Бесплатный фрагмент - Голова

Павел Тетерин

ГОЛОВА

Михаил Николаевич! Жаль, что при написании этой работы я не мог консультироваться с самым лучшим специалистом в этой области — и не спорьте, что это не так. Для меня это так, и точка. Может быть, я окончательно спятил, но надеюсь, что однажды мы с вами обсудим этот труд, потому что посвящается он, конечно же, Вам.

Глава 1

События, произошедшие в кавалеровской больнице зимой 2037 года, до сих пор являются одним из самых сильных впечатлений всей моей жизни, хоть уже и прошло столько лет. Да что там — я ещё не переварил и половины тех эмоций, что обрушились на меня тогда, а теперь и вовсе не пытаюсь дать однозначную оценку произошедшему с нами всеми в тот злосчастный год.

Я до сих пор вскакиваю по ночам от собственного крика, облепленный промокшей простыней — обычно, когда во сне ко мне является кто-нибудь из тех, кого закрутило в этот дьявольский водоворот. Причём неважно, кто именно, потому что это был настоящий калейдоскоп пугающих событий и даже порой настоящего кошмара для нас всех, у каждого разных, но порой одинаково глубоких, чёрных и затягивающих, как Марианская впадина.

Чаще всего, конечно, я вспоминаю Романа. Его наполненные ужасом глаза, когда он впервые открыл из после операции. Но мне нередко снится он на больничной койке, еще в «шлеме» аппарата Канаверо-Сяопин. Я склоняюсь над ним, и он открывает глаза — живые, но наполненные таким ужасом и непониманием того, что с ним произошло, что я роняю историю болезни из рук и просыпаюсь.

Впрочем, и жена Романа, зачем-то приходившая ко мне несколько раз, нередкий гость моих снов, и, конечно же, Алла, и даже Виталий Верный — хотя я никогда не встречался с ним до всех этих событий и не видел его, скажем так, до операции. И даже тот самый дед, который вообще был ни при чём и появился в моей жизни словно какой-то морок или наваждение. Я до сих пор ломаю голову, откуда он взялся. Дед, кстати, вообще зачастил в мои сны. Хоть в жизни я и видел его всего лишь пару раз и несколько минут — но его слова будто впитались в мою память, вгрызлись в неё, как паразит — и кажется, теперь останутся там навсегда.

Алла Верная… Я до сих пор слишком хорошо помню её — хотя это и не удивительно. И совсем не благодаря яркой выразительной внешности, которой её одарила природа — хотя, пожалуй, благодаря этому тоже. Я помню её взгляд и холод, которым тянуло от неё с самой первой и до последней встречи… И совпадения, которые сейчас уже кажутся лишь чередой леденящих душу случайностей… Но в снах, знаете, всё совсем по-другому. И тогда привычный, понятный мир словно отступает, показывая свою архаичную, звериную, полную загадок и тайн сущность — как кожа, слезающая с костей лица и обнаруживающая под собой череп с кривыми зубами и полными чернотой древнего зла бездонными ямами глазниц.

Лично я не встречался больше ни с кем из них с тех пор, как уехал из этого милого посёлка, спрятавшегося где-то вдалеке от большого мира в складках Сихотэ-Алинского горного хребта. И слава Богу! Я не хочу никого из них видеть! Не потому, что они плохие люди, отнюдь нет. Просто кошмары за последние несколько лет стали реже, и я всего лишь не желаю, чтобы они опять вернулись в мою ежедневную программу.

Иногда, когда я перебираю в памяти отдельные эпизоды, мне начинает казаться, что на самом деле всё это было магическим ритуалом тёмных сил. Ритуалом, в котором нам была отведена роль слепых и ничего не соображающих жертвенных животных, не более… Чему-то необъяснимому, но очень мощному и падкому до человеческой боли и страданий необходимо было устроить весь этот спектакль, собрать одному ему понятную дань — а мы все подвернулись под когтистую лапу. А может, Создатель, кем бы он ни был, решил нас немного проучить за всю эту самоуверенность, за захватившее человечество в целом ощущение, что нам теперь подвластно всё? Может, всем этим нас просто ткнули, как ничего не понимающего котёнка, в свои «дела», чтобы мы поняли, насколько мы ничтожны, смешны в этом статусе «властителей мира», и хоть немного уняли свой пыл?

А мне в этом спектакле отвели особую роль.

Я уже четыре года как посещаю психиатра, и на прошлом сеансе он предложил мне описать все эти события — вылить их на бумагу, осмыслить по-новому, чтобы хоть немного сбросить по-прежнему давящий на сердце груз. Но я не решался — не знаю почему…

Наверное, не хотел ворошить всё это вновь.

Вчера я собрался с духом и приступил.

Точно помню, в какой день всё началось. Может, это я сейчас так думаю, но теперь почти уверен — это закрутилось несколько раньше, чем нам тогда казалось.

А началось всё с появления в нашей провинциальной больнице нового оборудования. Как раз во время моего дежурства обычным, спокойным и ничем не примечательным зимним рабочим днём.

Я хорошо помню этот день. Морозный и солнечный, звонкий и хрустящий, как первый тонкий лёд на луже, он начался почти прекрасно — с чашки кофе и любимой газеты «Северное Приморье», которую я с удовольствием читал, пока на плите аппетитно шкворчала яичница с салом и помидорами и закипал чайник. День хвалился собой в окна, как расписная красавица, знающая себе цену, он нагло хвастался лучами солнца и скрипом снега под ногами редких прохожих за окном. Этот день отлично подошёл бы для лыжной прогулки или катания на санках, после которых с красными от мороза щеками можно пить, обжигаясь, горячий чай из блюдца в доме, смотреть по телевизору дурацкие передачи и быть счастливым, как никогда. И лучше бы, конечно, всё это делать не одному.

Но я, увы, тогда, как и сейчас, был один, а этот прекрасный день проводил не на прогулке, а на работе.

На тот момент проработав в должности главврача и по совместительству старшего хирурга в кавалеровской ЦРБ уже почти год, я успел лишь едва освоиться на новом месте и завоевать некоторое, пусть и скупое, но подлинное расположение коллег. Работы в больнице было много, но в основном рутина — аппендициты, операции на желудке и возвращение на место отрубленных и отпиленных пьяными лесорубами и слесарями рук и ног. И хоть последнее и не входило в мою основную работу, я делал это довольно часто — наша травматология тогда работала крайне нестабильно, и мне постоянно приходилось мчаться со всех ног в больницу глубокой ночью, чтобы спасать конечность очередному неосторожному бедолаге.

Мне нравилось в кавалеровской больнице. Я стал чувствовать себя более уверенно, хотя любая серьёзная операция заставляла меня до сих пор изрядно нервничать — ведь я попал сюда по распределению, прямо со университетской скамьи ВМУ, и опыта, как вы понимаете, у меня в самом начале пути не было никакого вообще. Но в меде я получал хорошие отметки, и в моём послужном списке значился факт, которым я горжусь до сих пор — первую операцию на человеке мне позволили провести уже на предпоследнем курсе — когда большинству однокурсников доверяли резать только лягушек и лабораторных мышей. Я хотел быть хирургом с самого детства, и летом после седьмого класса сам, по собственному желанию, проводил немало времени в нашей местной больнице, вызвавшись помогать медсёстрам всем, чем смогу. Поэтому работу свою я искренне любил — но вы же понимаете, как сильно учёба в университете отличается от реальной жизни, где всё по-настоящему и всерьёз.

Впрочем, вернёмся в тот день — увы, не помню точно, какое это было число.

Только закончив обход отделения, я сидел в кресле и пил чай в ординаторской, когда в дверь постучали. Обманчивое зимнее солнце протыкало лучами насквозь пространство вокруг меня, безжалостно высвечивая, словно поп-звезду софитами на сцене, каждую пылинку, висевшую в пропитанном йодом и медикаментами воздухе больницы.

— Михаил Николаевич?

Я отставил чашку в сторону и постарался придать себе серьёзный вид.

— Да?

В дверях появился Семён — мой ассистент и по совместительству медтехник нашей больницы. Человек с поистине золотыми руками — если бы не он, половина всего нашего оборудования давным-давно мёртвой грудой пылилась бы где-нибудь на складе, сломанная и всеми забытая. Весьма неплохо разбирающийся в электронике он, хоть и самоучка, мог, обложившись скачанными из интернета инструкциями, хитроумными паяльниками и припоем за несколько дней починить безнадёжно, казалось бы, испорченное и при этом довольно сложное устройство.

Семён сделал шаг в комнату и замер на пороге. Вид у него был взволнованный и озадаченный. Высокий, широкоплечий, он гораздо больше напоминал мне спортсмена, какого-нибудь баскетболиста, чем врача. Удивительно, но характер у него был полной противоположностью его внешности — застенчивый и скромный, он тихо говорил, словно старался компенсировать поведением и речью свои устрашающие габариты. Мне нравился Семён. Тогда мы ещё не успели сильно подружиться, но работать с ним было одно удовольствие.

— Михаил Николаевич, — повторил он, — там оборудование новое привезли. Вы не хотите взглянуть?

По правде говоря, у меня были немного другие планы на этот тихий послеобеденный час. Сегодня никакого аврала не предвещалось, прооперированные пациенты ни на что не жаловались, а новых, слава Богу, пока не поступало. В отделении был редкий час тишины и спокойствия — и я, признаться, хотел убить немного времени на скачанную вчера новую игрушку — морской симулятор по мотивам русско-японской войны. Вы, скажете — не пристало врачу, серьёзному человеку, играть в компьютерные игрушки, а я не соглашусь — прекрасно, знаете ли, переключает голову на совершенно другое, отвлечённое. Книга, конечно, всегда останется в этом смысле безоговорочным лидером, но на игры я время тоже находил.

— Что-то особенное? — стараясь спрятать нетерпение за вежливостью, спросил я. — Ты же у нас большой специалист, Сём, неужели ты сам не справишься?

— Да ладно вам… — смутился Семён и слегка покраснел. Меня всегда очень умиляла эта черта — эдакий здоровяк и проявляет такие тонкие эмоции. — Я же так… какой я вам специалист, усидчивый просто, и руки растут откуда надо… — тем не менее ему явно был приятен мой комплимент.

— Но тут такое дело… — он снова посерьезнел. — Устройство уж больно диковинное… — он ещё немного помолчал и добавил веско:

— Аппарат Канаверо — Сяопин.

Я нахмурился, пытаясь вспомнить, что это такое… Что-то вертелось в голове, но нет, вспомнить не удавалось. Но Семён — сама тактичность — заметив моё замешательство, тихо произнес:

— Для пересадки головы, Михаил Николаевич.

Сонная послеобеденная дрёма слетела с меня начисто — да и о сражениях виртуальной русской эскадры я тоже тотчас позабыл.

