Бесплатный фрагмент - Грани миров и трепетное сердце обывателя

ТАНЯ В БОЛЬНИЦЕ

***

Что-то оказалось не в порядке с анализами, и её, пятнадцатилетнюю восьмиклассницу, в конце учебного года положили в больницу на обследование. Таня не возражала: битва за четвертные и годовые отметки персонально для неё закончилась каникулярным затишьем, а «повращаться» среди взрослых представлялось любопытным.

В их маленьком солнечном зелёном городке мама устроила Таню в хорошую больницу от стратегически важного химического завода, где компетентные врачи знали, что бывает от хлора, а что — от радиации.

В приёмном покое девицу измерили и взвесили. «Маловато для пятнадцати лет сорок килограммов», — по-деловому заметила медсестра. Таня пожала плечами — она всегда так делала, когда не соглашалась со взрослыми; лично её смущали расползавшиеся по сторонам родимые телеса, но жизненный опыт подсказывал: взрослые не любят, когда им перечат дети.

Очутившись в большой светлой палате на шесть коек, две из которых стояли пустыми, Таня выяснила: от неё требовалось сдавать анализы и гулять по парку, в котором утопали больничные отделения, общаться с соседками и много-много читать. На последний случай в сумке лежала классическая литература на следующий учебный год. Она бы, правда, лучше другое чтиво полистала, но их Нина Константиновна — строгая, но авторитетная учительница литературы — сказала всему классу (а покраснела Таня): «Хватит читать „фэнтези“, мы уже взрослые люди, пора думать».

Классика, к счастью, оказалась не такой уж занудной, особенно если «думать»; Тане спустя полгода даже понравилось. Иногда она вздыхала, тоскливо поглядывая на младшую сестру, с упоением глотавшую «белиберду», но хотела проявить силу воли перед собой. И чтобы никто об этом не догадался. Таковы были её тайны — «чтоб никто не догадался»: дополнительное мытьё пола или посуды, второе место на олимпиаде или похвала тренера по гимнастике, — придающие значимости в собственных глазах или, выражаясь по-взрослому, повышающие самооценку. Вот только от сладкого отказаться не получалось — ни тайно, ни явно.

Соседки по палате попались интересные. Одна — высокая тонкая молодая женщина, очень красивая и сдержанная в поведении, у неё тоже что-то с кровью не в порядке — каждый день писала в тетрадке непонятные витиеватые иероглифы и с морщинкой на лбу заучивала их. Таня поинтересовалась:

— Что это вы делаете?

Та с достоинством объяснила:

— Учу грузинский язык.

— Зачем?

— Я выхожу замуж за грузина и хочу понять культуру и обычаи этого народа, мне же с ними жить.

Таня от удивления открыла рот и распахнула свои и без того огромные глаза.

— А-а… почитайте?

Женщина снисходительно улыбнулась, но не отказалась и медленно, с выражением прочитала фразу.

— Что это значит по-русски? — спросила Таня.

— Поздравляю с днём рождения, дорогой.

— Ух ты, здорово!

Потом Таня следила, как женщина вырезала открытку, рисовала на ней, плела узор грузинского алфавита, и радовалась, и восторгалась такой любви:

— Каким счастливым будет ваш муж!

Поправив больничную простынь и пытаясь взбить подушку «как у бабушки», Таня косилась на соседку и думала, что она, Таня, ничего не понимает в любви, ведь ей даже английский в школе учить не хочется — он такой «бе-е-е», — а что, если бы ради неё кто-то выучил… французский? Неужели у взрослых подобное реально?..

Ещё одной соседкой по палате стала древняя немка, сухая, высокая, морщинистая, откуда-то из деревни. В городе и области много тогда жило немцев, потомков сосланных после войны. Бабушка плохо говорила и понимала по-русски, и с ней мало кто беседовал «о жизни». Но Таня её жалела, родная бабушка в сравнении с немкой казалась наисчастливейшим экспонатом древности: румяная, весёлая, обладательница таких достоинств пенсионного возраста, как беляши с мясом, пироги с яблоками и жирнющие блины (вот сорок кг внучка и наела при скромном-то росте!). Немка же часто плакала, никто её не навещал, поэтому девочка прониклась состраданием. Не рассчитывая, что разговор выйдет утешительным, она участливо обратилась к соседке:

— Бабушка, из-за чего вы плачете?

