миллиона жителей. Содержание этого трактата сочли нужным держать в секрете от Австрии, так как все еще опасались ее желания участвовать в новом польском разделе.

Дав согласие на второй раздел, императрица ре­шила отозвать из Варшавы Булгакова и назначить на его место Якова Сиверса. В молодости он служил при наших миссиях в Копенгагене и Лондоне и участвовал в Семилетней войне. При Екатерине он был новгородским губернатором, потом начальником Тверского наместничества и принимал деятельное участие в реформе областного управления. Нерасположение к нему Потемкина, Вяземского и другие обстоятельства побудили его оставить службу в 1782 году. С тех пор он вел тихую уединенную жизнь в своем лифляндском поместье Бауенхофе. Императрица ценила его способности, блестящее образование, трудолюбие и мягкие, приятные манеры и потому надеялась найти в его лице искусного исполнителя такой щекотливой задачи, как соглашение поляков на добровольную уступку провинций.

I. Назначение Сиверса чрезвычайным послом. — Его первые действия в Варшаве. — Характеристика важнейших лиц

13 ноября 1792 года Яков Ефимович Сиверс был внезапно потревожен в своем сельском уединении. В Бауенхоф прискакал из Петербурга курьер с пись­мом от графа Платона Зубова. Он от имени императри­цы, используя лестные выражения, предлагал Сиверсу пост чрезвычайного и полномочного посла в Варшаве. Последний не колебался ни одной минуты. Продолжительное отстранение от государственной деятельности, очевидно, его тя­готило, и теперь, когда он, пристроив своих дочерей, был одинок, предложение явилось очень кстати. Яков Ефимович отвечал Зубову, что хотя и чувствует себя не совсем способным по причине расстроенного здоровья и отвыкания от дел, но охотно принимает дипломатическую службу, которой были посвящены многие годы его молодости. Де­вять дней спустя он был уже в Петербурге. А 24 но­ября, в день своих именин, Екатерина дала коллегии иностранных дел указ о том, что действительный тайный советник Сиверс назначается полномочным и чрезвычай­ным послом при Польской республике. На путешествие и обзаведение пожаловано ему 30 000 рублей, также 20 000 годового жалованья, столовых по 800 червонцев в месяц. В том же указе было предписано отозвать из Варшавы Булгакова, который, однако, должен был оставаться там до прибытия нового посла. Примерно в то же время начальником русских войск в Польше вместо Каховского был назначен барон Игельстрём; а войска, расположенные в Литве, Волыни и Подолии, были вверены Кречетникову.

Пребывание Сиверса в Петербурге продлилось более пяти недель. Он делал визиты к разным вельможам, проводил время в придворных обедах, балах, спектаклях и занимался прочими удовольствиями, пока в коллегии иностранных дел готовились инструкции и другие бумаги для нашего посла. Между тем он по возможности старался ближе ознакомиться с тем вопросом, в котором предстояло ему принять са­мое деятельное участие, то есть с положением Польши. Но­вое назначение не застало его врасплох еще и потому, что, будучи в уединении, он по сообщениям иностранной прессы усердно следил за ходом европейской истории. В Петербурге, разумеется, главным источником для изучения польского вопроса являлись его беседы с императри­цей, в которых она раскрывала перед ним тайны сво­ей политики, свои планы. Он мог также контактировать с некоторыми представителями русской партии между самими поляками, так как в на­шей столице находилась тогда депутация от Тарговицкой конфедерации во главе с гетманом Браницким. Офи­циальное назначение этой депутации состояло в том, чтобы выразить благодарность русской императрице за покро­вительство Польской республике. Кроме конфедератов, в Петербурге можно было встретить и других знатных по­ляков, находившихся там по частным делам. В числе таковых был Огинский, хлопотавший о снятии секвестра со своих имений. Мемуары его указывают, будто бы высшее петербургское общество отлича­ло этих поляков от членов конфедерации и принимало первых гораздо благосклоннее, чем вторых. После своего назначения Сиверс поспешил наладить дружескую переписку со своим предшественником Булгако­вым и предложил ему ответить на множество вопросов, чтобы иметь представление о тех обстоятельствах, которые ожидают его в Варшаве. В своих ответах Булгаков распространялся об экономической части русского посольства, то есть о помещении, прислуге, экипажах, сервировке и т. п. Сиверс обратился с целью получения сведений еще к одному из предшественников, а именно к графу Штакельбергу, который долгое время был нашим посланником в Польше. Штакельберг ответил вежливым письмом, но уклонил­ся от суждений о политике, говоря, что новый посланник, конечно, получит все нужные наставления от нашей бессмертной государыни.

Наконец, Сиверсу был вручен высочайший рескрипт, датированный 22 декабря 1792 года. Он включает общий взгляд императрицы на отношения к Польше, изла­гает причины, побуждавшие ее согласиться на новый раз­дел, которого требует прусский король. Приведем краткое содержание этого пространного рескрипта: «Влияние, приобретенное «нами» на правительство Польши, устремлялось всегда на утверждение ее вольности и незави­симости. Но вместо признательности мы встретили злобу и кровопролитные мятежи, которые закончились разделом 1773 года. Наше участие в разделе было вызвано обстоятель­ствами; мы не только показали в этом случае большую умеренность, но и «лакомство и алчность» дру­гих дворов. Можно было надеяться, что это событие об­разумит поляков и побудит их соблюдать тесное со­гласие с нашею державой. Но время показало, что их вероломство и неблагодарность не могут быть ис­правлены даже бедствиями. Они, как только увидели нас озабоченными двумя войнами (Турецкою и Шведскою), тотчас поспешили расторгнуть все торжественные обяза­тельства и 3 мая 1791 года ниспровергли форму правле­ния, утвержденную нашим ручательством. Эта перемена не согласовывалась с пользой нашего государства, и мы ре­шили ее уничтожить по замирении с Портою Оттоманскою. Чтобы не прибегать к открытой войне и напрасному кровопро­литию, мы прибегли к средству, издавна в Польше употреблявшемуся, то есть к составлению генеральной кон­федерации (Тарговицкой), которая и была обнародована под защитой нашего оружия. Король приступил к этой конфе­дерации, но неискренне. Сами члены присланной сюда кон­федератской делегации сознаются, что как только войска наши выступят из пределов Польши, то все установлен­ное конфедерацией немедленно будет ниспровергнуто. Но нас не столько беспокоит это обстоятельство, сколько рас­пространение между поляками гнусного якобинского учения французов, которое из Польши может перейти и к ее соседям. Мы убедились, что никогда не будем иметь в лице польском народе спокойного и безопасного соседа. А так как прусский король грозит оставить союз с римским императором, если мы не согласимся на вознаграждение его польскими землями, притом, по известной горячности своего нрава, он, пожалуй, и без нашего согласия силою за­владеет этими землями, поэтому мы решили, что «земли и грады, некогда России принадлежавшие, единоплеменникам ее населенные и созданные, и единую веру с нами исповеду­ющие, избавить от соблазна и угнетения, им угрожающих, и присоединить их к державе нашей».

Далее рескрипт предписывает поспешить с отъездом в Гродно, остановиться там на несколько дней и разными обеща­ниями ободрить соединенную там конфедерацию (коронную и литовскую), которая обеспокоена движением прусских войск и слухами о новом разделе. После раздела Польшу надобно поставить в достаточно сильное оборонительное положение, чтобы она могла служить барьером, предупреждающим столкновение России с Пруссией. Пруссия, по всей вероятности, и потом будет хлопотать о расшире­нии границ со стороны Польши, чтобы прийти в равновесие с Австрией и Россией. Это обстоятельство следует поставить на вид полякам, чтобы убедить их в необходимости дружбы с Россией. Подобного содержания рескрипт был вручен и Игельстрёму, которому предписывалось рас­пределить в Польше свои войска сообразно с предстояв­шим разделом между Россией и Пруссией и принять все необходимые меры предосторожности.

В начале 1793 года Сиверс отправился из Петербурга к месту своего назначения. Он дня два провел в Риге, в беседах со своим приятелем князем Н. В. Репниным, в то время лифляндским генерал-губернатором, некогда нашим полномочным министром в Польше. Из Риги Сиверс заехал в Митаву, посетил герцога курляндского Петра Бирона в его загородном дворце. Здесь уже началась посольская деятельность Якова Ефимовича. Он имел поручение императрицы, во-первых, сделать герцогу строгое внушение по поводу его рас­прей с курляндским сеймом, то есть с дворянством. Курляндия, как известно, считалась леном Польской рес­публики, но в действительности вполне зависела тогда от России, особенно с тех пор как Екатерина возвратила герцогский престол знаменитому Эрнесту Бирону и облагодетельствовала эту фамилию. Герцог Петр, сын и преем­ник Эрнеста, выразил Сиверсу крайнее сожаление, что на­влек на себя неодобрение своей высокой и единственной покровительницы, и уверял в готовности ей повиноваться. Второе требование, порученное нашему послу, относилось к раздаче арендных имений: Сиверс должен был настоять на том, чтобы эти имения раздавались преимуществен­но тем курляндским дворянам, которые находились на русской государственной службе или оказывали услуги русскому правительству. Петр Бирон обещал исполнить желание государыни. Третий пункт разговора касался свояченицы герцога, то есть супруги его покойного брата принца Карла, урожденной Понинской, которая просила увеличить размер ее пенсии. Скупой герцог ссылался на расточительность брата и его жены, но, впрочем, изъявил готовность исполнить ее просьбу. Прощаясь с русским послом, герцог и герцогиня униженно, со слезами на главах, уверяли его в своей преданности к священной особе ее ве­личества. 20 января Сиверс прибыл в Гродно, на место генеральной Тарговицкой конфедерации, и оста­новился у русского поверенного при ней барона Бюлера. И нашел здесь умы чрезвычайно взволнованные.

Уже несколько месяцев распространялись зловещие слухи о но­вом разделе Польши, держало поляков в тревожном состоянии. Вдруг в Гродно прискакал курьер из Варшавы от коронного канцлера Малаховского с декларацией прусского посла Бухгольца от 16 января н. ст. Последний от имени своего короля возвещал польскому правительству о предстоящем вступлении прусских войск в Великую Польшу и приводил причины этой меры, а именно распространение вредного якобинского духа между по­ляками, особенно в Великой Польше, связь ее с французскими якобинскими клубами и необходимость для Пруссии обеспечить свой тыл в войне с Францией. Можно представить, какое впечатление произвела эта декларация на Тарговицкую конфедерацию. Все поняли, что дело идет о новом разделе. В то время барон Игельстрём по пути к своему посту в Варшаву остановился на несколько дней в Гродно. Маршал конфедерации Щесны Потоцкий и все ее члены обратились к русскому главнокомандующему с предложением стать во главе их, собрать польскую армию и идти против пруссаков. Игельстрём возразил, что союз, существующий между Россией и Пруссией, не позволяет ему сделать подобное. Он уехал, а конфедерация продолжала показывать патриотический пыл: решено было драться с пруссаками и собрать посполитое рушение. Канцлеру Малаховскому было отправлено по­веление ответить Бухгольцу требованием, чтобы прусские войска не вступали в Польшу, а коменданту Варшавы Ожаровскому послан приказ приготовить лошадей для нужд артил­лерии. Больше всех горячился польный гетман Северин Жевуский, только что возвратившийся из Петербурга, куда он ездил вместе с депутацией. Глава этой депутации ве­ликий гетман коронный Браницкий под предлогом семей­ных дел остался в Петербурге, и Жевуский был теперь главным начальником военных сил в Польше.

25 января нов. ст. прусское войско, разделенное на шесть колонн, перешло границу и с разных сторон вступило в польские земли. В Гродно поднялась целая буря: конфедераты переходят от одного решения к дру­гому, они то хотят созвать посполитое рушение, то разо­рвать конфедерацию. В это время прибыл Сиверс, его встретили как «ангела-хранителя», по собственному его выражению. Волнение умов не помешало устроить в честь русского посла несколько обедов и вечерних собраний. Сиверс при содействии братьев Коссаковских и старого Сапеги постарался успокоить конфедера­тов. Ему это отчасти удалось благодаря его мягким, приятным манерам, щедрым обещаниям всякого покро­вительства со стороны России, а также намекам на стро­гие меры в случае упорства. Между прочим, он не преминул объяснить полякам, что все их несчастия свершаются по причине жадности Пруссии. Затем он оставил Гродно, поручив дальнейшее наблюдение за конфедерацией тому же барону Бюлеру, человеку умному и ловкому.

Сиверс спешил в Варшаву, где господствовало всеобщее уныние, произведенное вступлением прусских войск. Уныние это умножалось слухами о том, что цесарские войска также войдут в Польшу. После удаления за грани­цу вождей Конституционного сейма многие члены этого сей­ма оставались в Варшаве. По известию Огинского, они везде находили радушный прием и были желанными гостя­ми в польских семействах. А приверженцы Тарговицкой конфедерации, наоборот, встречали холодность и пре­зрение. Патриоты не могли выносить их общества и при каждом удобном случае выказывали к ним свою антипатию, не­смотря на присутствие в городе сильного русского гарни­зона. Король, хотя и приступил к Тарговицкой конфеде­рации, но, невзирая на все приглашения ее маршала, не ехал на соединение с нею в Гродно и оставался в Варшаве. Он распускал слухи, что в слу­чае нового раздела отречется от короны, лишь бы назна­чили ему хорошую пенсию, с которою он готов доживать свой век в Италии. Племянник его Юзеф Понятовский на требование конфедерации присягнуть ей в качестве шефа пехотной гвардии прислал Ожаровскому из Вены дерзкий ответ, который еще и напечатал. Напрасно Станислав Август пытался замять поступок племянника, приказав уничтожить те экземпляры ответа, которые появи­лись в Варшаве. Юзеф написал еще более дерзкое письмо маршалу конфедерации Потоцкому, в котором предлагал ему дуэль.

В условиях печальных политических обстоятельств Варша­ва была в то время поражена и экономическим бедствием, а именно многими банкротствами. До 1792 года ее денежный рынок изобиловал звонкою монетой, а во время самых зна­чительных контрактов в Дубно около Нового года и в Варшаве около Иванова дня в кассах банкиров и земле­владельцев можно было видеть от двух до трех миллионов голландских дукатов. Аккуратность, с которою бан­киры платили проценты, позволила им приобрести такой кредит, что даже самый неимущий помещик вверял им свои сбе­режения, чтобы увеличивать свой капитал посредством семи или восьми процентов. Очень многие легко могли брать взаймы деньги у тех же банкиров. Эти факторы, в свою очередь, способствовали еще большему развитию роскоши и расточительности. Чрезмерные выдачи рано или поздно должны были подорвать многие частные банки при первых же неблагоприятных обстоятельствах. Эти обстоятельства наступили в 1792 году в результате неудачной войны с русскими. Рост земледелия уменьшился, торговые обороты упали, некото­рые вельможи, скомпрометированные перед русским правительством, поспешили обратить часть своих имуществ в наличные деньги и удалились с ними за границу. Звон­кая монета начала исчезать из обращения. Известие о вступлении прусских войск, пришедшее во время дубенских контрактов, окончательно посеяло панику в торговых и финансовых оборотах.

В довершение к печальной картине из Парижа пришла весть о казни Людовика XVI. Теперь польский народ, об­виняемый в сочувствия якобинцам, еще меньше мог ожи­дать пощады со стороны соседних держав. Между тем пруссаки медленно, но постепенно занимали города один за другим. Те польские гарнизоны, которые не отступали заранее, вытеснялись силой и даже были взяты в плен. В Торуне магистрат велел запереть ворота. Пруссаки разбили их топорами и вошли в город. Польские отряды начали стягиваться к Ловичу. Щесны Потоцкий и Жевуский продолжали рассылать приказы о принятии мер для защиты отечества и особенно для обороны Ченстохова. Вопреки обещаниям, данным Сиверсу, конфе­дерация сразу после его отъезда выдала протест против вступления прусских войск и универсал о том, чтобы нация готовилась к посполитому рушению. Но Игельстрём отме­нил все приказы конфедерации о вооружениях, не допустил сосредоточения польских войск и направил их небольшими частями в юго-восточные провинции. Он поставил на вид полякам простую дилемму: императрица или за прусского короля, или нет; в первом случае ваши вооружения тщет­ны, а во втором — излишни, довольствуйтесь ее могуществен­ною защитой.

