Бесплатный фрагмент - Где? — Неважно. Когда? — Все равно

Часть I

Глава 1

Вторник и четверг

На скамейке, под старым вязом, прячась от жары, в Михайловском саду сидели двое подростков: носатый, долговязый юноша с длинными волосами, стянутыми в хвост шнурком от ботинка, в косухе и гадах на восемь колец, похожий на ленивого черного кота, разморенного солнцем, и длинноволосая русая девушка в клетчатой мужской рубашке и белых клешах, увешанная кулонами и фенечками, словно шаманка. Петербург, как старый кукловод, весь день заманивал их в свои закоулки и дворы и, утомив, привел отдохнуть в сад, чтобы начать все с самого начала.

Город был фоном для любви. Без города не могло ничего случиться. Город ведет свое повествование сам, не нуждаясь в речах посторонних, говорит через уют эклектики и вычурность модерна, вечный праздник барокко и строгую сдержанность классицизма. Его голос подобен течению Невы и шуму Невского проспекта, он изъясняется стихами Пушкина и Бродского, над ним не властвует время, а те, кто живут здесь и отваживаются на диалог с ним, говорят в ритме невских волн.

Федор приехал в Санкт-Петербург из провинциального северного города, где главный проспект носит гордое имя вождя пролетариата, а изыском архитектуры считаются фасадные сталинки. Шестнадцатилетний неформал с хвостиком, перевязанным шнурком от ботинка, в гадах на восемь колец и косухе на три размера больше. Приехал к отцу-инженеру, поступил в одиннадцатый класс школы в Веселом поселке. Почитывал стишки, просиживал ночи за компьютером и, благодаря стараниям матушки, оставленной с отчимом и малолетним братом в родном городе, поступил на подготовительные курсы в частный петербургский вуз, выбрав направление китаистики. Таким замысловатым образом, надо полагать, проявлялось влияние отчима, считавшего себя дзен-буддистом.

Кира была странной. На лбу — хайратник, на шее, руках, ногах — цветастое буйство фенечек, на груди — кожаные кошельки-мешочки, вязаные кулоны-талисманы. Зеленые замшевые «кирпичи», работавшие на образ клоунессы, клеши, мужские рубашки и безразмерные свитера а-ля свободный художник, волосы ниже пояса, всегда забранные в кичку и накрепко прибитые шпильками к голове. Еще Кира постоянно читала: всегда в ее руках была книжка, а в книжке — стихи.

На те же, что и Федор, подготовительные курсы Кира обычно приходила задолго до начала лекций, садилась в неудобное, будто торчащее из советской эпохи, деревянное кресло в коридоре и читала. Иногда писала что-то в тетрадь, пошарпанную и рваную, с выпадающими листами, а иногда даже доставала из рюкзака бумажные письма — в двадцать первом-то веке! — и перечитывала их, писала ответы. Почти ни с кем из группы не общалась. Так, с парой девчонок перекидывалась какими-то учебными новостями — и только.

Пятница. Кира сбежала с последнего урока, опаздывая и чертыхаясь, натыкаясь на медлительных пешеходов, она неслась по Невскому. Оказавшись у дверей аудитории, за которыми почему-то занималась другая группа, девушка в недоумении смотрела на незнакомые лица студентов.

«Странно», — подумала она. — «Надо разобраться». — И — делать нечего — пришлось бежать по лестнице с шестого этажа на первый и искать администратора. Лестница была душой вуза. Вечно прокуренная, с какими-то странными государственно-муниципальными шарагами на первых этажах. Сбитые мраморные ступени, помеченные всеми окрестными кошками, семенили вдоль чугунных перил с деревянным питоном поручня — от первого этажа до седьмого. Альтернативой был заедающий узкий лифт, пренебрегавший личным пространством пассажиров. Если трое тощих людей, не дай бог, ехали в нем вместе, то фактически становились шведской семьей. Ну а после путешествия двоих упитанных, один из них просто обязан был после такого путешествия жениться на втором. Пол пассажиров при этом был совершенно неважен.

— Здравствуйте! — начала Кира, постучав о косяк раскрытой двери кабинета, напрочь забыв, как зовут женщину, к которой обращалась (всех безымянных зовут «Здравствуйте» и «Извините»). — Скажите, где мы сегодня занимаемся? Я пришла, а там другая группа…

Она не стала заканчивать фразу: в этот момент стало неприятно оттого, что к вспотевшему от волнения и спринтерского забега телу лип связанный бабушкой шерстяной колючий свитер.

— Здравствуй! — устало посмотрев поверх очков ответила безымянная дама. — Так сегодня занятий нет. Занятия по вторникам и четвергам. Ох, двое у меня таких бестолковых: ты и мальчик с хвостиком, не помню, как зовут. Тот вообще пришел в прошлую пятницу и в понедельник вместо вторника и четверга.

— Я перепутала, — Кира неосознанно поднесла ладонь ко рту, будто пряча свою непутевость.

— Вторник и четверг. И Чукаевой скажи, чтобы ко мне в четверг в перерыве за договором зашла. Хотя нет, сама к вам поднимусь: ты все равно забудешь.

— До свидания, извините.

Во вторник Кира, как всегда, приехала заранее. Нашла нужную аудиторию, облокотилась спиной о стену, раскрыла томик Бродского и провалилась в стихи. Кто-то постучал ее по плечу. Перед Кирой стояла одногруппница Наташа.

— Привет! Что-то народу сегодня мало. Подержи косуху, я в рюкзаке пороюсь: конспект посеяла где-то, — она передала Кире клепаную куртку.

Наташа играла на синтезаторе в рок-группе и потому была наиболее интересным собеседником из всех, кто посещал подготы. Сама она именовала музыкальный стиль дум-металлом, что вероятно, льстило ее самолюбию, поскольку звучало куда оригинальнее.

