Бесплатный фрагмент - Грибники 1,5

Продолжение книги «Грибники».

От автора: все события в книге являются выдуманными. Все совпадения случайны. Все географические названия являются условными топонимами альтернативного мира и не обладают полным набором признаков реально существующих.

Все стихи, если не указан иной автор, придуманы автором этой книги.

Все картинки и коллажи в тексте созданы нейросетью и обработаны автором.

Пролог

В один из снежных февральских дней родители решили сделать Ромке подарок: сводить в кино и в торговый центр, поесть мороженого. Надо было только подождать на улице, пока они соберутся, и Ромка терпеливо гулял, разглядывая себя в стёклах припаркованных машин. Он знал, что снежками в машины кидать нельзя, и это знание делало мир скучным.

— Мальчик, ты не потерялся? — пробубнил чей-то трубный голос сбоку от него. Слишком далеко, чтобы испугаться.

Ромка быстро обернулся. По другую сторону ряда машин стоял огромный плечистый дядька в чёрной куртке. Лицо дядьки поверх светлой бороды было щекастым и красным от мороза, однако шапки на голове не наблюдалось, торчала только причёска, короткая, с выбритыми висками, делавшая голову дядьки похожей на перевёрнутую щетку для обуви — мама заставляла Ромку чистить такой сапоги.

— Нет, — ответил Ромка. — Я здесь живу. Сейчас родители придут.

Его научили всем говорить, что сейчас придут родители. Это чтобы Ромку никто не украл.

— В этом подъезде? — спросил огромный мужик.

— Угу.

На левой стороне румяного лица мужика блестела каплями мутная, синеватая буква «В» с остренькими петельками. Словно из двух равнобедренных треугольников, поставленных боком, один на другой. Как раз недалеко от того места, где начиналась, собственно, сапожная щётка.

— А я слышал, в этом подъезде ведьма жила, — сказал мужик, оглядывая окна. — Это правда? В семнадцатой квартире.

Ромка озадаченно поморгал. Семнадцатая квартира с недавнего времени принадлежала им, но ни о какой ведьме Ромка не слышал.

— Не знаю, — сказал он честно. — У родителей спросите.

Проследив движение от сугроба, он увидел, что дядек прибавилось. Подошедший, правда, был не такой огромный. Худой и немножко согнутый, он носил синюю вязаную шапку и шерстяное пальто. Нос из-под шапки торчал тонкий, и руки из-за плохой осанки казались длиннее, чем были.

— Так мы, — пробубнил ему огромный дядька, — ничего не найдём, Тейваз.

— Найдём, — отозвался согнутый.

— А тебе ночью грибы часто снятся? — теперь уже он заговорил с Ромкой.

Ромка помотал головой.

— Не часто. Мне самолёты снятся. И яблоки.

В следующий момент дверь подъезда отворилась, выпуская Ромкиных родителей; оба дядьки сразу сделали вид, что рассматривают висящую на дереве птичью кормушку. Эту кормушку Ромка собрал с отцом. И чтобы было ясно, для кого, надписал: «для хороших птичек». Это чтобы плохие птички не ели. Сейчас в кормушке лежали чёрные семечки.

— Простите, — обратился согнутый дядька по имени Тейваз к Ромкиным родителям. — А вы случайно не из семнадцатой квартиры?

Снежинки падали на ресницы тяжелых век Тейваза, и он часто моргал.

— Допустим, — ответил отец, замерев с ключом от машины.

— Видите ли, — потупился Тейваз, — там жила моя троюродная сестра. Мы дружили в детстве. Я не видел ее двадцать лет… подумал… вдруг от неё остались какие-то вещи… и они вам не нужны, а выбросить жалко. Я бы взял на память.

— Как звали вашу сестру? — спросила Ромкина мама.

— Роза, — ответил Тейваз. — Роза Авдеевна. Мы с ней немного похожи…

Петля каштановых волос Тейваза выбилась из-под шапки. Синяя, направленная вверх стрелка, изображённая на его лице, стремилась прямо в эту петлю.

У ведьмы, предположил Ромка, была такая же стрелка? Он слышал, что женщины рисуют на лице стрелки. А мужчины — нет. Возможно, Тейваз родился с этой стрелкой, и она сделала его похожим на сестру-ведьму.

— Нам сейчас некогда, — холодно ответила Ромкина мама. — А если вы родственник предыдущей владелицы квартиры, обратитесь в официальные органы. Возможно, она вам что-нибудь завещала.

Родители усадили Ромку в машину, пристегнули и уже собирались было сесть сами, как Тейваз буквально взмолился:

— Подождите… пожалуйста, подождите… скажите, у вас в квартире ничего странного последнее время не происходит?

Ромкины родители переглянулись.

— Бачок в туалете протекает, — сказала Ромкина мама. — Хотите починить?

И, не дождавшись ответа, села на заднее сиденье рядом с Ромкой. Ромкин отец занял водительское место и захлопнул дверцу.

— Я говорил, мирным путём ничего не получится, — пробасил мордоворот с обувной щеткой на голове. — Только время потеряли.

— Умолкни, Беркана, — Тейваз поморщился и глядя вслед отъезжающей машине, обреченно пробормотал: — Нет повести печальнее на свете… чем повесть о протекшем туалете…

— Ты что-то придумал? — спросил Беркана. — Ты осторожней. Помнишь, как в прошлый раз…

— В прошлый раз мы действовали грубо, — поморщился Тейваз. — Позор, тоска. Печальный жребий наш. Боюсь, на этот раз, чтобы сорвать аплодисменты, придется выходить на сцену.

Запахнув полы пальто он поёжился — от сырого городского воздуха немели не только руки и лицо, но даже шея и колени.

Тейваз и Беркана стояли на четвёртом этаже, перед дверью семнадцатой квартиры и медлили.

— Звони, — сказал Беркана. — Вдруг там кто-то есть.

— Собаки не слышно, — отметил Тейваз.

И осторожно нажал на звонок. Задерживаться здесь не стоило — вдруг их кто-то увидит. А этого не хотелось.

За дверью послышались шаги и девичий голос спросил:

— Кто там?

Беркана посмотрел на Тейваза. Тот скрипнул зубами, на мгновение закрыл глаза, потом сказал:

— Открой, я ключи от машины забыл.

Беркана ухмыльнулся: голос был очень похож на голос Ромкиного отца.

Звякнула цепочка, щёлкнул замок.

Тейваз отступил чуть вбок; дверь отворилась, явив им девочку лет двенадцати.

Ухватив ее за плечи, Беркана прижал ее руки к телу, а Тейваз всадил в шею шприц и нажал на поршень. Все это заняло доли секунды — девочка даже не успела удивиться.

— Готово, — похвалил их обоих Беркана, когда глаза девочки закрылись, и она повисла на его могучих руках. — Куда ее?

— Сложи на диван. Осторожно. Мы же не злодеи какие-нибудь.

Тихо притворив за собой дверь, налетчики вошли в квартиру.

— И чего ты не взял, когда предлагали, — ворчал Беркана, натягивая латексные перчатки и открывая дверцы шкафов. — Сейчас бы уже все было тип-топ.

— У меня было плохое предчувствие, — ответил Тейваз. На его руках перчатки болтались. Беркана явно брал размер, на свои руки глядя.

— А сейчас оно у тебя хорошее?

— А сейчас мне не до предчувствий.

Обыскав все шкафы и стеллажи, перебрав изрядное количество русской классики и сонников, налетчики утомились.

— Вот дерьмо! — выругался Тейваз. В голосе его было искреннее отчаяние.

— Сколько у нас времени? — спросил Беркана.

— Минут через двадцать пора сваливать, пока малая не проснулась. Она, правда, ничего помнить не будет, но второй раз ей лучше нас не видеть… Выходит, книжку всё-таки Алька взяла, а до неё добраться трудно.

— А это… вообще сколько времени осталось?

Тейваз поморщился.

— Максимум полгода.

— Ну… я в таких ситуациях обычно молюсь.

— Прекрасно! — съязвил Тейваз. — Мы за чёрной магией пришли, а он молится.

— Ты как хочешь, а мне помогает.

Тейваз пожал плечами.

— Начинай, если умеешь.

Тейваз молиться не умел. Его последняя надежда только что с ним попрощалась, и никакой благодарности небесам он не ощущал. Хотелось все бросить и уехать на острова.

— Пойдем ещё в той комнате проверим, — сказал он, указывая на поворот налево по коридору.

Ту самую комнату, где когда-то нашли мертвую Розу Авдеевну, и где теперь на диване спала девочка.

На столике осталась открытая тетрадка с домашним заданием, на компьютере — какая-то беседа. Видимо, девочка делала уроки и отвлеклась на поговорить.

Беркана осторожно закатал до половины лежащий на полу ковёр.

— Зырь че тут, — сказал он шепотом.

Тейваз отвлёкся от чата.

На старом паркете выделялось огромное темное пятно овальной формы, словно Роза растеклась кислотой и прожгла дерево. Поверх пятна паркет пытались циклевать, но до конца эту идею так и не воплотили.

— Интересно, — сказал Тейваз. — Ковёр, конечно, другой, но смотри…

Он провёл пальцем в перчатке по краю пятна и предъявил Беркане белый сыроватый пух. Понюхал.

— Грибом пахнет, — сказал он. — Это проросток… То есть, она практиковала. Но тут ему сырости не хватает, он сухой.

Пока Беркана увлечённо рассматривал след на полу, Тейваз взял ручку и некоторое время решал математические примеры в тетрадке, идеально копируя почерк спящей на диване девочки.

— Ну что, идём? — пробасил Беркана, расправляя ковёр. — Я помолился. Чтобы нам найти.

Тейваз с неохотой отложил ручку и кивнул. Унитазный бачок у них течёт. Как же. Может, где в ящиках и сеточки лежат. Только Тейвазу сеточка уже не поможет.

…Оказавшись на лестничной площадке, они едва успели захлопнуть за собой дверь, когда с верхнего этажа показалась тетка в чёрном платке.

— Вы к Ладожским? — спросила она.

— Нет, — смело возразил Тейваз, — мы к Розе. Она здесь больше не живет?

— Так уж почти год как померла, — махнула рукой соседка. — Опоздали вы.

— Жаль, — вздохнул Тейваз. — Я ей книжку когда-то давал… так и не вернула.

— Интересную книжку?

— Очень. И очень важную для нас, — заверил ее Беркана.

— А самые интересные книжки мы на верхний этаж отдали, — поведала соседка. — Косенковым. У них дочка есть, Кристина, помоги ей Аллах, так она книжки любит…

Налетчики переглянулись. Тейваз перехотел на острова.

— Уважаемая госпожа…

— Зухра.

— Уважаемая госпожа Зухра, не подскажете ли вы нам номер квартиры? — попросил он самым приятным из своих голосов.

…В квартире Косенковых было тихо. На звонки никто не открыл, и выждав немного, Тейваз достал отмычки.

Однако едва он успел вставить их в замок, как лифт, дотоле спокойно катавшийся мимо, остановился на их этаже.

— Наверх! — скомандовал Тейваз.

Они взлетели на пролет выше.

Из лениво открывшихся дверей вышли белобрысая девушка и чернявый мужик, от которого, по мнению Тейваза, тянуло «практикой». Вкупе с «иллюзорным коконом» — так они это у себя в сообществе называли. Иллюзорный кокон такого уровня означал, что мужик этот мог быть вовсе не чернявым, и даже вовсе не мужиком, а какой-нибудь паранормальный единицей из видений почившей Розы.

— …у него, как у гендиректора Эйзенвилля, теперь тоже есть сейф, — рассказывал мужик. — Там, правда, пока ничего не лежит, кроме творений твоего магического хрониста. Как думаешь, он не соблазнится заглянуть?

— А ключ у меня, — беспечно сказала девица.

И действительно вынув связку ключей — которых было довольно много — стала отпирать квартиру.

Когда дверь за ними захлопнулась, Беркана тихо спросил:

— Позвоним?

— Спятил? — унылым тоном проскрипел Тейваз. — Их двое. И один таков, что против него я бы и тебя не поставил. Лучше посмотри в сети, что такое этот Эйзенвилль, и кем там работает этот мужик. На нем виден отпечаток долгой и странной истории.

Часть 1. Прошедшее время

Глава 1. Уголовник

— Ты меня знаешь, Раунбергер. Виновен он или нет — это не мое дело. А за твои деньги я его не только оправдать, я его и канонизировать могу. В житие святых вписать.

Невысокий человек в сером костюме и роговых очках выдал голосом четко отмеренную иронию. Даже улыбнулся, показав мелкие белые зубы.

— Спасибо, Аарончик, — тепло ответил ученый.

Его любовь к миру казалась на первый взгляд более нервической, чем истинной, но на второй взгляд получалось, что все-таки да, мир, даже в самых однообразных своих проявлениях, ученому нравился.

— В житие, наверно, пока не надо, — улыбнулся он. — Ему для этого умирать придётся, а он мне пока живым нужен.

— Что-то умеет? — сухо поинтересовался Шнайдер. Адвокат, прозванный за глаза «ретроградным Меркурием» главным смыслом любого человеческого бытия считал доступный функционал: этот пекарь, этот парикмахер, этот философ (философию он считал сильно полезной, пусть бы даже и не наукой), следовательно, работа над его положительным юридическим статусом оправдана и похвальна.

— Сашка сказал, он пилот, механик и вроде как даже телохранитель, — пояснил Раунбергер. — Но для последней функции его придётся сначала откормить.

Он припомнил свой первый и пока единственный визит к одному из обвиняемых в этом громком деле — другу детства и однокласснику Саши Эстерхази — давно потерянному, а теперь вдруг отыскавшемуся при очень неприятных обстоятельствах.

Он помнил, как его провели в обширное и довольно сырое помещение с сугубо металлическим интерьером.

— Здравствуйте, вы Джафар? — уточнил он, устраиваясь через стол от заключённого, не очень похожего на те фото, которые ему показывал Саша. На картинках был приятный смуглый мужчина, с блестящими чёрными волосами и ясным взглядом. То, что Раунбергер увидел перед собой, напоминало свои прежние фото разве что носом, чьи прямые контуры были знакомы каждому школьнику по изображениям египетских фресок. И даже на нем резко выделялся каждый хрящ, неприятно гармонируя со столь же заметными швами на бритом черепе. Глаза заключённого запали, левый слезился, губы побледнели и потрескались, а скулы торчали так, что казалось, бледная кожа на них присохла, как у мумии.

— А вы, стало быть, Эйзен Раунбергер, — сказал тот медленно и не очень внятно. — Что ж, вам делает честь… ваша милость к падшим.

Голос у него был довольно низкий.

— Насколько я знаю со слов Саши, вы как раз не падший.

— Это как посмотреть, — Джафар медленно моргнул и вытер рукой под левым глазом. — Но вы наверняка сюда не за моими выводами пришли, правда? Вы хотите сделать свои. Выяснить, не ошибся ли наш общий друг в оценке степени моей вины в произошедшем. Что ж, спрашивайте.

Теперь Джафар смотрел на Эйзена прямо, и тот поразился живости его взгляда. Потенциальный клиент Шнайдера был так истощён, что не мог долго держать руки на весу — приходилось класть их на стол. Но выражение глаз — теперь это было видно — оставалось ясным и чутким.

— Расскажите мне, как было дело, — попросил Эйзен. Он догадывался, что Джафар столько раз в деталях излагал эту историю, что ощутит к нему, Эйзену, глубокую неприязнь, но Джафар только обреченно кивнул, понимая, что без этой экзекуции встреча теряет смысл.

— Изначально нас… было восемь, — узник говорил неровно, с длинными паузами. — Я, Каримов Ильнур с женой, Рогов, Астанин, Синьков, Пономарева и Кронис. Ильнур, начальник нашей экспедиции, нанял меня в качестве техника для проверки состояния законсервированных секретных объектов. Следовало… оценить степень их пригодности к дальнейшему использованию. Почему это не сделали летом, не спрашивайте. Любая степень… секретности предполагает волокиту, поэтому, запланировав поездку на июль, ведомство… пока прогнало документы по инстанциям, смогло выпустить нас… только в январе. Отказаться мы уже не могли, и таким образом оказались заложниками вечной неприязни бюрократов друг к другу. Срок был — два с половиной месяца, еды дали на месяц, обещали через пару недель подвезти оставшуюся провизию. Но так и не привезли. Расформирование и слияние ведомств… и концу месяца уже никто за нас не отвечал. Проект по восстановлению старой техники посчитали убыточным и закрыли, ну а чтобы вывезти нас, денег не было.

— Вы тогда знали об этом?

— У нас, конечно же, была связь. Кое-как узнали, говорим, заберите. Нам ответили, что мы должны лично прийти с заявлением, заодно и затребовать выплату неустойки.

Эйзен приложил ладонь к глазам.

— Какой бред…

Джафар кивнул.

— Если бы хоть кто-то догадался оставить родственникам генеральную доверенность, возможно, все сложилось бы иначе. А у меня родственников здесь не было. Каримовские пошли разбираться, но это оказалось нелегко. Тем временем месяц прошёл, продукты заканчивались. Эйзен… у вас ведь свой бизнес?

— Ну да…

— Я так и подумал. Ну а нас угораздило работать на аппарат. Мы изо всех сил экономили продукты, но к марту они закончились. Ильнур умел охотиться, я тоже старался, хотя и не умел. Учился у него. Однажды он ушёл один и не вернулся. Мы жили в двух зимовьях, по четверо. В нашем жили Ильнур с женой, я и Дина Пономарева. Жена Ильнура, ее звали Кассиопея, гречанка по происхождению, была метеорологом. И, как ни странно, увлекалась астрологией. По ней выходило, что ее муж ее жив… Дина и Роман Астанин ушли искать Ильнура; я и Андрей Кронис тоже искали. Может быть, звёзды и благоволили к Ильнуру, но погода об этом не знала. Мы с Андреем в итоге, хоть и обмороженные, вернулись; вторая партия — нет. Так мы потеряли первых троих. Я продолжал охотиться на всех, Андрей не охотился, потому что ногу повредил. С этого момента мы голодали… в полную силу. Через две недели Рогов и Синьков, жившие в другом доме, пришли ко мне и предложили, как они выразились: «сократить число едоков и увеличить количество еды» за счёт Крониса. Я послал их и хотел забрать Андрея, но они как раз в это время… убили его. И перестали пускать нас с Касси в свой дом. Стало ясно, что они точат нож и на нас тоже… я продолжал делиться с ними едой, но им этого было мало… конечно же. Да и нам тоже… Рогов и Синьков совершенно обезумели, стучали к нам каждый вечер. Грозили выбить окна, но ещё немного боялись меня. Однажды, когда меня не было, они забрали Касси… Когда я вернулся, она уже находилась у них и явно… не а целом виде. Ну, как они мне показали через окно, и я… не помню, как я не умер. Наверно, из-за общей апатии. Кроме того, остановила мысль, что если я потеряю сознание, эти уроды получат еще немного… хитов. И я… заставил себя развести огонь.

Джафар замолчал, глядя в стол.

— А через неделю… прибыли спасатели. Прочие подробности вы знаете из материалов дела. Не знаю, в чем я смог убедить вас этим рассказом… разве что в том, что я не потерял память. В этом месте меня обычно спрашивают, не странно ли, что из второго дома выжил только я. Я отвечаю, что не странно. В армии меня учили выживать, правда, не теми способами, что Рогов и Синьков. А ещё меня учили убивать, судейская коллегия об этом, к сожалению, знает. Так что, — Джафар развёл дрожащие от слабости руки, набранные, казалось, из одних суставов и сухожилий, — на ваше усмотрение… господин Раунбергер.

Тут он посмотрел с таким вызовом, что Эйзену захотелось сбежать. То ли от чужих эмоций, то ли от стыда за систему, к которой он практически не имел отношения.

Эйзен вздохнул, стиснул пальцы и тоже посмотрел в стол.

— Джафар, — выговорил он наконец, — я нанял вам хорошего адвоката.

— Судя по вашему виду, вы обеспеченный человек, так что надежда у меня есть, — ровно сказал Джафар. — Но… что вы дальше со мной собираетесь делать? Я ещё какое-то время не смогу быть благополучным и спокойным гражданином нашего… славного общества. У вас на меня какие-то планы?

— Мне нужен лётчик и техник.

— Но… зачем платить так дорого? Я не уникален в своей профессии.

Эйзен оторвался от изучения исцарапанного линолеума и снова посмотрел Джафару в глаза. Правый глаз у того был нормальный, карий, а левый, воспалённый, словно кто-то неравномерно осветлил. Видно это было лишь при определенном освещении.

— Вы не уверены в своей цене? — спросил Эйзен.