Посреди этих смутных обстоятельств новый русский посланник в субботу 29 января 1793 года прибыл в Варшаву и остановился ночевать в ее предместье Праге. Поутру он въехал в го­род. Отчасти на санях, отчасти в лодке, он перебрался через Вислу. На берегу его ожидала карета Булгакова, которая и от­везла ко дворцу графа Борка, одному из красивейших зданий Варшавы, которое арендовало тогда русское посоль­ство за 2000 дукатов в год. Рота русских солдат, сто­явшая здесь в карауле со знаменем, отдала ему честь. Булгаков заранее сделал все приготовления, чтобы принять его достойным образом. Явился Игельстрём с русскими генералами. Она вместе отобедали, и Сиверс отметил, что серебряная столовая посуда, повар и вино были превосходны. Иностранные дипломаты поспешили поздравить нашего посланника с приездом; некоторые в тот же день, другие на следующий, то есть в понедельник. Во вторник папский нунций, не дожидаясь визита Сиверса, приехал к нему первым; такой чести он не оказывал дру­гим послам. «Но чего не делают в нужде?» — замечает по этому поводу посланник в письме к своей дочери. Дело в том, что Тарговицкая конфедерация, опираясь на русскую силу, начала бесцеремонно распоряжаться не толь­ко гражданскими делами, но и церковными, причем два епископа, стоявшие во главе этой конфедерации, Масальский и Коссаковский, мало обращали внимания на представления нунция. В тот же день Сиверс обменялся визитами с великим коронным маршалом графом Мнишеком, которому сообщил свои верительные грамоты.

Через день после того, то есть в четверг, Сиверс торжественно представился королю. Ровно в 12 часов он сел в карету и отправился к королевскому замку. Улицы и окна были наполнены народом. На замковом дворе стоял под ружьем целый батальон. Сиверс прошел не­сколько передних зал, в которых толпились придвор­ные кавалеры, все в трауре по случаю смерти Людовика XVI. Коронный маршал принял посла у дверей аудиенц-залы. Король в пурпурной мантии стоял у трона под балдахином. Когда посол, продвигаясь вперед, сделал три обычных поклона, Станислав Август сделал два или три шага ему навстречу, потом сел на свое кресло и подал послу знак сесть на другое, стоявшее напротив. Послед­ний сказал приветствие и вручил свою посольскую грамо­ту. Король отвечал довольно длинною речью. Сиверс отметил, что Станислав Август, с которым он познако­мился лет сорок тому назад на берегах Темзы, был красивым, хорошо сохранившимся мужчиной с бледным лицом. Когда он закончил свою речь, посол встал и сделал опять три поклона, продвигаясь к двери, а король опять сделал по направлению к нему несколько шагов. В передней за­ле маршал представил послу первых сановников республики.

После этого церемониального представления назначена была на следующее утро частная аудиенция в кабинете короля. Здесь, разговаривая с главу на глаз, посол объявил Станиславу Августу неудовольствие императрицы по поводу его по­ведения, а именно относительно его участия в Конституционном сей­ме и в революции 3 мая, отметил его сношения с польскими эмигрантами и, наконец, его уклонение от поездки в Гродно и от действительного соединения с Тарговицкою конфе­дерацией. Склонить Станислава Августа к этой поездке и было теперь ближайшею задачей Сиверса. Он представлял королю, что там его величество будет вдали от варшавских интриг и разных вредных влияний, что там удобнее принять меры для создания нового сейма и что, наконец, это единственное средство возвратить расположение императрицы. Король не оставил ни одного пункта без оправдания. Станислав Август, как известно, владел способностью говорить красиво и много. Все эти пункты он рассматривал со своей точки зрения, дока­зывал свою невинность, ссылаясь на обстоятельства, от него не зависевшие. Участие свое в Конституции 3 мая он объяснял невозможностью идти против потока и против головы целой нации. С эмигрантами польскими, если он и имел сношения, то единственно для того, чтобы склонить их возвратиться в отечество. В заключение он распространился в жалобах на генеральную конфедера­цию за причиняемые обиды, и особенно на графа Потоцкого, который оскорбляет его королевское достоинство на каждом шагу и совершенно не признает за ним никакого авторитета. Соединение с этою конфедерацией, по его словам, бесполезно, а путешествие в Гродно было бы для не­го величайшим унижением, не считая препятствия со сто­роны его нездоровья, недостатка денежных средств и зимнего времени года. Он усердно просил посланника донести государыне о его печальном положении.

Итак, в первый раз Сиверс не получил согласия короля на поездку. Но подобное упорство не могло быть продолжительным, против него имелось могущественное средство: долги короля и его безденежье. Сумма королевских долгов составляла более полуто­ра миллионов дукатов, что составляло до 30 000 000 злотых. Между прочим, банкиру Тепперу он должен был полмиллиона дукатов, и Теппер в качестве одной из главных причин своего банкротства указывал на несостоятельность короля и других своих должников из среды поль­ских магнатов. Это банкротство причиня­ло много забот нашему посланнику, потому что Теппер был доверенным банкиром русского правительства. У него хранилась главная посольская касса, которую было опасно держать в посольском доме при анархическом состоянии польского общества, так как дом мог быть сожжен и разграблен.

Когда Сиверс прочел перевод изданного конфедерацией универсала о посполитом рушении, он немедленно призвал к себе великого канцлера Малаховского и потребо­вал, чтобы была остановлена публикация этого документа, и чтобы он не был сообщен иностранным послам. А в Гродно он отправил ноту с изъявлением своего крайнего удивления и прискорбия. Спустя несколько дней прибыл курьер с письмом от конфедерации. Она оправ­дывалась в своем поступке и даже уверяла, что ее универсал был неверно понят. Кроме того, она прислала другой универсал, в котором советовала нации всю надежду возложить на великодушие мудрой Екатерины. Сиверс через барона Бюлера отвечал, что он доволен новым универсалом.

Как лицо, имеющее чрезвычайные полномочия благодаря могущественной русской императрице, наш по­сланник по приезду в Варшаву стал цен­тром, вокруг которого начали вращаться интересы высшего варшавского общества. Перед ним заискивала почти вся польская знать, вокруг него увивались всякого рода ин­триганы, льстецы, информаторы и т. п. Уже в пер­вую неделю он жаловался, что здоровье его едва выдерживает бесконечные визиты и обеды. Он успел побывать только на трех обедах, а ему говорят о тридцати предстоя­щих. Вот что он сообщает в письме к одной из своих дочерей: «В воскресенье я обедал у нунция, где кушал превосходное, поистине неаполитанское мороженое и много говорил о Неаполе. В понедельник обедал у короля. Представь себе, как бедно он живет: он обедает в своей перед­ней; налево его кабинет, направо спальня, она же вместе и гостиная; вообще он занимает только три комнаты, за исключением парадных зал, назначенных для аудиенций. Нас было за столом 17, в том числе две племянницы короля, то есть графиня Мнишек и графиня Тышкевич. Стол сервирован хорошо, хотя и без пышности. Король говорил мало и только со мною. Но заметно, что печаль застилает его душу. Он носит лорнет в петлице сво­его кафтана и маленькие карманные часы за обшлагом левого рукава. Прощаясь со мной, он представил мне сво­его частного секретаря Фризе как доверенного человека, к которому я могу обращаться в случае, если буду иметь необходимость сказать что-нибудь королю неофициальным образом. С тех пор Фризе был у меня уже раз десять. Во втор­ник я обедал у примаса. У него прекрасный дом. Во всем заметно, что он много путешествовал и сделал много покупок в Италии». Тут Сиверс с особым удо­вольствием распространяется о саде примаса и о цветах, до которых сам был большой охотник. Узнав об этом пристрастии посланника, некоторые владельцы садов и оранжерей поспешили прислать значительное количество горш­ков с цветами для украшения его жилища. Обед у при­маса был великолепен и продолжителен. За столом на­ходилось пять или шесть дам. После стола еще около часа разговаривали. Зная, что посланник не любит карт, его не принуждали играть. «Вечером, — продолжает он, — я от­правился в итальянскую оперу. Театр довольно велик, с тремя рядами лож и парадизом. Господин Булгаков имел ложу подле самой сцены и платил за нее 40 дукатов в месяц. Что ты думаешь насчет такой цены? Везде в дру­гом месте на эти деньги можно нанимать отличный дом. Оркестр был хорош, театр довольно полон. Давали Нину или Помешательство от любви. Опера очень серьёзная; первый певец и примадонна пели недурно».

Затем Сиверс описывает целый ряд обедов. В среду он угощал у себя дипломатический корпус и рус­ских генералов; в четверг обедал у сестры короля, пани Краковской или, как он ее называет, madame de Cravovie, вдовы гетмана и краковского каштеляна Браницкого. В пятницу он посетил немецкий театр, который поме­щался в доме князя Радзивилла и существовал по подпис­ке. «Здесь много немцев, которых привлекло сюда пра­вительство саксонских королей, — замечает Сиверс, — многие мужчины и дамы из Великой Польши говорили по-немецки. В воскресенье обед у великого канцлера Малаховского, в понедельник — у другой сестры короля, графини Замойской, во вторник — у другого брата, князя Казимира Понятовского, прежнего великого подкомория, и т. д. Из всех людей, предлагавших свои услуги посланнику, наиболее полезным для него сумел сделаться некто тайный советник Бокамп, хитрый, проницательный интриган, родом голландец, во время Семилетней войны бывший агентом Фридриха Великого в Турции и в Крыму. Бокамп, вы­дававший себя за отличного знатока поляков и Польши, написал для Сиверса несколько характеристик, относящих­ся к важнейшим лицам Польской республики. Он обо­значил их номерами, не называя по имени. Приводим сущность этих характеристик.

Под первым номером значится король Станислав Август. «Приятность его манер, а также кротость характера очаровывают всех окружающих. Он со­здан для общества, о делах говорит чрезвычайно хорошо и охотно. У него удивительная память и множе­ство талантов, он знает гораздо более, чем обыкновен­но знают люди в его положении. Он хочет всем нра­виться, и у него никогда не вырывается ничего такого, что может кого-нибудь в обществе оскорбить или привести в замешательство. Все эти достоинства делают его весьма приятным придворным, но не более. Ему недостает не­которых качеств, необходимых для его сана». Далее следует оборотная сторона медали: «Он не знает ни людей, ни наиболее важных дел. У него нет собственного мнения. Подчиняясь влиянию окружающих, он нередко меняет свои суждения о людях и о делах. …Подсказанное ему мнение он так хо­рошо усваивает и так приятно объясняет, что только проницательные и опытные люди на этот счет не обманы­ваются. Он не умеет истинно ни любить, ни ненавидеть. Из представленного очерка следует: кто хочет овладеть им, тот должен действовать посредством лиц, имею­щих на него наибольшее влияние; а эти лица должны быть руководимы одним безраздельным авторитетом».

Следующий очерк относится к примасу Михаилу Понятовскому, брату короля. «Во многих отношениях он является противоположностью своего брата, преимущественно в отношении твердости, настойчивости и решительности. Брат боится его и часто скрывает от него то, что не делает ему чести. Он тут на привязанности, даже и к прекрас­ному полу, но умеет сильно ненавидеть. Он не терпит равного себе и не примыкает никог­да к той партии, в которой не может быть главой. Он не таким образом уважает родственные связи, чтобы не приносить их в жертву своему честолюбию. Он создан более для монархии, чем для народного правления, и если бы мог, то сделался бы Мазарином». Ближайшее знакомство с примасом не подтвердило в полной мере эту характеристику в глазах русского посланника. Впоследствии Сиверс в пись­ме к Игельстрёму выразился о нем таким образом: «Князь примас известен вам достаточно: если несколько польстите его тщеславию, то можете делать с ним что угодно».

Третья характеристика Бокампа изображает сестру названных братьев пани Краковскую, то есть Изабеллу, вдо­ву гетмана Браницкого. «Вся ее внешность говорит в ее пользу: манеры приличные и исполнены достоинства, обхождение ласковое, осанка почтенной матроны, тон прият­ный, отзывающийся откровенностью. Она нередко высказы­вает своему брату, номеру первому, нелестные для него истины, почему он часто делает глупости у нее за спи­ной и говорит о них после. Ее симпатии обращены к Франции. Она желала бы убедить всех, что здесь, в Польше, существует такая же королевская фамилия, как и в других странах; следовательно, фамилия эта должна оказывать и такое же влияние на дела. Подобную мысль поддерживают в ней приезжие иностранцы, привыкшие у себя дома к иному порядку».

Далее следуют два очерка, которые относятся к великому секретарю литовскому графу Мошинскому и вели­кому канцлеру коронному Малаховскому. Они считались са­мыми надежными приверженцами России. Известно, что по­сле переворота 3 мая Малаховский единственный из польских министров отказался подписать свое имя под но­вою конституцией, хотя брат его был вождем этого пере­ворота. Из всех министров он один продолжал носить старое польское платье и усы. Бокамп замечает, что «наружностью и характером он напоминает настоящего сармата, что он пользуется заслуженною репутацией благодаря твердости своего характера и непоколебимо предан русско­му правительству». Граф Мошинский не менее его пре­дан России, но он проницательнее и гибче Малаховского. «У него необыкновенная вкрадчивость, так что многие не­вольно высказывают ему свои тайны. Двор ласкает его и часто считает своим там, где он менее всего принадле­жит двору; а это всегда случается, как скоро он заме­тит, что не держатся настоящей дороги в отношении к России, которая всегда была для него путеводною звездой». Бокамп советует Сиверсу опереться преимущественно на этих двух сановников и сделать их центром русской партии. Относительно Малаховского надежды его не оправ­дались. Великий канцлер не захотел служить более рус­ским интересам, когда убедился, что дело идет о новом разделе. Он вскоре удалился с политического поприща и не играл роли в последующих событиях. Но Фридрих Мошинский действительно стал главным пособником Сиверса при выполнении его задачи и вступил с ним в самые дружеские отношения. Поэтому мы остановимся на этой особе, для чего воспользуемся его собственною защитительною речью, которую он произнес перед своими судьями, когда во время революции 1794 года его схватили и бросили в тюрьму как известного приверженца России.

Его отец умер коронным подскарбием и не оставил никаких счетов. Сын собрал его регистры и впослед­ствии возвратил в казну, между тем как наследники других подскарбиев удерживают у себя эту собственность, хотя и добывают расписки в обратном ее получении. Затем он посвятил се­бя службе республике. Почти одиннадцать лет работал в качестве комиссара скарбовой комиссии и показал, что может сделать человек своим трудолюбием, соединенным с ревностью к общественному благу. О том могут свидетельствовать кипы бумаг, исписанных его собственною рукой и находящихся в комиссии. Потом он стал вице-комендантом кадетского корпуса и отдал всего себя воспитанию будущих защитников отечества. А когда республика вследствие Барской конфедерации страдала безденежьем, он содержал корпус на свой счет. Несколь­ко раз был сеймовым послом, но не извлекал для себя из того ни малейшей выгоды. Имени его не найдут ни в каком постановлении, направленном во вред отечеству; равным образом ни в какой сеймовой конституции, по­средством которой назначался бы ему какой-нибудь подарок: староство, поиезуитское имение или что-нибудь подоб­ное. Занимая разные должности, он дослужился до звания литовского секретаря, и все эти должности он приобрел благодаря своим заслугам. Он был послом на Четырехлетнем сейме и работал над тем, чтобы изыскать источники для пополнения казны без отягощения граждан новыми податями. Но он должен сознаться, что его почти трехлетняя работа в назначенной по этому вопро­су комиссии осталась бесплодною. Во время революции 3 мая он находился не в Варшаве, но так как начала ее, основанные на наследственном троне, со­гласовались с его убеждениями, то он охотно пристал к ней. Когда русские войска вступили в Польшу, и завязалась Тарговицкая конфедерация, он удалился за границу и жил некоторое время в Дрездене, но, угрожаемый секвестром своих имений и судебным преследованием, возвратился в отечество и последовал примеру короля, то есть присту­пил к Тарговицкой конфедерации.

