Бесплатный фрагмент - Грехи отцов

Пролог

Свежий ветер с Балтики за десятки вёрст пах морем. Шевелил ветви деревьев, обступивших поляну, тормошил, будил после зимнего сна, о котором ещё напоминали ноздреватые серые куртины осевшего снега, кое-где видневшиеся среди палой прошлогодней листвы.

Громко и радостно щебетали ошалевшие от весны птицы, но странный звук — инородный, тревожащий, совершенно неуместный в тихой рапсодии просыпающегося леса — настойчиво вплетался в птичье разноголосье. То был лязг металла.

На небольшой поляне, уже покрывшейся нежным ёжиком молодой травы, яростно сражались два человека. Напряжённые гримасы на лицах, прилипшие к потным лбам пряди волос. В скрещённых взглядах — вся палитра чувств от презрения до ненависти: лёд и кипящая лава в одном ведьмином котле, что вопреки законам мироздания не гасят, а усугубляют друг друга. И звон оружия, далеко разносившийся в предвечерней тишине.

Мужчина лет тридцати с курчавыми волосами, отливавшими медью, более крупный и сильный, был явно опытнее соперника — невысокого, бледного и совсем молодого. В движениях, полных обманчивой кошачьей мягкости, чувствовалась грация искусного фехтовальщика. Атаковал он стремительно и безошибочно, и лишь природная гибкость юноши ещё помогала тому уклоняться от ударов. Но с каждой минутой ошибок становилось всё больше, и было ясно, что исход поединка предрешён…

Закатное солнце, ещё видневшееся над верхушками деревьев, тускло взблеснуло на острие клинка. Молодой человек отступил, неловко уклонился и попытался парировать удар, но резкий выпад противника настиг его. Шпага вонзилась в грудь.

Рыжий господин движением бывалого бретёра выдернул из обмякшего тела клинок. Постоял с полминуты, прикрыв глаза и восстанавливая сбившееся дыхание, и склонился над упавшим — на груди того быстро расплывалось алое пятно. Заглянул в лицо, пощупал шейную жилу и отошёл.

Аккуратно сложенный плащ и треуголка с пышным плюмажем ждали на земле в нескольких шагах от арены битвы. Деловитый муравей шустро полз по серебряному галуну шляпы, и незнакомец некоторое время следил, как тот перебирает крошечными лапками, прежде чем решительно стряхнул насекомое и натянул шляпу до самых бровей. На хмуром лице отражалась смесь досады и сомнения, словно какая-то мысль не давала покоя.

Он двинулся к одной из лошадей, привязанных неподалёку, но, прежде чем сесть в седло, ещё раз оглянулся на тело, распростёртое на земле.

— Ну вот и всё, — чуть слышно пробормотал он по-немецки. — Теперь уж правды не узнать… А может, оно и к лучшему.

Уже вставив ногу в стремя, удачливый дуэлянт обернулся: саженях в двадцати была привязана лошадь убитого — буланый жеребец, что, встопорщив уши, не отрываясь смотрел на лежащего хозяина. Хватило одного взгляда, чтобы по достоинству оценить стати коня — породистого и явно дорогого. Интересно, откуда такой у небогатого мальчишки-кадета?

Мужчина ещё несколько секунд полюбовался на тонконогого красавца — конь нервничал, с грацией, присущей только очень кровным лошадям, переступал ногами, насколько позволял привязанный к дереву повод. Густой, длинный хвост хлестал по бокам.

Жаль отдавать этакого хитророжему кабатчику, ему любая кляча сгодится. Может, забрать буланого себе, а кабатчику сбыть собственного мерина? Тот и на вид не слишком казист, да и лет уж больше двенадцати, кадетов конь явно моложе.

И мужчина решительно зашагал в сторону незнакомой лошади. Однако стоило отвязать повод и потянуться к стремени, жеребец издал короткое злое ржание, прижал уши и закрутился на месте, не позволяя не то что сесть верхо́м, но даже приблизиться к себе. Некоторое время человек в треуголке безуспешно пытался его успокоить, а потом раздосадовано плюнул.

— Да и чёрт с тобой!

Утешаясь тем, что конь слишком приметный и брать себе такого опасно, мужчина привязал жеребца к седлу и приготовился ехать. Однако бежать следом за мерином буланый не желал — ржал, упирался, точно ишак, норовил встать на дыбы, пугая и нервируя покладистую лошадёнку, и, в конце концов, человек в треуголке, в раздражении соскочил на землю. Вновь привязав норовистую скотину к дереву, он выхватил хлыст, и на голову строптивца обрушился град ударов. Тот заметался, но короткий повод не позволял увернуться от экзекуции. Некоторое время человек методично избивал жеребца, выплёскивая на некстати подвернувшуюся жертву все свои сомнения, злость и метавшихся в душе демонов ревности. Остановился, лишь когда животное перестало рваться, замерло, покорно опустив голову и длинно вздрагивая от каждого удара.

Тогда человек в треуголке вновь привязал буланого к седлу, вскочил на своего мерина и тронул с места. Теперь чужой жеребец понуро побежал следом, не пытаясь сопротивляться.

Спустя минуту стук копыт затих вдали, и на поляне утвердилась тишина, нарушаемая лишь ликующим пением птиц и шорохом ветра в ещё голых ветвях.

Глава Предначальная. До поединка

Тремя месяцами ранее…

— Рота! Смир-р-рно! Фузеи на плечо! Разойтись по каморам! Юнкер Ладыженский, задержитесь.

Под барабанную дробь кадеты бодрой трусцой покинули плац, и перед капитаном остался стоять навытяжку только один человек.

Заложив за спину руки, Фридрих фон Поленс покачался с носка на пятку, с удовольствием рассматривая стоявшего перед ним юношу. Тот, хоть и невысокий ростом, был строен и широкоплеч и вообще сложён великолепно. Новый форменный кафтан сидел на нём, как влитой. На лицо тоже хорош, чистая кожа — такая редкость, — глаза смотрят с интересом, но не искательно. Пожалуй, можно бы назвать красавчиком, если бы не жёсткая линия рта и не холодный внимательный взгляд. Впрочем, красавчиков фон Поленс не любил.

— Вы отправляетесь нынче в краткосрочное хозяйственное увольнение с группой ваших товарищей, — проговорил капитан. — Я назначаю вас старшим.

— Слушаюсь, ваше благородие!

Фон Поленс помолчал, глядя на собеседника.

— В связи с этим хотел бы обратить ваше внимание вот на что… Через два месяца вам предстоит генеральная экзаменация. Зная ваше изрядное усердство, я не сомневаюсь, что вы наберёте высший балл по всем предметам. Полагаю, вы без труда аттестуетесь не ниже чина подпоручика… — Фон Поленсу почудилось, что скулы лишённого всякого выражения, будто мраморного лица чуть порозовели, а в глубине тёмно-синих глаз мелькнул интерес. — Однако… мне было бы жаль, если бы на вас легло пятно, могущее повредить вашей будущности… Вы понимаете меня, сударь?

— Никак нет, ваше благородие! — Глаза молодого человека, и без того настороженные, подёрнулись корочкой льда.

Капитан устало вздохнул.

— Что ж тут непонятного? Ваше поведение весьма похвально, чего нельзя сказать про кадета Чихачова. И мне бы не хотелось, чтобы благодаря ему вы попали в скверную историю.

Юноша вытянулся ещё больше и стал напоминать натянутую тетиву.

— Слушаюсь, ваше благородие!

— Во́льно, Ладыженский! Мы с вами не на плацу, — поморщился фон Поленс. — Я лишь остеречь вас хочу. Нет такого наказания, каковое юнкер Чихачов не опробовал бы на своей персоне, но вам не обязательно следовать его примеру. Будьте бдительны и благоразумны. И, надеюсь, вы помните, что о любых нарушениях дисциплины вы обязаны доложить мне или дежурному офицеру?

— Так точно, ваше благородие! Разрешите идти?

Капитан хмуро махнул рукой, почти физически ощущая ледяной панцирь, которым, точно бронёй, покрылся собеседник.

— Ступайте. И не забудьте, что должны вернуться не позднее десяти пополудни.

***

Краткосрочное хозяйственное увольнение, помянутое капитаном, было прозаическим посещением бани. Мыльня, что досталась кадетскому корпусу от первого хозяина здания, светлейшего князя Меншикова, в прошлом месяце сгорела дотла. Вместе с ней выгорели все расположенные поблизости хозяйственные постройки, включая одну из конюшен. А виновник пожара, вечно пьяный истопник Гаврила, погиб в огне.

Теперь, чтобы помыться, приходилось переправляться с Васильевского острова, где располагался корпус, в Литейную часть возле полковой слободы. Младшие курсы отправлялись в увольнение под надзором дежурного унтер-офицера, старшие — самостоятельно, группами по пять-семь человек.

Предприятие сие было весьма авантюрным, поскольку здесь квартировал Преображенский Ея Императорского Величества лейб-гвардии полк. Отношения между гвардейцами и кадетами отчего-то не сложились с самого начала и со временем переросли в настоящую войну.

Впрочем, день четырнадцатого февраля выдался ветреным и хмурым. С неба сыпал не то дождь, не то снег, от Невы тянуло мозглым холодом, и праздношатающихся на улицах обнаружилось немного.

В бане было малолюдно, женщин не оказалось вовсе, чему Алексей искренне порадовался.

Игнатий Чихачов, влияния которого так опасался капитан фон Поленс, тут же устроил весёлую потасовку и фехтование на вениках. С дисциплиной у Игнатия всегда было туго. С самого поступления в Рыцарскую Академию, как романтически именовал своё детище её начальник — фельдмаршал Миних, Игнатий балансировал на грани отчисления. Какой эквилибристический талант позволял ему седьмой год удерживаться на этой меже, Алексей не знал.

Вместо форменного кадетского мундира, зелёного с красными отворотами, Игнатий щеголял обычно в чёрном штрафном кафтане. Впрочем, кафтан этот, в который облачали самых отпетых озорников, призванный играть роль позорного столба, Игнатий носил гордо. И даже похвалялся, уверяя, что почитает его своего рода наградой, сродни ордену, в знак признания заслуг.

Первые годы, пока был мал для серьёзного наказания, половину трапез он проводил за штрафным столом, крытым рогожей, на воде и сухих корках. Став старше, познакомился со всеми без исключения средствами вразумления непослушных отроков: и под арестом сиживал, и под ружьём стоял, и на хлебе с водой пробавлялся, и экзекуции его стороной не обошли. Фухтелями бит бывал не однажды. А уж в домовые отпуска для встречи с семьёй не ходил, кажется, ни разу.

Невзгоды эти, впрочем, Игнатия не огорчали — скорее, закаляли и склоняли к философскому взгляду на жизнь. И рапорты полковых надзирателей по-прежнему пестрели жалобами на его «бесчиния и непотребства». Его бы давно списали в солдаты, если бы не живой и пытливый ум, каковым мало кто из кадетов мог похвастаться. В науках Игнатий был первым в академии.

После бани, распаренные и разомлевшие, кадеты завернули в трактир. Тоже, конечно, с подачи Игнатия, заявившего, что выпить после бани чаю — первейшее дело. Посещение трактиров не одобрялось начальством, но категорически не запрещалось, в отличие от кабаков и кофейных домов.

Возвращались уже совсем затемно. Погода окончательно испортилась, ветер пробирал до костей. Молодые люди, ёжась, спешили в сторону разведённого на зиму Исаакиевского моста, где по невскому льду пролегал зимник и за копейку с человека можно было нанять сани для переправы на северный берег.

Дверь приземистой хибары, сквозь слюдяные оконца которой тускло сочился свет, распахнулась, едва не ударив одного из кадетов. Изнутри пахнуло спёртым духом пота, дрянного кислого вина и квашеной капусты. Наперерез молодым людям вывалились четыре тёмные, шумливые фигуры.

Шедший первым, налетел на одного из юношей и пошатнулся. Впрочем, если судить по густому духу, разлившемуся в воздухе, с ног его сбило не столько столкновение, сколько принятая на грудь амброзия. Треуголка вместе с париком съехала на бок, и вид у гуляки был скорее комичный, нежели угрожающий. Однако впечатление оказалось обманчивым. Он отшвырнул юношу с неожиданной силой так, что тот отлетел на добрых пару саженей и, не удержавшись, шлёпнулся в снег.

— Куды прёшь?!

Игнатий заступил ему дорогу:

— Эй, ты, пьяная скотина, товарища не тронь!

— Ге! Да то ж кадеты! У, пёсьи дети! Бей их, робяты!

Лязгнули клинки, в мгновение выдернутые из ножен, и ощетинились двумя шеренгами убийственных жал. У гвардейцев, а это, разумеется, оказались они, шпаги были длиннее, но из четверых трое едва держались на ногах.

Впрочем, особого перевеса в силе это не давало, поскольку из пятерых кадет, хоть и совершенно трезвых, ловко обращаться с оружием умели лишь двое.

Со звоном скрестились клинки, ругнулся дурным словом Игнатий — шпага гвардейца порезала левую руку.

Из кабака поглазеть на потеху потянулись завсегдатаи, и, разделясь на два лагеря, принялись подбадривать дерущихся. Самого трезвого из противников Алексей взял на себя. Тот орудовал клинком ловко, но без задора, точно находился на плацу во время экзерциции. В сумраке Алексей видел лишь контур горбоносого лица, поблёскивающие в темноте глаза да курчавые волосы, выбившиеся из-под треуголки, слишком короткие и тёмные, чтобы быть париком.

Один из гвардейцев, поскользнувшись, рухнул в грязную жижу, да так и остался в ней лежать, отчаянно матерясь от обиды и разочарования. Зеваки под локотки оттащили его к стене.

— Тикайте, хлопцы, стража! — крикнули вдруг в толпе, и кабацкий люд бросился врассыпную — мало кому хотелось встречаться со стражниками. Не прошло и минуты, как возле кружала не осталось никого, кроме давешнего вояки, павшего в поединке с Бахусом.

Шеренга дерущихся раскатилась в разные стороны. Противник Алексея, первым сунув шпагу в ножны, велел своим товарищам: «Уходим». Они подхватили под руки скорбно матерящегося приятеля и бегом бросились в темноту.

Кадеты же, не дожидаясь блюстителей порядка, побежали в противоположную сторону.

Уже на середине Невы, сидя в розвальнях, которые споро тащила приземистая и лохматая, как мамонт, лошадёнка, Алексей хмуро глянул на раскрасневшегося Игнатия. Глаза однокашника задорно блестели.

— Ты зачем в драку полез?

— Чего ты бескуражный такой, Ладыженский? Поди, там, где ты прошёл, три года куры не несутся. От тоски. — Он фыркнул выразительно. — Нешто им спускать было? Нет, вот ей-богу — кабы не знал, что ты на курсе первый фехтовальщик, решил бы, что трусишься!

Он поковырял пальцем дырку на рукаве кафтана, вздохнул раздумчиво:

— Опять биту быть. Эх, не везёт мне, сироте…

***

— Почему вы не доложили о нарушениях дисциплины во время вчерашнего увольнения? — Глубоко посаженные глаза из-под нахмуренных бровей смотрели сурово.

Комната фон Поленса представляла собой образчик истинно немецкого педантизма. Казалось, даже мебель в ней построилась по ранжиру. И тем более нелепым, словно жирафа в строю драгунского полка, смотрелся стоя́щий посередине стул, на спинке которого висел длинный, с остзейской тщательностью завитый парик.

— Нарушений дисциплины не было, господин капитан! — отрапортовал Алексей, с трудом оторвав глаза от парика.

— А как же драка с гвардейцами, в которой лишь по счастливой случайности никто серьёзно не пострадал? Я ведь предупреждал, чтобы вы были аккуратны и не поддавались на провокации Чихачова…

— Гвардейцы были пьяны, ваше благородие, и первыми затеяли ссору. Мы лишь защищались! Кадет Чихачов проявил отвагу и заслонил собой более слабого товарища, отчего и получил порез руки.

Фон Поленс скептически приподнял белёсые брови. Лишённая парика голова трогательно отсвечивала бритой макушкой. У Алексея мелькнула неуместная своей игривостью мысль, что утренний свет, упав на неё, должно быть, отразится солнечным зайчиком.

— Да? А мне сказывали по-другому…

— Готов присягнуть в том, ваше благородие!

— Хорошо, — капитан вздохнул. — Ступайте. И не забудьте, что сегодня вы должны присутствовать на балу под началом господина фон Радена.

***

Барон Карл Шульц обожал бальную повинность! Это тебе не в карауле стоять, щёлкая зубами на пронизывающем ветру. Круго́м красота и благолепие! Зеркала, музыка, нарядные господа и дамы! Среди последних, между прочим, попадались такие гурии, что пальчики оближешь! Карлу нравилось ловить на себе их заинтересованные взгляды.

С тех пор как два года назад он резко вытянулся и оформился в высокого широкоплечего юношу, бальная повинность стала его отдушиной в череде скучных учебных будней. Сперва Карл не осознал своего счастья — развлекать страхолюдин и старух, коими не интересовались прочие кавалеры, показалось унизительным, но уже со второго бала он понял, что это просто поцелуй Фортуны!

Первое время, правда, с танцами было не очень. Танцмейстер академии, месье Ланде, кричал на него, топая ногами: «Вы не на плацу, сударь! Что вы будто лом проглотили!» Но со временем Карл преуспел и в танцах, а если порою и путал фигуры, то за гренадерский рост, голубые глаза и белозубую улыбку ему многое прощалось.

Но вот чего он никак не мог понять, как это на балы, даже чаще, нежели его самого, брали мраморного истукана Ладыженского?

На том настоял опять же Ланде. При виде этого вечно хмурого недомерка танцмейстер восторженно закатывал глаза и лопотал на своём лягушачьем наречии: «Ах, ах! Какая пластика! Какое чувство танца!»

Чего там чувствовать-то? Знай ноги переставляй да улыбайся даме!

Помимо воли Карл ревниво следил за сотоварищем, легко и, словно бы, с некоторой ленивой утомлённостью, двигавшимся в строю танцующих пар. Партнёрша у того была страшна, как участь нераскаянного грешника — узкое личико, глаза посажены так глубоко, что даже цвета не разобрать, и вся рябая от оспы.

Видимо, почувствовав на себе взгляд, Ладыженский уставился на Карла.

Как же он высокомерен, этот сноб! От взгляда на это неподвижное, как у изваяния, лицо с немигающими заледенелыми глазами у Карла начинала ныть вся челюсть, хоть к зуболому беги.

И было бы с чего нос драть… Не князь, не граф, так, дворянчик захудалый. Всех козырей, лишь отец — полтавский инвалид, что с государем в одной палатке ночевал. Говорят, жизнь ему как-то спас, да, верно, врут — уж за такую-то услугу Пётр, небось, расщедрился бы на что-нибудь поавантажнее, чем негодящий домишка на Луговой улице.

Глаза Карла с мрачной неприязнью следили за однокурсником. Ну что в этом выскочке такого, чего нет в нём самом? Что позволяет держаться так непринуждённо и уверенно в любой ситуации? Ведь скучный до зубовного скрежета. В карты не играет, в кутежах не участвует, на шутку и то не улыбнётся никогда, только смотрит холодно, будто аршин прикладывает. Друзей за семь лет не нажил… Хотя в академии его уважают, этого не отнять.

— Юнкер Шульц, довольно считать мух! — Резкий голос фон Радена вывел Карла из раздумий.

Он оглянулся вокруг, приметил не охваченную вниманием кавалеров толстуху в розовом платье и двинулся в её сторону.

***

Ещё месяц назад ничего скучнее и неприятнее бальной повинности для Алексея не было. И время, проведённое на куртагах и балах, он почитал бесславно погибшим.

Самое обидное, что, в отличие от караулов и прочих хозяйственных и служебных мероприятий, посещение балов не было обязательным для всех. Для этой цели отбирали стройных, высоких, миловидных и «отменно в танцах упражняющихся». Ладыженский подходил по трём пунктам из четырёх, о чём не переставал горько сожалеть два последних года.

Балы кадеты посещали не ради развлечения. Повинность была не лучше караула — юношам вменялось… танцевать с дамами, которые не пользовались популярностью у кавалеров. И сопровождающий офицер, надзиравший за этим отрядом галантности, строго смотрел, чтобы никто из молодых людей от дела сего не уклонялся и дам востребованных на танец не приглашал.

Вот и сейчас пары выстроились для менуэта, и Алексей уж было порадовался, что, похоже, все дамы при кавалерах, как заметил княжну Путятину, скромно жавшуюся в уголке. И вздохнул тяжко. Отлынить не удастся — вон, фон Раден уже смотрит сурово.

Алексей пересёк зал и поклонился княжне. Та покраснела. Она всегда краснела так мучительно, что изборождённое оспой лицо становилось бурым. Бедняжка была на редкость некрасива: длинный нос, узкое личико, близко посаженные глаза и большой тонкогубый рот. И оспа… Оспа, способная превратить в чудовище даже красавицу.

Алексей жалел её — не повезло бедняжке. Впрочем, танцевать с княжной ему даже нравилось: с ней не нужно было вести беседу — от волнения девица сильно заикалась и оттого расстраивалась до слёз. Но иногда во время танца, о чём-то задумавшись, она начинала двигаться свободно и грациозно, и танцевать с ней становилось даже приятно.