— Ох, щас опять три часа лит-ры с историей, почти без перерыва, как в прошлый раз — и я сдохну! Тебя, кстати, чего не было? Прогуливаешь? — Наташа сыпала вопросами, не отрываясь от поисков тетради.

— Я заболела. А потом день перепутала, приехала в пятницу.

— Ничего себе, ты даешь!

— А что там за тема была?

— Да не помню я! Терпеть все это не могу. Данте, Гоголь… черт знает что! Как это вообще связано? Скука! Но знаешь новость? У нас тут мальчик новенький появился. Тоже в косухе, с хвостиком, смешной такой. Видела?

— Нет, только слышала. Он, кстати, тоже с расписанием не дружит.

Когда Кира вновь услышала про «мальчика с хвостиком», что-то внутри дернулось, будто кто-то сказал: «Ну вот. Это к тебе». Но предчувствию, не дали раскрыться.

По коридору мимо ожидающих прошел преподаватель, весьма почтенного возраста. Он опирался на тросточку и хмурил седые брови, будто стремящиеся к огромной лопатообразной бороде.

— Здравствуйте, молодежь. Заходите, пожалуйста, располагайтесь, — он распахнул дверь, и вслед за ним в аудиторию хлынули студенты-пятикурсники, к которым присоединилось несколько абитуриентов. Собственно, обучение вместе со старшекурсниками и называлось подготовительными курсами.

Кира как обычно заняла место в центре аудитории, поскольку эта часть не пользовалась популярностью. Традиционно все рассаживались либо на первых рядах, чтобы примелькаться преподавателю, либо наоборот — как можно дальше, чтобы ничто не мешало спать или решать насущные проблемы. Кире же лекции по литературе казались чем-то чудесным, совершенно непохожим на школьные уроки. А слегка горбатый или просто чрезвычайно сутулый лектор, забывавший о обо всем, кроме своего предмета, во время занятий, виделся ей едва ли не волшебником, познавшим все самые причудливые тайны буквенного мира. Сама Кира писала стихи уже лет пять и чувствовала, что в этом, может быть, ее главное призвание, что в словах и ритмах живет какая-то невероятная магия, но объяснить это или хотя бы сформулировать, было ей не под силу. А этот Гендальф говорил о том, что она чувствовала, знала где-то глубоко внутри. Но эти мысли обретали плоть только на лекциях.

В это время, скрипнув дверью, пригнувшись и побрякивая ремнем косухи, в аудиторию прошмыгнул молодой человек весь в черном, с собранными в хвост волосами и длинным шарфом, свесившимся с шеи почти до колен.

Пригибаясь, как будто от этого его опоздание становилось менее заметным, парень занял место на «галерке», достал из внутреннего кармана куртки блокнот и ручку и начал писать.

Для Федора лекции по литературе были бальзамом на душу. Его родители умели ценить книжное слово и привили подобное отношение сыну: мама специализировалась на классике, папа, как и положено советскому инженеру, — на олдскульной научной фантастике. Однако последнее время, уже в Питере, отец пропадал на работе, а мать была в родном городе, Федор же и не надеялся найти достойных собеседников среди дыбенковских одноклассников.

Обычно опоздавшие вызывали в Кире раздражение тем, что бесцеремонно выдергивали из словесного волшебства, творимого с кафедры. Стремление узнать истину, ответы на волнующие вопросы, роившиеся вокруг тем, обсуждаемых лектором: «„Живи как пишешь и пиши, как живешь“ — кредо Батюшкова, ставшее актуальным для всех серебрянновековцев» … Кира уходила в анализ себя и своих стихов, пыталась выведать, почему они не оставляют ее, почему звучат в голове…

Очередной грохот деревянной двери и наклоняющийся как при обстреле парень, устремляющийся между рядами кресел на камчатку, привлекли ее внимание. В груди у нее что-то ухнуло, легкие наполнились воздухом, в висках зашумело. Всю оставшуюся лекцию тянуло обернуться и рассмотреть внимательнее, кто таков. Но где-то в глубине ответ был уже ясен.

Лекция завершилась, начался десятиминутный перерыв. В зал заглянула пятничная безымянная дама.

— Чукаева, договор забери после занятий. Федя, вторник и четверг! Не путать!

«Так значит, Федя», — пропечаталось в Кириной голове.

Еще через два часа, когда следующий лектор попрощался с аудиторией и все стали собирать вещи, она с удивлением заметила, что Федя весьма бодро и увлеченно говорит с одной из девиц. Блондинка на полголовы выше своего собеседника безучастно складывала тетради и ручки в сумку. Из зала они вышли вместе.

Кира забросила конспект в рюкзак, схватила пальто с вешалки и стала очень быстро спускаться по лестнице, на ходу одеваясь. Рядом с выходом из вуза, на набережной, ей удалось обогнать Федора со спутницей и, лихо лавируя между прохожими, скрыться в подземном переходе, полном торговцев сувенирами и пропахшем индийскими благовониями.

Выход в город опьянял. Бодрящий октябрьский воздух с парами бензина врывался в ноздри, гул вечернего Невского, мерцающего огнями машин и вывесок, загадочные маскароны, атланты и кариатиды под балконами с ажурными решетками — все это создавало удивительную сказку, где каждый архитектурный элемент обладает душой и становится уже не фоном для фантасмагорического сюжета, но его персонажем.

Город был для Киры живым. Каждый дом обладал своим характером и судьбой, с домами можно было делиться новостями, хорошими и плохими, и дома отзывались — утешали ее или радовались вместе с ней.

Пока она летела к метро, вдыхая вечерний Невский, скользя взглядом по лицам прохожих и фасадам зданий, город назначал ее одним из героев своей сказки.

Тем временем по тому же маршруту шел со своей неразговорчивой спутницей Федор.

— Гоголь создал Невский проспект. Не Пётр, а Гоголь.

— У нас репетиция завтра после уроков. Я не приду на занятия. Достал этот театр, Островский… Передай, что меня не будет, — девушка открыла сумку в поисках проездного.

