Бесплатный фрагмент - Государство чувств

Моим сыновьям —
Александру и Антону —

с надеждой на понимание

От автора

Бывает, что равнодушный к тебе собеседник пожмёт плечами и обронит: «Это твои проблемы». Обидно сталкиваться с равнодушием, но вдруг и в самом деле соображаешь, что твои проблемы — прежде всего твои. В том смысле, что все они берут начало в твоём внутреннем мире.

Пытаясь ограничиться внешним решением проблем, мы нередко лишь усугубляем их или маскируем — до поры до времени, когда декорации рушатся и проблемы дают о себе знать с новой силой.

Эта книга — для тех, кто понимает, что невозможно надёжно решать свои проблемы, не научившись ориентироваться в собственной душе. Или хотя бы догадывается об этом.

Книга построена так, что сначала можно ограничиться только первой частью или первой и второй, а когда будет возможность и желание — взяться за чтение следующих, более объёмных частей. Но если книга попала к вам в трудную минуту вашей жизни — обязательно загляните в приложение. Оно не зависит от порядка чтения. Может быть, вы найдёте в нём поддержку.

Но вернёмся к основным частям книги.

В первой части речь пойдёт о том, чем полезна обычному человеку философия и почему он не может позволить себе махнуть на неё рукой: пусть, мол, этим занимаются учёные. Здесь же вкратце говорится об основных явлениях, с которыми мы встречаемся, проявляя внимание к внутреннему миру.

Вторая часть — это мозаика размышлений, в которую входят и мысли разных разных философов. Она позволит нам освоиться среди внутренних реальностей, увидеть их взаимосвязь, ощутить возможности своего взаимодействия с ними. Здесь читатель познакомится с основным образом книги: государством чувств.

Каждая из глав третьей части посвящена одному из основных человеческих чувств, чтобы хотя бы кратко дать самый общий портрет каждого из них и показать возможные линии их взаимодействия.

Четвёртая часть посвящена чувству любви. То, что о нём говорилось в третьей части (в общей портретной галерее чувств), здесь углублено и расширено. Во-первых, это помогает гораздо внимательнее присмотреться к одному из важнейших наших чувств. Во-вторых, позволяет увидеть, что портреты чувств, представленные до этого, — всего лишь наброски, контуры, которые можно всё глубже и глубже осмысливать, и ни одно из таких осмыслений нельзя считать исчерпывающим.

В пятой части мы возвращаемся ещё к одному центральному чувству человека — чувству — веры. Особое внимание здесь уделено тому, как взаимосвязаны внутреннее ориентирование и внешнее, какие тупики нас подстерегают и какие вершины нас ждут.

Наконец, приложение — это своего рода маленькая «скорая помощь» для того, кому необходимо прежде всего выбраться из душевного кризиса, а потом уже заниматься обстоятельным чтением.

Таковы были намерения автора. Насколько успешно они осуществились, какие сложности возникли при чтении книги и какие существенные для вас вопросы оказались здесь обойдёнными, можно написать по адресу: krotovv@gmail.com. Буду очень рад общению с вами.

Виктор Кротов

Часть первая. Путешествие внутрь

Введение в практическую философию

Для чего нужна философия

Замечательная вещь — путешествия.

Можно путешествовать пешком или с помощью самого разнообразного транспорта. Можно путешествовать налегке или с запасами всего необходимого. Можно путешествовать, преодолевая большие расстояния или оставаясь на месте и уходя с головой в любимое занятие.

Но одна вещь необходима для любого путешествия. Это — способность ориентироваться. Без неё путешествие превращается в блуждание наугад.

Одно большое путешествие совершает каждый человек — путешествие, которое называется жизнью. И наша способность ориентироваться во многом определяет содержание и качество нашей жизни.

Можно сказать, что ориентирование является наиболее значительной потребностью любого живого существа после простейших физиологических инстинктов.

Что касается человека, для него особенную роль приобретает ориентирование в главных проблемах жизни. Ведь от этого зависит, как он будет ориентироваться во всём остальном.

Так и в обычном путешествии: нужен прежде всего крупный ориентир, задающий основное направление, а тогда уже можно выбирать путь, по которому пойдёшь в нужную сторону.

Ориентирование в главных проблемах нашего главного путешествия — жизни — и составляет задачу философии.

Ориентирование в главном — это и есть философия.

В задачу философии входит и само выделение главных для человека проблем, и изучение наших средств ориентирования, и разработка способов ориентирования, подходящих для разных людей.

Как мы ориентируемся в жизни

Многие внутренние средства ориентирования даны человеку от природы, как и любому другому существу. Другие присущи ему именно как человеку, но тоже являются врождённым свойствами. А многие навыки человек приобретает по ходу своей жизни.

С момента появления человека на свет он окружён теми, кто помогает ему ориентироваться. Мы даже не всегда замечаем это в полной мере.

Нас ориентируют наши родные и близкие, наши друзья и знакомые. Нас ориентируют учителя, политики, артисты, писатели и даже случайные прохожие. Нас ориентируют книги, газеты, радио и телевидение, кино, песни и многое-многое другое.

Некоторые готовы полностью взять нашу ориентацию на себя. Иногда они достигают в этом паталогических успехов — и тогда мы говорим о зомбировании человека.

Правда, для нас важны не столько намерения окружающих сориентировать нас, сколько наш собственный выбор. От кого мы примем помощь в этом деле? С чьим мнением будем считаться, чьё влияние примем близко к сердцу? Кого будем считать своими ориентаторами, чей опыт, чьё мировосприятие будем использовать в своей жизни?

Перед каждым, кто приходит в жизнь, стоит проблема определения своего собственного жизненного пути. И для того, чтобы найти его, нужны и собственные усилия, и сторонняя помощь.

Человек среди учений

За тысячелетия истории человечества накоплен большой опыт жизненного ориентирования. Наиболее удачные находки такого рода постепенно сложились в те или иные философские и религиозные учения. Каждое из них представляет по сути определённую систему внутреннего и внешнего ориентирования.

Знакомство с наиболее признанными учениями повышает эффективность выбора пути для конкретного человека, расширяет пространство этого выбора. Знание учений важно не для накопления эрудиции. Оно помогает человеку быть более свободным.

С учениями мы знакомимся по-разному. Иногда в этом помогают книги, иногда люди, иногда события нашей собственной судьбы.

Каждое упрочившееся в человечестве учение обычно претендует на то, что оно является самой верной системой ориентирования или, по крайней мере, одной из самых верных. Это нормально для учения: иначе зачем бы оно было нужно? Но человеку не просто найти среди великого множества «самых верных» учений (во многом противоречащих друг другу) то, что нужно именно ему.

Всякое учение когда-то начиналось с личности, с её собственных достижений в жизненном ориентировании. И всякое учение имеет практическую ценность постольку, поскольку служит личности, поскольку оно полезно отдельному человеку для определения верного направления своих внутренних сил.

Философия для себя

Самым главным философом для каждого человека является он сам. Даже если он следует какому-то учению, он сам выбирает его и по-своему использует в собственной жизни. Поэтому каждому приходится быть философом — вопрос лишь в том, хорошим он будет для себя философом или плохим.

Проблема, с которой имеет дело каждый человек, начинающий самостоятельную жизнь, состоит в том, что «старшие» (как поколение или как общество) преимущественно стремятся сориентировать его по-своему, а не научить ориентироваться самому. И навыки самостоятельного ориентирования необходимы в первую очередь для того, чтобы выпутаться из тех нитей, с помощью которых манипулируют толпой, населением, обывателем.

Всякое учение требует примерки на себя. Всё, что получаешь от него и хочешь использовать в своей жизни, нужно ещё освоить и усвоить. Это непростая работа. Тем более, что зачастую мы берём что-то от одного учения, а что-то от другого.

К тем, кто за вас знает, как вам надо жить, лучше относиться настороженно. Подлинная философия должна прежде всего учить нас самостоятельному ориентированию, умению правильно разгадать собственную неповторимую судьбу.

Философское учение может позволить себе быть теоретическим, умозрительным. Но наша личная философия — это философия практическая, ведь именно она, сознаём мы это или нет, определяет наши поступки.

Внутреннее ориентирование

Внешнее ориентирование человека зависит от того, как он ориентируется в своём внутреннем мире. Поэтому первая задача практической философии — это именно внутреннее ориентирование.

Основные реальности внутреннего мира — это ощущения, эмоции и чувства.

Ощущения — это элементы, составляющие поток информации, воспринимаемый человеческим сознанием. Это информация «на входе», которую мы воспринимаем и в дальнейшем стараемся «обработать», то есть осознать с помощью разума или различных внутренних чувств.

Эмоции — это переживания, которые можно считать информацией «на выходе». Это реакция наших чувств на важные для них ощущения.

Чувства — это как бы некие существа, населяющие наш внутренний мир. Они могут возникать, развиваться, видоизменяться и угасать. Для каждого чувства существует некий круг ощущений, на которые оно реагирует, которыми оно, так сказать, питается. Для каждого чувства существует и свой круг эмоций, которые оно способно породить.

Осознать происходящее в сознании, связать его в единую картину позволяет нам разум.

Разум

Разум — это наша основная способность к виденью происходящего снаружи и внутри. В этом смысле выражение «свет разума» представляет собой очень точную метафору: разум — это то, благодаря чему мы можем осмотреться в себе и по-настоящему присмотреться к тому, что вне нас.

Ещё точнее (хотя и парадоксальнее) назвать разум зрячим светом. Это как бы одновременно — и свет, и способность видеть.

Разум позволяет нам наблюдать и постигать всё, с чем имеет дело наше сознание. Без него мы могли бы только переживать свои внутренние события, но не осмысливать их. Мы жили бы на ощупь. В этом отличие разума от всех наших ощущений, от эмоций и чувств.

Особенно важно отметить различие между разумом и чувством логики, о котором пойдёт речь ниже. Различие между внутренним зрением, позволяющим нам видеть смысл и взаимосвязь явлений, — и чувством согласованности, непротиворечивости, последовательности умозаключений.

Конечно, логику непривычно называть чувством, но, надо сказать, это более логично. Слишком существенно различие между разумом и логикой, и мы не можем позволить себе смешивать эти понятия.

Разум — это способность к живой, озаряющей человека мысли. К мысли словесной или бессловесной, образной или рациональной, ясной или загадочной.

Постараемся отличать голос разума и от голосов других чувств. Это не так легко, когда какое-то из наших чувств заполняет сознание. Но различие существует. Чувство может не обращать внимания на голос разума. Дело разума — обратить внимание на любое развивающееся в душе чувство и принять в нём участие.

Государство чувств

Чувства человека взаимодействуют друг с другом. Они могут поддерживать друг друга, могут конфликтовать и даже враждовать. Можно сказать, что наш внутренний мир представляет собой государство чувств. Организация этого государства зависит и от того, какие чувства его составляют, и от их взаимоотношений.

Иногда одно-единственное чувство подчиняет себе все остальные. В этом случае мы можем говорить о деспотическом государстве чувств. Иногда власть делят два-три сильных чувства, оттеснив все остальные и установив олигархическое правление. Иногда устройство этого государства более демократично, и каждое чувство может отстаивать свои интересы.

Попробуем присмотреться к основным разновидностям чувств, населяющих наш внутренний мир. Такая классификация неминуемо будет очень условной. Она годится только как канва для понимания собственного внутреннего мира. Главное — увидеть, какие реальные чувства живут в нашей собственной душе, каковы их отношения друг с другом и как можно улучшить своё государство чувств.

Чувство родства. Наше отношение к родным и родственникам. Это целая группа чувств, целое их семейство, по-своему воспроизводящее внутри внешние родственные отношения. Чувство родства — одно из самых ранних человеческих чувств и вместе с тем одно из самых устойчивых, сопровождающих человека до конца жизни.

Чувство дружбы. Таких чувств тоже обычно несколько, и они могут быть очень разными: от лёгкой приятельской симпатии до глубокой дружеской любви. Чувство дружбы играет особую роль в нашем жизненном ориентировании, увлекая нас туда, куда бы мы сами, может быть, и не отправились.

Чувство долга. В молодости оно может отсутствовать или быть слабым. Тогда легче увидеть его в действии, глядя на близких нам людей старшего возраста. Чувство долга складывается как раз в результате нашего жизненного ориентирования, а затем уже само направляет нас по жизни.

Чувство прекрасного (эстетическое чувство). Оно знакомо каждому, хотя людей, у которых оно играет заметную роль в государстве чувств, к сожалению, не так уж много. Ему, как правило, нужна внутренняя и внешняя поддержка, особые возможности для развития.

Этическое чувство. Это житейски не очень удобное чувство, и многие люди недальновидно пренебрегают им. Однако именно оно необходимо в первую очередь для гармоничного развития государства чувств. Подавление этого чувства ведёт к внутренним катастрофам.

Чувство логики. Его часто называют рассудком, умом, даже разумом. Тем не менее, это такое же чувство, как и остальные. Оно оценивает суждения, аргументы и ситуации с точки зрения их согласованности, последовательности, непротиворечивости. Есть у него и свои эмоции, связанные с оценкой этих ощущений.

Социальное чувство. К этой категории могут относиться разные по содержанию чувства, связанные с нашей принадлежностью к той или другой общности людей (к нации, государству, человечеству) или просто с нашим отношением к другим людям, к толпе или к обществу.

Чувство любви. Имеется в виду любовь мужчины к женщине или женщины к мужчине. Это чувство иногда захватывает власть над сознанием, хотя редко удерживает её надолго. Но в любом случае оно играет существенную роль в государстве чувств.

Чувство веры (религиозное чувство). Это отношение к Высшему, как бы его ни понимать, и к его проявлениям в нашей жизни. Если чувство веры набирает силу, оно может существенным образом определять нашу жизненную ориентацию. И может стать полновластным правителем государства чувств.

Чувство призвания. Это важнейшее чувство, определяющее восприятие человеком своей судьбы, и если оно по-настоящему сформировалось, то может наилучшим образом руководить государством чувств. Впрочем, и ему могут быть свойственны деспотические черты, если остальные чувства развиты слабо.

Подробнее об этих главных человеческих чувствах говорится во второй части книги. Размышлениям о чувстве любви посвящена третья часть, о чувстве веры — четвёртая.