В соседней паре какой-то разодетый, как павлин, кавалер вёл незнакомую барышню. Видно, недавно выезжать начала — Алексей знал в лицо уже всех завсегдатаев. Недаром посещал эту каторгу по пяти раз в месяц.

Он взглянул снова: какая осанка, прямо королева! И движения мягкие, плавные… За эти два года он научился отличать врождённую грацию от механичной заученности.

Хорошо бы, у неё на следующий танец кавалера не оказалось. Алексей вновь взглянул на незнакомку. Глаза их встретились, и он чуть улыбнулся ей.

Проводив княжну Путятину назад в её уголок, Алексей вернулся на отведённое кадетам место возле музыкантов. Нашёл взглядом барышню с королевской осанкой — разумеется, она была приглашена. Он усмехнулся своему разочарованию — похоже, эта выставка любочестия начинает ему нравиться. Кто бы мог подумать!

Алексей заметил полную немолодую даму и уже собрался идти в её сторону, когда рядом прозвучал голос, от которого сердце провалилось вниз, и сбилось дыхание:

— Позволите пригласить вас?

В одно мгновение он забыл обо всём, и о скуке бала, и о суровом лице фон Радена, и о дурнушках, и о прелестницах. Она…

Поспешно, точно дама могла передумать, он схватил протянутую руку. Поклонился. Под тягучие, томные звуки изысканного менуэта Алексей пожирал её взглядом. Какое прекрасное, божественно прекрасное лицо! Кожа, словно атла́с, глаза огромные, глубокие, будто бурная океанская бездна, в которой он всякий раз терпел крушение; стройная гибкая шея, нежная и хрупкая, и трогательная родинка над левой ключицей.

…Впервые Она пригласила его шесть недель назад на маскараде. Тогда Алексей не видел её лица, только стройный стан, прекрасные глаза в прорезях маски и дивную улыбку. Потом был бал у Оболенских, и Она вновь выбрала его из сотен кавалеров. С того дня «бальная повинность» перестала быть для Алексея наказанием…

— Отчего вы всегда так серьёзны, точно не танцуете, а сражаетесь? Вы не любите танцев?

От волнения у Алексея перехватило дыхание, сердце стукнуло почему-то в горле, и мгновенно пересохло во рту. Он был первым в кадетских науках, но искусство флирта не входило в учебную программу.

Алексей облизнул сухие губы, открыл и закрыл рот, беспомощно глядя на свою даму — в голове не было ни одной мысли. Ни единой.

Глаза незнакомки смеялись.

— Вы не знаете по-русски? Или вы меня боитесь? — От её голоса, глубокого, волнующего, вдоль позвоночника пробежала судорога и на миг потемнело в глазах.

Молчать дальше было неприлично, и Алексей, как головой в невскую полынью бултыхнулся — заговорил быстро, страстно, на одном дыхании и не вполне понимая, что именно говорит:

— Боюсь… я боюсь, что больше вас не увижу! Я начинаю мечтать о встрече с вами, едва заканчивается бал… Я жду следующего бала и боюсь его! Боюсь, что вы не появитесь… боюсь, что пройдёте мимо, не взглянув… боюсь, что всё это только сон… Боюсь проснуться…

Слова, сумбурные, неловкие, закончились, и, осознав собственную дерзость, Алексей весь покрылся холодным по́том. Что он нагородил?.. Господи, какой ужас! Сжав в кулаки леденеющие ладони, он не смел посмотреть на Неё, страшась увидеть, как из глаз уходит теплота и каменеет прекрасное лицо. Тонкие пальцы на миг сжали его руку.

— Не бойтесь… — Подняв глаза, Алексей с изумлением увидел, что она улыбается. — Вам смелость к лицу. Храбрец — возлюбленник Фортуны.

Нечто странное прозвучало в её голосе, словно сквозь лёгкий морской бриз вдруг донёсся не то шум далёкого сражения, не то пение сирены — что-то притягательное, волнующее… и опасное.

После танца он проводил даму туда, куда она указала, и вернулся к остальным, продолжая грезить наяву. Глаза выхватили тонкий стан, и сердце сжалось от острого и неприятного чувства, когда Она улыбнулась высокому красавцу Лопухину, пригласившему её на котильон.

— Очнитесь, Ладыженский! Сладкие сны будете смотреть в постели! Вон графиня Апраксина без кавалера. Займитесь делом!

Раздражённый голос капитана словно сверг с небес на землю, и Алексей даже оглянулся по сторонам, точно не сразу вспомнив, где находится.

— «Прелестных дев бегите, как цикуты!

Мужи служивые, увенчанные лавром!» —

То Олоферна нам глава вещала,

Наивным опыт скорбный поверяя! —

нараспев продекламировал извечный Алексеев злопыхатель, Карл Шульц из третьей роты: — А повествует сия аллегория о том, что танцы с прелестницами погубительны для службы.

С первого дня пребывания в академии Алексей испытывал необъяснимую острую антипатию к этому манерному красавчику. Барон в долгу не оставался и отдавал его даже с прибытком.

Обычно Алексей не жаловал противника не то что бы словом, но даже и взглядом. Но стоя́щие рядом однокашники старательно прятали ухмылки, и промолчать значило потерпеть поражение. Он поднял глаза и уставился Шульцу между бровей.

Губы Карла кривились ядовитой змеиной усмешкой.

— Я наслышан, сударь, что виршеплетение — не самый сильный из ваших талантов. Но удручаться не стоит, вы определённо делаете успехи. После преизящной рифмы «пардон — афедрон» ваша нынешняя кармина сродни Гомеровой Илиаде.

Кадеты захохотали, Шульц позеленел.

История о том, как дремавший на занятиях изящной словесностью Шульц срифмовал спросонья с «пардоном» это не самое куртуазное слово, давно уже стала кадетским анекдотом.

Получив нагоняй от Радена, Алексей добросовестно отправился развлекать дурнушек, и вечер потёк своим чередом.

Разъезжались за полночь. Отчего-то после балов Алексей всегда чувствовал себя лошадью, что два часа упражнялась под упитанным всадником в полной экипировке — ноги заплетаются, бока в пене и нет сил заржать. И ни единой мысли в голове. Никакая муштра на плацу не давала такого эффекта.

На крыльце задержались, ожидая, пока граф Ростопчин с многочисленным семейством погрузится в экипаж. Сырой ветер бросил в лицо мелкий колючий снег.

Кто-то тронул Алексея за плечо. Обернувшись, он увидел лакея в богатой ливрее.

— Велено передать, — шепнул тот, и в ладони очутился клочок бумаги.

Прежде чем Алексей успел задать хоть один вопрос, слуга бесследно растворился в толпе.

С трудом сдерживая любопытство, Алексей сунул записку за обшлаг рукава. Привычная дорога до Васильевского острова показалась бесконечной, и, едва очутившись в своей комнате, где уже давно спали молодым, здоровым сном однокашники, Алексей дрожащими пальцами зажёг свечу и поднёс к ней записку.

«Завтра. В полночь. Дом на Нижней набережной, против лавки купца Смита. Записку возьмите с собой», — прочёл он в неровном, трепещущем свете, и сердце в который уже раз совершило кульбит и приземлилось не на месте.

***

Игнатий Чихачов смотрел на него, вытаращив глаза и, похоже, напрочь утратив божественный словесный дар. Поскольку ответа так и не последовало, Алексей нетерпеливо повторил:

— Мне нужно уйти после ужина. Ты же знаешь, как это сделать, чтоб не заловили. Поможешь?

— Ну ты даёшь… — выдохнул, наконец, Игнатий и покрутил коротко стриженной белобрысой головой. — Я бы раньше поверил, что Фриц Тизенгаузен сжёг карты и засел за учебники, нежели что ты́ отправишься в самоволку!

Алексей хмуро смотрел на камрада.

Игнатий вздохнул.

— Хорошо. Пойдём, как сыграют отбой.

Вниз спустились по верёвке из окна второго этажа. После тапты — сигнала отбоя — выйти во двор можно было только с разрешения дежурного офицера и через главное крыльцо, что Алексею вовсе не улыбалось. Стараясь не пересекать открытое пространство и держаться поближе к стенам, они очутились на задворках. Зло и заливисто забрехал цепной кобель.

— Тише, Жук, не шуми! — Игнатий посвистал.

Лай прекратился, и под ноги им, звеня цепью, выкатился лохматый чёрный ком.

Игнатий вытащил из кармана заветренную серую горбушку и, сунув псу половину, повернулся к Алексею.

— Запомни, Ладыженский, это главный пособник любого самовольщика. С ним надобно дружить. — Он протянул Алексею второй кусок. — На, угости его.

Алексей скормил Жуку подношение, и мохнатый мздолюбец запрыгал вокруг, крутя хвостом и норовя поставить на грудь передние лапы.

К Неве пробирались задворками. Возле устоев наплавного Исаакиевского моста, несмотря на поздний час, ещё стояла пара извозчиков, поджидая седоков.

Игнатий обернулся.

— Удачи тебе в твоих авантюрствах. — В глазах его прыгали искорки. — Постарайся воротиться до побудки. На самый крайний случай — к семи часам. Если молитву пропустишь, ещё, может, и не заметят, но коли не явишься к началу занятий — точно засекут. Первым часом латынь. Иогашка Цетлер всегда списки фискальные составляет. Дотошный, немчура…

— Спасибо тебе. — Алексей неловко пожал ему руку и вскочил в розвальни.

Извозчик зацокал, погоняя коня, и сани заскользили по свежему снегу в сторону Нижней набережной.

***

Домик на Нижней набережной против лавки английского купца встретил тёмными негостеприимными окнами. И Алексей почувствовал себя ребёнком, получившим в подарок вместо оловянных солдатиков пару стоптанных башмаков. Лишь где-то на самом донышке души шевельнулось едва ощутимое облегчение.

Он нерешительно поднялся на крыльцо и стукнул в дверь. Не надо было отпускать извозчика… Теперь придётся возвращаться пешком.

Створка отворилась бесшумно и раньше, чем он успел опустить руку, точно тот, кто её открыл, стоял там и ждал, и Алексей даже отступил от неожиданности. Перехватило горло, и он замер на пороге, не в силах произнести ни звука.

— Пожалуйте записку, — прошелестела тень, возникшая в дверях. Пальцы дрожали, никак не могли нащупать за обшлагом клочок бумаги, и он испугался, что потерял его. Наконец, записка была извлечена.

Тень с поклоном отступила внутрь, жестом предлагая войти, и Алексей шагнул в чернильную темноту таинственного дома.

Провожатый открыл перед ним ещё одну дверь, и Алексей очутился в комнате, тонувшей во мраке. Где-то в глубине тускло горела одинокая свеча, её слабый свет делал тьму вокруг ещё гуще. Но ничего рассмотреть он не успел.

Нежные руки обвили шею, и на Алексея обрушился шквал поцелуев и ласк. Последнее, что он видел, опускаясь за податливой тонкой фигуркой в густой мех разбросанных по полу звериных шкур, была матовая белизна совершенного, словно греческая статуя, тела. После чего тусклый огонёк мигнул и погас, и навалившаяся темнота целомудренно укрыла чёрным бархатом две сплетённые в объятии фигуры.

***

За две недели до поединка…

— Что вам угодно? Вы явились меня оскорблять? — Она старалась смотреть холодно и спокойно, но чувствовала, что получается неважно.

— Я явился требовать, чтобы вы оставили в покое моего сына.

Когда-то взгляд этих глаз согревал её, ласкал, обливал нежностью… Теперь в нём искрились все льды Чукотского моря, открытого недавно Берингом.

— Требовать? Вы? У меня? — Она рассмеялась нервно. — Да кто вы такой, чтобы требовать?!

— Вы правы — никто. И блудни ваши мне безынтересны. Не льститесь, что мне есть до вас дело, — сказал, будто плюнул, и губы покривились презрительно. — Коли возжелаете, можете весь кадетский корпус поселить в своей спальне — воля ваша. Но если вы ещё хоть раз приблизитесь к Алексею, ваш муж узнает много интересного. Вся коллекция ваших амурных трофеев мне вряд ли ведома, но и тех непотребств, что знаю, включая рыжего курляндца, с коим вы путаетесь нынче, будет довольно.

Если бы взгляд мог убивать, этот человек, что стоял перед ней, заложив за спину руки, просы́пался бы на ковёр кучкой серого пепла. Жаль, что испепелить взглядом на самом деле нельзя — она с удовольствием посмотрела бы, как он корчится в огне. Виде́ние было таким живым и ярким, что она даже улыбнулась.

— Вы меня поняли, сударыня? — Льды Арктики потушили инквизиторский костёр в её мечтах, вернув в гостиную, к человеку, стоявшему напротив.

Не мигая он глядел ей в глаза. Из всех мужчин, что были в её жизни, он один умел так смотреть — точно бабочку булавкой прикалывал.

— Вы поняли меня? — Он повторил почти по слогам.

— Я вас ненавижу!

— Это как вам будет угодно. — Он пожал плечами. — Прекратите морочить Алёшке голову и можете развлекаться дальше в своё полное удовольствие — боле меня не увидите. Вам всё ясно?

Не в силах извлечь из себя ни звука и прилагая все старания, чтобы удержать закипавшие в глазах слёзы ярости, она кивнула.

— Тогда не стану утомлять вас присутствием.

Он склонился галантно, будто на полонез приглашал, и, круто обернувшись на каблуках, вышел, почти не хромая.

Скулы горели, точно он надавал ей пощёчин. Пальцы сами схватили с конфетного столика изящную вазочку мейсенского фарфора. Прелестная вещица, словно живая, выпорхнула из рук и, пролетев через комнату, ударилась о дверь. Брызнула во все стороны сотней мелких осколков…

***

Накануне поединка…

— Не дури! — Игнатий схватил его за локоть. — Куда ты пойдёшь? Будто не знаешь, что Раден по три раза за ночь в комнаты заглядывает.

— Мне очень надо, Игнат! — Алексей смотрел умоляюще. Кажется, когда-то он был гордым и независимым. И никогда никого ни о чём не просил. Кажется, да…

Уже две недели он не видел Её. Домик на Нижней набережной стоял закрытым, письма оставались без ответа…

— Куда надо-то? Нешто совсем головой оскорбел?!

Игнатий злился, белёсые брови сошлись над переносьем.

— В Летний сад. Там маскарад нынче.

— И как ты на тот берег переберёшься? С Ладоги льды идут, зажорины круго́м. Никто ночью даже за рубль не повезёт. Жизнь дороже…

Алексей заговорил быстрым горячечным полушёпотом, сердце трепыхалось, как пойманная кошкой мышь:

— Я там лодку присмотрел, сам управлюсь. Ничего… Ты только от Радена меня прикрой. А к утру я вернусь.

— Да как прикрыть-то, коли он ходит и проверяет?! — едва не заорал Игнатий, и пробегавший мимо кадет из третьей роты покосился на них с интересом.

— Скатай мою епанчу, на топчан брось и сверху одеялом прикрой — может, и не заметит ничего…

— Что за нужда тебе за три дня до экзамена так рисковать?! Аттестуешься и гуляй хоть целые сутки.

— Мне нынче нужно, Игнат… пожалуйста… Что тебе, сложно?

— Да не сложно! В бешеном доме тебе место… Из-за блажи так будущим рисковать. Ведь засекут — в матросы спишут…

Но взглянув в запавшие, тоскливые, как у больной собаки глаза, Игнатий болезненно сморщился и сквозь зубы процедил:

— Неистовец полоумный…

И Алексей понял, что уговорил.

***

За час до поединка

На туалетном столике в беспорядке громоздились мушечницы, баночки для румян, душистая французская пудра, искрами мерцавшая на волосах. Лежали раскрытый веер и футляр с ожерельем. За спиной в безропотном ожидании замерла фигура горничной.

Женщина сидела перед зеркалом, и могло показаться, что она придирчиво рассматривает своё отражение. Но это было не так…

Глаза глядели в пустоту — туда, в дымчатое зазеркалье, где память являла совсем другие картины. Там барышня с застывшим от отчаяния лицом говорила своему собеседнику жестокие слова. Уста произносили, а умоляющие глаза твердили: «Не верь! Посмотри на меня! Услышь то, чего я сказать не могу!»

Не услышал.

Зажатое в ладони тоненькое колечко холодило руку. Тогда, много лет назад, все сокровища Алмазной палаты не стоили этой вещицы…

Женщина резко выпрямилась. Хватит! Сегодня день окончательного расчёта. Наконец, она станет свободна!

Дрогнувшие пальцы потянули золочёную ручку. В ящичке орехового секретера лежал целый ворох бумаг. Но это письмо она могла бы найти на ощупь — оно обжигало пальцы.

Как получилось, что любовь, широкая и солнечная, будто июльское небо, обратилась в бездонную и тёмную, словно колодец, ненависть? Впрочем, неважно…

Много лет назад этот клочок бумаги нанёс ей смертельную рану. Сегодня он послужит орудием возмездия…

***

Пять часов спустя…

— Он мёртв. — Мужчина пристально смотрел в глаза собеседницы, готовясь заметить малейшее изменение в точёных чертах её лица.

Но нет, ни боли, ни тоски лицо не отразило. Не дрогнуло пышное опахало страусовых перьев, судорожно сжатое побелевшими пальцами, не приподнялись от тяжёлого вздоха обнажённые плечи в ореоле дорогих кружев. Всё тем же победительным самовлюблённым блеском полыхали в свете жирандолей бриллианты на нежной шее.

Из-за прикрытой двери библиотеки неслись визгливые звуки виол. Отчего-то они раздражали, как комариный надоедливый писк над самым ухом.

— Бедный мальчик… Он сильно мучился? — В голосе печаль и ничего большего.

Мужчина беззвучно выдохнул, разжав судорожно сжатые в кулаки пальцы.

— Нет. Всё случилось мгновенно. Когда я подошёл к нему, он уже не дышал.

— Нелепая судьба…

— Вам его жалко?

— Конечно, ведь молоденький совсем, дурачок… И потом, во всём случившемся есть и моя вина — если бы я не пригласила его танцевать, он не возомнил бы невесть чего, не стал бы преследовать меня, писать послания, следить…

— Он свою нелепую судьбу сам нашёл. Я не мог оставить его так: он видел слишком много, а если бы болтать начал?

— Теперь он болтать не станет. — Она вздохнула устало.

— Не станет. И нам ничего больше не угрожает. Вы же понимаете, что так гораздо лучше?

Женщина повернулась к окну, опять хищно полыхнули бриллианты, переливчатая волна прошла по высокой груди, и он невольно залюбовался тонким изящным профилем. Как всегда, когда смотрел на неё, слишком рьяное воображение отмело всё лишнее и дорисовало недостающее. В голову ударила тёмная жаркая волна, и сбилось дыхание.

— Беда в том, что теперь нам грозит опасность во сто крат серьёзнее.

— Что вы имеете в виду? — На него словно вылился ушат холодной воды, он даже головой потряс.

— Ко мне приходил отец мальчика. И угрожал…

— Объяснитесь, сударыня! Я что-то утерял суть гиштории: при чём здесь кадетов отец, с какой стати и чем он вам угрожал? — Мужчина нахмурился, взгляд вновь потяжелел.

— Это давняя история, барон. Когда-то этот человек был в меня влюблён, а я предпочла другого.

— Даже так? Занятно. То есть кадет испытывал к вам потомственное влечение? Унаследовал от батюшки? Род семейного безумия?

— Ваше зубоскальство неуместно, сударь! — Кажется, он задел её — щёки вдруг залились румянцем, а глаза метнули молнию. — Откуда-то Фёдор узнал, что сын преследует меня своим вниманием, явился и потребовал, чтобы я пресекла ухаживания. Кажется, он следил за мной и узнал про нашу с вами связь.

Отчего-то слово «связь» покоробило мужчину, и он перебил язвительно:

— Как?! И этот тоже? Тоже за вами следил? Сударыня, вы просто героиня романа — все за вами следят!

— Вы зря тешитесь, сударь! Этот человек грозился рассказать про нас мужу. Он много лет мечтал отомстить и теперь легко может это сделать.

«Есть такие женщины, — мельком подумалось мужчине, — которые смотрятся тем более невинными, чем более они порочны…»

— Сдаётся, сударыня, вы поёте мне завиральные баллады! С чего бы папаше полошиться, если это юнец был влюблён в вас, а не наоборот? Признайтесь, вы сами щенку авансы раздавали?!

— Я? — Она рассмеялась безо всякой натянутости. — Помилуйте, на что мне мальчишка?

Он сказал на что и даже дополнил слова жестами для пущей ясности. От таких объяснений покраснела бы и полковая маркитантка, но дама и бровью не повела, лишь поморщилась слегка:

— Оставьте вашу мавританскую ревность, сударь, лучше поразмыслите, что теперь делать. Когда Фёдор узнает о смерти сына, он тут же поймёт, что виной тому именно я, и отомстит.

— Вы предлагаете и его вызвать на дуэль?

— Нет, конечно. — Она подарила мужчине нежную улыбку. — Но однажды, ещё в Митаве, вы избавились от некого опасного господина лишь посредством бумаги и пера…

Мужчина отступил, глядя почти со страхом.