Я сразу же вспомнил, как ещё школьником, смотрел на YouTube трансляцию первой пересадки головы программисту из Нижнего Новгорода, кажется, его звали Владимир, или Валерий, как-то так. Триста хирургов, несколько десятков камер, миллионы долларов инвестиций — весь цивилизованный мир следил за этой операцией затаив дыхание. Операция прошла успешно, но чего это стоило и самому пациенту, и команде специалистов, страшно даже представить. Причём одно дело медицинская, техническая сторона вопроса. Пересаживать головы люди пытались уже больше века — сначала это были мыши, потом собаки… Но чтобы сделать это с человеком… Вы же понимаете, что вопрос сложнее, чем просто, пардон, пришить другую голову. Помню, как читал на каком-то форуме рассуждения про морально-этический аспект этой операции. Почему люди, никоим образом не причастные к тому или иному вопросу, имеют столько «авторитетных» суждений на его счёт? Меня всегда ужасно раздражали такие «знатоки». И ведь таким людям неважно, высказываться ли про неудобство управления праворульной машиной, ни разу в ней даже не сидев, или грести всё под одну гребенку словом «наркотики», включающим в себя несколько полностью противоположных веществ, одно из которых — сильнейший яд, а другое — лекарство, бьющее по прибыли сразу нескольких индустрий.

Форумные филистеры пересыпали абстрактными примерами, ломая копья в своих пустых дискуссиях, но я тогда даже не обратил на это всё внимания.

Сама по себе операция являлась настоящим прорывом, можно сказать, новой вехой в современной хирургии. Такой точности в соединении нервных окончаний мир ещё не видел, были задействованы все возможные технологии и лучшие специалисты своего дела.

Валерий, точно… Его звали Валерий Спиритонов. Я вспомнил, что даже смотрел с ним интервью — задолго до самой операции, во время длившейся несколько лет подготовки. Было немного жутковато видеть человека, так спокойно рассуждавшего перед телекамерой о том, что ему вскоре должны отделить голову и попытаться — вопрос стоял именно так — пришить её к телу донора.

Ах, как же мчит прогресс! Семимильными шагами! Это ж уму непостижимо! Времени прошло меньше десяти лет, и вот сейчас даже в нашей деревенской, по правде говоря, больнице может появиться китайский аппарат — аппарат, вы только вдумайтесь! — способный один заменить всех этих людей и все те деньги, потраченные тогда, деньги, на которые сегодня можно построить десятки, если не сотни, точно таких же, как наша, больниц. С другой стороны, чему я удивляюсь? Я сам родился в то время, когда ещё только начиналось время интернета и мобильной связи. Вы можете вообще себе такое представить?

Я посмотрел на Семёна — весь калейдоскоп воспоминаний пролетел сквозь мой мозг за какие-то доли секунды.

— Канаверо — Сяопин… — задумчиво повторил я вслух, примеряя слова к языку. Прямо языческое заклинание. Канаверо, это, кажется, фамилия доктора из Италии, благодаря которому проект был запущен, а Сяопин — его китайский коллега, сделавший проект возможным — в основном за счёт более лояльного китайского законодательства.

Ну и с донорской базой в Китае было намного проще.

Я решительно отодвинул в сторону стул.

— Пойдём взглянем хоть на это чудо, Семён!

Мы вышли из ординаторской и направились по коридору к дебаркадеру, где принимали медикаменты и оборудование. Больница жила обычной грустно-радостной жизнью — сновали медсёстры в светло-зелёных одеждах, брели, шаркая тапочками, пациенты. Тишина — лишь прогрохочет по полу очередная капельница, и снова — больничная дрема, вязкая, усыпляющая. Я знал, что всё может резко взорваться, измениться — забегают сёстры, загремят носилки, и нужно будет опять браться дрожащими руками за чью-то жизнь, чтоб не упорхнула, не улетела неизвестно куда. Но пока, слава Богу, всё было тихо.

Аппарат — вы только вдумайтесь, аппарат! — для пересадки головы.

Через несколько минут я уже стоял и смотрел на большую, примерно с древний телевизор, коробку, покрытую печатями и наклейками на китайском языке. Рядом скучал рыжий веснушчатый курьер в тёмно-синей униформе. Увидев меня, он оживился и достал из папки ворох бумаг.

Я подошёл почти вплотную и строго оглядел груз. Я вообще старался казаться строгим и серьёзным парнем — особенно в первое время, пока мне, только покинувшему студенческую скамью студенту мединститута, приходилось притираться к новому для меня и давно сработавшемуся между собой персоналу. Это очень помогало в самом начале, а теперь я слишком привык к этому образу и вёл себя так по инерции.

— Это всё? — вопросительно поднял бровь я.

— Ну да… — ответил курьер. — Вот, смотрите… «Кавалеровская ЦРБ, одно место, артикул, номер…» — он прищурился, разбирая мелкие цифры в накладной, потом сунул мне планшет с бумагой в лицо. — Хотите, сверяйте сами!

Я взял планшет в руки и сделал вид, что изучаю цифры — но на самом деле мне было не до накладной и закорючек в ней. «Пересадка головы», — крутилось на повторе в моём мозгу.

Пересадка.

Головы.

— Да, всё верно, — я, не проверив ни одной цифры, вернул накладные курьеру, предварительно поставив, где нужно, подпись. — Надо позвать грузчиков, да, Семён?

— Да она легкая, коробка эта, — уже в дверях, обернувшись, сказал курьер. — Как пустая почти. Сами справитесь, доктор.

— Спасибо, — ледяным тоном проводил я болтливого доставщика и аккуратно потянул на себя угол коробки. И правда, ерунда — не больше пятнадцати килограмм, точно…

«Справитесь, доктор…» — эхом прозвучали в голове слова курьера. Коробку я дотащу… а вот сама операция? Ладно, чего загадывать раньше времени.

— Так… Бери, Семён… — я поудобнее ухватился за отверстие в картоне, служившее ручкой. — Давай отнесём её в процедурную пока, а там разберёмся, куда потом это чудо пристроить.

Мы подхватили коробку и понесли её в процедурный кабинет. Поставили на кушетку, и, не сговариваясь, сели рядом с ней на стулья, уткнувшись взглядами в заляпанный неряшливыми иероглифами серый картонный бок.

Повисла тишина.

Я уже почти три года как почти не курил сигарет — но сейчас мне впервые за довольно долгий срок захотелось сделать это. Не знаю даже, почему так. Сейчас, по прошествии стольких лет, мне кажется, что интуиция в тот момент сработала на все сто — только я тогда не обратил на это внимания.

Сама коробка выглядела совершенно обычной и ничем не примечательной, была точно такой же, как и другие, в которых прибывала в нашу больницу новая медтехника — но от неё веяло… я не знаю, чем. Просто этот предмет каким-то образом сообщал мне — я прибыл, прибыл к тебе, и хоть ты пока и не знаешь этого, но нас ждёт много, много интересного впереди… Не знаю, как по-другому описать это ощущение.

Новое оборудование в больницу… Последнее слово техники… Я должен был радоваться по идее, разве нет? Но я был напряжён, как струна. Коробка пугала меня… и я не мог даже внятно сказать, чем именно. Это было из области иррационального, едва ощутимого, на кончиках пальцев.

Её было страшно открывать, вот что. Как будто оттуда мог вырваться монстр и сожрать нас всех.

В каком-то смысле так оно и получилось. Только монстрами в итоге оказались все вокруг. Корпорация монстров, чтоб ей…

Но не буду торопиться. Это всё было потом… А тогда — просто коробка, тишина процедурной и мы с Семёном, уткнувшиеся в неё глазами, будто она могла нам что-то рассказать.

— Ладно, дружище… — я вздохнул и встал с кушетки. — Давай открывать.

Семён достал из нагрудного кармана канцелярский нож и аккуратно вспорол скотч на верхней крышке.

Под ней оказалась внушительная пачка бумаги — гарантийные обязательства, мануал, толстенный журнал с подробными иллюстрациями, ещё какие-то спецификации… Затем шёл пенопластовый уплотнитель, который Семён осторожно вытащил, обнажив белый плотный полиэтилен под ним.

Я тихонько отодвинул его, и мы опять замолчали, разглядывая открывшиеся нашему взору два толстых белых пластиковых кольца, больше напоминавшие то ли очень навороченные ошейники, то ли устройства типа тех, что надевали заключённым в каком-то фантастическом фильме, не помню его название. Рядом лежало белое «яйцо» с пластиковым окошком, удивительно напоминавшее мотоциклетный шлем. В узких пазах я рассмотрел стоящие вертикально два больших монитора — по виду обычных китайских, типа тех, что висели в фойе больницы. И пакет со шнурами, шлейфами и комплектами одноразовых трубок в прозрачных вакуумных пакетах.

Всё…

— А второе кольцо, интересно, зачем? — спросил Семён, когда молчание слишком затянулось.

— Я думаю, второе — это… — я замялся, споткнувшись на слове, которое практически никогда не встречалось мне в медицинской практике до этого дня — э-э-э… гильотина? Но я не уверен.

— Что? — переспросил Семён, округляя глаза, но потом, несколько раз моргнув, согласно закивал.

— Ах, ну да, ну да… Надо же сначала… Понятно, впрочем…

Я аккуратно вынул одно из колец и стал рассматривать его. Оно, хлипкое, пластиковое на вид, оказалось довольно увесистым. На внешней стороне я обнаружил несколько замысловатых разъёмов для проводов, приводы трубок — вот эта, наверное, отвод жидкостей, подача донорской крови… А тут, должно быть, подключается монитор…

Ну, более-менее понятно, что и куда.

Но в целом, признаться, я чувствовал себя обезьяной, которой дали подержать в лапах ноутбук. Мы не проходили это устройство на лекциях, да и потом — нынче разве угонишься за всеми техническими новинками? Мы, конечно, проходили всякие сверхсовременные технологии… Но вообще нас готовили к работе в деревенских поликлиниках, и всё из области фантастики, скажем так, уместилась всего в несколько пар, некоторые из которых я, к своему стыду, мог и пропустить.

Я разомкнул замок, раскрыл аппарат и заглянул внутрь «ошейника». Там было всё ещё хуже. Затянутая прозрачной биоплёнкой мешанина из проводов, щупов, зажимов… Я рассмотрел небольшое, но явно очень острое лезвие, утопленное в углубление по всей внутренней стороне, и по спине пробежали мурашки.

Семён, удивлённо вертевший в руках второй «ошейник», тоже выглядел совершенно растерянным.

Я положил устройство обратно в пенопластовый паз.

Через пятнадцать минут мы осмотрели весь комплект поступившего оборудования. Два «ошейника», мониторы, толстая «коса» соединительных проводов и трубок для физиологических препаратов, набор бутылочек с сервисными жидкостями и хирургическими клеями и похожая на мотоциклетный шлем полусфера, то самое «яйцо» — холодильник для «материала». Впервые глянув внутрь сквозь прозрачный плексиглас защитной крышки, я вздрогнул. На мгновение мне почудилось мелькнувшее там лицо с закрытыми глазами. Наваждение моргнуло и исчезло — но меня опять пробрал острый холодок.

— Ладно, Семён… — сказал я, когда всё оборудование было аккуратно упаковано обратно в коробку. — Я все документы забрал, вечером сяду изучать. Всё вроде понятно, устройство, я так понял, почти полностью автоматизировано… Наверное, разберусь как-нибудь.