Подсознание и сверхсознание

Среди прочих ощущений мы имеем дело с некоторыми особыми ощущениями, которые возникают почти незаметно, исподволь. Иногда и сами они почти незаметны, и нам нужен немалый труд, чтобы установить по косвенным признакам их присутствие. Мы обозначаем эти ощущения как приходящие из подсознания, из слабо освещаемой мыслью области нашего внутреннего мира.

Заглянуть в подсознание трудно. Правда, обычно человек и не нуждается в этом, как не нуждается без особых причин в осмотре желудка или лёгких. Но знать о существовании этой теневой части души необходимо. Знать, что некоторые наши внутренние сложности могут быть связаны именно с ней. Знать, что нередко наши чувства подпитываются именно оттуда.

И ещё одну область нашего сознания мы можем лишь обозначить, не претендуя на понимание её устройства, — то, что иногда называют сверхсознанием. Если подсознание затемнено от нашего внутреннего внимания, то всматриваться в сверхсознание — всё равно что впрямую разглядывать, что там на солнце или внутри яркой лампы. Сам наш разум правильнее всего тоже отнести к этой области.

Сверхсознание — это источник ощущений, свидетельствующих о существовании более высоких и сложных уровней существования, чем наш внутренний мир. Человек может быть расположен к восприятию таких ощущений в большей или в меньшей мере. Но заслоняться от них специально означало бы самому затемнять свое сознание.

Другое дело — защита от иллюзий. Мнимые «высшие переживания» имеют свою специфическую природу. Это тёмное и смутное, притворяющееся светлым. Поэтому проблема отношения к Высшему становится одной из важнейших проблем самосознания. Об этом пойдёт речь в третьей части книги.

Память, воображение, воля

Можно сколько угодно изучать нашу внутреннюю страну — те просторы и таинственные уголки, где раскинулось государство чувств. Но не будем забывать о том, что некоторые привычные нам явления — это скорее свойства этой страны, а не её отдельные области.

Такова, например, человеческая память. Соблазнительно представить её в виде огромного хранилища прошлых ощущений. Но если пытаться отделить прошлые ощущения от сиюминутных, окажется, что и настоящее наше соткано из только что прошедших ощущений. Окажется, что само представление о времени неотделимо от памяти. И память — скорее способность сознания к восприятию времени и нашего движения в нём, чем залежи впечатлений от жизни.

То же можно сказать о такой способности сознания, как воображение. Это способность к порождению образов, к облечению в образы переживаний и ощущений. Способность, проявляющаяся в самых разных формах. Она может облегчать работу сверхсознания, а может наполняться смутной энергией подсознания. Может порождать озарения или фантомы. И каждое чувство может опираться на эту способность или страдать от неё.

Волей мы можем назвать нашу внутреннюю устремлённость, результирующую силу всех наших чувств. Это такое же следствие нашего душевного устройства и соотношения сил в государстве чувств, как течение реки — следствие рельефа местности. Течение воли может быть единым и напористым, тогда человека называют волевым. Поток может закрутиться водоворотом, может расщепиться на тонкие ручейки многочисленных желаний — и если мы захотим «собрать свою волю воедино», нам необходимо будет сосредоточиться на том, каково положение дел в нашем государстве чувств.

Об этих и многих других явлениях нашего внутреннего мира мы можем говорить, вводя всевозможные термины, так или иначе описывающие эти явления. Но главным инструментом нашего практического внутреннего ориентирования останется представление о главных человеческих чувствах, об особенностях каждого из них и об их взаимодействии друг с другом.

Индивидуальность и личность

Знакомясь с различными учениями, можно увидеть, какие чувства они выдвигают в качестве главных средств ориентации. И даже если для нас самих на сегодняшний день это не самые главные чувства, полезно помнить, что наш внутренний мир изменяется и многое может пригодиться в будущем. Почти у каждого учения можно взять что-то важное, если перевести его на свой внутренний язык.

Каждый из нас представляет собой неповторимую индивидуальность. Разнообразие чувств, эмоций и прочих душевных особенностей делает нашу душу заведомо уникальной. Конечно, бывают индивидульности яркие или неприметные, пёстрые или серые. Но подлинное развитие человека состоит не в расцвечивании своей индивидуальности, а в чём-то другом.

Мы развиваемся в той степени, в которой переходим от индивидуальности, от внутренней раздробленности — к личности, к внутренней цельности, к соединению фрагментов нашей душевной реальности воедино. И образ государства чувств здесь как нельзя более полезен.

Мудрость человека проявляется прежде всего в том, насколько он избавился от внутренних раздоров, от конфликтов своих чувств друг с другом. Насколько он сумел дать свободу развития своим главным чувствам, не ослабляя, а упрочивая их согласие друг с другом.

Наша личность — это и есть наше государство чувств, достигшее достаточно гармоничного состояния. И развитие личности основано на искусстве ориентироваться в собственных чувствах, на умении соединить их интересы в общую картину и на стремлении сделать эту картину тем шедевром, которым она и должна стать.

Часть вторая. О государстве чувств

Мозаика

*

Чувства представляются мне как бы живыми существами, населяющими сознание. Каждое из них обладает собственной линией развития, каждое каким-то образом взаимодействует с остальными. Именно чувства — невидимые организмы восприятия и переживания ощущений — образуют индивидуальную структуру сознания из великого множества внешних и внутрених впечатлений.

Переход от ощущений к чувству, да и сами ощущения, воздействующие на то или иное чувство, совсем не всегда и совсем не полностью поддаются сознательной фиксации и осмыслению. Чувство соединяет их вместе по-своему, органически.

*

«Хотя наши чувства находятся в отношении со всем, но душа наша не может обращать внимание на каждую частность всего: поэтому-то наши смутные чувствования суть результат разнообразия восприятий, поистине бесконечного. Это почти так же, как от массы отголосков бесчисленных волн происходит смутный гул, который слышат те, кто подходит к морскому берегу».

Лейбниц

*

«Подобно лучу света, который состоит из целого пучка лучей, всякое чувство состоит из множества отдельных чувств, которые способствуют сообща созданию определённого желания в нашей душе и определённого действия в нашем теле. Немногие люди обладают призмой, способной разложить этот пучок чувств; поэтому часто человек считает себя одушевлённым или одним исключительным чувством или же не теми чувствами, которые в действительности его одушевляют. Вот причина стольких ошибок чувства и вот почему мы почти никогда не знаем истинных мотивов наших действий».

Гельвеций

*

«Конечно, конкретно различные стороны духовной жизни не существуют обособленно; живую душу нельзя разлагать на отдельные части и складывать из них, подобно механизму — мы можем лишь мысленно выделять эти части искусственно изолирующим процессом абстракции».

Семён Франк

*

Наши представления о своих и вообще о человеческих чувствах могут быть достаточно произвольны — во всяком случае настолько, чтобы позволять воображению играть с образами чувств, собирая из одних и тех же переживаний самые разные понятия (впрочем, не по-игрушечному полезные). Тем не менее и в обыденном, и в научном, и в художественном мышлении существуют излюбленные образования, которые мы стараемся узнавать и называть одинаково — во имя межчеловеческой общности. Так возникают имена чувств: дружба, любовь, вера…

В принципе, нет ничего порочного в том, чтобы свободно обращаться даже с обладающими реальной цельностью явлениями душевной жизни, измельчая их, укрупняя или по-новому сочетая друг с другом. Ведь, скажем, наше представление о какой-нибудь стране только расширится, если мы присмотримся к входящим в неё областям или, наоборот, к международным союзам, членом которых она является. А понятие о человеке лишь углубляется, если изучать строение человеческого тела или человечество в целом.

*

«Едина или множественна моя личность в данный момент? Если я назову её единой, поднимутся и запротестуют внутренние голоса ощущений, чувств, представлений, между которыми делится моя индивидуальность. Но если я делаю из неё ясную множественность, против этого, и с такою же силою, возмущается моё сознание; оно утверждает, что мои ощущения, мои чувства, мои мысли только абстракции, совершаемые мною над самим собой, и что каждое из моих состояний включает и все другие. Таким образом, я являюсь и множественным единством и единою множественностью, выражаясь языком интеллекта — что и необходимо, ибо только интеллект имеет язык, — но единство и множественность — это только снимки, полученные с моей личности разумом, направляющим на меня свои категории: я не вхожу ни в ту, ни в другую, ни в обе вместе, хотя обе, соединившись, могут дать приблизительное подражание той взаимной проникновенности и той непрерывности, которую я нахожу в глубине себя самого».

Бергсон

*

«Мы не можем сказать: моя душевная жизнь характеризуется в настоящий момент такими-то переживаниями, а не иными, в том смысле, что их в ней уже нет. Всякая характеристика есть здесь, напротив, лишь характеристика преобладающего, выступающего на первый план, более заметного. Всякий психологический анализ имеет здесь смысл разве что как анализ преобладающих сторон, и притом в смысле разложения не на части, а на измерения или направления, каждое из которых в свою очередь заключает в себе бесконечность».

Семён Франк

*

Каждое чувство неповторимо, каждое свойственно только определённому человеку в определённый период жизни. «Общие» чувства — не что иное, как более или менее похожие друг на друга индивидуальные.

*

Выделение различных чувств, изучение их индивидуального характера и развития, их взаимодействия — всё это в итоге направлено на постижение результатов такого взаимодействия. То есть — на выявление закономерностей и особенностей деятельности всего сознания.

Таким образом, если политическое государство изучается, вообще говоря, снизу, с точки зрения интересов человека, индивида, то отдельные чувства, напротив, должны изучаться сверху, с точки зрения государства чувств — но значит опять-таки с точки зрения интересов человека.

*

Для того чтобы пояснить собеседнику основные принципы государственного устройства (а это было тогда вопросом сравнительно новым и сложным), Сократ уподоблял государство душевному складу человека. С тех пор наши представления о государстве подверглись весьма интенсивному развитию, а вот представления о душе — гораздо меньшему. Так что сейчас естественнее прибегнуть к обратному сопоставлению.

*

«В то время как мы думаем, что „мы“ жалуемся на одну страсть, это, в сущности, жалуется одна страсть на другую».

Ницше

Вместе с тем в сознании могут происходить не только столкновения отдельных чувств, но и конфликт того или иного чувства с некоторым волевым усилием, с объединённым побуждением нескольких главных чувств. Тогда можно действительно сказать, что «мы» противостоим или уступаем своей страсти. Этот конфликт «чувство — душа» во многом подобен конфликту «личность — государство». Разница лишь в том, что государство чувств обладает подлинной самоценностью, а государство граждан — весьма условной.

*

Вопрос государственного устройства души — это в первую очередь вопрос преобладания одних чувств над другими.

«Господствующая страсть — это судья, наделённый властью совершать правосудие. Она уверенно проникает в ум, располагает в нём свои предрассудки и хочет, чтобы её считали единственной собственницей этого места».

Гельвеций

Кроме деспотии, главенства одного чувства над другими, существуют также и олигархические, и демократические, и анархические структуры сознания. Разнообразие душевных складов не только не уступает разнообразию всех существующих и существовавших форм государственного правления, но и намного превосходит его по вариациям и оттенкам — настолько же, насколько число людей превосходит число государств.

*

Одним из наиболее общих, наиболее специфических чувств — но всего лишь одним из чувств! — является логика: чувство правильности, последовательности, связности мыслей, суждений или действий.

Мыслить логически, с точки зрения конкретного человека, — значит высказывать суждения таким образом, чтобы их содержание и взаимосоответствие удовлетворяли логическому чувству этого человека. Только относительная межчеловеческая общность этого чувства, оценивающего непротиворечивость идей и закономерность явлений, привела к выделению логики из прочих чувств, к присвоению ей пышных титулов «разума», «рассудка», «ума» и так далее.

*

Порывшись в словарях, находишь весьма однородные определения логики: «наука здравомыслия, наука правильно рассуждать», «правила, которым должно следовать мышление для достижения истины», «разумность, правильность умозаключений», «наука о приемлемых способах рассуждения»… Всё это довольно точно отражает принятое словоупотребление. Наверно поэтому нигде не оговаривается, с чьей же точки зрения «правильно», «истинно», «разумно», «приемлемо».

Людей до сих пор слишком опьяняет сходство между ними в чувстве логики — сходство, действительно, особенное по сравнению с гораздо более эпизодической и условной похожестью других чувств. Благодаря этому сходству возникла наука вообще и наука логики в частности. Но именно при углублении в науку логики всё явственнее проступают различия в логике между людьми, всё определённее становится индивидуально-чувственная подоплёка человеческой логики.

*

Чувство логики похоже на любое другое чувство — скажем, на чувство прекрасного. Мы чувствуем, что это логично или красиво, — а почему? Потому что чувствуем.

Если чувство прекрасного ещё можно попытаться объяснять логически (связь пропорций с физиологией организма и другие предположительные изыскания), то чувство логичности бессмысленно подвергать логической интерпретации. В лучшем случае объяснение будет сочтено логичным — а почему?..

*

Понятие «разум» часто оказывается как бы слепленным из двух представлений — из представления о чувстве логики и представления о сущности человеческого сознания, то есть об итоговой на данный момент мысли, объединяющей голоса всех чувств в соответствии с силой каждого из них. Но всё-таки разум — это нечто совсем другое.

*

То, что чувство логики — лишь одно из чувств, относящихся к определённого рода ощущениям, что оно не является неким объемлющим все ощущения «умом», особенно ясно видно в тех ситуациях, когда между людьми устанавливается общность на основе какого-нибудь другого чувства.

«Ведь если люди станут безумствовать по одному образцу и форме, они достаточно хорошо могут придти к согласию между собой».

Френсис Бэкон

Люди, которых роднит щегольство, сочтут по-своему «логичным», что платье надо перешить, потому что его фасон изчез из модных журналов. У филателистов существует сложная «логика» обмена марками, которую трудно понять непосвящённому. Есть своя «логика» у патриотов, у влюблённых, у верующих.

Кавычки над словом «логика» — не ирония, а лишь знак применения не совсем подходящего к случаю слова. Можно сказать «язык» (хотя и здесь будет своя неточность). Как чувство логики обладает своим собственным языком, так имеют свои языки и другие чувства — от любви к нарядам до религиозной веры. И далеко не всегда язык логики способен возобладать над прочими языками.

*

«Неужели вы считаете, что то, из-за чего люди способны сходить с ума, менее реально или менее истинно, чем всё то, к чему они подходят в полном разуме?»