Таня ожидала услышать что угодно: длинный перечень старческих болезней, нытьё о слабости, тоску о том, что «дети уехали и не навещают», и в меру своих пятнадцатилетних сил обласкать старушку, но услышанное в ответ заставило почувствовать вес собственной челюсти.

— Неудачно замуж вышла.

— Сколько же вам лет, бабушка?

— Девяносто два исполнилось, — немка отвечала серьёзно, не спеша, чуть грустно.

— А когда замуж вышли?

— В прошлом году.

— Тогда сколько лет мужу?

— Девяносто семь.

— Почему неудачно?

— Он экономит, не разрешает свет включать. Не могу в темноте, мне страшно, забуду выключить в туалете, а он, злой такой, ругается…

Анекдотичность ситуации не вызвала улыбки на Танином лице: собеседница выглядела крайне несчастной, и девочка глубоко вздохнула, пытаясь «думать» и «делать выводы», но преуспела лишь в подозрении о своеобразности мира взрослых, полного нелепых неожиданностей.

Последней в палату подселили многодетную мамочку, у которой периодически снижался до критического уровня гемоглобин в крови. Она много и долго спала, сомнамбулой передвигалась по палате и через силу ела, а Тане зудело поболтать. Среди её подруг в двух семьях числилось по трое детей, а в одной — пятеро. Родители в этих семьях работали, отпрыски росли сами по себе или на попечении старших братьев и сестёр. Правда, дети стояли горой друг за дружку и у Алёнки, и у Ольги, а вот у Наташки на дух не переносили «ближних». А ещё в той семье, где пятеро, ничего не найдёшь покушать. Ну, чего, голодные подружки забегали по соседству и между делом перехватывали то яблочко, то бутерброд, то даже котлетку… С Алёнкой, однако, фокус не прокатывал: пусто в хлебнице, холодильнике и кастрюлях; всё, что их мама готовила, приходя с работы, исчезало в бездонных желудках здоровых лбов моментально, а к утру зачищалось окончательно. Но вот эта вновь поступившая мать четверых детей не работала (Таня подслушала беседу с врачом), сидела дома. А что, так можно?.. Таня бы тоже хотела. Хотя… Когда женщина чуть пришла в себя после капельниц, они всё-таки пообщались. С доброй улыбкой и юмором та рассказала о чадушках (некоторые из которых, между прочим, были постарше Тани), о том, как вечно работающий отец семейства по воскресеньям выдаёт выстроившимся в шеренгу отпрыскам по большой шоколадке за «послушание и хорошее поведение», а обнаружив в собственной кровати пролитый чай и крошки печенья, лишь обречённо вздыхает и самолично убирает следы пиршества, ибо виноватых нет, сколько ни ищи. Вечером все четверо навещали маму в больнице, и Таня думала, что, пожалуй, в этом что-то есть, тепло какое-то и забота, хотя… «сто пар обуви в коридоре…»

Скоро Таню выписали, так и не выяснив истинной причины возмущения крови — анализы сами собой нормализовались, и девочка с глубоким облегчением окунулась в столь привычный мир подростковых отношений, где всё ясно и понятно: «Отвали», «Тебе надо, ты и парься», «На фига мне это нужно?» и «Чё зыришь, глаза пузыришь?» А взрослые… Кто ж их поймёт…

***

Неинтересные больницы нынче пошли, одни коридоры, никаких пейзажей за окном — не такие, как в детстве. Рядом сидела смуглая молодая женщина, что-то лопотала по-своему в телефон. Таня ждала своей очереди, чуть мандражируя от недосыпа и страха.

К соседке вышел врач, пытался донести информацию, что у той со здоровьем всё в порядке, угрозы выкидыша нет — почудилось, сейчас поднесут анализы и отпустят домой. Вот бы Тане так! Когда доктор ушёл, черноволосая крупноносая молодуха стала объяснять соседке на ломаном русском: «Как же… пятнышко утром…» Таня зевнула: привыкла спать по ночам, а уже за полночь. Минут через десять появилась всё та же врачиха, но с напряжённым лицом, вновь объясняя пациентке, что анализы оказались неважными, надо лечь на обследование. Женщина ойкнула: «Никак нельзя».

Доктор в своих убеждениях зашла на второй круг, больная тоже:

— Никак нельзя. Свадьба. Гости.

— Обойдутся без вас, ситуация серьёзная.

— Нельзя без меня. Невеста я.

— О-о-о… Когда свадьба?

— Завтра, невеста — я, гости придут.