Семён посмотрел на меня странным взглядом.

— Конечно, разберётесь… — задумчиво произнёс он и замолчал, перекатывая в голове какие-то мысли, которыми делиться пока, видимо, не хотел.

Ох, Семён, Семён… Как говорила моя бабушка, «твои бы слова да Боженьке в уши.

— Ладно, забирай это чудо техники на склад! — кивнул ему я и посмотрел на висящие в процедурной большие старомодные часы. Вспомнил про остывший уже, наверное, чай и открытый ноутбук, которые дожидались меня на рабочем столе. Вроде есть ещё полчасика, может, и успею утопить какой-нибудь японский линкор.

— Надеюсь, нам не скоро пригодится этот прибор, Михаил Николаевич… — помолчав несколько секунд, произнёс Семён, подхватил коробку, словно она не весила вообще ничего, выразительно посмотрел на меня и вышел за дверь, не дожидаясь ответа.

Остаток дня прошёл без особых сюрпризов — поэтому я, закончив все дела чуть пораньше, собрался и, кинув в портфель увесистый мануал, отправился домой.

Погода испортилась. Лохматые облака проглотили солнце и начали переваривать его в сыром нутре, изредка выпуская наружу только робкие, словно мольбы о спасении, чахлые солнечные лучи. К вечеру стало ещё хуже. Температура упала до минус пятнадцати, что с нашей влажностью уже беда — дышать становится нечем вообще. Вьюга, вконец осатанев, швырялась снегом в стёкла, скреблась сухой позёмкой в двери, выла и царапалась — но я заперся в доме и не обращал на неё никакого внимания.

Я целиком и полностью потонул в ярко освещённом лампой пятне на рабочем столе, в центре которого лежала толстенная пачка листов, покрытая мелким текстом.

Так прошел весь вечер. До поздней ночи я проторчал, перебирая разложенные перед собой на столе листы мануала и фотографии — жутковатые, плохого качества. Раньше подобные кадры можно было встретить в фильмах ужасов, но никак не в инструкции к аппаратуре в деревенской больнице. Опять ужасно хотелось курить, но я не дал слабины.

Переводчики с китайского, конечно, нынче сделали большой шаг вперёд, но… Но по большому счёту, фирменный стиль китайских словослагателей остался неизменным. Текст порой удивлял перлами, которые хоть сейчас можно было закидывать в виде мемов в интернет.

«…снабдить голова кислородом и охладить не более чем в двадцатиминутный срок после наступления плохого случая», «…аккуратно поместить голова…», «…голова сможет вернуться к нормальным функционирование…»

Я с раздражением отложил листки и протёр глаза. Нет, это невозможно читать! Вот это вот несклоняемое «голова» убивало меня. Ну это же прибор, технологичный до ужаса! Ну почему, чёрт вас раздери, нельзя сделать всё-таки нормальный перевод? «Голова, голова»… А у них тут получается, что как бы ни прошла операция, голова — всё равно- отдельный элемент!..

Человек — вот кто вернётся к своим нормальным функциям, а не голова! Сами вы головы садовые! Китайцы, совершили мощный технологический скачок, но эти их переводы… То, что в этом мире, наверное, не изменится никогда.

Я сложил листки мануала в аккуратную стопку и отодвинул их в сторону. Усталость — такая, будто я в одиночку разгрузил самосвал, — растекалась свинцом по телу и клонила ко сну.

На самом деле прибор был фантастический. Он почти всё делал сам — сшивал спинной мозг нано-роботами, крепил моментально превращающимся в искусственную кость клеем позвоночник любой степени раздробленности, соединял все ткани… Я уже поздно ночью, ко всему прочему, посмотрел на сайте производителя ролик, где пустой «ошейник» включали, и это было очень впечатляюще, ничего не сказать. Внутренняя сторона, все эти электронные «кишки» оживали, превращаясь в какой-то нано-мегаполис — стремительно крутящиеся ножи, трубочки, зажимы, летающие в воздухе тучи разноцветной мошкары размером с пылинку, а то и меньше… Когда понимаешь, что всё это будет шевелиться и сновать внутри двух кусков чуждых друг другу тел, превращая их в одно, становилось жутковато даже мне, хирургу.

А как вам такой пункт — «укоротите шею до нужного размера?» Подрезать, блин, шею? Чтобы в итоге длинной сильно не вышла?! И что самое ужасное — фото, фото! Проще бы написали — не сделайте случайно жирафа, а то он будет в итоге недоволен и подаст на вас в суд.

Представить только, а?!

Нет, это было чтиво решительно не для слабонервных. Я решил, что продолжу завтра, и погасил настольную лампу. Слава Богу, случаев, когда это ну прямо жизненно необходимо — один на пятьсот тысяч, или и того меньше. У нас в деревне всего двадцать тысяч населения, так что можно было смело рассчитывать, что на мою практику не выпадет ни одного. В глубине души я был почти уверен, что чудо-прибор теперь так и будет пылиться где-нибудь на дальней полке больничной кладовки.

Завтра прочитаю всё внимательнее. Или послезавтра… Надо в конце концов и про рабочий день подумать — а то он уже всё ближе и ближе.

Сон пришёл быстро, забрал к себе, отрезал от мира, только я коснулся щекой подушки.

Как голову отрубил, простите меня за это сравнение.

Мне снились жирафы, шеи в белых ошейниках, и огромные головы с открытыми глазами, стоящие в ряд на бесконечных полках. Я шёл мимо долго, очень долго — и никак не мог найти нужную.

Наверное, потому что тогда ещё не знал, что ищу. Может быть, сейчас мне кто-нибудь вполне мог показаться знакомым в этом ряду.

Наверняка…

***

Утром я проснулся совершенно разбитым. Сон был неспокойным, рваным и депрессивным, как дождь в январе. Собираясь на работу, я чувствовал себя уставшим и постаревшим на несколько лет, но как только переступил крыльцо больницы, это ощущение прошло. Утренняя рутина вытеснила собой и мрачноватый вечер, и тяжёлые муторные сны, которые я помнил обрывочно, но обрывки все были как один жутковаты и вызывали желание вдрызг напиться, а не обходить палаты с больными. Но после чашки кофе, как обычно, мир показался лучше. А ещё чуть позже я почти забыл и вечернюю возню с косноязычной инструкцией, и последовавшую за этим неспокойную ночь.

Рабочий день прошёл и вовсе позитивно. Я успел наконец поиграть в новую игрушку, и она оказалась даже интереснее, чем я предполагал, а также сделать несколько набросков к статье в медицинский журнал, которую надо было обязательно сдать для грядущего повышения квалификации. Новых пациентов практически не поступало, только один хвативший молотком по пальцу оконщик да подросток с подозрением на аппендицит. И тот, и другой отделались лёгким испугом. Первому туго перебинтовали палец, а второму сделали промывание желудка и отпустили домой с наказом не есть так много семечек, да ещё и с шелухой.

Словом, почти выходной.

Именно поэтому вечером я мануал читать не стал. Мне, если честно, хватило этих жутковатых снов и украденной ими полубессонной ночи. Погода снова улучшилась — солнце таки собралось с силами и взяло реванш, расшвыряв тучи по небу лохматыми кусками. Не хотелось опять сидеть за столом и рассматривать все эти чудовищные непонятно как сделанные снимки и читать исковерканные неизвестным переводчиком корявые предложения.

Инструкция к аппарату Канаверо — Сяопин так и осталась лежать на моём домашнем рабочем столе как одно из тех дел, которые надо бы сделать, не откладывая в долгий ящик, но, признаться, очень не хочется. Некоторое время инструкция мозолила мне глаза, вызывая лёгкое чувство стыда за невыполненную работу, поэтому я вскоре и вовсе убрал её на полку с книгами, стоящую в арендованном мной доме на втором этаже.

Потекли рутинные больничные дни. Работы было немного, два или три больных в день, а остальное время я проводил довольно праздно — играл в игру, ковырял статью да пил кофе с нашей санитаркой, вёл пространные беседы с Семёном о книгах, о политике… Казалось бы, обычные рабочие будни, но… сейчас я понимаю, что это был один из самых спокойных периодов в моей жизни. Чем- то вроде внезапного своеобразного отпуска, который я получил не в канцелярии больницы, а в другом месте. В том же самом, где однажды, наверное, и было решено бросить нас в водоворот предстоящих событий.

Спокойствие рухнуло в один миг — и с тех пор я вообще не уверен, знаю ли я теперь, что обозначает это слово. Я думаю… Думаю непрерывно… Постоянно… Десятки мыслей раздирают меня на части — по чуть-чуть каждый день. Пока живы участники тех событий, пока ходит по земле спасённый мной «пациент», пока живы Надежда, Алла, вряд ли я смогу спокойно спать, есть и делать свою работу.

Правильно ли я тогда поступил? Имел ли я право сделать то, что сделал? И вообще — сделал ли это я? Ну а если не я, тогда кто?

И уже абсолютно не важно, как я провёл операцию, и плевать на данную мной клятву Гиппократа, на все эти лекции в университете и мой красный диплом…

Теперь я ни в чём не уверен. Я сбит с толку, я не знаю, что в этом мире хорошо, а что плохо. Я думал, что вот так поступить будет правильно — и какая этому думанию сейчас цена?

Ноль. Пустота.

Совсем как место, где у человека только что была голова, которую ловко и технологично оттяпал от тела Канаверо — Сяопин.

Признаться, я, так или иначе жду высшего суда. Я всегда старался быть хорошим человеком и нести миру добро, пытаясь жить в гармонии со своей совестью и не совершать зла. Ну и к чему это меня привело?

Ни к чему.

Теперь для многих я — почти дьявол, злобный гений. Как полубезумный учёный, сшивший из трупов у себя в подвале знаменитое чудовище, ожививший и явивший его миру.

Но я ведь просто выполнял работу! Как вы не можете этого понять, тёмные вы деревенские люди?

Но это всё лирика. Простите меня за эти отступления в сторону — всё-таки я не писатель, и мне иногда очень трудно сохранять равномерность повествования.

Их привезли в 16 часов 12 минут 4 декабря 2037 года. Очень хорошо это помню. Я сидел в кабинете, проходя очередную миссию так и не успевшей наскучить мне игрушки и предвкушал скорое окончание рабочего дня. На вечер у меня был припасён простенький мещанский план — посетить вместе с Семёном недавно открывшуюся пивную, куда привозили изумительное владивостокское живое пиво. Я напоминал сам себе домашнего кота, упавшего на спину, зажмурившего глаза и требовательно ожидающего, когда же ему почешут брюшко.

Я уже видел перед собой этот ярко-желтый бокал, жизнерадостно запускающий в последний путь к поверхности пузырьки газа, и тарелку со свежими, ароматно дымящимися креветками с побережья, что находилось всего в каких-то шестидесяти километрах от нас, когда в коридоре послышался шум.