— Я не знаю, что мне потребуется, когда я отсюда выйду. И каким я стану. В тюрьме легче, тут ты занят выживанием. А вот покинув ее… не уверен, захочу ли я вообще жить. Иногда воля и комфорт становятся тяжелым испытанием, — Джафар улыбнулся.

— Всё-таки, Джафар, я вас отсюда заберу, — кивнул Эйзен, словно соглашаясь с некими своими мыслями. — Что бы вам ни понадобилось — у меня это есть. Чем занять — найду. У нас там тоже… много старой техники. Но снабжение не в пример лучше. И люди.

Джафар прикрыл глаза и медленно кивнул. Видно было, что разговор утомил его, и он рад его окончанию.

*

Это было в самом начале лета, а шестого сентября Саша Эстерхази привез оправданного Джафара прямо домой к Эйзену Раунбергеру.

В сочетании гости выглядели странно: толстый веселый сибарит и все ещё сильно худой вчерашний узник, слабо реагирующий на внешние раздражители.

— Слушай, я тороплюсь, — выдохнул Саша. — Вот тебе Яшка, его все ещё надо откормить и отдохнуть. Этот процесс нас изрядно потрепал.

— Я видел, — вздохнул Эйзен. Из любопытства он посетил пару заседаний и до сих пор испытывал отвращение к собственным воспоминаниям. Правда, в целом не жалел. В некий момент, когда стало совсем уж мерзко, Джафар, казавшийся всего лишь апатичной, полумёртвой декорацией к происходящему, отыскал его взглядом; взгляд был больным, недоверчивым и странным: так смотрят не на человека, а на фатум. Но Эйзену привиделась в нем надежда; а внушать людям надежду он любил. В эти моменты ему чудилось, что он испытывает ее сам.

В молодости, ещё работая бескорыстным учёным, Эйзен мечтал осчастливить и спасти все человечество, пока не убедился, что оное желает совсем другого. Спасённым человечество, как оказалось, быть не хочет и счастливым тоже. Не ты первый ошибаешься в людях, сказал ему тогда Саша. Узник же, несмотря на общую измотанность, оказался редким образцом человека сознательного и спасённым стать не отказался.

*

— Здесь у меня джакузи, — Эйзен кивнул на огромную мраморную купель с форсунками. — Нужный объем воды на нашу высоту подается примерно полдня. По завершении мы включаем подогрев, потом питание для насосов, потом уже наливаем воду.

И проделал все означенное.

— Минут двадцать она греется и льется сюда. Все, что нужно, находится на полках… Джафар?

Джафар замер в одной позе, разглядывая бортик ванны. От звука своего имени он вздрогнул.

— Да… спасибо, господин Раунбергер…

— Потом приходите к ужину. Вам, как я понимаю, только лёгкую пищу?

— И соки можно… Эйзен…

— А?

— Раз уж я тут… в качестве… сомнительной ценности домашнего питомца… можно просто «Яша» и на «ты».

— А меня тогда «Лёша», — улыбнулся Эйзен. — И прошу тебя, не надо нивелировать собственную ценность и свободу. Моя финансовая состоятельность вовсе не равнозначна моему властолюбию.

— В зале суда ты держался иначе, — заметил Джафар, смерив его взглядом.

— В зале суда, равно как и с деловыми партнерами я изображаю избалованного ублюдка, — объяснил Эйзен, похлопав Джафара по костлявому плечу. — В целях собственной безопасности.

— У тебя высокий IQ? — последовал неожиданный вопрос.

Эйзен задумался.

— Когда я ещё в лаборатории работал, был 185…

— А у меня — 158, — сказал Джафар. — Так что все-таки именно я тут буду домашним животным, если не возражаешь.

Эйзен не ответил. Саша предупреждал, что с Джафаром будет сложно, что в ответ на любое одолжение этот человек чувствует себя униженным и сам себя за свою гордость ненавидит.

Но все же, все же его нужно было вытащить, думал Эйзен, когда рассматривал своего нового питомца за столом.

Тот был спокоен и рассудителен; но время от времени в нем что-то словно вспыхивало — то ли страх, то ли вдохновение, то ли неверие пополам с восхищением.

— Ты ведь учёный? — спросил Джафар, проглотив последний кусок котлеты. — Я могу завещать тебе мой труп, хочешь? Мне приятно будет думать, что он не пропадёт.

— Ты мне лучше себя в живом виде предоставь, — сказал Эйзен. — Больше пользы.

Он до сих пор не привык к мысли, что умрет не завтра, понял Эйзен. Он похож на заблудившегося ребёнка, которому страшно думать о будущем, и он хочет препоручить это будущее случайному заинтересованному лицу. Иначе, как ему кажется, будущее может не состояться.

— Что? — тут же спросил Джафар, вглядываясь в его лицо, словно надеясь прочитать мысли.

Эйзен взял у него тарелку и направился к мойке.

— Ты не умрешь, Яша, — сказал он тоном, какой использовали для разговоров о будущем в старых советских фильмах. — Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра.

— Джафар смутился, но потом поделился новой идеей.

— Постараюсь, — сказал он. — Нет… Хочешь, я поклянусь в этом? Я не умру, чтобы вернуть тебе моральный долг.

Теперь уже смутился Эйзен.

— Я тебе из без клятвы верю, — сказал он, определяя тарелку сушиться.

— Нет-нет, не отказывайся, — попросил Джафар, поднимаясь со своего места и становясь напротив Эйзена. — Это нужно больше даже мне, чем тебе…

— Хорошо, — сказал Эйзен. — Говори.

— Я клянусь, — подумав, сказал Джафар, — что стану служить тебе столько, сколько ты пожелаешь, и никогда не предам твоих интересов. Ты можешь располагать мной, моими навыками и умениями во имя всего, что сочтешь нужным… если это не будет нарушением закона и или интересов законопослушных граждан.

Эйзен погладил Джафара по голове — чуть обросшей с весны и все ещё мокрой после ванны. Здорово ж они его перемололи, подумал он с горечью. До сих пор не понимает, на каком он свете, и остались ли в мире прежние ценности.

Но с другой стороны… у прочих и этого понимания не остаётся.

— Я принимаю твоё служение, — сказал он.

Малодушно захотелось куда-нибудь отсюда телепортироваться, однако дальнейшие события показали, что ритуал, который он посчитал сентиментальной глупостью, на самом деле оказался одним из самых правильных его шагов в общении с Джафаром.

*

Следующие три дня бывший узник проспал, и даже для того, чтобы покормить, Марии Семеновне приходилось его будить. Откуда эта милая женщина знала, как обращаться с истощенными людьми, Эйзен предпочёл не вникать — знает, и хорошо. Ему меньше хлопот.

— Отец у меня из Каира, — рассказал Джафар, когда обрёл силы для праздной беседы. — Мама была из Москвы. По профессии она была египтологом, но как только защитилась, ушла преподавать в школу. Только раз в экспедицию съездила, после чего, собственно, я и родился. В детстве я учил стихи на трех языках. Русский, арабский, английский. Она умерла, когда мне было семнадцать. Так моя культурная жизнь закончилась.

— Сашка говорил, ты владеешь какими-то древними китайскими техниками?

— Да, немного. Меня китаец учил. Тоже странная история…

Джафар хотел ещё что-то сказать, но вместо этого поморщился и помассировал виски. Сосредотачиваться ему все ещё было трудно.

— Господин Раунбергер, — обратилась к Эйзену Мария Семёновна, — хватит его допрашивать. Человек отдыхать должен.

— Конечно, — легко согласился Эйзен. Ему казалось, что он должен приложить все силы, чтобы искупить вину объективной реальности перед Джафаром. Только вот не очень понятно было, как именно, поэтому Эйзен выбрал оптимальный вариант — не навязываться.

По истечении двух недель Джафар приобрёл человеческий цвет и нормальную реактивность. И только теперь стало окончательно понятно, чего стоили ему судебный процесс, и их разговоры, и все принятые им решения. Он по-прежнему много спал и часто ел, но уже смог отказаться от поддерживающей терапии, назначенной ему ещё в заключении.

— Я думаю, что осилил бы путь в долину и обратно, — сказал он как-то за завтраком. — Хочу понять, с чем придётся иметь дело.

— Быстро ты восстанавливаешься, — с некоторым сомнением восхитился Эйзен. — Уверен? Может, пока просто погуляем в окрестностях?

Ему очень не хотелось на исходе пути вверх тащить человека на себе. Он, конечно, весил не так уж много, но и сам Эйзен отнюдь не был атлетом и никогда не стал бы им по чисто медицинским причинам.

— Давай попробуем, — настоял механик. — Если я не дойду обратно, можешь меня бросить на дороге.

— Я не для того тебя столько времени реанимировал, чтобы бросать на дороге! — рассмеялся Эйзен. — Ладно, готовься, через час выходим. По пути обратно захватим Сашку, пусть он тебя тащит в случае чего.

*

— Здесь у нас Ан-2, две штуки, двухместный ангар и гаражи. Изначально они строились для ЗИЛов, но вон в тот отлично влезает автобус. Автобуса у нас нет. Бенц вместо него, но он в Прилесье стоит, не здесь.

— А ЗИЛы?

— ЗИЛы есть, три штуки и одна «газель». Летом они нормально едут через хребет, ну а когда распутица, то увы.

— Что с самолетами?

— Сейчас оба законсервированы. Я думаю, если один пустить на запчасти, второй полетит. И тогда нам оформят разрешение на полеты аж до областного центра.

Джафар кивнул.

— А там что?

— Топливный сарай.

— Близковато.

— Не мы строили.

— А вон там? — Джафар кивнул на заросший пустынной флорой участок, за которым темной стеной вставал лес. — Обрыв и река?

— Да. Это, — Эйзен сделал паузу, соображая, стоит ли на этом этапе знакомства Джафара с посёлком вводить его в курс местных достопримечательностей, — странное место… Пустошь, такыр. И очень старые ворота внутрь горы… Ворота с большой буквы, как имя собственное. Наше самое странное место.

— Можно посмотреть?

— Посмотреть-то можно, — вздохнул Эйзен. — А ты осилишь?

— Не знаю, — Джафар долго, сощурившись, смотрел на лес. — До сего момента я думал, что отвык испытывать любопытство. Но раз это странное место… есть желание там побывать. Впрочем, если ты против…

— Нет-нет! — обрадовался Эйзен. — Пойдем. Оттуда и вторая дорога к моему дому есть, она короче. Но вертикальнее.

*

— Здесь когда-то был тоннель, известный по местным легендам и по описанию каких-то шведских исследователей. Те его называли «барриоль» — видимо, барьер. Федералы его закрыли сразу после войны, в конце 50-х. Говорят, кто-то ходил в него и нормально возвращался, а кто-то прямо при входе и пропадал. Я узнал у местных, что дабы войти без потерь, нужно возле черты — там линия на полу нарисована — встать и сосчитать до трех, после этого можно двигаться дальше. По выходе с другой стороны — поле. Не то, которое положено, и через которое мы к моему дому подъезжали, а другое. Другое поле, другое небо. Вложенное в гору пространство. Иногда там видно дождь, когда здесь ясно, и наоборот. Вдалеке вроде как город, но мы доходили только до его края. Когда насекомых в поле ловили. Они там похожие на наших, но немного другие… Словом, чертовщина.

— Мы туда заглянем? — спросил Джафар. — Я когда-то слышал о подобных местах. Теперь хочу увидеть.

Когда-то. Ну конечно, у него ведь была своя жизнь. Когда он был тем человеком с фотографии. Нормальным, живым и энергичным. Впрочем, в нем и сейчас жизни больше, чем он сам может выдержать.

— Да ты на ногах не стоишь уже, — подколол его Эйзен.

— Это правда, — Джафар с облегчением сел на корягу. — Но ведь мое состояние не навсегда.

— Главное, без меня туда не суйся, — предупредил Эйзен. — Хватит с меня одного пропавшего человека…

— Пропавшего?

— Видишь ли, эта местность принадлежит моей жене, Асе, — нехотя сказал Эйзен. — Ася пропала год назад… В лесу. Полгода назад я прекратил ее искать.

Эйзен отвернулся. Он впервые смог говорить об Асе ровно и складно, однако по окончании фразы эмоции подкрались и захлестнули. Требовалось время, чтобы их одолеть.

— Саша упоминал, что ты пережил… тяжелую потерю, — осторожно сказал Джафар, как только понял, что Эйзен готов его слушать. — Однако деталей он не уточнял. Значит, это ваша с ней фотка. На камине. Ася красивая. А вот ты там выглядишь… обычно. Не так изысканно, как сейчас.

— Ася всегда хотела, чтобы я выглядел так, как сейчас, — резко сказал Эйзен. — Но я не соглашался. Потом начал и втянулся. Сашка надо мной мстительно ржал, потому что я первый в институтские годы прикалывался над его фамилией. Ну, мы вместе учились. Он же и назвал меня герцогом, когда я получил доверенность на владение этой долиной. А теперь…

— Теперь твой имидж имеет другой смысл? — осторожно спросил Джафар.

— Теперь он вовсе не имеет смысла, — Эйзен повернулся и посмотрел на Джафара с вызовом. — Но люди видят меня из завидуют ей. Асе. Несмотря на то, что она, скорее всего, умерла. Я двинутый?

— Похоже, — кивнул Джафар. — Но будь ты нормальным, меня бы здесь тоже не было, правда? Завести себе наемника с сомнительной репутацией может только герцог, получивший свой титул от известного приколиста Сашки… Скажи, мое общество правда отвлекает тебя от скорби?

— Правда, Джафар, — криво улыбнулся Эйзен. — Но про мои мотивы не надо мне рассказывать, хорошо? Прояви немножко такта, что ли. Этот навык пригодится тебе в дальнейшем.

Джафар пожал плечами.

— Прости. Впредь буду послушным. — Секунду он пребывал в смирении, а потом насмешливо уточнил: — Ведь я не могу тебя ослушаться, правда?

— Ты сам поклялся мне служить, — парировал герцог. — Я правда, не понял, распространяется ли это на образ мыслей и свободу суждений. Лучше бы нет, потому что холуйства я не люблю. Так что спорить со мной можно. Но культурно и без идиотских провокаций.

— О, — Джафар поднял ладони, — прости еще раз. Уповаю на твое терпение. После цугундера эмпатия несколько… заедает. Я осознаю, что часть моей натуры превратилась в паскудного уголовника, и он противен не только тебе. Но нары так быстро не забываются.

— Да ладно тебе, — тихо сказал Эйзен. — Это пройдет.

— Несомненно. Ведь ты теперь будешь меня воспитывать.

Любопытно, подумал Эйзен. Ребёнок закончился. Начался подросток. Сколько ему? Двадцать семь? Судя по скорости восстановления, жизнь бьет его не в первый раз, но возможно, в первый раз с таким пристрастием.

…Прихватив Эстерхази, они вернулись к себе глубоким вечером, и Джафар устал так, что с трудом поднялся к себе в комнату и сразу заснул, придвинув к постели включённый на полную мощность обогреватель.

— Одержимый придурок, — ругался на него Эйзен, переключая обогреватель на более щадящий режим. — Он мне дом сожжет.

— Похоже, мой товарищ тебе зашёл, — тихо заржал Эстерхази.

— Да, я от него в полном восторге, — кивнул Эйзен осторожно выходя и затворяя дверь. — Не было, что называется, печали…

— Ты только при нем такое не говори, — попросил Саша. — Он обижается.

— Это я тоже заметил, — вздохнул Эйзен.

*

Ещё через пару недель Джафар уже шатался по комнатам, соображая, чем себя занять. Так он начал чинить все, что поломалось с момента постройки дома. Четыре выключателя, два водяных насоса, свет в лаборатории, вытяжку там же, дверь шкафа, гриль в плите, ограду клумбы и дистанционное управление воротами. На нижнем ярусе он расчистил себе место для тренировок и пропадал там по два часа в день.

Самым пугающим из его свойств было умение подкрадываться незаметно, и Эйзен часто вздрагивал, когда работал в гостиной за ноутбуком, а Джафар оказывался у него за спиной.

В один из дней он стоял примерно так же, ничем не обнаруживая своего присутствия, пока вдруг не произнёс:

— Подожди… Не закрывай.

— Что? — вздрогнул Эйзен и уже в который раз укорил себя за нежелание работать в кабинете. Туда, по крайней мере, Джафар вежливо не проникал.

— Новости посмотреть хочу, — объяснил Джафар.

— А. Э… Тут пишут, что Карин Файоль, известная французская меценатка, умерла от запущенной пневмонии…

— Странно.

Эйзен обернулся.

— Почему?

— Она никогда ничего не запускала.

— Вы были знакомы?

Джафар сел на край соседнего стула, не отрывая взгляд от экрана. Его левый глаз теперь выглядел вполне здоровым, если не считать чуть осветлённой с краю радужки.

— Наша часть стояла в Найроби, — начал вспоминать он. — Карина там возглавляла гуманитарную миссию. Спасала детей. Своих у нее не было, муж давно умер… Найроби — дерьмовое место. Все наши либо сидели на местной наркоте либо развлекались неуставным образом. Я уходил от них тренироваться туда, куда никто не совался… как раз возле этой гуманитарной миссии. Карина месяц ходила мимо, потом вдруг спросила, играю ли я в шахматы. Я тогда молодой был, дерзкий… Мне хоть шахматы, хоть карты, как ни назови, лишь бы в приличном обществе. Французского, правда, почти не знал, а на английском она сначала не очень понимала, что это не я ей одолжение делаю, а она мне. Потому что Африка — не страна, а проклятие. Просыпаешься утром, а мысли через одну — непристойные. Но с местными общаться — верная гибель… Так вот, Карина мне и пересказала эти легенды, про людей, через тоннели как у вас попадавших в странные места. Когда человек хочет выйти с другой стороны горы, а пещера выводит его к морю. Карина собирала странности. Как ты сказал? Вложенное пространство? Эти идеи ее очаровывали. Она говорила, что видела много такого… аномального… Но вдруг пневмония? Нет…

— Интересный ты человек, Яша, — после долгой паузы сказал Эйзен. — Значит, говоришь, Файоль…

Соскользнув со стула, он открыл одну из нижних ниш серванта. Вытащил, коробку, покопался в ней и, добыв три конверта, передал их Джафару.

— Можешь вспомнить свой французский. Она писала Аське, когда мы еще за те Ворота и не заглядывали. Зашли, чтобы отписаться ей, мол, ничего там нет, кроме эндемичной мелкой фауны… увидали, что они куда-то не туда ведут. Как и те, про которые пишет она… Яша?

— Да…

Джафар отвлекся от созерцания знакомого почерка на конвертах и осторожно вытащил первое письмо. Быстро прочел, затем вытащил второе и третье.

Аккуратно упаковав их обратно, он встал.

— Ты пока не убирай, ладно? Я пойду на воздух… тут душновато.

Проводив его взглядом, Эйзен сел на пол посреди писем, обхватил руками колени и долго смотрел на дверь. Очень, очень занятный человек этот Джафар, думал он.

Гулять вокруг Эйзеновского дома было особенно негде, поэтому Джафар просто ходил по круговой дорожке, беспрерывно гоняя перед глазами одни и ту же строчки, переведённые им приблизительно так: «Очень признательна Вам за быстрый ответ. В наших краях мне особенно не с кем обсуждать эти темы, кроме одного, очень приятного человека из военных. Но и его подразделение скоро покинет наши края; боюсь, мы больше с ним не увидимся. Иногда мне почему-то кажется, что он как-то связан с этими таинственными местами Земли. Он еще многого не знает о себе, но я чувствую, что его путь рано или поздно приведёт его к тем же вопросам, что когда-то появились передо мной. Найдёт ли он другие ответы?»

— «Il s’appelle Jafar», — повторил механик и остановился. — Конечно, он не знал, что его затянет в ваши фантазии, ma chérie…

Глава 2. Моральный долг

Близились холода. Зима в Забайкалье — явление особое. Долгая, ветреная и малоснежная, она тем не менее очень красива.

Предполагая, что белые равнины будут навевать Джафару не самые приятные воспоминания, Эйзен, находясь дома, отвлекал его, как мог. Даже иногда проигрывал ему в шахматы. Джафар в целом играл неплохо, и Эйзен подозревал, что он действительно на своей лётной базе не только собирал двигатели и волочился за дамами, но и на самом деле играл. Однако просчитывать девять вариантов на семь ходов вперёд одновременно он все-таки не мог, поэтому Эйзен выигрывал чаще. Зато Джафар был весьма неплох, как спортивный тренер. В некий день, поразмыслив и позанимавшись вместе с Эйзеном, он раскритиковал его ежедневный комплекс упражнений, назначенный в незапамятные времена каким-то врачом, и предложил ему свой, более простой и эффективный.