— Откуда вы знаете?

— Это неважно, мой милый Густав. — Она вновь улыбнулась, на сей раз насмешливо. — У нас, женщин, своя политика, свои конфиденты и своё оружие. Поверьте, сударь, я знаю о вас гораздо больше, нежели вы полагаете.

Он помолчал, глядя мимо. Иногда он жалел, что повстречал её, яркую, роскошную, страстную. Порочную и невинную одновременно. Должно быть, такой была Ева…

— Хорошо. Я сделаю, как вы хотите.

Книга первая. Грехи отцов

Глава 1. Встреча

Через грязное оконце кареты едва проникал свет. В сером сумраке пахло плесенью, пылью и ещё почему-то мышами. Филиппу казалось, что на душе у него так же — сумрачно, пыльно и душно. Напряжение, нараставшее всю долгую дорогу по мере приближения к дому, на последних верстах стало почти невыносимым, и от него тоненько звенело в ушах.

Эх, скакать бы сейчас по лесу, вдыхая вкусный, прохладный весенний воздух, приправленный острым запахом конского пота, чувствовать под коленями живое тепло крутых лошадиных боков, тогда и дорога не была бы такой мучительной и долгой. Зря он не настоял на том, чтобы ехать верхо́м.

Карету очередной раз тряхнуло. Дорога на всём пути из Лейдена была отвратительной, но после того как съехали с Нарвского тракта, стала просто ужасной. Местами, в низинках, весенняя распутица превратила её грязное кочковатое месиво, в котором колёса вязли на треть высоты, и Данила на козлах вздыхал и охал, понукая уставших лошадей. Впрочем, там, где снег уже стаял, и дорога просохла, её тоже нельзя было назвать ни хорошей, ни даже сносной — кочки и ямы, чередовавшиеся друг за другом, делали просёлок похожим на ребристую доску, о которую бабы трут при стирке бельё.

Обычно, чтобы не сидеть в духоте и одиночестве, Филипп забирался на козлы рядом с Данилой, и путешествие становилось гораздо приятнее. Положение мужика при Филиппе называлось «дядька», сам себя тщеславный Данила именовал камердинером, а по сути был един во множестве лиц — и камердинер, и кучер, и лакей, а порой и повар. Человека ближе у Филиппа не было.

Но сейчас он не мог видеть даже Данилу, а обычное ворчание вместо улыбки вызывало лишь нараставшее с каждым часом раздражение.

Внезапно экипаж тряхнуло так, что Филипп ударился головой о потолок. Раздался противный скрежет, карета накренилась вправо и остановилась. Снаружи послышалось невнятное бормотание.

— Ну что там ещё?! — Шишка на макушке настроения не улучшила, зато дала, наконец, повод выплеснуть накопившееся раздражение.

Бормотание усилилось, перейдя в причитания. Перечисление святых угодников стало напоминать цитату из церковного служебника. Очевидно, по-мужицки основательный Данила решил заручиться содействием как можно большего числа небесных помощников. Филипп с некоторым усилием распахнул норовившую захлопнуться дверцу и выбрался наружу.

Разминая затёкшие от долгого «комфорта» руки и ноги, он с наслаждением потянулся и двинулся вокруг экипажа. Данила, обнаружился через несколько секунд. Он скорбно взирал на перекошенную карету и лежавшее рядом колесо.

— Что тут у тебя за катастрофия? — Филипп зябко поёжился — весенний ветер оказался слишком свеж — и с удовольствием вдохнул полной грудью пахнущий лесом воздух.

— Ось поломалась, — деловито пояснил Данила, прекративший по пустякам беспокоить святых отцов. — Приехали, княжич…

Он попинал сапогом обломок оси и уныло махнул рукой.

— И что делать станем? — Филипп тоже попинал несчастную карету.

— А что поделаешь? — философски пожал плечами дядька. — Сейчас выпрягу коней, багажею соберу и дале поедем, а колымагу тут бросим. Только б в сторонку её своло́чь, чтоб не мешала никому.

С большим трудом путешественники откатили на обочину повреждённый экипаж и выпрягли лошадей. Споро навьючивая на них немудрящие Филипповы пожитки, Данила продолжал сетовать:

— Вот уж напасть! Вёрст двадцать всего не доехали до дома-то. Сколь времени потеряли… Уже б подъезжали. Тепереча засветло не управимся…

Рассеянно слушавший его бормотание Филипп только вздохнул. Он был бы не прочь дальше идти пешком и задержаться не на пару часов, а на пару дней. Да и вообще заблудиться в лесу…

Наконец всё было готово к дальнейшему путешествию. Филипп вскочил в седло. С колдобистого проезжего тракта, встреча с которым оказалась для бывалой, пожившей сполна кареты роковой, он следом за Данилой свернул на узкую тропу между деревьев.

После сумрака и духоты свежий воздух пьянил, и Филипп, всегда любивший быструю езду, нёсся по лесу так, что дядька сзади лишь охал да творил крестное знаменье.

Вылетев галопом на небольшую полянку, Филипп резко натянул поводья — шагах в десяти на земле неподвижно лежал человек.

— Данила!

— Еду, княжич, — послышалось из-за кустов.

Не дожидаясь слугу, Филипп соскочил с лошади и бросился к лежащему, осторожно перевернул. Человек был без сознания, но дышал. Вся одежда с левой стороны под рёбрами намокла и потемнела от крови, лицо же было бледным до прозрачности и оттого казалось совсем юным.

— Ох ты господи… — сдавленно охнул сзади Данила. Бормотание из растерянного стало испуганным.

— Надо кровь остановить. — Филипп поднялся с колен, его подташнивало. — Достань рубашку, раздери на полосы и перевяжи.

Он огляделся. В полусажени от незнакомца валялась шпага, Филипп подобрал её. Чуть дальше на траве лежали кафтан, епанча и треуголка.

— Пособите-ка, Филипп Андреич, один не управлюсь, — позвал Данила.

Кое-как вдвоём они приподняли тяжёлое неподатливое тело, разрезали камзол, рубаху и, как смогли, перетянули рану полосами разорванной Филипповой сорочки. Раненый дёрнулся, застонал и приоткрыл затянутые мутной пеленой глаза.

— Что с вами стряслось, сударь? — Филипп склонился к его лицу, ловя ускользающий взгляд.

— Я должен вернуться… — прошелестел тот. Кажется, Филиппа он не видел. — До тапты… — И дальше уж вовсе невразумительное, должно быть, в бреду. — Fleur de chardon… Où est-elle?

На этом силы незнакомца иссякли — глаза закрылись, и он вновь провалился в беспамятство.

Филипп растерянно взглянул на слугу:

— Что с ним делать-то? Надо же как-то довезти его хоть до батюшкиного дома.

Он окинул взглядом коней, что мирно щипали едва проклюнувшуюся траву, покачал головой — нет, на лошадь не усадить, даже пытаться не стоит… Не кулём же поперёк седла его громоздить, этак точно живым не довезёшь…

Филипп вздохнул.

— Эх, кабы не колесо… Ну хоть телегу надо… Ты же здесь всё знаешь. Давай, поезжай за подмогой.

Данила вскинулся:

— Да как же я вас одного в лесу-то брошу?!

— Ну, стало быть, я поеду. Рассказывай, как до ближайшей деревни добраться.

Дядька всполошился окончательно, даже руками заплескал:

— Куда вы, сокол мой? А ну как и на вас лиходейцы наскочут? Не пущу!

Филипп рассердился:

— Данила! Не дури! Мы время теряем! Пока ты рядишься, он душу Богу вернёт! Решай, кто едет.

Данила заметался, круглое бородатое лицо вытянулось и сделалось жалобным. Но выхода никакого не было. Наконец, решив, должно быть, что ехать менее опасно, чем оставаться на поляне, где за каждым кустом могут таиться неведомые душегубцы, дядька начал объяснять, как добраться до ближайшей деревни.

Филипп вскочил в седло и мельком улыбнулся быстро перекрестившему его Даниле.

— Не тревожься, я смогу отпор дать, если что. — Он похлопал по седельной сумке с пистолетом.

Данила покачал головой с явным сомнением.

— Ну да… Этот, небось, тоже так полагал, а теперь лежит тут, не то живой, не то мёртвый…

Не вступая в очередной виток препирательств, Филипп дал коню шенкеля.

***

Как только свернули с Нарвского тракта, началось сущее мучение. Граф Сиверс и барон Корф уже не первый год вели тяжбу, решая, кому из них надлежит обихаживать проезжий тракт, проходивший как раз по границе их земель. Оттого на дороге не было не то что песка, а даже и фашины все ушли в разбухшую от распутицы землю.

Трясло экипаж немилосердно. И Лиза уже через четверть часа почувствовала дурноту — её всегда укачивало в пути.

Элен и Соню такая езда ничуть не утомляла. Обе были довольны и румяны, а каждый новый толчок, от которого они валились друг на друга, вызывал у них лишь взрыв весёлого смеха.

Едва карета выехала из ворот монастыря, где Лиза с сестрой провели последние два месяца, как Элен впала в эйфорию, граничащую с буйством. Она пела, смеялась, тормошила Лизу с Соней и вообще вела себя, точно дитя.

Сейчас, в конце длинного и утомительного путешествия, Элен заметно поутихла, но по-прежнему пребывала в отличном настроении. Тосковать и скучать она не умела и даже в обители находила силы и время для милых проказ. Причём монашки отчего-то не сердились на неё, а только улыбались грустно и немного устало.

Отсутствие кислого лица фрау Шмулер тоже добавляло прелести поездке. Лиза искренне старалась посочувствовать гувернантке, отравившейся солёными груздями, но отчего-то сочувствие получалось ненастоящим, как оловянная ложка, покрытая серебром.

Путешествовать в компании дворовой девушки Сони было куда как приятнее: Лиза чувствовала себя взрослой дамой в сопровождении камеристки, а не девчонкой под надзором воспитательницы. Элен же, казалось, и вовсе ни о чём таком не задумывалась, просто радовалась неожиданной свободе, весне, солнечной погоде и возвращению домой.

Внезапно карета дёрнулась, вызвав у Лизы очередной приступ головокружения, и остановилась. Снаружи послышались голоса. Мигом перестав смеяться, Элен испуганно взглянула на сестру. Хоть в этих местах и не слыхали о разбойниках уж лет десять, случиться могло всякое. Впрочем, рассудив, что при нападении шума было бы гораздо больше, Лиза успокоилась и выглянула в окно.

Лес вдоль дороги чуть шевелил ветвями, словно ёжился от свежего ветра. Деревья стояли покрытые той едва уловимой зеленоватой дымкой, будто разлитой в воздухе, когда каждая отдельная веточка ещё голая и тёмная, а все вместе они словно укрыты прозрачной изумрудной мантильей.

— Прошу вас! — совсем близко проговорил взволнованный мужской голос. — Пожалуйста, помогите!

Кучер Демьян прогудел в ответ суровым басом. Тон его был извиняющимся, но непреклонным:

— И не просите, барин. Доберёмся до мызы, пришлём к вам дворовых в подмогу.

— Да не могу я ждать! — закричал незнакомец, в тоне его звучало отчаяние. — Говорю же тебе — там человек умирает!

Девицы в карете притихли, точно мыши в буфете, только таращили на Лизу испуганно-восторженные глаза.

— Что случилось, Демьян? — решительно крикнула Лиза. В конце концов, хоть и на полчаса всего, но она старшая.

Спустя мгновение к окну подъехал всадник на гнедой лошади. Увидев Лизу, он спешился, снял шляпу и поклонился. Лиза отметила тонкие черты лица и взгляд чуть свысока, безошибочно выдававший человека благородного происхождения.

Ему было лет двадцать, оценила про себя Лиза. Довольно высок и широкоплеч. Кафтан, запылённый и не слишком новый, сидел на молодом человеке так, что тот казался стоя́щим не посреди лесной дороги, а на паркете бального зала. Густые, немного вьющиеся тёмно-каштановые волосы в косых лучах закатного солнца отливали золотом. В кофейных глазах, отороченных частоколом очень густых и коротких чёрных ресниц, Лизе почудилась затаённая тоска.

Лицо незнакомца было озабоченным, даже расстроенным, и он смотрел на Лизу умоляюще.

— Князь Филипп Андреевич Порецкий к вашим услугам, сударыни. — Он мельком скользнул глазами по Элен, что с опаской выглядывала из-за Лизиного плеча, и вновь обернулся к Лизе, признав за ней главенство. — Простите мою бесцеремонность, но вас сам Бог послал! Мне очень нужна помощь! Вернее, не мне… — Он смешался и заговорил быстро, точно боялся, что барышни не дослушают и уедут. — Здесь в лесу раненый, он без сознания и не может ехать верхо́м. Будьте милосердны, позвольте довезти его в вашей карете. Хотя бы часть пути — до ближайшей деревни или мызы.

— Ну конечно же, сударь, — отозвалась Лиза. — Вам нужна помощь, чтобы донести его до кареты? Прохор, помоги его сиятельству.

— Барышня! — возопил с козел Демьян. — А что скажет ваша маменька? Мы барыней в охранение вам дадены, и беспорядство этакое она б уж точно не одобрила!

— Какое беспорядство? — не поняла Лиза.

— А такое! Чтобы чужие господа с молодыми девицами в одной колымаге разъезжали!

— Что ты говоришь?! — От возмущения у Лизы загорелись скулы. — Матушка отказала бы в помощи умирающему человеку? Ты в уме ли, Демьян? Прохор, ступай, тебе сказано!

Она метнула сердитый взгляд и в лакея. Тот, впрочем, не возражал и на безнравие не сетовал — стоял, помалкивал, а получив приказание, соскочил с лошади и отправился вслед за князем.

На козлах, похожий на большого сердитого ежа, возмущённо пыхтел Демьян, категорически не одобрявший хозяйского легкомыслия.

***

Прошло добрых полчаса, прежде чем Филипп и двое слуг, тащивших на руках раненого, появились возле кареты.

Молодого человека устроили на сиденье экипажа, подложив под голову сложенный плащ. Девицы, все три, разместились напротив. Филиппу пришлось тоже остаться в карете, чтобы при тряске раненый не свалился. Он присел на край скамьи, придерживая неподвижное тело.

Проведённый военный совет при участии Данилы показал, что мыза Торосово, куда ехали юные дамы, находилась в девяти верстах от отцовского имения и по крайней мере половину оставшегося расстояния им было по пути.

Демьян встал насмерть, заявив, что повезёт князя и его спутника только после того, как доставит домой барышень, и никакие уговоры, посулы и призывы к милосердию не смогли поколебать его упорства. Воспоследовали препирательства, но сердитый Демьян одержал победу. Как ни гневалась барышня, как ни сверкала на мужика глазами, тот твердил, набычившись:

— Я вам, сударушка, не извозчик какой! Мне за вами дозирать само́й барыней велено! Вот до дому вас доставлю, так там хоть на звезду Плутоний. А дозде с места не стронусь!

Одержав, таким образом, викторию, Демьян независимо шлёпнул вожжами, и карета неспешно тронулась.

На некоторое время воцарилось настороженное молчание, молодые люди украдкой изучали друг друга.

Боясь показаться бесцеремонным, Филипп рассматривал барышень очень осторожно. Не было сомнений, что они сёстры, и, скорее всего, близнецы. Филипп сам не знал, откуда взялась такая уверенность — внешне девушки были не слишком похожи друг на друга.

Первая казалась серьёзной и строгой, даже немного чопорной. Вся будто накрахмаленная, волосы тщательно убраны под чепец, красиво очерченные губы плотно сжаты, брови чуть нахмурены. Осанке позавидует и королева. В полумраке кареты глаза казались почти чёрными.

Вторая лучилась улыбкой. Когда не улыбались губы, улыбка пряталась в её глазах, и даже в наклоне головы было что-то лукавое, милое. Нежное. Из-под тёмного строгого чепца, что обезобразил бы любое другое, менее прелестное лицо, выбился золотисто-медовый локон. Она поправляла его трогательным нетерпеливым движением. Это золото, казалось, впитывало солнце, блестя и переливаясь в его лучах и озаряя отсветами милое личико с нежным румянцем на высоких скулах. У неё были глаза необычного цвета — словно морская вода, подсвеченная косыми лучами заката, не то синие, не то зелёные, и очень длинные пушистые ресницы.

Пауза затягивалась. Филипп всё никак не мог придумать темы для непринуждённой беседы, мучаясь мыслью, что ведёт себя не слишком-то учтиво, когда заговорила темноглазая:

— Вы дрались на дуэли?

Он даже не сразу понял, что барышня имеет в виду, а поняв, отчего-то смутился:

— Нет-нет, что вы! Мы даже незнакомы. Я просто проезжал мимо и нашёл его в лесу.

— Одного?

— Совершенно. Он лежал посреди поляны, и сперва я решил, что он мёртв.

— Может быть, на него напали? — подала голос вторая девица, в глазах её читалось сострадание.

— Не знаю, сударыня. Возможно, и так. Лошади рядом с ним не было, ведь не мог же он прийти сюда пешком… Хотя будь то грабители, они наверняка забрали бы оружие — у него весьма недурной клинок.

— Быть может, он упал с коня, а конь ускакал? — снова первая.

— Нет, сударыня, у него рана в боку, и шпага лежала рядом — он явно с кем-то сражался.

— Значит, всё-таки дуэль… — протянула девушка. — Но почему противник бросил его в лесу? Разве такое возможно?

— Полагаю, так быть не должно. Но я не знаю, как принято драться в России, сударыня. Я не был здесь много лет.

— Вы жили за границей?

— Получал образование.

В глазах темноглазой барышни мелькнул интерес:

— В университете? В колледже?

— Сперва в колледже, потом в университете.

— В Гёттингене? В Лейпциге? В Кёнигсберге?

Филипп взглянул с удивлением.

— В Лейдене, сударыня. — Он чуть улыбнулся. — Это в Голландии.

— Да, я знаю. — Барышня нетерпеливо дёрнула плечиком, готовая спрашивать дальше, но в это мгновение карету сильно тряхнуло.

От неожиданности Филипп едва успел подхватить своего подопечного, тот застонал и приоткрыл затуманенные беспамятством глаза. Взгляд упал на одну из девиц, и сизые губы неожиданно дрогнули в едва различимой улыбке:

— Вы не пропустили ни одного танца, — прошептал он. — А я надеялся…

Филипп склонился к незнакомцу, но тот уже снова впал в забытье.

— Бредит. — Состояние раненого тревожило Филиппа всё больше.

— Как жаль, что вы не знаете имени этого человека. — Глаза лучистой барышни наполнились слезами, ещё больше увеличив сходство с лесными озёрами. — Мы бы помолились за него…

Отчего-то темноглазая девица, только что проявлявшая такой горячий интерес к образованию Филиппа, замолчала и отвернулась к окну.

Лес кончился, потянулись луга. Дорога стала ровнее. Внезапно карета остановилась, и в оконце заглянул Данила.

— Мужика нагнали, — пояснил он. — Пошто нам катать этого бедолагу туда-сюда, сгрузим его в телегу да и довезём за алтын. И быстрее выйдет, и покойнее.

Через несколько минут раненый лежал в ворохе жухлого сена, а Филипп стоял возле кареты.

— Благодарю вас! — Он по очереди взглянул на сестёр, и поклонился обеим сразу. — За участие и милосердие. И за решительность. — Улыбнулся темноглазой строгой барышне. — Прощайте!

Вскочив в седло, Филипп неспешной рысью двинулся следом за телегой.

***

Отчий дом встретил тёмными окнами и тишиной. Филипп знал, что неинтересен отцу, но всё же рассчитывал увидеть если не самого его, то хотя бы толпу дворни у подъезда. Однако вокруг оказалось темно и тихо, было совершенно очевидно, что хозяев нет, и его здесь никто не ждёт.

Эта мысль, отозвавшаяся знакомой болью в душе, неожиданно тронула гораздо меньше, чем обычно. События последних часов странным образом притупили переживания и тоску, уступив место тревоге за нежданного подопечного.

Поднявшись на крыльцо, Филипп уже протянул руку, чтобы постучать, но передумал и просто толкнул тяжёлую дубовую створку. Он пришёл сюда не гостем. Он родился и вырос в этом доме, и даже если его здесь не ждут, это всё равно его дом. Он не будет униженно топтаться на пороге, дожидаясь, когда его впустят.

Тихо скрипнув, открылась дверь. Сердце болезненно сжалось. Тёмный дом насторожённо смотрел на него, не узнавая. Филипп провёл рукой по притолоке — погладил, словно собаку.

— Это же я… Здравствуй! Я вернулся… — шепнул он дому, и облегчённо вздохнули половицы под ногами, лёгким сквозняком повеяло по лицу.

Сзади шевельнулся Данила, и Филипп, на мгновение забывший обо всём, вспомнил про него и раненого. Обернулся — дядька маялся в дверях.

— Сходи в людскую, позови кого-нибудь, пусть помогут отнести этого человека в мою комнату. Похоже, отца дома нет.

— Да пошто, барин? — отозвался снизу хозяин телеги, здоровенный детина с клочкастой бородой, похожий на облезлого после зимней спячки медведя. Он явно надеялся к полученному уже алтыну прибавить ещё монету. — Я пособлю. Чего там нести-то? Вона какой ледащий… Я б его и один снёс легко.