Шоу

*

Можно попробовать не выделять единую Логику (напишем её здесь с большой буквы) как самостоятельное чувство, можно раздробить её на кусочки и полагать, что «каждое чувство повинуется своей собственной логике и делает выводы, на которые способна только его логика» (Джеймс). Это совсем неплохо, если мы можем проследить за такими логическими элементами в каждом отдельном чувстве, если мы можем основательно поразмыслить о «логике любви», «логике веры», «логике долга» и пр.

Однако, во-первых, подобные локальные логики окажутся слишком индивидуальны — основное свойство Логики, общность, будет подвергнуто разрушению. Во-вторых, проникнуть в глубину достаточно цельного чувства не так легко. Любую свою частицу оно окрашивает присущим ему особым цветом, в котором теряются иные оттенки. В-третьих, при разделе неминуемо остаётся некая «логика логики», не относимая ни к какому иному чувству, — и вся затея оказывается тщетной.

*

Попытки преодолеть тот или иной устоявшийся подход к душевному устройству человека редко приводят к решительному пересмотру общепринятых понятий. Зато почти всегда такие попытки содействуют объёмности представлений с объективной точки зрения и могут привести кого-то к удачным субъективным находкам.

*

Если не замыкаться на аналогии с государством, можно изобразить сознание и как своего рода зверинец или (для большей пространственной сосредоточенности) аквариум. Там плавают рыбки-чувства, и для них откуда-то сыплется ежедневный (и еженощный) корм: события, сведения, впечатления.

С одной стороны, человек является, так сказать, носителем этого аквариума (если иметь в виду совокупность чувств), с другой — его смотрителем (в смысле побуждений, обобщающих деятельность всего сознания). Философия и психология изучают общие и исключительные повадки чувств. Искусство — фабрика-кухня по производству для них калорийного корма.

*

В качестве примера сугубо рациональной интерпретации сознания пусть выступит бездушное, но логически точное представление о деятельности сознания как об игре с информацией. Игре, следующей определённым (хотя и не всегда известным) правилам.

Часть имеющейся в сознании информации мы ощущаем подвластной себе, зависящей от нашей способности к мышлению и к действию (назовём её «подчинённой информацией»), остальную — не подвластной. Другое разделение можно произвести, выделив информацию, доставляющую нам положительные или отрицательные переживания. При этом, разумеется, остаётся и информация, о подчинённости которой нам ничего точно не известно, и информация, воспринимаемая нейтрально.

Суть игры состоит в изменении подчинённой информации таким образом, чтобы как можно большая часть всей информации приобрела положительную окраску.

Но подобная модель (а их бытует множество) стоит немногого. Это всего лишь кибернетическая усмешка над истинными человеческими проблемами.

*

Некоторый парадокс заключается в том, чтобы описывать структуру сознания и роль логики в нём именно логически. Когда в сознании преобладает иное чувство, чем чувство логики, то и пути постижения могут оказаться настолько своеобразными, что рассуждения утрачивают всякую ценность. Но дело не только в том, рассматривать ли человеческую жизнь логическим взглядом. Намного важнее — куда устремлять какой бы то ни было взгляд.

*

«Что наши страсти и влечения, симпатии и антипатии „ослепляют“ нас, ограничивают наше знание, делают нас пристрастными — это, конечно, верно, но это есть только половина истины, которую принимает за полную истину лишь филистерская ограниченность „трезвого рассудка“; то, что есть живого в человеке, знает, что страсть, порывы, любовь не только ослепляют, но и озаряют нас».

Семён Франк

*

«Для разных направлений сознания существуют разные действительности. В организации сознания всегда происходит процесс отбора. Организация сознания определяется той действительностью, на которую сознание направлено, оно получает то, чего хочет, оно слепо и глухо к тому, от чего отвращено. Организация нашего сознания не только открывается целым мирам, вырабатывая соответствующий орган восприимчивости, но и закрывается от целых миров, вырабатывая заслоны от них».

Бердяев

*

Все способы осознания мира и «осознания сознания» призваны служить тому, чтобы улучшать работу сознания, чтобы точнее и быстрее достигать желаемого, чтобы устанавливать взаимопонимание между различными чувствами, — то есть служить самоорганизации.

*

Представление о том, будто можно, как домовитая хозяйка, перебрать все возможные в человеке чувства, выбрать наилучшие из них и развивать, приглушая по мере сил остальные, — прелестная иллюзия. Чувства поддерживаются и уничтожаются не изолированным Я, а всегда — чувствами же, хотя и слитыми в единстве сегодняшней индивидуальности (точнее, развивающейся от вчерашнего дня к завтрашнему).

Абстрактное, оторванное от конкретной индивидуальности обсуждение достоинств и опасностей того или иного чувства тоже может оказаться полезным. Но после этого встаёт задача усвоения, применения понятого к конкретной индивидуальности.

*

Иногда кажется, что человеку для самоорганизации только и нужно — отыскать конкретные приёмы обращения со своими индивидуальными чувствами. Кажется, что для этого ни к чему общие рассуждения, универсальная наука. Зачем знать, какими могут быть чувства, как они могут взаимодействовать, если важно лишь то, какие чувства у тебя действительно существуют, как они на самом деле взаимодействуют?..

Но наш внутренний мир изменяется! Изменения происходят непрерывно, и случается, что судить о прошлом и настоящем состояниях сознания человека — всё равно что судить о двух разных людях. Вот почему внимание даже к своим собственным чувствам требует обобщений, ориентации на разнородный чужой опыт.

Общее изучение мира чувств даёт простор для индивидуальных поисков. С его помощью открываются также пути передачи душевного опыта от человека к людям или от людей к человеку.

*

В начале самопознания важнее всего постичь наличный результат формирования государственного строя души, но по мере углубления в самоорганизацию всё большее значение приобретает интерес к непрекращающемуся процессу этого формирования.

*

Государственный аппарат чувств требует не только наличия средств подавления и поощрения (созданием которых занимается самовоспитание), но и постоянного наблюдения за этими средствами, их замены, обновления, а главное — искусства их применять. Применять — а не применить, раз и навсегда заведя незыблемый порядок. Эта непрестанность и есть самосовершенствование.

*

Развитие чувств очень многообразно и не связано с постоянным ростом, взрослением или старением. Чувство может развиваться и в обратную сторону, как человек, родившийся стариком, из рассказа Фицджеральда. Оно может изменяться вообще несравнимо с видами биологического развития — замысловато меняя направления, затаиваясь и вспыхивая, переходя в другие русла и даже полностью перерождаясь.

*

Всякое чувство обладает некой самостоятельной достоверностью, которая проявляется, однако, с разной интенсивностью и на разных уровнях. Такая самодостоверность ценна тем, что поддерживает и оправдывает существование чувства. Тем же самым она может стать и опасна — своей независимостью в государстве чувств, которое должно в конечном итоге руководствоваться более или менее единой достоверностью.

*

Настоящие чувства, как и подобает живым существам, обладают, наряду с определённой длительностью существования, некоторой постепенностью возникновения и угасания. В противоположность им встречаются чувства-фантомы, чьё появление и исчезновение происходит вдруг, чьё присутствие призрачно и время от времени может загадочно прерываться.

Такие чувства, действительно, представляют собой миражи. Они возникают при перекрещивании, при наложении друг на друга каких-то участков реальных чувств, собственные краски которых, смешиваясь, дают на время новые цвета. Отсюда — химерическая новизна и самостоятельность возникшего псевдочувства.

В религиозной практике, которая придаёт большое значение главным чувствам (прежде всего, разумеется, чувству веры), это явление называется прелестью, или соблазном.

*

Внезапность исчезновения подлинного чувства — обычно иллюзия, вызванная незаметной постепенностью процесса и неожиданным осознанием результата. Внезапность возникновения чувства более реальна, но и она основывается на постепенной подготовке сознания к появлению нового чувства, на душевной насыщенности ожиданием — когда для мгновенной кристаллизации достаточно неприметного побуждения.

*

Пища чувств не только события, не только их собственные переживания. Они могут питаться и друг другом.

*

Кроме чувств, предметом внимания которых являются прежде всего внешние ощущения (для любви, например, важно восприятие любимого человека) или внутренние, но как бы приходящие извне: «свыше» или «из подсознания», — кроме этих обычных чувств в сознании существуют ещё и чувства к чувствам. Вместе с любовью может развиваться и восприятие любви — своего рода любовь к любви (или неприязнь к ней, это уж как кому повезёт), обладающая иногда даже большей силой, чем сама любовь. На чувстве веры может паразитировать, вытягивая из него живые соки, тщеславное фарисейство.

Чувства к чувствам отличаются от логического осознания чувств, они могут быть и остро нелогичны. К ним лучше относиться настороженно: слишком часто они носят паразитарный характер — отнимая силы у настоящих чувств и обедняя тем самым сознание.

*

Одно из самых властолюбивых и ловких человеческих чувств — чувство логики. Когда логика неразвита и слаба, она редко главенствует в сознании и далека от деспотизма, как и всякое малосильное чувство. Но сильная логика обычно не удовлетворяется самостоятельным существованием. Она либо ведёт открытую борьбу за первенство, либо действует подпольно, стараясь стать необходимой поддержкой для большинства чувств.

*

Чувство логики предназначено быть лишь слугой человеческой сущности. Оно может стать великолепным слугой — развитым, предприимчивым, способным к руководству в технических вопросах, готовым оказать поддержку каждому из главных чувств и даже попробовать рассудить спор между ними, — но слугой оно остаётся всегда, не обретая подлинного величия даже на царском престоле, куда его часто возводят.

*

Самодержавная логика бедствует в своём могуществе подобно царю Мидасу — всё, к чему она прикасается, обволакивается золотым логическим блеском, но напрочь лишается вкуса. Некоторые люди счастливы среди этого блеска и звона, но жизнь не всегда прощает им такое пренебрежение к полноте существования.

*

Чувство логики тем неустойчивее, чем на большую власть в сознании оно претендует. Ему трудно управляться с достаточно развитыми и самостоятельными чувствами — слишком нечутко оно к тем интуитивным ощущениям, которые наилучшим образом способны согласовать эти чувства друг с другом и с самим чувством логики. Вот почему это чувство часто настроено против больших страстей — ему легче сладить с чувствами-лилипутами.

*

Чувства, находящиеся под диктатурой логики, вынуждены изобретательно льстить тирану. Они готовы подвергнуть свои интуитивные принципы подходящей логической интерпретации, чтобы под этим прикрытием достигать собственных целей.

*

Логика, использующая молодые и неокрепшие чувства как мальчиков на побегушках, порочна и даже в каком-то смысле нелогична. Она должна быть нянькой этим чувствам, их воспитательницей, должна учить их овладевать логически осознанными принципами. Ведь логика практически не имеет своих выходов к действию, а прочие чувства послушны ей лишь до тех пор, пока ни достигают собственной зрелости, или в той степени, в которой логика успела повлиять на них во время их формирования.

*

«Не доверяйте человеку, который по всякому поводу будет ссылаться на разум и здравый смысл. Поверьте, что обычно — это недалёкий человек».

Гельвеций

Логический язык, может быть, один из лучших языков общения между людьми, но мыслей, которые нуждаются в выражении, сам по себе он не порождает, «как никогда ложка не поймёт вкуса пищи» (из индусской мудрости).

*

Суждение тем правомернее, чем ближе оно к ощущению. Установление логических связей, стремление к последовательности часто ослабляет суждение, наделяя претензиями, не вытекающими из его внутренней сущности. Вот почему, если чувства сходны и возникает понимание с полуслова, рациональные уточнения становятся излишними и даже разрушительными.

Если чувство одного человека не находит родственной опоры в сознании другого, то приходится говорить на языке какого-либо из общих чувств, чаще всего на языке логики. При этом суждения принимают более законченную форму, чем при непосредственном сходстве чувств, становятся более убедительными и — менее убеждающими.

*

«Одно дело логически понять какую-либо идею, и другое — отнестись к ней с симпатией. Регулирующая и упрощающая функция логики может начать свою работу лишь там, где развитие психической жизни значительно продвинулось вперёд, накопив богатую сокровищницу инстинктивных привычек. Вот с этим-то до-логическим запасом инстинктивных привычек путём логики справиться мудрено».

Мах

*

Обыкновение «танцевать от логической печки», въевшееся в сознание человека, воспитанного в рассудочном духе, обычно позволяет признать возможность существования иных подданных в государстве чувств другого человека. Но живо представить себе иного, чем у себя, правителя чувств — часто оказывается нам уже не под силу.

Если рационалист сталкивается, например, с истинно религиозным сознанием, он считает чувство веры случайным и незаконным самозванцем, которого хорошо бы разоблачить. Царящее в его собственной душе чувство логики готово оказывать поддержку только родственному себе чувству, сколь ни ограничена была бы роль последнего в чужом сознании, даже к вере обращаясь через его посредство. Но верующий с прохладным недоумением воспринимает воззвания к логике. Ведь с его точки зрения, «рассудок даёт тёмное и обманчивое знание, тогда как чувство доставляет уверенность в истине, — таково положение религиозного человека, искренне относящегося к себе самому и к фактам» (Джеймс).

*

Слабость логики — в неизбежной аналитичности её постижений, в необходимости оценивать ощущения дробно и поэтапно. Из-за этого ограничена её способность помогать другим чувствам.

«Убеждение, порождаемое рассуждением, уменьшается пропорционально тем усилиям, которые делает наше воображение, чтобы вникнуть в это рассуждение и постигнуть его во всех его частях».

Юм

*

Формальная логика — да и расширяющая её диалектическая — слишком скудно отражают жизнь. Они могли бы стать глубже и могущественнее, если бы их сопровождала психология логики, изучающая проблемы индивидуальности логических ощущений, проявления логической интуиции (теоретически анализируемой, в отличие от иррациональной интуиции, неразложимой на элементы), связи логического восприятия с иными способами мировосприятия и тому подобные явления, крайне важные для дееспособности логики.

*

«Хотя логика действительно содержит очень много правильных и хороших предписаний, к ним, однако, применимо столько других — либо вредных, либо ненужных, — что отделить их почти так же трудно, как разглядеть Диану или Минерву в необделанной глыбе мрамора».

Декарт

*

Лучшее, на что способно чувство логики, — это логически осознать опасность собственного деспотизма и всеми силами способствовать развитию и выдвижению к власти других значительных чувств, укреплять общее их содружество, не ставя и себя вне его. Наверное, связь любого чувства с чувством логики хороша, когда логика умеренна в своих притязаниях.