Чрезвычайно любопытно, сон отступил, но Таню увели в кабинет. Бр-р-р, «вертолёт», гинекологическое кресло противное, Таня его не любила, но надо лезть, привезли-то по скорой, крови много. Врач бодрился: ничего страшного, сейчас почистим, домой поедешь. Стоп. А УЗИ? Вдруг ребёнок жив, спасать надо. Доктор смотрел на дуру с сожалением: что там спасать? УЗИ ночью не делают, только завтра днём. Накрыло холодное чувство, липкое, потустороннее, обволокло Таню: боль уйдёт, страх уйдёт, дома ждут дети, муж голодный, а ты здесь с выкидышем — заканчивай шустрее, тип–топ… Э-э-э, нет, без УЗИ — никакой чистки.

Врач вздохнул: попадаются же дуры безбашенные. Таня написала отказ, получила кровеостанавливающий укол и поселилась в шестиместную палату гинекологического отделения. Ей было плохо: сил нет, и противный насморк, спутник всех беременностей, мучал. К утру сил не прибавилось, но природное любопытство взяло верх. Какие кадры в гинекологии! Вот — лечащий врач, неожиданно мужчина, молодой и красивый, долго по-книжному (наверно, на «отлично» в академии учился) раскладывал тупоголовой пациентке по полочкам проблемы с беременностью, а Таня зависла. Как в детстве её завораживало далёкое от понимания (песни на французском, грузинская вязь, музыка на кончиках пальцев, научные термины), так сейчас она с внутренним восторгом вслушивалась в ручеёк гладко выстроенных фраз, улавливая лишь главную мысль: всё не столь плохо. При этом в голове гулял вопрос: «И чего такого видного мужика в гинекологию понесло? Нет бы в хирурги-травматологи или, на худой случай, в стоматологи…»

Вообще-то странно, она самая старая среди беременных и бывших беременных, ей почти сорок. Одной даме тридцать два, и та до появления Тани на правах мудрейшей руководила коллективом. Таня не стремилась на её место, сил нет, лучше поглазеет. Народ смотрел «Гарри Поттера» на компьютере, глотал пустырник и трясся перед уколами. Таню «Гарри Поттер» пугал, она была спокойна и без пустырника, а уколы дарили надежду на прекращение кровопотери и несли реальное облегчение — она опять не в теме. Зато заметила девочку, совсем молоденькую, двадцать лет, и им интересно вместе, хотя общего — ничего. Девочка — дура или не дура, непонятно — такая, как жизнь вокруг. Сиротка, но семью помнила: восемь человек детей, у папы больное сердце, он умер молодым, за ним — мама, несовершеннолетних раскидали по детдомам, потом они все друг друга искали. А у девушки в её двадцать лет — шесть абортов, теперь с парнем родить хотели, но организм сбросить норовил по привычке. Опять Таня шмыгнула носом — у неё-то трое, все здоровенькие.

Днём звонила мужу с радостной вестью: малыш жив, будут сохранять. Лежала Таня на койке в шестиместной палате гинекологического отделения без сил, без здоровья, без таких необходимых финансов, жилья, даже без житейской хватки, без хитрости — и чувствовала себя до безобразия счастливой.

Ночью привезли молодую, невероятно красивую бабёнку. У неё рвота и бессонница, плаксивила с мужем по телефону, а тот называл любимой, котенькой и заинькой — Тане было слышно. Бабёнке сделали укол, и та заснула. Проснулась перед обходом. Врач объяснил пациентке, что у неё паническая атака, — какой он умный, однако. Таня, желая подбодрить молодуху, решила познакомиться:

— Как тебя зовут?

— Таня.

— И меня Таня.

Они засмеялись, после тёзка ушла на процедуры.

А Таня заблудилась. Её отправили на первый этаж в кабинет, где слушают сердце ребёнка, рассказали, как идти, а она заблудилась. «Наверно, не туда иду,» — подумала, не встретив по пути ни души. Уже собралась повернуть, как одна из дверей открылась и два санитара вывезли в коридор на каталке труп. Таня поняла, что это труп по тому, что он с головой был накрыт простынёй, только голые синие ступни выглядывали омертвевшим слепком. Таню эти ступни загипнотизировали. Она смотрела и смотрела на часть того, кто числился в живых ещё вчера, а, может, и сегодня утром, очень долго, минуту или две.

— Как вы сюда попали? — санитар в маске грустно покачал головой.

Второй выступил вперёд, загородив труп собой, и Таня вздрогнула.