Так говорил о себе сам Мошинский и, конечно, гово­рил не беспристрастно. Судя по отзывам совре­менников, это был человек умный, деловой, но большой эгоист и чрезвычайно скупой.

К портретам, набросанным Бокампом, прибавим не­сколько слов о лицах, окружавших короля, и именно о тех, которые по своему влиянию на него в последующих событиях обратили на себя особенное внимание нашего по­сланника. Трое из них — великий конюший Кицкий, главный эконом Рыкс и еще некто Крута — оказались до того вредными по своим интригам, что Сиверс собирался вы­слать их за пределы Польши, о чем он говорит в упомянутом письме к Игельстрёму. Только два лица из королевской свиты заслужили его одобрительный отзыв: это секретарь Фризе и ксендз Гигиоти, которые обнару­живали преданность русским интересам, но, конечно, пре­данность небескорыстную. А что касается женщин, игравших, как известно, большую роль в жизни Ста­нислава Августа, то в данную эпоху, по замечанию Сиверса, ни одна из них не имела особенного значения, даже его явная фаворитка, то есть пани Грабовская.

Приведем и то, что написал прусский посол Бухгольц своему двору о двух главных представителях русской политики в Поль­ше, то есть об Игельстрёме и Сиверсе:

«Генерал-аншефу Игельстрёму около 65 лет. Он несколько обветшалой, но видной наружности; это очень светский человек; он в совершенстве говорит на многих языках и легко схватывает понятия. Во всех его манерах отражается гордое сознание заслуг, оказанных оте­честву. Говорят, он высокомерен и строг к подчиненным. Верно то, что армия боится его не менее, чем сами поляки». Отзыв слишком благосклонный: предыдущая деятельность Игельстрёма не давала ему никаких особых прав гордиться своими заслугами перед отечеством.

Мы даже недоумеваем, на чем был основан выбор этого лица на такой важный пост, как командование нашими военными силами в Польше в то критическое время. Императрица, конечно, видела в нем точного, беспрекословного исполни­теля своей воли. Она принимала в расчет его знание Польши, так как он служил там еще под начальством князя Репнина. Но ее мнение о его способностях, по всей вероятности, было преувеличено. «В Сиверсе, — продолжает Бухгольц, — нашел я почтенного старика с сим­патичною наружностью. Обращение его совсем не похоже на то, которым некогда отличались русские. С большою мягкостию характера он соединяет величайшую вежливость и много такту. На многих языках он объясняется с замечательною ясностию и точностию, а работает, насколько я мог заметить, с большою легкостию. Здоровье его, кажется, весьма слабо, но он очень себя бережет».

II. Король медлит с отъездом. — Дипломатические уловки. — Денежные затруднения. — Сиверс в Гродно

Наш посланник начал готовиться к отъезду в Грод­но. Этот город, издавна служивший, наряду с Варшавой, местом сеймовых собраний, еще в июле 1792 года был выбран Екатериной для предстоявшего чрезвычайного сей­ма. Понятно, почему он был предпочтен Варшаве. Многочисленное население столицы, под влиянием последних событий, находилось в возбужденном состоянии. Общественное мнение, руководимое патриотическою партией, оказало бы слишком сильное давление на сейм, каков бы ни был его состав, и, конечно, он мог гораздо удобнее выполнить свое назначение в провинциальном городе. А назначение его состояло в том, чтобы подписать формаль­ную уступку земель двум соседним державам. Но речь об этой уступке русский и прусский посланники должны были начать после, а пока говорили только о пересмотре конституции. Употребляя подобные извороты, дипломатия, ко­нечно, имела в виду достижение цели с возможно меньши­ми потерями, то есть без новой войны, без нового кровопролития. Предстояло решить нелегкую задачу: во что бы то ни стало принудить нацию к формальной уступке земель! То есть к тому, что достигается только после упорных и разорительных войн. Союзные державы знали, с кем имели дело, и надеялись закончить его мирно при помощи обычных в то время дипломатических уловок. Они надеялись повторить только те маневры, которые с успехом были уже применены при первом разделе Польши. Дальнейшие события показали, что расчеты дипломатии на этот раз были не совсем верны.

Король продолжал писать жалобные письма к импера­трице и отказывался от поездки в Гродно, ссылаясь на безденежье, на долги, на слабое здоровье, весенний паводок, на приближающееся время его обычного говения и т. п. Наконец, он решился высказать свое настоящее опасение о том, что там его насильно заставят подписать новый раздел. Со своей стороны, русский посол старался опровергнуть все его доводы и утверждал, что никакого насилия ему не может быть сделано. Приведем сообщение посла вице-канцлеру от 19 февраля (2 марта). Накануне этого дня Сиверс обедал у короля в его загородном Уяздовском дворце. После обеда король пригласил посла в кабинет, чтобы поговорить с ним о всяких финансовых обстоятельствах. Он начал с длин­ного вступления, в котором представил свое стесненное положение и старался найти оправдание своим долгам, затем передал послу записку, в которой предлагал по­требовать от генеральной конфедерации, чтобы она назначила комиссию для устройства его дел и для уплаты его дол­гов. Посол обещал ему похлопотать о том.

«Он еще много говорил мне о разных предметах, — продолжает посол, — и, наконец, признался в своей бояз­ни, что его методом какого-нибудь постыдного насилия заставят подписать новый раздел Польши. Я усердно заве­рял его, что никакого насилия не будет причинено ни ему, ни кому-либо другому: это слишком противоречило бы об­разу мыслей моей государыни. Я сказал, что главная цель его поездки в Гродно — отдалиться от варшавских интриг, принять некоторые предварительные меры, опре­делить сроки сбора сеймиков и сейма, на котором все внима­ние будет уделено возможно большему усовершенствова­нию Конституции 1775 года. Таким образом, приблизится тот момент, когда ее императорское величество соблаго­волит раскрыть свои планы и те способы, на осно­вании которых возможно примирение с ее величеством, если он, со своей стороны, докажет искреннюю преданность ее воле. Он осыпал меня еще тысячью вопросами и за­кончил заверением, что остается успокоенным и довольным этим разговором».

В тот же день курьер из Петербурга вместе с ре­скриптом Сиверсу доставил и письмо императрицы к Ста­ниславу Августу. На следующее утро посол вручил его ко­ролю. Последний был тронут милостивым содержанием письма, и выразил послу свою благодарность. «Но, — прибавил он, — ее величество ничего не говорит о путешествии в Гродно».

Сиверс отвечал, что, напротив, он получил точный приказ убедить короля совершить это путешествие. Король опять говорил о своем безденежье и об опасностях, которые ожидают его, если он по требованию конфедерации созовет посполитое рушение, что, конечно, погубит его в глазах императрицы, а если он не подчи­нится этому требованию, то станет позором в глазах нации. Сиверс снова старался успокоить его и говорил, что в Варшаве он подвергнется тем же опасностям, но не будет иметь той поддержки русского посла, какую най­дет в Гродно. Далее король просил Сиверса, чтобы он уговорил канцлера наложить печати на контору Теппера, так как кредиторы хотят насильно войти в нее, чтобы видеть книги.

Сиверс горячо вступил в это дело, потому что оно затрагивало интересы русского посольства: предместники его ассигновали па дом Теппера уплату пеней за услуги рус­скому правительству; обнародование банкирских книг навредило бы многим лицам и сделало бы их подозритель­ными в глазах нации, хотя теперь они более и не полу­чали этих пенсий. Посол поспешил подать ноту канцле­ру, и печати действительно были наложены. Спустя некоторое время генеральная конфедерация назначила комиссию по делу Теппера. При ближайшем ознакомлении с этим делом Сиверс высказал мнение, что Теппер, не­смотря на свое критическое положение, не заслуживает снисхождения: он обманул многих и особенно нехорошо поступил с русским главнокомандующим. Король уплатил Тепперу 42 000 дукатов, чтобы дать ему возмож­ность выдать эту сумму Игельстрёму, но Теппер значи­тельную часть ее удержал для себя.

Упрямство короля по вопросу о поездке в Гродно, недо­статок денег и другие затруднения Сиверса, очевидно, подействовали на него. Так, в одном из своих донесений он решается предложить в качестве места проведения сейма Варшаву в случае удачного выбора сеймовых послов. Но спустя несколько дней адъютант Зубова привез ему новый рескрипт (от 21 февраля) и новое пись­мо императрицы к Станиславу Августу.

Екатерина писала Сиверсу следующее: «Наши переговоры с королем прусским относительно Польши завершены. Вы получите инструкции, что­бы наложить руку на окончание дела, вам вверенного. Вы знаете мотивы, заставившие меня предпочесть Гродно Варшаве для сцены, которая должна произойти. Вы должны отправиться в Гродно, король пусть едет туда или вместе с вами, или прежде, или после, смотря по вашим соображениям, но только, чтобы это было при начале вашей операции, а она начнется подачей декларации, которая будет послана вам на днях. Я отвечаю на последнее письмо короля и тороплю его предпринять путешествие не­медленно. Поручаю вам облегчить это путешествие. Я знаю о денежных затруднениях короля, но желала бы помочь ему только в случае абсолютного безденежья и совершен­ной невозможности обеспечить себя другими средствами. Уполномочиваю вас ссудить ему из вашей экстраорди­нарной суммы до 10 000 дукатов. Но прежде этого вы пред­упредите прусского министра, что справедливость требует, чтобы издержки были разделены на равные доли, так как мы действуем заодно и по общему делу. Я уже сообщила мои намерения двору Берлинскому относительно издержек для достижения нашей цели. Не сомневаюсь, что этот двор по­следует моему совету и отдаст в распоряжение своего посла в Варшаве экстраординарную кассу, наподобие той, которую я вверила вам».

После таких решительных приказаний Сиверсу остава­лось только в точности их исполнить. В тот же день он отправился к королю и передал ему письмо импера­трицы. Король начал читать его вслух, и был тронут его благосклонными выражениями. Но когда он до­шел до того места, когда от него решительно требовали немедленной поездки в Гродно, он не выдержал и воскликнул: «Боже мой! Меня хотят принудить к подписи моего позора, то есть нового раздела! Пусть бросают меня в тюрь­му, пусть сошлют в Сибирь, нет, я никогда не подпишу!» «Государь, — прервал его Сиверс, — все это плоды вашего воображения. Никогда не будет и речи о том, чтобы вас принуждать делать то, о чем вы говорите. Вы останетесь королем, в чем ручается вам в письме императрица. Я заверяю вас ее именем. Чего же вы хотите более?»

Далее последовало повторение прежних разговоров: зачем ехать в Гродно? полезно ли это? необходимо ли? Король хотел опять писать императрице или, по крайней мере, подождать ответа на свое последнее письмо. Но Сиверс назвал такой образ действия решительно бесполезным и даже оскорбительным для ее величества после того, как ко­роль в трех письмах подряд изъявлял готовность подчи­ниться ее воле. Наконец, Станислав Август объявил, что он поедет, причем заметил, что обещанные 20 000 дукатов не покроют всех издержек этого путеше­ствия. Несколько раз он начинал плакать и упросил посла, который хотел отправиться в путь на следующий день, остаться еще некоторое время в Варшаве. Посол согласился, тем более что его отъезд и без того был задержан паводком.

От короля Сиверс отправился к князю примасу, от примаса — к пани Краковской. У обоих он получил обе­щание сделать все возможное, чтобы уговорить короля на поездку в Гродно. Хотя Станислав Август и согласил­ся, но предстояло еще много хлопот, чтобы ускорить ее. Снова начались ссылки на разлитие рек, на приближение Страстной недели, во время которой он исповедовался, на безденежье и пр. Снова поднимался во­прос: не удобнее ли созвать сейм в Варшаве, чем в Гродно? Сиверс, наконец, потерял терпение и прибег к суровым мерам. Он написал холмскому епископу Скажевскому, председателю комиссии по делу Теп­пера, что часть королевских доходов надобно подвергнуть запрещению: она пойдет на уплату долгов Тепперу и та­ким образом предоставит генералу Игельстрёму средства платить за фураж и провиант. Письмо подействовало. При­мас поспешил приехать к Сиверсу, чтобы вместе с ним обсудить средства с целью ускорить созвание сейма. Король объявил, что отправляется в путь, но не прежде Святой недели, ко­торая в тот год начиналась 23 марта по старому стилю. Сиверс вынужден был согласиться. Он пишет в Петербург, что король по приезду в Гродно вместо красного яйца получит декларацию союзных держав об уступке провинций, а к тому времени будут го­товы универсалы для королевской подписи и приняты все меры для скорейшего созыва сейма.

Между тем наш посол продолжал уверять по­ляков, что никакого раздела не будет, в Варшаве по­чти никто уже не сомневался в действительности раздела и в той роли, которая назначалась предстоявшему сейму. В личных разговорах короля с некоторыми лицами уже обсуждался вопрос, как вести себя на этом сейме. Когда борьба с оружием в руках казалась не­возможной, то естественно появилась мысль о пассивном со­противлении. Огинский, только что вступивший в долж­ность литовского подскарбия, рассказывает, будто бы он первый предложил такой вариант Станиславу Августу. Однажды он пришел к королю и начал склонять его к принятию следую­щего решения: всем угрозам и всем требованиям русского посла противопоставить непоколебимую твердость, а на предстоявшем сейме ни под каким предлогом не согла­шаться на трактат о разделе. Таким поступком король смыл бы с себя то пятно, которое легло на него с того времени, как он отказался стать во главе армии и присту­пил к Тарговицкой конфедерации, он снова возвратил бы себе любовь нации и уважение Европы, его пример увлек бы все собрание к такому же геройскому поведению. Русский и прусский послы будут поставлены в тупик, встретив единодушное и неожиданное сопротивление. Они вынуждены будут или отсрочить заседания, или распустить сейм и созвать новый. А между тем выигрывается вре­мя, новые события могут изменить положение дел, особенно можно ожидать этой перемены со стороны Французской ре­волюции.

Во время произнесения патетических речей Огинского в кабинет короля вошли графы Мошинский и Тышкевич, заранее пред­упрежденные подскарбием, и когда король сообщил им его план, то, к удивлению своему, услышал из их уст вы­ражения полной поддержки этого плана. Король сначала, казалось, принял к сердцу убеждения Огинского, но потом стал высказывать сомнения в том, чтобы подобный способ действия мог иметь какие-либо серьезные последствия.

Огинский понял, что с этой стороны ждать нечего, что старый король останется слабым и бесхарактерным. Тогда он отправился к Сиверсу и сказал ему, что для освобождения своих имений от секвестра он принял на себя должность подскарбия, но только после торжественного уверения со стороны Зубова, что о разделе Польши не будет и речи. Но так как слухи о новом разделе распространяются все больше с каждым днем, то он не считает нужным продолжать министерскую службу и просит его уволить. В ответ на это заявление Сиверс начал снова уверять его в том, что толки о разделе — вы­думки пустых и беспокойных лиц, что речь идет толь­ко об умиротворении Польши и обеспечении за нею хорошего государственного устройства. Слова Сиверса несколько успокоили патриотический пыл подскарбия, и он остался в своей должности.