«Последний вывод разума — это признание, что есть бесконечное число вещей, превосходящих его. Он слаб, если не доходит до признания этого».

Паскаль

*

Служа другим чувствам (даже возглавляя их организационно, но это тоже разновидность служения), чувство логики вполне может улучшать их ценности. Придавать им устойчивость, наполнять смыслом, увязывать друг с другом.

*

«Разум часто озаряет лишь потерпевших неудачу».

Гельвеций

Как опытный политик приходит на смену прорвавшемуся к власти авантюристу, чтобы по-деловому разобраться в напутанных узлах и петлях, так выступает вперёд чувство логики, поддерживаемое и другими чувствами, когда торжествовавшая перед этим страсть, потерпев фиаско, оставляет бразды правления и скрывается в тени.

Это распространённая ситуация, но её нельзя назвать нормальной. Гармоничность сознания — прежде всего в преемственности верховной власти. Когда главенствующее чувство пренебрегает поддержкой логики, оно осложняет и собственное правление и возможный переход к следующему.

*

В отличие от чувства логики, чувство любви не единично в сознании, хотя говорить о нём во множественном числе стилистически затруднительно. Чувства к разным людям не исключают друг друга, даже если они носят одинаковый характер. Примером может быть родительская любовь к разным детям или дружба (дружеская любовь) с разными людьми. А не может ли оказаться в сознании и несколько логических чувств?..

*

Всегда ли нужны имена для наших чувств? Для себя — не достаточно ли обозначать чувство к человеку самим именем этого человека? Абстрактные прозвища можно приберечь лишь для внешнего общения — так гражданам своего государства выдают заграничный паспорт.

*

Есть люди, которые «любят свою жену» безотносительно к её личности, просто у них свойство такое — любить свою жену, даже если одну женщину в этой роли заменить на другую. Это чувство удобно, но до ужаса безлико, оторвано от живого человека. Оно не связано с лучшим, что есть в «любимой», не противоборствует худшему, не подвигает к совершенствованию ни её, ни «любящего».

Нечто подобное можно сказать о любом чувстве к человеку, оторванном от его индивидуальности. Свойство «любить своих детей», если оно уводит от любви к конкретному, именно этому ребёнку, уводит и от возможности плодотворного родительского участия в его жизни. Свойство «любить своих родителей» безопаснее, но и оно может стать тягостным, если скрывает в себе безразличие к родительской индивидуальности.

В любом случае важно очеловечить, персонифицировать абстрактное чувство, чтобы оно приобрело настоящую глубину и жизнеспособность. Чтобы любовь относилась к человеку, а не к его месту в твоей жизни.

*

Чувство любви может представляться иллюзорным из-за скоротечности или даже отсутствия обострённого отношения к тому, кого любишь, из-за того, что оно кажется вечным, а оказывается смертным. Но как бы ни было оно сдержанно или кратковременно — это всегда наиреальнейшее чувство, способное открыть перед тобой не только ценность чужой души, но и многое достойное внимания в тебе самом.

«Истинная любовь приближает даже наиболее легкомысленных к центру бытия».

Метерлинк

*

Любовь к чему-то или к кому-то одному органически связана с невниманием ко многому другому. Это невнимание может быть незаметно или несознаваемо, но оно — шлейф любви, который тем шире, чем любовь могущественнее. Иногда нам хочется изо всех сил расширить понятие любви: «всеобъемлющая любовь не только психологически возможна; она единственно полный и конечный способ, которым мы можем любить» (Тейяр де Шарден). Но невозможно повернуться ко всему и ко всем сразу. Любовь — это всегда выбор.

*

О том, насколько сильно чувство к человеку, надёжнее судить не по высоте экстатических взлётов, а по глубине спадов — точнее, по их НЕглубине. Сильная любовь, как хороший мотор у самолёта, позволяет быстрее и легче выходить из пике.

*

Не бывает общего чувства любви — одного на двоих. При самой большой взаимности всё-таки всегда существуют два различных чувства, одновременность которых говорит лишь о том, что они достаточно успешно снабжают друг друга необходимыми ощущениями. Они совершенно не обязательно должны быть однородны и равнозначны.

*

Взаимность уменьшает самоотверженность любви. Когда знаешь, что тебя тоже любят, неминуемо начинаешь относиться к себе как к тому, чем дорожит любимый человек, — с некоторым особым вниманием.

*

Слепо ли чувство любви?.. Можно сказать и так, но ведь и всякое чувство слепо в том, что касается не его, а других чувств. В достаточно демократическом государстве чувств слепота каждого из них мало заметна: поддерживая друг друга и даже противоборствуя, они обеспечивают тем самым необходимую полноту зрения в целом. Только когда у власти чувство-диктатор, чувство-деспот, его слепота может сказаться на всём сознании. Правда, слепота любви — не худший вариант. Ведь любовь несёт нам и особое глубинное зрение.

*

«Чем больше милостей женщина дарит мужчине, тем сильнее она любит его и тем меньше любит её он».

Лабрюйер

Это печальное свойство довольно симметрично и присуще не только любовным отношениям. Оно наблюдается почти всегда, когда один человек проявляет чувство к другому.

Об этом надо помнить — и преодолевать в себе хотя бы настолько, чтобы не быть жестоким к чужому чувству, не умеющему или не желающему прибегать к тактическим ухищрениям.

*

«Дружба — не взаимное общение с улыбчивым лицом; истинная дружба — это прилив доброжелательности, ликующей в глубине сердца.

Дружба не нуждается ни в совместном житии, ни в частом общении. Лишь согласное ощущение жизни приносит крепость узам, называемым дружбой».

«Тирукурал»

*

Чувство дружбы возникает, когда вспышки прошлых соприкосновений с человеком начинают по-особенному радостно освещать и новое, и даже воображаемое общение. Благодаря этому, дружба превращается из суммы воспоминаний в состояние.

*

«Истинная цена дружбы определяется более тем чувством, какое испытываешь, нежели тем, какое вызываешь».

Руссо

От обыденного приятельства дружба отличается прежде всего таким тяготением к душе другого человека, которое побуждает сопереживать не только приятным и благородным её состояниям, но и всем остальным. Это благотворно и для твоего друга (разделением внутренних тягот и сторонней поддержкой в их преодолении), но особенно — для тебя самого. Именно затруднительные душевные положения наиболее поучительны, и чувство дружбы к человеку открывает возможность вместе с ним воспринимать эти поучения.

*

«Есть предел, далее которого не должны заходить права дружбы, — следует уважать наклонности и правила каждого человека и его представления о своём долге, может быть и произвольные сами по себе, но оправданные состоянием души, которая возлагает на себя обязательства».

Руссо

*

Чувство веры часто сравнивают, особенно сами верующие, с чувством любви. При этом всегда находится немало людей, которые, не испытывая того или другого из этих чувств, готовы отрицать или преуменьшать их ценность. Видимо, таковы защитные рефлексы иных чувств, властвующих над сознанием.

*

Вера — это убеждённость в том, в чём не убеждена логика. То, в чём логика убеждена, принято называть знанием.

При сопоставлении чувств разных людей возникает некоторая сложность в различении этих понятий, свидетельствующая об их условности. То, что для одного является знанием, так как соответствует его логическому чувству, другой будет склонен называть верой, если его чувству логики это не соответствует.

*

Воздействие развитого чувства веры на остальные чувства обычно заключается в преломлении воспринимаемых и порождаемых ими ощущений. При этом лучики, идущие от веры, освещают каждое из других чувств, а лучики, идущие от отдельных чувств, собираются в чувстве веры. Чистота чувства веры в том, чтобы преломление не оказалось искажением, обманывающим другие чувства в их ожиданиях.

*

«Как ни глубока вера, она никогда не бывает полной. Её необходимо беспрестанно поддерживать или, во всяком случае, не давать ей разрушаться».

Сартр

«Логический разум человека дополняет нашу веру, придаёт ей более определённые черты, устанавливает её ценность среди других переживаний, наделяет веру словами и формой, облегчающей её понимание. Но он не создаёт её, не может спасти от умирания».

Джеймс

*

Насилие сообщества многих чувств над каким-нибудь отдельным чувством, именуемое волей, не всегда достойно восхваления. Это лишь суррогат более целостного и гармоничного состояния, когда чувство, противоречащее общей внутренней ориентации, всё же включается в круг душевного единства, когда и этим неуживчивым чувством человек ощущает смысл каждого своего поступка.

*

Воля человека не является в нём чем-то особым, самостоятельным. Это такое же следствие соотношения между его чувствами, как течение реки — следствие рельефа местности.

Рельеф чувств определяет течение воли, хотя не обязательно обеспечивает её цельность, полноту и определённое направление. Поток воли может и закрутиться водоворотом, и расщепиться на множество ручейков, и застояться тусклым болотом. Наконец, он может просто оскудеть, пересохнуть. Благо тому, кто знает свои источники и не даёт им иссякнуть.

*

Для устремлений отдельных чувств замечательно подходит слово «наклонности». Оно создаёт точный образ покатости, способствующей движению воли в определённую сторону, но не диктующей однозначного поведения, потому что не обязательно катиться под гору — можно удержаться, можно даже карабкаться вверх, только это требует усиленного противодействия остального сознания.

*

«Воля — это стремление к счастью.

Я хочу — значит: я хочу быть счастливым. Подавление человеческого стремления к счастью — значит подавление и воли человека».

Фейербах

*

Социальные инстинкты, побуждающие человека к внеэгоистическому поведению — альтруизм, патриотизм и пр., — это такие же чувства, как и те, что направлены на достижение чисто индивидуальных целей. Они равноправные граждане государства чувств, так что эгоистичность является отнюдь не обязательным оттенком представления человека о своём счастье.

По-видимому, хотя бы зародыши социальных чувств существуют в сознании каждого человека. Их кажущееся отсутствие или недостаточность свидетельствуют только о неумении или нежелании разглядеть в себе эти чувства, оценить их по достоинству.

*

Наше поведение иногда не столько выражает чувства — то есть намеренно или невольно обнаруживает их перед окружающими, — сколько примеряет собственные переживания перед зеркалоподобным людским восприятием. Мы копаемся в своём сознании, как в гардеробе, вытаскивая на свет божий то одно, то другое внешнее состояние, скроенное каким-нибудь чувством, — может, не очень значительным, но достаточно искусным, чтобы вызвать человеческое одобрение. Тщеславие опасно тем, что придаёт излишнее значение этим нарядам и готово предоставить удачливому чувству-портному власть, не соответствующую его способностям к управлению.

*

Прирождённым правителем государства чувств является чувство призвания. От страстей-самозванцев, часто стремящихся подделаться под него, это чувство отличается спокойной уверенностью в своих правах, в своей власти: может быть и не всеохватной, но неуклонно возрастающей власти над сознанием.

*

«Страсти жестоко снисходительны к самим себе» (Гельвеций). Эта снисходительность неизбежна и не заслуживает упрёка в пределах каждого отдельного чувства. Но с точки зрения сосуществования с остальными чувствами такой эгоизм может стать действительно жестоким, причиняя вред и другим «страстям», и всему сознанию в целом, и в конечном итоге — самому эго.

«Не просчитывайся в расчёте, помни сумму, помни, что она больше своей части, то есть что твоя человеческая натура сильнее, важнее для тебя, чем каждое отдельное твоё стремление, предпочитай же её выгоды выгодам каждого твоего стремления, если они как-нибудь разноречат».

Чернышевский

*

Понимать свои желания хорошо, но не всегда обязательно. Это нужно лишь для того, чтобы привлечь логику на помощь в их осуществлении, однако многие чувства способны обойтись и без такой поддержки. Понимание собственных стремлений может порой оказаться даже опасным: когда они ещё не созрели и неосознанность служит им защитой от преждевременного толкования, искажающего их дальнейшее развитие.

*

Осознавать свои чувства — значит отражать каждое на все остальные, во всяком случае на главные из них. Мало, например, логически осознать любовь, то есть отразить её на чувство логики. Восприятие чувства логики чувством любви тоже имеет значение.

*

«Только сильные страсти, более осведомлённые, чем здравый смысл, могут научить нас отличать непривычное от невозможного, что почти всегда смешивают люди благоразумные».

Гельвеций

Именно чувства, отличные от логического, помогают нам вырваться из рациональной плоскости — и в этом рывке найти свободу, которой не хватало до этого.

*

Благожелательность, дружеские отношения важны между любыми чувствами, а особенно между сильными и слабыми. И рабская приниженность и надменный деспотизм чувств — уродуют их.

*

Некоторые чувства, не стремясь властвовать над соседями по сознанию, тем не менее как бы озаряют их своим светом — и в этом освещении другие чувства начинают по-новому воспринимать приходящие к ним ощущения.

«Если что и придётся претерпеть, взявшись за прекрасное дело, это тоже будет прекрасно».

Платон

*

Среди чувств многие нуждаются в опыте, в обучении, в знаниях, но иные — только в том, чтобы их оставили в покое, чтобы они могли естественным образом существовать и развиваться чисто инстинктивно.

*

То, что каждое чувство в принципе неповторимо, не исключает взаимоподобия некоторых из них — при одновременном или разновременном (чаще) существовании. Разная направленность чувств не играет здесь главной роли.

Жизненный опыт похожих чувств частично обобществляется или наследуется ими. Эти «навыки чувствования» расширяют спектр чувства, но иногда наносят ему урон, снижая непосредственность и яркость восприятия.

*

«Дружба», «любовь», «симпатия», «ненависть»… — каждое из этих названий обозначает скорее не вид того или иного чувства к человеку, а свойство этого чувства. Чем глубже чувство, тем менее пригодно для него однозначное название. Своей определённостью и предвкушением необходимых мер воздействия общие имена чувств похожи на заголовки статей уголовного кодекса. Не так уж много подданных в государстве твоего сознания, чтобы приговаривать их к обязательному ношению ярлыков. Разве что в рабочем порядке употребить какую-то из категорий — для удобства, для решения конкретной задачи самопознания.

Не только давать чувствам имена — вообще говорить о них нужно поменьше. При самых добрых намерениях искренность слов ограничена и убога. Намного существеннее поведение, проявление чувств. Такое проявление чувств, которое скорее диктует слова, чем подчиняется им.

