Бесплатный фрагмент - Глухая фортуна

Увертюра

Механический голос: «We’ll be landing in thirty minutes» вырвал меня из сна. В иллюминаторе все еще сизые холмы облаков. Легкий гул двигателей. Я огляделся. Многие с ногами в креслах беспечно дремлют. Иные засуетились, спешно собирая разбросанные по полу игрушки и вещи. Вскоре тот же голос обратился: «Please, put your seats back upright and ensure your baggage is safely secured in an overhead compartment». Да, как все забавно получилось в итоге. Я опять уткнулся в иллюминатор и задумался.

«Эта история произошла давно, когда мы были еще полны сил, питали надежды и верили в успех. Ведь порой обстоятельства складываются так, что непременно веришь в возможность некоего успеха. Конечно, если под успехом понимать реализацию поставленных целей в задуманном деле или просто — положительный результат чего-либо, или общественное признание. „Как все удачно сложилось“, — восклицают окружающие. „Это твой шанс“, — звучит ободряюще отовсюду. „Это твоя судьба“, — подталкивают иные к действию. Жизнь предоставляет Шанс. Человеку ли, небольшой группе людей, сообществу, в конце концов — государству. Шансы можно реализовывать, можно проходить мимо. В итоге, весь жизненный путь — реализация или не реализация шансов».

— Please, fold up your meal trays before landing and make sure your seat belt is fastened, — вновь обратился механический голос. Машинально огляделся и поправил спинку кресла. В иллюминаторе редели облака.

«Итак, шансы. Однако, дело не столько в количестве шансов потенциальных, сколько в реализованных. Как говаривал когда-то мой дядя, папин брат, Соломон Михайлович, цитируя их друга Илию Шапиро, пережившего гетто, «Запомните, мальчики, шансы есть всегда! Даже когда их нет».

Да, безусловно, можно рассуждать о градации оных по масштабности, роли в мировой истории, судьбоносности. Все аспекты можно рассматривать, все важны. Но дело не в самих шансах, а в человеке, коему эти шансы предоставляются. Бежит он от удачи, сетуя на эти самые обстоятельства, или с головой бросается в водоворот событий».

Ночной визит

Его звонок в районе одиннадцати вечера оказался неожиданным. Прошло более десяти лет, как мы не общались. Последний раз это произошло на сборище, посвященном какому-то юбилею выпуска. То ли двадцать лет, то ли двадцать пять. Коль забыл, значит не важно. Важно то, что на тот момент у него еще не было детей, но страстное желание обзавестись потомством присутствовало. Помню, все уши прожужжал на эту тему.

— Привет, Сэм. Ты дома? — в трубке знакомый голос.

— Привет. Вроде как дома, — для уверенности огляделся.

— Я зайду, не возражаешь?

Смутил заговорщицкий тон. Что-то произошло у товарища. Но почему обращается ко мне? Столько лет даже с днем рождения не поздравлял, а тут…

— Ну… — тянул я мхатовскую паузу, — как тебе сказать…

— Хорошо. Иду.

Разговор резко оборвался, и короткие гудки обозначили конец связи.

«Вот те на. Никак влип парень по самые уши, раз ко мне обратился, да еще в таком манере». Хотя манер вполне понятный. Некогда, давно, правда, друзья знали, что ко мне можно завалиться в любое время, в любом составе, если только люди приличные и воспитанные. Я им, собственно, не очень-то и нужен был. Они располагались на кухне, болтали, выпивали, если приносили с собой. Бывало, песни пели, аккомпанируя моей же гитарой. Мне они не шибко мешали. Вернее, совсем не мешали, потому как, если становилось неинтересно, я уходил в дальнюю комнату, закрывал массивную двухметровой высоты дверь и, как правило, ложился. Либо спать, либо читать. Конечно, случалось, и с ними сидел. Если на завтра дел нет, отчего же и не посидеть-то. Да, славные времена. Молодость, понимаете ли. Недавно шли с приятелем по Петроградке, я ему восторженно этак: «Смотри, как город помолодел». А он: «Не, это мы постарели». Обломал настроение, пессимист клятый. Но ведь прав, зараза. Так вот, давно уже не приключалось у меня вечерних и ночных посиделок. Постарели, видимо. А тут на тебе: ночь на дворе, спатеньки пора, и вдруг, бац, приду сейчас. «Небось, и с собой принесет».