Так повествует Огинский. Но мы имеем повод сомневаться в точности его рассказа. В донесениях Сиверса не упоминается ни о каких патрио­тических заявлениях со стороны нового подскарбия. Напротив, он постоянно причисляется к лицам, наиболее преданным русскому правительству. По всем признакам Огинский, как и многие другие его соотечественники, в то время играл двойную или даже тройную роль: в кабинете русского посланника он был покорным его слугою, в польском кружке изображал пламенного патриота, а когда приходилось стоять между двух огней, например, на сейме, он отличался скромностью и не бросался вперед со своими заявлениями. «Здесь все надобно делать деньгами, без денег ничего», — пишет Сиверс. А между тем с этой стороны он нахо­дился в затруднительных обстоятельствах. В редкой депеше он не жалуется на свое безденежье. Императрица назначила ему 100 000 рублей на текущие расходы и 200 000 рублей для чрезвычайной кассы, и то, и другое — из почтовых доходов. При отъезде из Петербурга Безбородко уверял его, что суммы эти уже готовы, но в Варшаве до конца февраля он получил только 10 000 рублей. Экстраординарная касса, принятая от Булгакова, составляла до 18 000 голландских червонцев, в том числе около 15 000 билетами Теппера, а Теппер объявил себя банкротом. Сиверс вынужден был занимать по несколько тысяч дукатов у других варшавских банкиров, которые охотно предлагали ему свои услуги в надежде получить выгодное звание придворного ее императорского величества банкира. Прусский его товарищ сообщил, что берлинский двор предписал ему во всем сообразоваться с русским послом и что он ожидает 50 или 60 тысяч дукатов для своей экстраорди­нарной кассы. Сиверс заметил, что этого мало, и через несколько дней Бухгольц объявил, что ему назначено 100 000 дукатов, из них 10 000, определенные с каждой стороны на путешествие короля, он передал Сиверсу, так как Станислав Август не хотел ничего брать из прусских рук. Наш посол завидует своему товарищу и в одной депеше вице-канцлеру Остерману восклицает: «Не хватало еще, чтобы я занимал деньги у г. Бухгольца!» Между прочим, он обратился с просьбой о помощи в Ригу, к приятелю своему князю Репнину. Последний по собственному опыту знал, что без денег в Польше нельзя ничего сде­лать. Он немедленно обратился к генерал-прокурору за разрешением послать Сиверсу 10 000 дукатов из сумм рижской казенной палаты. Но генерал-прокурор ответил отказом и известил, что деньги уже посланы. Затем из Петербурга действительно прибыл в Варшаву курьер с деньгами, но их хватило только на уплату долга банкирам, и Сиверс вскоре опять должен был занимать у них деньги. После того некоторые суммы присылались еще несколько раз, но всегда в недостаточном количестве. Сиверс усердно жалуется императрице, описывает свое положение мрачными красками, намекает на интриги окружавших ее лиц, которые препятствуют исполнению ее приказаний, и просит наказать их достойным образом. Такие жалобы встречаем мы до второй половины июня, когда прибывший из Петербурга курьером капитан Ахматов вручил послу 50 000 талеров. Но опять новая неприятность: Сиверс просил прислать вексель на Голландию ка­кого-нибудь петербургского или рижского банкира, а ему прислали сумму в талерах, тогда как эти деньги не были в ходу в Варшаве, и менять их было трудно, потому что варшавские банкиры почти все уже были объявлены несостоя­тельными.

Денежные затруднения русского посольства в Польше могут быть объяснены отчасти плохим состоянием наших финансов, но так как внешняя политика принад­лежала к тем статьям бюджета, в которых мы не отличались особенною бережливостью, то в данном случае могла быть и другая причина. Автор известной биографии Сиверса Блум на основании некоторых его намеков причины всех затруднений приписывает интригам Зубова и компании. Мы не разделяем мнений биографа, который старается изобразить своего героя жертвою всякого рода интриг, простирающим свое благодушие до того, что он будто бы не знал, какая роль предназначалась ему в предстоявшей драме. Но мы не можем не согласиться с тем, что петербургский придворный действительно оказывал влияние на ход нашего дела в Польше. Зубов имел особое влечение к занятиям внешнею политикой, а так как сам он к подобной деятельности нисколько не был подготовлен, то взял себе в помощники Моркова, не­сомненно, даровитого и опытного дипломата, но также и опытного интригана. Морков и секретарь Зубова Альтести (родом из Рагузы) под видом помощников скоро стали руководителями фаворита в его дипломатических стремлениях. Так как официальный глава Министерства иностранных дел вице-канцлер граф Остерман был человеком, хотя довольно честным, но недалеким и уклончивым, то Зубов с товарищами почти беспрепятственно распоряжались делами этого Министерства и по мере сил парали­зовали высокий полет и энергию екатерининской политики. Сиверс посылал свои официальные донесения на имя вице-канцлера, а полуофициальные — на имя Зубова. Но зависимость от фаворита, конечно, была ему не на руку. Воспоминание о прежней благосклонности Екатерины, которая когда-то оказывала ему большое доверие и удостаивала личной корреспонденции, а также сознание всей важности порученного ему дела не позволяют ему успокоиться на официальных сношениях, да еще при таких посредни­ках. Он старается поставить себя по сравнению с ними в независимое положение, пытается наладить непосредственную пере­писку с императрицей и обращается к ней со своими соображениями и запросами. Небрежность, с какою относились в Петербурге к его денежным затруднениям, скоро показала ему, что попытки отстраниться от влияния фаворита не могут пройти безнаказанно. Некоторые при­знаки не замедлили обнаружить перед ним и то обстоятельство, что главный его помощник в Польше, то есть на­чальник русских войск Игельстрём, находится в более дружеских отношениях с петербургскими дипломата­ми и что этот человек не прочь подставить ему подножку, чтобы самому занять его место. Станислав Август также старался завязать с фаворитом отношения мимо нашего посла. Все это должно было значительно ослабить его влияние на ход событий.

Прежде чем покинуть Варшаву, Сиверс принял несколько мер, чтобы обеспечить по возможности спокойствие столицы на некоторое время. Брожение в варшавском обществе поддерживали преимущественно два элемента: агенты революционной Франции и участники 3 мая. После казни Людовика XVI Екатерина II издала указ, согласно которому французские корабли не допускались бо­лее в русские гавани и все французы, находившиеся в России, должны быть высланы. Могли остаться только те, ко­торые присягой очистили себя от всякого сочувствия революционным принципам, а приезд в Россию был разрешен только лицам, имевшим на то особое разрешение русских посольств. Сиверс распространил действие этого указа на Польшу и велел арестовать некоторых французов. В числе арестованных был зубной врач польского короля и прежний секретарь французского посольства Бонно, который тайно продолжал играть роль политического агента. Его, по всей вероятности, выдал прежний его товарищ по этой части Обер, который теперь состоял на службе при русском посольстве. Когда полиция арестовала Бонно и начала просматривать его переписку, он обнаружил гордость настоящего республиканца. «Уважение к этому месту, — восклицал он. — Здесь заключаются бумаги, принадле­жащие великой нации, которая отомстит вам за нападение на ее отечество!» Когда представили его Сиверсу, последний встретил его вопросом: «По какому праву осмелились вы вести преступную переписку с врагами моей государыни?» «По такому же праву, по какому вы меня опрашиваете», — отвечал Бонно. Сиверс вскоре доложил Екатерине, что, просматривая бумаги Бонно, он не раз приходил в ужас от его сообщений республиканскому правительству и от его якобинского образа мыслей, особенно по поводу казни Людовика XVI. Потому посланник не отдал его в руки варшавской полиции, а препроводил в Петербург. О тоне захваченной у него переписки можно судить по сле­дующей фразе. В одном письме от Дюмурье говорилось: «Si la France est heureuse, la Pologne est sauvee». (Если Франция счастлива, Польша спасена. — С.Л.).

В то же время Сиверс потребовал от варшавской по­лиции, чтобы те польские эмигранты, которые осмелились снова появиться в Варшаве, не подписав отречения от Конституции 3 мая, были в течение 24-х часов высланы из го­рода и отправлены на жительство в свои имения, а в случае неповиновения подвергнуты полному изгнанию. Такому же наказанию должны подвергнуться и те, которые, хотя и под­писали свое отречение, но позволяют себе возмутительные речи в каких-либо собраниях. От генеральной конфе­дерации посланник потребовал декрета, запрещавшего но­шение военного знака отличия, который был установлен польским королем во время последней войны с русскими. Сиверс постарался распространить подобные меры и за границей. Так как самое большое скопление польских эмигрантов находилось по соседству, в Саксонии, то он сделал представление правительству курфирста о том, чтобы учредить над ними строгий надзор, а в случае необходимости подвергать их аресту и конфисковывать их бумаги. Он рассчитывал при этом, о чем писал Зубову, что если курфирст и не исполнит его требований, то все равно эми­гранты будут напуганы. В Вену, к русскому послу графу Разумовскому, он написал, чтобы тот настаивал на уда­лении королевского племянника Юзефа Понятовского как наиболее мятежного из польских патриотов и навлекшего на себя особое неудовольствие императрицы своим дерзким письмом к Щесному Потоцкому. Екатерина велела показать на его примере строгость и потребовать от конфедерации, чтобы наложили секвестр на его имения в Литве и Польше, что и было исполнено. Вместе с тем конфедерация издала декрет, согласно которому отменились все рас­поряжения, сделанные по войску в предыдущем году, когда главнокомандующим был Юзеф Понятовский. Станислав Август не замедлил обратиться к нашему послу с жалобами на несчастия своей фамилии и успел через него выхлопотать, чтобы староство Велюнское (в Самогитии) было оставлено в пожизненном пользовании матери Юзефа, урожденной княгини Кинской, которая жила у своих родственников в Богемии.

Покидая Варшаву, Сиверс поручил канцелярские дела служившему при посольстве надворному советнику Беккеру. К нему должны были доставлять все новости те агенты, которые состояли на русском жалованьи, то есть шпионы. Ему предписано было ежедневно или через день присылать в Гродно эстафеты, но предварительно сооб­щать свои донесения Игельстрёму. Последний оставался в столице, чтобы наблюдать за соблюдением спокойствия. Он обязался настаивать на непременном отъезде короля из Варшавы в назначенный срок, то есть 4 апреля (23 марта). Примечательно, что в Варшаве оставался Булгаков, и продолжал посы­лать от себя донесения в Петербург. По отъезду Сиверса он говорит в своей депеше следующее: «В бытность здесь посла все мое время было занято объяснением ему дел, так что теперь только могу приняться за свои до­машние и путевые распоряжения».

8 (19) марта Сиверс отправился в Гродно. «Во вторник, около 4 часов пополудни, — пишет он своей младшей дочери, — я выехал из Варшавы, ехал всю ночь при лунном свете и по хорошей дороге, на следующий день пере­правился через Буг, покрытый плывущими льдинами, в час пополуночи достиг Белостока, где отдыхал несколь­ко часов, а вчера (21 марта) прибыл сюда, в Гродно, при громе пушек, в добром здоровье, но очень утомлен­ный. При выходе из коляски меня встретили начальники войск, расположенных в окрестностях, и много народу».

Сиверс остановился в доме королевской экономии, в том самом, который занимал граф Штакельберг во время сейма 1784 года. Сюда заранее отправлены были из Варшавы вина и другие припасы, необходимые для угощения членов предстоявшего сейма. Сиверс извещает Зубова, что ему недостает только портрета ее величества с соответствующим балдахином, которые и просил ему доставить. В одном из писем старшей дочери он так описывает свое помещение: «Это трехэтажный дом; низ занят хозяйственными принадлежностями, в главном этаже находятся мои комнаты и парадные залы, но они низкие. Третий этаж занят всякого рода чиновниками, в нем восемнадцать комнат, но их оказалось недостаточно, понадобилось еще несколько в другом доме, кроме флигеля с кухней, где также от­ведено три комнаты для караула, который состоит из ро­ты солдат. До сих пор живу здесь уединенно, стол на­крывается на 16 или 18 приборов, и еще другой — на 10 или на 12. Но на следующей Святой неделе мой дом откроет­ся (для публики) балом и ужином. Будет 150 гостей, в том числе 45 дам и девиц».

«Вчера, в Великий Четверг, — продолжает он, — я был в церкви, в прежней иезуитской, и видел церемонию омо­вения ног, совершаемую епископом. Многого недоставало, чтобы эта церемония была такая же трогательная, какою я видал ее в Новгороде и Твери. Церковь очень красива, но много суетных украшений. Я сидел на стуле и чи­тал некоторые молитвы по польской книжке, которую очень хорошо понимал. Но там я подхватил насморк. Вот уже три дня, как все здесь покрылось снегом, и он только сегодня утром начал таять. Варшавский климат заметно отличается от здешнего, можно подумать, что мы переехали на сто миль севернее».

Сиверс нашел коронную конфедерацию в состоянии анархии. Она была без руководителя, то есть без маршала. Когда не оставалось уже никакого сомнения в новом разделе Польши, и Щесны Потоцкий увидел в себе только слепое орудие екатерининской политики, он «почувствовал угрызения совести» и решился оградить себя от дальнейшего участия в этом деле. Он последовал примеру Браницкого. Императрица согласилась на его прибытие в Петербург и сообщала о том Сиверсу. Она отметила в письме последнему, что дальнейшее пребывание Потоцкого в Гродно уже бесполезно для русского дела, а для самого Потоцкого оно могло стать предосу­дительным. Но необходимо было еще победить сопротивление самой коронной конфедерации, которая не хотела отпустить своего маршала. Она уступила только решительному приказа­нию, присланному из Петербурга. Отъезд маршала, впрочем, облечен был в благовидные формы: он отправился в Петербург в качестве посла от генеральной конфедерации с весьма важными поручениями. Ему было предписано: во-первых, во время личных переговоров с ее величеством определить условия, которые могли бы упрочить союз двух наций; во-вторых, заявить, что генеральная кон­федерация связана торжественною клятвой, сохранять целость владений республики, и потому в договор не может быть включено ничего такого, что бы нарушало эту клятву. Но подобные заявления, разумеется, не производили никакого действия в Петербурге; впрочем, Потоцкий был весьма ласково принят при дворе и получил много лестных, хотя и неопределенных обещаний. Примерно в то же время и великий маршал литовской конфедерации Александр Сапега по причине болезни также оставил Гродно и удалился в свои поместья, где вскоре и умер. Возник вопрос: кого поставить теперь во главе Тарговицы?

В среде коронной конфедерации оставался еще один из ее основателей — Жевуский. Но его непоследовательность, беспокойный нрав и ограниченность были хорошо известны, и нетрудно было предвидеть, что его пребывание в Гродно также не будет продолжительным. Внимание Екатерины оста­новилось на бывшем воеводе серадском Михаиле Валевском. Когда-то он принадлежал к Барской конфедерации, во время Четырехлетнего сейма был тайным сторонником России, а когда образовалась Тарговицкая конфедерация, Валевский снял с себя звание вое­воды и выступил конфедератским маршалом Краковского воеводства. Когда Сиверс прибыл в Гродно, коронная конфедерация была занята решением вопроса о выборе маршала и члены ее никак не могли между собою примириться, хотя их количество не превышало 15 человек. Валевский отсутствовал и обещал приехать только в конце Святой недели. До прибытия его Сиверс после многих хлопот, уговорил выбрать временным маршалом Антония Пулавского. Больше уступчивости и покор­ности выказывала литовская конфедерация, душою которой были Масальский, епископ виленский, и Коссаковский, епископ ливонский; официальным ее главою после удаления Сапеги остался вице-маршал Забелло.