— У тебя, — объяснил он Эйзену, когда они после тренировки встретились за завтраком, — довольно инертный разум и не очень здоровое сердце, следовательно, нагрузки нужно давать легкие, но долгие, а не такие, чтобы переключаться каждые три минуты. Это утомительно и малоэффективно. Я вижу, что ты устаёшь быстрее, чем мог бы.

— А себе ты какие нагрузки даёшь? — поинтересовался Эйзен. Он только что видел, сколько Джафар может стоять на одной руке.

— Разные. Но тоже не сплошь, а циклами. И очередность их, надо сказать, запутана, как ацтекский календарь.

Эйзен улыбнулся.

— Хочешь сказать, тебе никогда не лень?

— Иногда лень, конечно. Но в некоторых случаях самодисциплина помогает не спятить. А бывает, что и не умереть.

Тут Джафар с сомнением поднял бровь, словно сомневаясь; то ли в наличии у себя нужного уровня самодисциплины, то ли в пользе собственного существования.

*

В феврале, мрачном и ветреном, Джафар все же не удержался. Его начали мучить сомнения в себе и тяжёлая бессонница.

— Это должно было вернуться, — смутившись, признавал он. — Любое дерьмо, которое пережил человек, догоняет его через определенные промежутки времени. Я перестаю понимать, где добро, где зло. Очень неприятно.

— Хочешь, будем ездить в город? — предложил Эйзен. — Я иногда бываю там по делам, но можно и просто так.

Джафар согласился и даже некоторое время посещал психотерапевтов — один от него отказался сразу, а второй направил к психиатру. Пару недель пропив таблетки, Джафар почувствовал себя ещё хуже и окончательно уверился в том, что его тип нервной системы устроен иначе, чем у большинства людей.

— Мне почти каждую ночь снится, что я в зимовье, — сказал оно как-то Эйзену. — Там нефтяная вышка… и она со мной разговаривает. Уходи, говорит. Ты ничего не сможешь сделать. Тебя убьют. Ты переродишься.

— Так и говорит, переродишься? — насторожился Эйзен.

— Да. Но вышка не знает, во что именно. А потом я вижу тебя… и понимаю, что ты уже не человек. Ты протягиваешь руку и вырываешь мое сердце. Но я живу дальше. Я беру ведро и иду за снегом… В этом такая острая, такая печальная обреченность, что я просыпаюсь… и некоторое время мне кажется, что ничего не кончилось. Это душит и напрочь лишает сил.

Уже через неделю Джафар совершенно перестал общаться: приходил, ел, односложно отвечал и возвращался к себе в комнату, где лежал и смотрел в стену.

Как-то на рассвете Эйзен проснулся от ощущения сильной тревоги. Едва открыв глаза и посмотрев на балкон, он увидел Джафара, сидящего на перилах. Тот смотрел вниз и при этом все сильнее отклонялся назад. Несмотря на холод, на нем были только льняные штаны, в которых он обычно спал, и больше ничего.

Вскочив, Эйзен за секунду оказался на балконе и схватил Джафара за руку.

Тот выровнялся и рассеянно произнёс:.

— А… Доброе утро. Прости.

— Яшка, ты спятил?

— Нет… Мне почему-то показалось, что это удивительно здравое решение.

Эйзен втащил Джафара к себе в спальню и усадил на постель. Тот был абсолютно безвольным и безучастным.

— Не пугай меня так, — жалобно попросил Эйзен. — Ты же клятву давал, помнишь? В ней не было пункта о том, чтобы я собирал твои мозги по ущелью.

— Не было, — согласился Джафар. — Прости. Ты только не подумай, что я манипулирую и развожу тебя на эмоции. Меня действительно накрыло так, что я не мог справиться. Я понимаю, что это морок, и я должен его просто пережить, но когда каждый предмет, на который ты смотришь, тебе ненавистен… устаешь сопротивляться. Хочется выключить мир. Единственный способ это перенести — смотреть на один и тот же предмет. Тогда есть шанс привыкнуть.

Устроившись на ковре перед Джафаром, Эйзен слушал. За свою жизнь он видел много людей, выдернутых событиями из стабильного психического состояния, и понимал, что первый шаг к исцелению — это их выслушать.

Однако Яша, в отличие от самого Эйзена, разговорчивостью не отличался, поэтому, обозначив главное, замолчал.

Этот сеанс облегчил ему жизнь примерно на несколько дней, а затем прежнее состояние вернулось. И Эйзену приходилось опять и опять вытаскивать его разговорами, потому что ничего другого его гость в этот момент не мог.

Через некоторое время герцог почувствовал, что его собственная психика, пребывая в состоянии непрерывной тревоги, начинает давать сбои. Он срывался на управляющих, на Марию Семеновну, на ее мужа Николая Васильевича, работавшего у него садовником, даже на Сашу, когда встречал его в долине — словом, ощущал себя последней тварью.

В некую ночь привиделось ему, что он держит гостя над пропастью, а когда Эйзен проснулся и сел на кровати, снова был рассвет. Взглянув на их с Джафаром общий балкон, Эйзен увидел, что его сон превратился в явь.

Выскочив, он только и успел, что просунуть руку сквозь перила и схватить клятвопреступника за запястье.

Дальше, коченея от холода, он действительно держал над его пропастью и матерился, глотая слёзы.

Повисев, Джафар поднял вверх лицо. Он был как обычно ночью по пояс раздет, и Эйзен подумал, что если эта тварь не расшибется насмерть, то воспаление легких схватит точно.

— Отпусти, — попросил Джафар. — Я сам заберусь обратно.

Проглотив слёзы, Эйзен покачал головой.

— Если ты сейчас упадёшь, — сказал он, — я последую за тобой. Клянусь. Мне в общем-то, тоже терять нечего. Может, даже раньше долечу до земли.

Джафар поднял вторую руку и зацепился за перила. Затем, легко подтянувшись, встал на ноги с той стороны.

Эйзен продолжал его держать, пока они не оказались в комнате.

Закрыв балконную дверь, Эйзен притянул Джафара к себе и ударил его ладонью по лицу, вложив в этот удар всю накопившуюся досаду.

Тот отлетел на кровать и сжался, закрывшись руками.

— Только не по голове, — попросил он.

— Хорошо, — злобно прошипел Эйзен и снял со стены хлыст для лошадей.

Это была одна из немногих вещей, оставшихся от Аси. Сначала он просто забыл его выбросить, а потом подумал, вдруг когда-нибудь снова купит лошадь.

Теперь, вот, пригодился.

— Природа, — шипел он в бешенстве, — миллионы лет… потратила на то… чтобы создать… такую сложную… тонко отрегулированную… приспособленную к жизни систему… как ты… но твоя… неблагодарность…

— Эйзен…

— Я тебе сдохну, — продолжал тот, охаживая конским хлыстом плечи и спину; не очень сильно, но следы оставались. — Я тебя и в аду достану, я стану худшим твои кошмаром…

— Эйзен, — прошептал Джафар. — Тебе потом… Ай… будет стыдно.

— Не будет! — прорычал Эйзен и напоследок вытянул его неблагодарного суицидника вдоль спины в полную силу, как профессиональная служба исполнения наказаний.

Джафар дернулся и перекатился на другую сторону кровати, чтобы избежать удара; но герцог уже бросил хлыст.

Постепенно бешенство его отпускало, действительно сменяясь раскаянием.

Однако посмотрев на Джафара, он заметил, что тот истерически смеётся.

— Вот уж не думал, — выдохнул он, — что ваша светлость одарит… раба своего… такой милостью. Что подумает почтенная Мария Семёновна, если услышит мои крики? Что мы практикуем БДСМ? Но мы… о, господи… мы не договорились о стоп-слове!

— Угу, — мрачно кивнул Эйзен, поднимая хлыст и вешая его обратно на стену. — Ты как-то не учёл это обстоятельство, отправляясь на прогулку вниз. И одеться потеплее забыл. Дебил ты, Яша. В следующий раз это будут розги.

Джафар осторожно сел, опершись на руку.

— Ты очень сильно, — сказал он уже всерьёз, — меня удивил.

Эйзен покосился на него с обидой.

— А ты мне, гад, простыню испачкал. Вот что скажет Мария Семёновна, увидев на ней два длинных кровавых пятна…

Джафара снова обуяла истерика.

— Она купит тебе женские прокладки…

Эйзен отвесил ему легкий подзатыльник.

— Лучше мазь от геморроя. Я намажу тебя ей целиком, чтобы ты исчез.

— Да я так и хотел…

— Это был неправильный путь.

Джафар всхлипнул и поёжился.

— Холодно у тебя тут, — сказал он с укором.

— Да что ты, б… дь, говоришь! — воскликнул Эйзен, хлопнув себя ладонями по бёдрам. — Холодно, сука, ему, цветочку египетскому! На балконе ему не холодно было, а дома вдруг начал мерзнуть!

— А простыню я постираю, — смиренно пообещал Джафар. — Прямо сейчас… заодно и согреюсь.

— Только сам в воду не лезь, — со вздохом напутствовал его Эйзен. — И не забудь, у тебя ещё на груди ссадины. От балконных перил, они чугунные. Вот ведь послал Господь идиота на мою голову…

Пока Джафар был в ванной, герцог налил себе полстакана коньяка и выпил его залпом, роняя слёзы в стакан.

Сначала Ася. Теперь этот. Почему им всем не терпится умирать раньше времени? Неужели, думал Эйзен, я так плох, что рядом со мной людям перестаёт хотеться жить?

*

Следующие дни Джафар вёл себя смирно, постоянно извинялся и пытался быть полезным во всем.

Он вернулся к тренировкам; иногда даже пытался что-то готовить на кухне и играл с Марией Семеновной в «виселицу».

Видя такое усердие, Эйзен как-то снова взял его с собой в поездку.

Выбраться пришлось далеко, в Хоринск; и по очень странному поводу.

Близился конец марта, снега таяли, птицы щебетали, и вся природа ликовала, что пережила зиму, готовилась расцвести и умножиться.

Даже давно забытый абонентский ящик в Хоринске вспомнил своего хозяина и прислал уведомление: мол, удивительно, господин Раунбергер, но на ваше странное имя во мне лежит пакет. Возьмите, мол, на всякий случай, вдруг там что ценное.

Машину — пятилетний «фокус», обычно стоявший в гараже возле Прилесья — вёл герцог. Всю дорогу Джафар бездумно глядел на окрестности и молчал, погрузившись настолько глубоко в размышления, что даже не сразу понял, что приехали.

Эйзен запарковался между зданием местной почты и полицией. Когда выходили, кругом было относительно пусто, только какой-то подвижный старичок разбивал тростью на лужах ледовые пузыри.

Унылая темноволосая девушка за стойкой выдала пакет, взяла подпись.

— Это тоже от Карины, — впервые за все время подал голос Джафар. Голос его был сиплым и замирающим; Эйзен в который раз подумал, что француженка оставила в душе механика неизгладимый след.

— Ничего себе!

Заинтригованные, они вскрыли бандероль прямо на почте. Послание содержало папку с бумагами и украшенную непонятным орнаментом серую тетрадь, а поверх всего лежало письмо от Карин Файоль.

«Уважаемый месье Раунбергер!

Если вы получите это послание, то меня, скорее всего, уже не будет в живых. Из всех моих знакомых, с кем я общалась по поводу барьеров и порталов, вы показались мне человеком наиболее порядочным и искренне заинтересованным в этой теме. Поэтому я решила передать вам все, собранное мной. Здесь самые достоверные свидетельства аномалий и странных явлений, сопровождающих появление и функционирование этих мест.

За свою жизнь я встречала много людей, сект, тайных обществ и прочих образований, близких к этой теме, но все они как наследники меня не устроили, потому что скатились в бестолковые иерархические склоки и делёж финансирования. Люди есть люди. То есть, животные. Что бы там не выдумывали впавшие в гордыню представители нашего вида, а Дарвин был прав, и божественной искры из нас удостоились лишь немногие.

Мне показалось, что вы из их числа. В любом случае, других наследников у меня нет.

С глубоким уважением, Карин Файоль.

P.S. Я знаю, Россия — огромная страна, но если когда-нибудь вам встретится некий господин Ингра, вы можете доверить ему любую роль в ваших исследованиях. Ручаюсь, ему можно доверять. Наше совместное фото прилагаю».

На фото действительно прилагались сильно молодой Джафар и элегантная дама лет сорока на фоне живописных развалин и цветущих молочаев Милля.

— А ты ничего такой был, — ухмыльнулся Эйзен. — Свеженький. Только взгляд как у новорождённого телёнка.

— Да, тогда я был моложе и лучше, — кивнул Джафар, глянув на герцога с укором.

Когда, собрав все документы обратно в пакет, они вышли из здания почты, старик с палкой, оглядевшись, подошел.

— Давненько я вас тут поджидаю, — прошамкал он, — говорили, придете… вы ведь господин Раунбергер?

— Да…

— С вами один человек поговорить хочет… за чертовщинку всякую.

И старик, развернувшись, двинулся во дворы.

— Ты уверен, что нужно? — вздохнул Джафар, понимая, что Эйзен все равно пойдет за стариком. — Говор не местный.

— И никогда не узнать, что мне хотел сказать неизвестно кто? — задумался Эйзен. — Ученые, Яша, так не поступают.

— Тогда хотя бы бандероль свою положи в багажник.

*

Старик с палкой прошел несколько дворов наискосок — от прохода между домами, через помойку к урне, мимо разрушенного крыльца, по тонкой тропке из растрескавшегося асфальта, мимо выставленной из домов старой мебели с оторванными дверцами, мимо разбитых окон в подвал — и остановился у одного крыльца.

— Ждите, — хихикнул он, и исчез в подъезде.

Эйзен осмотрелся. В таком захолустье он давно не гулял. Больше всего смущало то, что окна всех четырех домов, окружавших двор, явно выглядели нежилыми.

Сквозь постаревшую кладку стен пробивалась скудная, но вполне бодрая растительность, несвежий мусор бестрепетно лежал по углам, а небольшой кусок неба, видный со дна этого двора-колодца, выглядел хмуро.

Уловив движение в сумрачной щели между ветхими постройками, Эйзен всмотрелся. В тени стены стоял человек. И он явно появился там только сейчас, потому как еще секунду назад ничьего присутствия Эйзен не чувствовал. И это присутствие было враждебным — уж в этом-то он разбирался.

Что-то ещё двинулось на краю поля зрения.

Эйзен дёрнулся и в панике огляделся, чуть подавшись назад.

Теперь каждый выход был занят одним человеком, а то и двумя. Всего стражей этого медвежьего угла Эйзен насчитал семеро.

Один из окруживших, в сером пиджачке с обвисшими полами и отёкшим лицом, судя по нахальному взгляду — лидер, развязной, хозяйской походочкой скользнул вперед и встал наискосок от герцога, со стороны левой руки.

— Вы, я вижу, издалека, — сказал он. Поза его оставалась угрожающей.

Эйзен сощурился. Прав был Джафар — ходить сюда не следовало.

— Странно, что и вы не нашли фраеров поближе, — ответил он.

— Да как-то не задалось, — сделал субъект вид, что задумался. Из угла подобострастно хохотнули. — Зато тебя кое-что должно быть припасено для меня, да?

— Заявка не по форме, — холодно сказал Эйзен.

— Нам до формы не рамсово, — хихикнул серый пиджак. — Мы за содержанием.

Ещё приблизившись, он ловким движением предъявил выкидуху.

— Мы не при деньгах, — на всякий случай сказал Эйзен, отодвигаясь. Он был бледен, но держался.

— А нам не бабло, — бандит приблизился и приставил нож туда, где у герцога заканчивались ребра. — Что за шмагу у почтарей забаклашил?

Вот бы сейчас отдать и не париться. Забыть про этот дурацкий тоннель и все проблемы, с ним связанные. Забыть про эту обожаемую новым механиком Карину Файоль.

— На кого работаете? — спросил он, стараясь, чтобы его голос звучал спокойно.

— А вопросики тут я задаю, — захихикал лидер, — гражданин фраер…

— Я думаю, это обычные местные бандиты, — как бы ни к кому особенно не обращаясь, сказал Джафар. — А вот кто их нанял… мне выяснить, босс?

Тон у него был спокойный и рассудительный, как обычно.

— Да, спроси, — прошептал Эйзен, ощущая, как лезвие все глубже впивается ему под ребро, а на глаза опускается пелена паники. Их семеро, думал он. Нас двое. Господи, помоги.

Джафар кивнул и непонятным образом телепортировавшись за спину главному, с громким хлопком двинул ему раскрытой ладонью в ухо. Затем схватил за основание шеи, дернул и аккуратно сложил у ног Эйзена. Словно бы не прерывая жеста, он точно так же невидимо переместился к двум ближайшим врагам, занявшим проход напротив. Те успели разве что выхватить ножи, как раздался хруст сломанных костей, крики, и еще двое бились на земле, более занятые полученными ими повреждениями, чем задуманным изначально планом.

Из ближайших проходов на Джафара с двух сторон бросились четверо, однако тот пригнулся, подкатился двоим под ноги, вскочил и, стукнув их головами о мусорное ведро, передвинулся так, чтобы за его спиной была стена.

Воздух дворика наполнился пылью, вонью потревоженных пищевых отходов, матюками и хрипами.

Оставшиеся два бандита переглянулись и начали отступать. Сделав несколько шагов назад с поднятыми руками, они развернулись и исчезли.

Проводив их взглядом, Джафар плавно переместился к их предводителю, поднял его и похлопал по щекам.

— Подъем, дорогой, — пробормотал он. — Начинаем вторую часть.

Эйзен отметил, что у механика даже дыхание не сбилось. Сам же он наблюдал за происходящим из глубокого шока и вспоминал, что подобное он прежде видел только в кино со спецэффектами, и выглядело такое весьма недостоверно. Он признался себе, что чудесное спасение пугало его чуть ли не больше, чем сам гоп-стоп.

Серый пиджак очнулся. Теперь он хрипел и пытался вырваться, однако Джафар перехватил его в захват сзади за шею и зашептал в ухо:

— Я сейчас тебе вывихну обе руки. В профилактических целях. А если я узнаю, что здесь еще на кого-нибудь напали, вернусь и разорву пополам. Вдоль. Ты меня понял?

Главный опять захрипел.

Джафар снова чуть придушил его, перехватил поудобнее, и рывком выдернул его левую руку из сустава.

Бандит зарычал.

— Утихни, — приказал Джафар. — Не так уж и больно. Да и вправить всегда можно… Ну, я сегодня услышу первую главу, или ты выбрал инвалидное кресло?

— Нет, — заныл бандит, часто дыша, — я… я не знаю… не знаю, кто это был… дядя пришел, первый раз его вижу… а ним чикса ежовая… с Михой-барыгой пришли… маза, говорят есть… на баклана одного… фото дал… надо, говорит, отжать шмагу, что он с почты заберет… с почты он не мог, и мы не могли, там же ментовка… Зубра послали…

Джафар оглянулся на Эйзена.

— Как выглядели дядя и чикса? — перехватил инициативу герцог, стараясь не выдать страха и удивления. Пусть думают, что таких ниндзюков у него сотни.

— Обычный мужик… русский… высокий вроде… хайры темные, но не как у этого, — он покосился на держащего его Джафара. — Морда круглая, лет пятьдесят ему… говорит, через барыгу свяжемся. Бабла позже обещал дать… Стрема нет, базарил, если митя в процессе двинет… ну, того… говорил, резать, калечить можно.

— Это кто угодно может быть, — вздохнул Эйзен.

— Угу, — кивнул Джафар. — Зло многолико.

И с хрустом вывихнул бандиту вторую руку.

Тот сполз и остался лежать на земле, глухо воя. Его доблестные подчиненные приходили в себя возле мусорного бачка.

— Идем, — сказал Джафар, потянув Эйзена за рукав. — У ментовки оно и правда спокойнее было.

Эйзен последовал за ним, как в тумане.

…Уже по выезде на трассу герцога начало сильно трясти.

— Они не ожидали, что нас будет двое, — беспечно комментировал Джафар, выковыривая грязь из-под ногтей. — И что мы предварительно спрячем пакет в тачку напротив полиции. Интересно. Но откуда они узнали?

— Кто-то… из раб-ботников п-почты слил, наверное… не з-знал, что на меня нацелена такая ш-шпионская сеть…

Только тут Джафар заметил, что Эйзен не в лучшем состоянии.

— Слушай, давай я поведу? У тебя такой цвет лица, что я за нашу жизнь опасаюсь. Обидно будет не узнать, кто пасет твою бандерольку.

Эйзен аккуратно остановился у обочины и поменялся местами с Джафаром.

— За н-нами точно не с-следят? — спросил он, оглядываясь.

— Не думаю, — еще более беспечно сказал Джафар, отъезжая от кромки дороги. — Где ты живешь, они и так знают, а ехать следом, чтобы отобрать пакет… ну, пусть попробуют.