Через пять минут раненый лежал на кровати в знакомой с детства комнате. В темноте пахло пылью, было не топлено, и Филипп, ёжась, потёр заледеневшие вдруг ладони. Недвижная фигура на постели казалась чем-то неодушевлённым, словно жизнь уже оставила её. Что он будет делать, если этот человек умрёт?

— Нужен лекарь, — Филипп вздохнул, — только где ж его найти?

— Есть лекарь! — радостно отозвался крестьянин. Он был счастлив — вот ведь никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь: на пустом месте два алтына привалило! — В уезде есть лекаришка-чухонец.

— Далеко это?

— Вёрст десять с лишком. К утру будет, коли ваш человек за ним съездит. Я обскажу, где его сыскать.

Лекаря, невысокого сутулого господина в тёмном плаще и потёртом кафтане, отчего-то напоминавшего суслика, Данила привёз не к утру, а часа в три ночи.

Несмотря на неказистую внешность и красные то ли от пьянства, то ли от хронической усталости глаза, тот оказался толковым — ловко и быстро осмотрел лежащего, промыл рану резко пахнущей жидкостью, перевязал и повернулся к Филиппу:

— Молодой человек родился в рубашке. Даже, я бы сказал, в праздничном кафтане с золотым позументом. Если бы шпага прошла на полвершка левее или под немного другим углом, он бы уже несколько часов беседовал с апостолом Петром. Эх, молодые люди! И отчего вам так хочется тыкать друг в друга железками… Ровно и без того негде голову сложить…

Он неодобрительно покачал головой в плохо расчёсанном пыльном парике и добавил уже деловито и сухо:

— Его жизни сейчас ничто не угрожает. Ежели не начнётся горячка, рана затянется быстро, и дней через десять он будет уже на ногах…

— Но если ранение не опасно, почему он не приходит в себя? — перебил эскулапа Филипп.

— От потери крови и общей деликатности натуры.

Лекарь раскрыл небольшой сундучок, в котором лежали склянки с мазями и микстурами, извлёк гранёный, тёмного стекла флакон и поднёс к лицу лежащего.

Тот вздрогнул, закашлялся и открыл глаза.

— Вы легко отделались, юноша.

Лекарь вновь рассказал про позумент и апостола Петра, вероятно, для убедительности, а потом перешёл к рекомендациям:

— Ежели станете выполнять мои предписания, скоро будете, как новый. Главное сейчас — это покой. Никаких телесных усилий, перемещений и волнений. И, конечно, хорошее питание, чтобы восстановить силы. Если начнётся жар, станете давать ему вот эту микстуру. — Он повернулся к Филиппу и выставил на столик у изголовья бутылочку с притёртой пробкой. — В этом случае будет нелишним снова обратиться ко мне. Всё же рана довольно глубокая.

Проводив лекаря до двери, Филипп протянул деньги. Тот вздёрнул редкие белёсые брови:

— Вы переоценили мои скромные услуги, сударь. Это вдвое больше того, что я обычно беру за приём.

— Но вам пришлось ехать среди ночи. И потом… — Филипп запнулся. — Я был бы благодарен, если бы вы забыли вашего нынешнего пациента, словно он приснился вам…

Маленький доктор гордо поднял голову и расправил плечи, обретя на мгновение вид значительный, почти величественный:

— Я не имею привычки болтать где, кого и от чего лечу. Как и совать свой нос в то, что до меня не касается. Это, знаете ли, способствует долголетию…

Но в следующую секунду вновь ссутулился и сунул деньги в карман.

— Прощайте, господа! И поверьте, на свете есть очень мало вещей, ради которых стоило бы рисковать жизнью, и очень много возможностей лишиться её, не прилагая к тому собственных усилий. Доброй ночи!

***

Проводив лекаря и отправив Данилу в людскую, Филипп вернулся к своему гостю.

Тот напряжённо смотрел на дверь. Бледное лицо, озарённое одинокой свечой на столике у изголовья, казалось измождённым и серым.

Филипп присел в кресло возле постели. Несколько секунд они молча рассматривали друг друга.

— Где я? — В голосе гостя, ещё слабом, звучала тревога.

— В моём доме. Вернее, в доме моего отца, князя Порецкого. — Филипп улыбнулся устало.

— Как я здесь очутился? И где мой конь?

— Это я вас привёз. После того как нашёл в лесу. Мы со слугой забрали все ваши вещи: плащ, кафтан, треуголку и шпагу, но коня на поляне не было. Вы помните, что с вами приключилось?

— Я дрался на дуэли. — Гость нахмурился и дёрнул плечом, словно отгоняя неприятное воспоминание.

Филипп изумился:

— Дуэль? Но отчего ваш противник и секунданты бросили вас одного?

— Не было секундантов. Так пожелал господин, с которым я дрался. — По лицу незнакомца точно прошла грозовая туча, под её сенью губы стали жёстче, а глаза холоднее. — Оставил он меня оттого, что мёртвым посчитал. У нас такой уговор был. Нынче за дуэль в Сибирь угодить можно, посему те, кто хочет драться по-настоящему, а не просто красиво шпагами помахать, лекаря не зовут — бьются до смерти. Коли секунданты есть, они убитого домой отвозят, а ежели без них обходилось, тело в лесу оставляют. Там неподалёку, у тракта, что в сторону Нарвы, кабак есть. Кабатчик ушлый — клейма ставить негде… Мы с ним уговорились, что победивший просто сообщит, где убитый, тот и схоронит… Денег сразу заплатили да коня посулили. Того, что без седока останется. — Гость, помрачнев, сжал челюсти. — Это всё пустое… Скажите, какой теперь день? И который час?

Филипп удивился.

— Нынче воскресенье, пятнадцатое апреля. Около четырёх утра.

Незнакомец, и без того бледный, посерел ещё сильнее, губы дрогнули.

— Это катастрофа… Я должен был возвратиться в корпус до тапты. У меня завтра генеральный экзамен. Я должен быть в академии!

Он встрепенулся, точно собирался вскочить и бежать, и Филипп слегка придержал его за плечо.

— Успокойтесь, сударь! Сейчас вы всё равно не можете никуда ехать. И если всё будет нормально, не сможете ещё не меньше недели, вы же слышали, что говорил лекарь.

Незнакомец сник, словно из него воздух выпустили.

— Это ужасно… Всё погибло! Если я не попаду на экзамен, меня выпустят без производства в чин. В солдаты или матросы… — Он закрыл лицо руками.

Было заметно, что человек этот не привык демонстрировать свои переживания, оттого отчаяние его казалось сокрушительным и безысходным. И Филипп невольно ощутил неловкость, не зная, чем можно ему помочь.

— Если у вас есть влиятельные друзья или родственники, они могли бы написать прошение, чтобы вам позволили сдать экзамен позже. Я вам помогу связаться с ними.

— У меня только отец. — Гость вздохнул горестно. — Он не богат и не влиятелен. Но, конечно, я должен сообщить ему, что произошло.

— Вы напишете письмо вашему батюшке, а мой камердинер отвезёт. Быть может, всё не так страшно, как вам видится. Где вы учитесь?

— В Рыцарской Академии. В Шляхетском кадетском Ея Императорского Величества корпусе. Я проучился семь лет, со дня основания, и в этом году должен выпуститься в армию. Скажу честно, я рассчитывал аттестоваться не ниже чина подпоручика, а если повезёт, то и поручика. Теперь же…

Он снова тяжко вздохнул. Помолчали. Наконец, гость поднял на Филиппа настороженные глаза, казавшиеся чёрными в полумраке.

— Я не поблагодарил вас, сударь. А ведь вы спасли мне жизнь. — Он приподнялся на локте и протянул князю руку. — Спасибо!

Рукопожатие, несмотря на узкие и изящные, словно у барышни, ладони, было на удивление крепким. Филипп улыбнулся в ответ:

— Думаю, вы переоцениваете мою помощь. Но я рад, что мы с Данилой проезжали мимо. Кажется, я не представился… Филипп Андреевич Порецкий к вашим услугам, сударь.

— Ладыженский. Алексей Фёдорович. Петербургский дворянин. Князь Андрей Львович Порецкий — ваш родственник?

Филипп помрачнел.

— Это мой отец.

— Я часто встречал вашего отца на балах и куртагах, но вас отчего-то не помню вовсе.

Филипп усмехнулся устало и грустно.

— Сие не удивительно. Я не был в России восемь лет и вернулся домой только сегодня. И не вполне уверен, что сделал это не зря.

— Отчего же?

То ли что-то во взгляде гостя, внимательном и серьёзном, вдруг расположило Филиппа к откровенности, то ли самый смутный час суток был тому виной, но, сам не заметив, он рассказал новому знакомцу всю свою недолгую и невесёлую жизнь.

— За восемь лет он прислал мне одиннадцать писем, в каждом из которых было с десяток строчек. Письма всегда начинались словами: «Благословение Господне на вас, сударь!» — и оканчивались неизменной фразой: «Ваш отец, князь Порецкий», — закончил Филипп, глядя сквозь собеседника невидящими глазами.

Тот слушал внимательно, и Филиппу показалось, молчаливо сочувствовал.

— Что ж, желаю, чтобы ваши отношения с отцом наладились. Мне же очень повезло, что вы решили вернуться в Россию. — И гость улыбнулся, впервые с момента их знакомства.

***

Остаток пути девушки оживлённо обсуждали неожиданное приключение. Впрочем, впечатлениями делились большей частью Элен и Соня, Лиза же была молчалива и рассеяна, в беседу не вступала, а когда Элен начинала её тормошить, отговаривалась общими фразами.

Но погрузиться в свои мысли она смогла лишь поздно вечером, когда после ужина, после рассказов о жизни в обители и домашних новостей, наконец, осталась одна в своей спальне.

…Она узнала его сразу, хотя видела лишь однажды — около двух месяцев назад, на их первом с Элен балу. Наверное, именно оттого, что бал был первым и пока единственным, всё, происходившее на нём, запечатлелось в памяти столь отчётливо, точно случилось вчера. Этот человек чем-то задержал на себе внимание Лизы, хотя, на первый взгляд, ничем не выделялся среди множества других.

У него были очень внимательные холодные глаза, тёмно-синие, как суровые балтийские волны, чеканный профиль античной статуи и неулыбчивый рот. Белый парадный мундир, облегавший, словно вторая кожа, широкие плечи и тонкую талию, украшал его, как ни одного из надушенных щёголей не украшали их модные камзолы.

Двигался он легко и изящно, но вместе с тем небрежно, словно бы не танцевал, а исполнял некий странный, нелепый и надоевший ритуал. Но при этом движения были так безукоризненно грациозны, что оказалось трудным оторвать от него взгляд.

Он танцевал менуэт с княжной Путятиной, и Лиза подумала вдруг, что менуэт — коварный танец. Весь исполненный утончённого и даже вычурного изящества, пресыщенный и томный, он обнажает все недостатки танцующего. И очень трудно исполнить его так, чтобы не выглядеть со стороны смешным или манерным. Молодому человеку с холодным синим взглядом это удавалось превосходно.

Оказавшись в соседней паре с Лизой, он взглянул на неё и вдруг улыбнулся. Эта улыбка, чуть тронувшая губы, странным образом преобразила жёсткое лицо, словно в приоткрытую дверь выглянул совершенно другой человек — застенчивый и милый.

А потом он танцевал с дивной красоты дамой, и больше не было в его движениях ленивой небрежности — каждый жест дышал страстью! В контрадансе они с Лизой вновь очутились в соседних парах, но на сей раз молодой человек видел только свою визави, будто, кроме неё, в бальной зале не было ни единого человека.

Теперь он ранен. Интересно, что с ним случилось? Нападение лихих людей или… дуэль? Почему-то Лиза была уверена в последнем. Вспомнились затуманенные болью глаза и призрачная тень улыбки, что скользнула по бескровным губам. Он тоже её узнал. Отчего-то эта мысль волновала.

«Жаль будет, если он умрёт», — подумалось вдруг Лизе.

***

Филипп проснулся от стука.

Вчера, вернее, уже сегодня рано утром, когда, уступив, как радушный хозяин, гостю свою спальню, Филипп добрался до дивана в кабинете, он заснул сразу, едва успев донести голову до подушки. Странно, но обычные тягостные думы даже не попытались завладеть мыслями, видно, виной тому была усталость.

Стук повторился. Филипп резко сел на диване. В маленькие оконца рвалось солнце. Очевидно было, что сейчас уже очень поздно. Привыкший вставать вместе с птицами Филипп неожиданно проспал до обеда.

Рубашка, которую он вчера так и не снял, вся измялась, кружевные манжеты висели, как варёные капустные листья. Впрочем, стучал, конечно, Данила, больше некому.

Филипп встал, потянулся и распахнул дверь.

Под ней действительно топтался Данила. Обычно сумрачное лицо его светилось радостной улыбкой.

— Доброе утро, княжич! Батюшка велели вас будить к завтраку.

Ладони стали холодными и влажными, точно лягушачья кожа.

— Батюшка? Разве он дома?

— Их сиятельство приехали поутру.

— А теперь который час?

— Да уж полдень скоро!

— Хорошо, сейчас спущусь.

Мелькнула мысль, что вчерашний гость ему приснился, и Филипп заглянул в спальню.

Новый знакомец был там. Бледное лицо, скорбный излом бровей — весь его облик был пронизан болью и страданием. Филипп прикрыл дверь, стараясь не шуметь. Всё равно спуститься к завтраку гость не сможет, значит, пусть спит, набирается сил, как велел маленький доктор.

С помощью Данилы Филипп переодел рубашку и панталоны, облачился в лучший камзол и вышел из комнаты, велев дядьке сидеть возле раненого.

При свете дня дом выглядел иначе. За восемь лет многое переменилось. Кое-где стены покрыли изразцы и панели орехового дерева, обивка тоже стала другой, более богатой и яркой, появилась новая мебель.

У знакомой двери Филипп замер, во рту стало сухо.

…Матушкина комната… Медленно, как в душном тягучем сне, он протянул руку, коснулся дверной ручки. Войти? Пожалуй, не стоит… Должно быть, там тоже всё не так, как было прежде, и он лишь разбередит себе душу.

Тяжело, точно старик, Филипп двинулся в сторону лестницы. Дубовые перила, казалось, хранили тепло матушкиных рук, наверное, они единственные в доме помнили её… Он погладил полированное дерево поручня и стал спускаться.

Дверь столовой была приоткрыта, и Филипп малодушно замер на пороге, борясь с желанием развернуться и убежать, как в детстве. Тогда было проще — мир был велик, и конюшня, где можно уткнуться лицом в тёплый лошадиный бок, казалась другой вселенной, в которой меньше горестей и обид. Куда он побежит теперь?..

Совсем близко послышались голоса, и Филипп, словно осуждённый на плаху, шагнул в приоткрытую дверь.

Большую комнату заливал весёлый утренний свет. Из открытого окна веяло весной, ветер шевелил тонкие прозрачные занавеси. За огромным столом, покрытым крахмальной белой скатертью, сидели двое.

— Доброе утро, батюшка. — Собственный голос показался чужим и незнакомым, как и человек, поднявшийся навстречу.

— Здравствуй, Филипп. Добро пожаловать, домой! — И отец, шагнув навстречу, обнял его, усугубив владевшее Филиппом смятение. — Прости, что не встретил тебя вчера. Задержали дела в Петербурге. Кроме того, я полагал, ты прибудешь позже. Садись.

Он сильно постарел. Из цветущего тридцатишестилетнего мужчины, успешного в карьере и амурных делах, отец превратился в старика, выглядящего лет на пятнадцать старше своих лет. Он смотрел на Филиппа с улыбкой, но тому отчего-то казалось, что отец чувствует такую же неловкость, как и он сам.

— Доброе утро, Филипп. — Нежный голос заставил очнуться и поднять глаза на молодую женщину, что сидела напротив.

— Доброе утро, сударыня.

Филипп совершенно не помнил её, ни имени, ни лица. В своих редких письмах отец никогда про неё не упоминал — единственное, за что Филипп был ему благодарен. Он писал: «Милостью Божией у нас родился сын, а у вас брат…» И в следующем письме: «По воле Божьей брат ваш преставился…» И так четыре раза. Восемь сухих строчек, не вызывавших у Филиппа никаких чувств. Он даже не помнил имён своих братьев.

Теперь он смотрел на сидевшую напротив женщину с болезненным интересом. Вот, значит, какая она… Виновница его бед. Мачеха.

Она оказалась совсем не такой, какой её рисовало воображение. Память услужливо подсовывала мысленному взору неприятное лицо со сжатыми в нитку губами и злыми глазами, с которым настоящий портрет не имел ничего общего. Филипп не узнал бы её, встретив на улице.

Она оказалась очень молодой. По виду чуть старше его самого. Сколько ей теперь? Двадцать семь? Двадцать шесть? Многократное материнство не оставило следов в фигуре, тонкой, как у девчонки.

Ничего неприятного не было ни в лице, ни во взгляде, скорее, наоборот, она была красива нежной, хрупкой и очень женственной красотой. Добавить бы ей осознания своей привлекательности — стала бы неотразима.

Мелькнула мысль, что эту, молодую и нежную, ненавидеть будет сложнее, чем ту прежнюю, из детских кошмаров. Но привычная глухая неприязнь уже поднялась в душе, как штормовой ураганный ветер, сметающий всё на своём пути.

— Вы очень изменились, Филипп. — Голос тоже оказался приятным, глубоким, певучим. — Выросли, возмужали. И стали очень похожи на отца.

Румяная молодка в цветастом ситцевом сарафане, из тех, про которых говорят «кровь с молоком», поставила перед ним тарелку с горой оладий, щедро политых сметаной и мёдом.

Филипп опустил глаза. Смятение нарастало.

— Ну, как ты добрался? Путешествие не слишком утомило?

— Нет, батюшка. Хотя под конец не обошлось без приключений.

Возникший в дверях слуга почтительной тенью скользнул к креслу княгини и с поклоном протянул конверт.

— Что там, Трофим?

— Письмо для барыни. Из Петербурга.

— Приглашение на императорскую охоту и бал у его высокопревосходительства генерал-фельдмаршала. Должно быть, их принесли после нашего отъезда. А… и ещё письмо от Аграфены Васильевны Салтыковой. — Княгиня бегло улыбнулась мужу и развернула бумагу.

— Так что ты говоришь, у тебя приключилось? — Отец вновь обернулся к Филиппу.

— Сперва сломалось колесо и пришлось ехать верхо́м, а потом мы с Данилой нашли в лесу…

Удивлённо-испуганный возглас прервал его, и оба, Филипп и отец, обернулись в сторону княгини. Лицо её, только что совершенно безмятежное, внезапно утратило живую прелесть и сделалось похожим на гипсовую маску.

— Что стряслось, Маша?

Мария Платоновна — вот как её звали — подняла на мужа широко распахнутые глаза, в которых колыхался страх.

— Грушенька пишет, что вчера на приёме в австрийском посольстве арестовали Фёдора Романовича Ладыженского.

— Фёдора? — отец нахмурился. — За что же?

— За участие в комплоте против государыни. Тайной канцелярией…

Мария Платоновна протянула письмо через стол, бумага в руке мелко дрожала.

Чуть помедлив, точно делая над собой усилие, отец взял, пробежал глазами.

— Взят под стражу… Несуразица какая!

Он раздражённо бросил послание на стол.

— Чтобы Федька да в интриги мешался? В жизни не поверю! Он и по молодости-то с политикой не баловал. Сей день озабочен лишь как бы сыну протекцию сыскать да пристроить в полк поавантажнее. Какие комплоты! Ушаков вконец свихнулся от подозрительности. Всё перед государыней выслуживается, рвение являет, паук поганый!

Княгиня сравнялась лицом с цветом своего утреннего платья.

— Что ты, Маша?

— Не говорите так, Андрей Львович… Это опасно. А Ладыженский… вы ведь дружили с ним? Родственников и друзей всегда допрашивают… Я боюсь.

Отец поморщился.

— Экие глупости, право! С чего меня допрашивать? Дружились мы в юности. А нынче уж лет десять, как только здороваемся. Что за мысли тебе в голову идут?

Отец явно был раздосадован, и за столом воцарилось угрюмое молчание. Лишь отодвинув пустую тарелку, он вновь повернулся к Филиппу:

— Мы едем в Петербург — государыня устраивает охоту. Нас почтили приглашением. Ты мог бы отправиться с нами, я ввёл бы тебя в столичное общество.

— Простите, батюшка, я бы хотел отдохнуть некоторое время, если позволите.

— Хорошо. — Отец поднялся. — Отдохни. Но князю Порецкому не пристало в деревне сидеть, робость не добродетель для мужчины.

***

Поднявшись в свою комнату, Филипп убедился, что гость по-прежнему спит. Будить не стал и, оставив при нём Данилу, пошёл к себе.

На душе было мутно. Постаревший незнакомый отец, мачеха, оказавшаяся юной и беззащитной, и история с арестом человека по фамилии Ладыженский — всё это произвело на Филиппа тяжкое впечатление.