За воспоминаниями да сетованиями прошло время, и в дверь постучали. Звонок, конечно, есть, но он на батарейках, а те разрядились, а менять — повода нет, ибо давно уже спонтанно никто не приходит. Редкий сосед в дверь постучит. Прям, как в Книге: «Стучите, и отворят вам». (Евнгл. От Луки, 11:9). Да, на пороге стоял Александр, какой-то весь смурной, чуть сгорбленный. Видать, жизнь трепала его последнее время словно шторм — ботник.

Я оказался прав, он принес с собой, что неотвратимо вело на кухню. На улице, выяснилось, лил «дождь-безнадежность», и мой гость порядком продрог. Роняя на пол капли питерского лета, он проследовал за мной по коридору, весьма эмоционально тараторя:

— Сэм, только ты можешь нам помочь. Мы все учреждения обошли. Со всеми специалистами говорили. Но… они даже слушать не хотят. Все, — он водил руками, вычерчивая замысловатые дуги. — Ты представляешь?! Они все не хотят даже выслушать. Что с людьми стало, боже! Какие все черствые теперь.

Пока Александр выплескивал эмоции, я приготовил ему крепкого горячего чаю — питерская антидепрессивная классика — булькнув две десертных ложки коньяка «Киневский». Увы, только три звездочки. Пяти не оказалось. Мой ночной гость обхватил кружку — лето, жара, начало июля, а он аки пилигрим январский — сделал несколько обогревающих глотков и наконец-таки начал приходить в себя. Даже плечи опустил, спину выпрямил. Вот что чай животворящий делает. С коньяком, конечно же.

— Итак, Сань. Давай, мы сейчас чуток дерябнем, и ты спокойно, по порядку, как профессор с кафедры, все объяснишь. Хорошо?

Если я не ошибался, он преподавал на факультете, что мы когда-то окончили. Александр кивнул. Но кружку не отпустил.

Его презент отправился охлаждаться в холодильник, а я достал из морозилки свою непочатую емкость аналогичного напитка. Бутылка беленькой лишилась пробки легко и непринужденно, и наполненные хрустальные стопки мгновенно покрылись матовым налетом заледенелого конденсата. Первая прошла прекрасно. Саня порыскал взглядом по столу. Пришлось выложить натюрморт из порезанной селедки с укропом, нескольких ломтей хлеба, кусочков Чеддера и крюка «Краковской».

— Ну, теперь давай, как договорились, по порядку. Адам родил Исаака…

— Каина и Авеля, — Александр отрицательно покачал пальцем.

— Так. Спорить не будем, покуда он там много кого нарожал, и род человеческий не иссяк.

Я разлил еще, исполняя первый закон застолья: между первой и второй…

Александр несуетно закусил, как полагается, кусочком селедки, уложенной на ломоть хлеба, кивнул и начал свою историю.

— Помнишь наше последнее сборище, на юбилей выпуска? Так вот, в этот же год у нас с Ольгой родился пацан.

— Ну, надо же! — обрадовался я новости. — Ох, Ольга, какая молодчина!

Я поспешил разлить.

— Чего ты так радуешься? — подивился Александр. — Ты-то тут ни при чем.

— Рад за вас, — парировал я, протягивая стопку.

— Так вот, здоровый парень родился, все замечательно, — продолжил гость, отламывая знатный пай колбасы.

— Как назвали? — полюбопытствовал я.

— Эрл, — перемалывая «Краковскую», ответил Александр.

Мое удивление — да уж, какие нынче детям имена только не дают, и Венеция, и Мальвина — длилось ровно одну секунду. По секундомеру можно проверить.

Надо знать Александра, чтобы понять, почему, имея фамилию Ганнер, он назвал сына Эрл.

* * *

Александр любил играть на саксофоне. Очень любил. Но не умел. Нотной грамотностью он, как и многие из нашего ране-застойного детства, овладел за два года мытарств в местной музыкалке. Откуда был гоним преподавателем сольфеджио. В те времена родители и слушать не желали о каких-либо медведях, слонах и прочих монстрах, топчущих нежные детские уши. И лишь волюнтаристские решения педагогов-музыкантов меняли нашу судьбу. Я, например, оказался музыкально пригоден. Александр — нет. Вот и не умел он играть.

