Бесплатный фрагмент - Город. Между архитектурным проектом и информационной сетью

Введение. Человек в дисциплинарной карте мегаполиса

Название книги отсылает к проекту и к сети: к проекциям, представлению о городе, и к оборотной, ускользающей от строительных планов стороне города-муравейника, темного слепого течения городской жизни. Попытка описать город как проект архитектора (будь то Бог или человек) окинув взглядом с высоты птичьего полета, разбивается о шаги разнообразных множеств жителей, осваивающих и присваивающих город в собственных ритмах, о то, что происходит в городе ниже порога обозримости, контроля, прозрачности плана или, направляющей приезжего, туристической карты. Несмотря на тот факт, что архитектура оказывает влияние на формирование социума, выступая в качестве диктатора и строителя коллективного тела жителей городов, попытка осмыслить город, используя реконструкции архитектурных проектов разрушается там, где город продолжается как сеть, к которой подключаются самые разные ресурсы, за пределами проекта, подчиненного единому основанию. Это вопрос о власти сверхнаблюдателя и о ее следствиях — рассеянии, дезориентации, слепоте. Город идеального планирования, уходящий во тьму. Это история развития и самоотрицания городского пространства. Город уходит из города? Но это единственное мгновение, когда мы можем что-то понять.

Сложность прогнозирования антропологических последствий исторической трансформации города и современной медиальной революции заключается в необходимости привлечения множества дисциплин к такому исследованию. По словам британского историка Гарольда Диоса, история города — это история поколений зданий и поколений людей. Кроме того, это история товарной экономики, отличающей город от деревни. Город может рассматриваться как источник культурных институтов. Согласно Юрию Лотману, «город — это сложный семиотический механизм, котёл текстов и кодов, и всевозможных семиотических коллизий». Мы не можем пренебречь ни теорией и историей культуры и архитектуры, ни философией и социологией, ни антропологией и психоанализом. Можно ли не замечать курсирование идей и смыслов между научным знанием, литературой и искусством? Фрески соборов множат идею двух градов Агустина Блаженного, превращаясь в поэтические концепты. Наше исследование возможно исключительно как междисциплинарное, поэтому в нем будут вступать в различные альянсы тексты, родом из разных дисциплин. Направим наши усилия на то, чтобы аргументация была в равной мере философской и исторической, культурологической и экономической, политической и антропологической. Сам объект нашего исследования требует широкого междисциплинарного изучения, поскольку во взаимодействии человек-город те границы, что оправдывали узко дисциплинарные подходы, стремительно рушатся.

Человек вступает с городом во множество способов взаимодействия и вырисовывается в многомерном пересечении сетей этих интеракций. В культурологии, политологии, истории, социологии, антропологии и философии мы найдем множество определений и описаний города и человека в нем, артикулирующих то или иное приращение и измерение связей человек-город. Для человека, живущего в городе, сплетение улиц становятся жизненным миром, который не предстает перед нами как теория, напротив, он находит себя в нем дотеоретически. Мы, как жители, захвачены городом и являемся носителями неэксплицитных знаний о нем. Эдмунд Гуссерль говорит о жизненном мире как об интуитивно сопровождающем нас «горизонте опыта», он — фон наших переживаний, за который нельзя зайти, на нем разворачивается наше телесно-воплощенное и коммуникативно-обобществленное существование. Мы проживаем город, будучи включенными в его жизненные процессы и общественные отношения. То, что мы знаем о городе таким интуитивном образом, в строгом смысле не является знанием, это многомерная сеть ориентации. На другом полюсе возникает город как проект, как сумма знаний о нем, созданных на протяжении его исторического развития архитекторами, философами, социологами, урбанистами. В них город предстает как проекции и репрезентации, которые собираются воедино в логически связные и непротиворечивые теории и создают знание, контролирующее городское пространство. Процессы деконструкции объективного универсального знания о городе «с позиции вечности», которые мы можем проследить уже в философской системе Гегеля, особенно ярко развернулись в XX веке. Из «объективного» знание превращается в ангажированное знание, созданное социальным пространством, в котором находится исследователь в исторически переживаемом им времени. Наша задача как исследователей состоит в том, чтобы пробиться к «жизненному миру» города сквозь пространство репрезентаций. Для этого исследователю города необходимо быть практиком города, включая в оптику построения знания фрагменты жизненного опыта и эпизодических впечатлений наряду с массивом накопленных «объективных» знания о городе для создания полномасштабного анализа отношений человек-город. Ведь, следуя по направлению к истине, самое интересное — оглядываться по сторонам, сохраняя возможность решиться на новый способ быть, понимать, действовать. Попытаемся проследить нарастающее движение измерений, соединяющий организм человек-город в ходе масштабных социальных, экономических, исторических и культурных трансформаций.

Разрыв, отделяющий город от самого себя, проходит по кромке природное — культурное. Культурное значит избыточное по отношению к природному круговороту вещей и вынесенное за его границы. Даже на самых ранних стадиях своего появления город целостен и разорван одновременно, это разорванное единство делает его объектом, постоянно ускользающим от нашего исследования, вовлекая нас в параллаксное видение. Старая загадка двух сторон или изменяющегося за счет движения земли вида звезд. Ведь город возможен только там, где есть разрыв природной непрерывности и избыточность, где возникло пространство символов и стратегического планирования, вырвавшее homo из простейшего сурового производства. Согласно Библии, Каин оснует город, разорвав круг природного воспроизводства (он перестает обрабатывать землю), родовые узы (убийство брата), когда земля более не приемлет его. Путь к городу — это шаг за шагом, перепричиняющий природный порядок вещей. С другой стороны, город — это камни и живые организмы, населяющие его, он — подвержен разрушению и гибели, он — часть циклов природы.

Город кардинально отличается от простого поселения людей, объединенных целью простого выживания в среде. Как бы не претендовали современные эко-поселения на статус города, уже сами задачи и цели такой формы организации отрицают город. В исследованиях «не состоявшейся» этрусской цивилизации Алексей Наговицин подчеркивает первостепенное значение архаического города как «сакрального инструмента, управляющего миром людей».

Главная задача архаического города — это введение человека в сверхприродное измерение ритуального порядка. Город избыточен по отношению к имманентности жизни. Первые масштабные города в истории цивилизации Египта и Майи возникли как города мертвых. Эти форпосты вечности показывали обитающим в окрестных насельникам земли мощь и неизменность ритуала и силу бога. Идея города без обитателей, которые всегда являются источником хаоса и изменений, по-новому повториться в утопических городах XVI века, где город уже предстанет идеальным местом для организации идеального общества. Древние акрополи и военные города-castro возникли в первую очередь как центры культа, и менее всего служили целям обычного сожития. Город — это точка в хаосе, которая отмечена кровью жертвы, этот центр удерживает поле неизменного, удаленного из мира хаотических флуктуаций и непредсказуемого течения природы. Эта версия происхождения городов противоположна марксистской, представляющей возникновение города из утилитарных нужд (торговля и концентрация рабочей силы, обслуживающей цеха и мануфактуры). Согласно таким мыслителям как Фридрих Ницше, Алексей Наговицин и Славой Жижек, цивилизация держится на избыточных, бесполезных для обыденной жизни конструкциях, которые уже исторически приспосабливаются и включаются в кругооборот потребления и уровень «человеческого слишком человеческого». Так маленькое эффективное поселение превратилось в огромный лабиринт, препятствие, продуцирующий такие избыточные действия как театр и цирк, храм и фрески, двор и куртуазность, бульвары и пассажи, а с ними и прогулки, и фланирование. Культура жива до тех пор, покуда она культивирует «неразменный рубль»: утилитарно бесполезные египетские пирамиды и шумерские зиккураты. Со временем город стал границей уже не между горним и дольним, а между людьми, объединенными в разные формы взаимосвязей. Так идентичность горожанина оказалась существенно смещенной по отношению к родовой и племенной общинной идентичности.

Следующий аспект, который нам хотелось бы отметить в предисловии, это город, ставший моделью цивилизации. По мнению американского исследователя Роберта Парка, точкой водораздела между Западной цивилизацией и цивилизациями Востока и Латинской Америки является город. «В основе любого типа цивилизации, за исключением нашей, лежит семья как образец мироустройства. Западная же цивилизация основывается на городе, на полисе, как его называли греки, и по своему происхождению является, скорее, политической, нежели семейной».

Исторический разрыв цивилизации городов в Европе приходится на период раннего средневековья, римские города прекращают свое существование не в силу того, что их разрушают варвары, а в силу того, что город — это не только стены и улицы, город — это форма отношений. Варвары заняли римские города, но не смогли воспроизвести культуру городов. Первая волна урбанизации начинается греческим полисом и заканчивается римским цивитасом. Для раннего средневековья монастырь и замок как форма жизни более характерны, чем форма город. Однако городу было суждено воскреснуть, но, как и любое явление, город в европейской цивилизации мог повториться лишь по-другому и лишь с наращиванием экзистенциала. И этим новым толчком в развитии городов становится уже не идея сакрального, политического или военного господства, хотя все они в разной мере будут присутствовать в городах второй волны урбанизации. Терпит крах попытка Карла Великого собрать Европу как религиозное единство, противостоящее языческим племенам. А самой эффективной становится идея коммон-маркета. Доминантой средневекового города принято считать торговлю и зарождение предпосылок для последующего создания мануфактур в городах нового времени. Жак Ле-Гофф показывает как город постепенно в силу своей экономической логики, основывающейся более на деньгах, чем на земле, а также благодаря своей системе ценностей противопоставил аристократической вертикальной иерархии — иерархию горизонтальную. Так экономическое измерение городов одерживает верх над сакральным, ритуальным и политическим, в которые включается городской человек. Параллельно идет процесс территориализации идентичности, от внемирной вертикальной идентичности первых христиан к идентичности гражданина национального государства, размеченной по каждому сантиметру территории. Этой теме посвящена отдельная глава исследования. Новая волна урбанизации, охватившая Европу примерно с тысячного года, представляла собой уже другие города. Ведь повторяется только различие. Такова диалектика развития и самоотрицания городского пространства.

Можно заметить, что город как сакральный центр, будь то Вриндаван или Луксор, не стал европейским проектом. Подобные города случились лишь в «несостоявшейся цивилизации» этрусков. Квинтэссенцией древнего города Европы становится греческий полис как средоточие политической жизни. Будучи отражением космического порядка и души, он, согласно Платону, управляется «хороводным принципом», что предполагает всеобщую включенность и соответствия идей, законов и вещей. Подобно тому как в душе человека есть три начала, так и в государстве должно быть три сословия. Разумному началу души в идеальном государстве соответствуют правители-философы, яростному началу — воины, вожделеющему — земледельцы и ремесленники. Поскольку город как и душа стремится к добродетели, то управлять им должны самые мудрые — философы, причастные к вечному благу и способные воплотить небесный мир идей в земной жизни. Стремлению к добродетели соответствует политическая организация полиса, делающая неравных по фюзису (природе) равными по номосу (закону). Потому внутри полиса человек уже имеет дело не с природой, а с правом. Аристотель говорит, что политическое выше общественного, ибо не всякое сообщество образует полис. Так варвары, живя сплоченными ордами, не в состоянии образовать политического сообщества. Политическое — это, прежде всего, сфера, из которой исключено все принудительное и утилитарное. Подлинным достижением греческого концепта города, как считает Ханна Аренд, было введение исключительной значимости публичной сферы, «сферы бытия друг для друга» и «общительного участия в словах и делах». Агора искусственным образом выравнивала естественное неравенство, вписывая граждан в свои круги, в условия не-господства, не-разделения на правителей и подчиненных. Таким образом, полис обладает упорядоченностью n+1 порядка: он окружен стеной, отделяющей граждан полиса от чужеземцев, и снабжен правовой защитой, регулирующей отношения граждан внутри полиса. Здесь начало города геометрии, идеальные предметности которой могли удерживаться только внутри поля, открытого греками.