— Уходите.

— Куда? — Таня, наконец, пришла в себя. — Я заблудилась.

Она пошла назад, санитары с каталкой — вперёд по облезлому коридору. Тане вспомнилось, как давно школьницей она лежала в больнице города своего детства и там, в зелёном цветущем парке, услышала диалог медсестёр на перекуре.

— Мерзкая работа, никак не могу привыкнуть.

— Привыкнешь.

— Ведь двойня была бы. Мальчик и девочка.

— И мать здоровая, и эмбрионы без патологии.

— Уж лучше б доносила и родила, потом отказалась в роддоме. Живые зато.

— Привыкну? — медсестра всхлипнула.

Таня сразу забыла подслушанное, а сейчас, встретив смерть, имея жизнь в животе, вспомнила. Почему сейчас? Кто знает…

Семейный портрет

1

Женька, близоруко щуря глаза, разглядывала носок. Мужской, размер примерно сорок пятый, чёрный, один. Такой априори не мог принадлежать их семье, дому. Определённо чужой.

Дело в том, что Добрыня, её муж, подобные не носил. Какие угодно носил: жёлтые, белые, зелёные в полоску, но не чёрные. Бзик такой. Да и размер у его ноги деликатный, всего сорок первый, а других мужчин в квартире не водилось. Жили-то вчетвером: Женька, Добрыня, их девятилетняя дочка Федька и девяностолетняя бабушка, мама «любимой» свекрови, никуда за положенные метражи не выходившая, почти глухая. Квартира принадлежала ей, а Женька с Добрыней ухаживали за немощной старушкой и мечтали, что когда-нибудь жилплощадь достанется им по наследству.

Женя взяла в руки телефон:

— Алло, Добренький, это я.

Муж работал шофёром, на звонки отвечал почти всегда, за исключением случаев, когда дрых в перерывах между рейсами:

— Женька, я не заеду обедать, мне хватит того термоса, который ты собрала.

— Хорошо, тогда выкупаю бабушку и напечатаю статью. Добренький, а откуда у нас дома один чёрный носок?

— Какой?

— Ну, чёрный, с белой полосочкой сверху?

— Грязный?

— Н-нет, вроде почти чистый. Это важно?

— Безусловно. Только я чёрные не ношу, ты же знаешь. И почему один? Женька, ты не следишь за порядком?

— Дык я… под диваном нашла, когда пол мыла. То есть ты не в курсе?

— Слушай, отстань с ерундой — думал, что-то серьёзное, раз трезвонишь. Я на трассе, извини. Пока.

Женька вздохнула, пошла к бабушке:

— Вера Родионовна, вы не знаете, откуда под нашим диваном взялся чужой носок?

Бабушка ей улыбалась и кивала головой:

— Погода сегодня чудесная, но я гулять не пойду, ноги болят, голова кружится; вот дочка навестит и выведет на улицу под яблоньку.

Женька, вздохнув, проворчала:

— Дочка ваша уж два месяца глаз не кажет, а во дворе не яблони, а берёзы с сиренью, — и громче: — Чуть позже мыться пойдём.

Откуда всё-таки носок? Не к Федьке же приставать с расспросами?

2

Вера Родионовна тщательно втирала крем в сморщенные руки, после чего села перед зеркальцем и стала себя разглядывать. Ну, да, это она, Вера Родионовна Сипоренко. Или Данилова? Одна из памятных фамилий — девичья, вторая — замужняя, только какая… Ум — не её, словно чужой. Вот глаза серые, водянистые — её, нос крючком, губы узкие — её, лишь морщин много, лезут, непрошенные. Сейчас намазалась антивозрастным кремом для лица, французским, тридцать лет назад купленным, значит, морщины исчезнут. Руки не мешало бы омолодить, да крем жалко, мало осталось, на донышке. Опять же возраст. Верочке уже шестьдесят лет; дочка, зять поздравили, вчера приходили. Сама Верочка кандидатскую защитила, тема: «Влияние глутаминоксоглутаратаминотрансферазы на эволюцию морских растений». Или «Специфика подсчёта рибулозо-бисфосфата-карбоксилазы-оксигеназы на поверхности земного шара»? Чужой ум забыл, какую тему Верочка выбрала. У неё был замечательный ум: два языка, университетское образование, пятьсот тридцать восемь книг в домашней библиотеке, десять сортов чая и поминутный режим дня для дочки. Или для внучки…