Не умел до тех пор, пока не купил-таки саксофон, а я не отвел его в училище к знакомым преподавателям, которые научили извлекать правильные звуки, в правильной последовательности и показали приемы постановки правильного дыхания. Получается, не то чтобы совсем не умел. И все-таки, положа руку на сердце, скажу — не умел. Так, чтобы заслушивались все вокруг. Так, чтобы во время игры не думать, какую ноту извлечь далее, а думать, например, о прекрасной даме. Но любовь зла. Даже к музыке. И он старательно саксофонил. Первое, что исполнил, композицию Джорджа и Ирен Гершвин «Oh, Lady be good». Причем играл ее так, что все окружающие не сомневались, что леди безусловно бегут кто куда.

Ольга, жена Александра, в отношении музыки являлась полным антиподом мужу. Она музицировала на скрипке, и едва не угораздила в оркестр театра Музкомедии. Но ее родственники оказались слабее конкурентки, и Ольга осталась ведущим инженером, не помню, в каком НИИ. Стоическое терпение к музыкальным деяниям мужа вызывало восхищение знакомых с ситуацией. При этом всякие попытки «с этим надо что-то делать» пресекались на корню.

Когда мы познакомились, они, еще не знавшие о существовании друг друга, по-хорошему завидовали мне, ибо на тот исторический период факультета джаз играли только я и ещё один парень, старше меня, Коля. Он, к слову, прекрасно играл именно на саксофоне. На наших «вагантовских» тусовках у Александра особой любовью пользовались импровизации «подражая Гарнеру». Изрядно приняв, он громогласно вопрошал: «А чижика-пыжика в стиле Гарнера — слабо?» Народ заводился, приходилось идти на уступки.

Вот такой он, Александр Генрихович Ганнер, ста семидесяти сантиметров роста, крупного телосложения круглолицый русский немец с бородой «подражая Карлу Марксу». Потому и сына назвал — Эрл.

* * *

— Круто. Эрролл? — напирая на «р» и «л» переспросил я.

— Нет. Э-р-л, — по буквам произнес Александр.

В разговоре наступила пауза. Александр навалился на колбасу с сыром, а я откинулся на спинку стула и стал рассматривать неожиданного визитера, пытаясь понять, что же все-таки привело его в столь поздний час именно ко мне.

Вкушал Александр как-то странно. Вроде девяностые давно позади, жизнь у многих представителей нашего поколения вполне наладилась, не впроголодь. Но бутерброды с селедкой он уплетал быстро, уважительно укладывая кусочки на поверхность хлебного ломтя, еще и поправлял аккуратно, если нарушалась ему одному видимая гармония. «Соскучился по простецкой еде? Или голоден?» Он смачно жевал «Краковскую», как когда-то мы ели на посиделках в общаге в далекие застойные времена. «В нем пропала респектабельность. Ее вытеснила суетность», — подвел я итог наблюдениям.

Тем временем ночной гость утолил тягу к простой пище и продолжил рассказ:

— Мы с Ольгой были просто счастливы, понимаешь? Эрл сразу проявил музыкальные способности, и мы начали парня учить музыке прямо с пяти лет. Сперва частным порядком.

— Это вы правильно, молодцы, — одобрительно покивал я.

— Да. Он весь в маму пошел. Слух тончайший, пальцы длинные, крепкие, — при этих словах он покрутил ладонью, разглядывая свои — явно не длинные и совсем не тонкие.

— Потом отдали в музыкалку, хорошую, на Нарвской, — Александр махнул рукой в сторону, наверное, Нарвской. — Он так играл Шопена! — покачал головой.

— Играл? — уточнил я.

Мой друг тяжело вздохнул и покрутил в руках стопку. Я наполнил емкости, кои тут же и опорожнили.

— Да, — он продолжал крутить незамысловатый предмет в руках. — Два года назад Эрл заболел. Ангина. А мы не долечили, понимаешь? Надо было лечить, так нет же, перепугались, что школу не окончит. Да еще эта завучиха мозг вынесла Ольге, что на второй год оставят. Совсем извела. Ну, мы и лечили экспресс-методами. Долечили, как говорится.