Концепт города — военного лагеря появляется в Римской империи. Латинский термин civitas, по свидетельству Эмиля Бенвениста, не имеет ничего общего с греческим polis и обозначает совокупность, множественность, смесь. Действительно, Рим возник из смеси латинян, альбийцев, троянцев, этрусков. Рим — прежде всего, военный лагерь, готовый к нападению, захвату, а не оборонительная крепость (как полис, кремль, бург). В основе градостроительного плана Рима лежит не круг, а крест (символ гораздо более древний, чем христианство). Крест — нечто стремящееся, прежде всего, к территориальному расширению, экспансии, а не к ограничению, селекции, культивированию и удержанию своих границ. Вместо греческой традиции симметрии и замкнутого круга (порядок — космос, пропорциональность, гармония, тавтология, причины и следствия — Эдипов цикл), здесь изначально властвовала концепция линейного движения, линейного представления о существовании. Так римский крест стал предтеча креста Спасителя. Здесь мироощущение оседлого грека, хранимого сферами и концентрическими кругами — космосом, полисом, номосом — невозможно, ибо любой римлянин изначально номад без роду и племени. Изгнанный из полиса грек был обречен на блуждания как на проклятье. Детерминировать римлянина было невозможно. Ибо арматурой Рима была не столько архитектура, которая, организовывая пространство внутри города, обеспечивала терминологией, термами, очерчивающими локусы общественной жизни, сколько акви- и виадуки, канализации, дороги — коммуникационная система. Рим — это не столько соотношение мест, где протекала общественная жизнь (бани, стадионы, театры), сколько трасса. Жизнь римлянина — это жизнь, экспонированная в социуме. Она существует постольку, поскольку ее видят, слышат, говорят о ней, поскольку она производит эффекты восхищения, испуга, отвращения. Это чисто римское искусство экспонирования поверхностных эффектов. Именно поэтому кризис римской формы существования породит дискурс, обращенный к сфере частного, к внутреннему миру человека. Именно в умирающей Римской империи зародился христианский тип самосознания. Этические сочинения стоиков стали прообразом христианской проповеди. Нельзя сказать, чтобы в Древней Греции сочинения этического характера отсутствовали. Однако, и рассуждения Аристотеля в «Никомаховой Этике», и рассуждения Платона в «Алквиаде I» не апеллируют к внутреннему миру человека, а строятся в основном на выяснении того, что же такое верный этос — нрав, обычай полиса. Совсем иного рода этические наставления дает Сенека в «Письмах к Луцилию». Предметом бесед здесь становится не всеобщее, не нрав и обычай гражданина Римской империи, а частное, внутренний мир. В Риме политическая система организации была подменена социальной. Аристотелевское определение человека как политического животного существа Сенека воссоздал в латинском эквиваленте как animal sociale. Крушением социального животного, не разрывающего круг нужд и наслаждений стало рождение христианства.

Городу мы обязаны рождением философского субъекта. Именно в схождении прямых магистралей города Нового времени, избавленного от лабиринта средневековых улиц, спланированного триумфом концепции прямой перспективы Брунеллески и Альберти и идеей равномерного и прямолинейного пространства Декарта, появляется освобожденный от традиционного уклада свободно-мыслящий индивид, субъект поступка и мировоззрения. «В городе, где обычай вытеснен общественным мнением и позитивным законом, человек вынужден жить, скорее своим умом, нежели инстинктом или подчиняясь традиции. В результате появился человек — отдельный индивид, мыслящий и действующий». Город прямых линий, перестроенный крупнейшими градостроительными проектами XIX века (барселонская «urbanización» Ильдефонса Серда, перепланировка Парижа бароном Османом, проект реконструкции Вены Отто Вагнера), превратиться в функциональный город буржуазии.

Согласно Адаму Смиту, в XVIII веке город олицетворяет происходящее превращение центров торговли в центры мануфактурного производства. Поскольку именно в городе происходит разделение труда, он становится центром нарождающейся промышленности. С этого момента урбанизация и индустриализация, усиливая друг друга, приведут к зарождению такого явления как мегаполис, который производит «отчуждение», и маргиналов, бездомных, беспризорников, преступников, проституток. Процессы миграции населения и необходимость введения контроля создадут такое изобретение культурной фикции идентичности как паспорт.

С точки зрения Маркса город представляет собой территориальную организацию воспроизводства труда. «Основой всякого развитого и опосредованного товарообменом разделения труда является отделение города от деревни. Всякая экономическая история общества резюмируется движением этой противоположности». Город становится центром, поскольку именно здесь развивается новое капиталистическое производство, пришедшее на смену феодальному производству. Превращение труда в товар стало возможно именно в городах. В городе производятся материальные блага и воспроизводится рабочая сила. Все связи человек-город объясняются у него капиталистической динамикой. В фундаментальном труде о развитии мирового капитализма Фернан Бродель показывает, что город был главным местом, где произошло разделение труда и складывание рынков. Структуры городов тормозили или способствовали этим процессам. Однако к XVI веку во Флоренции, в Венеции, Милане, Генуе, Марселе и Севилье сложился «торговый капитал», что позволило стать им местами новых форм промышленного производства. Именно новый порядок городов сформировал промышленность, успешность которой давала европейским державам власть, несоизмеримую с властью, которую можно было достигать посредством войн. Политическая и экономическая власти становятся неотделимы друг от друга.

У Макса Вебера город возникает как часть исторического процесса, в ходе которого общество создает институты, с помощью которых оно будет политически и экономически доминировать. Таким образом, динамические процессы городской среды подвергаются институциональной организации, в результате чего создается бюрократическая рационализация. Плодом соединения бюрократической машины с политикой является национальное государство. Установленный таким образом порядок национального государства корреспондирует с максимальной территориализацией идентичности обитателя города. Порядок национальных государств, вышедший из номенклатурной сетки городских институтов, как показывает Ирвинг Гофман, означал порядок однородности, классифицированной в информационные таблицы, согласно принадлежности к определенной нации, месту жительства и сегменту в социальной стратификации. Предельная территориализированная идентичность корреспондировала с: а) жестко установленной территорией национальных государств вместо территории священного центра власти бога или суверена; b) правами национального государства и правами человека вместо иррационального космологического порядка; с) паспортом, удостоверениями личности и иными таблицами регистрации вместо пространства личного знакомства и доверия. Растущая роль надзора и контроля в развитии национальных Государств Нового времени привела к уничтожению идентичности.

На протяжении XIX века вместе с развитием индустриального города появляются и новые науки о человеке — социология, психология, психиатрия и психоанализ, важными объектами исследований которых являются наводнившие большие города человеческие массы и причины всё возрастающих психических заболеваний. Типичный человек, живущий в мегаполисе, это человек производящий блага, значения и смыслы, но он же является и продуктом сбоя производства, поскольку он болен, он не может приспособиться к окружающей среде. В этом контексте Георг Зиммель задает вопрос: «Как личность уживается с окружающей средой?», «каким образом субъект ладит с внешними силами и стимулами?». Ответом становится его знаменитый концепт «высокомерия большого города» как вынужденной реакции самосохранения перегруженной стимулами чувственности человека. Человек вырабатывает «бесчувственное равнодушие», чтобы защитить себя и приспособиться к разрушающему здоровую чувственность шквалу ежедневных взаимодействий с массами людей, знаков и сигналов. Кульминацией этого затвердевания в безразличии к ближнему становится новый вид социальной связи и обретение индивидом новой социальной свободы и скорости. Новый городской индивид делает сам себя именно потому, что он не застревает в сплетениях «человеческого» и не скован обязательствами традиционного сплоченного сообщества. Теперь человек, сформированный мегаполисом, проявляет себя не только как объект производства и экономики, но и как объект знания о нем, знания, осуществляющего разделение нормативного и ненормального, на основании которого нас принимают или выводят в субпространства больниц и тюрем. Последний аспект был исследован Мишелем Фуко в его работах «История тюрем», «История безумия». Так, став объектом соединения капитализма и бюрократии, с одной стороны, и объектом исследований, с другой, человек исчез, на месте его оказались потоки желания и симптомы.

Поворот от универсалистских социальных теорий XIX века города к частному, локальному, маргинальному был сделан появившейся в начале XX века Чикагской школой. В фокусе интереса оказываются сообщества эмигрантов, беспризорников, домохозяек и других групп, проживавших в разных районах Чикаго. Занимаясь исследованиями на границе городской социологии и городской антропологии, Чикагская школа артикулировала темы миграции, гомосексуализма, проблем подростков, женщин, преступности, бедности и богатства. Задачей школы было осмысление возможностей и границ социального контроля за процессами, происходящими в мегаполисе. В фокус исследований попали странный индивид, «хрупкие онтологии», выстраивающиеся на анализе «слабых сигналов». Эти идеи нашли многоплановую разработку в феминистском движении и описании городской среды. Достаточно вспомнить многочисленные artпроекты практикующего психоаналитика Брахи Лихтенберг-Эттингер, одной из тем графических работ которой являются образы «материнского-женского», многочисленными способами вытесняемые из современного города посредством соединения посткапиталистического обращения бюрократических и информационных технологий.

Человек в структурах города сегодня распылен между многочисленными измерениями, создающими его мимолетные идентификации, и возникает как ассамбляж фрагментов. Фредерик Джеймисон предлагает взглянуть на жителя мегаполиса не как на продукт экономического, а как на продукт эстетического производства. В качестве примера он приводит отель Бонавентура, чьи многогранные зеркальные поверхности одновременно умножают, раскалывают и искажают. В работе 1984 года «Нью Лефт Ревью» Фредерик Джеймисон характеризирует третью фазу развития капитализма как: 1) глобализацию капитала и увеличение его мобильности за счет соединения с информационными технологиями, 2) превращение «общества потребления» в единственную и обязательную цивилизационную модель, 3) сращивание технологий электроники, автомобилестроения и ядерной энергетики с сетями социального контроля, 4) всеобщее подчинение кодексам корпоративного капитализма и его рекламных продуктов, что приводит к тому, что масс-медиа создают социальное воображаемое, которое имеет беспрецедентное влияние на конструирование реального.

В этом контексте хотелось бы коснуться работы Бориса Гройса «Город в эпоху его туристического воспроизведения». Туристический путеводитель становится одной из многочисленных форм знания. Установлению нового порядка репрезентации города мы обязаны эстетическим теориям XVIII века, которые порождают новый вид путешествий, целью которых является не торговля или захват новых земель, а лишь бесполезный осмотр достопримечательностей, подчиненный эстетическому чувству. Эта практика порождает в качестве репрезентирующего ее пространства туристический облик стран. По мере того как прилавки книжных магазинов наводнялись туристическими путеводителями, формировался взгляд на мир как на туристическую выставку. Параллельно появились феномен всемирных выставок и строительство архитектурных комплексов для них. Борис Гройс точно подмечает момент, когда репрезентанты начинают не только заслонять собой город как физическую среду обитания людей, но воспроизводить ее в качестве индустрии туризма, отдыха, игр и наслаждений. Гройс приводит пример с превращением локального и, как прежде считалось, неповторимого в бренд и переносом и воспроизводством такого бренда уже в любом городе мира. «Авангардисты хотели прийти к чистой элементарной форме, отбрасывающей все историческое и локальное. Теперь же напротив в ценности все локальное с местным колоритом. Однако при помощи новых технологий локальное репродуцируется в глобальном масштабе. Самый лучший японский сад камней может оказаться вовсе не в Японии. Современные архитектурные технологии, медиатехнологии, могут до бесконечности множить локальный фрагмент. Локальные фрагменты становятся глобальными, все охватывают собой, но уже без претензии быть сущностными основами мироздания». Таким образом, возникает новый глобальный город, основанный уже не на воспроизводстве труда и капиталистическом производстве.

Вопрос почему город все еще существует, и что лежит в основе его воспроизводства один из самых актуальных в исследованиях города. Во второй половине XX века появляются попытки по-новому посмотреть на город с точки зрения сетей. Жиль Делез и Феликс Гуаттари считают, что город не может быть осмыслен из предшествующего опыта и теорий города, т.к. история всегда писалась с точки зрения господствующего единого и оседлого государственного аппарата. Однако нынешние города и их жители вовлечены в номадическое движение, а в мире правят уже не национальные государства, а транснациональные корпорации. Следовательно, необходима смена концептуальной структуры и теоретического аппарата в исследовании города. Если традиционно человек проживал в городе и был укоренен в его среде, то современный человек нигде и никогда не дома, его единственный дом — это движение. Делез и Гуаттари вводят понятия номадизма, ризомы и гетерархии. Логика ризомы противопоставляет «детерриториализованные пространства» и «линии ускользания» кочевников господствующему историческому дискурсу оседлых культур, базирующемуся на понятиях симметрии, иерархии и закрытости. Седентаризм основан на отчуждении кочевников и формирует иерархически структурированную бинарную оппозицию: оседлый (хороший, прогрессивный, цивилизованный) — кочевой (плохой, дикий, свирепый). Такой седентаризм был легитимирован в гуманитарной науке через доминирующее европейское понимание истории. Делез и Гуаттари переосмысливают город, настаивая на его мобильности, переходности. «Город — это коррелят дороги. Город существует только как функция циркуляции и кругооборотов, это единичный пункт кругооборота, который создает его и который создается им. Он определяем входами и выходами. Что-то должно в него входить и из него выходить. Он навязывает чистоту. Он обусловливает поляризацию материи инертной, живой или человеческой, он побуждает поток проходить особые места вдоль горизонтальных линий. Это феномен транс-последовательности, феномен сети, потому что он фундаментально связан с другими городами. Город представляет собой порог детерриториализации, так как какой бы материал не входил в него, он должен достаточно детерриториализоваться, чтобы включиться в сеть, подлежать поляризации, следовать круговороту городского и дорожного запечатления». Вопрос о человеке на дисциплинароной карте остается открытым, так как номадическая субъективность не носит дескриптивного характера. Эта ускользающая субъективность вне фиксаций паспортом, полом, экономикой, нормативными описаниями. Значимость функции города как сети, захватывающей разнородные элементы, и необходимость создания новой гибридной теории города, которая захватывает в мышлении разнородные элементы и срезы исследования — логический, геополитический, экономический, жизненные миры и т. д., очевидна.