Каким способом поддерживалось усердие русских сто­ронников, видно из донесения Сиверса. При отъ­езде из Варшавы он дал коменданту столицы Ожаровскому 500 дукатов на месяц вперед и обещал давать по столько же на будущее время, если он того заслужит. Вице-маршалу Забелло дал 1000 дукатов с тем же обе­щанием. Столько же он предполагал дать епископу Коссаковскому и тому, кто будет избран маршалом корон­ной конфедерации. Кроме пенсий, русский посол должен был доставлять нашим сторонникам разные доход­ные должности и синекуры. Так, по его требованию ко­роль передал Ожаровскому начальство над своею пешею гвардией, которое принадлежало прежде Юзефу Понятовскому. Заболел епископ познаньский, и Сиверс поспешил пред­упредить короля, чтобы он устранил все притязания на это место, так как ее величество желает, чтобы коадьютором умирающего епископа назначен был один из родственников надворного маршала Рачинского. Чтобы по­ощрить епископа Коссаковского и «оживить умы, которые начинают падать» (как сообщается в депеше от 20 марта), Сиверс советует обеспечить ему 300 000 зло­тых в год из доходов Краковского епископства (конфис­кованных Четырехлетним сеймом). А беспокойного Жевуского он предлагает успокоить парою староств, которых тот добивается, кроме двух других, обещанных ему прежде.

Вопрос об отъезде короля из Варшавы все еще был на первом плане для русского посла. Мы видим его в де­ятельной переписке с королем и Игельстрёмом: первому он постоянно напоминает о его обещании выехать 4 апреля, а второго побуждает непременно настаивать на отъезде в данный срок. «Если король, — пишет он Игельстрёму, — начнет отговариваться болезнью или страхом пред варшавскою чернью, в таком случае поручаю вам именем императрицы, и, согласно с моим полномочием, сообщать ему на частной аудиенции, что он навлечет гнев ее величества на себя и на всю свою фамилию, что он не получит обещанных ему 20 000 дукатов, и не должен рассчитывать ни на какую дальнейшую поддержку. Мало то­го, доходы его будут остановлены, о проекте уплаты его долгов нечего и думать более, а дела республики будут приведены к окончанию в Гродно без его содействия».

«На случай страха перед бунтом вы можете его уверить, что не только полки генерала Ожаровского, но и войска, состоящие под вашим начальством, всего до 15 000 чело­век, могут быть поставлены под ружье, а на всех пло­щадях выставлены пушки, и никто не посмеет сделать какое-либо движение. Для большего успокоения вы можете сообщить родным короля, что новые кавалерийские пол­ки двинуты к Варшаве (для охраны его во время пути). Если король будет отговариваться болезнью, то я советую познакомиться с его лейб-медиком и вручить последнему подарок в размере 250 дукатов».

«Когда король пришлет к вам за чем-нибудь своего частного секретаря, то упомяните мимоходом, что 20 000 ду­катов уже находятся у вас в руках, так как он не преминет сообщить о том королю и примасу. В случаях неважных надобно делать ему всевозможные уступки, ибо король очень дорожит мелочами. Прилагаю здесь вексель на банкира Мейснера, по нему он уплатит королю 10 000 ду­катов. Этот вексель надобно при случае показать».

Игельстрём, со своей стороны, сообщал Сиверсу следу­ющее: «Здесь, и во всех тех местах, где расположены мои от­ряды, все спокойно. Король готов к отъезду, и, наверное, четвертого или, по крайней мере, пятого числа отсюда выедет. Он отправится на собственных лошадях и будет проезжать только от трех до четырех миль в день. Он уже послал людей, чтобы приготовить ночлеги. Во всем этом меня заверяли секретарь Фризе, Кинский, министры и разные лица. Вследствие этих заверений я не мог отказать королю выдать 5000 дукатов, которые нужны ему на предварительные издержки для путешествия. Он обещал не присылать ко мне за деньгами, пока не выедет, но, я думаю, до тех пор придется еще выдать ему тысячи две дукатов. Г. Литльпаж, которого рекомендую вам с самой лучшей стороны, полностью принадлежит к нашей системе. Посредством своего влияния на короля он добил­ся от него признания в том, что король, наверное, подпишет трактат о разделе. Тайну эту он доверил только ему одному, а в кругу своих родственников и друзей он постоянно твердит, что не подпишет трактат. Король придерживается мнения, что он должен быть заодно с нацией. А так как большинство голосов выражает нацию, то чести его не будет неприятно подписать то, чего хочет нация».

В том же письме к Сиверсу Игельстрём говорит о войсках, занимавших Гродно и его окрестности. «Весь Гродненский корпус находится в вашем распоряжении. Приказывайте, ваше превосходительство, все, что вы сочте­те нужным и полезным. Я усердно прошу вас о том. Ваши приказания будут вместе и мои. Я и вы составляем одно целое. Еще до отъезда вашего я дал генералу Раутенфельду приказ, который он, конечно, сообщил генералу Дунину, чтобы приготовить кантонир-квартиры для всего Гродненского корпуса и все повеления вашего превосходи­тельства исполнять самым точным образом. Гренадерам я велел выйти из Гродно и на их место перевел четы­ре роты егерей, чтобы полковой обоз, казначейство, лаза­рет и пр. не загромождали город. Ко времени сейма появит­ся большая нужда в квартирах, и вы, благодетель мой, должны будете озаботиться помещением не только для господ, но и для их служителей. К этому времени пусть в городе останутся только солдаты, находящиеся под ружьем, и только в том числе, какое вы, мой благодетель, сочтете нужным. Относительно провианта, поверьте мне, что это толь­ко интриги Дунина, будто его нет на месте. Он всегда поступал так с Каховским, чтобы дать полкам повод к воровству, а теперь пробует то же со мной. Около Грод­но собрано большое количество провианта, который уже весь принадлежит нашим магазинам, и надобно только его до­ставить».

Три дня спустя Игельстрём пишет опять Сиверсу: «Король поедет, и я имею честь послать вам его марш­рут. Хочу отправить с ним моего дежурного подпол­ковника. Он будет сопровождать короля до Гродно под предлогом отклонять от него все обременительные поче­сти со стороны русских войск. Но моя главная цель — знать обо всем, что может случиться во время этого путешествия. Подполковник имеет приказание доносить и мне, и ваше­му превосходительству о каждом дне пути». Наконец, в назначенный срок, то есть 4 апреля (23 марта), Игельстрём уведомляет: «Сегодня в 11 часов утра король вы­ехал. Все спокойно. Вице-канцлер Хрептович хочет ехать на днях, Мнишек послезавтра, канцлер Малаховский уверяет, что он поедет, но не определяет день. Рачинский поправился, но говорит, что он слишком еще слаб, чтобы выехать ранее 15 числа по новому стилю».

На следующий день Игельстрём продолжал свои сообще­ния: «Белинский не взял 500 дукатов, потому что этого слиш­ком мало. Он клянется, что исполнен к нам рвения и готов сделать все, что желают, но долги препятствуют его отъезду. Если он необходим, как уверяют его друзья, надобно ему прибавить и пообещать награды на счет рес­публики». Спустя несколько дней: «Я спрашивал Декаше (австрийского посла в Варшаве), говорил ли он такие слова, которые могут возбудить подозрение в том, что двор его расходится с нами и противится разделу. Он клялся мне, что никогда не говорил ничего подобного и что, напротив, он имеет повеление твердо держаться вместе с нами и ни в чем нам не мешать. Сегодня он получил от Тугута известие, что последний заменил в министер­стве Кобенцеля и вместе с тем приказание ни в чем от нас не отделяться». Но эти заверения австрийского по­сла, как увидим впоследствии, были далеко не искренни.

С наступлением Светлой недели начались в Гродно пи­ры и увеселительные празднества. На второй день праздника русский по­сол давал бал, о котором он заранее извещал свою старшую дочь. «Было 44 дамы, — пишет он младшей дочери (Луизе Икскуль), — несколько старух, несколько по­мещиц, много красивых девиц и женщин. Они ка­зались очень довольными, много танцевали и еще более удив­лялись великолепию ужина на 50 приборов. После ужина бал продолжался, но около полуночи все разошлись. Я протанцевал несколько полонезов, и гости были так любезны, что нашли во мне хорошего танцора. Между про­чим, была графиня Потоцкая, которая с чрезвычайною приятностью танцевала казачка, англезы шли плохо, а менуэт совсем не танцевали. В воскресенье я буду давать второй бал. Комнаты мои имеют тот недостаток, что очень низки, и потому очень жарки».

В воскресенье, 7 апреля, Сиверс продолжает: «Вообра­зи себе мои хлопоты. Вчера вечером я отправил трех курьеров, а сегодня утром — двух. В пятницу я давал обед на 50 приборов. К двум часам обед был уже готов, а господа эти только в 5 с половиной часов при­шли из заседания. Представь себе, каково было мне ждать. У меня почти сделалась лихорадка, что, однако, не помешало мне отобедать у прусского министра и отправить своих курьеров. Сегодня большой обед у князя Масальского, виленского епископа, а вечером бал у меня для всего города. В эту минуту я растянулся на постели в своем шитом золотом платье, чтобы собраться с силами для предстоя­щего бала». Но главный интерес этого письма заключается в следующей приписке: «Нынешний день, моя дорогая Лизета, будет знаменит в летописях Польши, России и Пруссии. Сегодня будет объявлено новое разделение Польши: с русской стороны — в провинциях, занятых войсками Кречетникова, а с прус­ской — в той части Великой Польши, которую занимают войска Мёллендорфа. Так как ты любишь землеведение, то я хочу тебе прочесть лекцию. Возьми карту Польши и отыщи конец Курляндии, где ты найдешь городок Друю, оттуда иди прямо вниз и пальца на три в ширину най­дешь Нарочь и немного вправо — Дуброву. Далее иди вдоль гра­ницы Минского воеводства до местечка Столпцы и потом до Несвижа, затем немного влево до Пинска. Отсюда на два твоих пальца длины, оставляя в правой стороне Острог, Кунов, равно и Заславль, иди немного вниз до Ямполя, а потом еще не­много до Вышегородка и Новой Гребли, которая стоит на границе Галиции. Иди по маленькой речке вниз до Днестра, потом Днестром до Ягорлыка, где начинается новая гра­ница России с Турцией. Все, что лежит справа, отходит к России и образует три новые губернии, исключая некоторые отрезанные куски, которые будут прибавле­ны к губерниям Полоцкой, Могилевской, Черниговской и Киевской».

«Обратимся теперь к другой стороне. Пруссия берет во владение, начиная от города Сольдау, направо от Торна в Старой Пруссии. Иди теперь вниз до места, называемого Вышгород, на Висле, веди пальцем вниз до Равы, по­том отыщи пониже влево, подле Силезии, город Ченстохов, где находится чудотворный образ Богородицы. Все, что лежит слева от этой линии, отходит к Пруссии. Прила­гаю также отпечатанную декларацию, которую я вместе с прусским послом в следующий вторник, 29 марта (9 апреля), передам генеральной конфедерации».

«Итак, вот тебе великая новость, ради которой я закончил свое уединение. Приобретение это представляет неизмеримые выгоды для России, потому что Киевская земля, Подолия и Волынь суть превосходные провинции, чрезвычайно плодородные и с очень мягким климатом».

III. Русско-прусская декларация о новом разделе. — Валевский. — Прибытие короля. — Издание универсалов

17 февраля произошел размен ратификаций между дво­рами петербургским и берлинским по январскому дого­вору о разделе Польши. Недели две спустя Сиверс получил из Петербурга копию этого договора и декларацию, которую он 29 марта (9 апреля) должен был вместе со своим прусским товарищем Бухгольцем представить польскому правительству. Этой декларации предшествовало действительное занятие областей, присоединяемых к России. Последнее поручено было генерал-аншефу Кречетникову, которому предписано окончить занятое к 27 марта и обнародовать манифест к жителям вновь присоединенных провинций, приглашая их принести прися­гу на верность российской императрице. Подобный же манифест в тот же день генерал Мёллендорф дол­жен был обнародовать в провинциях, отходивших к Пруссии.

Следовательно, время рассчитано таким образом, чтобы на третий день после обнародования манифестов подана бы­ла названная выше русско-прусская декларация. Вот ее содержание:

«Тарговицкая конфедерация, долженствовавшая восстановить порядок и спокойствие в республике, только с помощью войск ее императорского величества могла проложить дорогу к водворению своей законной власти. Виновники рево­люции 3 мая и их приверженцы уступили только силе оружия, но после того они предались тайным козням. Потерпев неудачу у соседних кабинетов, они начали настраивать народ против русских, внушать к ним ненависть и даже угрожать им Сицилийскою вечерней. Императрица в течение 30 лет привыкла бороться с постоянными не­устройствами республики и уповает на средства, вверенные ей Провидением, чтобы обуздывать злонамеренных. Она продолжала бы и теперь употреблять бескорыстные усилия против всех этих козней, если бы не об­стоятельства, возвещающие о подстерегающих опасностях. Непонятное заблуждение нации (французской), некогда столь цветущей, теперь униженной, раздираемой и находящейся на краю пропасти, это заблуждение, вместо того, чтобы послужить примером ужаса для беспокойных (польских) умов, напротив, показалось им предметом, достойным подра­жания. Они стараются водворить в республике те же ад­ские учения, которые безбожная, нечестивая и безумная сек­та изобрела для разрушения всех начал религиозных, гражданских и политических. В столице и во многих про­винциях Польши уже образовались клубы, которые вступи­ли в братство с парижскими якобинцами. Они распростра­няют свой яд тайком и сеют брожение в умах. Столь опасный очаг, естественно, вызвал внимание сосед­них держав, они сообща обсудили средства, как задушить зло в самом зародыше и предохранить от заразы собствен­ной границы. Ее величество императрица Всероссийская и его величество король Прусский по соглашению с его вели­чеством императором Римским признали самою действи­тельною мерой заключить Польскую республику в более тесные границы, чтобы дать ей возможность иметь муд­рое и хорошо устроенное правительство, которое было бы в состоянии ликвидировать беспорядки и партии, часто нарушавшие спокойствие республики и ее соседей. Итак, рус­ская императрица и прусский король берут в свое владе­ние часть польских провинций и приглашают польскую нацию созвать сейм, чтобы принять меры, необходимые для обеспечения прочного мира в республике.

Вместе с этою декларацией вице-канцлер препроводил Сиверсу следующие наставления: «Вы сами решите, по согласию с Бухгольцем, подавать ли ее в одном экземпляре с общею подписью, или раз­дельно, но с тем, чтобы содержание ее было одинаково и подача одновременна. Также на ваше усмо­трение, подать ли ее прямо генеральной конфедерации, или посредством министерства, то есть канцлеров коронного и литовского. Также, если сочтете полезным, предупредите доверенные лица (из членов конфедерации), чтобы они по­могли успокоить первые взрывы. Хотя это событие давно ожидаемое, однако, первое впечатление будет сильно и живо.

Крайние меры не страшны, но одна из них может про­извести неприятное замедление: это внезапный роспуск конфедерации, сопровождаемый какими-либо формальностями и разъездом ее членов. Вы воспрепятствуете тому всеми вашими средствами, предупредите, что подобная мера не может быть допущена, пока не будет исполнено требование, заключа­ющееся в конце декларации и относящееся к сознанию сейма. Заставив их остаться, вы потом, вместе с Бухгольцем, постарайтесь убедить их, чтобы они добровольно уступили закону необходимости. Вы по очереди представите им надежды, опасения и действительность. А именно: во-первых, вы будете обещать правительство твердое и неза­висимое, устроенное по их вкусу и выбору, выгодную тор­говлю с соседями, а также поддержку на случай покушений извне. Во-вторых, вы пригрозите им продолжением смут, секвестрами, конфискациями, разорением их имуществ и, может быть, уничтожением Польши, то есть разделом ее между соседями. В-третьих, обещайте должности и староства, которые могут льстить их самолюбию или возбуждать их жадность, сопровождая эти обещания неко­торыми подарками. Первою и ближайшею вашей целью будет издание универсалов в форме, употребляемой для созвания сейма чрезвычайного. Начало его должно быть назна­чено на первые числа мая. На сеймиках предсеймовых вы используете все свое влияние, чтобы выбор пал на людей, к нам расположенных. Разумеется, ни универсалов, ни вы­боров не должно быть в провинциях, к нам отходя­щих. Из смешанных подданных выбирать преимущественно тех, у которых окажутся значительные имения в наших пределах». Инструкция несколько раз повторяет, чтобы Сиверс во всем действовал согласно с Бухгольцем и с командующими генералами.