Я посмотрел на часы, висевшие в ординаторской над дверью. 16.12 — ярко-красными цифрами горело на нём. Наверное, можно будет даже чуть-чуть пораньше уйти, потянувшись, решил я. И в этот самый момент в кабинет ворвался Андрей, фельдшер нашей скорой. Не вошел, даже не вбежал — он почти выбил дверь. Обычно он не мог и минуты простоять молча, чтобы не отвесить какой-нибудь шуточки или колкости… но одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что сейчас ему совсем не до шуток. Он был бледен, как привидение, руки у него мелко тряслись — с грохотом распахнув дверь, он ввалился внутрь и замер передо мной, словно забыв, зачем пришёл.

— Что случилось? — всё произошло так быстро, что я даже не успел напустить на себя обычный серьёзный вид.

— Михаил Николаевич! — он с трудом разлепил губы и обвёл полубезумным взглядом комнату. — Там… авария в порту! Мы привезли… два человека… Вам лучше на это самому посмотреть.

— Так… — я немного пришёл в себя от его внезапного появления и нацепил на нос очки. — Давай-ка без истерик! Сядь и объясни нормально, что стряслось. Пациент?

Андрей сначала замотал головой. Потом закивал. Потом поднял на меня дикие, как у загнанной лошади, глаза, и пожал плечами — совсем потерянно, чем запутал меня ещё сильнее.

— Пойдёмте посмотрим… нет времени, там… Пойдёмте, Михаил Николаевич, скорее! Там все только вас ждут! Совсем нет времени, правда! — повторил он и внимательно посмотрел на меня. Ещё раз взглянув в его округлившиеся от страха глаза, я понял, что разговаривать не имеет смысла, встал со своего места, сдернул висящий на вешалке халат, который уже успел снять, наивно полагая, что он мне больше сегодня не пригодится, и вышел из кабинета, уводя за собой продолжающего трястись Андрея и проклиная судьбу за очередной несвоевременный сюрприз. Истекающий конденсатом пивной бокал в голове упал и разбился на миллион мелких осколков — уже не собрать.

Через минуту мы были в приёмном покое на первом этаже больницы, точнее, фойе перед ним. Лица санитарок, собравшихся возле дверей приёмного покоя, куда привозили «острых» больных, были белыми, как стопка чистых простыней, всегда лежавшая на одной из кушеток тут же. Нехорошее предчувствие усилилось и стало ощущаться почти физически — в груди поселилось что-то холодное, скользкое и тяжелое, как глыба льда.

Об этом случае потом много писали в моей любимой местной газете «Северное Приморье». Да и не только в ней. Через неделю, когда информация пошла дальше, повалили журналисты со всех сторон — из владивостокских журналов, газет, интернет-порталов… Это, впрочем, неудивительно. Кино нечасто приходит в нашу жизнь, но иногда это случается… И, как правило, обычно это далеко не счастливая комедия, а мелодрама с открытым концом.

Страшное совпадение, сочетание факторов, совсем как в том старом фильме «Пункт назначения», где смерть, подобно изощренному шоумену, старалась сделать своё мрачное дело красиво, вгоняя людей в бесконечную пучину ужаса.

Оба события произошли в порту. После начала реализации программы «Привлекательное Приморье» север Приморского края существенно изменился. В моём детстве эта часть побережья в районе посёлка Ольга сначала была закрытой приграничной военной зоной, потом стала чудным местом для дикого отдыха, особо не изгаженным никакой промышленностью, а теперь… теперь тут всё было совсем по-другому. Аграрные хозяйства по всей береговой линии, построенные ещё во времена первой волны нового переселения, когда бегущим из России давали землю, гребешковые фермы, базы дайверов, частные яхт-клубы… И Кавалерово, конечно, изменилось очень сильно. Прогресс не стоит на месте, но некоторые вещи всё равно остаются неизменными, несмотря на все эти новые технологии и прочее. Например, коровы, которые по-прежнему бродят летом по улицам Кавалерово между автоматизированных торговых дронов и автомобилей на автопилоте.

Простите, что я так говорю. Да, я прекрасно знаю, что Приморье административно по-прежнему часть России, но оно теперь так отличается, что мы все привыкли говорить именно так. Не верите — побывайте в Приморье, поймёте, о чём я. Так что не осуждайте — мне удобнее говорить так, я так привык.

Теперь север Приморского края — место невероятное. Там всегда было очень много разных уникальных и красивых бухт, и в них смогло угнездиться огромное количество самых разнообразных предприятий, фирм, заводов и роскошных жилых домов или небольших комплексов… А центром всего этого стал новейший порт в районе одного из самых старых поселений района — Ольги. Высокотехнологичный, с отличными показателями по экологии, теперь он снабжал товарами всю разросшуюся за последние несколько лет прибрежную зону. Но несмотря на всю новизну контейнеры в нём разгружались обычными портовыми кранами — и, наверное, ещё долго будут разгружаться таким образом — пока мы глобально не победим силу притяжения земли.

В порту тоже до какого-то момента был самый обычный рабочий день. Гремели цепи, кричали друг другу грубыми хриплыми морскими голосами грузчики — там потрави, тут наподдай, вира, майна, всё как обычно. Громкий мужицкий труд — не самый престижный, но настоящий…

Наверное, примерно в тот момент, когда я заканчивал предпоследнюю миссию очередной карты в игре, сидя в своём кабинете, тросы на одном из кранов не выдержали и груз рухнул вниз — прямиком на снующих по портовой территории рабочих. У нас тут всё-таки не центр мира, и краны покупались в основном «бэушные», из ближайшего зарубежья. Как тросы могли так перетереться все сразу! Может, это была халатность… Там потом долго расследовали, искали виноватых, кого-то нашли… Да только толку?

Если бы это был контейнер, в больницу никого бы не привезли.

Но это были трубы. Огромные стальные трубы для какого-то строящегося промышленного объекта, которые повсеместно росли в новом Приморье как грибы. Я не знаю, сколько они весили, эти махины, но знаю точно — хрупкое человеческое тело было для них не более значимым, чем насекомое для лобового стекла несущегося по шоссе японского спортивного автомобиля.

Я, кстати, потом однажды видел во сне, как это случилось. Очередной кошмар, один из… ничего более — но этот был из тех случаев, когда ты просыпаешься и ещё несколько минут лежишь, тяжело дыша и соображая, где в самом деле сон, а где реальный мир.

Во сне это был точно такой же яркий солнечный морозный зимний день. Солнце бликует на поверхности воды, море тихое, искрится. Вокруг — привычный рабочий гвалт, чайки пытаются перекричать голоса рабочих, которые прорываются сквозь гул работающих силовых установок кранов. В такие дни, когда ты сидишь в тёплой машине и смотришь на незамёрзшее ещё море сквозь холодное стекло- нестерпимо хочется купаться и невозможно не думать о лете — так манит море синевой и золотистыми бликами на поверхности волн. И даже не верится, что на самом деле за окном — холодный, пронизывающий до костей ветер с океана, выдержать который без спецодежды может далеко не каждый.

Я стою в центре разгрузочной площадки, и судя по тому, как мимо меня почти вплотную ходят люди, они меня не видят… В этой параллельной реальности я призрак, а не наоборот.

Поднимаю голову и смотрю вверх, пытаясь закрыть ладонью глаза от слепящего солнца. Вдруг солнце исчезает — и вместо него появляется огромная туша, будто надо мной приземляется космический корабль. Но, приглядевшись, я понимаю — это никакой не корабль, а трубы. Длинные, чёрные, разного диаметра — от больших, что не обхватить и вдвоём, до совсем обычных, что поместятся в сложенных пальцах двух рук.

Слышу какой-то звук — звук лопнувшей струны, сорвавшейся тетивы или чего-то подобного, и в этот момент всё меняется. Люди вокруг начинают кричать, но я слышу их как будто сквозь вату — а ещё вдруг замедляется время. По-прежнему смотрю вверх — и теперь вижу, как с одной стороны плавно отлетают в сторону концы троса, и вся эта чудовищная вязанка как будто расцветает в небе. Это красиво — и я, раскрыв рот, смотрю, как трубы медленно разворачиваются в воздухе, как гигантский металлический бутон, и начинают приближаться ко мне. Теперь снова вижу солнце — оно приветливо греет кожу лица сквозь десятки отверстий разного диаметра, складываясь в узор, чем-то напоминающий соты. Вокруг меня есть ещё люди, близко — но я не могу оторвать глаз от завораживающего зрелища, от этого света в конце множества металлических тоннелей. Мне не страшно — хотя нет, страх просто заблокирован, как будто от транквилизатора. Трубы всё ближе — и вот я уже отчётливо вижу их блестящие металлические кромки, грубый рваный край, оставленный мощным плазменным резаком.

Тот самый край, который через долю секунды раскромсал двух не успевших убежать из-под него человек на несколько кусков, а мою жизнь впоследствии — на период «до» и «после».

Наверное, они оба так примерно и стояли. Может, это был как раз Роман, а возможно даже именно его мысли я смог каким-то непостижимым разуму способом услышать, увидеть то, что видел он в последние моменты своей жизни… Хотя, получается, что не последние. Мне всегда казалось, что неумолимо надвигающаяся смерть должна завораживать человека, как будто она что-то впрыскивает в нас, чтобы мы не бежали, а стояли и тупо смотрели, как величественно разворачивается и надвигается на нас самое серьёзное после рождения событие в нашей жизни.

Кто-то отпускает обратно задумавшееся на мгновение время — крики, грохот, лязг, неприятный чавкающий звук — и наступает темнота.

Остаётся только звук — в нём тонет всё остальное. Гулкий протяжный стон, подобный колокольному звону, только в десятки раз мощнее. Он до сих пор стоит у меня в ушах. Это гудят трубы. Они бьются, падают, подпрыгивают, и каждая ревёт свою ноту, а внизу в этот момент превращаются в кровавую кашу два человеческих тела, которым нечего противопоставить этой безразличной чудовищной массе металла.

Но в тот момент, когда мне привезли их, всего этого я не видел даже во сне, и знать никак не мог.

Андрей толкнул дверь, и я переступил порог приёмного покоя.

В приёмном покое собрался, кажется, почти весь персонал больницы, кроме стоявших снаружи санитарок. Но острые пациенты — это обычно всегда суета, звон флаконов, капельницы, отрывистые команды, лязг носилок и писк оборудования… А сейчас все собравшиеся замерли в комнате в абсолютной тишине, словно каменные истуканы, и смотрели на пару стоящих в центре комнаты носилок.

На первых лежал мускулистый мужчина в прекрасной физической форме. Руки и высокая накачанная грудь были покрыты крупными разноцветными татуировками, ещё несколько картинок было разбросано по всему телу. Голова его была прикрыта алым от крови полотенцем, подозрительно плоско лежащим — и одного взгляда на пропитавшуюся красным ткань было достаточно, чтобы понять, что там всё очень плохо. Я сделал глазами знак санитарке, она аккуратно приподняла ткань, прокатился тяжелый вздох.