— Хорошо, — Федор бросил жетон в турникет, прошел чуть вперед на эскалаторе, с досадой отметив про себя, что спутницу не особенно интересуют его размышления. — Салют!

Он поднял руку и, не дожидаясь ответа, умчался по ступеням эскалатора, громыхая подковами ботинок.

Глава 2

Боженька

Октябрь вступал в права стремительно, разливая красоту по проспектам и набережным. Не успеешь оглянуться, а парки и сады уже пестрят оранжево-красными кленами и вязами.

Бытует мнение, что Петербург — город серого цвета, впрыснутого абсолютно во все: в невскую воду и гранитные набережные каналов, в асфальт и стены домов, наконец, в самое небо. В шутке о том, что настоящий петербуржец различает до пятидесяти оттенков серого, есть доля правды, но не более. В реальности же старый город желт, как канарейка. Солнце заглядывает сюда нечасто, а потому со времен великого Росси архитектура компенсирует этот недостаток крашенной во все оттенки желтого штукатуркой.

Кира сидела в Аничковом саду, прислушиваясь к шуму, долетающему с Невского проспекта. Раз в неделю они с подругой встречались здесь, чтобы погулять по городу или вместе отправиться к Кире домой на Васильевский остров. Традиция завелась у них еще года четыре назад, когда они занимались во Дворце творчества юных олимпиадной математикой, чаще, естественно, прогуливая, чем занимаясь. С тех пор место встречи не менялось. Вот и сегодня Кира ждала здесь Боженьку, как любила называть себя Екатерина Георгиевна.

— Здравствуйте, возлюбленный мой Кирунчик! Как Вы поживаете, что нового? — рыжий Боженька поглотил ее в широких объятиях, звеня кулонами и побрякушками на всех частях тела и одежды — еще один способ эпатажа, восходящий к бытовому безумию и вырывающийся за пределы какой-либо субкультуры.

— Здравствуй, свет солнца моего, Катюнчик! У меня печальная новость, я буду плакаться тебе в жилетку, но чуть позже. А пока пойдемте-ка на скамеечку, я все подробно тебе расскажу, — высокий стиль традиционно затухал после ритуального приветствия, а обращение на «ты» и «вы» менялось в зависимости от ситуации.

— Готова тебя выслушать. Что же приключилось?

— У меня в группе на подготах появился мальчик, с хвостиком, в косухе.

— Предчувствую, что Паша будет недоволен.

— Так. Не перебивай меня, — Кира набрала воздуха в грудь, как перед долгой тирадой.

— Я вся внимание. Вещай.

— Так вот… — и далее прозвучал подробный рассказ о том, как она узнала о Феде, как потом встретила его на лекции и как думала о нем несколько дней к ряду.

— Ну, я так поняла, что это практически твой идеал: хвостик, косуха, очки.

— Нет, очков нет.

— Книжки это исправят.

— Злая. Ты же понимаешь, что это условность. Очки — признак интеллигенции, косуха — музыкальных приоритетов, хвостик — определённой жизненной позиции…

— Да-да-да. Было уже. Привет Паше, кстати.

— Нетушки. Паша знает, что он не является моим «объектом вожделений» и что я люблю его как брата.

— Помню. Он чуть не повесился, когда об этом узнал.

Кира вздохнула, но было совершенно очевидно, что судьба Паши ее нисколько не интересует. Начитавшись романов и стихов, она воспринимала все происходящее как сюжет. И чем больше в нем было интриг и переплетений, тем интереснее становилось.

— Поехали чай пить, у меня есть вкуснейшие ништяки — бабушка пироги печет. Заодно Керуака тебе почитать дам. Я добила его и теперь собираюсь лечить свой лексикон Маркесом, поскольку изобилие сленга портит мой высокоинтеллектуальный образ.

— Едемте! — воскликнула Катюнчик, с энтузиазмом шлепнув по бедрам ладонями.

Подруги отправились к выходу из сада, освободив на радость мамам с колясками еще одну скамейку.

Дома их ждали собачий лай в прихожей, пирожки, испечённые бабушкой, и долгий вечер, полный разговоров обо всем на свете. То, что друзья — это семья, которую мы выбираем, было для них обеих аксиомой, а всегда поддерживать друг друга — нормой. Взаимное обожание прорывалось везде. Даже в интерьерах домов, где на каждом квадратном метре прятались подарки друг другу или в четыре руки сделанные шедевры: сверхценный предмет вроде открытки на Восьмое марта, сплетенной из вареных макарон, огромной карнавальной шляпы с вылепленным на ней городом из всевозможного мусора, или совместно сделанный коллаж по канонам жития святых, повествующий о похождениях ржавых ножниц с обломанными концами. Родители обеих смирились с брызжущей через край креативностью дочерей и закрывали глаза на бесконечные перформансы наподобие размещения коллажей из чайного гриба на всех лестничных клетках дома от первого до двенадцатого этажа или раскрашивания на чужой даче деревенского сортира в веселенькую красно-желтую клеточку в качестве сюрприза временно отсутствующим хозяевам. Самовыражение через эпатаж, постоянная проверка себя на прочность через столкновение с нормами общества — вот то, что забавляло их больше всего. Поскольку они с двенадцати лет регулярно прогуливали школу, заменяя уроки выставками в Эрмитаже, так как именно он был бесплатным музеем, а в выходные дни болтались по всевозможным галереям, то обе довольно основательно прониклись постмодернистской концепцией прекрасного.