3

Добрыня тормознул у ворот домика в деревушке, в которой обитали родители Женьки. Тёща предыдущую неделю грызла нервы своей дочери, а та, в свою очередь, мужнины, так как некому, оказывается, картошку сажать: у самих радикулит, давление; Митька, Женькин брат, запил, а нанимать со стороны работника дорого. Самая подходящая для сего случая кандидатура — зять. Но Добрыне зачем сие нужно? Он для них чужой, не ко двору пришёлся ещё со времён, когда их дочку замуж позвал: тунеядец, урод и безбожник (почему безбожник, интересно?..). Урожаем картофеля родственники делиться не планировали, а потрудиться на посадке призывали, причём через дочку давили. Добрыня целую неделю сопротивлялся, но, когда Женька смешала слезу с визгливыми нотами, сдался.

— Ага, явился не запылился, — прищурила ядовитые глаза тёща.

— День добрый, Светлана Анатольевна. Может, помощь какая на огороде требуется?

— Требуется, ещё как требуется. Пошли, покажу.

— Я ж с дороги. Угостите хоть чаем.

— Чаем пусть тебя жена угощает, дорога не так длинна, сидишь себе с комфортом в салоне, не мёрзнешь, музыку слушаешь, ноги не в кирзачах, носочки вон белые напялил, кроссовочки…

— У меня без чая трудоспособность понижается, до обеда проковыряюсь, а там супчика попрошу.

— Ах ты ж трутень, как есть трутень, у нас в роду таковых нет!

Тёща, ворча под нос о том, что не понимает, как подобный чуждый элемент прибило к берегам их славного семейства, налила-таки зятю стакан чуть тёплого чая, пахнущего листом мяты, и пододвинула блюдо с сухарями. Добрыня почти решился пошутить насчёт ста грамм — просто ради того, чтобы полюбоваться, как багровеет от возмущения хозяйка, — но не стал, обратив внимание, что та и так уже в стадии кипячения. Допил чай, внаглую стащив кусок рафинада, вздохнул и поплёлся в огород. Светлана Анатольевна семенила следом, давая ЦУ. Зять молчал, настроение, и без того раздражённо-обиженное, совсем испортилось. Тёща все три с половиной часа, что Добрыня, обливаясь потом, сажал картошку, стояла над душой и вопила о том, как тот неправильно отнёсся к столь ответственному мероприятию: сажать нужно в ямки, а не в канавки, золы сыпать меньше, а удобрений больше, навоз вкапывать глубоко, а росточки ровно на десять см землёй засыпать… Добрыня молчал, кроша зубы и мечтая о баньке на берегу озера с удочкой и пивом. Когда осталась одна борозда метров на пять, не выдержал; буркнув: «Сами досадите», воткнул лопату в рыхлую землю, отёр пот с лица, сел на травку, вытряхивая землю из кроссовок и уже не белых носков; встав, сплюнул и направился к машине. Тёща верещала следом:

— На своём огороде небось трудился бы не покладая рук, а тут — не себе, и ладно?

4

Вера Родионовна, чистая и помолодевшая, разглядывая две чёрно-белые фотографии на полке этажерки, удовлетворённо кивала головой. Она вспомнила! У неё — внук, Добрынюшка, хороший мальчик, пионер, на плавание ходит, английский язык учит. И название своей диссертации вспомнила, просто сейчас запамятовала. Так что ум у неё хороший, они ещё повоюют!

Женька бросилась навстречу мужу. Он вернулся с рыбалки. Рыбу не привёз, но сам довольный и рожа красная.

— Ты представляешь, Добренький, я поняла, откуда носок.

— Какой носок?

— Ну, тот, чёрный, помнишь, спрашивала?

— Не помню. И откуда?

— В первом классе Федьке нужен был носок на урок технологии, тёмный, они мишку шили. Я коричневый тогда не нашла, время позднее, бегать по магазинам некогда, купила чёрные. Из одного она шила, а другой потерялся. Непонятно только, он что, два года под диваном валялся?

Добрыня зарулил в душ зубы почистить да солому из головы вычесать. Настроение великолепное: рыбалка, баня, озеро, пиво, и Женька не ругается. Впереди — выходные. Интересно, Светлана Анатольевна не звонила, не ябедничала?

— Федька, как дела? –сияющий отец с мокрой головой появился на пороге детской.

— Нормалёк, пап, — хмыкнула дочь. — В понедельник уже в свой класс учиться пойду.