Голова — это было очень громко сказано. От неё почти ничего не осталось — сиротливо торчала вверх нижняя челюсть, почти целая, с ровным рядом красных от крови зубов — а дальше бесформенное месиво из кожи, костей, мозгов… Кажется, вот этот кусок плоти раньше был глазом… Я на секунду представил, как «это» пришлось собирать, чтобы доставить сюда, и меня чуть не стошнило. Возьми себя в руки, ты же врач, сказал я себе, больно прикусил губу и перевёл взгляд.

Вторые носилки выглядели ещё хуже. Простыня почти полностью сменила цвет на красный, да и по очертаниям… это было едва похоже на тело.

А на месте головы лежало знакомое уже мне белое яйцо, смахивающее на мотоциклетный шлем. Под немного запотевшим стеклом я увидел бледное лицо с закрытыми глазами — и меня пробрал озноб. Уж не это ли лицо я мельком заметил тогда, в самый первый раз, когда мы рассматривали новый аппарат? Я посмотрел на Семёна. Он так же, как и все, стоял и не мигая смотрел на два лежавших перед ним по сути трупа. Увидев мой взгляд, он закатил глаза и зачем-то развёл руками.

— Михал Николаич, я… это… Немножко пришлось поучаствовать, вы уж не сердитесь…

— Сколько прошло времени до помещения в сейвер? — перебил его я, судорожно пытаясь вспомнить чёртову инструкцию. Сколько там может пролежать донорский материал без специальной подпитки? В пересадке головы основная проблема — это снабжение мозга кислородом, поэтому… — закопошились в памяти корявые строчки китайского мануала. Кажется, около получаса. Если я ничего не путаю.

Семён, конечно, не должен был… А хотя что я несу, должен — не должен… Может быть, его расторопность и сделала всё это возможным… опять же, к лучшему ли?

Но тогда я думал совсем о другом.

— Двадцать две минуты, — глухо сказал незнакомый голос у меня за спиной.

— Хорошо, — ответил я. Кажется, теперь у нас есть несколько часов…

Я произносил слова, словно во сне, но мне самому было страшно от них. Надо просто было что-то говорить, делать, в конце концов, вид, что я контролирую ситуацию… Хотя это была полная ерунда — что я, чёрт возьми, мог тут контролировать?

Мне вдруг захотелось оторвать голову себе — за то, что в ней за прошедшее время так и не появилось вменяемых знаний по применению нового аппарата. Когда я вспомнил про пылящийся на полке так и не прочитанный нормально мануал, мне и вовсе захотелось провалиться сквозь землю.

Теперь я, конечно, понимаю, почему мы все тогда так медлили. Почему опытные медики стояли, как истуканы, как уличные зеваки на месте ДТП и просто смотрели на кровавую кашу из двух человеческих тел перед собой.

Да потому, что раньше таких «пациентов» сразу везли в морг.

Но не теперь. Теперь их можно вылечить, и все собравшиеся вокруг, кажется, ждали, когда же я начну это делать.

— Михаил Николаевич, — раздался над ухом негромкий голос Алины, одной из медсестёр. — Время идёт.

— Да-да… — вместо звука обычного голоса из горла выскочил какой-то хриплый писк, и я прокашлялся, стараясь вернуть себе прежний уверенный вид. Надо было брать ситуацию в свои руки, но я сам находился на грани истерики.

— Анна Владимировна, готовьте операционную, срочно. Отвезти… — я невольно запнулся, — обоих пациентов в реанимацию. Мне на компьютер срочно медицинские карты, всё, что есть, вплоть до прививок в садике и результаты осмотра скорой! Рентген делали?

Анна Владимировна покачала головой.

— Сделать! — я потихоньку начинал приходить себя.

— Михаил Николаевич, Верному тоже? — переспросила Анна Владимировна.

— Это который?

Она молча показала на торчащую вверх одинокую челюсть.

«Фу, до чего же всё-таки отвратительно выглядит!» — снова содрогнулся я.

— Да! — отрезал я. — И ему тоже. Выглядит вроде… Впрочем, не имеет значения… Мы не можем рисковать.

Я повернулся к Семёну. Тот смотрел на меня внимательными и серьёзными глазами. Мне показалось, что он единственный, кто понял моё настоящее состояние в этот момент. Я впился в него взглядом, стараясь вложить в этот взгляд как можно больше:

— Останься, — тихо сказал я и сразу же громко гаркнул на всё отделение: — Так, остальные работаем, живо, живо! Давайте, вперёд!

Всё вокруг пришло в движение. Захлопали двери, санитары засуетились, загремели колёса носилок по кафелю больницы.

Через секунду мы остались одни. Стало немного полегче — теперь прямо перед глазами не лежали два жутких развороченных тела.

— Семён, — стараясь скрыть волнами накатывающее на меня отчаяние, негромко сказал я. — Скажи, ты случайно не скачал какой-нибудь другой мануал? Помнишь, мы тогда говорили, что ты потом нормальный скачаешь и изучишь? — я поднял на него полные надежды глаза.

Он кивнул.

— Да, скачал, и прочитал тоже, Михаил Николаевич. У меня тогда ещё… знаете, предчувствие что ли было. Я несколько вечеров его читал, признаться честно.

Я испытал двоякую эмоцию — жуткое облегчение и надежду, перемешанную со жгучим острым стыдом — это я, я должен был это сделать, а не Семён, он же просто техник!.. Мне захотелось обнять его и расцеловать, но я сдержал эмоции и выдал наружу скупое:

— Молодец, Семён. Тогда будешь ассистировать.

Честнее было бы сказать — будешь руководить, а я уж помогу, чем смогу…

Семён, бросив на меня короткий, но многозначительный взгляд, как будто он прочитал всё, что до этого стремительно пронеслось у меня в голове, секунду помолчал и медленно проговорил, глядя мне прямо в глаза:

— У нас есть шанс.

Последние слова прозвучали ровно — без малейшей радости, словно он говорил не про спасение жизни человеку, а наоборот — сообщал родным про неизлечимую болезнь.

Мне снова стало не по себе.

— Принеси, пожалуйста, твой мануал срочно ко мне в кабинет, если он тут. Мне надо кое-что уточнить.

— Хорошо, — Семён встал.

— Сём! — окликнул я его уже в дверях. — И вообще, будь рядом, а? А то я, знаешь ли… честно говоря…

— Да я всё понимаю, Михаил Николаевич, — прервал он меня всё тем же голосом. — Всё будет нормально, не волнуйтесь… — и тут же исчез за дверью.

Я остался один. Никогда ещё я не испытывал такого шквала самых разнообразных эмоций. Казалось, я превратился в комок электрических угрей, который вот-вот прыснут во все стороны.

Страшно было, вот что… Просто страшно… Но — страх странная всё-таки штука. Он ведь тоже как анестетик, сам себя обезболивает, что ли… И чтоб этот страх не завладел мной полностью, не обездвижил — надо было что-то срочно делать.

Через минуту я опять сидел за столом и дрожащими руками просматривал на рабочем планшете присланные мне медицинские карты.

Так. Первый.

Верный Виталий Павлович…

Это первый — чья челюсть сиротливо торчала вверх, с содроганием вспомнил я. Здоров был, как бык. Спортсмен. Бокс, рукопашный бой, карате — вон сколько осмотров и справок получал для соревнований. Да, парень занимался своим телом серьёзно. Ну, тут всё понятно.

Теперь второй.

«Это — тело», — вдруг вылупилась в мозгу мысль. Мозг тут же заверещал: «Прекрати так говорить!» и сразу сам себе, грубо и осаживающее: «Тело, что уж тут лукавить. И тело — подходящее. Сильное, выносливое, кровеносная система, кости, всё подходит».

«Хорошее тело», — мерзко добавил внутренний голос и замолк. И я был этому рад — закрыл окошко с первой картой и на меня тут же выскочила вторая. Я замер, глядя на первую строку — имя и фамилия.

Это, конечно, гротеск.

Голова Роман Олегович…

Я вздрогнул. Наверное, в какой-то другой ситуации это могло бы быть даже смешно… Но не мне и не в тот момент. Я вдруг почувствовал себя жертвой какой-то чудовищной вселенской шутки. Прививки… аллергии… Буквы плясали, не желая складываться в слова, но через всё это внутренний голос нёс ерунду: «Скажи спасибо, что хоть предыдущий был не Тело Виталий Павлович а ты вышло бы уморительно во всех смыслах…»

Наверное, у него и прозвище такое было в школе, почему-то подумалось мне. «Эй, Голова, пойдём в столовую… ну ты, Голова, даешь…»

Тьфу, о чём я думаю? Я уронил лицо в ладони и зажмурился, пытаясь прогнать лезущую в голову чепуху. Первый раз в жизни ко мне пришла мысль — а может, зря я вообще замахнулся на такую профессию? С чего я вообще решил, что это моё?

«Так, всё, соберись! — сказал я себе. — Сейчас уж точно не время раскисать!»

Я снова вернулся к карте несчастного Романа Олеговича.

Поразительно — у обоих в одно и то же время прививки до семнадцати лет, одинаковые даты плановых осмотров… Нехорошее предчувствие закралось в уголок души. Очередное совпадение?

Дверь скрипнула, и на пороге появилась Анна Владимировна с рентгеновскими снимками в руках.

— Возьмите, Михаил Николаевич, — она, стараясь не смотреть мне в глаза, подошла и положила листы на стол. Нехорошее предчувствие усилилось.

— Спасибо, — сказал я, продолжая просматривать документы — Что там?

— Ну… если кратко…

— А как иначе? По-другому нет времени! — я по-прежнему пытался напустить на себя вид уверенного в действиях доктора, хотя, Боже мой, кого я пытаюсь обмануть?

— У одного полностью раздроблена голова выше челюсти, а у второго — полостные травмы грудной клетки, уничтожены лёгкие, тазовая кость, внутренние органы брюшной полости… — она запнулась, после чего выдохнула: — В общем, почти всё, Михаил Николаевич. Там такая каша, мы вдвоем его с носилок, это, частями, считай… — она запнулась, и я заметил, что губы у неё предательски задрожали.

— Ясно… — остановил её я. — Спасибо.

Она спрятала глаза, кивнула и направилась к двери.

— Анна Владимировна?

Она застыла в дверях.

— У них даты осмотров первых одинаковые… и не только. Не знаете, почему?

Анна Владимировна замерла в дверях и тяжело повернулась ко мне. Внимательно посмотрела — будто решала, говорить или нет, и будто через силу, произнесла:

— Одноклассники они, Михаил Николаевич. И дружат с самого детства… В мой двор ещё вот такими прибегали… Боже, горе какое! — не выдержала она и расплакалась. — Простите… — и, стараясь унять рвущиеся наружу слёзы, скрылась за дверью.

Одноклассники… Час от часу не легче…

Я взял в руки рентген. Через минуту мне в целом всё было понятно, как Божий день.

Тело Романа не казалось грудой мяса под простыней. Оно им и было. Раздробленная грудная клетка, многочисленные переломы рук, ног… На месте живота чернела дыра — даже на рентгене она выглядела так, что желудок подкатывал к горлу. Тогда я не знал, как всё произошло, но было понятно, что это должна была быть какая-то из ряда вон выходящая ситуация.