Подруги принадлежали к поколению, рожденному в конце восьмидесятых, на юность которого не выпало ни ужасов войны, ни голода, ни революций. Они сильно отличались от родителей, выросших на рассказах о Второй мировой и делящих героев боевиков на «наших» и «фашистов». В отличие от воспитанных советской эпохой, свято веривших в светлое будущее, и враз отрезвленных девяносто первым годом, это поколение родилось с купированным чувством доверия к происходящему; разочарование в устройстве общества передается на генетическом уровне не хуже близорукости. Поэтому те, кто заканчивали школу в середине нулевых, получили культурную прививку постмодернизмом, иронически обыгрывавшим все без разбора. Но не стоит думать, что эти дети с мутировавшим цинизмом жили припеваючи. История не раз показывала, что если внешний враг отсутствует, то необходимо его придумать. Эти дети будут проверены на прочность самими собой, временем, растраченным на исследования закоулков своего внутреннего мира, частенько в поисках того самого врага. И чем этот внутренний мир богаче и глубже, тем дольше будут длиться исследования без выхода на поверхность. А когда настанет момент подъема, многие будут скукожены кессонной болезнью. Поколение невызревших Бойсов и Уорхоллов, превратившихся в лучшем случае в панков и художников-самоучек, широко известных в узких кругах. Вот и Кира с Екатериной Георгиевной самозабвенно играли в концептуалистов, соревнуясь и вдохновляя друг друга.

Лучшие друзья — те, с кем мы максимально близки и воспринимаются как второе я. С ними можно не только обсуждать все на свете, но и обо всем на свете молчать. И последнее иногда более ценно, чем первое. Остаток вечера прошел в прерываемой редкими репликами тишине.

Уже провожая подругу к метро, Кира спросила:

— Так ты меня не одобряешь? Это я про Пашу.

— Тебе можно все. Но, полагаю, так считаю только я.

Они обнялись напоследок, и Екатерина Георгиевна скрылась в метро.

Глава 3

Малиновые уши

Время, казалось бы, текло как обычно, в жизни Киры ничего нового не происходило, кроме очередного перехода в другую школу — уже четвертую за последние два года, поэтому это событие воспринималось как должное и не заслуживающее особого внимания. Выходные посвящались Боженьке и встречам с остальными немногочисленными друзьями, написанию писем, чтению всего, до чего дотягивались руки: от Апулея до Павича. Стихи и читались, и писались потоками, свои и чужие строки наслаивались друг на друга, перемешивались, порождая рифмованных монстров, сплошь состоявших из гиперцитат.

Каждый вторник и четверг были для Киры особыми — два главных дня в неделю, которые она с нетерпением предвкушала. Самой отвратительной была пятница, поскольку ожидание вторника становилось наиболее долгим и мучительным: во вторник она могла не только видеть Федю, но и слушать будоражащие воображение лекции по литературе. Но одно обстоятельство раздражало и болело, как ссадина, — Федор ее почти не замечал. Ей не удавалось с ним пообщаться, интереса к ней он не проявлял, а она искала повод для контакта, но не находила. Досадуя на саму себя, она с тупым упрямством продолжала попадаться ему на глаза где-нибудь на улице, по пути к метро после занятий или в аудитории на лекциях, но тщетно. Его взгляд соскальзывал с ее фигуры, и внимание переключалось на более важные предметы. Единственное, что радовало Киру в этой ситуации, это то, что теперь Федор почти всегда был один. Блондинка же, с которой он поначалу постоянно общался, перестала появляться на занятиях.

В очередной вторник Кира, как всегда приехала раньше положенного и листала сборник современной поэзии, сидя в старом советском кресле, периодически отвлекаясь на проходящих мимо по коридору студентов, время от времени задевающих своими вещами ее расположившееся на коленях пальто.

Лекция должна была вот-вот начаться, ребята из группы подтягивались к аудитории, что находилась в самом конце узкого коридора. Кира оторвалась от книжки и посмотрела на обозримый кусочек лестничной площадки, откуда тянулась вереница студентов, забивающих собой тесный коридор. Среди них в ее направлении протискивался запыхавшийся Федор. Она подняла голову и, смотря на него в упор, поздоровалась. Ответа не последовало, и он прошел мимо, ближе к дверям аудитории. Кто-то из соседнего кресла быстро вопросительно глянул в ее сторону, и Кира осталась сидеть с малиновыми ушами, желая провалиться под землю. И хотя мозг успокаивал рациональными доводами вроде ее тихого голоса, людского гама и задумчивости Федора, но лицо по-прежнему наливалось пунцовой краской.

О чем была лекция, как прошли занятия — Кира не помнила. Тело стало мало и неудобно, воздуха не хватало. Хотелось сбежать в неизвестном направлении, вынести свою истерику в город, чтобы выходить ее и наконец получить спокойствие.

Демоны рвали ее на части, подбрасывая поленья в разгоревшийся костер в клетке ребер, требовали сбежать из себя, чтобы вернуться в уже выгоревшее и омертвевшее сознание, без эмоций и чувств. Молодость склонна все преувеличивать и слишком близко принимать к сердцу.

С трудом досидев до конца литературы, даже не поблагодарив мага-профессора, она как пробка от шампанского, вылетела из аудитории, забыв придержать дверь и грохнув ею на всю аудиторию. Только на углу набережной Фонтанки и Невского, продуваемая всеми февральскими ветрами, с опрокинутым на нее мрачным холодом, Кира начала потихоньку приходить в себя и будто бы наблюдать ситуацию со стороны. А это означало, что город снова ее пожалел и назначил своим персонажем, велел впитаться в гранит парапетов, стать человеком-невидимкой в толпе прохожих.

Она наконец ощутила холод и, зажав коленями рюкзак, неуклюже промахиваясь мимо рукава, попыталась надеть пальто, что удалось далеко не с первой попытки. Намотав поверх воротника вязаный шарф и растирая замерзшие пальцы в серебряных кольцах, она пошла пешком на Васильевский. Человек-мотор внутри не унимался и единственным способом не сойти с ума в таком состоянии было заставить себя смертельно устать физически. Набрав крейсерскую скорость, она прошла остаток Невского на одном дыхании, но, как только вышла на Дворцовый мост, ветер злобно отхлестал по щекам, лицо закололо иголками, а в глаза, казалось, с размаху сыпанули песка. Стуча зубами, Кира пыталась разминать в карманах заледеневшие пальцы. Оказавшись на Острове, она тут же втиснулась в отъезжающий от остановки троллейбус, и путешествие завершилось самокопанием и рассматриванием своего отражения в грязном стекле окна.