Он бродил по комнате, зачем-то трогал мебель и стены, и никак не мог собрать воедино мысли.

Спустя пару часов заглянул слуга и сообщил, что барин ждёт княжича в библиотеке.

Отца он застал облачённым в дорожный костюм.

— Мы уезжаем, но я всё же рассчитываю, что в ближайшее время ты присоединишься к нам, — сказал тот, прощаясь.

Филипп проводил его до кареты, в которой уже сидела Мария Платоновна. В бархатном голубом плаще и чепце, украшенном розовыми лентами, она казалась совсем девчонкой.

Отец распахнул дверцу, но прежде, чем успел сесть в экипаж, на дороге, ведущей к дому, показалось трое всадников.

Заметив карету, первый пустил лошадь галопом.

— Я имею честь видеть его сиятельство князя Андрея Львовича Порецкого? — прокричал он на скаку.

Отец смотрел на приближавшегося с брезгливым недоумением. Человек был в потрёпанном мятом кафтане, стоптанных сапогах, да и треуголка явно знавала лучшие времена.

— Что вам угодно? — холодно проговорил отец, когда странный человек спешился и поклонился.

— Экспедитор Тайной канцелярии, Малютин. Имею предписание опросить ваших дворовых и хотел бы, ежели позволите, задать вам несколько вопросов.

***

Заснуть удалось лишь на рассвете. Усталость и потеря крови всё-таки взяли своё.

Ночью же, когда чрезмерно гостеприимный хозяин, наконец, оставил Алексея в покое, сон категорически отказался врачевать его душу.

Угар последних дней рассеялся, и рана заболела. Да как заболела! Не дырка в груди, эта боль как раз была благом — лишь она ещё отвлекала, тушила бушевавший в душе пожар.

Как Она могла?! Она, шептавшая ему во время жарких ночей: «Ты жизнь моя!»

Алексею хотелось выть. Ну почему прокля́тый немец промахнулся! Как сказал тот лекарь с кроличьими глазами? Полвершка? Всего полвершка левее, и он был бы теперь свободен от этого тела, от острой боли, в которой корчилась душа. Покойник… это ведь от слова покой? Как он хотел покоя! Чтобы не думать, не слышать, не вспоминать, стоит лишь закрыть глаза, Её в объятиях рыжего немца…

А может, это его вина? Конечно, кто он такой, чтобы подобная женщина его любила? Бедный кадет, мечтающий о чине поручика… Смешно! Она богиня! Умная, красивая, страстная!

Но тогда зачем? Выходит, прав отец, и ей нужен был лишь его любовный пыл… И, насытившись, она бросила его, как швыряют на землю яблочный огрызок…

Отец… Их последняя встреча была ужасна. Окаменевшее, мрачное, совершенно чужое лицо вновь, в который уже раз за последние две недели, всплыло в памяти. Только теперь обиду и боль заглушал стыд. Отец был прав. Она никогда не любила Алексея. Она лишь развлекалась с ним…

Злые слёзы выступили на глазах, руки сжались в кулаки. Он сделает карьеру! Он станет генералом, а может, и фельдмаршалом! Она ещё пожалеет, что так обошлась с ним!

Тут Алексей вспомнил, что, скорее всего, службу ему придётся начать солдатом, и застонал.

Какой же он был идиот, господи! Ведь даже Игнатий Чихачов — Игнатий, считавшийся самым беспечным, самым безугомонным кадетом, шалопут, притча во языцех, которой стращали младших школяров, — убеждал не делать глупостей!

Наконец, Гипнос всё же сжалился над Алексеем. Болезненные, точно синяки, мысли начали путаться, отступать, и Алексей провалился-таки в утешительное небытие.

А когда открыл глаза, не сразу понял, где находится. Комната тонула в вечернем сумраке, и сидящий возле постели человек показался смутно знакомым, но кто он, Алексей не помнил.

Ах да… Молодой князь Порецкий. Просто удивительно, как этот юноша походил и одновременно не походил на своего отца… Те же черты лица, только совсем молодые, но вместо надменного горделивого взора — потухший взгляд утомлённого жизнью старца.

— Добрый вечер. — По губам князя прошла улыбка, бледная, как зимнее небо, но в карих глазах Алексей заметил беспокойство. — Как вы чувствуете себя?

— Уже совсем хорошо. — Он постарался придать голосу бодрости и невольно поморщился — так фальшиво прозвучало заявление.

Но собеседник, похоже, этого не заметил. Отчего-то он сделался мрачен, засуетился, встал. Прошёлся по комнате, зачем-то переставил с места на место гранёный пузырёк с микстурой от вчерашнего эскулапа и, наконец, заговорил, не глядя Алексею в лицо.

— Скажите, Алексей Фёдорович, Фёдор Романович Ладыженский не приходится вам родственником?

Тон у князя был странный. Алексей нахмурился.

— Это мой отец.

Князь вдруг побледнел, но глаза прятать перестал.

— А нет ли в Петербурге другого человека с таким именем? — спросил он тихо.

— Насколько знаю, нет. — Алексей почувствовал, как мгновенно взмокла спина. — Что с моим отцом?

— Ваш отец был вчера арестован.

***

Гость выдохнул, окаменевшее лицо ожило, и он бросил на Филиппа сердитый взгляд.

— Как вы меня напугали… С чего вам пришла в голову подобная нелепица?

— Батюшка с мачехой обсуждали это за завтраком. — Филипп говорил тихо, резкий тон гостя отчего-то не обидел его.

В лице Ладыженского вновь мелькнула тень беспокойства.

— Рассказывайте! — приказал он.

Филипп кратко изложил услышанное за столом.

— Тайная канцелярия? Комплот? Что за ерунда! Отец в жизни не интересовался политикой… — Ладыженский сел на постели. Теперь глаза его наполняла тревога.

— Быть может, он просто не рассказывал вам о своих делах?

— Да нет же! Вы не понимаете… Сие немыслимо! Отец — бывший офицер, присягал государыне. Он всегда считал, что государь послан Богом. Когда государыня взошла на престол, отец был против кондиций — говорил, России нельзя без абсолютства! Он не может быть заговорщиком, он прямой и честный человек! Это ошибка или чья-то злая шутка…

Филипп исподлобья следил за гостем. Тот внезапно умолк на полуслове и, хмурясь, уставился на собеседника.

— Кажется, это не всё, что вы хотели сказать мне? — он смотрел напряжённо и вместе с тем, словно бы умоляюще.

— Три часа назад здесь был экспедитор Тайной канцелярии с двумя солдатами. И разыскивали они… вас.

С минуту Филипп и его гость смотрели друг другу в глаза.

— Тогда почему я ещё здесь? — Голос Ладыженского внезапно осип.

— Так получилось, что я не успел сообщить отцу о вашем присутствии в доме. Дворня вас не видела, и, кроме меня и Данилы, про вас никто не знает…

— И… вы ничего им не сказали? — В тоне гостя послышалось удивление.

— Я хотел поговорить с вами.

— Что они сообщили?

— Ничего определённого, — Филипп вздохнул, — только то, что ищут вас. Раз вы не осведомлены о делах вашего батюшки, то вас, верно, разыскивают, как свидетеля. Вы же самый близкий ему человек…

— Я должен ехать в Петербург. — Ладыженский начал вставать. — Вы позволите воспользоваться вашим экипажем?

— Я бы рад, но моя карета ещё вчера здравствовать приказала, а отец с мачехой уже уехали в столицу. Кроме того, вам сейчас не стоит трястись по колдобинам — откроется кровотечение.

— Значит, я поеду верхом! — Гость встал, с трудом удерживая равновесие. — Свободная лошадь в ваших конюшнях, надеюсь, найдется?

Филипп видел, как побледнело его лицо, глаза будто запали, а нос заострился. Сделав пару шагов, Ладыженский вдруг пошатнулся и потерял сознание, Филипп едва успел подхватить его.

Обморок длился недолго, лишь только Филипп вместе с молчаливым хмурым Данилой переложили раненого на постель, как тот открыл глаза.

Он, было, вновь попытался подняться, но тут же бессильно откинулся на подушку, губы посерели, а на лбу выступила испарина.

— Вы не сможете никуда ехать в ближайшее время, — констатировал Филипп со вздохом.

— Я должен! — сквозь зубы процедил Ладыженский.

Но было совершенно ясно, что это — лишь пустые слова. Дабы осознать сие, гостю потребовалось некоторое время, по истечении которого в его сухом, отстранённом тоне зазвучала растерянность:

— Но что же делать? Я не могу оставаться здесь.

— Почему?

— Как я могу скрываться, если отец в беде? Да и потом, у вас и ваших близких могут быть неприятности из-за меня…

— О последнем не беспокойтесь — батюшка уехал, фискалы тоже, а слуги вас не видели.

— Но отец… Я должен помочь ему!

— Как?

Гость смутился.

— Надобно узнать, в чём его обвиняют, и дать показания, чтобы оправдать. Я должен выяснить…

— Давайте примем как неоспоримую данность, что никуда ехать пока вы не в состоянии. — Филипп прошёлся по комнате. — Что мы можем сделать прямо теперь?

— Мы? — В голосе Ладыженского прозвучало такое изумление, что Филипп внимательно взглянул на него.

Гость смотрел недоверчиво, словно пытаясь понять, что за игру затеял новый знакомец.

— Ну да, — просто пояснил Филипп, ему вдруг сделалось легко и спокойно, — я хочу вам помочь. Раз вы не можете сесть в седло, я поеду в Петербург вместо вас. У вас есть друзья или родственники, которым можно довериться?

Ладыженский надолго замолчал. На осунувшемся лице, словно в волшебном зеркале, отражались попеременно сомнение, недоверие, недоумение, растерянность.

— У меня нет друзей, — тихо сказал он, наконец. — В академии ко мне неплохо относились капитан нашей роты, господин фон Поленс, и мой однокашник, Игнатий Чихачов.

***

Лиза задумчиво следила взглядом за скользящими по стеклу каплями — к ночи пошёл дождь. Зябко кутаясь в шаль, она стояла у окна, за которым ходили смутные тени от колеблемых ветром ветвей.

В доме было тихо. Давно спала Элен, клубочком свернувшись на кровати. Шуршал за окном чуть зазеленевшими ветвями просыпающийся сад.

— Что же ты натворил, Алексей Фёдорович Ладыженский? — беззвучно шептала Лиза. — Почему тебя ищут? И где ты сейчас?

…Они появились после обеда, когда Лиза вместе с матушкой и воспитателем Петром Матвеевичем сидела в гостиной, а Элен за клавикордами играла новую, недавно разученную пьеску. Тонкие руки Элен невесомо порхали над клавишами. И погрузившаяся в вибрирующую, словно дрожащую, музыку Лиза заметила горничную Глашу и двух незнакомых мужчин за её спиной, только когда матушка резко поднялась.

— Вас просят, барыня, — испуганно пролепетала Глаша. — Я говорила, что вы не принимаете, но оне настаивают…

Один из посетителей бесцеремонно отодвинул Глашу в сторону и вошёл в комнату, второй остался в передней.

— Что вам угодно, господа? Кто вам позволил вторгаться в мой дом? — Тон у матери был такой, что Лиза невольно поёжилась.

На господ посетители походили мало. Тот, что стоял сейчас посреди гостиной и сжимал в здоровенной, похожей на клешню, руке треуголку с обтрёпанным галуном, быстро оглядел присутствующих. Смотрел он внимательно и цепко, и Лизе отчего-то сделалось очень неуютно.

— Нижайше прошу простить, ваше сиятельство. — Голос незнакомца был столь же неприятен, как и внешность — гнусавый и вместе с тем вкрадчивый. — Экспедитор Тайной канцелярии Малютин. Имею приказ его высокопревосходительства Андрея Ивановича Ушакова опросить всех проживающих в здешних местах. Дело срочное. Государево!

Он значительно оглядел присутствующих, и вновь, ощутив на себе пристальный взгляд покрытых красными прожилками глаз, Лиза зябко передёрнула плечами.

— Разыскивается мятежник, противу матушки государыни злоумышлявший. Ладыженский Алексей Фёдорович. Знаете такого?

— Ладыженский? — Матушка задумалась, лёд в голосе чуть подтаял. — Фамилию слышать, кажется, приходилось… Нет, не припомню.

— Извольте взглянуть. — Неприятный человек достал из кармана изящную безделушку — медальон на ажурной золотой цепочке — раскрыл и протянул матушке.

Та взяла двумя пальцами, точно таракана, но посмотрела внимательно.

— Нет. Я не знаю этого человека.

— И не встречали его в течение последних двух-трех дней?

— Говорю же — нет! — В голосе матери вновь зашуршала позёмка.

— Я должен опросить и показать сию парсуну всем проживающим в доме.

Матушка так же брезгливо передала медальон Петру Матвеевичу.

— Боюсь, я мало чем смогу быть вам полезен. — Пётр Матвеевич улыбнулся фискалу, возвращая портрет. — Я почти не выезжаю из имения и уже много лет веду очень замкнутую жизнь.

— Припомните, может, вы встречали его в окрестностях?

— Нет, сударь. Посторонних здесь не бывает.

— Не думаю, что мы можем вам помочь чем-то ещё. — Матушка холодно пожала плечами.

Но неприятный господин не спешил откланяться.

— Мы опросим ваших дворовых и прислугу, но и барышням должно ответить, не встречался ли им этот человек.

— Мои дочери не бывают за пределами дома, они не могут знать вашего мятежника!

— Уверен, что так и есть, — улыбка у фискала была, пожалуй, даже более неприятной, чем всё остальное, — но приказ есть приказ. Его высокопревосходительству может показаться странным, если вы станете возражать, ваше сиятельство.

Лиза чувствовала волну отвращения, исходившую от матери, но та, чуть поколебавшись, вновь взяла медальон и повернулась к Элен.

— Елена, скажи господину, знаешь ли ты этого человека? Быть может, он встречался тебе где-то в последние дни?

Элен внимательно посмотрела на портрет.

— Нет, матушка. Какой милый юноша! — прибавила она и улыбнулась.

— Лиза, взгляни ты.

Лиза взяла протянутую ей изящную безделушку, и затейливая вещица едва не выскользнула из внезапно вспотевших пальцев.

С тонко написанного эмалевого портрета на неё смотрел давешний незнакомец. Обладатель холодных глаз и тёплой улыбки…

— Нет, матушка, я не знаю этого господина, — произнесли Лизины губы отдельно от неё.

…Босые ноги подмерзали на холодном полу. Вздохнув, Лиза скользнула в разобранную для сна кровать, под тёплую перину.

Однако сон ещё долго не шёл к ней. Точно наяву вставало перед мысленным взором лицо из медальона — насмешливо сомкнутые губы и внимательные тёмно-синие глаза.

Глава 2. Санкт-Петербург

Узнав о желании питомца отправиться в столицу в одиночестве, Данила устроил настоящий скандал. Он категорически отказывался отпускать его одного — просил, умолял, стенал, и Филипп, в конце концов, разозлился:

— Я разве дитя малое, что без твоего пригляда и шагу ступить не могу? Ты остаёшься здесь, ходишь за господином Ладыженским и следишь, чтоб про него ни единая душа в доме не дозналась.

— И как вы сие мыслите? — Данила подбоченился. — Я должен в ваших комнатах денно сидеть и, аки пёс цепной, никого не пущать? Ни девок, чтоб прибрались, ни ключницу? Да кто я такой, чтоб этак себя держать?

— Скажешь, барин не желает, чтоб в его комнатах дворня шныряла. Я сам ключнице велю, чтоб у меня не прибирались, дескать, только своему человеку доверяю…

— И станет на вас весь дом волком глядеть…

— Да и чёрт с ними!

— Пусть так. А как будет выглядеть, когда я из ваших горниц с ворохом тряпок кровя́ных выйду? Али с горшком?

Филипп задумался. Данила был прав. Рана кровила, обрабатывать её и перевязывать недужного требовалось постоянно. И как бы ни сторожился дядька, в полном прислуги доме ему вряд ли удастся ухаживать за гостем так, чтобы никто этого не заметил. Тем более, что интерес и к нему, и к молодому барину со стороны дворни был столь горячим, что хоть пирожки на нём выпекай.

Рассказать про Ладыженского ключнице? Нет, нельзя… Вчерашние визитёры опросили всех слуг и портрет показали. И даже если ключница не бросится доносить про гостя в Тайную канцелярию, то отцу-то уж доложит беспременно. По всему выходило, что уезжать из имения Филиппу нельзя. Ах, как неловко! Сам предложил помочь, а теперь что же, на попятный?

И тут его словно током ударило.

— Гошпиталь! Матушкин гошпиталь! Что там теперь?

И он выскочил из комнаты, провожаемый хмурым взглядом Данилы.

Небольшой флигель, расположенный на краю заднего двора, стоял заколоченным. Видно было, что им давно не пользовались. Филипп вздохнул. Интересно, помнит ещё кто-нибудь, что здесь было десять лет назад?

Он помнил. Матушку в светло-сером подряснике с косынкой на волосах, ласковую улыбку на рябом некрасивом лице, руки, ловко щипавшие корпию и сворачивавшие длинные холщовые полосы для перевязок. От её ладоней всегда пахло лекарствами, и запах этот казался Филиппу лучшим запахом на свете…

Мать была святой. И теперь она возле Престола Господня. Филипп твёрдо знал это. Всю свою нерастраченную любовь, всю нежность она отдавала Филиппу, но их было так много, такой океан любви, нежности и доброты, что хватало всем, кто был вокруг. И мать устроила в своём имении больницу для крестьян. Наняла лекаря, и сама помогала ему, ухаживала за страждущими, не гнушаясь грязной и тяжёлой работы. Соседи с недоумением пожимали плечами, за глаза называли её «блаженной», а на шалопая-отца поглядывали с сочувствием.

Когда мать умерла, «гошпиталь княгини Анны» вскоре перестал существовать.

— Помоги мне, матушка, — тихо попросил Филипп и погладил поточенную жучком бревенчатую стену.

Ключница Ефимия выслушала молодого барина почтительно и ни единым мускулом на лице не шевельнула, когда тот объявил, что желает в бывшем гошпитале устроить лабораториум для проведения химических опытов.

— Помогать мне будет мой камердинер, а прочие пусть туда не суются, — закончил Филипп. — Поскольку сие для не разумеющих химическую науку зело опасно — может содеяться взрыв.

Услышав про «лабораториум», Данила схватился за голову.

— Да как вам этакое в голову влезло! Вас же теперь колдуном почитать станут, да и меня заодно…

— И прекрасно! Пусть считают. Будут держаться от нас подальше, — отмахнулся Филипп.

Через два часа гошпиталь был готов для принятия нового пациента: заколоченные двери открыты, внутри всё выметено, дымоход прочищен, печь протоплена.

Поздно ночью Данила с Филиппом, вздрагивая и оглядываясь от каждого шороха, отвели Ладыженского во флигель. Тот с трудом держался на ногах и, едва его уложили в постель, заснул тяжёлым сном, больше похожим на забытье.

Однако, когда рано утром Филипп засобирался в столицу, Данила вновь встал на дыбы.

— Не дело вы затеяли, княжич, — хмуро твердил он. — Вы этого молодчика и не знаете вовсе. А ежели он зловредец какой, и не с дурна ума его ищут? Сказать-то, я чай, что угодно можно — с брехни акциз не берут… Ну, а коли сыщут в вашем дому? Тогда что? Одумайтесь, Филипп Андреич, ведь и себе, и батюшке жизнь попортите!

Доводы милосердия, приводимые Филиппом, не произвели на дядьку никакого впечатления. До Ладыженского ему не было дела.

Кончилось тем, что Филипп приказал слуге подчиняться в весьма резкой форме, чего не делал ни разу в жизни. Садясь на коня, он старался не смотреть в тоскливые Данилины глаза и предпочёл не заметить, как тот украдкой перекрестил его.

Воспоминание тут же испортило настроение. Филипп подошёл к окну, приподнял тяжёлую бархатную портьеру. По улице вереницей двигались экипажи и верховые, прогуливались нарядно одетые господа. И он вновь подивился, какое оживлённое движение в Петербурге.

В дверь постучали.

— Входите, — пригласил Филипп.

В комнату заглянула Мария Платоновна. Он приехал поздно ночью и ещё не встречался с ней.

— Доброе утро, Филипп! Как вас устроили?

— Спасибо, всё замечательно.

Она придирчиво осмотрела богато и со вкусом убранную комнату, потом перевела взгляд на Филиппа.

— Андрей Львович велел передать вам, что завтра вечером мы едем слушать оперу, а на среду назначена охота.

Филипп молча склонил голову, давая понять, что новость принята к сведению, но мачеха не уходила.

— Вы позволите? — Она подошла к шифоньеру с резными дубовыми дверцами.

Филипп не понял, что именно должен ей позволить, а княгиня, видимо, приняла его молчание за согласие. Открыв шкаф, переворошила стопки камзолов и сорочек.

— Вам необходимо обновить гардероб, — сказала она деловито. — Я велю послать за портным.

Филипп вспыхнул:

— Не стоит, сударыня, у меня всего довольно.

Мария Платоновна мягко улыбнулась и подошла к нему.