И разогнался до двухсот.

*

Доступ к жилищу Эйзена снаружи горного полукольца выглядел ещё сложнее, чем изнутри. На момент возведения этого строения — а возводилось оно очень давно и не для Эйзена — до самого парадного крыльца поднимался примитивный грунтовый серпантин, по которому вполне могла проехать грузовая машина. Однако за прошедшие годы дорога частично осыпалась, частично заросла, поэтому теперь спуститься по ней можно было только пешком или на лошади. Лошадей, конюшня из-под которых находилась на пятачке у подножия, герцог продал сразу после того, как потерял жену. Это были ее лошади, и смотреть на них без Августины герцогу было тяжело. Рядом с необитаемой конюшней находился вполне обитаемый гараж, а от него к дому была проложена система подъемников, на случай, если герцог не в настроении штурмовать скалу, или для персонала, который уж точно не питал сильного пристрастия к альпинизму. Подъёмная площадка оставалась там, куда последний раз доехала, поэтому если все были дома, то вызвать ее снизу можно было только по телефону. Зато для обитателей дома связь с ней была доступна при помощи кнопки. Таким образом лифтовая система играла роль моста через крепостной ров.

Заперев машину в гараже, Эйзен с Джафаром двинулись к площадке подъемника.

На трассе они много говорили и даже смеялись — как обычно бывает после пережитого стресса. Но потом возбуждение схлынуло, уступив место усталости и тревоге, поэтому следующие полчаса искатели барьеров провели в тишине.

— Ты спас мне жизнь, — нарушил молчание Эйзен. — Ну, или не жизнь, но… очень существенную часть личности.

— В вестернах обычно говорят: «ты спас мою задницу», — угрюмо просветил Джафар. Что-то в тоне Эйзена, прижимающего к себе папку с документами, ему не нравилось. Герцог выглядел так, словно его уносило на льдине — из настоящего, из беседы с Джафаром, да и вообще из реальности.

— Не знаю даже, как выразить свою благодарность, — бесцветным тоном признался он и поежился. Затем отвернулся, стараясь сделать это как можно незаметнее.

Джафар протянул руку, чтобы придержать болтающуюся на тросах платформу и случайно коснулся плеча спасённого; неожиданно для себя тот отпрянул.

— Знаешь, ну ее, эту благодарность, — внезапно обиделся Джафар, наблюдая, как Эйзен влезает на платформу. Затем легко вскочил туда сам.

— Но я ее чувствую, — неуверенно возразил герцог, вжимаясь в угол, в опасной близости от скользящих тросов.

— Ага. То-то ты от меня шарахаешься, — озвучил Джафар то, что его огорчило. — Тебе правда неприятны не только те, кто на тебя напал, но и я, как представитель гнусного мира насилия?

Эйзен задумался. Отвечать на этот вопрос было мучительно.

— Пока не знаю. Но ты правда немножко перегнул…

— Хочешь сказать, с ним можно было бы просто поговорить, и он бы раскаялся?

— Нет… просто я думаю: раз в каждом явлении добра есть зародыш зла, то и в каждом зле есть частица добра, и уничтожать ее, наверно, было бы неправильно.

— Есть ситуации, в которых подобная философия неуместна, — холодно заметил Джафар.

— Возможно, — согласился Эйзен. — Но для осознания и рефлексии — то есть, сейчас — ситуация вполне подходит. Мы не должны забывать о собственной душе, Джафар. Когда мы превышаем самооборону, она тоже разрушается, понимаешь? Потому что…

— Потому что декларируемый вами гуманизм есть лицемерие, — неожиданно сорвался Джафар. — И ваша так называемая доброта — она не от силы, а от страха! Ты умеешь справляться со страхом, когда тебе угрожают. Я видел тех, кто обсирался и в менее опасных ситуациях. Но ты не осознаешь, что эти люди существуют в другой парадигме, где твой гуманизм имеет нулевую ценность. Твоя милость их пугает. Им нужна твоя сила, и твоя душа должна это прочувствовать. Врезать им по морде, сломать руку или ногу — вот для них твоя милость и уважение!

— Как для тебя? — улыбнулся Эйзен. — Когда я тебя хлыстом огрел?

— Иногда и для меня, Эйзен, — кивнул Джафар. — Вот такое я дикое животное. Я, между прочим, был благодарен за твоё снисхождение к моим ценностям. Хотя знаю, что ты их презираешь. А вместе с ними и меня, как жителя низших миров.

— Ты слишком категоричен, — возразил Эйзен, не приближаясь, хотя из-за его позиции на платформе она поднималась криво и медленно. — Это… это не то.

Он и сам не знал, что это. Чтобы опровергнуть обвинения Джафара, ему нужно было провести какое-то время одному и понять свои чувства. Но Джафар не давал ему такой возможности. Не хотел, или, захваченный эмоциями, уже не мог.

Выходя, он подал Эйзену руку, и тот специально не колебался, чтобы принять ее, однако Джафара уже было не переубедить.

— А что же это? — сказал он насмешливо, заходя за спину герцога и обнимая его за плечи. Герцог дрожал. — Что это, Эйзен? Я вижу, что тебе неприятно…

— Отпусти меня, дай подумать.

Джафар убрал руки.

— Ты не представляешь, сколько раз, — прошептал он, — мне намекали, что ждут от меня… властолюбия, агрессии и жестокости просто в силу происхождения. И я не спорил. Все это во мне есть. Но ты… я не ожидал, что потеряю твоё доверие после того, как…

Не договорив, он резко отвернулся и пошёл к дому.

— Яша, стой! — в отчаянии крикнул Эйзен, догоняя его уже в прихожей и закрывая дверь. — Ты ничего не потерял! Не приписывай мне мотивы, которых нет.

— Ну конечно, — саркастически процедил Джафар. Обернувшись, он окинул Эйзена взглядом. — Их нет. Ты белый, как стена. Смотри, если упадёшь в обморок, мне снова придётся к тебе прикасаться. Вот этими вот руками… пойду, кстати, вымою их, дабы не осквернять твоё жилище.

И он проскользнул из прихожей в ванную.

С большим усилием Эйзен снял куртку, надел тапки и проследовал к себе на второй этаж. Там, положив документы на стол в гостиной, он прошёл в верхнюю ванную, тоже включил воду и долго смотрел на себя в зеркало, пытаясь заставить шок отступить. Однако лучше не становилось. Неужели, спрашивал он себя, дело действительно только лишь в моем лицемерном гуманизме? В том, что меня выдернули из комфортной мне парадигмы и оставили вдвоём с… с воином? Палачом? Кто он? Можно ли его как-то однозначно назвать? И стоит ли называть?

По крайней мере, его задевает, когда его считают преступником.

Не следовало его упрекать.

Налив себе стопку коньяка, Эйзен выпил, но ничего не почувствовал. Налил ещё. Стопке на пятой вспомнил, что хорошо бы запить, но вода была только внизу, а внизу наверняка…

Тем не менее он спустился.

Сидя за кухонным столом и разделяя вилкой котлету в своей тарелке, Джафар абсолютно спокойным тоном излагал Марии Семеновне события прошедшего дня.

— А вот и вы, — улыбнулась Мария Семёновна. — Садитесь с нами.

— Я не хочу есть, — сдавленно произнес Эйзен. — Я за водой.

Интерьер кухни, как и все в доме, был выдержан в пастельных тонах, да и вечерние лучи, сочащиеся сквозь тюль, приглушали цвета, однако Эйзен чувствовал резь в глазах.

Мария Семёновна налила ему стакан воды, тревожно посмотрела, попрощалась и ушла спать. Она понимала, что между «мальчиками», как она их мысленно называла, вышел идеологический спор, и даже имела свою точку зрения не только по данному вопросу, но и по сопутствующим. Однако она верила, что людям куда полезнее жить без чужих советов.

Эйзен медленно пил — теперь и вода казалась слишком холодной — пытаясь успокоиться.

— Ну что, все ещё боишься меня? — усмехнулся Джафар, прожевав последний кусок. Всего он съел три котлеты.

— Никого я не боюсь, — огрызнулся Эйзен. — И насчёт лицемерия… это не так. Я правда ещё толком не знаю, что я чувствую, — простонал Эйзен, а потом рассудительно добавил: — Будучи в шоке, это трудно понять.

— Ладно, — Джафар поднялся, взял тарелку и отправился к мойке, — не буду своим гнусным присутствием усугублять твой шок. Если захочешь ещё раз глянуть на презренных — я у себя. Точнее, глобально все-таки у тебя, если после сегодняшнего ты не решишь меня выгнать. Что было бы разумно, ибо моральный долг я тебе сегодня уплатил.

— Прекрати!

— Как скажешь.

*

Наверно что-то такое, думал Эйзен, сидя у себя в спальне на кровати, я всё-таки ощущаю. Вторжение в свой мир. Будь я ребёнком, все было бы проще — вот добро, вот зло, мы победили зло, чистая радость, без заморочек. Но став взрослым, я исказил себе картину мира, и теперь многое не могу принять. Оно бы и ладно, но тут есть люди… для которых это очень болезненный момент. И почему-то это, а не сам факт опасности, которой я подвергаюсь, беспокоит меня в первую очередь. Наверно для Джафара я подобен христианам, отвернувшимся от Христа, узнав, что он спускался в ад и счёл муки грешников справедливыми.

Достигнув относительной эмоциональной стабильности, Эйзен проверил качество связи и отправил несколько сообщений своим агентам. Одному даже позвонил, рискуя выдать голосом обуявшую его тревогу. Агенты пообещали разобраться.

Ближе к вечеру он попытался было посмотреть документы, которые прислала Файоль, но так и не смог сосредоточиться. Его продолжали раздирать чувства, поименовать которые пока не получалось. А работать с безымянными он, к досаде своей, не умел. И тогда, укрепившись духом, решил начать с самого простого (или с самого сложного?): отправиться к Джафару и спросить, какая бешеная муха его укусила. Благо, Джафар располагался за стенкой, а комнаты их соединялись балконом с одной стороны и коридором — с противоположной.

В данной ситуации резонно было проявить вежливость появиться из коридора. Тихонько постучавшись, Эйзен спросил:

— Можно войти?

— Ты у себя дома, ваша светлость, — нелюбезно отозвался Джафар. — Можешь даже выгнать отсюда меня. Я обычно так и делаю, если человек мне неприятен. Но ты из гуманизма будешь терпеть, надеясь, что такой ублюдок, как я, это оценит.

Эйзен вошёл и сел рядом с Джафаром на кровать.

Некоторое время оба участника конфликта молчали, а потом Эйзен, заметив, что Джафар готов его услышать, сказал:

— У меня к тебе есть просьба.

— Свалить? — с горечью прошептал Джафар. — Выброситься с балкона?

— Спать сегодня со мной.

Джафар поперхнулся. Потом протер кулаками глаза, взъерошил себе волосы, уже слегка отросшие после тюрьмы, откашлялся в кулак.

— С… кем? Я не ослышался? — спросил он сипло.

— Нет, — кивнул Эйзен. — Я хочу, чтобы ты остался сегодня у меня в комнате. Я знаю, что ты работал охранником. У вас ведь есть протокол ночной охраны?

Джафар хмыкнул и поднял бровь.

— Так тебе страшно со мной или без меня?

— Без тебя куда более.

Джафар развеселился.

— И я, значит, располагаюсь со стороны двери, чтобы любой серенький волчок, буде он ворвется, съел меня первым?

— Надеюсь, раньше ты свернёшь ему шею, — угрюмо сказал Эйзен. — Я не буду по нему убиваться, клянусь. И вообще мой гуманизм, в который ты так веришь, на сереньких не распространяется.

Джафар помолчал.

— А ты мне правда доверяешь?

— Почему нет?

— А вдруг я прирежу тебя ночью или изнасилую? На суде про меня и не такое рассказывали.

— Ты ещё недавно умереть хотел, — напомнил Эйзен, ткнув ему в плечо для убедительности.

— Одно другому не мешает, — прошептал Джафар. — Потешить демонов и застрелиться — обычная практика злодеев.

— Тешить тебе некого, — возразил Эйзен. — В твоём армейском досье твоя нетерпимость к преступлениям против личности подчеркивалась особо.

Конечно, подумал Джафар. Он читал мое досье. И нет смысла спрашивать, как он получил к нему доступ. Вполне логично перед тем, как выкладывать кучу денег за адвоката для подсудимого, понять, стоит ли того подсудимый. Одно дело — выслушать мнение Эстерхази «тут хотят закатать хорошего парня, помоги ему, я его знаю с детства, он не ест людей», а совсем другое — понять самому, что этот парень из себя представляет в настоящий момент.

В который раз Джафар поражался контрасту между четырьмя образами Эйзена: рассеянный энтомолог Алексей Доронин, восторженный адепт, с трепетом постигающий принципы мироустройства и рассуждающий о потребностях души, гламурный экзальтированный блондин-альфонс и… экспериментатор с холодным и острым, как хирургический скальпель, разумом.

— И в гуманизме, — продолжал меж тем Эйзен, — ты обвиняешь меня по большей части из-за того, что сам себе его простить не можешь. Твой разговор со мной — это самообвинение. Ты не можешь себе простить, что не убил Рогова с Синьковым когда стало ясно, кто они такие. Таким образом ты бы предотвратил смерть Касси.

Джафар сидел, сцепив смуглые сухие пальцы в замок — так чтобы ни одна рука не вырвалась. Он чувствовал себя разрезанным и вскрытым — хирург, склонившись над его телом, холодно зачитывал свиток, вынутый из сердца. Или где они там хранятся, эти свитки.

Хотелось схватить Эйзена за горло и с размаху приложить об стену, посрамив тем самым собственное досье… Ладно, хотя бы возразить. Но смысла в этом желании было не больше, чем в предыдущем.

Эйзен, подумал он. Железный.

— Не привык я… сокращать гражданское население, — усмирив душевную бурю, сдержанно объяснил Джафар. — А скажи… — он покосился на Эйзена. Бледного, испуганного, со странно блестящими глазами. Похожего на героя кукольного мультфильма, лицо которому вылепил гениальный художник, а волосы — светлые, с темноватыми корнями — прилепили абы как, и теперь они падали то на одну сторону, то на другую. От героя сказки немного тянуло спиртным. Этот запах Джафар не любил больше всего; даже трупная вонь не настолько сильно ассоциировалась у него со смертью.

— …зачем ты так? — сказал он мягко. — Я ведь не возражал.

Эйзен секунду помолчал, осознавая и тоже что-то в себе глуша.

— Прости. Увлёкся. Кстати… и вот поэтому, что я это самое гражданское население, то когда я срывал на тебе свою досаду, ты не сопротивлялся? Ты бы мог меня остановить одним движением.

Джафар повернулся и теперь смотрел Эйзену в глаза. Пристально и неотрывно.

— Не мог, — сказал он с улыбкой. — Мне в тот момент это даже в голову не пришло.

Как только Эйзен вышел, Джафар растянулся на кровати и закрыл глаза. Прежде, чем продолжить общение, он нуждался в осознании пережитого.

Гуманисты, думал он, бывают и такими. Храбрыми. Хотя Лешка, хренов интеллигент-диктатор, явно боялся. И тогда, во дворах, и сейчас, когда вывалил на Джафара его собственные тайные мотивы. Мол, я вижу тебя насквозь, но продолжаю доверять. А сам пересрал и выпил перед этим минимум полбутылки… Что это значит, когда человек из-за идеологических споров с тобой начал бухать в одно лицо? Большая честь?

Культура употребления крепких напитков для Джафара будто бы существовала в параллельном измерении, и все, с ними связанное, лежало там же. Причины он не знал и не доискивался. Даже общественное давление в виде фраз «выпей за компанию» и «не пьёшь — значит не уважаешь», появилось в его жизни тогда, когда он уже мог себе позволить его игнорировать. Все знали, что не стоит упрекать в неуважении человека, способного выключить всю компанию минимум на полчаса.

Ладно, думал он, Эйзен доверяет мне потому, что добыл мое досье, наверняка довольно унылое, проникся (чем? что там было трогательного? вряд ли Лешу привлекла история с диверсантом или та принципиальность Джафара, которую он упомянул) пришёл за мной в тюрьму, и сидел там, в помещении для встреч… похожий на какого-то, чтоб его, лубочного ангела. В тот день ещё солнце было, и луч, пробившийся сквозь южное окно, освещал его лицо, превращая волосы в нимб…

Задушив пробившийся в мысли религиозный пафос, Джафар прагматично отметил, что хорошо бы захватить в соседнюю комнату собственное одеяло.

Ибо там панорамное окно. От него обычно тянет холодом.

Глава 3. Ан-2

Когда Джафар появился, Эйзен изучал полученные от Файоль записи при свете ночника в виде планеты с большим материком. Светло-зелёная байковая пижама с забавным рисунком — белый самолётик облетает земной шар и явно направляется в открытый космос — заставила Джафара задуматься об уместности его тривиального облачения — просторных холщовых штанов, которые завязывались на поясе, и футболки с черепами. Увы, с самолетиками у него никакой одежды не водилось. Вообще Джафар никогда не цеплял на себя ничего лишнего. Явно как и не носил украшений и не делал татуировок. В отличие от герцога, пальцы которого были унизаны перстнями, а с ушной мочки свисал крупный граненый кристалл. Как он спит на этом булыжнике, непонятно. Мазохист.

Определив на край кровати собственные постельные принадлежности, Джафар устроился и произнёс, глядя в потолок:

— Нашёл что-нибудь?

— Карина прислала тетрадь, которую обнаружила за тоннелем. Там даже надпись есть ее рукой, и что забавно, тетрадь ее перевела для меня с французского так же, как и весь собственный текст с этого… с забарьерного.

— И что в тетради? — Джафар скосил глаза на свет ночника.

— Истории из жизни университета. Про студентов и их преподавателей. Ещё немного про город. Но самое интересное, что в некоем рассказе появляется такой персонаж, как Джафар Ингра, или Ингора, по описанию очень похожий на тебя. Он у них техник что ли…

Джафар поморгал и нахмурился. Да, Карина не могла прислать эти документы просто так и абы кому.

— Если считать, что это было давно… какой-то твой предок? Предыдущее воплощение?

— Или это мистическое место перевело чье-то имя так, чтобы нас заинтриговать, — сказал практичный Джафар.

— Прочие имена аутентичны. Эйзена или какого-нибудь Алекса за барьером нет. Зато есть студент, внешне на меня похожий и старенький преподаватель… который тоже. Трудно выбрать, кто из них я. Обоих зовут Иннокентиями.

Джафар перевернулся на бок, потянулся и зевнул, прикрыв рот одеялом.

— На тебя похоже, — сказал он.

— Похоже, будто мы сейчас в пионерском лагере и рассказываем друг другу страшные истории. Но ты, — Эйзен засмеялся, отложил документы на журнальный столик и тоже залез под одеяло, пультом выключив светильник-планету, — манкируешь своими обязанностями.

— Я просто боюсь, что придёт вожатый и устроит нам завтра на линейке выговор, — пробормотал Джафар. — Доронин…

— М?

— Я осознал, что на этой кровати два отдельных матраса. Что выгодно отличает твою комнату от казармы. Но я все равно слышу, как тебя колбасит, невинное ты существо. Как жить, будучи таким впечатлительным?

— Я такой не всегда. Но моя психика ещё в школе занесла гопников в чёрный список и теперь его истерически перечитывает.

— И зачем тогда было звать меня, если это тебя не успокаивает?

— Без тебя было бы еще хуже.

— Допустим. Может, тогда отберём у твоего тревожного состояния записную книжку? — весело спросил Джафар.

— Это как?

— Попробую, если позволишь. Постарайся не шевелиться. И не бояться.

— Сложно… но я попробую.

Джафар перевернулся, придвинулся, убрал волосы со лба Эйзена и пробежался пальцами, как понял Эйзен, по каким-то точкам на голове.

Он может убить меня за секунду, отстранённо подумал Эйзен изо всех сил сдерживаясь, чтобы не вскочить. Вот этими вот руками. Или загипнотизировать. Хотя зачем бы?

— Ты говорил, что доверяешь мне. Вот и не напрягайся, — прошептал Джафар из темноты. — Никакого плохого зла я тебе не сделаю. Неужели так трудно представить, что ты фаталист?

— Н-нас, п-пионеров, такому не учили… Знаешь, я себя скорее анатомическим препаратом ощущаю.

— Тоже подойдет. Допусти, что ты умер, и только твоя бессмертная душа смотрит со стороны на этот мир… утопающий во грехе, или как там говорят ваши священники.

— Как ты понял? — спросил Эйзен, закрывая глаза.

— Что?

— Что я христианин.