Было так тоскливо и одиноко, что хотелось выть. Взгляд скользил по лицам пассажиров и не находил ни одного, за которое можно было бы зацепиться. Навязчиво лезли в голову строки Маяковского: «Когда все расселятся в раю и в аду, земля итогами подведена будет — помните: в 1916 году из Петрограда исчезли красивые люди».

Одиночество, мучавшее Киру, было особого рода, оно не было связано с недостатком близких людей или понимания. Оно вызревало оттого, что любовь, росшая внутри нее, не имела предмета и обычно распространялась на все вокруг, а теперь, как, впрочем, случалось во время многочисленных влюбленностей и раньше, была направленна на конкретного человека, но ему была абсолютно не нужна и не интересна. В результате, чувство накапливалось внутри до критической массы и взрывалось в самый неподходящий момент. Эти всплески гормонов она станет называть демонами. Так было и с Пашей. Три года к ряду она была безответно влюблена в молодого человека на несколько лет старше себя. Он больше успел прочесть, обдумать и приобрел полный разочарования взгляд на мир. Об этом юноше можно было грезить, за ним хотелось идти на край света и внимать ему, ловя оттенки интонации. Но их общение с Кирой, всегда эпистолярно-телефонное, прервалось: юноша заскучал. В одну из бессонных летних ночей все вернулось на свои места: Кира поняла, что любовь последних трех лет — надуманный ею самой мираж. Стало горько и обидно из-за собственной глупости. Следующим вечером она ехала на дачу на последней электричке. Кира была так морально измотана, что плохо понимала, что происходит. Все, что она запомнила, так это то, что по железнодорожному мосту в сторону ее платформы стремительной походкой шел молодой человек с длинными темными волосами и перекинутой через плечо торбой. Помнила, как, сама не зная почему, сказала себе: «Все, это за мной» — и как этот человек, спустившись с моста, остановился рядом с ней и предложил помочь занести в электричку ее сумку, а потом всю дорогу развлекал ее беседой и просил оставить номер. И он написал свой телефон на обложке ее ежедневника, и, спустя несколько дней, она все-таки позвонила по этому номеру, и ее безадресная любовь потихоньку потекла в направлении Паши. Но, вскоре, узнав этого человека лучше Кира поняла, что они не то, что не имеют общих точек соприкосновения, кроме той злополучной электрички, но и являются полными противоположностями во всех отношениях. Она увидела, что общение с Пашей ее разрушает, а любовь принадлежит не ему, а тому образу, который жил в ее голове и который она по неразумию перенесла на Пашу. По сей день ее мучило это дурацкое знакомство, приправленное судьбоносной мистикой. А теперь неожиданно появился Федор. И что-то подсказывало, что это и есть настоящая судьба. Вот он, тот самый идеал, только живой, настоящий. И в чем-то такой же непутевый, как и она сама.

Думая об этом, она смотрела, как ее отражение сливается с городским фоном — уносящимися домами, плечом к плечу стоящими по берегам Большого проспекта, как болезненно ветвятся черные руки деревьев, контрастно подсвеченные воспаленным фонарным светом, как растет энтропия лихорадочной суеты улиц.

Придя домой, Кира с трудом сняла кольца с распухших от мороза пальцев и нырнула в горячую ванну. Казалось, она смотрит на себя со стороны и не понимает, для чего это тело, как оно может носить в себе столько чувств и переживаний. Она смотрела на полки с шампунями, кремами, бальзамами, расческами и бритвенными станками на фоне белых, как тетрадный лист в клеточку, квадратов кафеля, а взгляд уходил сквозь них, во вселенную. В голове начинали пульсировать строки: «Может, вены себе перерезать? Ночка станет короче на нас… За тобою таскаюсь, как челядь, хватким татем ловлю блики глаз». Навязчивая пляска слов вывела ее из оцепенения. Кира нашарила мокрой рукой на стиральной машине тетрадь со стихами, которую брала с собой всегда и везде, за исключением разве что туалета, и начала записывать. Стихотворение получилось из тех, что и не стихотворения вовсе: безотвязные повторения образов и мыслеформ, работающие как заклинания, не имели никакой художественной ценности, но зато вполне вмещали в себя мрачные настроения. На этот раз желание дезертировать из жизни вместе с утекающей из ванны водой не ушло в рифмы, а начало преломляться в какое-то истерическое настроение, где главной мыслью становилась известная формула «чем хуже — тем лучше».

На беду, ближе к ночи ей позвонил Паша, и она, не задумываясь о последствиях, поделилась с ним своим настроением. Телефонный разговор обернулся философским диспутом о том, стоит ли жизнь того, чтобы быть прожитой. На фоне подросткового максимализма, неразделенной любви, скачущих гормонов и притягательности темы смерти такие разговоры не могли пройти бесследно. После этой беседы Кира несколько дней пыталась понять, почему нельзя накладывать на себя руки, старалась ответить на вопрос о том, что может быть противовесом для человека, примеряющего на себя смерть.

Пара дней чертовни, когда из рук валилось все: лампочки взрывались, а посуда билась, лифт сходил с ума, а слова во рту перемешивались в зажеванные абырвалги — дали ответ на этот вопрос. Решившегося на последний шаг не напугаешь короткой физической болью, его не напугаешь и адовым котлом в окружении чертей с шумовками, проверяющих грешников на готовность. Единственное, что может остановить от последнего шага — это возможность повторного сценария, и не просто повторного, с потенциальным исправлением ситуации, а поставленного на вечный repeat в той самой, последней, предрешительной точке. Мысль эта подействовала как отрезвляющая пощечина, выбившая из головы желание сбежать из несовершенного мира. Среди удручающего контекста вроде проблем в школе, грозивших недопуском к экзаменам, маминых красочных пророчеств о том, как Кира будет работать на заводе, дворником, проституткой (нужное подчеркнуть), утомительной настойчивости Паши, вечных цейтнотов, недосыпов, усталости и авитаминозов, оставалось единственное обстоятельство, которое действительно было несовместимо с жизнью — безответная любовь, которой Кира мучительно захлебывалась.