Отказ от дихотомического противопоставления внешнего и внутреннего, от противопоставления «центр» и «периферия» в пользу реляционного мышления отношениями и интервалами привел к попыткам описать сети и потоки. Множество вопросов о последствиях детерриториализации города, вызванной массовым распространением информационной сети интернет на рубеже XX и XXI веков, задал Мишель Серрс в работе «Камни, ангелы и люди». Автор предлагает перейти в описании города от метафоры пространства-контейнера, заданного тем или иным проектом к метафоре сети. Он ставит вопрос глобальных трансформаций социального взаимодействия в городе, которые влекут сращивание политики, власти и информационных технологий. Автор рассматривает виртуализацию как превращение города в информационную сеть, которая является не столько изобретением наших дней, сколько продуктом милитаристского и политического гения римской цивилизации. Сегодня уже не римские дороги, а информационные технологии включены в сложные сети, объединяющие материальные городские структуры и людей. Отношения в сети диктуют приоритет времени над пространством. Город-сеть возникает уже не как собранный архитектурой, пособницей идеологии и политики, но как сетевой организм, заданный множественными вариантами движений, ритмов и скоростей.

Таким образом, симбиоз человек-город вырисовывается как подвижная констелляция вступающих в игру ритуалов, политики, власти, производства, рынков, информационных технологий, в которой происходят главные социальные изменения и создается облик жителя. С другой стороны, человек выступает не только генератором создания теорий городского пространства и является носителем практик, он не только создает, но и всегда уже встроен в созданный до него город, он изобретатель и продукт дисциплинарных пространств мегаполиса.

На протяжении второй половины XX века произошел отказ от гуманистической модели, ставящей человека в центр исследования любых социальных, экономических и исторических процессов. Деконструкция Деррида, номадизм, ризома и «подвижные линии ускользания» Делеза и Гуаттари, зияние, оставленное исчезнувшим субъектом Фуко сейчас уже стали «общими местами» ссылок любого исследования. На рубеже XX — XXI веков невозможность мыслить и описать современные нам процессы в терминах центр-периферия, внутреннее и внешнее привели к перефокусировке социального знания и развитию гибридных методологий, которые пользуются метафорами сетей и потоков. У потоков и сетей есть лишь точки входа и выхода, но нет исходящей и конечной точки, нет центра, но есть узлы сети, потоки расплавляют внешнее и внутреннее в интерактивность. Сети изначально гибридны, они переносят потоки денег, товаров, людей, идей, энергии и биомассы. Мир, созданный сетями, поливерсален и образован множественными пересекающимися системами движения. Такой мир более не описывается логикой декларативного характера. Фридрих Киттлер в своей «теории графов» выдвигает логику процедурного характера для описания гибридного, скорее транс-положенного, чем локализованного. «Города больше не представляют собой паноптикумов, обозримых из собора или замка, ни индустриальных машин, они не заключены в стены и укрепления, они образовали сеть, которая состоит из пересекающихся сетей рассекающих и соединяющих города и стирающих представления о центре и периферии. Независимо от этих сетей, будь то передача информации (телефон, радио, телевидение, киберсеть) или энергии (водоснабжение, электричество, дороги), все они представляют формы информации. Ведь каждый современный поток энергии требуется параллельный сети управления и описания».

Здесь мы подходим к смыслу дисциплинарной карты, фигурирующей в названии параграфа, и проблематизируем ее существование в новом глобализирующемся обществе, поскольку доминантами в его организации уже не являются дисциплинарные институты (тюрьмы, фабрики, психиатрические лечебницы, больницы, университеты, школы и т. д.), которые прежде структурировали социальную территорию и задавали логику, адекватную «смыслу» дисциплины. Дисциплинарная карта предполагала структурирование параметров и границ мышления и практики. Обычаи, привычки людей и социальные практики начинают регулироваться совсем другими процессами, которые Мишель Фуко обозначит как био-контроль, который трассирует прежние границы и распространяется далеко за пределы структурного пространства социальных институтов, действуя посредством гибких и подвижных сетей. Дисциплинарная власть трансцендентна, био-власть имманентна. Она осуществляется посредством машин, которые напрямую целенаправленно воздействуют на умы (посредством коммуникационных систем, информационных сетей и т. д.), и тела (через системы социообеспечения, мониторинг деятельности и т. п.), формируя состояние автономного отчуждения от смысла жизни и творческих устремлений. Аппараты дисциплинарной нормализации продолжают существовать (лекции, уроки, очереди в поликлиниках), но они по-другому структурируют наши повседневные практики и по-другому подвергают нас контролю, превращаясь из иерархизированных систем в сеть. Сетевой контроль распространяется далеко за пределы структурного пространства прежних социальных институтов. Смена исторической формации дисциплинарного общества формацией общества био-контроля проработана во многих работах Фуко. Историю развития дисциплинарного общества Фуко связывает с классической эпохой французской цивилизации. Первая фаза капиталистического накопления проходила в рамках дисциплинарной парадигмы власти. Дисциплина структурирует границы мышления и практики. Создавая историю европейского дисциплинарного пространства, в книге «Люди и знаки» Борис Марков отмечает какой скачок сделало придворное общество в развитии технологии власти, рационализировав мир страстей через практики придворного поведения и этикета, воздействуя на жизнь не столько насилием, сколько управлением поведения и душевных стремлений. «Самодисциплина, самоконтроль, умение смотреть на несколько ходов вперед — вот что культивируется в дисциплинарных пространствах придворного общества. Духовная аскеза христианских монахов, учтивость и хорошие манеры благородного сословия оказываются частью общецивилизационного процесса, в котором все более важное значение приобретает моделирование искусства жизни. Она становится не только этическим, но и эстетическим феноменом, в котором выше всего ценится целостность и завершенность». В буржуазном обществе, как показал Макс Вебер, эта дисциплина будет направлена на приумножение капитала. Общество контроля формируется на заре Модерности и достигает постсовременности, где механизмы принуждения уже не трансцендентны, а имманентны. «Общество контроля характеризуется интенсификацией и генерализацией аппаратов дисциплинарной нормализации, которые служат внутренней движущей силой наших повседневных практик, но, в отличие от дисциплины, этот контроль распространяется далеко за пределы структурного пространства социальных институтов, действуя посредством гибких и подвижных сетей». То, что теории власти современности были вынуждены считать трансцендентным, то есть внешним для производственных и общественных отношений, здесь формируется внутри, имманентно производственным и общественным отношениям. Опосредование поглощено машиной производства. Контроль общества над индивидами осуществляется не только при помощи сознания или идеологии, но и над телом и с помощью тела. Поэтому несмотря на то, что система знания, которое мы можем вбросить в академический обмен, все еще организована традиционными дисциплинами, необходимо пытаться создавать гибридную теорию, пытающуюся схватить различные проявления человека в городе и города в человеке. Только так мы сможем прогнозировать антропологические последствия процесса урбанизации и современного медиального поворота.

В связи с намеченной линией исследования, объектом моего пристального интереса являются метафоры, в которых описывается современный город. С развитием индустриального общества город принимает на себя образ организма и машины. Если город с улицами-«артериями» и «кругообращением» капитала инспирирован открытием большого и малого кругов кровообращения Гарвея, то образу города — машины мы обязаны появлением промышленного города. Так метафора человека-машины, вошедшая в философский дискурс благодаря работам Декарта, Ламетри, Дидро, с появлением индустриальных городов распространяется и на город, и по сей день остается сквозной метафорой или плавающим означающим эпохи. Однако машина усложняется, она уже не просто захватывает и перерабатывает массы, но имплантируется внутрь, «работает в самом сердце субъективности». В какой-то момент возникает гибридное поле метафор машины и организма, чаще всего применяемых для описания современных процессов. В определении города как ризомы Делезом и Гуаттари легко заметить те самые круги кровообращения Гарвея и организм, непредсказуемо разрастающийся нечеловеческий организм.

Последние работы Лос-Анджелесской школы, в частности недавняя книга Майкла Дэвиса «Мертвые города» заставляет нас усомниться в той форме знания, которая позволяет нам видеть город неотъемлемой частью человеческой цивилизации, неотступно и континуально сопровождающей общество на протяжении его развития. Событие 11 сентября 2001 года еще раз показало нам, сколь хрупок город, показало нам, что эпоха города как символа экономического процветания осталась в прошлом. Что ждет нас в дальнейшем? Это мы должны осмыслить сейчас. «Город уходит из города, — говорит другой представитель школы, Мишель Сэррс, — но это единственный момент, когда мы можем что-то понять».

На примере городов Европы мы можем наблюдать увлекательную историю развития и самоотрицания городского пространства. Города меняли архитектурные доминанты и строительные планировки, сгущались в лабиринт улиц и выстраивались вдоль прорубленных линий via Colombo в Риме, бульваров Османа в Париже, венской Ringstrasse, символизирующих союз старой династии и молодой буржуазии. Мы проследим это изменение городского пространства: от геометрически организованных городов античности через хаотически застраивавшиеся города средневековья к новому торжеству рационально спланированных городов картезианской геометрии Нового времени, выстраивающихся в прямую линию функциональных городов буржуазии и вплоть до виртуального киберполиса информационной сети, продолжающегося за пределами города как архитектурного проекта.

Часть I. Город как культурно-исторический феномен

Первая волна урбанизации

Концепт полиса

Становление греческого полиса

Становление полиса в Древней Греции — уникальный процесс, который не может быть уподоблен ни развитию политической, социальной и экономической структуре городов Древнего Востока, ни зарождению городов Средневековой Европы. Только на этой территории и только в этих условиях мог возникнуть концепт полиса — структурного образования со своеобразной градостроительной, социальной и политической организацией.

По свидетельству историков, возникновение греческого полиса исторически совпадает с новой фазой так называемой «городской революции», охватившей в первой половине I тысячелетия до н. э. практически все Средиземноморье от Сирофиникийского побережья и Палестины на востоке и до южной оконечности Иберийского полуострова на западе. Новая волна переселения народов сопровождалась катастрофами и социальными потрясениями, обрушившимися на Грецию в конце II тысячелетия. Археологический материал свидетельствует о сильном экономическом и культурном упадке, охватившем Грецию в XII — XI веках. Кроме того, сказывалась длительная изоляция Эгейского бассейна от стран Передней Азии. Поэтому греческая урбанизация началась практически с нуля.

Итак, в VIII — VII веках до нашей эры на периферии существовавшего к тому времени цивилизованного мира начинают возникать новые политические центры греческих государств. Вероятно, наиболее жизнеспособным в эту пору крушения Микенской цивилизации, миграции дорийских и других северо-греческих племен оказался определенный тип поселения бронзового века, названного «протополисом». Его отличали: 1) наличие примитивных укреплений, слабость которых компенсировалась положением протополиса на укрепленной самой природой возвышенности (естественный акрополь) или на выдвинутом в море мысу; 2) компактная (ульевидная) застройка всей площади поселения стандартными блоками домов. Укрепленные поселения послемиграционного периода размещаются либо в прибрежной зоне (обычно на небольших выступах береговой полосы, которые легче было защищать от нападения со стороны суши), либо вдали от моря на плоской вершине какой-нибудь труднодоступной возвышенности.