После получения этих наставлений русский посол принял все меры, чтобы предупредить какой-нибудь неожиданный взрыв со стороны поляков. Гродно и его окрестности оберегались сильными военными отрядами, которые имели приказание никого не пропускать из города без особого паспорта. Кроме войск Кречетникова, занявших важнейшие пункты во вновь присоединенных провинциях, князь Репнин придвинул к северным границам Литвы, на­ходившиеся в его распоряжении полки, чтобы по первому требованию Сиверса направить их, куда он укажет. Подоб­ные военные меры приняты были пруссаками относительно Великой Польши. Имея целью подготовить умы к предстоявшему удару, Сиверс, согласно петербургским инструкциям, за несколько дней до подачи декларации сообщил о ней тем вождям Тарговицы, на приверженность которых он рассчитывал, а именно: двум братьям Коссаковским, воеводе виленскому князю Радзивиллу и Валевскому. Последний только что прибыл в Гродно, чтобы вступить в должность вице-маршала в коронном отделе конфедерации.

В назначенный день, то есть 29 марта (9 апреля), Си­верс и Бухгольц подали общую декларацию с при­ложением от каждого из них особой ноты. Несмотря на то, что главные члены Тарговицы были предупреждены, впе­чатление было довольно сильным. На собрании поднялся шум, многие кричали, что ни за что не подпишут ни договор о разделе, ни универсалы о созыве сейма, потому что, приступая к Тарговицкой конфедерации, они присягали никогда не соглашаться на новый раздел. К русскому послу отправлены депутатами оба вице-маршала: Валевский и Коссаковский (родственник епископа, за от­сутствием Забелло, временно занимавший его место в ли­товском отделе). Они объявили, что генеральная конфеде­рация как прежде, так и теперь питает един­ственную надежду на великодушие ее императорского величе­ства, просили позволения послать нарочного в Петербург к своему маршалу, графу Потоцкому, и убеждали не торо­пить их ответом до прибытия короля и министров, за которыми пошлют курьеров. Депутаты эти имели приказ явиться только к русскому послу, но никак не к прус­скому. Сиверс отвечал уверениями в великодушии импе­ратрицы и советовал конфедерации сохранять осторож­ность во всем, что она будет постановлять и обнародовать. Потом посол взял карту и провел по ней черту новой границы между Польшей и Россией. Затем он сказал о счастье, которое ожидает новых поддан­ных ее величества, о будущем процветании их торговли при лучших сообщениях между Балтийским и Черным мо­рями, чем воспользуются и жители Речи Посполитой, о юстиции, о службе и карьере для мелких и крупных дворян. А в ожидании всех этих благ он предлагал им заняться универсалами, сеймиками, подготовкой материалов для сейма и пересмотра кон­ституции. Депутаты просили показать им на карте но­вые границы с Пруссией. Сиверс исполнил их желание. На их лицах выразилось сильное волнение, особенно казался удивленным Валевский, прежнее воеводство которого (Серадзское) отходило к ненавистным пруссакам.

Вскоре после ухода депутатов явился к Сиверсу епископ Коссаковский и просил выразить свою благодарность ее ве­личеству за пожалованную ему часть краковских доходов. Но главною целью его посещения был, конечно, вопрос о сейме. Он утверждал то, что говорили его то­варищи: конфедерация не может издать универсалов о созыве сейма, потому что связана торжественною присягой не допускать ни малейшего ущерба в границах республи­ки. Умный, ловкий епископ предложил обойти это затруд­нение следующим образом. В основном акте Тарговицкой конфедерации было заявлено решение восстановить в Речи Посполитой тот порядок, который был ниспровергнут конституцией 3 мая.

Прежде всего, нужно восстановить по­стоянный совет (Rada Nieustająca), назначив в его состав лю­дей самых верных и преданных. Этот совет вместе с королем издаст универсалы, новый сейм свяжется в но­вую конфедерацию, а Тарговицкая будет распущена. После многих рассуждений по этому поводу Сиверс сказал епископу, что он подумает над этим вопросом. Поразмыслив хорошенько и взвесив все обстоятельства, он не мог придумать ничего более удобного, принял план Коссаковского и сообщил о нем своему двору.

В тот же день, когда была подана декларация, Сиверс отправил копию с нее и манифест 27 марта в Белосток к королю, те же документы он препроводил и в Варшаву великому канцлеру. Для русского посланника, писал он Станиславу Августу, было очень прискорб­но осознать, что печальные предчувствия его величества о судьбе Польши оправдались. Тем не менее, единственное, что оставалось королю, это безусловная пре­данность воле императрицы. Сиверс выказывает надежду, что король отдохнет день или два в Белостоке и поспешит приехать в Гродно. Он прибавлял, что сам хотел пред­принять путешествие в Белосток, чтобы лично сообщить королю о случившемся, но воспользовался присутствием в Гродно кавалера Литльпажа и поручил ему отвезти до­кументы.

Получив это письмо, Станислав Август вместо того, чтобы ускорить путешествие, напротив, начал двигаться еще медленнее. Все сопротивление его новому разделу Польши имело пассивный характер. Он писал Сиверсу жалобные письма, оттягивал свой приезд и, по меткому замечанию Блума, напоминал жертвенное животное, влекомое к алтарю на заклание и беспрерывно упиравшееся. Но у русского посла был магнит, кото­рый притягивал к себе короля — обещанные ему субсидии. За королем следовала большая свита, и он почти не имел средств содержать ее. А между тем тотчас после изготовления универсалов ему обе­щали дать 10 000 дукатов и потом в продолжение сейма уплатить вдвое больше, если он будет вести себя хо­рошо, то есть повиноваться во всем русскому послу. Все эти суммы могли только покрывать текущие расходы, и над бедным королем продолжали тяготеть его долги. Единственным выходом из такого положения, то есть воз­можностью пользоваться новым кредитом и делать новые долги, представлялась ему комиссия погашения, которую рус­ский посол обещал устроить с позволения императрицы.

Примерно в то же время Сиверс простудился, по этой причине он не мог лично отправиться в Белосток на встречу с королем, о чем заранее было условлено между ними. А между тем король не двигался далее, на приглаше­ние подписать декрет о восстановлении постоянного совета и универсалы о созыве сеймиков Станислав Август отвечал, что это может сделать только генеральная конфе­дерация, которая теперь совмещает в себе все правитель­ство. В Белостоке, конечно, уже получили сведения о том, что русский посол встретил неожиданное сопротивление со стороны самой генеральной конфедерации в лице только что выбранного по его указанию вице-маршала Валевского. Последний не оправдал возложенных на него надежд: после де­кларации от 29 марта он вдруг стал горячим патриотом и на заседаниях конфедерации протестовал против нового раздела Польши. Хотя его поддерживали некоторые из товарищей и гораздо более многочисленный литовский отдел, руководимый епископом Коссаковским, готов был дать положительный ответ на русско-прусскую декларацию, но ответ этот не мог состояться без согласования с корон­ным отделом и без подписи его вице-маршала.

Напрасно Сиверс несколько раз пытался уговорить Валевского. Вице-маршал не только не уступал, но и подал лично от себя письменный протест. Тогда Сиверс прибег к мерам устрашения и объявил следу­ющее: 1) он хотел уже для облегчения жителей удалить из окрестностей Гродно русские войска, но теперь оставляет их до тех пор, пока не будут выданы универсалы о сейме; 2) он посоветовал Игельстрёму не производить оплату воеводствам провианта также до того времени, пока не появятся универсалы; 3) он велел задерживать суда, идущие вниз по Висле и Неману, чтобы русская армия не нуждалась в припасах, если бесполезные замедления заставят держать ее в Польше долгое время, и 4) он отдаст приказ обезоружить польские войска, находящиеся в рус­ском кордоне. Меры эти произвели надлежащее действие. Конфедерация вместо пассивного ожидания короля решила послать к нему депутатов с просьбой поспешить в Гродно и не оставить ее своими советами. Депутация состо­яла из четырех лиц: во-первых, епископ Коссаковский, вполне нам преданный, потом подскарбий Дзеконский, друг короля и человек двусмысленный в деле политики (portant le manteau sur les deux epaules, как выразился о нем Си­верс); два члена депутации, князь Четвертинский и Пясковский, являлись нашими противниками. Рус­ский посол отправил к королю курьера с письмом, в котором предупреждал его о депутации, рекомендовал Коссаковского как человека, лучше других понимающего обстоятельства, и советовал не обращать внимания на сло­ва трех остальных депутатов. Все это, конечно, сопро­вождалось убеждениями ускорить свой приезд в Гродно, а в перспективе рассматривался вопрос о погашении королев­ских долгов.

Между тем Валевский не уступал и прислал Сиверсу перевод на французский язык своей протестации. Тот назначил ему встречу в присутствии Анквича, Юзефовича и Забелло. Разговор продолжался полтора часа, но ни постой войск, обременяющий жителей, ни задержка платежей за съестные припасы, ни остановка судов на Немане и Вис­ле — ничто не тронуло Валевского. Когда же посол объ­явил, что накануне вечером он послал курьера к гене­ралу Кречетникову с приглашением секвестровать имения Валевского, как нарушителя общественного спокойствия, глаза последнего наполнились слезами. Окончательным ударом для него было сообщение о том, что пруссаки готовятся занять воеводства Краковское и Сендомирское, если поль­ские войска не перестанут завязывать дело с их пике­тами. В этих воеводствах у Валевского были земли. Он попросил дать ему срок два или три дня, то есть до прибытия ко­роля и министров. Сиверс возразил, что ни король, ни министры не имеют с ним ничего общего в этом деле, и затем спросил, допустит ли он голосование. Валевский отвечал отрицательно. А подпишет ли он, как вице-маршал, если это сделают против его воли? И снова от­рицание. Тогда посол прекратил разговор, дав срок Валевскому подумать до завтра.

Переговорив после с некоторыми преданными ли­цами, Сиверс отправил к Валевскому два вопроса, изложив их на бумаге, требуя письменного ответа. Так как ответ опять был отрицательный и примеру Валевского последовал Жевуский, который тоже выступил с протестацией, то Сиверс поспешил подать конфедерации грозную ноту от 9 (20) апреля. Он предупреждал, что впредь имения тех членов, которые позволят себе выдавать протесты, будут подвергаемы секвестру, и требовал, чтобы маршальский жезл был отнят у Валевского и передан его предшественнику (то есть Пулавскому). В то же время русский посол подал другую ноту с требованием се­квестровать имения эмигрантов, чтобы отнять у них сред­ства поддерживать интриги и составлять заговоры в Лейп­циге, Вене и Париже.

В этот день на заседании конфедерации разгорелись споры по вопросу о восстановлении постоянного со­вета, которому особенно противился Валевский. Ноты, поданные русским посланником, усилили раздор еще больше. Тогда весь литовский отдел и пять членов коронного с прежним вице-маршалом Пулавским вышли, оставив Валевского с одиннадцатью противниками, и отправились в монастырь экс-иезуитов, где открыли отдельное заседание. На заседании следующего дня прозвучал приговор о восстановлении постоянного совета и о замене его отсутствовав­ших и умерших членов новыми. Валевский удалился из Гродно, впоследствии он, однако, принес присягу на рус­ское подданство, и тогда Сиверс велел снять секвестр с его имений.

Между тем король все еще находился в Белостоке. Че­тыре депутата, направленные к нему генеральною конфеде­рацией, возвратились с ответом, что он приедет 21 апре­ля. Вслед за ними явились коронный конюший Кицкий и секретарь Фризе с поручением осмотреть, все ли готово в гродненском замке для принятия его величества. Фризе вручил Сиверсу королевское послание. Стани­слав Август писал, что хотя он и обещал прибыть в Гродно 21 числа, но чем более он обдумывает этот вопрос, тем больше колеблется. В заключение король про­сит уведомить, не считает ли русский посол приемлемым вариантом, чтобы он оставался пока в Белостоке, так как это об­стоятельство нисколько не помешает восстановлению по­стоянного совета. Сиверс отвечал на это длинным пись­мом (6 (17) апреля), в котором применил все сред­ства побудить короля к неотлагательному прибытию в Гродно. Он соглашался даже, чтобы король приехал толь­ко для открытия заседаний постоянного совета и для подпи­си универсалов, после чего он опять может направиться в Белосток и остаться там до созвания сейма.

Кицкий и Фризе, со своей стороны, придумывали разные способы, чтобы предоставить королю благовидный предлог для даль­нейшей отсрочки. Они объявили, что в замке нужно еще многое привести в порядок для принятая его величества, что его спальня только накануне выкрашена, что дороги все еще дурны от весенней распутицы и т. п. Наконец, послу сообщили, что из 20 000 дукатов, полученных коро­лем на путешествие в Гродно, у него оставалась только одна тысяча. «Тем лучше, — отвечал Сиверс, — это сделает его более уступчивым».

Все эти проволочки и множество мелких неприятностей, причиняемых русскому послу, начали выводить его из терпения. Вот что писал он своей младшей дочери 7 (18) апреля: «В самом деле, моя милая, ты правильно думаешь, что Гродно для меня еще хуже, чем Варша­ва. У этих поляков существует невероятная смесь по­роков и добродетелей. Одни прячутся, а другие нагло выступают вперед, и именно с последними мне приходит­ся иметь дело». Говоря о своем нездоровье, он прибав­ляет: «Обещаю беречь себя для вас. Но как скоро при­ходится мне бороться против укоренившихся здесь зол, особенно против слабого, несчастного короля, то я легко разгорячаюсь. Не далее, как сегодня вечером, имел я про­должительный разговор с одним епископом и тремя членами конфедерации. Они очень просили об одном предмете, и чтобы тронуть меня, сказали: „Вы сами отец, можете ли вы нам отказать?“ „Да, — отвечал я, — я отец, но добрых, умных детей, и делаю то, чего они желают. Но вы исполнены интриг и козней и думаете, что нет другой дороги для достижения цели. Чтобы исправить вас, я должен быть непреклонен. Может быть, я кажусь вам жестоким, но я справедлив“. Все эти дни они мне сильно досаждали».

Наконец, использовав все предлоги для отсрочки своего путешествия, 10 (21) апреля, в воскресенье, отслушав обедню, король выехал со своим двором из Белостока. На следующий день, между 2 и 3 часами пополудни, он до­стиг Гродно. Командующий расположенными здесь русскими войсками генерал-поручик Дунин с генералом Раутенфельдом и офицерами своего штаба встретил короля на левом берегу Немана. Полки, стоявшие в параде, отда­ли королю все военные почести, артиллерия произвела 51 залп! Король переправился через Неман и прибыл в замок, где его ожидали генеральная конфедерация, мини­стры, сенаторы и многие дамы. Магистрат и еврейская синагога встретили короля еще за городом. Русский посол не участвовал в этой встрече, потому что у него была лихо­радка и кашель.