Зато рентген второго пациента, Верного, был полной противоположностью. Снимок его головы можно было и не делать, хотя вот и он — тут челюсть выглядела не лучше, чем в жизни, зато тело — ни одного повреждения.

Группы крови совпадают.

Все условия для применения Канаверо — Сяопин вполне подходящие.

Нет, даже не так. Условия были идеальные, лучше и не придумать — как будто это не жизнь, а экзаменационное задание в меде.

Но это был не экзамен, и я почти физически почувствовал, что совсем рядом, в одном со мной здании сейчас лежат два человека, фактически мертвые, но…

Но в моих силах было дать одному человеку новую жизнь.

Или всё-таки — им обоим?

Я откинулся в кресле, чувствуя, как стремительно летит драгоценное время. Надо было срочно принимать то самое единственно верное решение, но… Но я пока не мог. Что-то останавливало меня, и довольно ощутимо.

Если бы всё это случилось раньше хотя бы на две недели, итог был бы печальным, но банальным — летальный исход у обоих, и мне не пришлось бы принимать это решение, впоследствии перевернувшее всю мою жизнь вверх дном. Если бы всё было летом, а не зимой, скорее всего, голова Романа просто не дожила бы до пересадки. В общем, их было много, этих «если», но что с того? Жизнь — это здесь и сейчас, а всё остальное — лишь слова, придуманные человеком паутины из ничего, чтобы лишь ещё больше запутаться в том, что мы такое и зачем.

Но тогда, сидя в кабинете перед открытыми медицинскими картами и разложенными на столе снимками, я был просто человеком, которому надо принимать решение — и оно было, по сути, только одно. Казалось бы, прекрасная ситуация — принимать единственно возможное решение, но… но что-то было всё-таки не так. Наверное, интуитивное ощущение, что я упускаю из виду нечто очень важное, нечто такое, о чём между строк шептала мне едва слышным голосом медицинская карта и искрящийся в глазах Анны Владимировны страх.

А упустил тогда я очень многое. Да нет, даже не упустил. Я просто не знал массы очень и очень значительных подробностей — и это была не моя вина. Во всех этих досье и анализах, увы, не содержалось самого главного — того, что мне пришлось узнать немногим позже.

Часто, ворочаясь по вечерам в кровати и разглядывая бегающие по потолку тени, я думаю… Какое решение я бы тогда принял, если бы знал, что начнётся потом? Если бы я знал всё — и про их дружбу, и про жён, про класс… самый дружный, черт возьми, класс в этой деревне?

Скорее всего, никак. Врачебная этика велит спасать хотя бы одного из двух человек, если на противоположной чаше весов жизнь обоих.

Это сейчас и было единственно возможным решением — и, как бы мне не хотелось, но как человек, дававший клятву Гиппократа, я должен был принять именно его.

Словно в тумане, я встал, тщательно вымыл руки и отправился в операционную.

Там было тихо — но как-то по-особенному тихо. Шуршание и писк приборов словно приглушились, как будто даже бездушная техника находилась в некотором шоке от происходящего.

Семён и Анна Владимировна тем не менее не теряли времени даром. Все инструменты располагались на своих местах, оба «пациента» лежали рядом на носилках, всё так же прикрытые свежими простынями. В тех частях, где были самые тяжёлые повреждения, уже расплывались ярко-красные пятна.

Вот только тело Верного заканчивалось уже не уродливо торчащей челюстью, а аккуратным пластиковым кольцом, похожим на ошейник, за которым начиналась невидимая голова. Шея уже укорочена, отметил я про себя, и озноб пробежал по спине — от поясницы до затылка, как будто я голым внезапно шлёпнулся на перемёрзший наст.

Я не могу передать даже и части тех эмоций, которые я испытываю после того случая к Семёну. То, что я, идиот, не сделал до этого, сделал он. Он нашёл в интернете нормальный мануал, без «голова» и прочей «китайщины», и изучил его «от и до». Он же подготовил аппарат к операции и произвёл все основные процедуры по настройке и калибровке. Я не знаю, что делал бы без него. Пока я, как нашкодивший ребёнок, трясся в ужасе в кабинете, он работал…

Но, с другой стороны, ответственность за происходящее всё равно ведь ложилась на меня.

— Приступим, — хрипло сказал я, и операционная ожила.

Дальше последовал процесс, который я помню очень смутно, как ни странно. Мы действовали строго по инструкции — «…отделить материал донора, совместить метки на кольце и гильотине…» Руки работали, но мозг словно выставил блок на происходящее, не принимая ничего по-настоящему всерьёз.

Надо было признать, что китайский аппарат был настоящим чудом техники. Он действительно почти всё сделал сам. Как только мы поместили весь «материал» в аппарат, проверили соединения, трубки, всё заправили… осталось только нажать кнопку.

Мы — Анна Владимировна, Семён и я — переглянулись и, не сговариваясь, перекрестились. Я крестился первый раз в жизни… Но происходящее на операционном столе от этого становилось менее страшным. Как Бог, если он всё-таки есть, посмотрит на то, что сейчас под нашими руками должно произойти?

«Ладно… Если что, это сделаю не я, а Канаверо — Сяопин, — пискнул внутри ставший совсем слабеньким внутренний голос, и я дрожащей рукой нажал на сервисном мониторе клавишу «Start».

Аппарат едва слышно загудел, по экрану поползли характеристики и описание происходящего процесса. Второй монитор, разбитый теперь на несколько разных картинок, ожил — и там началась сложная «онлайн-трансляция» происходящего внутри едва заметно шуршащего «ошейника». Смотреть на картинки на самом деле было не обязательно — все процессы контролировались компьютером, везде была сигнальная программа, которая как минимум сообщила бы сразу, если б что-то пошло не так.

Но даже если бы что-то пошло не так, ну что мы могли бы изменить? Сложнейшая нанотехнология, работающая с человеческим телом в настолько микроскопических масштабах, по сравнению с которыми человек — как соседняя галактика по отношению к измученной нами старушке Земле.

Мы могли только наблюдать и молиться.

Что мы все, и делали — Анна Владимировна откровенно, не скрываясь, сжав пальцами крошечный крестик на пышной груди, бормоча и раскачиваясь из стороны в сторону, а мы с Семёном про себя — корявыми, нестройными словами не особо привыкших к общению с Богом людей.

Сама операция закончилась через четыре часа. Раздался тонкий писк. Это означало, что все системы в порядке, все показатели в норме. Сам звук был ужасно пошлым — как будто еду в микроволновке разогрел, пришла мне в голову совершенно нелепая ассоциация. Я и не удивлюсь, если этот зуммер, точнее, издающий звук механизм, и впрямь выполнен тем же способом, что использовался в других бытовых приборах этого же производителя. Китайцы же, что с них взять…

Тишина снова окутала нас — жуткая, стеклянная и холодная. Я покрылся мурашками — готов спорить, что не я один.

Мы переглянулись.

— Получилось?.. — не то спрашивая, не то утверждая, произнёс Семён.

Я ничего не ответил. Вроде бы да…

Вот только что именно у нас получилось?

— Уберите всё, — не своим голосом сказал я, снимая практически не пригодившиеся резиновые перчатки.

— И… — я запнулся, — остатки донорского материала.

Анна Владимировна, вздрогнув, взялась за носилки с телом Головы и выкатила их в коридор.

Теперь передо мной лежал человек в круглом пластиковом шлеме, похожем на мотоциклетный. Трудно было даже поверить, что ещё совсем недавно вместо этого тут были два ужасных развороченных трупа. Кожа на лице была белой как мел, и это жутковато контрастировало со смуглым телом. Я представил себе, как будет выглядеть этот человек через три недели, когда можно будет снять аппарат, и содрогнулся.

При нынешней косметологии, наверное, всё можно будет улучшить.

В наше время почти всё можно исправить, так ведь? Хотя цвет лица — это ведь такая малая часть того, что нужно было бы изменить — но тогда я этого не знал.

— Так… — охрипшим голосом сказал я. — Наблюдать постоянно, о малейших изменениях сразу же докладывать мне. Я у себя в кабинете, пока буду там.

Я вышел из операционной, отмахнулся от санитарок, которые по-прежнему толпились за дверью и попытались что-то у меня узнать, прошёл в свой кабинет и закрыл дверь. Достал из шкафа пачку сигарет, стряхнул с неё пыль, открыл окно и закурил. Морозный ночной воздух, жадно ворвавшийся в пропахший медикаментами воздух больницы, приятно холодил лицо, закручиваясь вокруг меня клубами пара с улицы… Но он не доставал до души, а именно там охлаждение сейчас требовалось как раз больше всего.

Я всё пытался понять, почему мне так неспокойно…

Сигарета не помогла. Да, в голове зашумело, на краткий миг мысль притормозила свой бег… и опять сорвалась в галоп, мимоходом отметив лишь расплескавшийся во рту противный табачный привкус.

Отвратительная всё-таки привычка! И как это я раньше мог курить по полпачки в день?

Я невидящим взглядом тонул в кромешной тьме за окном и размышлял о том, что произошло. Я выполнил свою работу. Сделал то, что должен был. Я спас человека, в конце концов!

«А какого человека именно ты спас, а? — ехидно кольнул меня внутренний голос. — Того, что сверху, или того, что снизу? А?»

«Заткнись», — мысленно сказал я сам себе и сделал последнюю затяжку. Докурив, я выбросил бычок на улицу и рухнул в кресло.

В дверь постучали — робко, осторожно.

— Да? — чуть ли не из последних сил выдохнул я.

Скрипнула дверь.

— Михаил Николаевич? — голос Семёна был тихим и задумчивым.

— Что-то случилось? — я внутренне напрягся, собираясь с силами.

Он тихо прошёл внутрь и, не спрашивая ничего, сел рядом со мной на пустующую кушетку. На долю секунды мне вдруг совершенно иррационально захотелось, чтоб он сказал, что операция не удалась, аппарат не справился, оба погибли…

Но этого не произошло.

— Нет, всё в норме. Все показатели ровные. Дайте ваш рабочий планшет, пожалуйста.

Я протянул руку к столу, благо он был совсем рядом, и передал Семёну рабочий планшет — тот, на котором смотрел истории болезни Верного. И Головы…

Семён несколько раз ткнул в экран, после чего протянул мне планшет обратно.

— Вот, держите. Тут можно смотреть, что и как происходит с пациентом в реанимации. Аппарат отчитывается о работе на сервер производителя и может транслировать данные почти на любое устройство. Тут все процессы отображены, а также таймер есть с обратным отсчётом.

Я посмотрел на экран. Теперь там был такой же интерфейс, как и на большом мониторе в операционной. Внизу действительно бежала строка обратного отсчёта — совсем как на бомбе в каком-нибудь боевике. Интересно, когда время выйдет, опять будет этот мерзкий микроволновочный звук?

Жить подано, просим к столу.

Вообще, весь интерфейс был слишком уж ярким и каким-то ненастоящим — как будто его рисовали для компьютерной игры, ей-Богу. Ну китайцы же!

— Михаил Николаевич? — снова нарушил тишину кабинета Семён.

— Да? — я закрыл глаза и постарался максимально растечься по рабочему креслу.