Начиная с послемиграционного или так называемого гомеровского периода, мы имеем свидетельства письменных источников о становлении греческого полиса. Планировка эпического полиса (его примерами могут служить Троя в «Илиаде» и город феаков в «Одиссее») подчинена тем же принципам: дома граждан полиса вместе с царским дворцом и главным святилищем обычно теснятся на небольшом пространстве, обнесенном стеной. За ее чертой, «в поле» остаются разрозненные сельские усадьбы и загоны для скота. И хотя полисом Гомер называет и комплекс объединенных деревень типа Спарты, древнегреческая стратегия формирования города очевидна. Морфологически полис тяготеет к городу-горе, что находит свою квинтэссенцию в Акрополе. Город не столько выгораживается из природы стеной (хотя стены окружают полис), сколько выноситься на вершину — туда, где меньше ощущается давление ландшафта со стороны равнины. Сперва осуществляется выбор в природном ландшафте. Он падает на возвышенные места. Потом происходит их освоение — превращение из природного в символическое: обнесение стеной, организация внутренней топологии полиса. Формы древнего полиса не случайны, они суть образы того, что было изъято из природы: перепады высот, мерное чередование холмистых возвышенностей или круто поднимающаяся скала Акрополя. Формы, в которых отстраивает себя полис, заняты у природы, но абстрагированы с помощью технэ (в отношении города это строительные практики греков). Строения города повторяют формы ландшафта, но соотносятся уже не с природным, а с символическим — с мифом, упорядоченным космосом. Город захватывает вид ландшафта, но начинает производить его искусственно, стремясь перевести его в область идеальных предметностей. Каждый город строится навечно, а значит он должен изъять все, что может быть смыто простым сообщением с природной случайностью. Он должен устоять подобно твердыне в хаосе, а значит соотнести себя с миром вечных идей, как это происходит у Платона. Здесь еще не идет речь о геометрическом городе борьбы со временем, роковое спрямление линий которого приведет на большой дистанции европейские города к самоотрицанию некогда заботливо выгороженного из природы городского пространства. Греческий полис — это не только Акрополь, где находится агора, святилища, театр, но и лежащая в низине Хора, которая подобно буферу не позволяет закрыть ток природного. Хора объемлет город-гору, здесь возделываются поля и виноградники. Хора дает полису питание и силы. Символическое значение Хоры дает Платон в диалоге Тимей, намечая две линии существования полиса: космоантропологическую и гносеологическую. В космогонии Хора разделяет собой четыре стихии, являя собой как бы сито, которое отсеивает зерна от мякины (53а). Она разделила стихии из хаотического смешения, пройдя через нее, они обрели разум и меру. Хора пре- и прибывает на пороге полиса, она отсутствуя присутствует. В гносеологической линии Тимея Хора являет сам переходом от незнания к знанию. Ведь душа по Платону бессмертна, а значит знает все, но переходит в идеальный город-государство по мере того как припоминает все. Действия же учителя подобны действия возделывающего плодородные земли Хоры, он «насаждает в душе ученика подходящие речи» (Федр 277а).

Следующий значимый элемент в символизации полиса — мера. Размер полиса определен аристотелевской «мерой», избыточное население вывозится в колонии, остальная часть концентрируется в новых укреплениях. Первичные общины интегрируются в один большой полис. В античной исторической традиции это явление было названо синойкизмом, классическим примером которого может служить Афины и Аргос. Фукидид ставит в заслугу Тесею учреждение в Афинах одного общего для всей страны булевтерия и пританея, в результате чего были упразднены все существовавшие до этого местные органы власти. Таким образом, Тесей «принудил всех (жителей Аттики) пользоваться одним этим городом» (II, 15,2). Локализация нескольких общин в один полис происходит на основе общности происхождения, языка, важнейших культов и, прежде всего, потребностью в совместной защите от общих врагов. Поэтому центрами полиса становятся почитаемое в этой местности святилище или естественная цитадель наподобие Акрополя, в которой могло укрыться все население. Для Фукидида настоящий город был, прежде всего, средоточием политической и религиозной жизни государства, местом, где находились правительственные здания, агора, служившая в первую очередь местом народных собраний и лишь потом рыночной площадью, и, наконец, все главные святилища.

Полис возник и существовал именно как физическое воплощение политического единства полисной общины, как ее главный сакральный центр, как ее основная укрепленная резиденция. Специфика античной формы города вытекает уже из самого ее генезиса, в котором чисто экономические факторы играли весьма ограниченную роль, главенствующее же место принадлежало факторам сакрального и политического характера. В VIII веке до н. э., когда возник полис, греческая экономика находилась в упадке, вызванном бедствиями рубежа тысячелетий. Торговля и ремесло, вызванные к жизни Великой колонизацией, еще только зарождались. Господствующей формой экономической деятельности повсюду оставалось полунатуральное сельское хозяйство. В этих условиях основным градообразующим элементом были не экономика и товарообмен, как это станет в средневековых городах. Города представляли собой более или менее крупные аграрные поселения, в жизни которых ни ремесло, ни торговля не играли сколько-нибудь заметную роль. Город от деревни этого периода в отличает не столько его особые экономические функции рыночного или ремесленного центра, сколько его особое военно-политическое положение в качестве столицы маленького государства и, вместе с тем, основного укрепленного пункта на его территории.

Важнейшим стимулом, вызвавшим к жизни раннегреческий город, была, с одной стороны, потребность в политической консолидации или в объединении сил и средств отдельных общин для защиты против хаоса враждебного внешнего мира, который составляли как варвары, так и другие города-государства. С другой стороны, полис был мощной машиной, вырабатывающей не полезные для жизни вещи, а избыточность. Культовые процессии и оргии, философия — все это родилось не из повседневных нужд в обществе не производящим себя исключительно как работу. Отстраненность от непосредственного погружения в жизнедеятельность дало начало чему-то новому. Протополис превращается в полис тогда, когда в нем появляются люфты между отдельными зданиями, исчезает сплошная застройка. Здесь рождается уникальная сфера, из которой было исключено все принудительное и утилитарное, сфера греческого полиса.

Структура свободного греческого города-государства

Началом города в Европе принято считать Афины V века до н. э. В «Государстве» Платона полис воплощает политический и космический порядок, город-государство должен управляться философами в соответствии с «хороводным принципом», что предполагает всеобщую включенность и соответствия идей, законов и вещей.

Так же как и Платон, Аристотель считал, что полис воплощает идею Блага. Полис аккумулирует в себе все самое лучшее, созданное людьми, и существует «ради достижения благой жизни». Полис «по природе предшествует каждому человеку», а, следовательно, выполняет регулятивную функцию для своих граждан. Однако, рассуждая о полисе, Аристотель в «Политике» вводит понятие меры. Мерой определяется количество жителей полиса и дабы избежать перенаселения, избыточное количество жителей должно уезжать и основывать колонию. Но что же является мерой, или определяет размер полиса? Слышимость и знание. Полис должен быть таким, чтобы голос глашатая слышали все, а людей в нем должно быть столько, чтобы они знали друг друга в лицо.

Далее Аристотель делает акцент на том, как собран полис. В отличие от иных союзов, военного и племенного, полис состоит из людей, которые различаются между собой по своим идеям, или качествам, «ведь элементы, образующие государство не могут быть одинаковыми». Для Аристотеля эти различия между гражданами полиса обусловлены разными степенями благородства и благосостояния. Знатные же различаются по благородству происхождения, добродетели и образованию. Эти различия соединяются в полисе через идею достижения вместе благой жизни. Однако, и в этом коренное отличие идеи полиса от идеи римского цивитаса, национальные различия мыслятся Аристотелем как помеха. «Разноплеменность людей, пока она не сгладится, служит источником неурядиц. Государство ведь образуется не из случайной массы людей». Те, кто принимают к себе чужаков обречены на неурядицы. Преодоление различий между людьми Аристотель сравнивает с переправами через рвы, которые как бы не были малы, на войне всегда расстраивают фланги. Далее философ заключает «всякого рода различие влечет за собой раздоры. Римский тип города, напротив, возник из смеси. Рим рос, принимая к себе альбийцев, троянцев. Его целостность поддерживалась той же множественностью, которая разрушала ее, и Рим устремлялся вовне за свои пределы. Здесь с самого основания — Империя.

Противопоставляя идеальный полис Коринфу и Сиракузам, Аристотель замечает, что полис существует для тех, кто наделен идеей добродетели. А коль скоро «масса, состоящая из ремесленников, торговцев и поденщиков не имеет ничего общего с добродетелью», становится понятным, что в полисе Аристотеля должны проживать «добродетельные и знатные». Эта идея соответствия добродетели, знатности и богатства, внешнего и внутреннего, пронизывает всю греческую философию. Поэтому иной репрезентативной системы полис и не мог иметь в эту эпоху.

Если мы рассмотрим полис как практику строительства жизни, вписанных друг в друга социальных практик, то отметим два неотъемлемые друг от друга порядка — социальный и градостроительный. Свойственный только греческому полису характер общественной жизни складывался синхронно способам планирования и строительства. Социальные взаимодействия между «своими» и «чужими», между «своими» и «своими», между живыми и мертвыми, между людьми и богами можно отследить, и горизонтально и вертикально: и пробираясь по улицам полиса, и окидывая его взглядом с высоты птичьего полета:

Город образует единство, в котором отсутствуют закрытые или исключающие друг друга зоны, отсутствует также деление города на части. Извне некоторые города были отделены от окружающей среды стеной, но внутри города границы, как это было во многих восточных городах, отсутствовали. Отсутствовала и сплошная застройка. Отдельно стоящие жилые дома были выстроены согласно единому архитектурному принципу и различались только по величине. Они распределялись по всей территории города, но не существовало городских кварталов, внутри которых закрыто жили бы классы или касты. Некоторые специально обустроенные для этого области — агора или театр — служили местом сбора всех граждан города, так что фактически каждый мог ощущать себя частью единого сообщества.

В городе можно проследить проникающие сквозь друг друга (интериаризующие друг друга) области трех характеров: приватная — область жилых домов, священная — сфера которой исходила от храма божества и общественная — обустроенная для политических собраний, торговли, театральных представлений, спортивных состязаний и т. д. Город-государство как воплощение общественных интересов сограждан также задавал правила управления приватным и священным. Различие между этими тремя областями происходило прежде всего из различия их функций.

Храм отчетливо выделялся на фоне остальных построек, но не из-за его величины как это происходило в шумеро-вавилонских номах, а прежде всего, из-за своего положения и архитектурного строя (вспомним порядок шумеро-вавилонских городов, где храм, жилой дом и дворец строились по одному плану, но имели гигантскую разницу в размерах). Греческий храм сооружался в некотором отдалении от других построек на видном отовсюду и издалека месте. Его формы свободно, но строго следовали совершенным конструктивным принципам: дорическому и ионическому ордеру. Способ строительства был очень прост: каменные стены и колонны, которые несли архитрав и балки крыши, тем самым техника строительства не противопоставляла себя архитектурным формам. Отступающие от этой техники сложные конструктивные принципы, как например своды, применялись очень редко и в строительстве не имевшем большой значимости.

В целом искусство создать город было искусством вписать его в окружающий ландшафт так, чтобы продолжить диалог между рукотворными строениями, улицами и нерукотворной природой, не тяготясь их легко разрушимой зависимостью друг от друга. Строители всегда считались с уже существующими особенностями ландшафта, не позволяя себе посягать на его характер, и уж тем более нивелировать его или интегрировать в архитектурный план. Так соразмерность храма складывается из одинаковых, окружавших весь храм колонн, но неравности их размера более мелким размерам нижележащих зданий, которые в свою очередь были не равны размерам рельефа местности. Это искусство со-размерения неравного через число и пропорцию было градостроительным принципом древних греков. Найденное специфическое равновесие между природным и рукотворным давало каждому городу незабываемый индивидуальный облик.

Структура городов формировалась на протяжении столетий, но с известного времени она приобрела стабильность, которую граждане уже более не хотели разрушать посредством частых перестроек и достроек. Так, если население росло, город не расползался вширь, а как только количество жителей превышало предел «меры», о которой мы сказали выше, в непосредственном окружении прежнего возникал новый город, или же основывалась колония в дальних землях. Так ограничение роста Палеополиса удалось предотвратить благодаря строительству Неополиса.

Таким образом, эти четыре особенности устроительства полиса: единство; интериаризующие друг друга области жизни; переговоры с ландшафтом, искусство соразмерения неравного без нивелировки; ограничение непредсказуемого сетевого разрастания оставляют древнегреческий город примером градостроительного планирования вплоть до сегодняшнего дня, городом, который образовал наиболее адекватную и долговечную рамку для осуществления идеала политического человеческого общежития.

Общественные институты и топология полиса

В «Политике» Аристотель выделяет три плана строго иерархической организации полиса. Наивысшее место занимают «удобно объединенные здания для культа и для сисситий главнейших должностных лиц». Облик этих зданий должен соответствовать их высокому назначению. Эта часть города должна быть более укреплена в сравнении с соседними частями. Ниже располагается свободная площадь, которую не могут по своему произволу занимать ремесленники или торговцы, без вызова «должностными лицами».