Не все министры последовали за королем в Гродно. Канцлер Малаховский, дотоле верный сторонник России, отказался от участия в последнем акте драмы под предлогом болезни. Отказался от своей должности надворный маршал Рачинский. Это обстоятельство причинило немало забот рус­скому посланнику. Тщетно он уговаривал их остаться при своих должностях и посылал к ним общего их друга Бокампа. Переговоры не привели почти ни к чему. Малаховский уклонился от дальнейшей поли­тической деятельности, а Рачинский, который на самом деле был серьезно болен подагрой, согласился присут­ствовать в Гродно, чтобы помогать Сиверсу своими сове­тами. Когда решен был вопрос об отставке этих ми­нистров, Сиверс послал курьера в Варшаву к Ожаровскому и Мошинскому с приглашением немедленно прибыть в Гродно. Рачинский, Ожаровский и Мошинский должны были составить его тайный совет по делам коро­ны, а епископ Коссаковский и вице-маршал Забелло — по делам Литвы.

После удаления Браницкого и Щесного Потоцкого со сцены действия в Гродно оставался третий основа­тель Тарговицы — беспокойный Северин Жевуский. Он не переставал протестовать против нового разде­ла Польши и в качестве польного гетмана рассылал на­чальникам польских отрядов и гарнизонов приказы готовиться к отчаянной обороне против пруссаков. Игельстрём часто извещал Сиверса о беспокойствах, которые причиняли ему эти приказы. Очевидно, Жевуский по примеру двух вышеназванных товарищей хотел отстраниться от вопроса нового раздела, но от­ступление свое старался сделать с шумом и со славой горячего патриота. А между тем Сиверс должен был беречь его, потому что императрица взяла под свое осо­бое покровительство начальников Тарговицкой конфе­дерации. Относительно Жевуского она предписывает самый снисходительный образ действия. «Если Жевуский, — говорится в рескрипте от 22 марта, — не считает удобным сохранить свое место в конфедерации при настоящих об­стоятельствах, вы не только облегчите ему средства уда­литься, но я сочту удовольствием утешить его всем, что не противоречит принятой мною системе». Однако горяч­ность Жевуского увлекла его в открытую оппозицию по отношению к со­юзным дворам и грозила им многими затрудне­ниями. Вслед за Валевским он, как известно, тоже выступил с протестом, который предложил внести в акты конфедерации и потом напечатал. Там говорилось, что прежде он благословлял имя русской императрицы и в ее покровительстве видел надежную защиту Польши против всякого врага, но декларация от 9 апреля повергла его в отчаяние. Он торжественно протестует против нее, согласно присяге, в силу которой каждый член кон­федерации не может согласиться ни на какое уменьшение границ Речи Посполитой. В упомянутой выше ноте от 20 апреля Сиверс пригрозил наложить секвестр и на имение Жевуского. Но императрица и после того осталась верна своей политике беречь вождей Тарговицы и продолжала предписывать своему послу величайшую умеренность. Она поручает оставить Жевускому полную свободу действий и не мешать, «если он постарается умыть руки в предстоящем событии всеми средствами, которые представляют ему обычаи и законы его страны». Дело закончилось тем, что Жевуский решил уехать из Гродно, но по просьбе Игельстрёма, все еще опасавшегося новых хлопот с этим оригиналом, Сиверс предложил ему не поселяться в Вар­шаве, а также не появляться на предстоящем сейме. Из посольского донесения от 10 мая мы видим, что он все еще проживал в Гродно и что он был вне себя от досады, получив известие о сдаче Каменца. Коменданту этой крепости Злотницкому Жевуский послал приказ защищаться до последнего, а Злотницкий сдал ее русским без выстрела.

16 (27) апреля последовала, наконец, ответная нота на русско-прусскую декларацию. Оба вице-маршала, Пулавский и Забелло, от имени генеральной конфедерации объявляли, что она не имеет средств противиться решению двух союз­ных держав. Связанная торжественною присягой хранить целость Речи Посполитой, она отстраняется от всякого участия в разделе Польши и призывает членов постоян­ного совета, который еще не отдал отчета в своем преж­нем управлении. Она назначает новых членов на место умерших или законным образом исключенных из совета. Этому учреждению возвращаются все его полномочия, чтобы удовлетворить нужды Речи Посполитой. Хотя давно ожидаемый ответ конфедерации появил­ся и не совсем в том виде, в каком он был про­диктован русским послом, однако, по его собственному выражению (в письме к Зубову от 16 апреля), «надоб­но было несколько уступить их справедливой скорби».

Таким образом, было восстановлено учреждение, создан­ное в 1775 г., повлекшее общую ненависть поля­ков и устраненное незадолго до революции 3 мая. При выборе новых членов постоянного совета Сиверс, как он выражается в своей депеше, «следовал строгому правилу не назначать никого из лиц, окружающих короля».

Первым актом постоянного совета было издание уни­версала о созвании сеймиков предсеймовых. В этом уни­версале предполагаются известными настоящие обстоятель­ства Речи Посполитой. В таких критических обстоятель­ствах постоянный совет, возобновленный в силу конститу­ции 1775 года, не нашел ничего лучшего, как предложить ко­ролю созвание чрезвычайного сейма. Поэтому шляхетство приглашается к 27 мая (по новому стилю) собраться по воеводствам и поветам на сеймиках для выбора сеймовых послов и для снабжения их надлежащими инструкциями. Днем открытия сейма назначается 17 июня, а местом его проведения — город Гродно.

Судьбе угодно было, чтобы день подписи универсалов при­шелся в годовщину 3 мая. Такое совпадение вызвало у короля слезы. Эти слезы, замечает Сиверс, «служат очевидным доказательством, что он еще не изба­вился от своих заблуждений и что мне предстоит еще много труда излечить его от них». 23 апреля (4 мая) вице-канцлер литовский Хрептович начал прикладывать печати к универсалам. За ним была очередь канцлера коронного. После отставки Малаховского Сиверс предлагал коронную печать четырем лицам, в том числе сво­ему приятелю графу Мошинскому, но все они отказались. Тогда он отдал ее воеводе калишскому князю Сулковскому. Хотя все имения его, обремененные долгами, находились по новому разделу в пределах Пруссии, но он был известен своею преданностью России. Этот человек не отличался ни положением своим, ни способностями, но издание универсалов не позволяло откладывать назначение канцлера. Между тем под рукою не оказалось никого более подходящего.

В одном из последующих своих донесений русский посол передает интересный разговор с королем по поводу его желания отречься от короны. «В прошлое воскресенье, — пишет он, — я обедал у коро­ля за небольшим круглым столом в девять приборов. После обеда он позвал меня в кабинет и, поговорив о многих незначительных предметах, перешел к своему несносному бремени, то есть к долгам, а потом к оценке своего положения в глазах польского на­рода, Европы и потомства. В заключение он изъявил решительное желание иметь столько свободы, чтобы отречь­ся от короны. Он говорил горячо, довольно откровенно, со слезами на глазах, желал только погашения сво­их долгов, жестоко его тяготивших, и небольшой пожиз­ненной пенсии. По его словам, нашлось бы довольно много людей, которые охотно примут корову из рук вашего императорского величества. Наконец, он просил меня написать о том вашему величеству или позволить, чтобы он сам написал. Я уверял его, что ваше величество не желает его отречения, о чем довольно ясно дали ему понять в ва­шем первом столь благосклонном письме. Он сказал, что вполне это ценит и что если не возьмет короны ве­ликий князь Константин, который один только мог бы осчастливить Польшу, то нашлись бы другие, которые охот­но примут этот подарок. Он тотчас назвал графа Потоцкого с видом презрения и ненависти, я отвечал отрицательно, потом упомянул принца Виртембергского, далее графа Артуа, прибавив, что они не сделают Поль­шу счастливою. «А саксонский курфирст, — спросил я с некоторым лу­кавством, — разве он не примет короны при настоящем положении Польши? — Нет, было его ответом, — он принял бы ее с готовностью. — Но у него нет сына. — О! У него есть дочь, которую он любит и которая будет очень богата. — Я полагаю, — отвечал я с серьезным выражением ли­ца, — что этот государь не приобрел расположения ее императорского величества.

Он казался озадаченным, немного помолчал, и потом повторил, что ему остается только одно — отречение, если бы не несчастные долги! Я отвечал, что, без сомнения, их можно погасить при помощи больших жертв и лишений с его стороны. — Вы возьмете у меня мои столовые имения? — Да, государь, вы пожертвуете ими, ведь они приносят вам только половину своего дохода. — Что же вы мне оставите? — Пять миллионов, может быть, и шесть; из них по­ловина пойдет на уплату ваших долгов. Могли ли бы вы, ваше величество, жить в уединении на полтора миллиона?

Лицо его мгновенно прояснилось. — Да это 80 000 червонцев! Так много не нужно даже в Риме или в Неаполе. Ах! — прибавил он по-немецки, с видимым волнением простирая ко мне руки, — если бы вы могли это сделать, мой любезный посланник! Отправим­ся в Италию. Там будем мы счастливы, и все забудем».

«Он был очень взволнован, я также немного, ибо это все-таки король. Он встал, и, казалось, хотел меня об­нять. Но я охладил несколько его порыв, напомнив на­чало нашего разговора. Он повторил свою просьбу, чтобы я написал. Я отвечал, что если б и сделал это, то по­напрасну».

«Из всего этого разговора я сделал заключение, что между ним и курфирстом саксонским произошло какое-нибудь соглашение с помощью эмигрантов, которым тот покровительствует, что ему обещано кое-что на остальное время жизни, если он отречется, и если курфирсту будет обеспечена польская корона».

IV. Сеймики предсеймовые. — Посольские выборы. — Проект польской конституции и виды императрицы. — Коссаковские и сохранение Тарговицы

Наступило время самой хлопотливой работы: это сеймики предсеймовые. Руководить польскими сеймиками было нелегкою задачей для русского посланника. Какая система вы­работалась в таких случаях, показывает письмо Игельстрёма, написанное примерно в то время к Сиверсу. «Во время Радомской конфедерации (1767 года), — говорит он, — я имел поручение от князя Репнина руководить сей­миками в Краковском воеводстве и постараюсь изобра­зить вам тот образ действия, которого придерживался. Марша­лом конфедерации (Краковской) был граф Велепольский, принадлежавший русской партии, но князь думал, что этого недостаточно, и возложил решение вопроса сеймиков на меня и на графа Понинского. Мы были так тесно связаны друг с другом, что наши действия и наши слова находились в полном соответствии. Он за свои труды получил пода­рок в 500 дукатов, о чем я не должен был знать, од­нако, знал очень хорошо. Я получил 1000 дукатов, но обязан был дать о них точный отчет, и имел на слу­чай нужды позволение, даже приказ, покупать голоса по указанию графа Понинского. Голоса эти принадлежали не вельможам, а мелкой шляхте, которая составляет боль­шинство, следовательно, имеет преимущество на сеймиках, и она торгует своими голосами. Их покупают за 10, 15 и са­мые дорогие — за 30 дукатов. Bсе мои расходы на сеймиках в Прошовицах и Освенциме составляли, если не ошиба­юсь, до 200 или 300 дукатов, не считая личных издержек. Мне также был дан тайный приказ осуществлять тщательный надзор за Велепольским и Понинским, хотя они счита­лись в числе наших, но для того, чтобы не изменили в то самое время, когда уже поздно было бы поставить кого-нибудь другого на их место. Мне также поручено было заботиться о следующих пунктах: 1) чтобы на сейм из­браны были те лица, имена которых находились в спи­сках, сообщенных им посланником; 2) чтобы инструк­ции их были те же самые, какие составлены посланником и разосланы им на сеймики; 3) чтобы в маршалы сейми­ка выбирался маршал конфедерации; 4) инструкция послам, прежде ее подписи, должна быть мне прочитана; 5) при открытии сеймика обыкновенно читаются разные послания (от короля, от нунция и епископа, от воеводы, от гетмана и пр.), но князь Репнин предписал мне, чтобы читались только его письма и королевские, а все другие при­суждались бы к вечному забвению посредством „nie masz zgody“. Оба уполномоченных вашего превосходительства (то есть маршал конфедерации и русский офицер) должны взять под надзор местный гродский суд и строго наблюдать, чтобы никакая протестация не была записана в суд без их согласия. Вот, по моему мне­нию, материал для инструкций, который вашему превосхо­дительству угодно будет сообщить уполномоченным с прибавлением, чтобы в случае необходимости пускали в ход си­лу убеждения и щедрую раздачу дукатов, то есть, чтобы дей­ствовали при помощи страха, преданности или корыстолю­бия. Денежные суммы штаб-офицерам для необходимых издержек, ваше превосходительство, назначьте сами, но ме­нее 200 дукатов нельзя им давать на самые малые сей­мики. Доля маршалов и президентов должна быть опреде­лена или по степени влияния, которым они пользуются, или по степени их жадности, впрочем, не менее 500 дука­тов. Если есть такие, которые рассчитывают на получение староств или должностей, то они могут обойтись и без русских денег».

Сиверс действительно усвоил ту же систему. Но для успеха дела прежде всего нужно было золото, а в до­несениях его мы продолжаем встречать постоянные жало­бы на недостаток денег. В письме к Зубову от 29 апреля (10 мая) он говорит, что «председательствующие на сеймиках должны давать есть и пить избирателям. Прошло то время, когда склоняли на свою сторону вельмож и другие значительные лица надеждою на староства и прочие бенефиции. Времена так изменились, что четыре лица отказались принять место великого канцлера, и только пя­тый пожелал его взять, но он ничем не владеет в Поль­ше и, следовательно, не будет иметь никакого влияния на выборы послов. А покупать голоса после выборов стоило бы гораздо дороже. Прусский посланник под великим секре­том сообщает мне половину расходов».

Несмотря на задержки со стороны Петербурга, приготовления к сейму шли безостановочно. В устрой­стве коронных сеймиков Сиверсу помогали Рачинский, Ожаровский и Мошинский, а относительно литовских — епи­скоп Коссаковский со своими братьями, воевода виленский Радзивилл, подскарбий Огинский и епископ виленский Ма­сальский. Кроме выдачи денег, решено было, чтобы в корон­ных областях каждого президента сеймика поддерживал русский штаб-офицер с небольшим отрядом войска, а для Литовского Великого Княжества эта мера была признана излишнею. Главный надзор за коронными сеймиками принял на себя считавшийся опытным в подобном деле Игельстрём. Хотя подкупы и были самым действенным средством для достижения цели на выборах, однако русский послан­ник счел нужным подкрепить их и другими мерами. По его настоянию генеральная конфедерация выдала еще два постановления. Во-первых, кто не отрекся от конституционного сейма, не вступил в Тарговицкую конфедерацию, стал членом городского сословия, участвовал в депутации, выказывавшей благодарность за конституцию 3 мая, тот лишается права быть избирателем или избираемым. Вто­рым постановлением этого права лишались те, кто после своего вступления в Тарговиц­кую конфедерацию осмелились выказать протест против каких-либо ее решений. На основании таких постановлений можно было исключить из сейма практически каждого подозрительного посла.

Сиверс надеялся, что сдача Каменца (21 апреля) произведет такое впечатление, которое обеспечит нам успех на выборах. Но из следующих его донесений вид­но, что впечатление это не было сильно. Поляки необыкно­венно мало обращали внимания на серьезные события и использовали любой ничтожный повод, чтобы предаваться несбы­точным мечтам. Вот что доносили Сиверсу из Вар­шавы: «Тревожные известия волнуют здесь умы. Три дня ходят слухи, что император займет воеводства Краковское, Сандомирское и даже Люблинское. Эти слухи, кажется, основаны на том, что в Вене Кобенцель удален из ми­нистерства и дипломатическая часть снова перешла к ста­рому Кауницу и его помощнику (Тугуту). Кроме того, вчера прискакал курьер от Бухгольца к королю прусскому, и это также встревожило здесь умы».