Александр уперся взглядом в стопку, то ли ища в ней поддержки, то ли желая услышать признания в грехах.

— Что произошло? — тихо спросил я, едва нарушая зыбкую тишину.

— Эрл потерял слух.

И вновь возникла тишина, давая возможность физически ощутить мир, в котором оказался Эрл. Ухо непроизвольно силилось зацепить хоть какой-нибудь звук. Кухня в другой части квартиры, окна смотрят в маленький двор-колодец, где в столь поздний час, конечно же, источники звуков давно спят. Даже вода в кране не капает. Вроде бы на улице дождь, но теперь стеклопакеты не позволяют проникать подобным звукам в квартиры. Шум образовался сам собой: зажужжал холодильник. Спасибо ему, вывел нас из ступора.

— Прости, — я развел руками. — Это ужасно.

— Ты понимаешь, — Александр вновь оживился, как-то не по-хорошему, — дело даже не в этом.

Он явно собирался духом, чтобы сказать нечто важное.

— Дело вот в чем. Он в глубокой депрессии. Ты, может быть, и поймешь.

За все время разговора он первый раз посмотрел мне в глаза. Его некогда живой, даже где-то едкий взгляд теперь казался пустым и ничего не выражал. Даже того отчаяния, которое сквозило в голосе. Взгляд человека идейно и духовно опустошенного, без какого-либо смысла существования.

— Эрл обожал играть. Как и ты, на фоно. В музыкалке начал даже подбирать всякие песни и потом на разных семейных мероприятиях играть. Все приходили в восторг, пели с ним, и это придавало еще большей уверенности в себе. Он жил музыкой.

Я прекрасно понимал Александра — он пересказывал мою музыкальную стезю. «Налей», — попросил он. Выпили. Я встал, чтобы восполнить съестные запасы на столе, Александр же продолжал:

— Знаешь, в семь лет он услышал запись нашего балета, помнишь, что мы ставили на день факультета?

Гримаса тоски и отчаяния вместо улыбки искривила широкое лицо. Я лишь кивнул.

Было дело, курсе на четвертом. Думали-гадали, что бы этакого показать на факультетском празднике, чтобы народ подивить, да и придумали, мол, балета еще никто не ставил. На том и порешили. Мы с Колей музыку сочиняли, народ аж по театрам пошел, всякие там па изучать. Вот тогда, к слову, Александр с Ольгой и сдружились. Она знакомых балерин привела, да потом этак заревновала, чем и привлекла внимание нашего русского бородатого немца.

— Он прослушал все, несколько раз, как говорится, «от и до», — продолжил гость, — а потом спрашивает, так по-деловому: «А кто играет на пианино?» Я ему про тебя рассказал, да про Колю. А он такой: «Я хочу играть как этот дядя». Представляешь?

Это известие меня расстроило. Как-то уж не хотелось быть «образчиком» на музыкальном поприще, да и клавиш я уже «сто лет» не нажимал. Даже стыдно стало. «Этот дядя» сыграет ли еще?

— Осложнение наступило быстро. Как-то раз, и все. То ли мы что-то упустили, то ли он не договаривал. Только перестал играть и быстро сник. Совсем. Все. Как отрезало.

— Но он при этом всем говорит ведь, да? — сам не знаю, почему, именно об этом спросил я.

— Да, говорит, — несколько неуверенно ответил Александр. — Но не так, как раньше, когда слух был. Да и вообще отмалчивается. Мы, конечно, освоили жесты, он неплохо читает по губам.

Тем временем я организовал на столе новый натюрморт из консервированной горбуши, сваренных только что яиц, зеленого лука, очередной порции хлеба и банки кабачковой икры «Global Village».

— Это все очень печально, — констатировал я. — Я не буду говорить дежурных фраз о том, что я весь тут в соплях и расстройствах. Ты все и так прекрасно понимаешь. Слова горю не помогут.

Александр кивал, то и дело обтирал ладонью лицо, словно снимая пелену отчаяния.