Часть третья. Главные чувства

Размышления и сны

Чувство дружбы: любовь к ближнему

Дружелюбие и дружеская любовь

Чувство дружбы относится к наиболее естественным, наиболее привычным человеческим чувствам. Но диапазон его велик: от тёплого приятельства до пронзительной страсти. Можно до бесконечности изучать закономерности психической механики дружбы. Можно выделить дружбу-привычку и дружбу-отдушину, дружбу-полезность и дружбу-долг, дружбу-господство и дружбу-рабство… И всё же попробуем сосредоточиться не на психологических подробностях, а на основных чертах этого чувства. В чём же они, эти основные черты?

Наверное, сердцевина чувства дружбы — это любовь, если не бояться обращения к такому пронзительному слову. Надо лишь его уточнить. Любовь дружеская отличается от любви мужчины к женщине и женщины к мужчине отсутствием того особого напряжения, которое существует между полюсами пола. Дружеская любовь отличается от любви милосердия своей определённостью, направленностью именно на этого человека. Чувство дружбы в его наиболее светлых проявлениях — это и есть любовь к ближнему, к тому самому конкретному живому человеку, который рядом с тобой.

Не всегда, конечно, чувство дружбы становится такой любовью. Для нас важно, что оно может ею стать. Что-то приходит к нам само, чем-то мы можем помочь или помешать развитию чувства. И особую роль в этом играют два наших душевных качества: общая расположенность к дружбе (дружелюбие) и глубинная способность к дружеской любви.

Дружелюбие создаёт множество возможностей. Оно заметнее как человеческое свойство. Оно облегчает возникновение дружеского чувства, но не определяет его судьбу. Некоторые люди способны устанавливать симпатическую связь с первого знакомства, но не умеют ни с кем выйти за пределы тёплой приятельской расположенности.

Глубинную способность к дружеской любви обнаружить в себе труднее, но вряд ли она может вовсе отсутствовать в человеческой душе. Разведка и добыча этого драгоценного энергоносителя — важная задача внутреннего ориентирования.

Сон об усилиях милосердия

Комната, куда я вошёл, была заставлена шкафами и столами, но в ней не было ни дивана, ни кровати. Посреди комнаты лежало расшитое покрывало, а на нём страдало существо. Что за существо, откуда оно взялось — это мне было неизвестно. То ли с летающей тарелки, то ли из другого измерения. Существо было тонким и полупрозрачным. Оно мерцало перламутровым светом, и ему было плохо. Заметив меня, существо замерцало немного ярче, но чувствовалось, что из него уходят последние силы.

Помочь мерцающему существу никто, кроме меня, не мог: мы были одни в комнате, в доме, а может быть и в городе. Я рылся в шкафах, находил еду и лекарства, пытался укутать существо одеялами, чтобы его согреть, но всё это было не то. По мерцанию я понимал: не то, — но не мог понять, что же нужно. В доме стояла тишина, улица была пустынна, на чью-то ещё помощь рассчитывать было невозможно. Я притащил таз с водой для увлажнения воздуха, ставил пластинку с музыкой, включал вентилятор, калорифер, ионизатор, задергивал шторы, но всё это было не нужно.

Перепробовав всё, что мог придумать, я сел рядом. Может, его погладить? Я протянул руку, но почувствовал острые покалывания электрических разрядов. Это не была оборона: существо глядело на меня с надеждой и мольбой. А я ничем помочь не мог.

Мной овладело отчаяние.

Я склонился к мерцающему существу — и вдруг заметил, что словно отражаюсь в нем, в его груди: там виднелась моя крошечная фигурка, оцепеневшая в отчаянии. Но вот эта фигурка шевельнулась, встала, взглянула на меня, сидевшего неподвижно, и поманила меня к себе…

И я понял. Это существо просто ждёт меня, моего внутреннего внимания, моей любви — а я пытаюсь отделаться от него какими-то предметами. «Вот я здесь, с тобой», — подумал я, и тёплая волна нахлынула на меня. Существу становилось всё лучше и лучше, а мне — радостнее и светлее. Я заметил, что тело моё стало прозрачнее, и в груди виднелась крошечная фигурка мерцающего существа.

Мы поели, весело перекидываясь мыслями, и выбежали из дома на улицу, которая неожиданно оказалась оживлённой и многолюдной.

К себе или от себя

Во всём разнообразии дружеских чувств можно выделить две основные тональности, две возможных направленности чувства дружбы: к себе и от себя. Что лежит в основе моего чувства дружбы к этому человеку — потребность в собственном душевном удовлетворении или внимание к другу, к другому человеку?

Когда чувство дружбы направлено «к себе», оно удовлетворяет нашу потребность в наперснике, в особых отношениях с кем-то, не так важно с кем, даже потребность в альтруизме (границы которого весьма удобным образом сужены до одного человека) … Основным ориентиром такого чувства остаюсь я сам, мои особенности и мои устремления. При этом я могу быть снисходителен к другу, а могу быть и требователен: он должен не мешать мне дружить с ним.

Чувство дружбы, направленное «от себя», сосредотачивает меня не на своей личности, а на личности друга. Оно становится шансом на освобождение от сковывающей силы эгоцентризма. Требовательность относится уже не к другу, а к себе самому. За друга испытываешь ответственность, а это переживание совсем другой природы. Оно не исключает требовательности к другу, но это лишь часть борьбы за то, чтобы друг был самим собой. В этой борьбе мы можем стать для другого той точкой опоры, которую он не смог найти в себе. Требовательность здесь непременно сочетается с терпимостью, и усилия дружбы оказываются плодотворнее усилий любого иного чувства.

Обе направленности чувства дружбы могут довольно органично сочетаться друг с другом. Если один из этих импульсов становится основным, то возникает — как следствие — и второй. И всё-таки кажется, что наша человеческая задача — в постепенном движении от природно-естественного «к себе» к духовно-естественному «от себя».

Сон про магазин дружб

В зале было на удивление пусто. Никакой очереди нуждающихся в дружбе. Длинными рядами тянулись стойки, на которых, как пальто или костюмы, болтались на вешалках бумажные фигуры в человеческий рост. Лицом каждой фигуры была большая фотография, а вся остальная поверхность была покрыта текстом. Фигуры слегка колебались под медленными потолочными вентиляторами, рождая ощущение безмолвной терпеливой толпы, ожидающей невесть чего.

— Чего изволите?

Это был длинный отутюженный продавец. Лицо его выражало полнейшее равнодушие, а полусогнутая поза — величайшую угодливость. Целлулоидные глаза обежали меня с ног до головы, и продавец понимающе кивнул. Бесшумным скользящим шагом он подплыл к одной из стоек, выбрал несколько вешалок с фигурами и направился к плюшевой шторе, изогнувшись на мгновение в мою сторону:

— Пожалуйте в примерочную.

В комнатке за шторой не было зеркала, зато стояло кресло, в которое я был незамедлительно усажен. Продавец вывесил на дальней стенке одну из фигур. Лицо было приятное. Надписей было много, но я мог прочесть только две верхних, наиболее крупных: «НАДЁЖЕН» и «ОСТРОУМЕН». Продавец пододвинул мне поднос с биноклями. На каждом бинокле был указан срок: «Через 2 года»; «Через 5 лет»; «Через 10 лет»… Чем больше был срок, тем более мелкие надписи мог я различить на фигуре. Это означало, видимо, что через пять лет я пойму ранимость своего друга, а через десять — его внутреннюю сосредоточенность.

Когда я перебрал все бинокли, продавец подскочил к фигуре и перевернул её на другую сторону, где лицо было искажено гневом, а надписи были сделаны на мрачном фоне, отчего различить их было гораздо труднее. Здесь были обозначены отрицательные качества предлагаемого друга.

Видя, что я не проявляю энтузиазма, продавец заменил фигуру на другую, потом на третью. Замешательство моё становилось всё сильнее. «Извините», — пожав плечами, произнёс продавец, вынул из кармана трубочку с аэрозолем и брызнул мне в лицо. Я почувствовал, что всё во мне замерло, тело стало плоским, лицо застыло… Продавец подхватил меня, прицепил на свободную вешалку и понёс в зал.

Дружба — встреча чувств

Не будем путать чувство дружбы с тем, что называют просто дружбой. Дружба — это сочетание двух чувств, их взаимодействие, их развитие, их общие условия существования. Чувство дружбы — это круг индивидуальных переживаний, порою находящих отклик, порою односторонних, но всегда разворачивающихся в душе одного человека. Наверное, не бывает поэтому идеально симметричной дружбы, да и не может симметрия относиться к её достоинствам. Но если чувство дружбы остаётся совершенно безответным, что-то не так, по-видимому, в нём самом.

Как и любовь, дружба создаёт особое родство между людьми. В нём можно разглядеть большое или малое чудо преображения: чужое переходит в своё, стороннее в близкое, инородное в любимое. И когда это чудо возникает, многое зависит от того, какое мы примем в нём участие.

Чувство дружбы открывает перед человеком один из путей к душевному творчеству. К творчеству — с его удачами и неудачами. Здесь существуют и свои основы мастерства, и приливы вдохновения, и поиски творческого стиля. И, как во всяком творчестве, — выбор между мастерством и ремесленничеством.

Живые лица

Отвлекусь немного от книги, посоветовав то же самое и читателю. Если вспомнить те дружеские чувства, которые испытывал в прошлом, если подумать о тех своих друзьях, с которыми и сейчас связывают живые нити, можно попробовать на вкус, на соответствие жизни те мысли, о которых шла речь.

Вот передо мною встают лица моих друзей. Вот одно из них — родное и привычное. К себе или от себя направлено это моё дружеское чувство? Могу ли я мысленно войти в его обстоятельства жизни, почувствовать его боль и откликнуться на его интересы? Вкладываю ли я в наше общение свои творческие способности или просто позволяю им течь согласно рельефу повседневности?.. Ну-ка, ну-ка, не экономлю ли я здесь свою душу — и не слишком ли многое теряю на этой разорительной экономии?.. А здесь?.. А здесь?..

Без живых лиц, вошедших в мою или в твою судьбу, безжизненны мои или твои размышления. В этом смысле — почаще бы нам отвлекаться от книги!..

Сон про зеркальную дверь

Вокруг возвышались осанистые сосны с высокими кронами. Под ногами пружинил хвойный ковер. Мы шли с Альтером вперёд, зная куда надо идти, но не зная зачем. Альтер, мой лучший друг, шёл рядом, и нам обоим дышалось легко. Сосновый бор перешёл в смешанный лес. Нас вела тропинка, с которой уже нельзя было свернуть, — так плотны были заросли, подступающие справа и слева. Вдруг Альтер схватил меня за руку — и вовремя. Тропинку перегораживала высокая зеркальная дверь.

В зеркале отражались деревья, трава и небо, но не было наших с Альтером отражений. Сделай я ещё шаг, я ударился бы об эту дверь со всей энергией беспечного путника.

Но Альтер, остановив меня, шагнул вперед, приоткрыл дверь и исчез за ней. Я подождал в растерянности, надеясь, что он тут же вернётся. Потом решился — и тоже вошёл.

В нескольких шагах от себя я увидел Альтера. Он был не один: рядом стояли два других человека. Их лица вызвали во мне смятение. Один из них был похож на Альтера. Точнее, Альтер был похож на него: это был, так сказать, Альтер-Альтер. Его лицо было не столь обаятельно, но оно было глубже и значительнее. На лице Альтера-Альтера отражались такие переживания, которых я и не подозревал в своём друге. Казалось, каждый час прожитой жизни оставил на этом лице свой отпечаток.

Лицо второго незнакомца тоже было мне знакомо. Это было моё лицо. Моё — и не моё. Мой двойник выглядел веселее и легкомысленнее, он с любопытством оглядывался по сторонам, но мне он напоминал фотографию, снятую с большого расстояния, на которой узнаёшь общие черты, — лицо, в которое невозможно вглядеться. Он обратился с какой-то малозначащей фразой к Альтеру, к моему Альтеру, с которым мы шли до сих пор рядом, и тот что-то ответил ему, как будто кроме них двоих здесь никого не было.

«Кажется, эти двое лучше знакомы, чем мы с тобой», — сказал мне Альтер-Альтер. — «Может, нам удастся это поправить?..» И мы пошли дальше по тропинке, и вглядывались друг в друга больше, чем говорили.

Островки общения: мимолетность или постоянство

Глубина чувства дружбы не определяется одной лишь житейской близостью. Да и самые близкие дружеские отношения подобны цепочке островков, разделённых большим или малым пространством-временем. Они не только разделены, но и связаны воедино — связаны неким душевным сотрудничеством, составляющим внутренний смысл дружеской любви. Может быть, дело скорее не в том, насколько наполнена жизнь этим чувством, а в том, насколько она им освещена.

Чувство дружбы редко подчиняет себе все остальные чувства человека — разве что на какой-то особый период, требующий сосредоточенности на судьбе друга. Гораздо чаще оно соединяется с тем или иным другим чувством, а иногда его блики вспыхивают даже в кратком смутном переживании. Мы узнаём его и в чувстве любви, и в родственных чувствах, и в милосердии к больному, и в симпатии к случайному попутчику.

На взлёте, в лучших своих проявлениях, чувство дружбы становится подлинной любовью к ближнему — к человеку, близкому по судьбе и по душевному выбору. Становится не только душевным, но и духовным переживанием, связывающим одну личность с другой. И если я знаю вкус этого чувства, я могу заметить и поддержать его во всяком общении, во всяких человеческих отношениях, даже в самых мимолетных, а тем более в постоянных.

Чувство родства: законы асимметрии

У каждого своё лицо

Таинственные ощущения кровного родства, берущие начало в области подсознательного. Бытовое родство, сложенное из кирпичиков совместной жизни. Семейная родственность, внимательная даже к самой дальней родне. Родство душ, одухотворяющее и преображающее биологические инстинкты…

Если говорить о человеке вообще, чувство родства имеет множество разновидностей. Если ограничиться собственным внутренним миром, каждое из таких чувств имеет свой особый характер, каждое можно назвать по имени, и имён этих не так уж много.

Может быть, в этом и состоит первое наше умение в деле внутреннего ориентирования — не увлекаясь обобщениями, обратить внимание на каждое из реальных своих чувств. Чувство родства, какие бы загадки ни скрывало оно в себе, всегда реально. Это моё отношение именно к этому человеку, играющему вполне определённую роль в моей жизни.

Чувство родства — будь то чувство к матери или к деду, к сестре или к сыну — учит нас тому, что наше чувство к человеку не может быть таким же, как чувство ответное. Взаимность чувств не означает их сходства. Искать симметрию, жаждать, добиваться её, требуя от другого человека то, что тебе причитается, — или стремиться понять природу собственных переживаний?..