А вот как этот концепт выглядел согласно историческим реконструкциям. Традиционно в греческом полисе можно выделить верхний город (Акрополь, служивший храмовым центром и стратегическим укрытием на случай военного нападения) и нижний город (Асту как место для торговли и административного управления). Тем не менее, верхний и нижний город всегда оставались одним целым.

Важнейшими институтами полисной формы организации правления были:

Жертвенный костер или «место огня», где приносили жертву, отправляли ритуалы, принимали чужеземных гостей. Первоначально это «место огня» было местом короля, позднее оно стало символическим местом, где заседала пританея (Prytanen). Здесь стоял алтарь с углублением для жаровни, кухня и один или несколько залов для еды. Огонь был священным и не тушился. Уезжающие из города основывать колонию должны были взять немного жара из жертвенного костра и перенести его во вновь основанный город.

Совет благородных и чиновников (Boule), который собирался в булевтерионе и выдвигал своих участников в пританею.

Собрание граждан, агора, где собирались, чтобы услышать решения пританея или чтобы принять решение самим. Это собрание происходило на рыночной площади — агоре или, в более больших городах как Афины, на специально отведенном для этого месте — Пнуксе.

Театр был местом обязательного посещения всеми гражданами полиса (свободными мужчинами). Количество населения города можно было определить по количеству мест в театре. Каждый город владел большей или меньшей областью зависимых от него поселений, «хорой», из которой он получал свои блага. Иногда в окружении города имелось поселение, обладавшее значительной автономией, оно проводило свое собственное собрание; однако постоянно существовали только одна пританея и только один булевтерион в полисе. Часто город располагал собственным портом, который мог находиться далеко за пределами города, чтобы защищать его от возможного набега пиратов. Связь между городами поддерживалась, прежде всего, через морские пути.

Территория могла расширяться посредством завоеваний и союзов. Так Спарте удалось захватить почти половину Пелопонеса, а Афины завладели Аттикой и островом Саламис. Но это были исключения. Территория остальных городов была гораздо меньше. На острове Крит было более пятидесяти независимых друг от друга городов. Население городов, исключая рабов и иностранцев, было достаточно мало, и каждый раз, когда оно превышало определенную величину, составлялся экспедиционный корпус для основания колонии в далекой стране.

Населения должно было быть достаточно для того, чтобы оборонять полис на случай войны, но его не должно было быть слишком много, так как это ограничивало способность функционирования собрания граждан. Жители должны были знать друг друга, для того, чтобы совместно решать, кому можно доверить судьбу общества. Так Афины времен Перикла насчитывали около сорока тысяч жителей.

Основное различие между греком и варваром состояло в том, что грек жил как свободный человек в хорошо пропорционированном городе. Варвары же жили гигантскими ордами и не стремились ни к какому политическому объединению, так как ни их сила, ни их превосходство не основывались на концепте полиса, который делал возможным коллективную свободу внутри отдельного сообщества конкретного полиса. Индивидуальная свобода в этих рамках была не исключена, однако в ее основе не была заложена необходимость независимости.

Свободный гражданин полиса

Как уже было отмечено, греческий полис, автономный город-государство, прежде всего, был политическим объединением граждан. Ни ремесленный труд и торговля, как в средние века, ни родовая община, руководимые целями совместного выживания, обороны и нападения, как у варваров, не являлись структурообразующими для полиса. Аристотель говорит, что политическое выше общественного, ибо не всякое сообщество образует полис. Так, варвары, живя сплоченными ордами, не в состоянии образовать политического сообщества.

В греческом понимании, собственно, политическое возникало вовсе не там, где люди начинают упорядоченную трудом совместную жизнь. Политическое — это, прежде всего, сфера, из которой исключено все принудительное и утилитарное. В сферу политического мог быть вхож лишь человек, свободный от жизненных нужд и обстоятельств. «Утопический порядок Полиса Платона не только руководствуется высшим разумом философов, но уже в качестве порядка не имеет иной цели, как сделать возможным образ жизни философа, то есть утвердить авторитет и законодательную роль созерцательного образа жизни философа», то есть утвердить приоритет и законодательную роль созерцательного образа жизни над деятельностью любого рода.

Из всех родов деятельности в полисе только два могли считаться политическими: деяние (ποαξις) и речь (λε’ξις). Гражданин полиса проводит свою жизнь в деяниях и речи. Политический порядок был таков, что любое политическое действие осуществлялось через речь, то есть отыскание нужного слова в нужный момент уже было политическим действием. Быть в полисе, жить политическим означало, что все дела решаются посредством слов, способных убедить, а не принуждением и насилием. Только в таком контексте мы можем понять, как Аристотель уподобляет государственное устройство речевой организации общества. Общественные устройства (аристократия, монархия, демократия) различаются для него по тому «как в них: законом или обычаем организована речь». Платон говорит в «Законах», что нравы общества определяются тем «где, когда и кто имеет слово». Так, например, в монархии, аристократии и политики риторика направлена на общественные интересы, а в тирании, олигархии и демократии — на личную выгоду.

Для того, чтобы слово и деяние были полностью адекватны друг другу, необходимо существование сферы публичного, сферы бытия друг для друга, «общительного участия в словах и делах». «Таким образом, действие не только состоит в теснейшей связи с публичной частью мира, сообща нами обитаемого, но оно та деятельность, которая вообще впервые только и создала публичное пространство мира. Причем все обстоит так, словно городские стены и рамки закона, ограждающие полис, проведены вокруг существовавшего уже государства публичного пространства, которое, однако, без учредительного проведения границы не смогло бы утвердитьмомент своего возникновения в поступке и речи». Политическое пространство полиса могло складываться только во «взаимном действии и говорении», только между теми, кто мог жить ради этого бытия-друг-с-другом.

Значительную роль в создании этого открытого публичного пространства, в которое выносились для обсуждения государственных мужей все проблемы полиса, сыграли телесные практики. Греческое искусство оставило нам огромное количество изображений обнаженных, прекрасных, преимущественно мужских тел. Идеал прекрасного юного обнаженного тела не случайно стал символом государства. Открытое тело было предметом гордости, созерцания и удивления для грека. Совместные занятия обнаженными в гимнасиях и времяпровождение в беседах и возлияниях на симпосионах были призваны тренировать готовность предстать перед согражданами в «несокрытости». Ведь точно так же цивилизованный мужчина, афинский гражданин, на площади должен был публично высказывать свое мнение, а не таить его. Открытое тело и свободно произносимая речь отличали гражданина Афин от варвара и женщины, закутанных в одежды и пребывающих вне пространства разворачивания логоса.

Помимо телесных практик гимнасий и симпосионов, созданию публичного политического пространчтва должно было способствовать разрушение родовых и семейных связей в пользу политических союзов. «Сама любовь к юношам практиковалась как форма государственного, мужского, свободного от природных и семейных уз эроса». «Общность жен и детей» в «Государстве» Платона, которая может шокировать нас сегодня, свидетельствует именно об этом стремлении к чудовищному расширению политической сферы и упразднении частной. Поэтому же насилие и тирания, не допустимые в общественном пространстве, вытеснялись в сферу обращения с женами и рабами. Насилие над домочадцами совершалось в сфере приватного, а потому не могло быть вменено в порок государственному мужу.

Идея справедливости была связана, прежде всего, с городом-государством как целым, а не с частными человеческими отношениями. Не случайно именно государство является для Платона единственным адекватным проявлением действия идей, и прежде всего идеи справедливости. Первая книга «Государства» Платона посвящена выяснению того, что такое справедливый политический деятель. Однако таким образом Платону так и не удается прийти к понятию справедливости и он приступает к выведению его через рассмотрение государства. Понятие справедливости заключает для Платона послушание, мужество и мудрость. Последние являются добродетелями трех сословий, составляющих город-государство: земледельцев и ремесленников; стражей; мудрецов, соответственно. Этой триаде в свою очередь ставится в соответствие триада составляющих души человека: вожделеющая, гневливая и разумная части души. Таким образом, у Платона структуры души, государства и космоса тождественны. «Части должны быть дружны и не противоречить целому», — считает Платон. «Нужно создать справедливое и счастливое город-государство, а не осчастливить отдельное сословие». Однако это дружное, «соразмерное», «хорошо пропорционированное» существование возможно лишь при иерархическом подчинении большинства власти немногих. Подобно тому, как разум управляет вожделеющей и гневливой частями души, философы должны упорядочивать государство в соответствии с идеей блага. В «Мифе о пещере», который содержится в «Государстве», Платон еще раз подчеркивает приоритет созерцательного образа жизни. Только философ, ведущий созерцательный образ жизни в состоянии разорвать порочный круг скованности мирской «кажимости» и увидеть благо само по себе. Лишь для того, чтобы послужить своей мудростью государству, философы вновь возвращаются в «пещеру».

Итак, созидать политическое пространство и участвовать в политической жизни могли лишь свободные люди, ведущие созерцательный образ жизни. В греческом понимании ни труд, ни создание (изготовление) не могли сформировать образ жизни, достойный свободного человека и показывающий его свободу. Вильям Л. Вестерманн полагает, что утверждение Аристотеля: «ремесленники живут в своего рода ограниченном рабстве, означает, что ремесленник, заключая договор на выполнение работы, отказывается от двух из четырех факторов, делающих его свободным человеком, а именно, от свободы занятий и от неограниченной свобо­ды передвижения, однако эта утрата свободы ограничена, поскольку принимается добровольно и имеет силу только на определенный пе­риод». Цитируемые Вестерманн примеры показывают, что под сво­бодой понимались «статус, свобода занятий, неприкосновенность лич­ности и свобода передвижения», и что рабство соответственно состоя­ло в «отсутствии этих четырех атрибутов». Жизнь ремесленника из-за присущего ей ограниченного порабощения Аристотель в своем пере­числении различных образов человеческой жизни вообще не упоми­нает; это не свободная форма жизни (Никомахова этика, книга 1,5; ср. также Политика 1337b 5). Упоминается им жизнь приоб­ретателя тоже осуждается, потому что и приобретательство стоит под принуждением (Никомахова этика 1096а 5). При перечислении форм жизни речь идет только о свободных формах жизни, что становится осо­бенно ясно в Этике Евдемовой, где подчеркивается, что речь идет о свободно избираемой жизни (1215а 35). В своем блестящем исследовании понятия деятельной жизни Vita activa Ханна Арендт показывает, что в античности представление об активности было связанно с покоем и недеянием. А действие скорее понималось как сопротивление деятельности и связывалось с торможением. «Созерцательный» и означало активный, не подобающий суете мирского образа жизни. Активная жизнь — это: жизнь, проводимая в наслаждении телесной красотой и расточении ее; жизнь, посвященная прекрасным деяниям в полисе; жизнь философа, который через исследование и созерцание пребывает в сфере нетленной красоты.

Таким образом, греческая культура создала кристалл политической сути взаимодействия человек-город. Древний полис охватывает сельскую местность, решает вопросы войны и мира и заключает союзы, но самое главное в нем — политическое измерение: полис собрание людей, которые живут и действуют вместе. Именно в Греции появляется понимание человека, который является существом политическим по природе. Вне полиса могут существовать только бог или животное. Политическое — выше частного, но и полис существует для блага жителей, поэтому организация города, политика, является частью этики. Полис в жизни его жителей раскрывает себя как закон и как свобода. Законы принимаются через дебаты и голосование. Сила слова как действия проявляется на агоре, где в полемике принимаются законы и осуществляются суды. Таким образом, агора стала прототипом открытого публичного пространства, где рождается истина в разговоре свободных, ведущих созерцательный, а значит активный образ жизни людей. Афины Перикла остались в истории как прототип европейского города не только благодаря политическому порядку, но и потому что политический порядок способствовал расцвету искусств и философии. Политический характер открытого для дебатов, обсуждения, решения и принятия закона пространства стал почвой на которой произросла философия. Ежедневный перформанс Сократа на агоре, Академия Платона и лицей Аристотеля, где рождение мысли осуществлялось во время прогулок в перепатетических беседах, были их собственными учреждениями и не имели традиции подобной формы обучения. Они возникли из традиции полиса, создавшего фигуру городского публичного разговора как места истины.

Концепт города — мировой империи. Рим

Город на границах. Рим

В слове «город» слышится глагол «городить». Но между чем и чем проходит граница? В греческой островной культуре она отделяла землю от моря, космос от хаоса, эллина от варвара. У Фукидида polis ещё сохраняет смысл крепости, цитадели, хранящей мир и покой тех, кто живет внутри его. Город — дева, город — обжитый мир. В план греческого полиса заложен круг — нечто ограниченное, предназначенное для отбора удачных форм, их возделывания и культивации. «Ты храним океаном». Словом, свои внутри города, за его пределами — чужие. Эту фигуру повторяет и рассуждение Пифагора, впервые произнесшего слово «философия» и назвавшего себя философом: Мир устроен Софией, отгорожен ею от вселенской стужи; то, что находится за его пределами — не дело ума философов. Но это была лишь первая степень упорядоченности, ибо внутри полиса грек имел дело уже не с космосом и хаосом, но с законным и беззаконным.