Он вновь впился взглядом в мои глаза:

— Ты знаешь, Ольга поначалу билась за Эрла как львица. Денно и нощно. Уж чего только не предпринимала. И врачи, и колдуны, и экстрасенсы. А ему все хуже. А потом надорвалась и она. Полгода провела в спецбольнице. В «депресняке». Я ее вызволил оттуда недавно. Но из депрессии — никак. И Эрл зачах совсем. Я один остался, стараюсь хоть что-то сделать.

Александр начал заходиться в крик. Пришлось налить. Пока закусывал, успокоился.

— На чем Оля сломалась?

— В Москву с Эрлом поехала, к какому-то «светиле». А тот… — Александр махнул рукой. — После этого она обратилась в какой-то фонд по сбору денег. Их сейчас много разных.

— И фонд сгинул, да?

Александр молча кивнул.

— Потом я ходил ко всем известным специалистам в Питере. Психологам, психиатрам, педагогам, музыкантам.

— А к этим-то зачем?

— Один психолог, доктор наук, сказала, что есть шанс, если как-то вернуть Эрла к музыке. Я хочу, чтобы Эрл заиграл. Его надо вернуть к фоно. Это единственный шанс, что они оба оживут. Понимаешь? Сэм, моя семья гибнет!

Александр словно тягал стопудовую гирю. Жилы на шее проступили и пульсировали так, что будь я вампиром, не уйти ему сегодня человеком. Казалось, что сжатая в кулаке вилка вот-вот взвизгнет.

Я силился понять, как именно он хочет в таком состоянии вернуть Эрла к музицированию. В памяти всплыли известные мне имена, пострадавшие от потери слуха. «Бетховен. Делал приспособления, чтобы воспринимать звуки скелетом. У него не было повреждено внутреннее ухо. Брайан Уилсон с самого рождения практически не слышал на правое ухо. Бедржих Сметана из-за почти полной потери слуха оставил пост дирижера в Национальном театре и покинул Прагу. Но музыку он писал и дальше», — всплывало лихорадочно в памяти. Вспомнился Александр Касьянов. В тысяча девятьсот шестьдесят втором году потерял слух, который не восстановился до конца жизни. Однако он, при всем этом, участвовал в конкурсе на гимн СССР и, кажется, с шестьдесят седьмого года вернулся к полноценному творчеству. «Но мальчик, едва после музыкалки! Да еще в депрессии. Как возможно вернуть его за фоно, да еще восстановить игру?»

— Я обошел всех, Сэм, — как-то потерянно произнес Александр, склонив голову, демонстрируя средних размеров лысину.

— Понимаю, да. Но как? Как ты хочешь вернуть Эрла за фоно? — озвучил я сомнения.

— Помоги мне, Сэм, — Александр очередной раз вцепился взглядом в мои глаза так, что я аж прищурился.

— Я? — от неожиданности вскочил со стула и больно ткнул пальцем в грудь. — Как? Как ты себе это мыслишь? Во-первых, я никогда никого не учил играть. Во-вторых, я играю только джаз, в-третьих…

— Да ладно тебе, — перебил Александр, — как Фандорин какой-то. Что ты заладил: во-первых, во-во-во-вторых… в-в-в-третьих.

Удивление начало трансформироваться в возмущение. Завалился на ночь глядя, жрет, понимаете ли, мою селедку, просит, черт знает, о чем, так еще и дразнится!

— Мне больше не на кого рассчитывать, Сэм, — тихим извиняющимся голосом молвил он, словно услышал меня. — Ты последний.

Я вернулся на стул и устроил голову на ладони, упираясь локтем в стол.

— Не понимаю, Сань, как я могу это сделать. Просто не по-ни-ма-ю. И потом, скажи мне, у него есть навык игры?

Александр вопросительно взглянул.

— Он играл с завязанными глазами? Он может играть, не глядя на клавиатуру?

Александр помотал головой:

— Не знаю. Мы так не пробовали.

— Я себе не представляю, как это делать. Я даже здорового… — осекся. — Прости, слышащего не возьмусь учить, а тут. И потом, он твой сын. Если у меня не получится, как я потом тебе в глаза буду глядеть.

На этот раз взгляд Александра выражал какую-то осмысленность:

— А как ты мне будешь в глаза смотреть, если сейчас откажешь? Ты — мой последний шанс, последняя надежда. Пойми, ты для Эрла хоть какой-то авторитет. Он до сих пор помнит, что хотел играть, «как тот дядя».