— Мой мальчик, не обижайтесь, светская жизнь накладывает определённые обязательства. Одно из них — следить за модой. Ничего, скоро вы постигнете все эти премудрости. — Она ласково коснулась волос Филиппа, перебирая пальцами густые тёмные локоны. — Портной, куафёр — и вы станете неотразимы, сударь, даже для избалованного блеском Петербурга.

Она вышла, а Филипп в смятении остался стоять посреди комнаты. Он привык считать мачеху своим главным врагом, виновницей смерти матушки, алчной хищницей, что женила на себе отца ради денег. И ненавидел просто потому, что она заняла место матери, и потому, что отец её любил. Ласковое обращение княгини смущало Филиппа, приводило в растерянность и недоумение.

Внезапно он подумал, что женщина эта похоронила четверых детей, и вдруг почувствовал к ней острую жалость.

Филипп никогда не сочувствовал отцу и мачехе. Нет, разумеется, он не испытывал злорадства, и ему было жаль сводных братьев, как всякого человека, скончавшегося в юном возрасте, а тем паче ребёнка. Но сейчас он вдруг вспомнил, как постарел за эти годы отец, как сильно любила его матушка, и впервые задумался, каково это — терять детей. Если бы умер он, матушка не перенесла бы такого горя.

Должно быть, толика нерастраченной нежности княгини невольно досталась Филиппу.

***

До роскошного каменного дворца на набережной Васильевского острова, где располагался кадетский корпус, Филипп добрался быстро и без приключений. Но на том везение закончилось.

В бывшей кордегардии князя Меншикова он долго объяснял караульному офицеру, сидевшему за столом под сенью скрещенных бердышей, что хочет видеть капитана фон Поленса и юнкера Чихачова из второй роты. Тот слушал рассеянно, то и дело отвлекаясь на заходивших в караулку офицеров, а потом и вовсе досадливо махнул рукой.

Пробегавший мимо молодой человек в кадетском мундире покосился на Филиппа, и тот, переборов смущение, окликнул его:

— Сударь, не могли бы вы мне помочь!

Услышав фамилию Чихачова, кадет замялся, забормотал невнятное и явно обрадовался, когда Филипп упомянул имя фон Поленса. И тут же вызвался проводить до комнаты капитана.

Жилые каморы офицеров и кадет находились в западном крыле Меншиковского дворца. Филипп вслед за провожатым прошёл через внутренний двор, служивший кадетам плацем, и поднялся на второй этаж галереи. Он с интересом смотрел по сторонам, порядок вокруг царил прямо-таки идеальный. Армейский.

Заглянув в одну из комнат, сопровождавший его юноша прикрыл дверь.

— У господина капитана посетитель, — сообщил он и поспешно ретировался, оставив Филиппа дожидаться в галерее.

Через неплотно прикрытую дверь и впрямь доносились голоса. Размышляя, как вести разговор с капитаном, Филипп не прислушивался к происходящему за дверью, пока знакомое имя не заставило насторожиться. И через секунду он позабыл обо всём.

— Так вы не знаете, где обретается ваш кадет Ладыженский?

— Я уже устал повторять вам это! — В голосе отвечающего слышался довольно сильный акцент.

— Ничего, лучше устать от разговора, чем блох в остроге кормить, — фыркнул его собеседник.

— Это неописуемо! Вы угрожаете мне? С какой стати?!

— Вы командир роты, в которой учился Ладыженский, и вы не знаете, где он сейчас?

— Я уже говорил вам, сударь: сей кадет пропал два дня назад накануне экзамена, и я имею все резоны полагать, что с ним произошло несчастье! Это очень серьёзный юноша, никогда не нарушавший дисциплину! Как раз нынче я известил об исчезновении генерал-директора, его сиятельство графа фон Миниха. Собирался уведомить также и генерал-полицмейстера, но из-за экзаменаций и предстоящего смотра позабыл…

— Его сиятельство графа Салтыкова тревожить ни к чему. Кадетом вашим не полиции, а Тайной канцелярии надлежит заниматься… — проговорили за дверью. — Папенька сего кадета арестован, как смутьян и заговорщик, а сынок, до́лжно, оказался проворнее и сбежал… Так вы точно не знаете, где искать этого недоросля?

Филипп услышал звук, средний между стоном и рычанием.

— Нет! — рявкнул капитан свирепо.

— Что ж, сударь, воля ваша… Но я упреждаю: вьюнош сей — государев преступник, и коли мы вызнаем, что вы к его укрывательству касательство имели…

— Я не знаю, где находится Алексей Ладыженский, — чётко, почти по слогам произнёс голос с немецким акцентом.

— Ну так коли узнаете про самого ли Ладыженского или ежели кто интересоваться тем кадетом станет, то надлежит вам немедленно сообщить сие в Тайную канцелярию. И о разговоре этом лясничать не стоит…

Филипп понял, что фискал сейчас выйдет из комнаты, и бросился к лестнице, по которой поднимался на галерею.

Свернув за угол, с разгону налетел на рослого светловолосого молодого человека, шедшего навстречу.

— Полегче, сударь! Что вы несётесь, будто за вами сарацины гонятся?! — сердито рявкнул тот.

— Простите, сударь, я искал Игнатия Чихачова из второй роты…

— Поищите в Галерной гавани, — фыркнул кадет и повернулся, чтобы идти.

Филипп шагнул следом:

— Что вы хотите сказать?

— Что приятель ваш отчислен и списан в матросы, где ему самое место.

Белобрысый зло хохотнул и, задев Филиппа плечом, пошёл прочь.

***

Адмиралтейский луг был заставлен экипажами, и чем ближе карета подъезжала к театру, тем медленнее двигалась, пока, наконец, не остановилась вовсе. Приподняв занавески, Лиза с интересом глядела в окно. Зрелище и впрямь того стоило — дворец, раскинувшийся вдоль набережной, поразил её. Лизе, что бо́льшую часть жизни провела в деревне, и обычные каменные дома в два жилья казались роскошными, а тут такое великолепство! Лестницы из белого камня, увенчанные скульптурными львами, балконы с резными балюстрадами, водостоки в виде причудливых драконовых морд и золочёные фигуры на фронтоне.

Наконец, карета в череде других экипажей подкатила к южному торцу, где располагался театр. И Лиза, сопровождаемая Элен, матушкой и воспитателем Петром Матвеевичем, вступила в Мельпоменовы владения.

В сиянии сотен свечей, пламя которых дробилось в гранях хрустальных подвесок огромного паникадила, оперный дом ослеплял роскошью. Громадный овальный зал с двумя галереями лож и партера украшали статуи, картины, и позолота столь изобильная, что Лизе показалось, будто она находится внутри огромной сияющей табакерки.

Ложа, где разместились Тормасовы, тоже пленяла убранством — на обитых китайским шёлком стенах висели полотна Буше, бархатные портьеры спадали красивыми причудливыми волнами и складками. Лиза не удержалась — погладила украдкой шелковистую ткань.

Пока гости размещались, усаживаясь в мягких креслах, она с интересом рассматривала картину, на которой пышнотелая полуобнажённая прелестница плыла на спине златорогого белого быка в цветочных гирляндах. Женщина протягивала руки, но в лице её не было испуга, скорее лукавство.

Начался спектакль. Давали «Абиазара». Лиза, затаив дыхание, наблюдала за действом: такого зрелища она себе и вообразить не могла! Наряды, в которых прохаживались по сцене актёры, певшие на непонятном, но очень приятном для слуха языке, пришлись бы и государыне. Во всяком случае, так казалось Лизе. Одно было плохо — никак не удавалось понять, отчего полный человек в сверкающей каменьями чалме гневно потрясал кулаками над головой коленопреклонённой девы в струящихся шелках. Чем она ему не угодила?..

Неожиданно Элен сжала Лизин локоть и тихо шепнула, касаясь уха губами:

— Посмотри в ложу напротив.

Проследив за взглядом сестры, Лиза увидела статного пожилого господина и молодую красавицу в платье из переливчатой парчи. За спиной дамы сидел ещё один мужчина, но лицо его скрывала тень портьеры. С ревнивым восхищением Лиза разглядывала даму — встречается же подобное совершенство! Казалось, лицо её было творением гениального ваятеля, а не живой плотью — им хотелось любоваться, и странно было представить, что оно может разговаривать, или жевать.

— Какая красавица… — прошептала она.

— Ты не туда смотришь, — с досадой отозвалась Элен. — Сзади. Видишь его?

Лиза вгляделась в сидевшего за плечом дамы господина. В этот момент, увлечённый происходящим на сцене, он чуть подался вперёд, и Лиза прикусила губу, чтобы сдержать возглас изумления. В модно и дорого одетом молодом человеке она узнала их давешнего попутчика.

— Князь Порецкий!

Матушка строго взглянула, привлечённая перешёптыванием дочерей, и Лиза примолкла, вновь обратившись к сцене, где разворачивалось грандиозное зрелище: штурм города Безиера индийским царём.

Искоса поглядывая на сестру, Лиза видела, что Элен сияющими глазами смотрит на князя, но тот, захваченный ярким великолепием спектакля, не отводил взгляда от актёров.

Раскрыв веер, Лиза чуть повернулась в кресле, стараясь заслонить опахалом Элен.

Когда объявили перерыв и слуга зажёг в ложе свечи, матушка удивлённо спросила:

— Елена, ты здорова ли?

Лиза быстро взглянула: Элен была очень бледна, глаза же, наоборот, лихорадочно блестели.

— Здесь так душно, матушка, — пролепетала она. — У меня кружится голова, и тяжело дышать…

Губы графини дрогнули в лёгкой улыбке:

— Это всё шнурование, моя милая — ты ещё не привыкла к нему. Пожалуй, будет лучше, если мы пройдёмся по галерее. Вы составите нам компанию, Пётр Матвеевич?

Пётр Матвеевич предпочёл остаться в ложе, и сёстры вслед за матерью вышли в просторный зал, где прогуливалось множество людей.

Но едва ли сделав десяток шагов, они лицом к лицу столкнулись с князем Порецким, который медленно шёл рядом с высоким господином средних лет и давешней красавицей из ложи напротив.

***

После антракта Филипп напрочь утратил интерес к спектаклю и сразу же нашёл глазами сестёр Тормасовых. Теперь он знал имена барышень — Елена и Елизавета. Впрочем, интересовала его только одна. Жаль, что, представляя дочерей, графиня не пояснила, кто есть кто.

Тогда, в дорожной карете, в простом тёмном платье и строгом чепце без украшений, она показалась ему милой и нежной. Филипп помнил глаза, блестевшие в сумраке, выбившийся из-под чепца золотистый локон и выражение горячего сострадания, когда взгляд её обращался к раненому Алексею.

Теперь, в пышном платье, с замысловатой причёской и веером в тонких пальчиках, она казалась прекрасной и недоступной, как Артемида. В первый миг, увидев его лицом к лицу, барышня вспыхнула, глаза засияли. Она потупила взор и больше взгляда не поднимала. Более искушённый человек заметил бы, какой радостью засветилось при этом её лицо, но Филипп был неопытен в подобных материях и лишь огорчился, что барышня на него не смотрит.

Сейчас, в полумраке театральной ложи, он издали видел, как она сидит, опустив глаза. Даже на расстоянии заметно, какие длинные и густые у неё ресницы — косые тени от них лежали на скулах изящно очерченного лица; какая тонкая, ровная и нежная у неё кожа. Должно быть, на ощупь она похожа на атлас, такая же шелковистая и прохладная.

Барышня подняла глаза, и Филиппу почудилось, что полумрак театрального зала прорезал сияющий искрящийся луч. Точно в детстве, когда в тёмной комнате из-за неплотно прикрытых портьер пробивается солнечный свет, в котором пляшут, переливаясь, волшебные искорки пылинок. Она опустила глаза, и луч погас, а Филиппу показалось, что зал погрузился во мрак.

«Посмотри на меня!» — мысленно попросил он, и — о чудо! — барышня взглянула на него и улыбнулась.

Казалось, зрение приобрело необычайную остроту, позволявшую видеть в сумраке зала на расстоянии каждую чёрточку её лица, каждый завиток волос, дрожание пышных страусовых перьев, лёгкое движение тонких кружев в вырезе платья.

Когда дамы и пожилой господин в ложе напротив поднялись и вышли, он не сразу понял, что спектакль закончился.

***

Уже на обратном пути из театра Пётр Матвеевич Либерцев заметил неладное. Все три его дамы вели себя необычно.

Всегда непосредственная, восторженная и открытая Элен, которая должна бы бурно восхищаться театром, дворцом, спектаклем, едва ли за время пути произнесла десяток слов. А вдумчивая и молчаливая обычно Лиза не переставая делилась впечатлениями.

Евдокия Фёдоровна тоже отмалчивалась, внимательно поглядывая на дочерей. Лоб прорезала лёгкая морщинка между бровей, а сами брови, изящные, точно горностаевые хвостики, чуть сдвинулись.

За ужином положение усугубилось — Элен впала в ещё большую задумчивость, Лиза не закрывала рта, а графиня хмурилась всё отчётливее.

Когда барышни отправились в свою комнату, Евдокия Фёдоровна подняла на Либерцева озабоченный взгляд.

— Ты заметил, как Елена смотрела на князя Порецкого? — Она всегда говорила без экивоков.

Извечная женская повадка выписывать словесные вензеля ей претила. Евдокия Фёдоровна вообще была дамой удивительной: овдовев в двадцать с небольшим, замуж снова не пошла, хоть от желающих отбоя не было. Выгнала вороватого бурмистра, взяла в свои руки хозяйство и состояние мужа, и без того изрядное, значительно преумножила. Всегда и со всеми она была пряма, никогда не лукавила и говорила в глаза, что думает. Странно, но светское общество отчего-то прощало ей столь несвойственную дамам черту характера.

— Князя Порецкого? — Либерцев удивился.

— Ах да… Ты же не выходил из ложи.

Евдокия Фёдоровна кратко рассказала о встрече с Порецкими и своих наблюдениях за Элен и юным князем в третьем акте спектакля.

— И что вас тревожит?

— Похоже, князь произвёл на Елену сильное впечатление…

— Что ж в том дурного? Он хорошего рода, единственный сын богатого и влиятельного человека, вхожего в придворные круги. Кроме того, вы сами сказали: красив, образован — завидный жених, одним словом…

— Ну, во-первых, вряд ли ему достанется большое состояние. Не думаю, что Мария Платоновна выпустит хоть копейку из своих цепких ручек. Князь ещё не стар, и она вполне успеет нарожать ему роту наследников. А во-вторых, юноша слишком молод — кажется, и двадцати ещё нет. Для крепкого устойчивого брака мужчина должен быть старше жены, не вертопрах, не зелёный мальчишка, из коего ещё незнамо что получится. И потом, что сие за моды такие, чтоб девицы себе сами женихов высматривали?! Чай, на то родители есть!

— Ну а если любовь?

— Любовь! Любовь в браке ни к чему! Вон сестрица моя, сбежала с поручиком драгунским по любви. Где нынче? Бог весть… Пропала… Может, бросил он её через месяц… а вышла бы за графа Головина, жила бы припеваючи. Нет, я не хочу такой судьбы для своих девочек.

— Так она сбежала, потому как родители против были, а не отказали бы ему от дома, и бежать бы ей не пришлось, жили бы себе в любви и согласии.

— Что ты всё заладил про любовь! — Евдокия Фёдоровна скривила красивые губы в презрительной усмешке. — Что за новость такая — любовь? Отродясь про неё не слыхали. Меня муж на тридцать два года старше был, замуж шла — мне семнадцать, ему сорок девять. Я при нём слова молвить не решалась, глаз поднять не смела, и ничего, жили. Любовь, Пётр Матвеич, это для вас, для мужчин. А наше бабье дело — послушание. Сперва родителям, после мужу, вот и вся любовь.

— Однако замуж по своей воле вы больше не пошли, — вздохнул Либерцев, но, видя, что она хмурится, добавил: — По́лно, Евдокия Фёдоровна, не сердитесь. Да только подумайте хорошенько, не решайте в горячах. Не ломайте судьбу девочкам.

***

Ужинать по возвращении было поздно, и Филипп, поднявшись к себе, лёг спать.

Однако сон не шёл. Юная графиня Тормасова всецело завладела его воображением. Стоило закрыть глаза, как мысленный взор тут же рисовал её образ во всех подробностях.

Он обратил на неё внимание ещё тогда, в карете, просто вихрь событий, последовавших за этим, сгладил впечатление. Вот ведь странность! Он ничего о ней не знал, даже имени, между ними была сказана лишь пара слов и брошено всего несколько взглядов, но девушка эта вдруг показалась Филиппу самым близким и дорогим человеком.

Безуспешно проворочавшись в постели больше часа, он встал, надел панталоны, рубашку и спустился в библиотеку. Подумалось, что чтение какого-нибудь трактата вернёт мысли и чувства на место, и он сможет, наконец, заснуть.

Филипп зажёг свечу, выбрал трактат «О задачах механики» Аристотеля и попытался сосредоточиться на чтении. Но спустя четверть часа вдруг осознал, что ни единого слова из прочитанного не понял. Отложив книгу, он потушил свечу и вновь погрузился в грёзы.

Очнулся, услышав рядом голос:

— Друг мой, вы опять ещё не ложились… Вы совсем не бережёте себя.

Тонкие руки обняли его сзади, погладили плечи и грудь, а губы легко, будто крыло бабочки, коснулись щеки.

— Вы обознались, сударыня. — Филипп осторожно отвёл обнимавшие его руки и поспешно поднялся, чувствуя, как от напряжения каменеют мышцы.

— Боже мой, — вздохнула мачеха, — как вы на него похожи… Отчего вы не спите?

— Сам не знаю. Не спится…

Она тихо рассмеялась:

— Когда юноша ваших лет после первого выхода в общество, где встретил множество прелестниц, говорит, будто ему не спится, это значит, что он влюблён.

Филипп слегка поклонился, хотя во мраке она вряд ли могла видеть его поклон:

— Доброй ночи, сударыня.

Неожиданно она взяла его за руку.

— Подождите, Филипп. Мне надо поговорить с вами.

— К вашим услугам, сударыня.

Она потянула его за собой и, опустившись на диван, усадила рядом.

— Я хочу просить… вашей дружбы.

Филипп подумал, что ослышался, но княгиня повторила:

— Будьте моим другом, Филипп.

— Зачем вам это? — Он растерянно смотрел на тёмный силуэт рядом.

— Ради вашего отца.

Княгиня смолкла. И было слышно, как мерно тикают часы в углу.

— Думаю, вы заметили, как он постарел за эти годы… Я знаю, — она вздохнула, — вы считаете меня врагом. Но поверьте, я не причинила зла вашей матери. Вы молоды, и многого не разумеете. В жизни всё очень непросто…

В голосе её на миг зазвучала пронзительная тоска.

— Часто родители совершают браки своих детей ради связей, амбиций, ради приданого, титула, положения в свете. Им безынтересно, хотят ли те вступать в такой брак. Если ваш отец не любил вашу матушку, это не оттого, что он бездушный или порочный, просто его родители всё решили за него. И если бы князю не встретилась я, он полюбил бы другую женщину. Поверьте, я ничем не поощряла чувств Андрея Львовича.

Мария Платоновна замолчала, и Филиппу показалось, что она пытается сдержать слёзы.

— Вы его любите? — Прикосновение пальцев, отчего-то совершенно ледяных, нервировало, но он не решался отнять руку.

— Люблю. Он и теперь красив, а десять лет назад, когда мы встретились, он показался мне царевичем из нянюшкиной сказки. И потом, меня ведь тоже никто не спрашивал, хочу ли я замуж. Меня просто выдали за первого, кто за меня посватался, и им оказался ваш отец.

Тишина библиотеки, только что такая уютная, вдруг навалилась мягкой и душной тяжестью, как подушка в руках душителя. И когда голос княгини зазвучал вновь, Филипп почувствовал облегчение.

— Вы не представляете, что такое была наша семья. Родители владели худой деревенькой из трёх изб и десятком дворовых, а детей у них было шестеро, из коих пятеро — дочери. Мы ели то же, что наши крепостные, иногда не досыта, спали по трое на одной кровати, на заплатанных простынях. Маменька в юности жила воспитанницей в семье Ромодановских. По сути, прислугой при их дочери, Екатерине Ивановне. Поэтому нас милости ради иногда звали на балы.

По мере рассказа тон её делался всё жёстче.

— Выезжали мы по одной, ведь у нас на всех было только одно приличное платье. Обычно брали кого-то из старших сестёр. Обеим перевалило за двадцать, и надежды выдать их замуж уже почти не оставалось. Сёстры были толстушками, и платье шили по самой крупной из нас, на мне оно висело, как на ярмарочном шесте.

В голосе княгини послышалось ожесточение, словно она вспомнила старую, так и не отболевшую обиду.

— Светские щеголихи над нами откровенно потешались, ведь все замечали, что мы надеваем одни и те же уборы. Когда родители поняли, что Андрей Львович влюблён, они сказали, что выдадут меня только когда пристроят старших сестёр. Это казалось невозможным: мало того что все мы были бесприданницами, так обе сестрицы ещё и страшны, как чума с проказой. И Андрей Львович совершил невозможное: дал им приданое и нашёл женихов.