— Мы же всё правильно сделали?

— Ну, судя по тому, что нам показывает эта программа, да. Пациент жив, скоро вернётся к нормальной жизнедеятельности. «Голова вернётся к нормальный функционирование…» — полезли в голову строчки из дурацкого мануала, который я не удосужился нормально изучить, и я отогнал их, как назойливую муху.

— Я не об этом… — задумчиво проговорил Семён. — Я о том… Как вы думаете, мы вообще имели право это делать?

Я открыл глаза. Дремать расхотелось, хотя ещё пять минут назад веки слипались помимо моей воли.

— Мы не только имели, — сказал я, стараясь звучать как можно уверенней, — я тебе больше скажу… Мы должны были, Сёма, это ведь наша работа — спасать людей. И если бы мы её не выполнили…

— Да я понимаю… Я же не об этом! — вдруг перебил меня Семён. Его взгляд был устремлён вдаль, далеко, сквозь стену больницы, сквозь тайгу, сопки и знаменитую кавалеровскую скалу — куда-то туда, где Япония и буянит Тихий океан… Или даже ещё дальше.

— Мы же с вами, Михаил Николаевич, не человека спасли… — его взгляд наконец вернулся откуда-то издалека, и теперь он внимательно смотрел на меня. — Мы другого человека сделали. Понимаете?

От этих слов мне опять стало не по себе. Я не нашёлся, что ответить, поэтому просто промолчал.

— Вот я и спрашиваю… — его взгляд снова стал каким-то стеклянным. — На это мы имели право?

Я задумался. А ведь и правда, положа руку на сердце, мы же по-прежнему не так много знаем о человеке. Да, мы довольно хорошо разобрались с тем, как чинить наши мясокостные каркасы, но ведь — что такое вообще человек, откуда он, зачем и куда вообще движется, нам так никто до сих пор и не сказал.

А что такое человек с головой другого человека, мы знаем ещё меньше.

Уж по крайней мере мы с Семёном точно.

— Ну… — начал было я, так и не придумав толком, что ответить, но Семён опять перебил меня. Это само по себе было странно — обычно он всегда вежливо слушал и ждал. Но сейчас он был опять как будто не тут и не со мной.

— Я думаю, эта история для нас так быстро не закончится, — глухо добавил он и выразительно посмотрел на меня.

— Что ты имеешь в виду?

Семён только пожал плечами.

— Не знаю. Мне так кажется, — почти прошептал он.

— Завтра надо будет почитать о том, как подобные случаи в истории проходили, — сказал я. — Опять же, оформление всего этого — как документы-то заполнять? То есть вроде понятно, кто выжил, а кто нет… точнее, … Тьфу! Короче, ты понял. Непонятно в общем ничего, на самом-то деле.

— Да, это так — грустно согласился Семён.

Мы опять помолчали.

Как же ты был прав тогда, Семён! Даже не представляешь, насколько…

— Ладно, пора бы домой. Хоть немного поспать, — бросив взгляд на отчетливо начавшее светлеть окно, сказал я. — Здесь точно всё будет нормально?

Семён пожал плечами, вздохнул и встал со своего места.

— Возьмите планшет домой, — посоветовал он. — Ну или по ссылке можете с домашнего компьютера открыть.

— Хорошо, — я поднялся с кресла, чтобы проводить его до двери. Возле самого выхода мы остановились прямо друг напротив друга.

— Спасибо тебе огромное, Семён! — глядя ему прямо в глаза, с чувством сказал я. — Без тебя я бы не справился.

— Ой, скажете тоже…

— Так, всё! — на этот раз я перебил его. — Не спорь с руководством! — и ещё раз с силой сжал широкую ладонь помощника.

— Спокойной ночи.

Он только рассеянно кивнул в ответ, ничего не ответил и вышел за дверь.

Щёлкнул замок, и я остался в кабинете один.

Надо тоже отправляться домой, срочно, решил я. Усталость валила с ног, нервы гудели от перенапряжения, кажется, меня начинало даже немного подташнивать — срочно нужен был покой и здоровый сон, хоть бы и всего на несколько часов.

Спал я, слава Богу, без сновидений, как убитый.

На следующий день, который для меня начался поздно — примерно в два часа — вся больница гудела как растревоженный улей. С Головой-Верным всё было в порядке. Он должен был прийти в себя через несколько дней и полностью поправиться за два месяца согласно данным аппарата, который исправно отчитывался на планшет, который теперь везде был со мной. Возле прикрытых шторкой окон реанимации всё время кто-нибудь толпился, переговариваясь шёпотом. Завидев меня, санитарки и врачи тут же разбегались по делам. Но шёпот не прекращался — он, как туман, застилал всё собой, сочился из каждого угла больницы. Я понимал, что случай этот для нашей больницы совсем нехарактерный и такого тут ещё не было, но всё же в этом всём чувствовалось определенно ещё что-то — я чувствовал это нутром.

К вечеру я не выдержал.

В каждой больнице есть как минимум один сотрудник, как правило, женщина, которая знает абсолютно все сплетни — что у кого и как, кто женился, кто умер, кто с кем кому изменяет, и всё в таком духе. В нашем стационаре эту роль отлично выполняла Наталья Платоновна — большая пышная дама, работавшая в отделении гинекологии. Она бодро для своих почти ста килограммов перемещалась по больнице, неизбежно оказываясь в гуще любых событий. Впрочем, даже находясь в отпуске, она умудрялась знать почти всё. Именно к ней почему-то со всех уголков больницы тонкими шепчущими ручейками стекались все сплетни и тайны.

Я позвонил в приёмное отделение и вызвал Наталью к себе. Она появилась буквально через минуту — будто стояла и ждала всё это время за дверью! Глаза у неё хитро горели — сразу было видно, что она-то точно в курсе всех дел, и готова при случае узнать ещё что-нибудь новенькое от меня.

Но мне ей рассказывать было, увы, нечего. Совсем наоборот.

Я посадил её в кресло напротив себя и прямо спросил:

— Что происходит, Наташ? Почему все вокруг ходят и перешептываются?

Та сделала круглые глаза.

— А вы не в курсе что ли, Михаил Николаевич?

— Нет! — твёрдо сказал я, строго глядя на неё. — Давай выкладывай!

— Да пациент-то ваш… — она уткнулась взглядом пол. — О нём же все судачат. Голова который.

На слове «голова» я невольно вздрогнул. Дал же Бог фамилию человеку… Говорящую, блин. Кричащую прям.

— Или точнее будет Верного… Это уж как считать … — задумалась вслух Наталья. Увидев мой тяжёлый взгляд и опустившиеся вниз уголки губ, она ойкнула и прикрыла рот.

— Вы уж простите, Михал Николаич…

— Так о чём все шушукаются? — я пропустил её слова мимо ушей. — Ну новый пациент, понятно. Необычный. Но не об этом же сёстры шепчутся? — перебил я её.

— Да как же не об этом? Об этом! Да только не про самого… — она запнулась, — ну… пациента…

— Тогда о чём?

Наталья Платоновна вздохнула.

— Ну как о чём… Что дальше будет, вот о чём! С жёнами… С детьми… Они же вчетвером, ну… со школьной скамьи дружат. Про них же и так шутили сколько в деревне-то нашей — вот вы, мол, шведская семейка. А теперь…

— Ничего не понимаю, — опять прервал я. — Давай-ка по порядку.

— Ну хорошо. Слушайте! — Наталья Платоновна поудобнее устроилась в кресле, набрала в грудь воздух, как ныряльщик перед прыжком, и начала говорить.

Через пять минут она закончила свой небольшой рассказ. Я сидел, глядя перед собой в стол, не в силах поднять глаз.

В общих чертах всё было просто. Два парня, две девушки… Учились в одном классе. Дружили, общались — два закадычных друга и две подружки. Потом выросли, стали встречаться — тоже как бы парами… Свадьба была у всех четверых в один день. Злые языки за спинами, конечно, шептались, мол, так жили бы уж вчетвером, что уж там. Но это на их совести. Ничего «такого» у них не было, нормальные, обычные две семьи. Дружили, Новый год вместе встречали, на моря вместе ездили с палатками, на майские — на шашлыки, как же без этого… А слухи все эти — просто деревенская зависть и ничего более. Жили они, по отдельности, две дружных и вполне счастливых семьи… Не ссорились, не ругались — бывает же такое, представляете!

До тех пор, пока в порту не лопнул этот чёртов трос и трубы не раскромсали обоих молодых людей на куски, которые ещё вчера лежали передо мной на носилках.

А я потом взял и сшил из них двоих одного человека. Ну точнее, не я… Хотя кому я вру. Ведь не оружие убивает людей, не машины их давят. Это всё делают люди… Поэтому конечно же я, кто ж ещё… Я вдруг ощутил совершенно неуместную эмоцию — мне стало страшно и стыдно за содеянное… как в детстве, когда уронил и разбил мамину вазу, после чего попытался скрыть содеянное, коряво склеив её рыжим тягучим клеем «Момент».

— …И поэтому мы вот все и думаем… — я вынырнул из своих мыслей и вернулся к Наталье, мысль которой раскручивалась всё дальше и дальше, — а каково Алке теперь будет? Нет, ну ладно Надьке… Ей, считай, повезло… её-то мужик как бы живой. Ну, мозг же… это… Ромкин будет, правильно? Память там… и всё такое? А с другой стороны, Алле ведь тоже непросто, ну тело-то… кхм… как бы… Виталька у неё какой красавчик был, высокий, спортсмен!.. Глуповат, правда, ну это ладно — Алла сама за пятерых мужиков подумать может, умная баба, хваткая, палец в рот не клади — откусит по локоть. Потому-то, наверное, Витальку и захомутала… А то девок за ним бегало, страсть! Я тогда, кстати, младше на два класса училась, так по нему даже половина наших девчонок сохла…

— Они уже приходили? — упавшим голосом спросил я её.

— Кто? Жёны-то? Ну да, с утра прям. Вы дома ещё были. Они ещё сегодня придут обязательно. Их в реанимацию, конечно, не пустили, рано ещё, но к вам они непременно придут. Ой, вам же с ними говорить придётся!.. Прости Господи, уму непостижимо… — вновь запричитала она, с сожалением глядя на меня, как на выброшенного на улицу кота. — Придётся же как-то… это… ну… объяснять, как вы…

— Спасибо, Наташ… — сказал я, останавливая её монолог. — Я уже узнал, что хотел. Возвращайся, пожалуйста, к работе.

Наталья Платоновна остановилась на полуслове.

— Ну ладно… — обиженно буркнула она. — Сами просили рассказать.

— Да, ты мне очень помогла. Спасибо, правда! — стараясь, насколько это возможно, смягчить ситуацию, сказал я и улыбнулся. Кажется, улыбка получилась довольно жалкой — Наташа так посмотрела на меня, что захотелось бросить всё и разрыдаться у неё на широком светло-зелёном плече.