Чужой класс встретил явление Федьки равнодушно, но, услышав, как её зовут, разразился противным хихиканьем со всех сторон: «Как-как?!» Федька набычилась. Она не хотела учиться с 3 «А», но её родной 3 «Б» уехал к Деду Морозу в Великий Устюг аж на три дня, весь, только Федька осталась. У родителей не оказалось в наличии столь огромной для их семьи суммы, а сидеть дома все три дня мама не разрешила, потому что Федька не больна, следовательно, обязана усваивать знания. В 3 «Б» изначально собрались дети с редкими именами: Аристарх, Божена, Гузель, так что Феодосия вполне вписывалась, но в противном чужом 3 «А» водились одни Саши, Алисы да Денисы. Они сперва смеялись над Федькой, но, глянув на насупленную физиономию, вскоре отстали. Переключились на игнор, а она и рада была, три дня уж потерпит, наверно… Вот получит паспорт — сразу сменит имя, говорят, так можно. Жуть какое клёвое будет: Ежевика, так зовут лучшую кошку из книжки. И фамилию сменит. Можно на Собачкину — Федька любит собак, хотя читает о кошках, но вот у мальчика-отличника из 4 «Б» фамилия Петров, а он её тайный, но всё же краш… Отчество, пожалуй, оставит: Ежевика Добрынична Петрова — ауф!

— Свой лучше? — понимающе зевнул Добрыня.

— А то… Хотя и 3 «А» вроде нормальный. Алиса жвачкой угостила, а Светка подсказала, как слово «прокажённый» пишется.

— Может, дочь, гульнём втроём в воскресенье? В киношку, попкорн полопаем?

— Ух ты, только можно на новый фильм? «Кот-кандибобер» называется, Божена говорит, классный, они ходили. Там про котов-воителей, как к ним инопланетный робот-кот внедрился, а его вычислили с помощью криптонита…

— Ну-у, может, лучше в парк с аттракционами и мороженым?..

— Семья, ужинать пошли, — в комнату заглянула Женька.

На кухне сидела за столом Вера Родионовна с прямой спиной, она улыбалась своей тарелке, на которой покоилось картофельное пюре с мелко нарезанным малосольным огурчиком и кусочком колбасы. Она счастлива: эти дети рядом — кто такие, кстати? — понимают ли меру счастья человеческого? Улыбалась и Женька, тоже счастливая, хоть по иному поводу.

— Ты чего такая радостная? — несколько осоловело икнул Добрыня — после рыбалки откровенно клонило в сон. — Светлана Анатольевна звонила?

— Звонила, Добренький, благодарила за помощь. Говорит, ты всё правильно посадил, звала в гости.

— Вот как… — Добрыня совсем потерялся в своих ощущениях. — Ты уверена?

— Конечно. И Федька нашлась, а то я её в школе чуть не потеряла — она чего-то испугалась, под парту спряталась, и у Веры Родионовны давление стабилизировалось, обошлись без больницы, и носок…

— Какой носок? — удивилась дочка.

— Ну, помнишь, ты в первом классе из одного мишку шила, а второй я под диваном в пятницу нашла.

— А-а, тот, фиолетовый…

— Чёрный, с белой полосочкой.

— Нет, мам, фиолетовый, я ещё стеснялась, что мишка фиолетовый получился.

— Федька, ты путаешь, носки чёрные я покупала.

— Он у меня жив ещё, мишка тот, я его недавно на полке под футболками обнаружила — запрятала тогда, чтобы никто подобное убожество не видел. Сейчас покажу.

Девочка убежала, оставив на кухне вопросительную тишину, а потом, вернувшись, показала родным действительно фиолетового медведя с пуговицами вместо глаз. Тишина перетекла в гнетущую неопределённость: Федька сникла, интуитивно пытаясь нащупать настроение родителей и определиться, стоит ли жаловаться на наглую девчонку из четвёртого, которая бьёт её при встрече в живот; Добрыня пытался хмуриться так, как положено главе семьи, решив при этом хоть на несколько дней утаить денежный штраф за неправильную парковку; Женька крутила в голове ребус из кварплаты и сапог. Только Вера Родионовна по-прежнему улыбалась своим мыслям, пустой тарелке, нежным воспоминаниям о семейной жизни с любимым мужем Алексеем Сергеевичем, который скоро придёт с работы, и она подарит ему новые носки, купленные в ГУМе на распродаже то ли вчера, то ли сегодня — не важно, важно то, что такие, как ему нравятся — чёрные с полосочкой…