— Рекомендую вспомнить, что у тебя висит на шее, — Джафар находил какие-то точки на черепе Эйзена и нажимал на них так, словно тот был клавиатурой. В свете панорамного окна, выходящего на дальние горы, пальцы его казались фиолетовыми. — При всем твоём пристрастии к золоту — крест алюминиевый. Следовательно, для тебя он дороже всего, что ты носишь. Это во-первых, а во-вторых — твоя философия, речь и манеры. Ты хочешь походить на своего кумира и в то же время стесняешься того, что некогда его сотворил, потому что это нарушение заповеди.

Это была заявка на ответную проницательность, и несмотря на то, что она содержала в себе некий вызов, голос Джафара звучал успокаивающе.

— Чистота помыслов, Эйзен, есть основа твоего самоуважения, — продолжал между тем Джафар. — В наше циничное и аморальное время это очень… очень красиво.

— Вот как, — не открывая глаз, Эйзен улыбнулся. — Ты тоже очень увлечённый человек, Джафар. Но вот насчёт кумиров я не знал… старался их не творить. Но если ты это разглядел… возможно, ты прав.

Эйзен очень легко переходил от одержимости к смирению.

— Слушай, ты волшебник, — сказал он через некоторое время. — Я начал согреваться.

Загладив герцогу волосы, как шерсть коту, Джафар вернулся на своё место.

— Теперь спать, — сказал он. — Отбой давно прозвучал. Я не скажу вожатым, что твоя рука чаще делает крестное знамение, чем пионерский салют.

— Моя рука тебя ночью зубной пастой намажет, — весело пообещал Эйзен. Облегчение в его голосе граничило с эйфорией, и Джафар ощутил себя польщенным.

— Ой, только не белой! — попросил он. — Лучше зеленой такой, с ароматом кедрового бревна.

Отсмеявшись, Эйзен вдруг ощутил потребность высказаться.

— Яш, слушай… ты прости, если я косный и капризный сноб, у меня ведь тоже много всякого дерьма в голове… На самом деле я тебя очень уважаю. Даже, наверно, преклоняюсь. Как сказал не помню кто: «ты столько видел, но твои глаза остались чисты».

Ночное небо за панорамным окном очистилось, и теперь косой лунный свет заливал комнату, ярко отражаясь в стеклах книжного шкафа и никелированных поверхностях.

— Знаешь, я бы с удовольствием пожертвовал твоим преклонением, лишь бы того, что ты упомянул, не видеть, — пробормотал Джафар. — У моей психики тоже довольно большой чёрный список. И выглядит он как хаотичные заметки на обгоревших листах. Но тебя в нем нет, поэтому знакомство со мной ты действительно должен пережить.

*

Джафару снилось, что в той комнате, в которой он нынче не спит, кто-то есть. Кто-то сырой и пушистый ходил по ней, трогал вещи, стоящие на комоде, и смотрел изнутри на балкон. Из пустой комнаты, снилось ему, тянуло холодом, сыростью и запахом плесени. Потом сон закончился, жуткий посетитель пропал, и Джафар провалился в тяжелое, чуткое забытьё, в котором они с Эйзеном продолжали читать бумаги Карины. Одна из картинок в ее тетради представляла собой стеклянный куб с движением внутри.

— Это оружие, — говорил во сне герцог. — И список его жертв очень велик.

*

Эйзену тоже снился кошмар, правда, с иной проблематикой. Словно он снова в Хоринске, но потерялся во дворах, должен найти выход, а каждый следующий двор, в который он попадает, оказывается точно таким же, как и предыдущий. Но следовало бежать, потому что сзади настигали страшные люди. Возможно те самые, которые пришли к ним в дом, когда Лёшке было восемь лет, устроили обыск и арестовали отца. Через пару недель, правда, отпустили, но еще много лет после Лёшка боялся ночных звонков в дверь.

В очередном дворе он вспомнил, что у него теперь есть абсолютное оружие, только вот название его он забыл. А если не вспомнить, оно может сработать и убить всех…

Очнулся он от тычка в плечо. Вокруг была ночь, а сам он находился в доме, расположенном в горах, очень далеко от злобных людей.

— Господин Раунбергер, — сказал рядом чей-то низкий голос, — не надо возвращаться туда, где тебя не ждут.

Эйзен хотел что-то сказать, но получился невнятный хрип.

— А иногда и туда, где ждут, тоже не надо.

Эйзен откашлялся и перевел дыхание.

— Яша? Откуда ты знаешь, где я был? — смог наконец-то выговорить он.

— Ты звал меня во сне. Ты был в своем прошлом, где меня еще не было, поэтому ты был беззащитен. Я хотел тебе сказать, чтобы ты вернулся в настоящее, но потом решил, что поселить меня в твоем прошлом — тоже неплохой выход. Вот, держи.

Эйзен почувствовал, как Джафар находит в темноте его руку и сжимает пальцы. Снова холодные, как морозная ночь. А вот рука Джафара была горячей.

— Спасибо, — слабым голосом сказал Эйзен. Он немного досадовал на свою беззащитность.

— Один африканец рассказал мне сказку, — сказал Джафар. — Про маленького мальчика. Мальчик жил в бедном селении, голодал и мерз, терпел побои, словом, ему было плохо. И тогда он попросил колдуна сделать его духом… ну, по-нашему, ангелом. А колдун спросил: из какого материала делать тебя ангелом? Из дерева, из кости, или из песка? Мальчик ответил: дерево сгорит, кость сгниет, песок рассыпется. Сделай, говорит, меня ангелом из железа. И колдун сделал его ангелом из железа. Только мальчик не учел одного — когда в мире кто-то плакал, его металлические крылья и металлическое сердце отзывались на этот звук. Поэтому счастливее он не стал.

— А как колдун решил вопрос ржавчины? — заинтересовался Эйзен.

— Никак. Мальчику еще предстоит с ней столкнуться.

— Но заржавленный мальчик будет слабее резонировать, — не сдавался мозг ученого.

— Видимо, нет худа без добра.

— Зараза ты, Джафар, — вздохнул Эйзен.

— Пригласи меня в свои кошмары, и монстры твоего подсознания тоже узнают меня с плохой стороны, — насмешливо проговорил механик.

И утянул руку Эйзена в темноту. Эйзен тут же выдернул ее и отвернулся.

— Прекрати это, — сказал он. Теперь ему снова хотелось убежать, но не от страха и вообще не от кого-либо а к себе в сознание, подняться на самый верх собственного сознания и уже с нового ракурса созерцать реальность. Возможно, так выглядит божественное откровение, решил Эйзен, и ему стало жарко.

Джафар сбоку тихо рассмеялся.

— Строгость удивительно к лицу вашей светлости, — с наигранным сожалением заметил он.

*

Проснувшись утром, Эйзен ощутил как никогда остро, что нет ничего лучше этого мира и высшее блаженство — быть его частью.

Мутные фиолетовые горы в панорамном окне только начинали розоветь, на балконе сидела какая-то маленькая птичка (вьюрок? поди разбери против света) и пела.

В метре слева, лицом к выходу растянулся под двумя одеялами механик, действительно похожий крупного зверя из каких-нибудь нездешних степей. Глядя на его тонкую мускулистую руку, лежащую поверх одеяла, Эйзен ощутил некое томление, которое его позабавило.

Вот ведь сколько переживаний на старости лет, подумал он весело. И так уже достаточно вник в чью-то непростую судьбу, а подсознанию все мало. Однако же в эту сторону мы не пойдём. Кроме того, у нас плохие отношения с человеческими грехами, нас чужие тяготят как собственные, а собственные так вообще придавят.

Очень осторожно Эйзен слез с кровати, проследовал в ванную, где намеревался принять душ и побриться минут за десять, однако в итоге это заняло куда больше времени.

Обвязавшись полотенцем, Эйзен вернулся в комнату.

Солнце за панорамным окном поднялось выше, и ковёр на полу из серо-зелёного стал салатовым.

Джафар сидел на кровати сонный и взъерошенный, как ночная птица, потревоженная в ясный полдень.

— Доброе утро, — тем не менее сказал он первым. — Тебе как, полегчало?

Эйзен аж дернулся. Вид у Джафара был лукавый, словно его вопрос относился вовсе не ко вчерашнему Эйзеновскому стрессу.

— Доброе утро, господин Ингра, — ответил герцог, учтиво склонив голову. — Мое состояние, равно как и настроение существенно улучшилось. Роль вашего исцеляющего присутствия невозможно переоценить… или недооценить?

Джафар хмыкнул.

— Теперь моя очередь, — сказал он. — Там ещё полотенца остались, или ты все намотал на себя, и мне придётся идти голым?

— Целых два. Голым не ходи, это неприлично. Особенно на утренней линейке. Надень хотя бы пионерский галстук.

— Пуритане узколобые, — философски сказал Джафар, подтягивая штаны. — Античности на вас нет.

И этот человек, весело подумал Эйзен, пытается меня убедить в том, что все его образование составляет устройство самолета и сборка автомата. Ах, ну ещё стихи. Ладно.

Джафар занимался собой примерно на те же полчаса, за которые Эйзен оделся и спустился вниз.

Перед тем, как покинуть комнату, он заметил, что все документы, разбросанные им вчера на журнальном столике, сложены в аккуратную стопку.

Значит, Джафар читал тетрадь. Интересно, только из-за Карины, или в силу абстрактного любопытства? Такового у него наблюдалось куда меньше, чем у Эйзена, и Эйзена это слегка огорчало.

*

В пачке, присланной Кариной Файоль, было все о барьерах и тоннелях — похожее, не похожее, отдаленно напоминающее и даже свидетельства каких-то ясновидящих.

— В 1916 году, — медленно переводил Эйзен, добавляя свои комментарии, — девочка десяти лет, Римма — почему-то в Норвегии — гуляла с бабушкой по обрывистому берегу, недалеко от посёлка… с непроизносимым названием. Дело было довольно далеко от их родного дома, поэтому с бабушкой. Видимо, в гости поехали… В какой-то момент бабуля заметила, что внучка пропала… искали всем непроизносимым посёлком… на вторые сутки она вернулась сама, свежего вида, даже не голодная, и рассказывала, что провалилась в какую-то щель между скалами, пошла по ней и увидела поле с деревьями и травой… и ещё она видела город, но испугалась в него идти, поэтому вернулась. По ее ощущениям времени прошло немного. В том же месте впоследствии пропало ещё человек пять.

— А вот Китай, — Джафар пододвинул конверт с пачкой бумаг. — Там вообще был проход в мир духов, хунвейбины его взорвали в итоге. Вокруг него происходили разные волшебные вещи, и на людей нападал морок: им казалось, что они должны сесть на дракона и улететь с планеты.

— В смысле, из Китая? — уточнил Эйзен.

— Из него в первую очередь.

— А вот Южная Америка. Тут целая летопись в несколько веков. Англия… куча легенд и чертовщины… Америка ещё, Бостон… мы помним их портал в Салеме, оттуда сочились намагиченные ведьмы и очень всех утомили.

— А мне сон был, — вспомнил Джафар. — Будто в комнате Аси что-то холодное ходит.

Эйзен так резко поднял голову, что Джафар почти пожалел о сказанном. Он вообще теперь боялся говорить лишнее.

— Холодное? — уточнил Эйзен со странной проницательностью.

— Непонятная штука, сделанная из злой воли и белой плесени. Воняла мерзостно.

— Что, прямо во сне?

— Да. Какая ей разница, где вонять? Во сне или наяву.

Эйзен пошёл к серванту, сел на ковер и начал выдвигать нижние ящики.

— Давно, — прокомментировал он свое странное поведение, — хотел сделать тебе один подарок…

Джафар напрягся. После семнадцати лет ему редко дарили что-либо, да он и не нуждался. А если одарят ненужным… придется потом с этим что-то делать, выбрасывать же неловко.

Покопавшись в ящиках, Эйзен вытащил небольшую, кубической формы картонную коробку и протянул Джафару.

— На вот… был в Гоби, в археологической экспедиции, нашел на раскопках. Нетипично для той культуры, и вообще странно что оно сохранилось, потому что это похоже на сталь. Может, другой сплав такой, конечно… я не силён в металлургии, особенно в древней. Они лежали в кожаном мешочке, мешочек истлел, но все это вместе было погружено в керамический сосуд, поэтому комплектность, я надеюсь, соблюдена.

В коробке находилась россыпь маленьких, разного размера треугольных стальных ножей с дырочками и шпыньками.

— Они соединяются, — сказал Эйзен. — Но я так и не понял, как именно. Каждый ножик в двух экземплярах, но один различаются по размеру и иногда по форме лезвия… И если вдруг то, что ты видел во сне, увидишь наяву — мне кажется, оно этих ножей должно испугаться.

Джафар запустил руку в коробку, порезался и, задумчиво посасывая палец, снова склонился над документами.

Головоломка оказалась интересной, но опасной.

*

— Резюмируем, — рассуждал Эйзен, когда начало смеркаться, — что мы узнали. Помимо нашего тоннеля в неведомое есть ещё как минимум пять — это где поле и город. А так вообще-то несколько десятков. Все они, по свидетельствам очевидцев, ведут в разрушенный город с каким-то университетом. Все доступные университеты в упомянутых местах насчитывают одинаковые восемь зданий. Исследовать окрестности более одного дня не представляется возможным, ибо люди пропадают, если задерживаются там до полуночи по местному времени. В полночь город переходит в предыдущий день. Этим предыдущим является один из пяти дней — ясный летний, осенний, весенний, зимний и один летний с дождем. Перед входом в каждый город черта, перед которой нужно сосчитать до трёх, иначе есть вероятность: ⅓, что ты тоже исчезнешь, но уже безотносительно полуночи. Полночь, как я уже сказал, у города тоже своя, и время в нем идёт быстрее, чем в нашем… хотя нет, вот тут есть свидетельства, что медленнее. По-разному идёт. Словом, время непостоянно… А полночи совпадают? Вот описания внутренностей зданий, — Эйзен листал бумаги, сбрасывая их на серо-голубой ковер, — где что искать… Да, если мы оттуда что-то забираем, в следующем варианте того же дня оно возникает снова. Например, бумаги.

— И много их забрали?

— Не очень. Только вот эту тетрадку. Как мы поняли на ее примере, эти бумаги обладают интересным свойством, — напомнил Эйзен. — Все, что ты напишешь на них на любом языке, превращается в понятные тебе символы. Понятны они будут вообще любому, кто станет это читать.

— Даже если это человек, не знающий письменности?

— Таких экспериментов еще не ставили.

— Мы будем только читать или сами посмотрим? — заинтересованно спросил Джафар, глядя на синеющие за окном холмы. — Я там еще не был.

Эйзен отложил тетради и проникновенно посмотрел на механика.

— Не боишься исчезнуть? — спросил он.

— А ты?

— Я там был, но я точно боюсь. Я ещё ни разу не исчезал. А вот ты можешь сказать, что жизнь твоя все равно уже кончена, и одним Джафаром меньше или больше…

— Не записывай меня в манипуляторы, — обиделся Джафар. — Я не так уж часто нуждаюсь в сочувствии. И барриолей ваших не боюсь.

Эйзен продолжал смотреть на собеседника.

— Что? — спросил Джафар, явно смущённый таким вниманием. — Сомневаешься?

Эйзен усмехнулся и покачал головой.

— Наоборот. Приятно чуть подольше посмотреть на счастливого человека, даже если это ты.

— Это довольно часто бываю я, просто раньше заинтересованных зрителей было маловато, — парировал Джафар. — Я имею в виду, — он с вызовом посмотрел на Эйзена, — заинтересованных в моем счастье.

— Ты мой друг, — пожал Эйзен плечами. — И лет тридцать назад для меня одного этого утверждения было бы достаточно для оправдания моей заинтересованности в твоём счастье. Но теперь, конечно, требуются оговорки о том, что в моем возрасте уже не заводят друзей с той легкостью, как в какие-нибудь десять лет, и что с опытом добраться до иной человеческой души, обросшей броней, бывает нелегко, и часто оно того не стоит…

Джафар положил бумагу, которую держал в руке, отошел и растянулся на диване, определив голову на ручку.

— Мою душу зачистили судебные обвинители, — произнёс он. — В этих случаях мало кто может удержаться от того, чтобы добить жертву, но ты почему-то решил меня сберечь. Современные гуманисты, кстати, так не поступают. Они держат лицо против физического насилия, а вот моральное практикуют с тем же упорством.

— Яша.

— Прости. У меня много нездоровых фиксаций.

— Пионер, ты только что выглядел счастливым.

— Рядом была скользкая дорожка, — мурлыкнул Джафар. — Я оступился.

Эйзен помолчал, потом спросил:

— Ну что, пойдём за Ворота?

— Пойдём, — сказал Джафар, закрывая глаза. — Вдруг там мое… прежнее счастье?

— Или нынешнее, — улыбнулся Эйзен.

— Нет, нынешнее здесь.

*

Приняв несколько звонков от агентов Шнайдера, Эйзен выяснил, что атаковавшая их банда была местная, а заказчик — приезжий. И что, потерпев неудачу, заказчик вроде бы уехал, по крайней мере, из Хоринска. Следующую попытку предпринимать не стал. И ещё у допрошенного Мишки-барыги сложилось впечатление, что и сам этот мужик — всего лишь промежуточное звено, так как работал он без энтузиазма. Скорее всего, главные заинтересованные лица размещались в Москве или за границей.

Таким образом, в некий день после обеда немного успокоенный и глубоко заинтересованный герцог вновь погрузился в таинственную бандероль. Что же до Джафара, то на этот раз он, влекомый профессиональной совестью, предпочёл с утра отправиться в «Солнечное», к самолётам, где сидел до темноты, изучая состояние техники и ее документацию.

Вернулся он к ночи, уставший и перемазанный машинным маслом. Всех его сил хватило лишь на то, чтобы упасть в диванные подушки в гостиной и сидеть при выключенном свете.

Протирающий глаза Эйзен, войдя туда же, не стал зажигать лампы, а только тихо спросил:

— Спишь?

— Морально готовлюсь подняться на второй этаж. А вообще, Лёша, лифт и в доме тебе не помешал бы.

Герцог замечал, что обращаясь по бытовым вопросам, Джафар называет его по первому имени, а обсуждая отвлечённые вопросы — по второму, которое Сашка называл «сказочным». А когда Джафар вживался в роль подчиненного, то использовал титул.

В связи с этим вспоминалась статья про кошек, где авторы утверждали, что кошка четко разделяет в своём сознании серьезную охоту и игру с фантиком.

В детстве и юности у Алексея Доронина в общей сложности было четыре кошки — одна любимая и три эпизодических. И Джафар, по мере того, как отъедался и восстанавливался, все более судьбой своей напоминал подобранного драного кота, превратившегося в пантеру.

А пантеры, почем зря пугал себя Эйзен, тоже умеют играть. В том числе и с добычей. И, если говорить о противостоянии тотемных животных, то кто бы там ни был у него самого (когда они с Асей обсуждали этот вопрос, она сказала: «конечно, белая цапля»), то против такого зверя она, конечно, ничто. Разве что улететь способна. Утешало лишь то, что Джафар все же — животное с человеческим разумом и хорошим самоконтролем. Вряд ли он станет вести себя, как зверь.

— Только снаружи. Я думал, ты не вернешься сегодня, — сказал Эйзен, занимая кресло рядом — осторожно, словно боясь спугнуть тишину. В лунном свете его растрепанные русые волосы казались белыми, что заставило Джафара в свою очередь вспомнить старые фантастические фильмы с загадочными инопланетянами. Или киборгами. Хотя из Эйзена, конечно, получился бы разве что киборг-проповедник. Вдохновенный придурок, списанный из серии за недостаток занудства.

— Я инспектировал ваш… наш авиа и автопарк, — отрапортовал механик. — Планирую через пару дней поднять серийник 1Г243—22.

— Тот, что ближе к ангару? — представив себе аэродром, уточнил Эйзен.

— Да.

— А 1Г227—30?

— Его списывать. Мы не сможем в наших условиях заменить ему двигатель целиком, а он нуждается именно в этом. Как минимум.

— Ладно, тогда разбирай.

— Спасибо за разрешение, ваша светлость, — усмехнулся Джафар и продолжил доклад о состоянии прочей техники. Объём работы, проделанной им, выходил таким, что хватило бы на бригаду сотрудников, и Эйзен не просто мысленно поздравил себя с удачным кадром, но и откровенно наслаждался чужим профессионализмом. Он и сам кое-что помнил о состоянии поселковой техники, поэтому подробные и грамотные ответы Джафара на интересующие его вопросы доставляли ему невероятное удовольствие. Огорчало лишь то, что второго самолета они на этот сезон лишились. Придётся искать новый. Правда, теперь, при наличии эксперта, должно было стать проще. Все-таки у этого ягуара, подумал Эйзен, человеческий разум.