Глава 4

Февраль

За дверную ручку пару раз дернули. Лайка фальцетом заливалась в прихожей, пока Кира поверх футболки оборачивала себя пледом по дороге к двери. Родители ушли в магазин, и она было подумала, что они что-то забыли и вернулись — все домашние игнорировали звонок и дергали за ручку. Через мутное стекло глазка она увидела Пашу и поняла, что утро добрым уже не будет.

Вздохнув и морально приготовившись, она открыла дверь.

— Привет. Это опять я. Можно войти? — спросил гость, перетаптываясь на пороге. Грязная лужа из талого снега текла по линолеуму.

— Привет. Вообще ты не вовремя, я только что встала, и у меня еще куча уроков несделанных, — ей ужасно не хотелось общаться с Пашей, памятуя о том, что встречи с ним как правило затягивались на целый день, а наводить порядок в голове после такого общения приходилось еще несколько суток.

— Я ненадолго, мне просто нужно тебе кое-что отдать.

— Что у тебя с рукой? — Кира только сейчас заметила, что одна его рука была в шерстяной варежке, хотя он принципиально не носил ни варежек, ни перчаток.

— Так, ничего особенного. Скучал по тебе, — буркнул он, поправляя кожаные напульсники на руке и придерживая сползающую варежку.

— В смысле? — недобрые мысли начинали стучаться к ней в голову.

— Ты знаешь. Так можно я войду?

— Чай будешь? — спросила она по дороге на кухню и тут же мысленно саму себя отругала: «Чертово воспитание! Что за привычка всем приходящим предлагать чай?»

— Давай, — крикнул Паша уже из комнаты.

Кира принесла кружки и села рядом с Пашей на диван.

— Держи, только не обожгись — очень горячий. Так что с рукой?

— Говорю же, скучал, думал о тебе и понял, что без тебя не хочу жить.

Кира начинала вскипать. Она бы выставила Пашу за дверь, но поскольку тот часто ей рассказывал о своем житье-бытье, моральных сил на это ей не хватало. К восемнадцати годам за плечами юноши висели две неудавшиеся попытки суицида, клиническая смерть и немалый опыт психоделических путешествий. Мотивы к тому были сугубо семейные: бизнес отца внезапно рухнул в самом конце девяностых, отец — в прошлом моряк, а затем неудачливый предприниматель — разочаровавшись в жизни, внезапно расширил свою сексуальную ориентацию, после чего последовали развод и пристрастие матери-художницы к алкоголю. Сын же, как ни парадоксально, остался жить с папой. Главным воспоминанием о доме стали постоянные скандалы и кочевья. Квартира в центре Купчино была продана. Они переезжали все ближе к окраине, потом еще ближе, и еще. Пейзаж из окон, по воспоминаниям Паши, постоянно менялся, дома напротив все время удалялись, свет из их окон становился все размытей, пока не скрылся пульсирующим пятном города где-то далеко. А отец в конце концов перебрался в область и построил дом в Сологубовке, прославленной неизменно высокими урожаями на псилоцибы. Этот дом Паша мечтал превратить в подобие сквота, где собирались бы сумасшедшие металлисты и художники для совместного творчества и морального разложения.

— Я долго думал и решил, что это должно храниться у тебя, — парень достал из торбы диск с нарисованной от руки обложкой и надписью: «Love is Death. For my darling with love».

— Ты все-таки решил дать послушать мне свою музыку? — недоверчиво прищуриваясь, спросила Кира. Она без интереса вертела в руках пластиковую коробочку.

— Нет, я уже говорил тебе, что пока ты не станешь моей женой, тебе нельзя слушать мои опусы. Шансов нет, но все равно не слушай. Просто сохрани.

— Да, шансов нет.

В прихожей снова залаяла собака, и кто-то ключом открыл дверь. Родители вернулись.

Мама заглянула в комнату, где между Кирой и Пашей проходил очередной нервный разговор.

— Павел, здравствуйте! Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро! Сырников хотите? Завтракали?

— Здравствуйте! Нет, спасибо.

— Ну и зря, вкусные сырники. Надумаете — говорите, — подмигнула она, закрывая дверь. Маме чрезвычайно нравился Паша, при каждом случае она говорила дочке, что у него невероятно одухотворенное лицо, что с него впору писать иконы и что он похож на Иисуса. Кира несколько раз пыталась объяснить маме, что та сильно заблуждается, поскольку Паша — убежденный сатанист и ничего общего с Христом у него точно нет. Но родители, по преимуществу, глухи и слепы, когда в игру вступает их интуиция и опыт, потому что живут в другом измерении и времени.

Мария Николаевна не была исключением. Она называла Петербург Ленинградом, для нее, скажем, не существовало улиц Большой Конюшенной или Миллионной, вместо них она по-прежнему гуляла по улице Желябова или Халтурина, из-за чего на слух совершенно не ориентировалась в переименованном городе. Все самое прекрасное ассоциировалось исключительно с прошлым. Со смертью обожаемого отца ее жизнь «для себя» словно бы закончилась. Мария Николаевна после развода осталась с трехлетним ребенком на руках и мамой пенсионеркой. В результате с двадцати восьми лет, на фоне голодных девяностых, главной задачей для нее стало выживание, а стремление дать дочери образование превратилось в навязчивую идею, поскольку без диплома в перестроечном безвременье ей самой приходилось туго.

Паша не переносил Кириного молчания. Раздраженный, словно оголенный нерв, юноша теребил варежку. Он решил во что бы то ни стало пробить оборону и добиться от Киры какой угодно реакции. Она же, напротив, намеренно перестала спрашивать про руку, чтобы не начинать хорошо известный разговор.