Полис был ещё и сферой политики, силой своего закона он делал неравных по фюзису равными по номосу. Опять окружность: nomos — круг, округ, впрочем как и русское слово «закон» — кон, круг, круговая порука. Агора искусственным образом выравнивала естественное неравенство, вписывая граждан в свои круги, в условия не-господства, не-разделения на правителей и подчиненных. Таким образом, полис обладает упорядоченностью n+1 порядка: он окружен стеной, отделяющей граждан полиса от чужеземцев, и снабжен правовой защитой, регулирующей отношение граждан внутри полиса. У Платона Государством правят философы, руководствуясь хороводным принципом. Полис — это сферы и концентрические окружности, исчисляемые по законам геометрии и пифагорейского Числа. Здесь начало города геометрии, идеальные предметности которой могли удерживаться только внутри поля, открытого греками.

Латинский термин civitas, по свидетельству Бенвениста, не имеет ничего общего с греческим polis и обозначает совокупность, множественность, смесь. Действительно, Рим возник из смеси латинян, альбийцев, троянцев, этрусков. Рим — прежде всего, военный лагерь, готовый к нападению, захвату, а не оборонительная крепость (как полис, кремль, бург). В основе градостроительного плана Рима лежит не круг, а крест (символ гораздо более древний, чем христианство). Крест — нечто стремящееся, прежде всего, к территориальному расширению, экспансии, а не к ограничению, селекции, культивированию и удержанию своих границ.

О двух типах культур рассуждает Ю. Лотман: Культуры первой степени упорядоченности, направленные на содержание, противопоставляют себя неупорядоченности, космос — хаосу и мыслят себя как начало активное, которое должно распространяться, а не-культуру рассматривают как сферу своего потенциального распространения. Культуры же с упорядоченностью n+1 cтепени, направленные на выражение, противопоставляют себя не хаосу (энтропии), а системе с отрицательным знаком. На первое место здесь выступает оппозиция «правильное-неправильное». Такие культуры стремятся не к миссионерству, а к замыканию в себе и культивированию форм.

Рим растет, принимая греков, сирийцев, финикийцев, африканцев. Его границы всегда рассеиваются той же множественностью, что их укрепляет, ибо Рим ничем не брезгует, ни от чего не отказывается, он весь на границах, на пересечении дорог. «Все дороги ведут в Рим» (через 19 ворот к городу подходили 23 важнейшие дороги), но ни одна не выведет из него, потому что Рим бесконечен. Изначально его границы были проложены таким образом, что он превосходил их. Здесь с самого начала — Империя. С другой стороны, такой способ проведения границ помещает чужого вовнутрь, заставляет постоянно выискивать чужого среди своих. Не случайно, первые Гетто возникли в Риме.

Вместо греческой традиции симметрии и замкнутого круга (порядок — космос, пропорциональность, гармония, тавтология, причины и следствия — Эдипов цикл), здесь изначально властвовала концепция линейного движения, линейного представления о существовании. Марширующие римские легионеры. В масштабах расширяющейся Римской империи человеческое перемещение и впрямь становилось безвозвратным. Размыкая греческий круг, римский принцип линейности стремится уравновесить свою безответственность по отношению к прошлому детальной разработкой будущего. Здесь человека судьбы сменяет человек проекта. Римлянин не возвращается, лучшее у него впереди. Результатом чего является либо «предсказание задним числом», либо социальный утопизм, либо идея вечной жизни, т. е. христианство. Так римский крест стал предтеча креста Спасителя. Здесь мироощущение оседлого грека, хранимого сферами и концентрическими кругами — космосом, полисом, номосом, алтарем, амфитеатром, стадионом, домашним очагом, кастрюлей, киликом — невозможно, ибо любой римлянин изначально номад без роду и племени. Изгнанный из полиса грек был обречен на блуждания как на проклятье. Детерминировать римлянина было невозможно. Ибо арматурой Рима была не столько архитектура, которая, организовывая пространство внутри города, обеспечивала терминологией, термами, очерчивающими локусы общественной жизни, сколько акви- и виадуки, канализации, дороги — коммуникационная система. В Риме инженеры и легионеры знали больше, чем философы. Сохраняя культивацию общественных мест (термы, стадионы, цирки), Рим затмевает ее прорезавшими тело Евразийского континента дорогами.

«Если греки при основании городов особенно удачно достигали цели в стремлении к красоте, неприступности, наличию гаваней и плодородию почвы, то римляне как раз заботились о том, на что греки не обращали внимания, — о постройке дорог, водопроводов, клоак, по которым нечистоты можно было спускать в Тибр» (Страбон. «География»). В 451 г. до н. э. появляется специальное законодательство по дорожному строительству «Таблицы Права», регламентировавшие ширину дорог на прямолинейных и криволинейных участках: грунтовые, гравийные дороги, деревянные гати в заболоченных местностях, шоссе, покрытые бетоном в несколько слоев или тесанными каменными плитами — такова иерархия римских дорог. Система дорог и была таблицей Римского права — этой конституирующей модели для государств Европы. За шесть веков древние римляне построили грандиозную империю дорог. Каждый император, цензор, военоначальник, прокуратор считал за честь сделать свой вклад в их совершенствование. В названиях важнейших дорог традиционно сохранились имена создателей; виа Аврелия, виа Клавдия, виа Фламиния. Любой город Римской империи приобретал значимость только будучи включенным в систему магистралей, по которым циркулировали богатства, знания, слава. Отсюда крылатое выражение «via est vita», «дорога есть жизнь». Завоевать для римлян и значило проложить в чужой местности свои пути, а именно, образцовую римскую дорогу: кладка из крупных камней, прямизна осей, доминирование в ландшафте. В горных районах римляне делали глубокие выемки или возводили подпорные стенки большой высоты только для того, чтобы сохранить прямолинейность дорог. Пусть придется прорубать тоннель, пусть уклоны порой будут слишком круты, лишь бы оставался непоколебимым «канон прямизны». Лишь в лавиноопасных местах и районах оползней римляне шли на то, чтобы изогнуть дорогу серпантином. Тогда на исследование будущего маршрута отправлялся особый отряд, наблюдавший и фиксировавший направление и силу ветров и лавин, количество осадков. В остальных случаях диалог с рельефом, геологическими особенностями местности, силой течения рек превращался в монолог Римской дороги. Из-за таких дорог римский колесный транспорт не имел вращающихся центральных осей, отчего колеса не могли поворачиваться, скользили, ломались… «Бесповоротная римская дорога» была мировоззрением римлян.

В соответствии со строгой прямизной римских дорог осуществлялась планировка лагерей легионеров: на ровной местности, на перекрестке (под прямым углом) двух артерий cardo maximum и decumanus maximum находилась площадь, на которой помещалась палатка военоначальника и святилище. Виа Претория, устремленная к претории (палатке полководца), пересекалась с такой же несгибаемой виа Трансипалис (опорной дорогой внутрилагерной транспортной структуры). «Многие города Англии хранят в окончании своих имен воспоминание о своём происхождении от римского лагеря castra: Манчестер, Ланкастер, Уинстер и т. д.».

Рим станет той матрицей, которая будет воспроизводить себя в Европе на протяжении тысячелетий. «Рим — вечный город». В юридических практиках, в гражданских и военных установлениях Рим обнаруживается как конституирующая модель. В планах геометрически регулярных городов, военных лагерей римского типа, прячется сеть. Рим отличался от Афин как морфология от геометрии. Латинское crux подразумевает движение в пункт, где происходит метаморфоз, непосредственное, а не созерцательное приобщение к истине, где переплетаются ведомое и неведомое, воображаемое и реальное.

Организация полиса предохранялась от хаоса двойной системой защиты — возведением порядка во вторую степень: сначала разграничение суши и воды, своих и чужих, бытия и небытия — т. е., удаление из хаотических флуктуаций — разметка границ города, выработка стиля поведения. И лишь на втором шаге открывается путь к многообразию его проявлений — обустраиваются места внутри полиса: ареопаг, агора, акрополь. Не случайно после Пелопонесских войн Перикл обращается к афинянам с речью: «Благополучие целого государства более выгодно для частных лиц, нежели благополучие отдельных граждан при упадке всего государства. Ведь если гражданин сам по себе благоденствует, тогда как государство рушится, то он гибнет вместе с государством». Действительно, афинская сборка была такова, что в ней можно было спастись самому, только спасая всех, а именно инстанцию вкуса, стиля, не пропускающего чужеродные элементы дальше отстойника. За полисом как топикой поведения на ареопаге и агоре стоял еще полис как стиль жизни афинянина, который и был той первой степенью порядка, удерживающей от вовлечения в непрерывность метаморфоз. Кризис полисной организации выражался не столько в экономических факторах, сколько в последовательном разрушении административных, культурных и культовых функциях старого города. Римская сборка лежит ниже этой первой степени упорядоченности стилем. Рим возник из смеси: неразличенность краев в пространственно временном континууме, общая размытость контуров не позволяла удерживать одну степень реальности, и виртуальный город сохранил в себе исходный заряд к бесконечным трансформациям. В отличие от Афинской Римская сборка возникала из эклектической неопределенности, а не из уже сложившегося порядка народа. Строительство дорог (от финансирования до непосредственной реализации) становится, во-первых, «общим делом» Рима, а во-вторых, способом покорения и познания мира. Греко-иудейская мудрость дошла до нас по дорогам Рима. Латынь на протяжении тысячелетий ассимилировала, приводя к себе как к общему знаменателю, всё иное в качестве недо-языков, недо-логосов.

Прямолинейность и бесповоротность Римской дороги коррелировала с изворотливостью и лавированием государственной политики. «Какой актер умирает», — были последние слова, произнесенные Нероном. Жизнь римлянина — хорошо разыгранный спектакль. Рим, заимствовавший греческую мифологию, разыгрывал роль «эллина», стремясь к ясности, он попал во тьму, реализовав своим существованием то, чего греки, впервые выделившие человека в его статуарном великолепии, так опасались, а именно, миф о Нарциссе, залюбовавшемся своим отражением и так и не смогшем отвести от него взгляд.

Для того чтобы как-то координировать свои непрестанно множащиеся части, Рим должен был превратиться из urbs в orbs. Рим существовал между этими полюсами: urbs и orbs, городом и вселенной, возможно благодаря дороге. Империя — это сеть. Архитектурное пространство города, выстроенная, закрытая, разграниченная среда уходит дорогами в ландшафт. Для того, чтобы заставить вращаться метрополию вокруг своей орбиты, Рим должен был стать orbs — изгибом, вогнутостью щита, колесом фортуны, глазной впадиной. Иначе говоря, необходимо было согнуть сеть отношений, образовав вогнутость, впадину, заставить коммунальную сеть видеть. Именно Рим сделал принцип видения конституирующей моделью для всей Европейской культуры: знания (наблюдение), власти (надзор), желания (подсматривание).

Афины раскинулись вокруг выпуклости холма, на котором размещался Акрополь, призывавший внимать власти как голосу/логосу свыше. Здесь сущее выстраивалось по степени восхождения в логосе. «Рим — город на семи холмах» строился как сеть наблюдательных пунктов и укреплений. Иначе говоря, если греческий polis был лабиринтом уха, слушающего голос свыше, то Римский orbs — принципом зрения как такового — того, что зрит. Рим — империя глаза, который видит вперёд, вдаль, в перспективу, устремляясь в мифическую точку, которую нельзя вообразить без переноса за границу видимого, где Рим уходит из Рима, воплощаясь в Константинополе, Москве (да какая европейская столица не пыталась отстроить себя Римом?), рискуя иссякнуть в экспансии. Если Acropolis слышит и созерцает своё ограниченное и выстроенное статуарное тело, то форум Романум зрит, пытаясь схватить границы, определившие его, и слепнет, бессильный увидеть их. Ибо границы Рима полагались не как контур ограничения или терминологическая сетка определённых идеальностей, но как множащиеся различия в различие — морфологические переходы, перетекания в себе, на которые была наброшена маска геометрии.

Афинская хартия стала судьбой Европы лишь на уровне недосягаемого идеала, к которому стремились, подлинной же судьбой, крестом Европейских городов стал Рим — сеть флуктуирующих форм. Поэтому любой шаг на пути становления геометрического телоса то и дело вовлекал в виртуальное движение все фрагменты и сегменты какого-то другого телоса, ему предшествующего, его пронизывающего и его преодолевающего.