— Я одного не понимаю, — в конце речи озадачился Джафар. — Эти ваши природные ресурсы… Они что, приносят такой огромный доход?

— Приносят, — вздохнул Эйзен. — Это необычные ресурсы. Дают уникальный и полезный эффект… но и плата пользователей за него, если подумать, тоже велика.

— Это как-то связано с барриолем?

— Наверняка. Но механизм мне пока неясен.

Джафар немного помолчал, потом спросил:

— Ты расскажешь мне все, что я должен знать, и то, что я рано или поздно узнаю, или мне прибегнуть к пристрастному допросу?

— Яш, я тебе все расскажу, как только пойму, что из этого правда, а что — лишь мои домыслы.

— Лучше сейчас. Если я буду знать все про грибы и этих ваших белых призраков, которые мне снятся, работать станет легче. Особенно в аспекте безопасности. Я так понял, рано или поздно за неё придётся отвечать именно мне.

Эйзен вздохнул. Подростковый период у некогда травмированного Джафара аль Кемнеби закончился, и теперь рядом с Эйзеном сидел взрослый человек. Возможно даже куда взрослее и предусмотрительнее, чем он сам, учёный инфантил.

Слышалось, как за тёмным окном шумит ветер, и какая-то крупная птица, очнувшись после зимы, надрывно кричит в лесу.

— Ты наверно устал и спать хочешь, — сказал Эйзен. — Пойдем наверх, расскажу.

Он встал и подал Джафару руку.

Недоверчиво на него взглянув, Джафар принял ее, поднялся и на некоторое время замер, удивленный — собой, миром, герцогом и странностями этой земли.

А вот не встреть я Карину, думал он, когда они поднимались по лестнице, попал бы я сюда? А знала ли она сама, что ее записи — отменным образом структурированные и понятно размеченные — когда-нибудь попадут не только в холёные, изящные руки проповедника Эйзена, но и в мои, чёрные от солярки?

Джафар завернул в ванную — руки следовало хотя бы попытаться отмыть. Потому что когда рядом экспрессивный герцог, становилось немного стыдно за содранные об металл мозоли, обломанные ногти и въевшееся машинное масло.

Глава 4. Threaderis segmani

— А это откуда? — герцог указал на два браслета, звякнувшие на правой руке Джафара, когда он натягивал на себя футболку с черепами.

— Собрал из твоих железок. Сначала они в цепи собираются, потом в браслеты. Интересное оружие. Раза два порезался, прежде чем научился с ними обращаться.

— Потрясающе! — вдохновился Эйзен, рассматривая блестящие шлифованные ромбы, в которые превратились правильно скомпонованные ножи. — Никогда не думал, что в этом месте могут найтись настолько сложные вещи!

— Я не силен в истории древних цивилизаций, — скромно прокомментировал свои успехи Джафар, расправляя на себе пылающие черепа, уже немного облезлые на чёрном фоне футболки, — но знаю сопромат. И догадался, что такие штуки сделаны тонкими для того, чтобы еще складываться поперек себя. Это очень оригинальное оружие. И мне еще предстоит понять, как его использовать.

— Против сторнов, — с несколько ошалелым видом поделился озарением Эйзен.

— Против кого? — Джафар посмотрел на него искоса, чуть приподняв бровь.

Эйзен поднялся и начал медленно ходить по комнате, проговаривая вслух имеющиеся у него воспоминания.

— В 1777 году молодой английский исследователь Аллан Сегман, путешествуя по этим землям в составе русской экспедиции, сделал описание гриба, имеющего вид шарика, висящего на длинных белых нитях. Гриб назвали Threaderis segmani, или «чёрный висельник». Тридерис также ещё называют «триадный гриб», потому что его плодовое тело, созревая, проходит три стадии разного цвета — белую, оранжевую и черную.

Черную стадию Аллан Сегман высушил и привез домой. Гриб походил на комочек вечно горячей вулканической лавы — черно-фиолетовый с красными прожилками. Один такой гриб, то бишь плодовое тело, Сегман подарил дочери своего садовника, которую звали Дженни. Дженни умирала от чахотки. Красивый грибочек, приятный на ощупь — высохший, он как пенопласт — стал ее любимой игрушкой, а позже она проколола в нем дырочку и стала носить на шее. Через три недели врачи заметили явное улучшение в состоянии Дженни, а еще через какое-то время Аллан дал ей второй гриб, затем третий. Через год Дженни была здорова. Аллан неоднократно пробовал эффект собранных им грибов на больных людях, пока грибы не кончились. Он сделал доклад в научном сообществе, но его подняли на смех. Тогда он опубликовал свои исследования о грибе, книга называлась «О необыкновенных целебных свойствах гриба Threaderis segmani». Она тут же стала библиографической редкостью. По завершении работы над книгой Аллан пропал где-то в России. Говорили, что его ликвидировали английские или наши спецслужбы, но есть и другие сведения о его судьбе.

Далее, в 1977 году некто Валентин Клемански, богатый коллекционер, нашел книгу о тридерисе в букинистической лавке в Турции. У него было достаточно денег, чтобы сначала снарядить сюда экспедицию, затем провести самостоятельные исследования, а после прикупить перспективную долину с ее бывшей зоной и заброшенной военной частью, чтобы собирать тридерисы и торговать ими. На его внучке Августине я, собственно, был женат.

Эйзен набрал воздуха, посмотрел себе под ноги и продолжил:

— В том лесу, где растут тридерисы Сегмана, водятся некие белые существа грибной же природы, которых называют сторнами. В них не верил сам Аллан Сегман, но, по некоторым данным, он либо погиб из-за них, либо сам стал одним из них. Они убивают людей, растворяя их ферментами и поглощая. Августина исследовала их и делала фотографии. Скорее всего, сторны ее и убили, потому что как-то раз она пошла в лес, осталась там на ночь и не вернулась. Я в это время был в Москве и не видел ее почти месяц, поэтому подробностей не знаю. Вот, собственно, все, — Эйзен развел руками. — Мы защищаемся от сторнов металлическими клетками или длинными клинками. Многие рейдеры — грибники — ходят со шпагами или длинными хлыстами из металлических тросов. Правда, убить таким образом сторна еще никому не удавалось, а вот люди гибли. Каждый год мы теряем двух-трех человек. В контракте это оговаривается.

Короткая лекция вызвала у самого Эйзена столько переживаний, что он охрип.

Джафар же лежал на кровати, закинув руки за голову, и думал.

— Тридерисы пробовали выращивать в культуре? — спросил он.

— Не растут, — вздохнул Эйзен. — И в других лесах не растут. Только здесь, в радиусе примерно 30 км от долины. Возможно, от Ворот.

Джафар перевернулся.

— Если я возьму клетку и пойду ночью в лес, я увижу сторнов?

Эйзен посмотрел на него с таким страданием во взгляде, что Джафар устыдился своего троллинга.

— Бери хорошую клетку. Думаю, это больно, — сказал герцог. — Когда тебя растворяют.

Джафар сел обратно на кровать, слегка жалея герцога.

— А как передвигаются сторны? — спросил он, подумав.

— Мы не знаем. Ни один для изучения нам еще не попадался.

Кто видел их, говорит, что как будто прыгают или телепортируются. Убежать нереально. И еще они действуют на человеческую психику. И слышат ее. Чувствуют.

Джафар еще раз посмотрел на Эйзена и увидел, что тот аккуратно вытирает глаза.

— Леш, не расстраивайся, — попросил он. — Я опять что-то не то сказал? Да на хер мне ваш лес не упал…

— Это я сказал не то, — буркнул Эйзен. — Нельзя будить воспоминания.

Джафар задумался, вспоминая свои разговоры с мозгоправами.

— Чтобы они не просыпались, их рекомендуют пережить до конца, — осторожно сказал он. — Полностью. Можно сделать из них произведение искусства или подобрать чужое подходящее. А потом… нужны новые впечатления. Новые радости и огорчения. Я, наверно, радость тебе доставить не смогу… не имею возможности… могу огорчить, хочешь?

— Чем? — не оценил шутки Эйзен.

Джафар кивнул в сторону балкона.

— Дебил ты, — всхлипнул герцог.

*

Джафар понял, что на этой ноте разговор заканчивать нельзя.

— Как ты познакомился с Августиной? — спросил он.

Эйзен вытер глаза, высморкался в салфетку и начал рассказывать.

— Как-то раз по окончании рабочего дня вахтёрша заперла меня в подвале, в лаборатории, — сказал он, отвернувшись к своему книжному шкафу. Джафар, чья усталость перешла в фазу третьего дыхания, снова вытянулся на своей половине кровати и пытался расслабиться. Его футболка с облезлыми черепами была старой и застиранной, словно негласный манифест его верности людям и вещам — это был один из немногих его собственных предметов одежды, переживших Африку, тундру и заключение. Джафар это осознавал. И если раньше ему был безразличен его внешний вид в присутствии Эйзена, то теперь он старался выглядеть как можно чище и нейтральнее. Иное герцога иногда сбивало с мысли смущало, а Джафар этого не хотел. Отдавая себе отчёт в том, что Эйзен, в сущности, прекрасно функционирует в абсолютно прагматичном режиме, когда ведёт бизнес, он замечал и другого Эйзена — утонченного идеалиста, романтика, совершенно ангельский образ, в который Джафару хотелось верить, и который не хотелось осквернять ничем, особенно своим непотребным внешним видом. Или наоборот, слишком ярким, потому что он вызывал желание соперничать, а соперничать с этим человеком Джафару не хотелось.

— У нас в институте часть лабораторий размещалась в подвале. Без внешнего света чувство времени выключается. И вот я отвлёкся, смотрю на часы, а на них, стало быть, полночь. Но я точно знаю, что за стенкой кто-то есть… Зашёл, вижу — девица… я смотрел, как парализованный. Но потом нашёл какие-то слова, мы пошли к выходу и выяснили, что нас заперли в блоке. Связи в подвале нет… ну, разговаривали до утра. Я потом отправился домой спать, днём просыпаюсь, а мои обычные мысли ко мне не приходят. Все предметы кругом напоминают только о ней, все, что не о ней, выглядит безысходно. Стало ясно, что тяжело инвазирован чужим образом.

Как ты правильно заметил, я тогда был тощий очкастый задрот, каких одно время любили воплощать в советском кино, и понимал, что такая девушка едва ли вспомнит, с кем ее заперли… тем более, что у неё тогда был какой-то богатый жених. Я на тот момент полгода как вышел из муторных отношений и уже почти согласился на какую-то малохольную невесту, подобранную мне родителями… а тут такое. Семья у нас была бедная. Бедная, но гордая, знаешь. Обедневшие аристократы с маковой росинкой — в душе не ловлю, что это — в виде родового герба.

— А выглядишь так, словно всегда был богат, — заметил Джафар.

— Притворяюсь, — объяснил Эйзен. — Почти как в той цитате, которую любили приводить мои предки (источник не помню): «Сегодня на приеме у графини Т. лорд М. поцеловал мне руку. Врожденное чувство такта заставило меня остаток вечера притворяться женщиной»… Так что мой стартовый капитал был всего лишь брачной долей альфонса. Это уже потом я продолжил этот бизнес… из чувства приличия, наверно. Собрал сведения о грибах тридерисах, отремонтировал базу… заново наладил сбыт. Ася же просто исследовала окрестности в своё удовольствие. У неё очень много статей про этот край… ее с бабочек штырило, она знала почти всю местную фауну чешуекрылых, включая молей. Но я вообще хотел не об этом… Если надо пережить…

Эйзен вернул взятую было книгу, облокотился о шкаф и протер глаза. Потом подошел к заваленному бюро и сбросил на пол лежащие там книги.

Джафар теперь тоже сел, удивленный: под крышкой этого странного предмета интерьера оказались нормальные синтезаторные клавиши.

Придвинув ногой табуретку — это оказался такой специальный стульчик для музыкантов — Эйзен наиграл мелодию и запел «Fenesta ca lucive», последние два куплета.

Насколько помнил Джафар еще со школьных уроков музыки, это было окончание неаполитанской песни про окно, за которым жила девушка. Она умерла, и теперь лирический герой песни хочет воссоединения с ней на кладбище. Отпускать Эйзена на кладбище не хотелось, даже ради его личного счастья, которое в этом месте выглядело сомнительно.

Когда последняя нота отзвучала, он осторожно сказал:

— У тебя красивый голос. Я когда-то тоже занимался музыкой. Результатом недоволен. Но Эйзен, эта песня не заканчивается смертью, а с неё прямо и начинается. А у тебя все-таки сначала была жизнь, про которую ты мне рассказал. Только потом она наполнилась скорбью. Более того, — Джафар встал с кровати, подошёл к герцогу и положил ему руки на плечи, — эта жизнь… она у тебя есть и сейчас. И ещё, между прочим, есть моя…

Он помолчал и еле слышно закончил:

— …если она тебе нужна.

Заметив, что в нагрудном кармане герцога торчит платочек, Джафар вынул его оттуда, вытер Эйзену глаза, сложил и вернул обратно. Потом поднял покорного, деморализованного искусством Эйзена, развернул, уложил в кровать и накрыл одеялом.

— Так расскажи мне, — попросил он, — как вы поставили ваши семьи в известность о вашем союзе?

Тема избегания семейного сватовства виделась Джафару очень актуальной. Однако Эйзену уже расхотелось пересказывать свою историю в лицах и подробностях.

— Да просто расписались, уехали сюда, а родичей известили письмом, — слабым голосом ответил он. — Мои предки сказали: «ты всегда пытался выделиться из толпы, вспомни свои фиолетовые дреды в школе». А ее хотели выкинуть из завещания, но когда познакомились со мной, передумали.

— Потому что ты повторил опыт с фиолетовыми дредами?

Джафар попытался себе это представить; выходило не очень. Все же у любой фантазии есть предел.

— Нет, просто хорошо оделся и поговорил с ними о Боге. Они его, как выяснилось, боялись. Ну а я был весьма искушён в проповедях.

— Это я заметил.

Эйзен помолчал.

— Прости. Я не могу принять твою жизнь… и все остальное… она нужна тебе больше, чем мне.

— Я уже понял, — вздохнул Джафар.

— К тому же меня это вряд ли утешит.

— Да понял я, понял, — раздраженно повторил Джафар, заворачиваясь в одеяло. — Сегодня я нечеловечески устал. Спокойной ночи, регент Эйзен.

— Я что-то не то сказал?

— Нет, это я что-то не то подумал, — пробормотал Джафар скорее себе, чем собеседнику. — Ну да не важно… Вообще ночь на дворе. Мы всё-таки спим или убиваемся о несбывшемся?

— Э… спокойной ночи… да, спим.

*

Утром, когда Эйзен проснулся, уже не было ни Джафара, ни его постели — видимо, унёс к себе в комнату. Когда Эйзен спустился к завтраку, Мария Семёновна сообщила, что он ушёл примерно час назад.

Эйзен наскоро запихнул в себя завтрак, сильно потерявший во вкусе, оделся и тоже отправился в долину.

Разумеется, они оба понимали, что скоро Джафар займет собственный дом. Это виделось логичным и понятным шагом, и даже отчасти желаемым, потому что делить жилище с такой неспокойной персоной для отшельника было тяжело. Герцог почти воочию видел разбросанные по дому кровоточащие клочья своего лишь недавно обретенного душевного покоя. Ими были помечены и те места, где вредный Джафар упрекал его в лицемерии, и те, где говорил о счастье. Эйзен чурался этих мест… и все же грустил. Он привык наблюдать Джафара где-то поблизости и разговаривать с ним о мироздании. Этот призрак схожей судьбы, неуловимый, рассыпался в его руках, как ветхая, но исполненная чуждой красоты ткань. Жаль, что в отличие от ткани, узор их бытия нельзя было зарисовать или сфотографировать. Вот разве что попытаться запомнить, заранее смирившись с неизбежными искажениями, которые память присвоит ему в будущем. Да и прорех в этом орнаменте было слишком много.

Но сейчас он понимал, что обидел Джафара. То, что другой человек счёл бы за благо — свободу — этот посчитал пренебрежением.

Ты знаешь его, упрекал себя Эйзен. Ты знаешь, как он видит мир, и что именно ему нельзя говорить. Но ты позволил себе раскиснуть, сожалея о прошлом, в котором ни он, ни ты уже не могут ничего исправить, и когда твой друг попытался вытащить тебя из омута сожалений, ты его оттолкнул. Да, он все равно не смог бы этого сделать. У него на этом свете нет ничего, кроме самого себя, и он… непонятно, зачем он это сказал. Конечно, он видел, в каком ты состоянии, и попросил… явно не вовремя. И даже довольно нагло. Но, возражал сам себе на это герцог, нельзя, наверно, требовать глубокого такта от того, чья душа которого ещё разбита, и кто знает, когда восстановится.

…Возле ангаров стояло человек десять. Эйзен старался подойти незаметно, однако Эстерхази выдал его громким воплем:

— О, а вот и наш прекрасный герцог! Привет, Лёша! Откуда ты узнал?

— Привет, — устало сказал Эйзен, пожимая ему руку. — Ниоткуда.

Внутренние терзания за время пути набили ему оскомину.

— Так слушай, — радостно сообщил Эстерхази. — Яшка сегодня доделал и решил обкатать самолёт. Я говорю — рано, но сказал, раз все работает, то без остального можно обойтись… Вон он. Ты туда?

Эйзен кивнул и направился к самолёту. Вот за что они оба, подумал он, любили Сашку — так это за то, что он не заморачивался всякой чушью типа своего места в мире, а с радостью занимал то, которое ему выделили, и старался сделать его максимально комфортным. Именно поэтому у него была семья, а у них — только экзистенциальный поиск и идеологические боестолкновения. Пора бы с этим завязывать. Но пока Эйзену это было не по силам.

Джафар действительно стоял рядом с открытой кабиной и что-то объяснял Борису Юрьевичу.

— Привет, Раунбергер, — обернулся управляющий. В глазах его была смесь ликования и беспокойства. — Вот, этот олух царя небесного лететь собрался. Я говорю, эта штука черт знает сколько не летала, но он упрямый, как ишак. Разобьешь, говорю, к чертям… не дай бог, конечно…

Эйзен сосчитал до одного, укрепился духом и повернулся к Джафару. Тот смотрел в землю.

— Ты твёрдо решил лететь? — спросил Эйзен, стараясь, чтобы градус ужаса в его голосе выглядел ниже, чем был на самом деле.

Джафар улыбнулся и приподнял бровь. А как же, мол. Все ж готово.

— Конечно, если ты мне не запретишь, — добавил он глухо. — Да даже если и запретишь…

— Хорошо, — кивнул герцог. — Тогда я полечу с тобой.

Окружающие замолчали, чтобы услышать ответ летчика.

Тот явно не ожидал такой жертвенности, удивленно поморгал. Затем, кисло усмехнувшись, пожал плечами и кивнул в сторону кабины: мол, ты первый.

Когда они оба оказались внутри, и соответствующим образом экипировались и закрепились, Джафар спросил:

— Не боишься? Ещё не поздно отказаться.

— Боюсь, — признался Эйзен. — Но это лучше, чем остаться на земле и бояться за того, кто в воздухе.

— Ерунда, — сказал Джафар, включая двигатель и осторожно выруливая на взлётную полосу, — ты бы через год про меня уже и не вспомнил… а вот если мы оба сейчас не оторвёмся и улетим в пропасть, нового тебя взять будет неоткуда.

— В этом случае мне будет уже все равно.

Джафар усмехнулся.

— Сегодня погода хорошая, — примирительно сообщил он. — Пыли нет, ветер слабый, полоса сухая… сейчас движок две двести наберёт… и мы аккуратно пройдём над верхушками.

Медленно ускоряясь, они покатились к пропасти.

То ли Джафар специально не торопился с отрывом, то ли так было положено, но разбег получился неровным и длинным, а стартовали они с самого края обрыва.

Над лесом слегка трясло, однако Эйзен, видя спокойствие пилота, не особенно нервничал. А вот когда стали поворачивать, стало не по себе.

— Сейчас круг сделаем, — сказал Джафар, — потом поднимемся выше. Тебе нравится? Может, пониже взять? А если вот так?

Он качнул крылом.

Эйзен смотрел вниз. Вся долина была видна, как в диораме, только двигалась и играла клочьями тумана. На это можно было смотреть вечно, и Эйзен, осознавая, что все это — это земля, почувствовал себя счастливым.

— О, мой драгоценный Джафар, — игриво сказал он, борясь со щекотным чувством невесомости. — Продолжай. Именно так.

Они снижались. Джафар фыркнул и что-то переключил. Похоже, подумал он, этот олух действительно зачитывался моим досье и вынес из него массу ненужной информации.