Несимметричные, не подобные одно другому родственные чувства помогают нам освободиться от рыночного подхода — «баш на баш». Каждое из них дано нам, как дан судьбой тот, на кого направлено это чувство. Но каждый из нас всем своим существом определяет судьбу и характер своего чувства.

Не в книге дело

Одно из различий автора с читателем, когда речь идёт о душевном устройстве, — в том, что там, где автор обобщает, читателю предстоит перевести изложение в конкретное русло собственных ситуаций и проблем. Оба должны исполнять свою роль исправно. Если автор собьётся на конкретные случаи, читателю чаще всего остаётся зевнуть: «Нет, это не то, у меня-то совсем иначе». Если же читатель не будет примерять прочитанное к себе, он будет читать вхолостую. Ему останется лишь упражняться в критике прочитанного.

С этим связан перебивчивый ритм этой книги. Автор старается напомнить, что не в книге дело, а во внимании к собственному внутреннему миру. К миру, в котором каждый остается первоисследователем и первооткрывателем.

Сон про генеалогическое древо

Шустрым, как белка, человечком, я карабкался по ветвям и развилкам огромного дерева. Ботинки мои были снабжены острыми коготками, цепко впивающимися в кору, но почти не оставляющими на ней следов. Добравшись до конца очередной ветки, я находил там почку или, скорее, плод, выступающий прямо из древесины. Плод был покрыт глянцевой коричневой, как у жёлудя или каштана, кожурой, но если как следует потереть его ладонью, он становился полупрозрачным. Тогда внутри можно было разглядеть смутный облик и даже строки жизнеописания — порою совсем выцветшие, а порою довольно чёткие.

Мне нравились эти странствия, это разнообразие лиц, эти обрывочные повествования… Но, перебираясь с ветки на ветку, я оступился, соскользнул к стволу дерева и, не сумев удержаться, упал в тёмное глубокое дупло.

Падение оглушило меня, а когда я очнулся, то был уже другим. Я был деревом, древом — тем самым, по которому только что лазил проворным человечком. Я ощущал свет, льющийся на меня сверху, обволакивающий меня воздух и надёжную тёплую землю, в глубину которой уходили мои корни. Живые внутренние соки были моим зрением и моим чувством. Каждая ветвь, каждый корень умел поделиться со мной своей жизнью, хотя иногда наступало время, когда моя перекличка с какой-то из ветвей или с каким-то из корней ослабевала, и я знал, что наша связь пересыхает…

Но вот неизвестно откуда взялся шустрый маленький человечек с острыми коготками на ногах, оставляющими на ветвях моих незаметные болезненные следы, которые мне приходилось напряжённо залечивать. Он был любопытен и проворен, он хотел как можно больше узнать, но не знал, как узнать то, что важнее всего…

Материнский инстинкт и материнская любовь

Самое глубокое из родственных чувств — это обычно материнское чувство. Нет необходимости петь ему дифирамбы. Это чувство, определяющее во многом судьбу человечества. Наш характер, наша индивидуальность — не зависят ли они от того поля материнской любви, в котором мы росли первые годы жизни? Наверное, поэтому в женщину вложен материнский инстинкт, несущий в себе самые благодатные задатки для чувства материнской любви.

Откуда же возникает дефицит не только материнской любви, но даже материнского инстинкта? Не будем здесь говорить о том, в чём виноваты общество или цивилизация. В тысячу раз важнее — нет ли пренебрежения к этому чувству и к питающему его инстинкту в нас самих? К материнскому чувству в себе — для женщины. К материнскому чувству в женщине — для мужчины. Вдыхая пьянящий ветер юности, воспитывая детей, размышляя о жизни, мы можем поддерживать материнское начало, признавать и одухотворять его, а можем и не придавать ему особого значения, позволяя другим ценностям вытеснить его на окраину души.

Перерастая в чувство, материнский инстинкт обретает новые свойства. Забота о детёныше становится любовью к человеку — именно к этому человеку, мал он или уже вырос, с его характером и судьбой. Инстинкт как бы вынуждает к определённому поведению. Материнское чувство ведёт к свободному душевному творчеству. Инстинктивное чутьё по отношению к ребёнку преображается сердечным чувством в тончайшую материнскую интуицию. Важно поддержать душевную расположенность, помочь сознанию откликнуться на призыв подсознания.

Материнская любовь не зависит от качеств ребенка, на которого она направлена. Это бесценно и для самой матери, и для ребёнка, и для человечества в целом. Нам всем необходимо, чтобы мать любила своих детей и хорошими и плохими, и здоровыми и больными, и счастливыми и несчастными. Но это же свойство порою мешает матери сосредоточиться на внутренних душевных особенностях ребёнка, приобретающих для него самого всё большее значение, когда он вырастает. Доля материнского инстинкта при взрослении ребёнка уменьшается, и только подъёмная сила чувства материнской любви позволяет успеть за разворачиванием вселенной новой индивидуальности.

Путь для отцовского чувства

Отцовское чувство чаще всего имеет не столь сильную инстинктивную основу, как материнское. Трудно сказать, хорошо это или плохо: это связано с социальными традициями и с житейскими условиями. Но это означает, что судьба отцовского чувства ещё в большей степени зависит от внутренней установки. И складывается эта установка, по-видимому, задолго до возникновения живого повода для реального чувства. Свою лепту вносят сыновние переживания, но рано или поздно в действие вступают собственные представления будущего отца о жизни, о любви, о судьбе человечества.

Нельзя построить в себе отцовскую любовь к будущему ребенку, но можно проложить для неё путь, и это необходимо делать заранее. А дальше начнётся самое главное (или всё тут — самое главное?..): живое общение с малышом, с сыном или дочерью, про которое трудно написать общими словами. Здесь всё дело в том, чтобы от принципов отношения к ребёнку перейти — нет, перелететь, прорваться! — к отношениям с той неповторимой личностью, которая скрыта в этом твоём ребёнке.

Непростая, парадоксальная притча о блудном сыне в Евангелии намекает нам на возможную силу и своеобразие отцовской любви. Дорасти в своём чувстве до возможности разрушить свои собственные внутренние схемы — это проблема именно отцовской любви, особенно когда речь идет о любви к сыну — ведь сталкиваются две мужские индивидуальности.

Это ещё один пример асимметрии родственных чувств. Но чем больше мы будем углубляться в область таких различий, тем меньше сможем высказать обобщённых суждений. Попробуйте уподобить отцовское чувство к сыну и материнское чувство к дочери — и уподобление это незамедлительно растворится в различающих особенностях. Нам придется обратить внимание на соотношение мужского и женского начала в каждой человеческой душе, будь то мужчина или женщина, и на многое другое… Поэтому нет оснований надеяться (или беспокоиться), что кто-то умный изложит нам все проблемы нашей душевной жизни, а в приложении приведёт их решения. Каждому из нас приходится быть в круге собственной жизни по-своему мудрым.

Сон о мировом родстве

Посреди большого портового города, на площади, которая была совершенно пуста — видимо, по причине раннего утра, — ко мне навстречу шагал совершенно незнакомый человек. Но он не шёл, он почти бежал, будто спешил на долгожданную встречу со мной, будто знал меня тысячу лет. На нём были странные развевающиеся одежды, вполне созвучные старинным домам, окружавшим площадь, высокой ратуше с колоколами и фигурным флюгером, брусчатой мостовой и парусникам в порту.

— Добрый день, добрый день! — заговорил он, приближаясь, и протянул мне руку.

Обмениваясь с ним рукопожатием, я почувствовал прикосновение шероховатого металла, слегка скребнувшего по коже ладони. Действительно, незнакомец держал в руке небольшую пластинку. Теперь он всматривался в неё, и я заметил, что по маленькому экранчику на пластинке бежит текст. Лицо незнакомца выражало неподдельный интерес и к тексту на пластинке и ко мне. Свободная рука его легла мне на плечо, и, кончив читать, он притянул меня к себе и крепко обнял.

— Ужасно рад тебя видеть, дядюшка, — произнёс он с жаром, и доброе, чуть полноватое лицо его просияло.

Он был, без сомнения, гораздо старше меня, и обращение его окончательно повергло меня в недоумение. Заметив это, мой новоявленный племянник покачал головой:

— Вот что значит ходить без генитайзера: своих не признаёшь. А у нас ведь общие дед с бабкой! У меня в тридцать шестом поколении, а у тебя в тридцать пятом. Так что ты мне дальний, но дядюшка. Ну, идём, идём, пора уже к завтраку. Да и с остальной роднёй познакомиться надо, а это ведь работа нешуточная.

Он повёл меня к себе домой — по оживающим улицам старинного города. И каждый, кого мы встречали по дороге, пожимал мне руку со знакомым уже шероховатым прикосновением, и с каждым рукопожатием у меня становилось на одного родственника больше.

Чувства к родителям

Чувства к родителям (чувство сына к матери, сына к отцу, дочери к матери, дочери к отцу — и всё это довольно разные чувства), казалось бы, должны иметь основательный природный фундамент. Достаточно дать простор такому чувству — и оно сохранит свою силу и активность навсегда. Месяцы общей жизни с материнским организмом, годы детства, воспитание должны были бы определить этим чувствам особое место в человеческой душе. Но социальный опыт человечества показывает, что все эти предпосылки не так уж сильны. Чувства к родителям обычно нуждаются в сознательной внутренней поддержке, а без неё судьба их довольно неопределённа, хотя чувства эти не менее важны для людей, чем родительские. Недаром человечество издавна придавало такое значение почитанию предков. Недаром остриё религиозной мысли устремлено к образам Отца и Матери.

Если сознательные усилия, поддерживающие чувства к родителям, рационально-конструктивны, то, может быть, точнее говорить о чувстве долга, принимающем обличье сыновнего или дочернего чувства. Привкус этот ощутить нетрудно: наше чувство всё больше перетекает в русло поведения, а русло переживания всё больше пересыхает.

Рациональному «исполнению» своих чувств (или, скорее, своих представлений об обязанности иметь то или иное чувство) можно противопоставить внутреннее творчество, наделяющее сами чувства новой — всегда новой! — энергией и помогающее им жить собственной жизнью. Сумеем ли мы увидеть в отце или в матери собственную свою судьбу, сумеем ли найти в них те искры, которые освещают жизнь и им и нам, сумеем ли открыть источник дружеской любви, сумеем ли отыскать на своей эмоциональной палитре особые цвета, для них предназначенные… Творчество и есть творчество. Его нельзя запрограммировать, но можно надеяться на его животворные силы.

Братья и сестры

В энциклопедии чувств (которую кто-нибудь когда-нибудь непременно попробует составить) в статье «братское чувство» пошла бы речь, наверное, о братском чувстве в широком смысле слова, отвлечённом от кровного родства. Что же касается чувств родственных, то в конце были бы даны ссылки на статьи более конкретные: чувство брата к старшему брату, к брату-ровеснику, к младшему брату, чувство брата к старшей сестре… и т. д. Уточнения эти играют чрезвычайную роль. Здесь снова приходится обратить внимание на асимметрию чувств. Каждый найдёт, если захочет, достаточно материала к этому в собственных жизненных наблюдениях. Известны работы психологов, научившихся определять в общих чертах характер человека по тому, сколько у него старших или младших братьев и сестёр.

Все эти различия говорят нам об индивидуальности каждого чувства. Сколь дотошную классификацию ни придумай, нет ни возможности ни смысла в разработке рекомендаций по душевному мироустройству на каждый конкретный случай. Разнообразие означает, что наше внутреннее творчество всегда будет могущественнее любых премудрых советов.

Может быть, важнее вернуться к тому, что общего скрыто в братских или сестринских чувствах. Какое свойство побуждает нас пользоваться представлением об этих чувствах расширительно — как образцом для отношений между людьми?

Это ощущение относительного равноправия в мире житейских и семейных зависимостей, отсутствие границы между поколениями. Чистота чувства, его освобождённость от тех или иных подсознательных тёмных импульсов. И та общность жизненной истории, которая даёт нам огромный потенциал близости друг к другу.

Общие родители, общее детство, общее окружение… Способны ли мы осознать это изначальное сближение судеб, умеем ли охватить его своим чувством — вопрос нашей внутренней культуры, вопрос развития нашего душевного организма. Когда душа наша развита, мы способны увидеть и менее очевидную общность. Тогда ко многим людям мы начинаем относиться как к брату или сестре.

Чувства братьев и сестер прививают нам вкус к отношениям на равных, к отношениям демократическим в лучшем смысле слова. К старшей сестре или старшему брату обратишься с тем, чего не выскажешь родителям. Младший братец или младшая сестрёнка пробуждают в нас первые импульсы родительской нежности и заботливости, но мы ещё не отделены поколением от их детства, и многие его тайны нам приоткрыты. Сколько лет ни разделяло бы нас, мы в одном времени, в одной социальной волне. Мы вместе. Так бы и со всеми людьми. Братья и сестры…

Чувства-события

Не перебрать всех родственных чувств, каждое из которых может стать для человека событием внутренней жизни. Каждому из нас в отдельности гораздо легче обратить внимание на свои собственные чувства-события, имеющие для нас особое значение. Присмотреться, чем богато то или иное чувство от природы, чем я могу поддержать его и помочь ему раскрыться. Ведь само по себе любое родственное чувство может уводить нас не только в светлую, но и в тёмную сторону. Оно может быть наполнено ответственностью за другого, но может быть пропитано эгоцентризмом. Может быть укреплено чувством долга, но может быть и искажено им. Опасностей не счесть, и участие наше в развитии родственного чувства необходимо.

Дальше — творчество. Творчество, опирающееся на природу, но противостоящее обыденности. Творчество, в котором вполне можно обойтись и без универсальной энциклопедии чувств.

Сон про энциклопедию чувств

— Распишитесь за бандероль, — сказал почтальон, подлетев к моему открытому окну и трепеща голубыми крыльями.

Едва я дотронулся до протянутой тетради с квитанциями, как моя подпись замерцала сиреневым светом в нужном месте.

— Мерси! — улыбнулся мне почтальон и растворился в поднебесье.

На подоконнике лежала коробка, перевязанная, как торт, золотистой лентой с бантом.