Становление города — мировой империи

Пытаясь понять, каким образом римской державе удалось политически объединить весь мир Средиземноморья, мы должны учесть следующие факторы: 1) Из ряда вон выходящее превращение Рима из маленького неизвестного города на границе между землей этрусков и территорией, колонизированной греками, в Империю мира. 2) Стратегии колонизации покоренных земель, а именно, продление собственной инфраструктуры на территории захваченных стран — строительство улиц, мостов, акведуков, укрепленных валов, а также основание новых городов под эгидой Римской империи. 3) Децентрация политических функций в позднюю фазу империи связано с формированием региональных столиц, как, например, Трир.

Рим возник в лоне Этрусской культуры, которая зародилась в IX веке до н.э. и простиралась от Поэбны до Компаньи в VII — VI веках. В Этрурии существовало большое количество городов-государств, которые имели аристократическое управление и объединялись в союз под священновластием бога Вальтумана. Римляне заимствовали у этрусков ритуал основания города. Он состоял из следующих элементов: inaguratio — вопрошание божества перед основанием города; limitatio — провешивание внешних границ города; consacratio — жертвенное освящение места новоорганизованного города. Однако, форма этрусских городов не сравнима с геометрически регулярным типом римских.

На окраине этрусской территории возник Рим, сначала маленький военный лагерь, который однако быстро рос и скоро стал господствовать над всем Средиземноморьем. Столицей Рим стал не на основании осознанного решения, а естественно разрастаясь в результате постоянной экспансии. После того как было достигнуто единство всей империи, Каракалла в 212 году сделал все население империи подданными римской страны. Город Рим — urbs, и orbs — территория Римской империи стали соответствовать друг другу. Мировая империя была гигантским городом дорог.

Овидий говорит об этой ситуации: «Другие народы определяли страну жестко проведенными границами. Границы города Рима и мира совпадают». (Fasten II 683—684). При Августе Рим расширил свои границы и был воспет Вергилием, Горацием, Овидием. К тому же в ходе истории он приобрел значение религиозного центра, в котором восседает Папа. И сегодня Рим имеет двойное значение. Остатки античной столицы определили дальнейший облик и атмосферу города, но культурный миф пережил Рим.

С самого начала своей карьеры в качестве города завоевателей Рим был городом городов и будущей империей-коллекцией или империей-собранием необычайного по тем временам количества маленьких областей. Если доминантами жизни греческого города были acropolis (укрепленный центр) и agora (площадь собраний), то доминантами Рима становятся Капитолий и Форум. Храмы, термы, гимназии и театры были заимствованы из греческой модели, с которой римляне могли познакомиться, контактируя с этрусками и греческими городами юга Италии. Но римляне переносят театры из округи в центр города и значительно расширяют репертуар открытых публичных строений, они возводят цирки для состязаний колесниц, амфитеатры для гладиаторских боев, термы, триумфальные арки, памятные колонны.

Эта модель города пронизывает всю Римскую империю. Восточная часть уже была застроена городами и едва ли нуждалась в основании новых, но от Северной Африки до Британии в важнейших местах торговли, движения и военных действий воспроизводилась модель римского города. Каждый новый город стремился построить такие символы римского образа жизни как термы, амфитеатры и форумы. Римский форум — уникальное место судопроизводства, театрального действа и административного управления одновременно. Здесь закон, театр и власть меняются масками друг с другом. И здесь формируется жизнь римлян от патрициев до плебеев.

Империя дорог, сгенерированная операцией Ctrl Past

Im-perium — нечто разделенное, Рим является уникальным многочастным телом. Везде, где оно растет, это невероятное тело повторяется. Империя говорит о несводимом многообразии. Ромула нельзя собрать из отдельных членов. Необходимо понять дух этого города, понять образ основания Рима. Согласно мифу у начала Рима стояла толпа, turba, беспорядок, а в ее центре — отцы, которые шли с членами царского тела. У Тита Ливия толпа напоминает атомный дождь Лукреция. Это роение дало ядро формы, сгущение атомов вокруг неких точек.

Легенда Сервиуса Тулиуса повествует о «городе на семи холмах», разделенном на четыре части, а именно: Сувурванус (вокруг холма Коэлиус), Эксквилинус (вокруг холмов Эксквилин, Оллиус и Циспиус), Коллинус (вокруг холмов Виминаль и Квириналь) и Палатинус (вокруг Палатина). Долина, лежащая между четырьмя частями была осушена посредствам канализационной системы, так называемой Клоаки Максима. Здесь был возведен Форум Романум. За пределами этой части города находился Капитолийский холм, который получил название Акрополя. В 329 году до н. э. между Палатином и Авентином был построен Циркус Максимус, и несколькими годами позже, в 312, Клаудиус построил первый акведук, который обеспечил город водой.

Вплоть до II века Рим был «открытым городом», то есть постоянно рос, менялся, не имея необходимости возводить городских стен для защиты от вмешательства. Четырнадцать округов, основанных Августом, оставались схемой городского управления, но его внешние границы постоянно менялись. Уже в тысяче шагов от зданий городской окраины располагалась таможня. Характер этой границы был чисто условный. Экстравертный характер Рима устремлял его вовне себя, вслед за убегающими в ландшафт дорогами. Именно создание сети дорог империи, а не обустройство мест внутри города стало структурообразующим для Рима. Дороги служили, прежде всего, для передвижения войск, а также были важны для торговли и управления во вновь присоединенных провинциях.

В своем «Путешествии в Италию» Гете называет эту гигантскую сеть дорог, мостов и акведуков второй, поставленной на службу цивилизации природой. Действительно, эти конструкции были соизмеримы с элементами природного ландшафта по величине, простоте и постоянному повторению лежащих в их основе структур. В 302 году, используя методы и знания греков, в Риме было начато строительство первой улицы и первого аквидука Via Appias и Aqua Appias.

Ширина дорог была около четырех-шести метров. В областях, где нет естественных препятствий они должны были быть абсолютно прямыми по всей длине, как тянется, например, шестьдесят километров по прямой Via Appia вдоль Понтийского оврага. В гористых областях для того, чтобы обеспечить прямизну и ровность дорог возвышения стесывали и сбивали. Примером тому может служить Шпачита между Пацуоли и Каруа, на которой Via Flaminia пересекает Аппенины. В Террачине был сбит отрезок более чем в сорок километров для того, чтобы Via Appia могла пройти долее между Акрополем и морем. В другой ее части близ озера Авернана на протяжении девятисот метров были вырыты тоннели со световыми люками.

Для переправы через ручьи и реки строили многочисленные мосты, деревянные и каменные, многие из которых функционируют по сей день (как, например, пять мостов Рима Pont Milvio, Pont Elgo, Pont Sisto и два других моста к Тибрскому обрыву). Эти мосты не широки — семь-восемь метров, но достигают длины до восьмисот метров, как мост Мерида в Испании.

Со времен Августа на римских дорогах поддерживалась постоянная почтовая служба (curcus publias), которая опиралась на систему почтовых станций. Между двумя большими, удаленными на расстояние одного дня пути почтовыми станциями (mansiones), в которых можно было переночевать, находилось шесть-семь маленьких станций (mutationes), которые служили для перемены лошадей. Посылки и срочные письма доставляли курьеры (speculatores), приватные письма — пешие курьеры (tabellari).

Там где Рим не мог расширить свои владения за счет прокладывания дорог, он укреплял линии обороны (limes), ширина которых от границы до границы была различна. Важнейшую составную часть limes образовывали улицы, идущие вдоль границы, для которых вырубались лесные просеки, осушались болота. Эти дороги должны были в первую очередь обеспечить продвижение войск. Там, где реки не образовывали естественной границы, сооружали рвы (fossatum) и земляные или каменные валы (vallum). Около границы воздвигались различные виды военных лагерей: castra — полевой лагерь, castella — маленький оборонительный лагерь для гарнизона, burgi и turres — укрепленные оборонительные пункты, oppida — укрепленные города в тылу.

Важнейшая линия обороны, limes, проходила на севере Римской империи. Возведенная Тиберием Германская линия обороны по ту сторону Рейна состояла в основном только из укрепленных связанных друг с другом улиц вдоль открытой границы. Германская линия обороны насчитывала пятьсот километров, а limes между Англией и Шотландией — сто десять километров. Обе представляли собой искусственное продолжение естественных границ, которыми являлись реки. Здесь находит свое подтверждение тезис аналогии столицы и империи: империя точно так же как город-столица была пронизана сетью улиц и ограничена стеной укреплений и обладала той же инфраструктурой, но лишь в большем масштабе.

Прямолинейный ход улиц города Рима и дорог империи Рим послужили исходной формой для регулярного разделения колонизируемых новых земель между поселенцами. Основой для этого деления послужила прямоугольная сеть улиц. Эта сеть состояла все из тех же пересекающихся под прямым углом decumani и cardо, которые легли некогда в основу возникшего на периферии этрусской цивилизации, военного лагеря Рим.

Деление колонизируемых земель на парцеллы (parzella), составлявшие около пятидесяти гектар, проводилось образованными специалистами (agrimensori gramatici). Для определения прямого угла они использовали специальный аппарат «groma». Согласно текстам, эта наука была перенята от этрусских авгуров, которые определяли таким образом стороны света. Однако по расположению римских парцелл стороны света было определить нельзя. Римляне переняли чисто утилитарную сторону этой техники разметки улиц под прямым углом.

Граница limites служила одновременно меткой границы между двумя парцеллами и в качестве публичной улицы. Так возникла гигантская сеть улиц империи, не имеющая аналогов в античном мире. Эта плотная сеть улиц сквозь всю империю сделала возможным интенсивное расширение хозяйственной, экономической и политической систем Рима. Эти проложенные римлянами границы между отдельными парцеллами оставили неизгладимый след в ландшафте. И по сей день на территории Франции и Южной Германии можно проследить следы этой циклопической шахматной доски бывших римских парцелл.

Те же пересекающиеся под прямым углом decumanus и cardо, составляли основу и каждого нового города Римской империи. Точка пересечения осей этих улиц играла роль центральной площади колонии. Прямоугольное расположение частей города и самих городов относительно друг друга стала концептуальной системой, легшей в основу римских городов. Везде, где Рим — город и империя растет, его невероятное тело повторяется. Рим является уникальным многочастным телом, каждая новая часть которого может быть образована копированием любой предыдущей. Таков образ основания Рима, который мы попытались понять в этом разделе. Даже если рядом возникал новый город, главные улицы уже существовавшего города decumani и cardо — переходили в главные улицы нового, пронизывая систему городов и соединяя их в единый город-империю. Улицы города и дороги страны в Риме — одно. Городские центры на пересечении decumanus и cardо становились узлами в гигантской сети дорог империи.

Среди городов, в основе которых лежит римский образец разметки улиц — Турин, Верона, Лондон, Лион, Париж, Вена, Кельн. Все они хранят след своего прошлого — крестообразную печать Римской империи.

Рим говорит нам о том, как место становится вселенной. Рим хотел вместить в себя вселенную. Даже в смерти он пережил себя. Из руин его городов, его храмов, театров, виадуков, каменных дорог восстало нечто еще: язык, непосредственно латынь, а позднее все романские языки, более того, до сих пор все латинские и греческие тексты утверждают европейскую культуру; но, что еще важнее, римское гражданское, уголовное и конституционное законодательство легло в основу европейского права. Рим действительно стал причиной рождения Европы, а значит и всей западной культуры, которая сама ныне осуществила экспансию на весь земной шар. Рим умер, да здравствует Рим! Центр обрушился и памятники превратились в великолепные руины, но ярчайшие нематериальные формы сохранились: язык, тексты, своды законов. Рим шел к универсальному из центра и провалился, но он достиг глобального из своей периферии. Но здесь уже начинается история становления городов Средневековой Европы.

Homo sociale

На первый взгляд, появление империи должно способствовать гигантскому расширению публичного пространства и увеличению его значимости. Как будто к такому же выводу может подтолкнуть нас и небезызвестная предсмертная реплика Нерона: «Какой актер умирает!». В самом деле, жизнь римлянина — это жизнь, экспонированная в социуме. Она существует постольку, поскольку ее видят, слышат, говорят о ней, поскольку она производит эффекты восхищения, испуга, отвращения. Это чисто римское искусство экспонирования поверхностных эффектов, пронизывающее все миро-устройство от паттернов социального поведения до традиции градостроения и архитектуры.