Как только дверь захлопнулась за её спиной, я снова остался наедине с собой. Тишина кабинета теперь не успокаивала меня, как раньше. Всё вокруг казалось наэлектризованным, затаившимся, готовым в любую секунду обрушиться на меня с какой-нибудь жуткой проблемой. Я посидел немного за столом, бездумно выводя ручкой на белом листке какие-то хаотичные узоры, после чего умылся холодной водой и отправился на обход.

Интуиция меня не подвела.

Не успел я обойти и половину палат, как меня поймала Анна Владимировна, схватила за рукав и безапелляционно оттащила в сторону, как портовый буксир.

— К вам посетитель, Михаил Николаевич!

— Какой посетитель? Больной, на приём? — с надеждой спросил я, глубоко в душе понимая — скорее всего, нет.

Анна Владимировна покачала головой.

— Жена Головы пришла, Надя. Хочет вас видеть.

— Ты можешь не называть его так, а? — не сдержавшись, немного повысил голос я.

— Жена Романа Олеговича пришла, — терпеливо повторила сестра, не обращая внимания на мой тон.

У меня что-то натянулось внутри.

— Где она?

— В приёмном покое сидит.

— Скажи, пусть зайдет минут через десять.

Я отправился обратно в кабинет. И зачем я сказал через десять минут? Наверное, попытка подготовиться как-то, но как? К чему тут можно подготовиться?

Время безжалостно чеканило минуту за минутой. Я побродил по кабинету, прибрал на столе, сдвинул, потом раздвинул шторы. Посмотрел на часы — стрелки, словно чувствуя моё состояние, перепрыгнули восемь минут.

Я сел в кресло и закрыл глаза.

Через некоторое время в дверь постучали.

— Войдите! — громко сказал я. Скрипнула дверь, и на пороге моего кабинета появилась невысокая светловолосая женщина. Она замерла прямо у двери, будто не решаясь пройти дальше. Под её глазами залегли глубокие тени — было сразу видно, что этот человек провел полную тяжких мыслей бессонную ночь.

— Здравствуйте… — голос, тихий, едва различимый, показался мне знакомым… Впрочем, вряд ли мы с ней когда-то встречались.

— Проходите, не стойте на пороге, — я жестом пригласил её сесть, стараясь сохранить деловой тон. Она робко прошла внутрь и осторожно присела на край кресла, которое по сравнению с её хрупкой фигурой показалось огромным и грубым.

Я вспомнил фотографию Романа Головы, которую видел в медкарте, и попробовал представить их вместе. Наверное, симпатичная была пара. Гармоничная как минимум.

— Я вас слушаю! — чувствуя себя довольно глупо, сказал я. Кажется, это она собиралась меня слушать, а я… что я должен был ей сказать?

Повисла неловкая пауза.

— Что с моим мужем? — просто спросила она.

Хороший вопрос. Если бы я ещё знал, как на него отвечать.

— Состояние стабильное, — чувствуя себя идиотом, несущим полную чушь, начал я. — Операция прошла хорошо, он должен прийти в себя… — я придвинул к себе планшет и бросил на него короткий взгляд, — послезавтра во второй половине дня. До полного выздоровления, согласно данным планшета на моём столе, пройдет два месяца, — я посмотрел на нее и попытался улыбнуться, но в итоге, наверное, получилось не очень.

Она молчала, на лице не дрогнул ни один мускул. Только чистые голубые глаза, наполненные болью, почти не мигая, смотрели на меня.

Я отвел взгляд, сделав вид, что рассматриваю бумаги, лежащие на столе — при том, что передо мной в данный момент лежала только пачка чистых белых листов, на которых я иногда задумчиво выводил ручкой хаотичные узоры.

Мне было ужасно не по себе. Что, интересно, она знает про операцию? Наверняка какие-то слухи о произошедшем до неё уже дошли… В этой деревне подобного рода вещи всегда разлетались со скоростью света — и никакого интернета не надо.

Знает ли она уже, что от её мужа осталась одна лишь голова? А телом теперь ему будет служить тело его лучшего друга? Я вздрогнул, ужаснувшись этой мысли, собрался с силами и снова посмотрел в глаза сидящей напротив меня женщине.

Она пристально глядела на меня. Но взгляд её был пустым, отсутствующим. Как будто она раз за разом перемалывала внутри своего сознания какую-то мысль, которая никак не могла ничем разрешиться.

— Скажите, доктор… — губы у посетительницы задрожали. — А это правда, что… — она запнулась. — Что… — видимо, сидящая передо мной женщина никак не могла подобрать нужных слов.

Я понял, что надо брать ситуацию в свои руки.

— Случай, конечно, очень нетипичный, — стараясь говорить медленно и убедительно, как учили нас в университете, начал я. — Действительно, повреждения оказались очень и очень существенные. Но мы приняли своевременные меры, опять же, сильно повезло, что донорский материал… — я чуть было не ляпнул «по счастливой случайности», — оказался в нужные сроки и в нужном месте. В общем, пока что рано делать выводы. Но ситуация в целом под контролем, — выдохнул я, заканчивая свою пустую и бестолковую речь.

— Очень сложный случай… — я подумал и продолжил говорить. — Вы приходите, наверное, через пару дней, тогда уже будет всё более-менее понятно. А пока постарайтесь не нервничать — выпейте валерьянки и попробуйте как-нибудь отвлечься.

— Да как тут отвлечёшься! — она уронила лицо в ладони и горько заплакала. Худые плечи вздрагивали, волосы упали вниз, закрыв лицо.

А я по-прежнему сидел как изваяние за столом, чувствуя себя совершенно ужасно. Груз ответственности за произошедшее придавил меня неподъёмной плитой.

Женщина в кресле передо мной перестала плакать, убрала руки от лица и снова стала смотреть куда-то в одну точку перед собой.

— Хотите, выпишу вам рецепт на успокоительные?

Посетительница помотала головой.

— Спасибо, не стоит, — она шмыгнула покрасневшим от слёз носом. — Наверное, вы правы. Надо немного подождать.

— Совершенно верно, — я почувствовал некоторое облегчение. — Давайте надеяться, что всё будет хорошо. Скоро вы сможете увидеться с вашим мужем.

Она посмотрела на меня взглядом, в котором отчетливо читалось — зачем вы мне врёте, доктор, вы же сами знаете, что ничего хорошо не будет?

Ну а что ещё я мог ей сказать? Что ваша жизнь теперь превратится в полный кошмар? Что вы теперь будете жить в одной квартире не с мужем, а с каким-то, простите, Франкенштейном, слепленным из головы вашего мужа и тела его умершего лучшего друга? Ведь друг, получается, умер, как ни крути, а тело его всего лишь стало донорской тканью.

А может, наоборот? Тело, если разобраться, намного крупнее головы, так что кто ещё в данной ситуации является донором — это большой вопрос.

— Я, пожалуй, пойду… — вернул меня обратно из печальных раздумий в кабинет голос посетительницы.

— Да-да, конечно, — я, стараясь скрыть облегчение в голосе, встал из-за стола. — Попробуйте успокоиться, сейчас от нас с вами уже мало что зависит.

«Ну да, мало», — пискнул в голове всё тот же самый противный внутренний голос. «Теперь уже, конечно, ничего не зависит. Пришил человеку чужое тело, а теперь — мало что зависит, ну-ну…»

Женщина молча кивнула и встала. Медленно прошла к двери, перед самым выходом обернулась, внимательно посмотрела мне ещё раз в глаза и вышла, больше ничего не сказав.

Как только за ней закрылась дверь, я шумно выдохнул, вернулся за свой стол и рухнул в кресло. Тело гудело — я понял, что во время этого, казалось бы, обычного и вполне безобидного разговора я был напряжён, как струна.

Я посмотрел на часы. Надо было срочно чем-то себя отвлечь.

Остаток дня я провёл, разбирая накопившиеся на столе бумаги. Это было непросто — я никак не мог сосредоточиться, цифры рябили и скакали в глазах, и, не дожидаясь конца рабочей смены, я с раздражением отодвинул от себя оставшуюся почти той же по высоте стопку и стал собираться домой, задумав по пути посетить ту самую новую пивную, до которой так и не смог добраться накануне. Но перед этим решил всё-таки заглянуть в реанимацию.

Там было как всегда тревожно-тихо. Едва заметно гудела вентиляция да изредка издавал какой-то едва заметный стрёкот аппарат Канаверо — Сяопин.

Пациент всё так же лежал на носилках, «шлем» по-прежнему был у него на голове, «ошейник», как и положено, закрывал шею.

Возле монитора я обнаружил Семёна, внимательно разглядывавшего показатели работы прибора на экране. Увидев меня, он повернулся и покачал головой.

— До чего же удивительная вещь… — задумчиво сказал он, почёсывая бороду под медицинской маской, скрывающей пол-лица.

— Ну да… — скупо согласился я.

— Семён, ты случайно не хочешь сегодня пива выпить? — спросил я, стараясь не смотреть на лежащего передо мной человека, хотя ничего страшного в нём, по сути дела, и не было.

Семён немного подумал.

— Да, пожалуй, не откажусь, — глухо пробасил он. — Подождёте, пока переоденусь?

— Давай быстрее тогда, — кивнул ему я. — Я на крыльце постою.

Мы вышли из реанимации — Семён отправился переодеваться, а я — на крыльцо больницы и стал бродить вперёд-назад, слушая, как поскрипывает под ногами сухой декабрьский снег. Солнце уже почти зашло, и в частном секторе, начинавшемся сразу через дорогу, понемногу зажигались огни в окнах. Я, засмотревшись на одно из них, вдруг почувствовал жуткую зависть к людям, находившимся внутри этих домов.

Сейчас за этими стеклами, наверное, кто-то собирается на семейный ужин за столом, бегают с радостными криками детишки, вкусно пахнет едой, на плите шипит в тщетных попытках убежать куда-нибудь подальше суп или борщ… И никаких тебе больничных коек и окровавленных тел, которые надо спасать, брать на себя ответственность за чью-то жизнь, принимать решения. Я вдруг подумал о семьях Головы и Верного. Интересно, а есть ли у них дети? И если есть, то сколько им… и как они теперь должны себя чувствовать? Они же знакомы, это ведь теперь уже точно понятно… От этих мыслей было не по себе и снова возвращался странный пробирающий до глубины души озноб, и становилось ещё грустнее, поэтому я отвернулся от окон.

Скрипнула дверь больницы, и на пороге наконец появился Семён. В тулупе из искусственной овечьей шерсти и огромной, из очень мохнатого и, вполне возможно, даже настоящего животного шапке-формовке, он теперь напоминал санитара ещё меньше и походил скорее какого-нибудь лесника или егеря.

Мы молча зашагали в сторону бара. Больница находилась на окраине посёлка, поэтому даже автомобили лишь изредка нарушали сгустившуюся вокруг нас тишину. Она, наверное, могла бы быть умиротворяющей и даже уютной — но не сейчас. Я вообще поймал себя на мысли, что после этой операции, которую я, по сути, даже и не делал, вообще не могу расслабиться и почувствовать себя спокойно.

И так продолжалось ещё несколько лет.

Но тогда я шёл в бар в надежде, что несколько бокалов пива улучшат моё настроение.