В коробке я обнаружил толстую книгу в прозрачной суперобложке, сквозь которую просвечивало: «ВСЕОБЩАЯ ЭНЦИКЛОПЕДИЯ ЧУВСТВ». Книга возбуждающе пахла типографской новизной, и я тут же пустился листать глянцевые страницы. Тексты были энциклопедически скучны. Среди бесчисленных описаний патологических отклонений трудно было отыскать нормальные человеческие ситуации, а тем более те из них, которые разрешали бы мои собственные проблемы. Курсивом мелькали тут и там слова «нельзя» и «надо».

Вместо иллюстраций на полях энциклопедии были пропечатаны какие-то светло-серые кружочки. Наугад я коснулся одного из них пальцем. И — отшвырнул книгу… Тяжелыми шагами мерял я комнату, переполненный раздражением. Как этот тип, с которым связывали меня нерасторжимые житейские узы, мне надоел! Как он отравлял мою жизнь каждым своим словом, каждым поступком, самим своим видом. Он отнимал у меня последние силы, и не было никакой возможности поставить его на место, показать ему всё его ничтожество и низость. Странно только, что я никак не могу вспомнить его имя, не могу даже восстановить его ненавистный облик… Мне под руку снова попалась энциклопедия, и я с силой её захлопнул. Тут же наступило успокоение, и я понял, что иллюстрация закончилась.

Не рискуя прикоснуться к другим кружочкам, я открыл энциклопедию в том месте, где её страницы меняли цвет. Как было видно по обрезу, примерно четверть тома составляли в конце бежевые страницы. На первой из них было написано: «Мир моих чувств». Чуть пониже виднелся белый кружок. Я потёр его пальцем, но ничего нового не почувствовал, только кружок стал светло-серым, а рядом с ним на странице появилось моё имя.

Бежевые страницы были пусты. По ним были разбросаны лишь белые кружки, но я уже начал понимать, в чём дело. Я дотрагивался пальцем до очередного кружка, он наполнялся светлосерым цветом (или даже светом), а рядом возникал текст. Этот текст я читал запоем! Здесь говорилось о самых близких мне людях и о тех, кто мог стать мне близок, о моих радостях и печалях, обо всём том, что наполняло моё сердце и беспокоило мой ум. Здесь не было слов «нельзя» и «надо», а вопросительных знаков и многоточий было куда больше, чем обычных точек. Но без этой книги я уже не мог обойтись.

Школа родства

Родственные чувства становятся для нас школой многих душевных свойств. На них мы раньше всего учимся любви и дружбе, детству и взрослости, подчинению и руководству, учимся быть мужчинами и женщинами. Семья — наше первое и самое естественное общество.

Более того, эти чувства учат нас жить своей судьбой, понимать её и сотрудничать с нею.

Естественность родственных чувств и та их природная сила, которой они питаются изначально, не гарантируют нам нормального их развития. Чем глубже родственные ощущения, тем сложнее они, тем чаще к светлому примешивается смутное или даже тёмное. Родство может быть очень трудным, и приходится порою немало потрудиться, чтобы по-человечески решить то, чем озадачивают нас наши жизненные ситуации.

«Родственников даёт нам судьба, — писал Юлиан Тувим. — Как хорошо, что друзей мы можем выбирать сами». Афоризм этот меток, если говорить о дружбе как о свободном избрании. Но размышляя о смысле родственных отношений, можно зеркально отразить его, хотя это и требует порою душевного мужества. И всё же пусть нам хватит сил сказать себе: «Друзей мы можем выбирать сами. Как хорошо, что родственников даёт нам судьба…»

Чувство долга: от представлений к поведению

Долженствование или свобода?

При слове «долг» человеком часто овладевает аптечная тоска. Может, и нужно это снадобье, но хочется его избежать. Что-то в этом понятии присутствует тягостное, чужеродное, обязывающее…

Но мы говорим о чувстве. О чувстве, которое может быть для человека совершенно не тягостным, напротив — светлым, поднимающим ввысь, романтичным. О чувстве, которое может стать лучшим выражением других наших чувств, побуждая нас к действию.

Избавиться от предвзятой скептичности по отношению к этому чувству — значит перейти от состояния должника (исправного или неисправного) к свободе быть самим собой. Тогда голос чувства долга будет уже не голосом лозунгов и плакатов, а живым голосом нашей личности.

Чувство долга — не волнолом, противостоящий нашим желаниям. Это самая мощная из волн наших желаний, вбирающая в себя более мелкие волны и несущая их в мир внешний. В мир действий, мир поступков.

Чувства долга

О нём труднее говорить, чем о чувстве дружбы или родства. Там очертания чувства ясны: это переживания, относящиеся к определённому человеку. А здесь?

Можно было бы, пожалуй, определить множество отдельных «чувств долга». Чувство социального долга, чувство долга по отношению к любому человеку, с которым меня связывает жизнь, ну и так далее. Можно было бы довести уточнения до «чувства-долга-по-отношению-к-старушке-которой-надо-помочь-перейти-дорогу». И в этом нет ничего плохого — особенно если это поможет нам замечать нуждающихся в поддержке старушек.

И всё-таки хочется не дробить человеческие чувства на тысячи конкретных проявлений, а сосредоточиться на главных свойствах. Наверное, после этого нам будет легче понять и конкретное переживание.

Социальное внушение и отвага чувства

Чувство долга не всегда связано с другим чувством. Мы можем ощущать его как голос свыше или как голос природного инстинкта. Можем воспринимать понятие долга как итог своих размышлений или встретившихся нам убедительных рассуждений.

Существует и ещё один источник, питающий чувство долга. Это — социальное внушение, которому подвергается каждый из нас в масштабах, не поддающихся оценке.

Социальное внушение на каком-то этапе помогает нашему становлению, если совпадает с внутренними потребностями души. Ведь и воспитание часто оказывается разновидностью социального внушения. Но воспитание постепенно переходит в самовоспитание. Для каждого человека наступает пора самому разбираться в полученных извне представлениях.

Пересмотр ценностей не страшен тому, что стало органической частью нашей личности. Связь с другими нашими чувствами, поддержка разума — всё подтверждает: это наша внутренняя реальность. А вот внушённые долженствования держатся в нашем сознании прежде всего за счёт нашей инертности, нежелания подвергать сомнению привычные житейские ориентиры.

Отвага — вот что необходимо чувству долга. Не только отвага осуществления, но и готовность к любым испытаниям своих представлений на прочность. Тогда долг наш будет нашим флагом, а не каторжным ядром, к которому мы прикованы невесть почему и которое мы волочим, кряхтя, по жизни неизвестно зачем.

Сон про дом должников

По этому бесконечноэтажному Дому, уходящему и ввысь и вглубь, я бродил, словно призрак. Никто меня не замечал, и сквозь запертые двери я проходил беспрепятственно.

Стены Дома были увешаны лозунгами и плакатами, с которых на каждого проходящего глядели зоркие глаза и в каждого остановившегося тыкали обличающие пальцы. «Наполним наш Дом образцовым уютом», «За сахарную свёклу все в ответе», «Лучшие силы — на благо Дома», «Любой ценой искореним тараканов», «Да здравствует наш Домовой Комитет», «А ты не забыл отдежурить по этажу?», «Наш Дом — наша крепость»…

Жильцы подземных этажей были мускулистыми и темнолицыми. У тех, кто постарше, лоб был увенчан угловатыми морщинами, образующими подобие заглавной буквы «Д». Верхние жители были толсты и на лицо и на тело. Говорили они весомо — в отличие от молчаливых нижних жителей и от средних, склонных к сбивчивой скороговорке. Но всё, что говорил любой из жителей Дома, можно было прочитать на стенке.

Между лозунгами и плакатами висели расписания. На каждом этаже была череда комнат, куда исчезали по расписанию местные жители. Мне заходить туда было страшно. На подземных этажах из комнат доносился лязг и треск, а из-под дверей тянулся дымок с ядовитым запахом. На средних этажах шелестели бумаги и веяло сигаретной горечью, а люди выходили из этих дверей очумевшими от скуки. Из верхних рабочих комнат не доносилось ни звука, и это было страшнее всего.

На спине у каждого из жильцов дома было нашито полотнище, просвечивающее водяными знаками. Шелком по полотнищу были вышиты каллиграфические надписи, каждую из которых венчала особая черная печать. Про каждого можно было прочитать, как его следует называть, с кем он обязался дружить, кого любить, где ему положено жить, чем заниматься, а также сколько раз он бывал на других этажах и на каких именно. Нередко я замечал людей, пробирающихся куда-то украдкой, в плащах или с ношей, заслоняющей надписи на спине, и других, с красными повязками на предплечье, которые незаметно преследовали первых.

В каждом коридоре кричало радио, в каждой комнате гудел телевизор. Мне было тоскливо и тревожно в этом Доме, я хотел выбраться из него. Но на нижних этажах окон не было вовсе, а на средних они были зарешечены. Я поднимался выше и выше, пока не добрался до верхнего этажа. Он был пуст.

Я выбрался на плоскую крышу. Здесь на привязи качался большой пёстрый воздушный шар с плетёной гондолой. Я влез в него, отцепил удерживающий трос, но шар не летел. Не удивительно — почти вся гондола была забита бумагами: перевязанные кипы, толстые папки, тугие рулоны. Я стал выбрасывать их, кипу за кипой, папку за папкой, охапками выбрасывал рулоны. В воздухе кружились плакаты, развевались лозунги — и опадали, обессиленные, на крышу. Воздушный шар стал медленно набирать высоту.

Хочу и должен

Представления о долге — наш переход от внутренних переживаний к осознанному поведению. Но далеко не всегда наше поведение идет этим путём.

Я могу действовать неосознанно — просто потому, что я вот такой (впрочем, даже это объяснение приходит уже после поступка). Такое поведение вполне механистично: оно определяется нашими психическими шестерёнками и не заслуживает, наверное, особых восторгов. Кому как повезёт с этими шестерёнками…

Я могу действовать сознательно, но не выходить при этом из круга своих эгоистических желаний. Тут чувство долга тоже не при чём. Можно, впрочем, с юморком сказать: «я должен доставить себе это удовольствие». Юмор и есть юмор.

Здесь мы подошли к главному. Чувство долга освобождает нас от эгоцентризма, выводит из зацикленности на себе, из индивидуалистической механичности. Оно позволяет нам перейти от поведения, направленного на «самообслуживание», к поведению, имеющему для нас особый, расширительный смысл.

Но есть ещё один вид поведения — когда я действую по внешнему принуждению, подневольно. Не смыкается ли с ним поведение, диктуемое чувством долга? Не создаёт ли чувство долга внутреннюю подневольность?

Иногда создаёт. Это конфликт между «хочу, потому что хочу» и «должен, потому что должен». Его иногда называют борьбой между чувством и долгом.

Такое расхождение между переживанием и пониманием возникает нередко и опасно лишь тогда, когда затягивается надолго. Оно говорит о том, что в чём-то предстоит ещё разобраться — самому или с чьей-то помощью — ради внутренней свободы. Чтобы избавиться от ложного представления о долге или обрести подлинное: хочу, потому что должен.

Сон о рыцарском поединке

На мне были тяжёлые жаркие доспехи. Их блеск — с малиновым оттенком — слепил глаза мне самому. Одна железная перчатка сжимала копьё, другая лежала на рукояти меча. Конь, тоже покрытый железными пластинами, шагал ровно и уверенно, как робот.

Навстречу мне ехал рыцарь — тоже в латах, слитый воедино с конём. Вишнёвый отблеск доспехов означал одно: это враг. Наши кони убыстрили шаг. Копья опустились наперевес.

Мы столкнулись, копья лязгнули о металл, кони поднялись на дыбы, отпрянули — и вновь ринулись друг на друга. Сверкнули мечи. Клубилась пыль. Отважное железо упоённо звенело.

Мне было страшно: страшно скучно… Я вытащил руку из железного рукава, но он продолжал сам орудовать мечом. Нащупав сзади, за спиной, паз в доспехах, я раздвинул их, как дверцу, и выбрался наружу. Конь стряхнул меня со своего крупа, словно лишнюю тяжесть.

Поединок продолжался. Я отбежал в сторону, к узкому ручью, поросшему кустами цветущего шиповника, и увидел там своего соперника, выбравшегося на свободу ещё раньше меня. Он был светловолос, в белой рубашке с расстёгнутым воротничком и синих спортивных брюках. Мы улыбнулись друг другу — и оба обернулись на приближающийся грохот.

Брошенные нами рыцарские фигуры мчались на нас! Копья были нацелены в нашу сторону, кони скакали мерно и неотвратимо. Я в ужасе бросился бежать. Малиновый рыцарь настиг меня — и я вновь оказался в доспехах. Мир сузился до щели в забрале.

Мой конь развернулся и двинулся к месту поединка. Я увидел светлого своего соперника, который шёл навстречу своему вишнёвому рыцарю, будто не замечая ни направленного в сердце копья, ни самого всадника. Я застонал от отчаяния, но светловолосый парень прошёл сквозь грозного рыцаря, как сквозь облака пара, и весело зашагал дальше — вдоль ручья, мимо цветущего шиповника.

Вскоре я потерял его из виду, потому что мой конь двинулся навстречу вишнёвому всаднику. Копья лязгнули о металл.

Отношение к жизни

Диапазон тех переживаний, которые мы можем отнести к чувству долга, очень широк. Сюда можно причислить и самые мелкие проявления житейской обязательности — и всеохватывающее сознание своего жизненного назначения.

Однако правильнее было бы различать чувство долга, связанное с конкретными проблемами, идущими чаще всего от других чувств, — и чувство призвания, которое может руководить всей нашей жизнью. Чувство долга может подвести нас к чувству призвания, но само по себе имеет другую природу.

Чувство долга представляет собой прежде всего наше отношение к окружающей нас жизни. Оно служит нашим внутренним переводчиком с языка неосознанных ощущений на язык представлений о том, как нам себя вести в тех или иных ситуациях. Хотелось бы даже сказать: на язык поступков. Но это уже зависит от того, насколько мы позволяем своему чувству долга свободно проявляться.

Переживание долга

Чувство долга — не только долг, но ещё и чувство! Не одно лишь умозрительное представление, но и переживание. В этом его сила и его достоинство.

Тот, кто имитирует чувство долга, выдавая за свой долг то, что ему выгодно для внешнего или внутреннего комфорта, не вызывает человеческого сочувствия. Мы усмехаемся или негодуем именно потому, что видим подмену переживания сухим принципом. Такой «долг» вреден душевному организму, как вредно любое лицемерие.