Чудовищная асимметрия между внешним и внутренним привела к тому, что на закате Римской империи появляется дискурс, обращенный к сфере частного, к внутреннему миру человека. Именно в недрах Римской империи зародился христианский тип самосознания. Этические сочинения стоиков стали прообразом христианской проповеди. Нельзя сказать, чтобы в Древней Греции сочинения этического характера отсутствовали. Однако и рассуждения Аристотеля в «Никомаховой Этике», и рассуждения Платона в «Алквиаде I» не апеллируют к внутреннему миру человека, а строятся в основном на выяснении того, что же такое верный этос — нрав, обычай полиса. Именно следование этосу полиса и хорошее образование должно сделать из адептов этических наставлений (а ими являются Александр Македонский и потомок Перикла Алквиад) истинных правителей-философов и оградить их, а значит и полис от всяческих житейских невзгод. Речь здесь идет о подготовке политического субъекта, ответственного за судьбу полиса. Фигурирующее здесь понятие заботы о себе (epimeleia melte), очень важное для всей античной философии в целом, не сводится к заботе о собственном теле и внутреннем душевном равновесии. Речь идет не о формировании приватной личности, а о становлении политического и этического индивидуума, ответственного за судьбу полиса.

Совсем иного рода этические наставления дает Сенека в «Письмах к Луцилию». Предметом бесед здесь становится не всеобщее, не нрав и обычай гражданина Римской империи, а частное. Показателен уже сам характер построения сочинения не в форме философского трактата, а в форме частных писем, где ведется доверительная задушевная беседа ближних. Сенека задается вопросом, как выстоять в мире, где всеобщее более не может быть гарантом справедливости и закона, в ситуации, когда Великая Римская Империя, процветая как великолепный образ, рушится. Выход он видит в обращении от внешнего к внутреннему миру. Работа Сенеки является точкой разрыва античной традиции и одновременно точкой сцепки таких несхожих Античной и Христианской традиций. Ведь именно этические труды Сенеки и стоиков подготовили понимание заботы о себе как заботы о душе. Именно стоицизм подготовил новый тип общности людей утративших интерес к внешнему миру — неполитическую, вне-мирную общину христиан, отношения которых основаны, по словам Августина Блаженного, на любви к ближнему, а не к миру, которому должно погибнуть в геенне огненной. Еще столетие и толпы «вне-мирных» будут стоять перед проблемой: как пройти через мир. В Риме, городе превратившемся в империю, истина теряет свое место в публичном разговоре и перемещается в разговор частный. Рим начинает тему большого города как большого одиночества, перерождения гражданина в смесь, толпу.

Но вернемся к расцвету, к зениту осуществления Римской империи. Уникальный рост Рима, который осуществлялся копированием и многократным повторением своих же собственных фрагментов, сделал город империей, а античный полис, копией которого Рим пытался стать, — общежитием или societas. Политическая организация подменяется здесь общественной. Интересно, что даже аристотелевское определение человека как политического животного существа Сенека воссоздал в латинском эквиваленте как animal sociale. Термина социальный не существует ни в греческом языке, ни в греческой мысли. Аристотель не только отделял, но и противопоставлял политическую организацию общественной. Так общежитие, основанное на домохозяйстве, кровных узах и достижении совместных целей, он не считал политическим. Для римлян это различие исчезает. В ситуации разрастания имперского хозяйства, расслоения народа на патрициев и плебеев, прогрессирующей бюрократии политическое действие уже не может быть «деянием и словом убеждения», утверждаемым здесь и сейчас на агоре, оно становится положением оснований и законодательств, написанных на бумаге. Все граждане огромной империи просто не в состоянии собираться на агоре и в режиме «здесь и сейчас» решать свои проблемы. Политика перестает быть уделом любого гражданина и становится занятием профессионалов, областью специализации. Из предмета обсуждения она становится сводом законов и уставов, из устной риторики она превращается в букву закона.

В это же время меняется понимание риторики. Аристотель говорит о риторике лишь как об ораторском виде речи. Риторика — официальная политическая речь, произнесенная публично. В масштабах огромной империи не оставалось места для подобного публичного красноречия. С исчезновением гражданской аудитории устной речи начинается расцвет письменной юридической и административной речи. В Риме к риторике уже относили документ, личное письмо, учебный трактат. Риторика становится письменной речью, которая могла быть написана одним, а произнесена другим человеком, текстом, который заучивался наизусть, произносился, стенографировался и распространялся письменно. В греческом полисе слово и деяние принадлежало к одной категории. В Риме за словом стоит уже не дело, а лишь другое слово. Здесь греческое единство этоса, пафоса и логоса распадается. Именно Рим открывает пространство бесконечной репрезентации. Так пространство политики становится социумом, живая риторика — сводом правил, а греческая архитектура — римским строительством, подведенным под общий знаменатель пропорции и ордера.

В архитектурном смысле Рим — это коллекция, чудовищный спорадический конгломерат красивых построек, спорадический ансамбль. Римская архитектура лишена самобытного формотворчества. Это чистое рациональное копирование форм и конструкций, заимствованных из Эллинской традиции. О степени рационализации римской архитектуры может свидетельствовать «Десять книг об архитектуре» Витрувия, где искусство архитектуры сводится к эстетике числа.

Для Рима характерно исключительное восхищения поверхностями. Возникнув как ремикс эллинской культуры, он породил необычайное искусство копий: греческих статуй, греческой архитектуры, мифологии и т. д. Искусство Рима — это искусство фасада. Площадь перед римским Пантеоном организована как наслоение декораций. Невозможно найти угол зрения, с которого бы Пантеон открывался как стереоскопическое тело. В отличие от Парфенона, расположившегося на высоком холме и обозреваемом из любого уголка Афин, Пантеон организован по принципу ширм, экранов и эффектов.

Щиты, личины, отсутствие аутентичности, положение оснований в своей безосновности, пронизывающие общество и культуру Рима, станут тем, против чего будут направлены стрелы христианских проповедников. Рим принимает на себя смысл подобия. Трагедия Рима становится трамплином в христианскую вне-мирность и экзальтацию, но сам Рим принадлежит миру, это «квази-объект», осколок мирского круговорота, разменянный талант, трубка мира. В этом круговороте он начинается снова и снова, вновь и вновь проходя свое основание. Рим, вечный город Рим.

На этом заканчивается первая волна урбанизации в Европе, датируемая приблизительно VIII веком до н. э. — VI веком н. э.. В течение нескольких следующих столетий город станет редким явлением на этой территории. С исчезновением римских городов: и тех, что лежали на пути завоеваний варваров, и тех, что казались надежно укрытыми за границами Византийской империи — исчезает античный и позднеантичный тип города как политическая организация. На несколько веков Европа погружается во тьму. Новая волна урбанизации последует лишь в IX — XI веках. Это будут поселения совершенно иного типа. Это будут, прежде всего, центры торгово-ремесленной и социальной деятельности. И лишь Ренессансные города обратятся к примеру городов античности как образцу политической организации, и это мистическая точка возвращения Рима, Рима другого и другим.

Блестящие античные города превратились в руины. Но вряд ли мы можем винить в этом великое переселение народов и варваров. Новые экономические отношения требовали работы на земле. Им было абсолютно чуждо устройство как греческого polis, так и римского civitas. Порядок наступающей цивилизации: ее экономика, ее социальное устройство, ее повседневность исключали прежние типы городов. Варвары далеко не всегда разрушали города. Прокураторами множества городов Римской империи становились варвары. Они пытались в них жить. Они пытались в них править, но города исчезали… Город — это не только здания и улицы, но и жизненные практики, устройство мира. Поэтому чужой город, как и чужую культуру невозможно занять. Чтобы присвоить Рим, нужно непрерывно возобновлять Рим. Варвары хотели присвоить, но смогли только разрушить.

Вторая волна урбанизации

Городская культура кажется столь привычной, что мы часто забываем о веках, на протяжении которых город был не частым явлением на территории Европы. Однако, после падения Великой Римской империи и великого переселения народов город имел весьма скромное положение в политическом, экономическом и культурном ландшафте. Поэтому мы, лишь бегло коснемся общей ситуации городской жизни средневекового города, чтобы перейти к рассмотрению города, возникающего на второй волне урбанизации, которая захватывает Европу, начиная приблизительно с 1000-го года. В северо-западной части Римской империи, в Италии, Галлии, Германии, Британии можно проследить городскую жизнь и в период распада Римской империи, но только на рубеже тысячелетий в этой области, которую мы ныне именуем Западной Европой, возникает новое хозяйство, культура и города переживают свой новый подъем.

В Средневековье город утрачивает свою роль экономического, политического, военного и духовного центра. На руинах городов Римской империи обосновывались варвары, но некоторые города, как например, Трир, все же продолжали жизнь античных. Однако, большей частью ни их строительный облик, ни уклад жизни не имел ничего общего с жизнью античного города. В них возникали свои строительные хартии и свои формы общежития. По мнению одних исследователей, они предопределили облик Европы, по мнению других, были решительно отринуты творцами Возрождения, взявших за пример римское городское строительство и правовую систему.

Города Средневековья. «Тысяча островов»

Средневековье города перестают играть столь важную роль, которую они имели в Античном мире. Центрами религиозной и политической власти становятся монастыри и замки феодалов. Заметим, что Средневековье не создало ни одного гигантского города, но возникло множество самых разных в структурном отношении городов средней величины. Так что, строго говоря, рассматривая Средневековье, мы не можем говорить о мегаполисе вообще.

Средневековые города никогда не были единым средоточием наследия культуры. Реликвии рыцарских замков и монастырские библиотеки хранили куда большее культурное наследие. Но Средневековый город создает совсем иного рода избыточность, совсем иной способ производства пространства, чем античные города, которые все еще тлеют, заселенные варварами, и чем создаваемые рыцарями и монахами твердыни средневековых замков и монастырей. В отличие от последних город возникает как центр обмена, на пересечении торговых путей, языков и культур. Он растет из торговой площади. Поэтому называется dennmark. Доминантой средневекового города становится рынок. Средневековый город — это обмен и торговля. В городах — «бургах» будет вызревать будущая буржуазия. Постепенно вокруг торговой площади возникают три центра — ратуша (священная власть), собор (церковная власть), университет, (который после XIII века почти обособится от церкви). Города противостоят господству феодалов и епископов. Так возникают свободные города и городские республики, новое суверенное пространство. В городах вызревает будущая буржуазия, купцы и производители. Ле-Гофф показывает, как город постепенно в силу своей экономической логики, основывающейся более на деньгах, чем на земле, а также благодаря своей системе ценностей противопоставил аристократической вертикальной иерархии иерархию горизонтальную. Средневековый город являлся местом, на которое не распространялась власть феодала. По закону города, тот, кто проживет в течение 101 дня не найденным феодалом, становится свободным. Не отсюда ли крылатая фраза: «Воздух городов делает людей свободными», ведь «в городе обычай вытеснен общественным мнением и позитивным законом, следовательно, человек вынужден жить, скорее своим умом, нежели инстинктом или подчиняясь традиции».. Город был преимущественно местом интересов купцов и производителей, однако в органах городского законодательства были представлены интересы всех социальных групп Средневековья, среди которых:

1) Оберрат — верховная власть, состоял из представителей важнейших фамилий, а также из людей, занимавших высокое экономическое положение.

2) Смежное правление, которое учреждалось как выборный орган.

3) Выборные или определяемые жребием присяжные или судебные заседатели (consoli — в Италии, jures — во Франции, echevins — во Фландрии).

4) Эти органы правления противостояли объединениям определенных групп населения: гильдиям купцов, цехам ремесленников, а также представительству рыцарства.

5) Власть епископа и объединения орденов также имели своих представителей в городах.

Несмотря на то, что города были зависимы от земель, с которых доставлялись продукты питания, они не давали населению земель равных прав с горожанами, что тоже сильно отличало их от античных.

Города средневековья оставались «закрытыми городами», которые хоть и заботились о политических и хозяйственных контактах, но их внешняя политика была определена ограниченными интересами городского населения. Однако даже это население полностью не участвовало в управлении города, как это было в демократических городах Греции. Господствующий класс, допущенный к управлению, хотя и постоянно увеличивался, но при этом оставался закрытым для наемных рабочих. Попытки достичь политической власти в результате восстания в период экономического кризиса второй половины XIV века провалились. В результате всю власть захватывали несколько благородных семей, а иногда одной удавалось получить все управление в свои руки. Из этих семей ведут свои истоки нынешние европейские патриции.

Средневековая культура не выработала единой модели города. Нет типичного города Средневековья. Мы находим различные формы политической и экономической организации городов. Каждый город имел свой собственный герб, свою форму политического управления.