— Сейчас отработаем манёвры! — злорадно сказал бывший военный. — Держитесь, ваша светлость.

Эйзен снова покосился на пилота. Под летным шлемом было мало что видно, но эту улыбочку он знал и подозревал, что именно с ней охальника положат в гроб.

Они заложили круг, потом второй, пошире, а после этого Джафар направил самолёт резко вверх. Оттуда он плавно спикировал, потом выровнялся и спросил:

— Ну что, как насчёт «петли Нестерова»?

— Тут-то я и умру, — пообещал Эйзен, окончательно готовый расстаться с завтраком.

Джафар весело глянул на его бледное лицо.

— Ладно, это удовольствие мы отложим. Я кое в чем не уверен.

— Слава мирозданию…

После того, как Джафар аккуратно посадил самолёт и остановил его у ангаров, их встречали аплодисментами. Выбравшись первым, Джафар картинно подал руку герцогу, а потом еще и придержал его, что было совсем уж унизительно. Однако сил сопротивляться у Эйзена не было. Резвись, зараза, подумал он. Где бы ты был без меня.

А потом почувствовал, что гордится — не столько даже своим выбором, сколько Джафаром в принципе. Как существом.

Народу на взлетной площадке стало больше раза в четыре, и когда оба героя оказались на земле, их потащили сначала обедать, потом в администрацию. Настроение у всех было приподнятое.

— А что у нас с разрешением на полеты? — спрашивал кто-то.

— А договор с Росавиацией?

— Жаль, что нельзя купить воздушный коридор…

— Эйзен купит.

— Там где-то лежали маршруты…

— Но каждый раз уведомление составлять…

— А ты на что?

— Ладно-ладно…

*

Задержавшись до вечера в ратуше — раз уж ты пришел, вот пачка документов на подпись — Эйзен потерял механика, а когда стемнело, направился к гаражам, чтобы его найти.

В одном из подсобных помещений горело окно, и Эйзен осторожно, переступая через какие-то провода и горы хлама, начал искать вход.

Приоткрыв третью по счету дверь, он увидел абсолютно белую, почти пустую комнату, содержащую лишь кровать, стол со стулом и почти пустой книжный стеллаж. Под потолком горела голая лампочка.

На кровати сидел Джафар и что-то листал.

— Привет, — осторожно сказал Эйзен. — Это твой дом?

Джафар кивнул.

— Как видишь.

— Минималистично.

Джафар подвинулся.

— Садись, если не брезгуешь.

Эйзен сел рядом.

— Ты меня извини, — сказал он. — Я слишком увлекся своей скорбью. Вчера.

Джафар чуть склонил голову в его сторону.

— Да чего тут прощать… Одиночество иногда сильно искажает мир вокруг меня. Я неправильно задал вопрос и получил ненужный мне ответ. Хотя и спрашивать не стоило.

Эйзен почувствовал, что теряет нечто важное.

— Почему? — спросил он тихо.

Но Джафар уже восстановил душевное равновесие.

— Потому, — сказал он, вальяжно обнимая Эйзена за плечи, — что ты хоть и божественно прекрасен, все же не сам Господь и не можешь одарить меня смыслом существования. Но может, так и лучше: я не опасаюсь кары Всевышнего, когда говорю с тобой о должном.

Когда Эйзен повернулся, Джафар уже исчез; непонятным образом телепортировавшись, он стоял у окна.

— Вернусь через пару дней, — пообещал он. — Или чуть больше. Тут пока что нет отопления и воды; плюс ещё некоторые дела, которые нужно закончить.

— Я думал, ты вообще не вернешься, — сказал Эйзен, медленно поднимаясь. Мироздание не переставало удивлять его своей лихостью.

— Ну что ты, — сказал Джафар, оборачиваясь. — Оставлять тебя одного надолго в несколько тревожной ситуации мне не позволяет совесть и профессиональный долг.

Эйзен прикрыл пальцами уставшие глаза.

— Тревожная ситуация немного проясняется, — сказал он глухо, себе в ладони. — Заказчика мы не знаем, но тот, кто нанимал грабителей, уехал из Хоринска.

— Здесь тоже не Хоринск, — напомнил Джафар. — Он ведь мог и сюда отправиться. У тебя разве хорошее предчувствие? У меня — нет.

Эйзен кивнул и вышел. Пробираться к выходу сквозь горы мусора теперь выглядело непосильной задачей, и он ужасно боялся споткнуться и обо что-нибудь порезаться. Травмироваться ему было категорически нельзя.

— Давай, — Джафар снова неведомым образом возник слева и взял его под локоть, — я тебя отсюда выведу.

Эйзен не сопротивлялся.

Таким образом, молча, но оберегая герцога, словно хрустального, Джафар довёл его до начала тропинки у Ворот.

Эйзен остановился и обернулся.

— Ты еще не передумал идти за Ворота? — спросил он. — Смысла жизни там тоже нет, но есть одна из загадок мироздания.

— Конечно, ваша светлость, — Джафар приложил руку к сердцу. Выражение его лица было одновременно глумливым и грустным.

— Что ж, тогда до встречи.

Джафар поклонился и исчез.

*

Выполнив все свои планы и даже сверх того, механик дошёл до дома на горе только через неделю, когда исцеляющий эффект одиночества начал сказываться, и узел сомнений чуть ослабел.

— А он ещё не приходил, — сказала Мария Семёновна, хлопотавшая на кухне. — Утром ушёл в горы за насекомыми, и вот уже три часа дня… я уже тревожиться начала.

Джафар задумался. С одной стороны, хотелось есть. С другой стороны — и он начал испытывать беспокойство. Гулять по весенним горам в одиночку — та ещё затея. Хотя Леша — человек осторожный, должен знать окрестности…

Нет, все-таки следовало его поискать.

Вернувшись наружу, Джафар долго рассматривал горы с самой высокой точки, однако никого крупнее кекликов не заметил.

Тогда он начал вспоминать, каким маршрутом обычно ходил Эйзен. Выбор получался небольшим.

После двадцати минут пути вниз по серпантину нашлась сумка, с которой Эйзен обычно ходил ловить насекомых — забытая возле колючего куста. Вниз от нее уходил довольно крутой откос, заросший облезлыми деревьями. Джафар прошел несколько шагов дальше и всмотрелся.

Всю нижнюю часть откоса занимала осыпь, изобилующая мелкими корягами и срывавшаяся в пропасть.

А на самом ее краю, на спине, запрокинув голову, лежал герцог. Его левая рука, поднятая над головой, сжимала какой-то тонкий корень, а правая бесполезно упиралась в зыбкий каменистый грунт. Когда Джафар остановился наверху, Эйзен пошевелился, и два мелких камешка выскочили из-под его руки и подпрыгивая унеслись вниз.

— Не двигайся. — сухо приказал Джафар, надеясь, что слова до него докатятся. — Это я.

А сам лихорадочно соображал, что же делать. Даже без изучения физики и сопромата было понятно, что дела у герцога так себе.

Эйзен с явной осторожностью набрал воздуха и выдохнул:

— Там… в сумке…

Камешки заскользили активнее, и больше герцог ничего не говорил и даже пытался не дышать. Было ясно — если хоть немного нарушить равновесие системы, его ноги окажутся за краем, и корень, за который он держится, не выдержит.

Через секунду Джафар уже открывал сумку. Тонкая альпинистская веревка — очевидно ее Лешка имел в виду. Вернувшись, Джафар нашел подходящую ползучую сосну, перекинул веревку через нее и завязал петлю.

Стараясь не смотреть на цель, обвязался вторым концом веревки и начал, притравливая первую часть, медленно спускаться по осыпи.

В другое время он бы не решился на такое без дополнительной страховки, но сейчас для Эйзена каждая секунда могла стать последней. Интересно, сколько он уже тут лежит? И камни под ним в крови — явно травмирован.

За краем осыпи пространство терялось в плывущем тумане, иногда открывавшим в своих прорехах острые скалы.

Веревки не хватило. Буквально на полметра, но не хватило, и Джафар пожалел, что сложил ее вдвое.

Эйзен был тут; бледный и холодный, он вцепился в корень онемевшей рукой и не открывал глаз.

— Яша, — прошептал он, почувствовав, что тот замешкался. — Не рискуй понапрасну.

— Помолчи, — буркнул Джафар, соображая, как можно удлинить веревку. Получалось, что только за счет собственного тела.

Выругавшись, он закрепил петлю на запястье и начал развязываться.

— Держись, — бросил он Эйзену. — Мы не упадем. В крайнем случае повиснем.

— Было страшно умирать одному, — улыбнулся Эйзен. — А теперь ты со мной. И ты спасешься. Мне кажется, это было то, чего я всю жизнь желал: умереть, когда кто-то рядом. Кто-то очень важный для меня.

Шепот его эхом разносился по ущелью. Оно было готово принять его любым и превратить в себя.

— Я очень тронут, но лучше заткнись, — Джафар потянулся и, уже лежа, примеривался к запястью Эйзена. Он видел как рука герцога скользит, и понимал, что тот уже перестал ею что-либо чувствовать.

А в следующий момент стало понятно, что жизнь господина Раунбергера спасет только резкий бросок вперед.

Джафар прыгнул, надеясь, что сделанная им петля сработает как надо.

*

Удержать кого-то за руку над пропастью, не имея точки опоры и будучи только привязанным за ногу — задача для сверхчеловека. Джафар жалел о каждой пропущенной им тренировке, ругался, но держал.

Эйзен, бледный как сама осыпь, почему-то не хныкал, а только тяжело дышал от боли и отчаяния. И все же — улыбался.

— Если… отпустишь, — сказал он, — я… не обижусь.

— Черта с два! — рявкнул Джафар и дернул его вверх, рискуя вывихнуть и собственную руку тоже. — Срал я… на твоё… прощение.

Секунд двадцать борьбы на пределе сил — и вот уже Джафар, обвязав герцога, аккуратно перебирает веревку, двигаясь вверх. А мог остаться без пальцев, думает он. Веревка-то тонкая. Чертовы альпинисты.

Прочие мысли не посещали.

…Добравшись до тропинки, оба рухнули на колени. Эйзен, три часа пролежавший в одной позе, теперь, сменив ее, всхлипывал от боли, но продолжал все так же улыбаться.

Избавившись от веревки, Джафар схватил его за плечи, притянул, прижал к плечу и некоторое время стоял так, осознавая, что явная опасность позади. Эйзен был холодный; и теперь его колотило так, что говорить он не мог. Руки, сомкнутые на его спине, ощущали скользкое, липкое. Спина, очевидно, была в клочья. И если схлынет адреналин, спасённый может не дойти до дому.

— Лешка, Лешенька, — шептал Джафар, надеясь, что его все еще слышат, хотя и не очень в это веря, — ты только не отключайся тут, хорошо? Ты на дороге, мы вместе на дороге, мы спаслись… сейчас ты попробуешь встать на ноги… медленно… медленно встаем… голова кружится, да… и глаза открой… вот… видишь, это я.

Он придерживал Эйзена за локти; тот стоял, хотя его и пошатывало.

— Теперь мы должны дойти до дома, — сказал Джафар. — Полтора километра всего… закинь руку мне на плечи… и мы идем.

— Ага, — сипло отозвался герцог. — Я в этом… в сознании.

И, закусив губы, сделал шаг.

Передвигался он плохо — постоянно оступался и сильно хромал, однако вид у него был блаженный и даже эйфорический.

— Марии Семеновне не говори, — попросил он, когда они доковыляли домой. — Не надо ей волноваться… Ты сможешь… обработать и зашить?

Джафар посмотрел на него.

— Я, конечно, попытаюсь… но ты уверен, что тебе хватит одного меня? Что тебе не надо в нашу клинику, к Феликсу?

— Я себя со спины не вижу, — тихо ответил Эйзен. — Но до клиники точно не дойду в таком виде. Я не чувствую ни рук, ни ног… Мне надо вколоть… там несколько ампул, в холодильнике… это кровоостанавливающее.

— Она у тебя плохо сворачивается? — осенило Джафара.

— Иногда да. Врачи считали, что это синдром Виллебранда. Но странный. В слабой форме, но если я получаю серьёзную рану — ножевую, например, или огнестрельную — шансы сдохнуть у меня чуть выше среднего. А иногда она ведёт себя нормально, и сворачивается быстро, но с чем это связано, я пока не понял. Я пил препараты, но сейчас их плохо переношу.

— Это как гемофилия?

— Не в такой… степени. Почти незаметное неудобство, если речь не идет о… тяжёлых состояниях. Зато может наследоваться по аутосомно-доминантному типу. То есть, не каждая женщина захочет от меня детей. Аська вот не хотела…

— Это многое объясняет, — отметил Джафар.

— Это объясняет практически все, Яша, — сказал Эйзен с глубокой печалью. — Это объясняет много из того, что я делаю.. и чего не делаю.

Джафар задумался.

— То есть, когда ты летал со мной, ты рисковал куда сильнее, чем я. И если бы тот бандит порезал тебя…

— Я бы с большой вероятностью быстро помер.

Эйзен стянул остатки футболки, превратившейся в лоскуты, и оперся на кушетку.

— Неслабо, — присвистнул Джафар, оценив масштаб повреждений. — В основном ссадины и царапины, но парочка глубоких. И колючки.

*

— Если шипы длинные и глубоко воткнулись, лучше разрезать раневой канал, а потом промыть. Столбняк и газовая гангрена — не тот опыт, которого мне бы хотелось, — говорил Эйзен слабым голосом.

Он лежал на животе, подстелив под себя застиранную тряпку и руководил собственным исцелением.

Джафар, как и многие люди его склада, был остро сентиментален, и теперь волны глубочайшей жалости к Эйзену терзали его при переходе от одной процедуры к другой. Поначалу даже мутило, но потом он сосредоточился на задаче, и прошло.

— Сначала я не сходил с тропы, — досадуя на себя, рассказывал герцог, — но потом увидел бархатницу, хотел глазки посчитать, а они мелкие… не смотрел под ноги и попал в осыпь.. Начал тормозить спиной об камни и колючки… доехал до края обрыва. Внизу пропасть. Вставать нельзя, потому что ещё полметра и сорвусь. Долго думал о жизни и бесславных вариантах ее завершения. Но верил… что ты меня найдешь. Если бы не верил, наверное, не ждал бы…

— Дурак.

В этот момент можно было бы соврать, что Джафар что-то чувствовал. Ведь снились же ему сторны, может, и Эйзен, попавший в беду, каким-то образом пробился бы в его телепатический канал.

Но ничего такого Джафар припомнить не мог. Просто совпадение, что он пришел именно сегодня.

Отставив пустой пузырёк с перекисью, он взял иглодержатель, зарядил иглу.

— Сейчас больно будет. Тебя же, балбеса, на четверть длины шить надо.

— Я потерплю.

…Глядя на зашитого и заклеенного в разных местах Эйзена, присохшего к пропитанной кровью и перекисью тряпке, Джафар, никогда особенно не увлекавшийся медициной, ощутил не только ужас, но и гордость за дело своих рук.

— Я сделал со всей возможной аккуратностью, — сказал он. — Но на заднице шрам все равно останется. Туда, считай, каменная стрела воткнулась. Но ты там можешь ещё одну татуировку сделать… А эту-то ты как пережил?

— Вколол препарат и сделал. Правда, заживало долго, но девушкам нравится.

Эйзен, аккуратно завернувшись в простыню, встал и начал отдирать от себя подстилку.

— Я тебе руки не обработал, — вспомнил Джафар, глядя на бледного, похожего на кокон герцога.

— Ну это я сам, — Эйзен сделал шаг и пошатнулся.

— Нет уж, — сказал Джафар. — Ты сесть можешь?

Герцог сел. Это было так больно, что у него снова потекли слёзы.

Опустившись на колени, Джафар взял его стёртые о камни руки и осторожно оттирал их перекисью, капая на себя и на клеенку.

Года в четыре он был жесток: кидал камнями в птиц и убивал лягушек. Потом мать научила его сопереживать всему живому, и он стал таскать домой котят и птенцов. Он спасал все, что видел. Когда отец его женил, Джафар очень сильно пытался понравиться собственной жене: перечитал массу книг на тему как доставить женщине удовольствие в постели, весьма в этом преуспел и даже научился отличать ее настоящие эмоции от имитаций. Какое-то время он даже пытался спасти собственную жену от ее собственной фальшивой личности, но вскоре сдался. И вспомнил, что жестоким и холодным быть легче. После тюрьмы в его душе все перемешалось, накопленное сострадание включалось по любому поводу, и вот теперь, при виде серого от боли лица Эйзена, захлестывало до полной потери соображения.

— Судьба явно противится нашей экскурсии за Ворота, — сказал он. — Придется мне остаться здесь и охранять тебя от нее.

Эйзен закрыл глаза. Он был согласен с чем угодно и руки больше не выдергивал.

*

Швы с герцога Джафар снял через десять дней, и Эйзен тут же уехал на большой научный конгресс, с которого вернулся на двое суток позже запланированного — невыспавшийся и слегка отёкший.

— Мы с Сашкой за тебя волновались, — с упреком сказал ему Джафар. — Ты не предупредил даже. И телефон выключил.

— Я потом написал, что со мной все в порядке, — нехотя отвечал Эйзен. — Просто коллеги… пообщаться надо было.

— И побухать, — снова упрекнул его Джафар.

— А как без этого обойтись, — парировал Эйзен, — если в обществе дамы, и в числе них та, которая мной заинтересовалась? Пришлось с ними пить.

Джафар поднял бровь.

— Надеюсь, все было не зря? — светски поинтересовался он.

— Формально — да, — вздохнул Эйзен, — но… как-то… тускло. То есть, дама довольна, но про самого себя я не уверен.

Джафар усмехнулся. Армия некогда одарила его огромным количеством социальных связей разного рода и разной степени близости, поэтому он мог бы многое объяснить затворнику Эйзену про то, как могут выглядеть дамы на фоне его немного истерического траура. Траура, в который он явно загонял себя насильно. Однако тот же опыт научил его, что опыт чужой, облечённый в слова — последнее, что от него хотят услышать. И что лучше молчать, если не спрашивают. Ибо бьющиеся головой о стену делают это не для того, чтобы ее пробить, а чтобы полнее ощутить реальность.

— Хорошо, что это была хотя бы дама, — не удержался он.

— Такая оценка была бы уместна в случае достижения мной эволюционного преимущества, — съязвил герцог. — Но я его не планировал, так что в принципе все равно, дама это, кушетка, амфора или забор.

— Не всегда, — сощурившись, Джафар на секунду посмотрел налево и вверх — туда, где у людей обычно хранятся воспоминания. — Иногда прочие варианты… э… вполне приемлемый переходный вариант между ступенями… как его… психического онтогенеза. Он ведь не останавливается, пока ты не умрешь, Эйзен, — теперь Джафар смотрел в глаза собеседнику. — Говорят, — изобразил он назидательный тон, — движение — это жизнь.

— Это смотря, куда двигаться, — заметил Эйзен, удивлённый словосочетанием «психический онтогенез». Оно выглядело покушением механика на его, биолога, смысловую территорию.

— Не обязательно куда-то, — глубокомысленно продолжал Джафар. — Иногда можно просто выбрать… некую… довольно короткую амплитуду. Тоже бывает неплохо.

И снова посмотрел на герцога невинным взором.

— У меня длинная амплитуда, — на всякий случай огрызнулся тот.

Джафар, все ещё пребывая с абсолютно каменным лицом, вытер левый глаз.

— Ваша светлость, я, конечно, по натуре питекантроп, но даже в моей пещере на стене была заповедь о том, что меряться амплитудами — последнее дело.

Эйзен нахмурился.

— Вот отведу тебя, распутника, за ворота, и там оставлю, — пообещал он.

— Это ещё кто из нас распутник! — обиделся Джафар. — Моя аскеза, между прочим, куда длиннее… твоей амплитуды.

Герцог заржал первым.

— Завтра, — сказал он с некоторым усилием, — пойдём на экскурсию в другой мир.

— Пойдём, — кивнул Джафар. — Слушай, а эти браслеты… они правда мне?

— Да, — кивнул Эйзен все ещё ошеломлённо. — Пусть у тебя будет что-то… помимо самого Джафара.

Глава 5. Барьер

— И где тут нужно встать, чтобы не исчезнуть?

— Да хотя бы вот… Раз, два…

— Нет, погоди. Может, нужно сказать «один»?

— Яша, не дергай меня. Теперь все заново пересчитывать. Один, два…

— Три.

Они шагнули за черту.

В тоннеле было сухо, прохладно и сумрачно; песок под ногами что перед чертой, что за ней не менялся, словно и не было никаких барьеров и вложенных пространств.

— Мы не исчезли, — сказал Джафар, вытирая кулаком вспотевший лоб и нервно приглаживая отросшие за полгода волосы.