Она всхлипнула. В темноте Филипп не видел её лица, но слышал звеневшие в голосе слёзы.

— Если мы с вами начнём враждовать, это убьёт Андрея Львовича. — Голос вдруг стал тусклым, словно она сильно устала. — Он очень трудно переживает смерть детей. Почему-то взял себе в голову, что это его вина.

— Отчего умерли ваши дети?

— Они рождались слабыми. — Она судорожно вздохнула. — И Андрей Львович решил, будто это Бог наказывает его за былые грехи. Знаете: грехи отцов падут на головы детей их… — Она отпустила руку Филиппа, и он ощутил невольное облегчение. — Он не желает больше иметь детей и беспрестанно твердит, что скоро умрёт и я смогу устроить свою жизнь с молодым мужем. Он потерял интерес ко всему и тает на глазах. Если бы родился ещё ребёнок, он воспрянул бы духом, но он решил, что детей больше не будет, и тихо гаснет, как свеча.

Княгиня вдруг разрыдалась, уткнувшись лицом ему в грудь. Привычный сонм чувств — обида, боль, ревность и тоска, внезапно отступил, и Филипп увидел рядом с собой молодую, милую и не слишком счастливую женщину. Он осторожно обнял её за плечи, аккуратно гладя по волосам, как ребёнка.

Когда рыдания стихли, он сказал мягко:

— Не тревожьтесь, сударыня. Вы можете считать меня своим другом, если вам угодно. Я не собираюсь враждовать с вами.

***

Всё утро Филипп метался между чувством долга, твердившим, что он должен немедленно возвращаться к Алексею, и новым, названия которому не знал. Это, последнее, вслух убеждало заняться поисками Чихачова в Галерной гавани, говорило, что было бы неплохо разузнать хоть что-то о Фёдоре Ладыженском, а шёпотом добавляло, что на балу у Миниха наверняка будут Тормасовы…

К завтраку Филипп вышел последним. Отец и Мария Платоновна уже заканчивали трапезу. Мачеха бросила на него быстрый и, как показалось, тревожный взгляд, и вернулась к прерванному разговору. Кажется, речь шла о полученном утром письме.

— Анастасия Николаевна интересуется, будем ли мы в четверг у Минихов. — Княгиня налила себе сливок в серебряную кофейную чашечку.

— Думаю, дорогая, это лишь повод, чтобы написать тебе, — улыбнулся князь и, обернувшись к Филиппу, пояснил: — Госпожа Суворцева в курсе всех дел, интриг и сплетен. Иной мне кажется, что по её сказкам куранты составляют. Что ещё она пишет?

— В свете обсуждают девиц Тормасовых, большинство видело их вчера впервые.

— И как же их нашли наши кумушки? — усмехнулся отец, а Филипп, потянувшийся за молочником, неловко коснулся горячего кофейника. Рука дрогнула, и на вышитой скатерти расплылось молочное пятно.

— Все сошлись, что девочки прелестны, да к тому же завидные невесты. Я чаю, на завтрашнем балу вокруг них будет виться рой кавалеров. А вы, мой друг? Как вы их находите? Не правда ли, милы?

— Милы, — подтвердил отец с улыбкой. — Да только нелегко, поди, им живётся. Больно уж сурова маменька. Я порой думаю, что не всякой женщине надобно иметь дочерей. Графине Тормасовой больше пришлись бы сыновья… — Он хмыкнул. — Вообрази, Маша: Евдокия Фёдоровна наняла им какого-то учёного червя, который школит барышень — учит математике, истории, географии и даже, прости господи, астрономии! Я, конечно, не ретроград и не ратую за то, чтобы всех дам сызнова запереть в теремах, но к чему засорять прелестные головки тем, что никогда девицам не пригодится? Ладно бы танцы да языки — это вещи для дамского ума весьма полезные, но астрономия! Ведь женская голова устроена иначе, она просто не в состоянии вмещать такие мудрёные материи! Ну, да ладно… что там ещё любопытного у Анастасии Николаевны?

— В Петербург возвратился принц Антон. Поговаривают, что, наконец, сыграют свадьбу.

— И то дело, — согласился отец, — седьмой год в женихах. Уж, поди, и забыл, зачем в Россию приехал. Что ещё?

— Пишет, что князь Антиох Дмитриевич теперь послом в Париже.

— Ну сие давно не новость. Антиох в Париже уж скоро год. За такого посла, как князь Кантемир, перед Европами стыдно не будет, — одобрил отец. — С тех пор как государь Пётр Алексеич хотел просватать Людовика за Елизавету Петровну да получил от ворот заворо́т, дружества с Францией у нас не получилось, — пояснил он Филиппу, — может, стараниями князя Кантемира получится?

Он повернулся к жене:

— Ещё какие авизии?

— Сын Ладыженского сбежал. Говорят, Ушаков рвёт и мечет. Его люди прочесали весь Петербург, и пока ничего. Государыня лично интересовалась этим делом. Взяли некоего господина Дулова, приятеля Ладыженского-старшего. На допросе он подтвердил все обвинения… А вы говорили, что Фёдор Романович политикой не интересуется.

— Душа моя, — Андрей Львович поморщился, — ну по́лно! Ты ж не дитя безмысленное… Да те свидетельства не стоят и яичной скорлупы! В пытошной камере Ушаковской из кого угодно любые признания выбьют. Ещё раз тебе говорю: Федьку тридцать с лишним лет знаю — прост, как печной горшок. Ни в интригоплётстве, ни в донкишотстве отродясь не замечен. Да коли нас с ним равнять, так я куда больший авантюрщик и крамольник окажусь.

Филипп замер с ложкой в руке.

— А сын? Отчего он бежал, коли они невиновны? — возразила Мария Платоновна.

Князь пожал плечами:

— Да почём же мне знать… Может, Фёдор сам ему скрываться велел, ведь понятно, что никто ничего разъяснять не станет, сгубят парня, и всё. Да… молодому человеку не позавидуешь… — В голосе отца послышалось сочувствие. — Имущество конфискуют, да и самого рано или поздно поймают. Не до седых же волос ему прятаться. Ежели только за границу удастся сбежать, но что там делать без денег… Полагаю, Фёдор Романыч или Алексей Фёдорович кому-то дорогу перешли, за что и поплатились. А то с чего бы это Ушакову так землю копытить? Не иначе, сверху кто-то стоит и интересуется. Душа моя, что с тобой?

Княгиня смотрела на мужа с ужасом. Вообще, нынче утром она выглядела усталой, в подглазьях тёмные круги, сами глаза слегка припухли, точно она плакала.

— Вы говорите крамольные вещи, Андрей Львович. — Пальцы её нервно теребили кисти наброшенной на плечи шали. — Я боюсь за вас.

Князь усмехнулся:

— Машенька, так я у себя дома. Или ты думаешь, что я своими домыслами с каждым встречным делюсь? Не переживай, мой друг, я хоть и стар, но умом покуда не скорбен. Ну, что там ещё Анастасия Николаевна пишет? Ты весь альманах сплетен пересказала? — добавил он, явно стараясь отвлечь жену от грустных мыслей.

Та улыбнулась сквозь слёзы:

— Ну что вы, сударь! Альманах неисчерпаем: подпоручик князь Волоцкий вызвал на дуэль графа Айдарова и проткнул ему руку. Граф теперь ходит с рукой на перевязи и вид имеет загадочный. Поручик Серебряков в пух проигрался в экартэ и теперь сватается за княжну Путятину. Князь Кирилл Андреич не знает, радоваться ему или огорчаться: дочь его, Марфа Кирилловна, уж в монастырь собиралась. Осенью ей двадцать восемь стукнет. Да только зять, что свое состояние спустил и теперь за его примется, князя тоже не слишком радует. Продолжать?

— Да, пожалуй, что хватит, — усмехнулся Андрей Львович, допивая кофе. — Пойду к себе, нужно написать пару писем. Филипп, к четырём часам будь готов, мы едем на охоту. Да, Маша! — добавил он с порога. — Распорядись вызвать к князю танцмейстера. Думается, усердно занимаясь науками, он не слишком силён в искусстве танца. Пусть освежит детские уроки.

***

Опасения отца оказались напрасными: давнишние уроки танцев припомнились легко и быстро. Танцмейстер, господин Ланде, нашёл у Филиппа врождённую грацию и хороший музыкальный слух. Минувшие восемь лет бальные моды изменили несильно. И за несколько часов с помощью княгини, танцевавшей отменно, месье Ланде повторил с молодым князем самые популярные танцы и отбыл весьма довольный собой, учеником и полученным гонораром.

На охоту княгиня не поехала, Андрей Львович сказал, что она не любительница травли. В карете по пути в «Ягд-Гартен» Филипп с отцом впервые остались наедине. Андрей Львович безучастно скользил взглядом по движущимся за окном теням. Чужое усталое лицо с потухшими глазами.

Молчание затягивалось. От неловкости Филипп решился нарушить паузу:

— На каких лошадях мы поедем? Они уже на месте?

— Лошади не понадобятся. — Филиппу показалось, что по лицу отца скользнула тень. — Нынче охотятся по-другому.

Снова помолчали. Затем, словно вынырнув из своих невесёлых дум, отец взглянул в упор, и Филипп невольно опустил глаза. По спине, точно ядовитое пресмыкающееся, медленно полз холодный ручеёк.

— Вы уже решили, на каком поприще желаете служить России?

Обращение на «вы» давало понять, что разговор предстоит серьёзный.

— Нет, батюшка.

— В науках вы преуспели изрядно. Я осведомлялся, — продолжил Андрей Львович, и Филипп удивлённо вскинул на него глаза.

Осведомлялся? Отец, писавший ему в год по десять строчек и ни разу за восемь лет не изъявивший желания повидаться с ним, осведомлялся о его успехах?!

— Однако мне не ведомо, к чему вы питаете склонность… К военной ли карьере или, быть может, статская служба вам по нраву?

Филипп, всю жизнь убеждённый, что совершенно неинтересен отцу, не особо задумывался о будущности и теперь растерянно молчал.

— Впрочем, по новому закону вы как единственный наследник можете и вовсе быть освобождены от всякой службы, чтобы заниматься делами семейными. Подумайте, вам решать, какую жизнь вы хотели бы вести…

— Что бы вы мне посоветовали, батюшка?

— Вы получили блестящее образование, и будет жаль, коли вы осядете дома. В то же время вы мой единственный наследник, продолжатель рода, и я не хотел бы, чтобы вы избрали сопряжённую с опасностями планиду военного… Я слыхал, вы весьма преуспели в изучении языков. Сколько языков вы знаете?

— Шесть. Немецкий, французский, английский, итальянский, голландский и латынь.

— Я хочу предложить вам строить карьер на дипломатическом поприще. Василий Иванович Стрешнёв, свояк вице-канцлера — мой хороший знакомец. Думаю, он не откажется помочь…

Видя его смущение, отец добавил:

— Понимаю, сынок, ты растерян. Я не тороплю тебя, обдумай всё как следует. Покуда я жив, мои связи тебе кстати придутся, и мне бы хотелось устроить твоё будущее.

Неожиданное «сынок» заставило Филиппа дрогнуть. Со дня смерти матушки ему не приходилось слышать этого слова. От тона, каким была сказана последняя фраза, веяло усталостью. Да, похоже, мачеха убивается не зря — в отце чувствовался внутренний надлом.

— Ну вот, подъезжаем. — Андрей Львович взглянул в окно.

Через пару минут карета остановилась.

***

Вокруг шумел густой лес. На большой поляне стояло несколько экипажей. Возле некоторых прохаживались господа с ружьями в руках и даже дамы, одетые в костюмы для охоты — длинные приталенные кафтаны и маленькие изящные треуголки. Между деревьев скрывалась широкая тропа.

Отец раскланялся со знакомыми, достал пару штуцеров, один вручил Филиппу, и они двинулись через парк.

Бывшие владения «Светлейшего» более напоминали лес — пели птицы, ветер гулял в ветвях. Просто удивительно: всего четыре дня прошло с тех пор, как они с Данилой ехали по разбитой лесной дороге, а деревья уж распустили нежные клейкие листочки. Свежий воздух пах по-весеннему пряно. Хотелось пить его, как дорогое вино.

Отец был молчалив, сосредоточен и шагал впереди. Лес между тем редел, и вскоре показался залив. Свинцово-серые тусклые волны лениво лизали пологий берег, с шорохом трогали гальку.

На небольшом возвышении, располагалось странное деревянное здание с узкими, точно бойницы, окнами. Перед ним простиралась обширная поляна.

С одной её стороны стояли высокие повозки, вокруг которых толпились люди, с другой в лес уходил длинный парусиновый забор. Постепенно сужаясь, он превращался в коридор, терявшийся между деревьев.

Здесь было множество людей. Они стояли возле повозок небольшими компаниями, оживлённо переговаривались, некоторые переходили от группы к группе, некоторые поглядывали на павильон поодаль.

Следом за отцом Филипп присоединился к одной из компаний.

— Андрей Львович, друг мой! — Темноволосый мужчина лет сорока пяти крепко обнял отца. — Как поживаешь? Где твоя прелестная княгиня? А сей, что за недоросль?

Он весело взглянул на Филиппа.

— Иван Иванович, — отец приветливо заулыбался, — позволь тебе представить моего сына, Филиппа Андреевича Порецкого.

Филипп поклонился.

— Иван Иванович Неплюев, — представился мужчина, — давнишний вашего батюшки приятель. Слыхал, вы учились в Голландии? Какую карьеру намерены избрать?

Филипп во второй раз за день был приведён в смятение этим вопросом.

— Ещё не определился, ваше превосходительство, — отрапортовал он.

Отец, Неплюев и стоявший рядом с тем молодой мужчина, что отрекомендовался Адрианом Ивановичем, завели беседу об отношениях с Константинополем и причинах провала мирного конгресса в Немирове. Филипп почти не слушал.

Подходили ещё люди, вооружённые карабинами, двуствольными ружьями и штуцерами, многие кивали отцу и Неплюеву, с интересом посматривая на Филиппа. Женщин было совсем мало.

Умом Филипп понимал, что юная графиня Тормасова никак не может очутиться здесь, но всякий раз, как между деревьев мелькали пышные юбки, сердце его замирало.

— Что и говорить, каналья Вильнёв блестяще справился со своей задачей. Конфузию нам знатную учинил… — громко рассказывал Неплюев, когда по рядам дуновением ветра пронеслось: «Идут!»

Тотчас всё смолкло, и присутствующие оборотились в сторону деревянного павильона с окошками-бойницами. От него двигалась целая процессия. Возглавляла её крупная дама, облачённая в роскошное платье. Об руку с ней выступал мужчина в длинном парике, весь сверкающий золотым позументом.

«Государыня», — понял Филипп, с волнением вглядываясь в приближавшихся.

Дама оказалась темноволоса и смугла. Полное, длинноносое лицо было невыразительным, будто ваятель вылепил его начерно да и позабыл довести до ума.

Мужчину можно бы, пожалуй, назвать красивым, если бы не слишком тяжёлый подбородок и надменно оттопыренная нижняя губа.

— Государыня и герцог Эрнест Бирон, — шепнул отец чуть слышно.

Две молодые женщины, шедшие следом, радовали глаз больше. Первая, темноволосая, была совсем юной, не старше его самого — стройная и миловидная, но с неулыбчивым и чуть сонным лицом.

Вторая и вовсе показалась Филиппу красавицей. Впечатлению этому способствовали не столько приятные черты и большие голубые глаза, сколько выражение лица. На фоне сонной соседки и надутой государыни, словно сошедшей с парадного портрета, незнакомка казалась удивительно милой и какой-то живой, что ли…

— Анна, принцесса Мекленбургская, племянница государыни, и цесаревна Елизавета Петровна, — прошелестел за плечом отец.

Возле темноволосой шли худенький белокурый юноша столь субтильного сложения, что казался подростком, и смуглая темноглазая очаровательница с прелестными ямочками на щеках. На девицу принцесса поминутно оглядывалась, что-то негромко ей говоря, спутника же, казалось, не видела вовсе.

— Фрейлина принцессы, Юлианна фон Менгден и принц Антон Брауншвейгский, — пояснил отец шёпотом.

Чуть позади двигалось несколько мужчин, двое из которых невольно привлекали внимание. Первый — лет пятидесяти, одутловатый и грузный, несмотря на дорогой наряд, вид имел неопрятный, словно засаленный. Двигался он тяжело, всем весом опираясь на трость и приволакивая ногу. Второй, пожалуй, ещё постарше, напротив, смотрелся щеголем. Сухощавый, стройный, он шагал легко и быстро. Однако черты красивого улыбчивого лица показались Филиппу чересчур слащавыми, что в соединении с цепким, стылым взглядом производило неприятное впечатление. Шли эти двое рядом, но как бы по отдельности, словно не замечая друг друга.

— Его высокопревосходительство, граф Андрей Иванович Остерман, вице-канцлер, — кивнул князь на первого. — И его превосходительство, граф фон Миних Христофор Антоныч, генерал-фельдмаршал.

Далее поспешали прислуга и егеря под предводительством обер-егермейстера.

Императрица со свитой прошествовала к центральной повозке, вокруг которой всё тотчас пришло в движение, приглашённые расступились, давая дорогу. Бирон поднялся на повозку первым и подал спутнице руку. Принцессам и фрейлине помогли взобраться Миних и принц Антон. Остермана под руки втащили два егеря.

Филипп издали видел, как цесаревна Елизавета, грациозно подобрала юбки, протягивая ручку фельдмаршалу, а тот в ответ поклонился, поцеловал пальчики и что-то сказал. Елизавета рассмеялась и кокетливо поправила выбившийся из-под шляпы локон.

По примеру императрицы прочие охотники тоже стали занимать свои места. Следом за Неплюевым и отцом, Филипп взобрался на крайнюю повозку, остановившись чуть сбоку. Взгляды были обращены на центральный ягд-ваген, где находилась царица. Филипп видел, как Бирон что-то сказал обер-егермейстеру, который, в свою очередь, махнул егерям, и те ускакали в лес.

— Сейчас егеря погонят дичь, — пояснил отец. — Стрелять можно только после того, как выстрелит государыня. Первыми бьют с центрального вагена, а мы уж после, когда зверь поравняется с нашей повозкой.

Из леса послышался отдалённый гул, постепенно нараставший и переходящий в сильный, с каждой секундой приближающийся шум. Окружающие начали поднимать ружья.

Неожиданно из полотняного коридора на лужайку перед повозками выскочил олень, за ним пара кабанов и несколько зайцев. Императрица сноровисто вскинула штуцер, прогремел выстрел, и олень, подогнув ноги, упал на колени, а затем медленно завалился набок.

Ошалевшие от ужаса звери заметались по поляне, а из парусинового коридора выскакивали всё новые и новые животные. Филипп увидел несколько волков и стадо диких коз, что бок о бок носились между повозками, не обращая друг на друга внимания. Загремели выстрелы, лужайку заволокло едким сизым дымом. На траве уже лежало немало безжизненных тел, но загонщики продолжали выгонять под ружья следующих смертников, падавших на землю десятками.

Филиппа замутило. Воспользовавшись тем, что на него никто не смотрит, он спустился с повозки и скрылся среди деревьев.

Глава 3. Цесаревна Елизавета Петровна

Филипп не думал, куда идёт, просто старался оказаться подальше от жуткого места, пропитанного запахом пороха, крови и предсмертного безысходного ужаса.

Когда звуки выстрелов слились в глухой отдаленный гул, он решил вернуться к экипажу и уже там дожидаться князя.

Однако это оказалось не так легко, как ему видилось, и спустя четверть часа Филипп с удивлением понял, что заблудился. Он остановился, пытаясь вспомнить, где находилось солнце, когда они шли к поляне. Мимо промчался ошалевший от ужаса облезлый после зимы заяц.

Повезло бедняге. Вот только надолго ли…

Сосредоточившись, Филипп всё-таки вспомнил, в какую сторону двигался, прикинул направление и пошёл, рассчитывая выйти на тропу, по которой проходил вместе с отцом.

Вскоре неподалёку послышался неторопливый стук копыт. Он двинулся на звук и внезапно вывалился из кустов на тропинку прямо перед лошадью, ехавшей неспешной рысью.

Красивая породистая кобыла испуганно вскинулась на дыбы, захрапела и шарахнулась в сторону. Молодая женщина, что сидела на ней, бросив поводья, в этот момент разглядывала себя в маленьком ручном зеркальце. В следующую секунду незнакомка, взвизгнув, вылетела из седла и свалилась в пышный придорожный куст. Филипп бросился к даме, отчего лошадь окончательно перепугалась и, храпя, умчалась прочь.

— Сударыня, вы целы? — не зная, куда деваться от неловкости, Филипп помог незнакомке подняться.

Женщина выбралась из куста, поправила съехавшую на лицо шляпу и оказалась… цесаревной Елизаветой Петровной. Сорвав с головы треуголку, Филипп вытянулся, глядя во все глаза.

— Простите, ради бога, Ваше Высочество, — пробормотал он убито. — Вы не ушиблись?

Та вдруг рассмеялась звонко и весело.

— Хорошо я, должно быть, гляжусь, — сказала она, вытаскивая из волос листья и отцепляя репьи с кружевных манжет. — Кикимора, да и только!