— Я соврал, с рукой все в порядке. Хотел посмотреть на твою реакцию.

— Посмотрел? — со всем возможным равнодушием спросила Кира.

— Нет, ты опять себя контролируешь, ты все время это делаешь! Мне кажется, что если ты себя отпустишь, то разнесешь все вокруг! Ты все время о чем-то думаешь и молчишь! А потом выясняется, что тебе жить надоело! Я ни хрена тебя не понимаю, я устал, я хочу быть рядом, а ты уходишь, и эта твоя тяга к смерти! Я там был, я знаю, что там. Там — полная фигня. Надо жить, ловить кайф! — оратор в Паше распалялся все больше и больше. Кира по опыту знала, что он вот-вот потеряет остатки самоконтроля и из него начнет сыпаться нецензурная брань, уже без эвфемизмов — обычный мат, который коробил ее почти на физическом уровне.

— Во-первых, пожалуйста, говори тише. Мне еще родительских вопросов не хватало. Во-вторых, нет у меня никакой тяги к смерти, меня отчасти привлекает эстетика оной, не более того. Я говорила, что жить проще, когда знаешь, что это не навсегда, что это только репетиция перед подлинным выступлением.

— Кто тебе это сказал?

— Он, — она показала на портрет Бродского в деревянной фоторамке, стоящий на стеллаже.

— Кто этот мужик?

— Бродский. Ты бы почитал его стихи. «Памяти Т. Б.», например.

— Сжечь его, если у тебя от него курс на саморазрушение. Ты не слушаешь меня, это плохо кончится! — Паша встряхивал головой, чтобы убрать волосы, падающие на лицо и мешающие говорить, а она смотрела на него и чувствовала, как все дальше отодвигается ее длинноволосый идеал, с которым она когда-то перепутала Пашу, как от него отваливается хвост, косуха… и остаются только стихи.

Пашины упреки автоматически ею пропускались мимо ушей, в стрессовой ситуации она будто покидала тело и уходила вглубь себя. А там, в голове, звучали заученные наизусть строки: «Смерть — это то, что бывает с другими. Смерть — это то, что бывает с другими. Даже у каждой пускай богини есть фавориты в разряде смертных».

Внезапная тишина выбила ее из ритма стиха. Глухое молчание повисло в комнате. Паша закрывал лицо обеими руками, пряди волос падали вперед. Кира ошарашенно смотрела на него, не понимая, что происходит. Время прекратило ход, казалось, даже пыль повисла в воздухе. Почувствовав ее недоуменный взгляд, Паша, не отнимая ладоней от лица, хрипло, с нервным, задавленным смешком, сказал: «Черт, я плачу» — и весь сжался в судорожный, обиженный комок. Она не знала, что делать, пересела ближе к нему, обняла, осторожно уперлась подбородком в его плечо и тихо-тихо говорила что-то успокаивающее.

— Не переживай. Думаю, все пройдет, а еще я думаю, что ты — шантажист.

Отклик последовал незамедлительно:

— И неплохой актер, — он убрал руки от лица, чтобы ее обнять. Лицо было красным, но скорее от прикосновения рук, а не от слез. Его голова лежала на ее плече, а она с тоской думала, что теперь он потерял остатки ее уважения.

Глава 5

Розовая устрица

Февраль сдал позиции, мрак рассеивался, хотя грядущее по-прежнему не просматривалось. На одной из лекций Кире довелось стать участницей странного эпизода. Свободных мест в актовом зале, где проходили занятия, было немного, и Федор оказался в следующем ряду, по диагонали от нее. Столики для письма откидывались от спинки впереди стоящего театрального кресла, народу набилось много, и писать приходилось, подчас задевая друг друга локтями.

— Тьфу ты! Стол отвинтили. — Федор громыхал оторванной доской, пытаясь ее закрепить. Неподалеку еще одна девушка с их курса обернулась назад и стала в упор его рассматривать.

— Какой хорошенький мальчик! Не видела тебя раньше! — барышня широко улыбалась, и на щеках проступали лукавые ямочки. Киру будто обдали кипятком. «Вот это подход! — подумала она. — Это не с малиновыми ушами сидеть оттого, что с тобой не поздоровались».

— Да уж полгода как тут, — пробасил Федя, судя по интонации испытывавший неоднозначные чувства от обрушившегося на него комплимента.

— Садись к нам! У нас место есть, — девушка показала на пустующее соседнее кресло.

— Благодарю, мне и здесь хорошо, — сказал юноша и открыл блокнот, чтобы изобразить деятельность.

— Как тебя зовут? — не унималась брюнетка, кокетливо поправляя челку.

— Федор.

— А меня Саша. Пересаживайся к нам, поболтаем.

— Говорю же, мне и здесь удобно, — он явно начинал уставать от приставаний целеустремлённой девицы.

— Ну, тогда я сама к тебе пересяду, — она стала собирать вещи со столика и, обернувшись, заметила, что мест рядом с ним нет — справа и слева лежали чьи-то конспекты.

Кира, через голову которой Федор и девица перебрасывались репликами, подала голос, развернувшись к Федору:

— Хочешь, поменяемся: тут у меня с одной стороны свободно. Можете вместе сесть.

Федор перегнулся через спинку, удостоверился в том, что место в самом деле есть, и, быстро взяв вещи, пересел на соседнее с ней кресло. Кира собирала ручки и тетради, чтобы переместиться на следующий ряд, но вдруг услышала его голос, обращенный к брюнетке:

— Я сюда учиться пришел.

Барышня оскорбленно фыркнула и села обратно. Сердце Киры готово было выскочить.