— Или исчезли, но не заметили этого, — как и полагается ученому, дополнил вероятности Эйзен.

Они вышли и медленно двинулись по дороге прочь от выхода. Пока ничего, кроме травы и обрамляющих дорогу деревьев видно не было.

— Не, я б заметил, если б исчез, — не согласился Джафар. — Есть некоторая разница между тем состоянием когда ты есть, и когда тебя нет.

— Это разница надуманная, — обрадовался Эйзен возможности возразить. — На самом деле есть я, или меня нет — глобально ничего не поменяется.

— Эйзен, ты демагог, — продолжал Джафар моделировать переход дискуссии в бытовой спор. — Вот если я исчезну, а ты останешься, вашим собирателям будет не на чем летать из Солнечного.

— А если исчезну я, нашим собирателям станет незачем вообще приезжать в Солнечное.

— Набьем себе цену? — Джафар пнул небольшой камень, и тот улетел в траву.

— Чур я полезней, — обрадовался Эйзен.

Небо над их головами было облачным, и существовало ли на нем солнце, сказать было трудно.

— А я вредней, — похвастался Джафар.

— Так не честно, — упрекнул его Эйзен за переворот критериев.

— Мы в другом мире, здесь честности может и не быть, — объяснил Джафар.

Дорога из пещеры уходила в поле и терялась на горизонте, в каких-то едва видных из-за дымки постройках.

— Ты хочешь сказать, что каждый, где бы он ни вошёл в тоннель, в итоге попадает в одно и то же место? — спросил Джафар.

— В документах так, — кивнул Эйзен.

— То есть, теоретически мы можем встретить здесь человека, зашедшего сюда, допустим, из тоннеля в Норвегии? Или в Африке?

— Возможно. Но никто не проверял. Кроме того, мы могли попасть в один день, а ему предъявили другой.

Эйзен наступил в ямку, поморщился; сразу зачесалась спина. Она заживала, но ее состояние ужасно раздражало, особенно если сверху требовалось надеть куртку и плотной ткани и долго в ней ходить.

— А как это возможно? — спросил Джафар.

— А как возможен межпространственный переход?

Эйзен попробовал почесаться курткой, дёргая ее за полы то вправо, то влево. Снимать было лень, а в плотных рукавах не дотянешься.

— Ладно. Но солнце-то хоть наше?

— Пишут, одно. В том смысле, что не два. И спектр белый.

— А если тут оно радиоактивное? — Джафар покосился на однородно-серое небо.

— В следующий раз возьмём дозиметр, — пообещал Эйзен, все-таки снимая куртку и дотягиваясь рукой до правой лопатки.

— Следующего раза может и не быть, — в своём стиле заметил Джафар, с интересом наблюдая за мучениями герцога. — Помочь, не?

— Ладно, — вздохнул тот.

Джафар подошел и расправил на плечах Эйзена смятую рубашку.

— Давай координаты… Вот здесь?

*

— А если мы выйдем в Норвегии? — спросил Джафар, когда Эйзен снова надел куртку.

Они приближались к городу.

— Так не бывает, — Эйзен с интересом оглядывал сводчатые стены. — Где вошли, там и выходят обычно.

— Любопытный ты, Лёша. Я б сто раз подумал прежде чем сюда лезть.

— Напоминаю — ты хотел умереть, — сказал Эйзен.

— Так это смерть, она простая и понятная. А тут — неведомое.

Эйзен обернулся.

— Что понятного в смерти, Яша? Ты хоть раз в этой жизни умирал?

— Нет, но я видел, как это делают другие; ничего сложного.

Джафар пожал плечами; они двинулись дальше.

— Ты можешь умереть и тут, — сказал Эйзен с некоторым беспокойством.

— Я не хочу умирать в чужом мире, Лёша, — воспротивился Джафар. — Я хочу в своём.

— А какая тебе после смерти разница?

— Умирая, я буду бояться, что разница есть. Не самое лучшее настроение перед кончиной.

— Может, ты в этом мире уже умирал, только раньше. А может, и я тоже.

— Мы можем найти свои могилы, как думаешь?

— Если это было сто миллионов лет назад, то едва ли. А вот если в прошлом году…

— Тут вообще есть прошлый год?

— Был. Но, видимо, уже прошёл. Потому что сейчас, если мои глаза меня не обманывают, идёт год текущий.

— Или день.

— День в году.

— Я ещё по твоей игре в шахматы понял, что ты — безупречный логик, — Джафар поддержал Эйзена под локоть, когда тот снова оступился.

— Я и человек хороший, — сообщил Эйзен, одарив его лучезарным взглядом.

— Я лучше, — попытался сказать Джафар с некоторой капризной строгостью, но в итоге тоже улыбнулся.

Перед ними был мост; оставалось перейти через ров и оказаться в городе.

Разгуливая по переулкам другого мира, они поднимались в покинутые здания, почти не тронутые временем. Даже пыли на поверхностях и предметах практически не встречалось, а бумаги выглядели так, словно их только что выбросили.

— Вот оно, это учреждение.

— Это целый комплекс.

— В том-то и дело. Комплекс. Город без людей, застрявший во временном парадоксе.

…Поднявшись на третий этаж, как им показалось, жилого здания, Эйзен с Джафаром долго ходили по комнатам, погружаясь в письменные и визуальные свидетельства бытия людей, так похожих на тех, которые жили по ту сторону тоннеля. И в то же время непохожих.

В самой дальней от тоннеля точке возвышалось чёрное здание, напоминающее зиккурат.

— «Императорский музей», — с трудом утихомирив пляшущие перед глазами буквы, прочитал Эйзен. — Зайдём?

И они зашли.

При «жизни» музей явно содержал много интересного: произведения искусства, ремёсел, интересные документы. Теперь же он был разграблен.

Остались только некоторые записи, фотографии и не представляющие особой ценности — по меркам забарьерного мира — мелочи. Пришельцы изучали их минут двадцать, обсуждая черты сходства и различия миров.

А комнате технологий нашлось нечто такое, что и вовсе перевернуло впечатления о мире за Барьером.

В полутемном зале размещалось два прозрачных куба.

Один из них, словно трехмерный экран — а скорее, выхваченный из неизвестного места кусок пространства — представлял часть интерьера жилой комнаты. Посетители могли увидеть стол, несколько стульев вокруг него, посуду — похожую на земную, но тёмную и странную — и троих людей, которые за этим столом пили чай.

— Голограмма? — спросил Эйзен, подходя к краю композиции.

Джафар схватил его за руку и оттащил прочь.

— Нет, — тихо сказал он. — Что-то другое. Они непрозрачные.

— Но… как?

— Другой мир, другие технологии.

— Выглядят, как живые.

Люди в прозрачном кубе двигались, демонстрируя обычный, неинтересный кусок быта. Наблюдая за ними, Эйзен понял, что их время идет по кругу, и цикл составляет около десяти минут, по истечении которого все их движения повторяются сначала.

Понаблюдав три таких цикла, он заметил, что один из людей, первые два цикла ставивший свою чашку четко в мокрый круг на столе, на третий раз поставил ее чуть левее.

А потом, проходя своим обычным маршрутом — от чайника мимо двух стульев, похожих на венские — не скользнул взглядом по краю своего бытия, а поднял взгляд и посмотрел в глаза Эйзену.

— Господи…

Отскочив назад, герцог больно стукнулся о колонну.

Джафар обернулся.

— Яша, — замирающим голосом произнес Алексей, — они… они живые!

Джафар бросил попытки прочитать табличку на соседнем экспонате и подошел к кубу.

— Один, — срывающимся голосом пояснил Эйзен, — на меня посмотрел! Господи… я думал… все это иллюзия… все это вложенное пространство… все эти строения… они могли просто быть древними… но эти… это… откуда оно?

Некоторое время понаблюдав, Джафар сказал:

— Они похожи на актеров одной сцены. Их временной отрезок каждый раз запускается заново, и они живут его как в первый раз.

— Но в то же время не в первый, — подхватил Эйзен. — Вселенское время… текущее мимо них. Оно влияет. И если для них это один и тот же цикл, то для стороннего наблюдателя, то есть для нас, он поделен на множество, которое выстроилось перед нами в ряд.

— Самое ужасное, если они помнят все свои предыдущие циклы.

— Не может этого быть, Яша! — горячо возразил Эйзен. — Скорее всего им до сих пор кажется, что они в своем мире и пьют чай первый раз…

— А на самом деле они здесь испокон веков.

Беловолосый человек, сидящий неподвижно, внезапно скосил глаза и посмотрел. На этот раз на Джафара.

— Такое чувство, что он меня видит, — сказал Джафар, отодвигаясь. — Знаешь… мы ведь сами можем быть этими людьми. Ну, когда у нас дежа вю, например. Возможно таким образом нам приоткрывается истина о том, что мы сидим в таком же кубике и делаем что-то в миллионный раз.

Эйзен, не отрывая взгляда от содержимого куба, сделал несколько шагов вперед.

— Стой! — Джафар дернул его обратно. — Не надо. Если это другое время, то сквозь него проходит энергия страшной силы. Она тебя разорвет.

Подобрав с пола цементный обломок, коих повсюду валялось в изобилии, они отошли в угол, и оттуда запустили обломок в куб.

Едва коснувшись прозрачной грани экспоната, кусок бетона покраснел и взорвался плазмой.

Куб покачнулся, и люди, словно преломленные водой, на мгновение исказились тоже.

Герцог вспотел и перекрестился.

— Больше ничего не кидаем, — сказал Джафар. — Чтобы создать такой временной феномен, нужна огромная гравитационная аномалия. И если мы что-то в ней испортим… нас никто не найдет. Да и нечего будет искать. А может, и некому.

Они помолчали.

В полумраке зала крутилась неутомимая серая моль.

— Я тут еще кое-что нашел, — сообщил Джафар, пытаясь утянуть Эйзена подальше от обитаемого куба. — Написано, что это «образец процесса преобразования» или как-то так. Вот, смотри.

Эйзен посмотрел.

Над еще одним черным постаментом висел второй прозрачный кубик, стены которого, казалось, состояли, как и у первого, из пространственных вибраций.

Внутри стояла большая кошка, похожая на тигра или ягуара. Лапы ее были каменными, а голова принюхивалась к чему-то неведомому и смотрела вполне живыми глазами — жёлтыми, со звездчатым зрачком.

— Еще одно издевательство над природой, — прошептал Эйзен.

— И ему тоже несколько миллионов лет, — добавил Джафар.

— Откуда ты столько знаешь? — Эйзен возмутился. — Ты пришел отсюда?

— Или уйду сюда… Не знаю я, откуда я что знаю, — вздохнул Джафар. — Для меня самого это загадка.

Эйзен уже в который раз посмотрел на него с недоверием, но ничего не сказал.

Медленно, не оглядываясь, он двинулся к выходу.

Джафару между тем действительно казалось, что он не первый раз находится в этих помещениях; даже некие невнятные воспоминания о людях, словно и призраках, возникали в его голове; отчего-то казалось, что он видел их всех только левым глазом, не очень здоровым.

Тем временем родной мир в его памяти низвелся до размеров давно прочитанной книги и отодвинулся вдаль, потому что тот мир, в котором он находился, занял память почти полностью и даже, кажется, начал переписывать воспоминания.

Надо уходить, с усилием осознал Джафар. Иначе останешься здесь навсегда. Но какая-то часть его натуры уже причислила этот аргумент к фальшивым и надуманным.

Быстро взбежав по лестнице, он обнаружил герцога, сидящего на ступеньках зиккурата. По лицу его текли слезы.

— Леш, вставай, — дернул его за руку Джафар. — Читая надписи здесь, я теряю свою память. Потому что мое имя вписано в них.

— А?

В первый момент в серо-зеленых глазах герцога не было ни единой мысли. Потом он моргнул и вроде узнал Джафара.

— Я не теряю, — сообщил он. — Но почему-то весь этот город… предстоящее расставание с ним вызывает у меня состояние, близкое к ломке. И еще я не могу забыть этих людей… и эту кошку. Их участь… это самое ужасное, что только можно себе вообразить. Если они это осознают.

— Видимо, сила твоего интеллекта местным демонам пока не по зубам, — сказал Джафар, хватая его за руку. — Но эмоции их вполне устраивают. Пожалуйста, пойдем. Ты ведь иначе не сможешь меня отсюда увести. Я просто не захочу.

— Да, конечно, — Эйзен поднялся. — Смотри, бабочка…

Темно-серая бабочка с зеленым флуоресцентным рисунком на крыльях села на ступеньку.

Наклонившись, Эйзен легко накрыл ее рукой.

— Слушай, — сказал он, осененный внезапной догадкой. — Видимо, насекомые здесь все же эволюционируют… У них какая-то своя нить времени… Иначе она боялась бы меня. А так… у них нет врагов.

Джафар замер, глядя на бабочку.

— Эребия церулеум, — внезапно вспомнил он совершенно чужую информацию. — Киата ее так называет.

— Что?!!

…Когда теперь уже Эйзен в панике вытолкнул безвольного Джафара на площадку перед Воротами и дрожащими руками закрыл их на ключ, механик еще некоторое время приходил в себя, выгружая из сознания дополнительную жизнь.

— Это пострашнее, чем алкоголь, — сказал он в итоге. — Сколько мы там были?

— Пять часов тамошнего времени и один час нашего, — Эйзен смотрел на него, подозрительно сощурившись. — А теперь объясни, что с тобой случилось. Откуда ты взял название бабочки? Кто такая Киата?

Джафар помолчал, осматриваясь и пытаясь осознать.

— Мое сознание заместили, как слайд в старом проекторе. Словно вытащили одно и вставили другое… И самое странное, что тот, второй… это тоже был я. Киата — местный препод по астрономии. Но бабочек знает. В тетрадке Карины про неё нет?

Эйзен вздохнул и поморщился.

— Пока не встречалась… Ты сам-то читал тетрадь Карины?

— Только первые два рассказа.

— Будешь читать третий, как домой придем. Хотя… может, тебе уже и не надо, а? Может, это твое прошлое?

— Прекрати, — поморщился Джафар. — Я здешний. В смысле, с этой стороны.

Эйзен посмотрел на него с сомнением и всю обратную дорогу держал дистанцию.

История из тетради

— Вы извините меня, Вайжа Илианович, старика многословного. Я вам не мешаю?

Вайжа сидел за банкетным столом, склонившись над курсовыми, а автор —

промахивался придвигаемым стулом в попытках присесть подле. Стул был ореховый, темно-коричневый и прочный, об стол стукался твердо и гулко, не смущая, однако, этим Иннокентия Кирилловича, известного в среде студентов Октагона под фамильярной кличкой «Кирыч».

— Нимало, — ответил Вайжа с интонацией, противоречащей смыслу. Оба собеседника были седы, однако разница в тридцать лет между ними была не в пользу Вайжи, и тому надлежало быть почтительным, хотя курсовые не располагали.

— Извините, но я должен кому-то рассказать, — интеллигентный преподаватель сел, сложенной в чашечку ладонью оберегая бородку от особо липких разносолов, — у меня где дача, поле, а на поле… куча.

Почувствовав требовательную паузу, Вайжа Илианович поднял голову от курсовых работ, щурясь на мигающие лампочки. День Рождения ректора шел уже два часа — время, когда еще никто не прекратил пить и не начал трезветь. Не пил только Вайжа.

— Это потрясающе, — произнес он. — Никогда б не подумал. Куча. Кто же осмелился?

— И вот вчера, — продолжал Иннокентий Кириллович, — я отправился гулять в те места. И что-то меня потянуло в ту сторону.

— Гравитация, должно быть.

— Что?

— Нет, ничего. Продолжайте, пожалуйста.

— Ну да. Я решил, знаете ли, взглянуть, что у нее внутри. Слишком большая она, чтобы внутри быть пустой. Куча.

— Да…

Вайжа Севитальде напоминал собой символ далёкого Вражбурга. После пятнадцатилетнего наблюдения за этой страной его восприимчивость не могла не вырастить поверх висящего на его широких плечах коричневого пальто кристалл национальной идеи — верхнюю часть геральдического белоголового орлана. Песчаные останцы Кошмарии проросли в его глаза, добавив свой уникальный, серовато-розово-желтый оттенок, а звезды с флага выродились в грубый маникюр. Сексолога Вайжа смог бы заинтересовать нестандартным пакетом интимно-психических отклонений от некоей, неизвестной орланам нормы, но врачей Вайжа не посещал, личной жизни не употреблял и вообще не существовал в мире сильных эмоциональных взаимодействий.

— Истинно говорю вам, Вайжа Илианович. Очень большая куча. Почти курган.

— Навалить курган, — поддержал разговор Вайжа. — В человеческих ли это силах.

— Посмотрите, что я оттуда извлек, — Кирыч наклонился к Вайже и показал из-под стола портфель. — И там этого много.

Вынув из портфеля длинный сверток из оберточной бумаги, обвязанный бумажной же веревкой, Иннокентий Кириллович начал теребить эту веревку за узлы, и теребил, покуда Вайжа не потянулся за ножом, лежащим между двумя мисками с почти доеденным салатом.

— О, вы, как всегда, необыкновенно находчивы, — восхитился Кирыч. — Режьте… А теперь разверните. Ничего себе, да?

В бумаге оказался остов человеческой кисти, облепленный измененными до неузнаваемости остатками бывшего хозяина.

Севитальде вгляделся.

— Ей не больше года, — сказал он наконец. — Я имею в виду — со дня захоронения. Даже подкожный жир — видите — сохранился. И запах. Понюхайте. Наверное, в вашей куче закопали труп. Отдайте в полицию.

Иннокентий Кириллович выглядел немного протрезвевшим.

— Спасибо, не хочу нюхать. Зачем ее нюхать?

— Да как хотите. Я вас не заставляю, Иннокентий Кириллович.

— Там вся куча из этого. Целиком. Из трупов.

Вайжа моргнул. Потом покосился на окружающих. Никому не было дела до двух сотрудников — пьяного и трезвого, один из которых предлагал другому понюхать тухлую человеческую конечность.

— Вся? — переспросил он тихо.

— Да, — так же тихо ответил Кирыч. — Вся. Вся куча сплошные кости.

Вайжа завернул руку обратно и положил на колени Кирычу.

— Давно вы ее выкопали?

— В выходные.

— Завтра суббота. Вы пять дней хранили ее у себя?

— Да. Думал — мало ли что. А сейчас решил вам показать. Вы не тот, кто испугается.

— Почему вы так решили?

— Вы очень достойный человек, Севитальде. Я видел, как вы двумя способами доказали теорему Бранха. Это очень смело — ведь весь мир уверен, что таких способов нет ни одного, если вы решитесь опубликовать ваши исследования…

— Я уже опубликовал их, — неохотно ушел от темы Вайжа Илианович. — Ошибок в моих выкладках никто не нашел, но все уверены, что сам Бранх непременно обнаружил бы их, будь он жив. А поскольку он мертв, то я не вправе чернить его память своими дилетантскими выходками. — Севитальде решил перевести разговор на третью тему. — Между прочим, я не встретил вас утром, поэтому не сказал — вас искала служба утилизации доходов.

— Налоговая? — еще чуть протрезвел Иннокентий Кириллович.

— Профсоюз. Вы задержали взносы за апрель.

— Так нам все еще не заплатили за март. А мне в жандармерию идти с этой рукой…

— А причем тут деньги?

— Вдруг они меня заподозрят в серийном убийстве? — старичок сделал страшные глаза. — Чем я от этих мерзавцев откупаться буду? Профсоюзными взносами?

— Вы тоже очень достойный человек, Иннокентий Кириллович, — ушел в себя Вайжа. — У меня есть знакомый следователь. Если пожелаете, он займется вашим свертком и все учтет. Разумеется, конфиденциально.

Знакомым следователем Вайжи Илиановича был сосед, приходивший время от времени одалживаться на опохмел. Несмотря на столь сомнительный повод для знакомства, Вайжа деньги давал, к следователю относился без неприятия и сейчас рекомендовал его сослуживцу, не задумываясь.

— Он… достойный человек? — на всякий случай спросил Иннокентий Кириллович.

— Не менее, чем я, — заверил его Вайжа, помогая утомленному праздником профессору подняться с орехового стула. — И даже более, — пробормотал он сам себе, — потому что искомые им доказательства не имеют отношения к досужим играм разума. Доказательства вины пользуются куда бо́льшим спросом, чем доказательства теорем.

Нетрезвый Иннокентий Кириллович не отметил сумрачного взгляда, сопровождавшего это замечание, однако его мозг надолго зацепился за словосочетание «игры разума».

«Игры разума… — думал Иннокентий Кириллович. — Почему он так недоверчив к играм? Ведь разум — он всегда разум…»