Со стороны польских войск, оставшихся в русском кордоне, также не обошлось без некоторых попыток со­противления. В Несвиже восьмой полк пехоты, вследствие какого-то двусмысленного приказа гетмана Коссаковского, отказался дать присягу, и был обезоружен генералом Кноррингом. В то же время два отряда польской кавалерии (Сухожевского и Лазинского) переправились за Днестр в Молдавию. И вот, по донесению Сиверса, «глаза поляков устремлены теперь на эти два отряда. Они льстят себя возможностью войны Турции против России. Рассчитывают также на зависть венского двора и на молчание, которое хранит его поверенный Декаше, прибывший сюда дня два назад». «Все занимает этот легкомысленный и непостоянный народ до такой степени, что приписывают важность вчерашнему визиту Декаше у короля в дорожном платье, а у него просто украден был дорогою чемодан».

Несколько позже (в депеше 16—27 мая) он сообщает: «Можно исписать не один лист ложными вестями, которые распространяются по целой Польше и Литве для того, чтобы ввести в заблуждение добрых людей и поме­шать им отправиться на сеймики, или для того, чтобы там сделаны были глупости. Самый нелепый из всех слухов тот, будто третьего дня австрийские войска должны были вступить в Краковское воеводство, и там экс-маршал Малаховский, под покровительством императора завяжет новую конфедерацию. Не менее нелеп слух о союзе между Портой, Францией, императором, Англией и Швецией, что­бы сообща действовать на пользу Польши».

Станислав Август держал себя, как и всегда, то есть не обнаруживал никаких энергичных попыток к сопротивлению, а по возможности продолжал пассивную оп­позицию. Он имел еще большое влияние на мазовецкую шляхту, и Сиверс объявил, что накладывает на него ответ­ственность за успех выборов в Мазовии. Король умолял не принуждать его к участию в этом деле, но по настоянию посланника велел написать от своего имени тем лицам, которые предполагались для занятия пред­седательских мест на выборах. Когда от короля доби­лись всего, что было нужно, ему позволили отправиться в Белосток на месяц, то есть до открытия сейма. Туда же должна была приехать сестра его, пани Краковская. Для сно­шений своих с посланником король оставил в Гродно секретаря Фризе. Условлено было каждый вечер посылать из Гродно эстафету с тем, чтобы к утру она поспевала в Белосток. Сиверс хотел назначить в королевскую свиту подполковника Штакельберга, того самого, который провожал короля на пути из Варшавы. Но Станислав Ав­густ упросил отменить это назначение, так как оно давало ему вид находящегося под стражей. Чтобы не оставить, однако, короля без надзора, Сиверс вызвал из Варшавы в Гродно советника посольства Обера под предлогом при­нять от него присягу. При проезде через Белосток Обер должен был остановиться здесь на один день, а на обрат­ном пути — два дня, именно в то время, как туда придут известия о сеймиках. Кроме того, и сам посланник соби­рался навестить короля в Белостоке.

Главными действующими лицами при выборе послов должны были стать члены Тарговицкой конфедерации. Они были отправ­лены Сиверсом на сеймики, так что в течение трех не­дель, по словам посланника, «генеральная конфедерация испытывала род летаргии за отсутствием большего числа членов». Руководство в деле выборов распределено сле­дующим образом: Ожаровскому поручены воеводства Сандомирское и Краковское, в помощники ему даны граф Залусский для Сандомирского и граф Анквич для Краковского, ге­нералу Миончинскому вверено воеводство Люблинское, Оссолинскому и Шидловскому — Подляхия, а вице-маршалу конфе­дерации Пулавскому — Волынь и Холм. Выборы в Мазовии, Раве и Плоцке оставлены на личном попечении Игельстрёма, а вся Литва предоставлена епископу Коссаковскому и его помощникам. Лица, отправленные руководить сеймика­ми, конечно, снабжены были русскими и прусскими деньгами. «Надобно было, — доносит Сиверс, — не только дать им на стол и напитки, потребные во время выборов, но также опла­чивать путевые издержки, помещение, кормить их, снаб­жать экипажами и дать еще на обратный путь, с какою-нибудь наградой вроде места, ордена или денег. При­знаюсь откровенно, все эти неприятные хлопоты не увели­чивают моего уважения к полякам». О количестве расхо­дов свидетельствуют следующие цифры. Игельстрём на ко­ронные сеймики получил более 10 000 дукатов, он дал Миончинскому 3000, сверх того последний получил еще 1000 на выборы в Кракове и Сендомире. Пулавскому, кро­ме 1000 дукатов месячной пенсии, выдано 2000 на волынские выборы и 500 на Холмские, епископу Коссаковскому на литовские выборы — 4000 дукатов. Второстепенные деятели, конечно, получили гораздо меньше. Например, одному из помощников Пулавского, майору Лобажевскому, дано 900 дукатов. Однако Сиверс в донесении своем на имя Зу­бова от 13 мая говорит, будто никогда еще выборы сеймовых послов не обходились так дешево: Литва прибли­зительно стоит только по 200 дукатов на посла, а Польша — по 500.

Наконец настал торжественный день 16 (27) мая, «день всеобщей лихорадки в Польше», то есть посольские выборы. В Гродно Сиверс приказал удалить войска и пушки с площади, прилегающей к костелу, в котором должно было проходить избирательное заседание сеймика. Эта мера произвела благоприятное впечатление. «Выборы (гродненские), — пишет он, — совершились очень прилично, они пали на вице-маршала конфедерации Забелло и старосту Жинева». Спустя несколько дней, когда стали известны ре­зультаты других выборов, русский посланник в донесе­нии от 22 мая говорит, что успех сеймиков превзошел все его ожидания, и хвалит усердие лиц, которым было пору­чено это дело. «На литовских сеймиках не было никакого русского отряда, ни даже русского штаб-офицера, но в Польше нельзя было обойтись без этой меры предосторож­ности. Холмский сеймик решил отправить ко мне депута­цию с просьбой о принятии в русское подданство. Меня уверяют, что на многих литовских сеймиках был об этом вопрос».

Количество всех послов, выбранных на сейм, составляло около 140 человек. Значительная часть этих выборов пала на советников Тарговицкой конфедерации и на маршалов местных конфедераций, примыкавших к Тарговице.

В качестве примера того, как проходили сеймики и проводились выборы на последний сейм Речи Посполитой, приведем описание Люблинского сеймика. Описание это заимству­ем из современной варшавской газеты, следовательно, не будем забывать его несколько официального характера, так как польские периодические издания в то время выходили под строгим наблюдением русской дипломатии

Урядники и обыватели Люблинского воеводства, значи­тельное число которых съехалось на сеймик, в определенный час собрались у маршала Люблинской конфедерации, ясновельможного пана Миончинского, а от него перешли в ратушу. Здесь маршал вместе с несколькими советниками конфе­дерации открыл заседание конфедератского суда и, оставив тут выбранных им советников, со всем собранием урядников и обывателей отправился в костел отцов доминиканов, где обыкновенно совершались сеймовые обряды воеводства. Земский судья Анджей Кожмян как старший из присутствующих урядников открыл сеймик. В ре­чи своей он обратился к Миончинскому и просил его как маршала конфедерации взять в свои руки президентский жезл. Тот не замедлил исполнить эту просьбу, а за­тем начал распоряжаться выборами с помощью советников конфедерации. Требуемые шесть послов немедленно и единогласно выбраны (конечно, имена их определены были заранее). Первым в их числе оказался сам Миончинский, а из остальных трое были членами той же конфе­дерации. Когда прочли посольскую инструкцию, маршал за­кончил сеймик и пригласил к себе на обед всех при­сутствующих, всего более 500 человек. Первые тосты были провозглашены за русскую императрицу и за польского ко­роля. На другой день давался роскошный пир у начальника русского отряда генерала Милашевича. Столы были накрыты в саду под наметами, украшены цветами и зеленью, устав­лены пирамидами из сахарных печений, фруктов и пр. Собралось до 200 шляхетских обывателей. Снова пили за здоровье императрицы и короля под грохот пушек и зву­ки военной музыки. Отличное вино в изобилии было пред­ложено пирующим и вызывало неподдельную ве­селость участников праздника.

Как образец инструкций, которыми снабжались сеймо­вые послы от своих избирателей, приведем одну из них, составленную для послов Трокского воеводства.

Эта инструкция начинается риторическим рассуждением о бедственном положении отчизны, которая «сделалась жер­твою иноземных замыслов, раздирающих ее на части и отделяющих брата от брата, сынов от лона материнского». В довершение своих замыслов соседние державы с великою поспешностью заставляют созвать чрезвычай­ный сейм. Не входя в объяснение этих обстоятельств, чтобы не умножать своей горести, обыватели надеются, что потомство отдаст им справедливость и поймет истинные причины приведения отечество к упадку. Далее следует инструкция, разделенная на 10 пунктов. В первом пункте говорится, что разделы Польши должны затрагивать интересы других государств и что Речь Посполитая напрасно упустила случай апеллировать к европейским державам во время первого раздела. Ее молчание было воспринято в Европе как знак добровольного согласия. По­этому послам поручается хлопотать об отправлении полномочного лица к великодушному народу английскому, а также о снабжении надлежащими инструкциями резидентов поль­ских при других европейских дворах. Если же приго­вор Европы будет не в пользу поляков, то они смирят­ся перед божественным предопределением. Далее следуют поручения: стараться о лучшем устроении правительства, о сохранении старой республиканской формы; о сокращении войска и числа министров сообразно с уменьшением пре­делов и доходов Речи Посполитой; ходатайствовать перед русскою императрицей о вознаграждении убытков, причинен­ных ее войсками, и о выводе этих войск; также просить императрицу и короля прусского о возвращении казенных касс в провинциях, ими забранных; хлопотать о восстановлении прежних трибуналов и судейских приви­легий; о пересмотре постановлений (sancita) генеральной кон­федерации и утверждении тех из них, которые должны быть обращены в постоянный закон. Если иностранные державы заставят возобновить Конституцию 1775 года, то послы пусть стараются, по крайней мере, лишить постоян­ный совет исполнительной власти и права толковать за­коны. Наконец, избиратели поручают послам нико­им образом не соглашаться, чтобы долги короля были отнесены на счет государственной казны. Итак, инструк­ция, как мы видим, была составлена под влия­нием русской партии, то есть партии Коссаковских, и, в сущности, заранее соглашалась на главные требования рус­ской дипломатии. Она позволяет себе только тихие жалобы и скромную апелляцию к потомству и к иностранным дер­жавам.

10 мая внезапно умер Михаил Никитич Кречетников, которому поручено было устройство вновь приобретенных от Польши провинций. За несколько дней до смерти он был пожалован за свои труды графом, но курьер с указом не застал уже его в живых. Он был прежний сослуживец и приятель Сиверса, и последний в своих письмах разным особам выражает глубо­кое сожаление об этой потере. Но вместе с тем его интересует вопрос, кто будет преемником Кре­четникова. Старший после него по команде генерал Дерфельден принял на время начальство в западном крае. Извещая посланника о состоянии дел в том крае, он прибавляет, что все, кто знает Сиверса, жела­ют его видеть преемником Кречетникова. Кроме того, хо­дили слухи о назначении туда Игельстрёма, или князя Репнина, или Тутолмина. Сам Репнин в письме своему приятелю Сиверсу указывает на этот факт, но не считает их серьезными и выражает надежду, что Сиверсу по окончании его поручения в Польше будет вверено устроение западного края. В донесении императрице от 14 мая Яков Ефимович прямо говорит, что предложил бы себя на ме­сто Кречетникова, если б имел те же лета и те же силы, которыми владел в эпоху своего тверского наместниче­ства. Он повторяет слухи об Игельстрёме, Репнине и Тутолмине и прибавляет: «Но, ради Бога, никого, вроде Пассека, Потемкина или Каховского. А для одного из праздных мест соблаговолите вспомнить о достойном гу­бернаторе несносной Финляндии, если ваше величество не приберегает его для завоевания всей этой страны». Этот достойный губернатор был никто иной, как зять Сиверса, то есть муж его старшей дочери, генерал Гюнцель. В письме к Зубову от того же числа Сиверс еще откро­веннее высказывает свое желание: занять место князя Репнина, то есть получить в управление родные ему балтийские провинции. По поводу вопроса о преемнике Кречетникова он говорит: «Если это князь Репнин, я со­жалею о Ливонии, которую вы бы утешили, граф, сохра­нив ее для меня; первый генерал-губернатор тверской не был бы тем недоволен. Если это Игельстрём, то не по­сылайте мне ребенка за генерал-аншефа, лучше еще другого генерал-поручика, так, чтобы отдельные корпуса были сосредоточены в моем распоряжении»**. Но все эти предположения разрешились тем, что преемником Кречетникова был назначен олонецкий и архангельский генерал-губернатор Тутолмин.

В одно время с приготовлениями к сейму русский по­сланник трудился еще над другою задачей: пересмотреть и исправить главные статьи польского государственного устройства, так, чтобы предстоящему сейму оставалось только прочесть их и утвердить. Основою для этой работы должна была послужить Конституция 1775 года. В майских донесениях своему двору Сиверс представляет проекты отдельных частей по мере их изготовления. Сначала были изготовлены pacta conventa и основные законы. По заме­чанию посла, почти вся черновая работа над пересмотром польской конституции принадлежит двум графам — Рачинскому и Мошинскому. Он обращался за советами и к епископу Коссаковскому, но тот отказался делать свои заметки, потому что желал быть не второстепенным, а глав­ным лицом в этом деле. Проекты отдельных статей конституции сообщались королю. Его заинтересованность и замечания, которые он делал, заставляли догадываться, что намерение отречься от престола было далеко не искренним.

Когда началась организация сеймов, посланник предложил на решение императрицы следующие вопросы: не увеличить ли срок между сеймами вместо двух лет до четырех; местом сейма должны ли быть непременно Варшава и Гродно? С одной стороны, он приводит соображения в пользу Гродно: надобно вознаградить Литву, так как столицею государства Варшава, притом в Вар­шаве сейм более подвержен влиянию двора и партий, а Лит­ва всегда была предана России, и ею легче руководить. Но, с другой стороны, Гродно ближе к провинциям, отошед­шим к России, и гродненский сейм, пожалуй, будет на­поминать жителям этих провинций об их прежнем со­единении с Польшей. Впрочем, чрезвычайные сеймы, по мнению Сиверса, должны быть созываемы постоянно в Гродно. В сеймовые заседания предполагалось ввести суще­ственную перемену: отправлять их при закрытых дверях, тем самым будут предупреждаться беспорядки и смуты, производимые арбитрами (то есть публикой). Самая важная реформа от­носилась к сейму избирательному. Вместо собрания в поле под открытым небом и вместо общего права шляхты участвовать в избрании королей (права, конечно, воображаемого, потому что мелкая шляхта была при этом только орудием в руках аристократических фамилий) предпо­лагалось созывать сейм из представителей, но в количе­стве, втрое большем по сравнению с обыкновенным сеймом. Для русского посланника, бесспорно, будет легче руководить таким собранием, чем беспорядочною толпой, которую до сих пор представляли избирательные сеймы.

Потом следовали проекты о сеймиках, о постоянном совете, судебных учреждениях, о количестве войска, об­щественном воспитании, о финансовой части и средствах погасить долги короля и пр. Мы только касаем­ся работы над новою польскою конституцией, так как дальнейшие события помешали ее осуществлению. Но для нас знаменательны следующие слова Сиверса в одном из его донесений по поводу этих работ: «Я смотрю в будущее. Потомок моей повелительницы будет некогда государем и осчастливит ту страну, в которой говорят по-польски, не домогаясь другой ее части, где уже забудут этот язык». Мы не знаем, были ли эти слова (относившиеся, конечно, к великому князю Константину) выражением личного усердия Сиверса, который думал в данном случае идти навстречу желаниям императрицы, или они по­черпнуты из интимных разговоров с ней в Петербурге? Со стороны Екатерины мы видим только заботу о том, чтобы на будущее обеспечить наше преобладание в Польше и устранить от нее влияние прочих соседних держав. Эта сторона ее политики просматривается в дальнейших инструкциях русскому посланнику.