Живое чувство долга хорошо знает, что такое совесть. Совесть как призыв к действию, как желание сделать верный шаг в нужную сторону, как способность спохватиться, если сбился с пути.

Живому чувству долга хорошо знакома сила воли. Не просто свойство характера, позволяющее человеку упорно добиваться всего, что бы ни пришло в голову, но сила, сосредотачивающая возможности души и тела, потому что мы должны проявить их.

Живое чувство долга — это путь чести, путь человеческого достоинства, путь выхода внутреннего мира во внешний, осуществления своей души в настоящих поступках. Это парус отважных и освобождённых, умеющих определять свой путь по светилам.

Чувство любви: его детство, юность и зрелость

Широкое и узкое понимание любви

Пусть простят меня физики, если усмотрят здесь недостаточное почтение к их физическим теориям, но я всерьёз думаю, что любовь (в широком смысле слова) — одна из важнейших сил в мире. Может быть, просто важнейшая.

Тема эта вбирает в себя весь спектр проблем человеческого существования. Любовь к другому человеку и любовь к самому себе, любовь к Богу и любовь к человечеству, да и многие прочие переживания, к которым принято прилагать слово «любовь».

Даже ненависть представляется порою всего лишь чёрным антиподом любви, не имеющим самостоятельного духовного бытия (хотя наивно было бы не причислять ненависть к реальным силам, действующим в мире).

К любви в широком смысле слова можно свести всё на свете, даже такие действительно физические силы, как магнетизм и электричество. Некоторые чувства тоже вполне можно было бы обозначить словом «любовь» (чувство дружбы, родственные чувства, чувство социальности, чувство веры…). Получается даже, если подумать, что не некоторые, а практически всё.

Теперь об узком понимании. О любви мужчины к женщине и женщины к мужчине. Но и это понимание не так уж узко, в нём тоже можно увидеть отражения всех остальных проявлений любви. Зато оно гораздо конкретнее, оно относится к особому чувству, очертания которого хорошо различимы для человека, даже если он не имеет достаточного знакомства с этим чувством в собственной жизни. Впрочем, чаще всего человек таким опытом обладает.

Где же старость любви?

Если уместно говорить о детстве, юности и зрелости любви, то где же естественное продолжение цепочки? И разве не следовало бы завершить этот перечень, как это ни печально, смертью?

Продолжения цепочки нет.

Детство любви — это состояние становящегося чувства, большеглазого восторга и созерцания, это состояние влюблённости и соучастия, ещё лишённое ответственности за себя самое и за судьбу другого человека. Детство любви, влюблённость — это ещё лишь опьянение возможностью любви.

Юность любви — это её духовное совершеннолетие, это найденная для своей судьбы разгадка полярности человеческой природы, это признание другого человека единственным для своей души, для своей судьбы, для своей жизни.

Зрелость любви — это полнота встречи навсегда. Это внутреннее срастание двух личностей в одну, это освобождение от себя-изолированного, от себя-отделённого, от себя-независимого. Это жизнь среди тайны и чуда, стремящаяся быть достойной этой тайны и этого чуда.

Что касается старости… Я скажу сейчас неудобную вещь. Невозможно чувству любви (в узком и высоком его понимании, в понимании пронзительном) быть состарившимся. Или это чувство соединяет одного человека с другим навсегда, единственным образом, или это просто другое чувство.

Пусть это будет чувство дружбы, пусть чувство любви в широком, всё вбирающем и тоже прекрасном смысле слова, но не то чувство любви, которое замешано на вечной молодости человеческого духа.

Это неудобно тому, кто хочет каждую из радужных своих влюблённостей обозначить словом «любовь». Неудобно тому, кто устал от напряжения любви и хотел бы жить, как рантье, на проценты от прошлого. Неудобно в разных отношениях. Так бывает всегда, когда мы пытаемся приравнять подобие чувства к чувству подлинному.

То, что можно было бы назвать старостью или даже умиранием чувства любви — это лишь развеивание иллюзии. Это означает, что чувству нашему не удалось выйти из детства, какие бы взрослые одеяния оно ни примеряло.

Сон про общую душу

Голубая трава, зелёные стволы деревьев и их фиолетовая листва — всё это было необычно даже для сна. Но куда необычнее было создание, с которым мы оказались рядом на голубой опушке зеленоствольного, фиолетоволиственного леса.

Больше всего оно напоминало августовское созвездие, спустившееся с ночного неба, чтобы по-человечески побеседовать о жизни с кем-нибудь из людей. Оно было большим и светлым. В его виолончельной интонации чувствовались грусть и доброта.

Мы с моей любимой сидели, держась за руки, и слушали его, как слушают музыку. Мы не жалели, что это не наша общая душа. Наша и так уже всегда с нами.

Я не «оно», распевало звёздное создание, не думайте обо мне «оно». Лучше называйте меня Онаон, в этом имени много воздуха и есть доля глубинного смысла. Конечно, у каждой общей души есть своё небесное имя, но это тайна, тайна. Онаон — так можно думать о каждой общей душе. Вы, люди, иногда о чём-то догадываетесь, вы придумали миф об Андрогине, вы говорите, что браки заключаются на небесах, но… О, как нелегко приходится нам от ваших заблуждений!..

Онаон затуманилась, запечалилась, взмахнула звёздными руками и вздохнула, повеяв на меня запахом сирени. И взглянула на нас так, что сердца наши дрогнули в ответ и отозвались сочувствием, не требуя подтверждений.

Спасибо, спасибо, откликнулась Онаон, сочувствие лечит. Тем более — сочувствие нашедшихся. А мне так трудно, так трудно. Ну поглядите, что он делает!.. Сейчас помогу вам увидеть… И Онаон дохнула на голубой ковер лужайки. Прозрачное пятно раздалось окном — не вниз, а в дневную земную жизнь из жизни звёздной и сновиденческой.

Усталый мужчина лет тридцати пяти сидел на кухоньке за столом, заваленным бумагами, и печатал на машинке. Кружка с кофейной гущей, пепельница с горой окурков выдавали в нём работоголика, отделённого своим занятием от всего остального мира.

Нет, нет, сокрушалась Онаон, вы только посмотрите на него! А ведь час назад он письмо от неё получил, которое она несколько лет не могла написать. И не помчался!.. Опять в свою работу забился. Ничего ещё не понял, хотя пора уже. Сколько можно по своей судьбе блуждать поперёк… А через месяц позвонит — она уже обижена будет, что не понял, не приехал сразу. А жизнь идёт, идёт… Не разгадают себя друг в друге — и всё сначала придется начинать. Кто верит из вас в странствия по воплощениям, кто не верит, но что же делать тем, кто не успел друг друга найти?.. И каково общей душе снова разрываться между двумя судьбами!..

Онаон снова дохнула на окно, ведущее из сна. Окно затуманилось, прояснилось снова и разделилось на два окна. В каждом из них мы увидели подобие Онаон. Одно — словно пригашенное, сутулое, парило возле приоткрытой оконной створки в той же кухоньке, заваленной бумагами, и тоскливо смотрело на звёзды, которых не замечал погружённый в работу мужчина… Другое, посветлее, но вместе с тем и прозрачнее, сидело рядом с женщиной на балконе, приникнув к ней, обняв её, хотя женщина, охваченная тоской, не замечала этого невидимого соседства…

Каждое из подобий Онаон казалось лишь призраком звёздной, светящейся общей души. Два сиротливых потерянных призрака… Но вдруг оба они что-то ощутили — может быть свет из нашего окна или взгляд своей общей души. Надежда сверкнула в их грустных глазах… Мужчина оторвался от бумаг и с неясной тревогой посмотрел в ночное небо. Лицо женщины стало светлее, и почти незаметная мечтательная улыбка тронула её губы…

Онаон пела всё печальнее. О мужском и женском, сливающемся в человеческое по закону тайны, о земле и звездах, соединённых друг с другом и соединяющих людей незримыми лучами, о разъединённости, без которой невозможна была бы встреча… Онаон пела, голубая лужайка покачивалась в такт виолончельному голосу, а мы с моей любимой лишь крепче сжимали руки, зная вкус и потерянности и встречи.

Влюблённость

Это приподнятое и непростое состояние (не будем спешить называть его чувством) знакомо, наверное, каждому. Волна душевного напряжения, когда другой человек становится для тебя особым, когда сердце… Стоп. Оставим это искусству — воспевать ту гамму переживаний, которую открывает влюблённость.

Сейчас нам важнее понять, как влюблённость соотносится с чувством любви.

Часто именно влюблённость хочется принять за чувство любви. Именно к влюблённости относятся, как правило, меткие житейские афоризмы, жонглирующие обтекаемым словом «любовь». Именно влюблённость может подменить в сознании представление о подлинном чувстве. В чём же разница между ними?

Череда особых эмоциональных состояний — влюблённость — подвластна общим психофизиологическим закономерностям. Этим и пользуется житейская умудрённость в своих суждениях о ней.

Влюблённость может поражать исключительной остротой ощущений, но не имеет ещё самостоятельной силы, способной противостоять психической механике, нашим внутренним «шестерёнкам». Влюблённость больше зависит от обстоятельств, чем от личности того, на кого она направлена. Влюблённость эгоцентрична, и в этом её парадоксальность: она направлена на другого, но озабочена, по сути, собственными индивидуальными проблемами. Ей не хватает понимания другой души. Не хватает способности к соединению двух душевных миров.

Влюблённость — это не всегда детство любви, не всегда у неё есть будущее. На примерах влюбчивых людей мы можем изучать полный цикл развития влюблённости — от первого учащённого сердцебиения до последнего печального вздоха. Как к ней относиться? Может быть, для того, чтобы понять это, важнее понимать не что такое влюблённость, а что такое любовь?

И не всегда начало любви — непременно влюблённость. Само чувство любви исполнено тайны, и возникновение его не сводится ни к какой схеме. Вырастает ли это чувство из дружеской симпатии, из сострадания, из преклонения или из влюблённости, главное в нём — та необычная, единственно возможная связь между двумя душами, женской и мужской, переживание которой поднимает нас над единичным, однополюсным существованием.

Стихийное и сознательное

Одним из традиционных изображений глубокого чувства любви является образ стихийной страсти, которая вторгается в сознание человека подобно циклону или весеннему паводку. А если это стихия, то много ли значит рядом с ней наше сознательное участие в судьбе этого чувства? «Стихия — явление природы, обнаруживающееся как мощная сила, независимая от воздействий со стороны человека», — гласит толковый словарь. Но если это действительно так, то получается, что человек способен лишь переживать это чувство, наслаждаться им, страдать от него. Играет ли тогда какую-нибудь роль наша внутренняя ориентация, наши душевные усилия, наше участие в жизни этого чувства?

Для ощущения стихийности оснований много.

Стихийным нам представляется действие психофизиологического механизма, если мы плохо разбираемся в человеческой природе вообще или в себе самих в частности. Стихийным нам кажется чудо, если мы не привыкли с уважением относиться к силовым линиям судьбы, мудрости Провидения. Стихией врывается в нашу жизнь резонанс ответного чувства.

Иногда и мы сами подыгрываем этому ощущению стихийности: так проще, так ниже уровень внутренней ответственности. Во внешней жизни стихией называют то, на что человек воздействовать не может. В жизни внутренней велик соблазн отнести к стихийным явлениям и то, на что мы не хотим воздействовать. Стихия — и всё тут!

Не стоит ни недооценивать, ни переоценивать свои сознательные возможности сотрудничества с судьбой. Важно — на что идут усилия. На поддержание внутреннего комфорта? На поиск удовольствий и наслаждений? На поиск подлинного решения своей душевной жизни? На духовное самоопределение?..

Сочетание стихийного и сознательного начал в чувстве любви (и не только в нём, может быть) наводит на сравнение с воздухоплаванием. Чтобы справиться с воздушной стихией, необходимы и знание аэродинамических законов и владение искусством пилотажа. И способность почувствовать, что настоящий полёт — это всегда чудо.

Набор высоты

В чём особая сила чувства любви? Каковы основные признаки его подлинности? Вряд ли кто-нибудь сможет ответить на эти вопросы одинаково для всех. Но задать их себе и попробовать ответить для себя — дело другое. Я попробую. Попробуй и ты, читатель.

Может быть, главное — это выход на высоту, преодоление обыденного жизневосприятия, прикованности к себе самому. Хорошо, если на высоту выносит потоком, но даже в этом случае нужно ещё не потерять этот поток. Может быть, нужна и некая сознательная работа, некий внутренний двигатель, который поможет не потерять высоты (а иногда и набирать её).

Может быть, крылья, которые нас держат, — это способность видеть глубинный облик любимого человека. Сочувствовать его идеальному прообразу, замыслу об этом человеке, о его личности. Любить за то, чем он может быть — или даже чем мог бы быть. Ведь это и есть ядро его души.

Может быть, этот полёт, который мы зовем чувством любви, — это жизнь ради главного. Ради главного в том, кого мы любим, а вместе с тем и в себе самом, потому что это соединяется в одно.

Может быть, это способность обратить ощущение в переживание, повседневное — в незабываемое, временное — в вечное…

Узнавание

Подъёмная сила любви, преодоление ею инерции и механичности обыденной жизни — наиболее яркие признаки этого чувства. Отношение к любимому человеку не объяснимым логически образом приобретает особую важность и особый смысл.

В чём-то меняется само мировосприятие человека. Сильнее стали интуитивные ощущения, по-иному освещены прежние ценности, возникают новые, усиливается духовное развитие личности. Но жизнеспособность чувства любви связана, по-видимому, ещё с одним обстоятельством, заслуживающим особого внимания.

Это — знание любимого человека. Даже не итоговое знание, вряд ли оно возможно, а скорее долгое постепенное узнавание…

Если сравнить чувство любви и влюблённость, именно здесь обнаруживается поразительное различие.

Влюблённость разбрызгивает свои переживания во все стороны, восклицая с пенистым восторгом: «Я люблю весь мир!» — или приходя в уныние: «Ничто мне не мило!» Но это скорее самовыражение души. «Предмет» влюблённости остается в некотором смысле именно предметом, объектом.

Чувство любви обращено к личности любимого человека. Оно предпринимает отчаянное путешествие в глубину другой души. Обогащённое узнаванием, оно меняет наш взгляд и на мир, и на человеческую природу вообще. Любящий человек, в отличие от влюблённого, открыт навстречу — и любимой душе и остальному миру.