— Скорее лесная нимфа, — проговорил Филипп тихо.

Вблизи она оказалась ещё краше: круглое нежное лицо с тонкими чертами, пухлые яркие губы, задорно вздернутый носик. В веселом взгляде прыгали чёртики. Странным образом, сейчас она казалась моложе.

— Да вы галантный кавалер! — Она снова рассмеялась. — Кто вы? Что-то я вас прежде не встречала…

— Простите, Ваше Высочество. Князь Филипп Андреевич Порецкий к услугам Вашего Высочества.

— Прикажу продать Коломбину. Красивая, конечно, кобыла, да уж больно дурноезжая… Хотя я люблю норовистых лошадей… — Елизавета закончила ликвидацию ущерба своей красоте, без стеснения полюбовалась в изящное зеркальце и повернулась к безмолвно застывшему рядом Филиппу:

— Ну и что же мы с вами будем делать, князь Филипп Андреевич Порецкий? Лошадь моя ускакала… Как я должна добираться до каретного двора?

— Весь к услугам Вашего Высочества, — повторил Филипп. — Прикажете — на руках понесу!

Елизавета улыбнулась, как умеют улыбаться только очень красивые женщины — кокетливо и с осознанием своей неотразимости:

— Верю, донесёте в целости и сохранности, но, пожалуй, не стоит эпатировать мою свиту. Им, бедным, и так живётся несладко — языки болят судачить целыми днями. Так что довольно будет просто сопроводить меня.

— С удовольствием сделаю это, сударыня, если вы объясните мне, куда следует идти. — Он вдруг почувствовал странное возбуждение, как после бокала крепкого вина. — Простите, но я здесь впервые.

Елизавета оперлась на его руку, и они пошли по тропе в сторону, куда ускакала пугливая лошадь.

— Князь Порецкий… — задумчиво повторила цесаревна. — Княгиня Мария Платоновна Порецкая вам не родственница?

— Да, Ваше Высочество, она вторая жена моего отца.

— Красивая женщина. И отчего же я не встречала вас прежде? У меня преизрядная память на лица, а ваше и запомнить нетрудно.

— Я много лет провёл за границей, Ваше Высочество. Вернулся на днях.

— Как я понимаю, вы приехали на охоту. Отчего не охотитесь?

Филипп помолчал, подбирая слова.

— Я не привык к такому способу травли, — сказал он, наконец, тихо.

Елизавета Петровна взглянула внимательно и усмехнулась:

— Вы деликатны, но искренни. Искренность не добродетель в наши дни, она может сослужить вам дурную службу… Я тоже предпочитаю охотиться по-другому, но не являться, когда меня пригласили, не могу.

— Почему же вы уехали?

— Устала. Скажу, голова от стрельбы разболелась. После охоты сестрица Анхен будет в хорошем настроении, и мне не грозит её гнев.

Она смолкла, о чём-то задумавшись, а Филипп не смел нарушать паузу.

— У вас редкое имя, — проговорила она, наконец. — Вы не француз?

— Нет, Ваше Высочество. — Он улыбнулся. — Моя матушка была из рода Колычёвых, а родился я девятого января, в день поминовения святителя Филиппа. Рождение моё тяжело далось матушке. Думая, что умирает, она дала обет святому, назвать в его честь сына, если останется жива.

— Имя красивое, вам под стать, и история трогательная, — улыбнулась Елизавета.

У Филиппа загорелись щёки. Его одолевало ощущение нереальности происходящего. Так бывает иногда во сне, когда спишь и знаешь, что всё сон, и смотришь виде́ние, будто сказку.

— Сколько же вам лет?

— Девятнадцать.

— И чем вы занимались в заграницах?

— Изучал науки, Ваше Высочество.

— Изрядно преуспели?

— Судить не мне, — Филипп потупился, — но учителя были довольны.

— Что же вы постигали?

— Языки, астрономию, географию, математику.

— Чем собираетесь заниматься далее? — спросила она по-французски.

— Служить Вашему Высочеству, — так же по-французски отвечал Филипп, невольно отметив, что этот вопрос ему сегодня задают уже в третий раз.

Елизавета кокетливо блеснула глазами.

— Я бы, пожалуй, взяла вас на службу, князь, да не могу. Моим двором распоряжается граф Остерман. Сама я даже горничную без его ведома нанять не вольна.

— Это неважно, — вдруг неожиданно для себя самого серьёзно проговорил Филипп, с восхищением глядя на неё. — Если у Вашего Высочества появится нужда в преданном всей душой человеке, буду рад отдать жизнь за Ваше Высочество!

Лукавая улыбка сошла с лица цесаревны, взгляд стал внимательным и острым:

— Я запомню ваши слова, сударь.

Между тем тропинка вывела на обширную поляну, где стояли приземистые деревянные строения, конюшни и несколько экипажей.

— Ну, вот мы и пришли. — Она взглянула на Филиппа. — Найдёте обратную дорогу? Ваша карета, должно быть, у восточного въезда.

Филипп замялся, и Елизавета Петровна правильно поняла его замешательство.

К ним уже бежали егерь и прислуга.

— Возьми лошадей и проводи князя к восточному въезду, — приказала она подоспевшему егерю, улыбнулась на прощание Филиппу и в окружении слуг направилась к одному из экипажей.

В сопровождении егеря Филипп довольно быстро добрался до места, где ждала карета. Кучер дремал на козлах, сдвинув на лицо шапку. Филипп залез внутрь и стал дожидаться отца.

***

Отец появился примерно через час. Он швырнул в угол ружьё, велел кучеру отправляться и, ни слова не говоря, отвернулся к окну. На Филиппа он не смотрел. Некоторое время ехали молча.

— Милостивый государь! — наконец, выговорил отец, по-прежнему глядя в окно. — Если вы всё же решите избрать своей стезёй дипломатию, вам в первую очередь надобно научиться подчинять чувства и желания правилам приличия и долга. Хотя я уже не уверен, что вас возьмут в Иностранную коллегию хотя бы младшим письмоводителем. Как вам могло прийти в голову самочинно покинуть охоту? И не надейтесь, что вас не знают и оттого никто не заметил бегства. Будьте уверены, ваш демарш увидели и запомнили все, кому нужно. Вы загубили свою карьеру, не успев начать её, а возможно, и мою тоже.

Филипп опустил голову. Больше до самого дома отец не проронил ни слова.

В гостиной, где с книгой в руках сидела Мария Платоновна, он швырнул на кресло охотничий кафтан и молча двинулся наверх. Но на середине лестницы остановился, обернулся к жене и раздраженно произнес:

— Сударыня, потрудитесь объяснить моему сыну правила бального этикета на всякий случай. Как то, что, входя в залу, он должен приветствовать хозяев и дам. Что он обязан танцевать с любой дамой, его пригласившей, невзирая, нравится та ему или нет. Что во время танца он не может повернуться к ней спиной и удалиться незнамо куда. Что приглашать понравившуюся даму более трёх раз за вечер — есть моветон. Что пожимать руку во время танца или снимать перчатки — неприлично. Скорее всего, ему невдомёк все эти премудрости.

И, круто развернувшись, князь вихрем взлетел по лестнице. Через несколько секунд бабахнула дверь его спальни, и «Санкт-Петербургские Ведомости», лежавшие на шахматном столике в углу, с шелестом упали на пол.

Филипп не смел поднять глаз, чувствуя, как полыхают щёки.

— Что вы натворили?

— Самовольно ушёл с охоты.

Он ожидал ахов, охов и причитаний, а возможно, и упрёков, но мачеха вдруг обняла его.

— Не расстраивайтесь, мой мальчик. Это мы виноваты. Нам следовало предупредить вас, что такое нынешняя охота. Ну что уж теперь… Бог даст, обойдётся.

Она вдруг тихо рассмеялась, и Филипп взглянул с изумлением.

— Ваш отец в ярости! — В голосе княгини слышалась искренняя радость. — Я никогда его таким не видела. Мне казалось, он настолько погрузился в тягостные мысли, что его уже ничто не трогает. Оказывается, он ещё может сердиться. А значит, сможет и радоваться, если будет чему.

***

На бал, что давал граф Миних, выехали в десятом часу. Отец был сумрачен и молчалив, мачеха, наоборот, весела и очень хороша собой.

Особняк графа встречал гостей роскошной иллюминацией. Поднявшись на крыльцо, Филипп очутился в восточной сказке — мраморный пол передней, крыльцо и даже ступени устилали пышные персидские ковры. Балюстраду широкой лестницы оплетали гирлянды экзотических цветов, испускавших тонкий аромат.

В огромной зале, куда следом за вереницей гостей вошли Порецкие, сияло всё: узорный паркет, стены в богатой позолоте, огромные под потолок зеркала, люстры пышнее, чем паникадила в кафедральном соборе. Тысячи свечей белого воска горели в канделябрах.

Людская река, втекая в зал, впадала в море. Там в сверкающем водовороте кружились дамы в роскошных платьях, осыпанные драгоценностями господа в напудренных париках. Яркостью и многоцветием их наряды не уступали оперению диковинных заморских птиц.

Отец и мачеха раскланивались со знакомыми, представляли Филиппа, и тот, будто учёный пудель, кланялся, улыбался, говорил учтивые заученные фразы.

Новый наряд — истинное произведение швейного искусства, изготовленный в рекордные сроки модным портным — сидел на Филиппе великолепно. Но отчего-то князь чувствовал себя тевтонским рыцарем, закованным в броню. Казалось, будто каждое движение тяжело и неуклюже, и было странно, что не слышно железного лязга. Мария Платоновна незаметно тронула его за локоть.

— Не волнуйтесь, Филипп. На вас лица нет.

Филипп молчал, скользя глазами по танцующим парам. Княгиня подхватила его под руку и, медленно опахивая страусовыми перьями, повела вдоль зала.

Он скосил взгляд. На низко открытой груди переливалось радужными сполохами великолепное ожерелье. Задорные искорки резвились, пробегая по нему, точно играли в салки. Филиппу вдруг подумалось, что если бы не широкая россыпь сверкающих камней, эта открытость сокровенных уголков женского тела стала бы непристойной.

Мария Платоновна взглянула внимательно, точно прочла его мысли, и Филипп покраснел.

— Вы совсем растерялись. — На ходу она раскланивалась со знакомыми, улыбалась, склонялась в реверансе. — Между тем здесь нет ничего мудрёного. Мы в бальной зале. Здесь танцуют…

Словно в подтверждение её слов взвизгнули скрипки, и гости в центре помещения выстроились попарно.

— Перед началом танца вы можете пригласить приглянувшуюся вам даму или барышню. Только учтите, если вы не на маскараде, приглашать можно лишь тех, кому вы представлены. Если же дама вам незнакома, нужно попросить кого-нибудь представить вас ей. Окончив танец, даму надобно проводить туда, где вы её приглашали, а если ангажировала она, спросить, куда её отвести.

Оркестр грянул, пары взявшись за руки, пошли в горделивом полонезе.

Мария Платоновна мягко погладила кончиками перьев пальцы, судорожно сжимавшие её руку, и продолжила:

— Ежели пригласили вас, вы должны принять приглашение, даже если вообще не собирались больше танцевать, чтобы не афронтировать даму. Посему, если вы устали, желаете передохнуть или вообще не имеете расположения к танцеванию, лучше выйти из бальной залы. В соседних комнатах можно сыграть в шахматы, шашки или карты. Там подают ви́на и дозволено курить.

Она взглянула лукаво:

— Ну, будем считать, что теоретику вы усвоили, перейдём к маневрам. Разрешите пригласить вас на первый танец, ваше сиятельство. — И она склонилась в изящном реверансе.

Как ни странно, после первого танца напряжение немного отпустило Филиппа. Кажется, все мысли и чувства крупными буквами были написаны у него на лбу, во всяком случае княгиня читала их виртуозно.

— Ну вот и чудесно, — шепнула она, — теперь я представлю вас Репниным.

И бал потёк своим чередом. Филипп пригласил одну из девиц Репниных, затем другую. Волнение улеглось настолько, что он стал вглядываться в мелькавших, точно в волшебном калейдоскопе, дам, в надежде увидеть нежное лицо юной графини Тормасовой. Но гостей было слишком много, и Филипп понял, что вряд ли сможет найти её, разве только встретит случайно, как тогда в театре.

Одна из дам невольно притягивала взгляд. Высокая, статная красавица с лилейной кожей и чёрными очами. Она явно знала, что прекрасна, что все любуются ею — в танце шла королевой, принимающей благоговение подданных. Кавалеры вились вокруг неё напудренным душистым роем.

— Отчего вы не танцуете? — спросили рядом.

Филипп обернулся и увидел Андриана Ивановича Неплюева.

— Я почти никому не представлен, — признался Филипп.

— Не беда, — отозвался Неплюев приветливо. — Кого вы хотели бы пригласить? Я вас представлю.

Филипп замялся. Адриан Иванович понимающе рассмеялся:

— Глаза разбежались? Да, сударь, здесь истинный Эдемский сад.

— Скажите, кто она? — Филипп указал глазами на черноокую красавицу.

— У вас преизрядный вкус! — рассмеялся Неплюев-младший. — Выбрали богиню. Сия Венера — Наталья Фёдоровна Лопухина, статс-дама Её Величества. Сердец порушительница и предмет ревнования всех Евиных дщерей. Желаете быть представленным?

— Нет-нет, что вы! — Филипп смутился.

— И правильно, — добавил Неплюев уже без улыбки. — Позвольте совет на правах более старшего и искушённого: держитесь от подобных особ подале. Знакомства с оными чреваты многими печалями. К тому же красавица сия горда безмерно и прочих разных за людей не считает.

Видя, что Филипп окончательно смешался, Неплюев вновь взял лёгкий тон:

— Покуда не надумали, кого пригласить, идёмте, я вас представлю моей сестре, Марфе Ивановне, девице во всех смыслах достойной.

И Филипп был представлен стайке барышень, оживлённо щебетавшей неподалёку.

Постепенно напряжение спало окончательно, он стал двигаться и чувствовать себя почти свободно.

Во время полонеза внимание Филиппа привлёк молодой человек по виду чуть старше его самого. Они несколько раз сходились и расходились, оказывались в соседних парах. Отчего-то, раз встретившись с ним глазами, Филипп вновь и вновь смотрел на незнакомца, словно взгляд притягивало сильным магнитом.

Станцевав ещё несколько танцев, Филипп решил сделать перерыв. По соседству с бальной располагалась игровая зала, где стояло несколько шахматных и карточных столов.

Он окинул комнату взглядом — за дальним столом заметил отца и ещё несколько господ с картами в руках.

— Не желаете сразиться? — послышалось сзади.

Не вполне уверенный, что предложение относится к нему, Филипп обернулся. За спиной стоял тот самый молодой человек, с которым они переглядывались в полонезе.

Больше поблизости никого не было.

— Вы мне, сударь? — на всякий случай уточнил Филипп.

— Ежели позволите, хотел бы предложить баталю шахматную. Разрешите отрекомендоваться: граф Владимир Васильевич Вяземский. — Он поклонился.

— Рад знакомству. — Филипп представился, они обменялись рукопожатием.

Новый знакомец был гренадерского роста и сказочно хорош собой. Густые светло-русые волосы, явно свои, а не приобретённые в цирюльне, лежали крупными локонами. Голубые глаза в обрамлении темных ресниц, прямой римский нос и губы, словно нарисованные тонкой кистью. Когда граф улыбнулся, сверкнули ровные, очень белые зубы. Улыбка таила бездну обаяния, делая живым картинно-красивое лицо.

Филипп невольно улыбнулся в ответ.

— Так как насчёт шахмат? — переспросил граф.

— С удовольствием. — Филиппу он понравился. — Только, боюсь, я не слишком искусный игрок.

Сели за шахматный столик. Тот был чудо как хорош — на малахитовой столешнице располагалось игровое поле, белые клетки на котором были сделаны из перламутра, а чёрные — из агата. Фигуры также являли собой произведения ювелирного искусства: сработанные из чёрного дерева и слоновой кости, тонко вырезанные статуэтки в доспехах, с оружием. Играть ими казалось кощунством. Ими до́лжно было любоваться.

— Я, признаться, тоже невеликий мастер, — усмехнулся граф, — просто захотелось подержать в руках этакое диво!

Он взял белую пешку, аккуратно, словно драгоценную диковину, завертел в пальцах.

— Надо же! У них есть выражения лиц! Должно быть, я не наигрался в солдатики.

Они углубились в игру. На некоторое время воцарилась сосредоточенная тишина. Но, похоже, долго молчать граф не умел.

— Отчего-то мне показалось, что вы здесь такой же случайный гость, как и ваш покорный слуга. Я неправ?

Филипп пожал плечами.

— Не скажу, что вовсе случайный, но то, что я впервые на подобном собрании, — это точно. Отец мой — человек светский, но сам я лишь несколько дней, как прибыл в Петербург после долгой отлучки. А вы почему «случайный гость»?

— Я третий день в Петербурге. Приехал из Смоленска. Батюшка мой недавно получил в наследство небольшое имение где-то неподалёку. А заодно задался целью устроить мою будущность. Сам он служит в Смоленске и отлучиться надолго не может, потому снабдил меня ворохом рекомендательных писем и выставил вон. Я нанёс вчера визит одному из адресатов сих рекомендаций, князю Барятинскому. Не думал, что меня дальше передней пустят. — Он усмехнулся без малейшего раздражения. — В столицах, до́лжно, климат вредный — пагубнейшим манером влияет на память. Но князь оказался памяти отменной — отца вспомнил. Принял благосклонно и даже пригласил сопровождать его на сие увеселение, чем я и воспользовался без стеснений. Когда ещё удастся побывать в раю? Разве после кончины, и то сумнительно.

Он скорчил скорбно-торжественную гримасу.

— Как вам Петербург?

— Великолепен! Не то что мой Смоленск — Москва на его фоне смотрится совершенной деревней.

— Вы прибыли поступить на службу?

— Я прибыл обустроиться в имении, а там посмотрим… А вы служите? Судя по тому, что вы не в мундире, вы не офицер?

— Я много лет провёл в Лейдене, приехал несколько дней назад и пока не определился с родом службы.

— Ну не зря же мне показалось, что мы похожи. — Граф снова улыбнулся. Он всё время улыбался, да так заразительно и беззаботно, что невольно хотелось последовать его примеру.

Между тем выяснилось, что играют они примерно на равных.

— Вот видите, — рассмеялся граф, глядя на доску, — и здесь мы с вами схожи! Думается, что ничья.

— Пожалуй, — согласился Филипп.

Они поднялись из-за стола, Вяземский протянул руку:

— Спасибо за удовольствие от игры и беседы. Буду рад продолжить знакомство. Надеюсь, мы с вами ещё встретимся.

Филипп пожал руку, они раскланялись, и граф вышел.

Андрей Львович всё сидел за карточным столом, на сына не глядел, но тому отчего-то показалось, что гнев его вновь усилился. Филипп не стал подходить и вернулся в бальную залу. Мария Платоновна танцевала с графом Минихом, и Филипп невольно залюбовался этой парой. Она красива и грациозна, а он, хоть и немолод, двигался с удивительным изяществом.

Внезапно парадные двери распахнулись, музыка смолкла, и в зал вошла пышная процессия.

— Ея Императорское Величество, государыня Анна Иоанновна! — объявил церемониймейстер.

Миних, поручив свою даму попечению какого-то гвардейца, бросился встречать венценосную гостью.

Филипп увидел, как вошла свита, во главе которой шествовала императрица об руку с Бироном. Следом он узнал все те же лица со вчерашней охоты: принцессу Мекленбургскую с черноглазой фрейлиной, субтильного принца Антона и блистательную Елизавету Петровну. Далее следовала вереница незнакомых Филиппу господ, в дорогих нарядах.

— Ну, батюшка, принимай гостей! Я чаю, у тебя есть на что посмотреть! — густым голосом проговорила императрица склонившемуся в поклоне Миниху.

Оркестр заиграл полонез. Миних пригласил императрицу, Бирон подал руку графине, третьей парой встали Антон Ульрих с принцессой Анной, четвёртой — Елизавета Петровна и немолодой длинноносый господин с водянисто-голубыми глазами навыкате. Остальные гости отошли к стенам. Танец начался.

Императрица танцевала с видимым удовольствием, но без изящества. Поступь её была тяжела и вместо летящего бального шествия напоминала маршевый шаг.

Анна и Антон никак не производили впечатления будущей супружеской пары, в движениях принца чувствовалась едва уловимая принуждённость, принцесса же и вовсе казалась механической куклой. Жесты её были вялы, а выражение лица рассеяно. На жениха она не смотрела.

Зато цесаревна Елизавета лебёдушкой плыла над паркетом. Каждый жест, каждый шаг, каждое движение были безупречны. Глаза сияли, пухлые губки улыбались. С нею рядом прочие дамы вдруг стали блёклыми, как выцветшие фрески. Даже дивная Афродита-Лопухина в присутствии Елизаветы словно бы сошла со своего Олимпа и оказалась не богиней, а обычной пастушкой.

— Скажите, Адриан Иванович, — вдруг бухнул Филипп стоявшему рядом Неплюеву, — а я могу пригласить Её Высочество на танец?