Когда занятия завершились, Кира быстро побросала вещи в рюкзак и, на ходу напяливая пальто, похожее на белогвардейскую шинель, выскочила на улицу. Малая Садовая напоминала кегельбан наоборот, в котором нужно было уворачиваться от пешеходов, лавировать между ними, стараясь не снижать скорость. Завал в школе требовал выполнения огромного объема заданий, а это, в свою очередь, требовало времени, которого у нее не было. Всю дорогу она чувствовала, а периодически и видела боковым зрением в отражениях витрин, как Федор шел за ней в нескольких метрах позади. Уже у турникетов в метро он догнал ее и, поравнявшись, сказал:

— Ты красиво ходишь. И быстро. Еле догнал.

— Привычка. Тороплюсь очень, — пожала плечами она.

На эскалаторе они спускались вместе, он рассказал, что живет на Дыбенко, и что район этот весьма унылый и надоел ему до черта, и что если бы не курсы в центре города два раза в неделю, то он бы уже с ума сошел в этой дыре. Потом, они разбежались по разные стороны, и всю дорогу она думала, что же это было: комплимент, лесть, попытка подката. Казалось, что все это ей просто почудилось, что этот вечер — игра воображения или сон.

Дорога до дома у Федора занимала в два раза больше времени, чем у Киры. Рассматривая себя в отражении дверей с надписью «Не прислоняться», он думал о настырной девице, столь бесцеремонно оценившей его как «хорошенького мальчика», что, конечно, было оскорбительно при его культивируемом образе декадента. И еще эта чебурашка в хайратнике, вся в феньках и цацках, как алтайский шаман, заблудившаяся во времени и промахнувшаяся минимум на пару поколений. В перерывах она из книжки не вылезает и делает вид, якобы никого не замечает, по улице идет с таким надменным видом, будто опаздывает спасать планету, или, как блаженная, голову запрокидывает и улыбается непонятно чему — уже не в первый раз замечено. А начнешь с ней разговаривать, так, вроде, небезынтересная особа. Надо будет пообщаться.

С этого дня на всех последующих лекциях они сидели рядом. Спустя еще пару недель Федор начал приезжать на занятия раньше. Город притягивал, заманивал перспективой выстроившихся в линию домов, узорами перилл и блеском шпилей. Однажды, оказавшись на Фонтанке за полтора часа до начала лекции, он заметил на набережной Киру, перегнувшуюся через ограду и смотрящую в воду.

— Категорически приветствую! — громко сказал он, по диагонали перейдя дорогу и оказавшись рядом.

— Привет! — она сняла с плеч рюкзак и запихнула туда пошарпанную серую тетрадь, которую Федор издалека не заметил.

— Я тут по городу болтался, думаю, дай раньше приеду, а то домой туда-сюда мотаться неохота. А ты что так рано тут делаешь?

— А я всегда заранее приезжаю. Пишу, читаю.

— Что читаешь?

— Бродского.

— А что пишешь?

— Стихи.

Он кивнул и закурил, отбив по голубой пачке «Sovereign» странный ритм, напомнивший какой-то марш.

— Почитать где-то можно?

— В документе Word. А вообще, печаталась в паре самиздатов да в газете «Молодежь Якутии». Не спрашивай, как так получилось!

— Не буду, хотя и загадочно! Про самиздат любопытно.

— Могу принести.

— Давай.

— Видел, как необычно сегодня тучи отражаются? — она кивнула на воду. — Как на картинах Дали. Все смотрю и не могу понять почему.

— Течение, наверно. Еще час с лишним до начала, давай, что ли, побродим, — предложил он.

Они быстрым шагом перешли через мост Белинского и влились в толкотню Литейного проспекта, пробежали по проходным дворам Моховой, перешли через Аничков мост и снова вышли на набережную Фонтанки. Двор Дома кино поманил распахнутой дверью парадной. Кира, заглянув внутрь, махнула рукой Федору, предлагая следовать за ней. Перепрыгивая через две ступеньки, они поднялись на самый верх, но, увы, дверь на чердак, как и все двери на этажах, была закрыта на замок.

Федор подергал за ручку и развел руками, мол, ничего не сделать, и они не торопясь стали спускаться по неосвещенной лестнице вниз.

— Я бы что-нибудь съел, давай в «Устрицу» зайдем.

— Куда? — не поняла Кира.

— В «Розовую Устрицу». На последнем этаже.

Они спустились с черной лестницы и зашли в вуз уже с набережной, совершив еще одно восхождение на седьмой этаж. Федор повел спутницу по коридору, который заканчивался отнюдь не тупиком, как думала Кира, а резким поворотом и малюсенькой, на три столика, столовой. Стены, выкрашенные отвратительной пурпурной красной, украшенные сюрреалистическими картинками и окном, выходящим во двор, откуда они только что вышли, производили неоднозначное впечатление. Кира отказалась от перекуса, Федор заказал себе пиццу и чай, и они расположились за одним из столиков.

— Редкая удача, — усмехнулся Федор, снимая куртку. — Щас пара закончится и набегут, как тараканы, — тут не протолкнуться обычно.

— Я здесь не была никогда, — с удивлением оглядываясь по сторонам, заметила Кира. Она пристально всматривалась в акварельное безумие на стене, изображающее губы на треножнике и навевающее ей ассоциации с улыбкой Чеширского кота, оседлавшей звездолет.

— Что там? — спросил Федор и, жуя, обернулся по направлению ее взгляда. — Напоминает лыбу кэрролловского кота.

— Да, — кивнула она, — тоже об этом сейчас подумала.

— А еще Шклярского.

— Пикник? — на всякий случай уточнила она.

— Да, он же рисует всякие богомерзкие сюжеты. Вроде, похоже чем-то.

Продолжить беседу о прекрасном им не дала толпа голодных студентов, с шумом хлынувших в кафе и напомнивших, что пора отправляться на лекцию. Федор стоя опрокинул в себя остатки чая и, грохоча ремнями косухи, переброшенной за ворот через плечо, пошел вслед за Кирой к аудитории.

А уже в четверг она вручила ему диск с подборкой выпусков самиздата с интригующим названием «Поганая молодежь», где, как бы невзначай, в отдельной безымянной папке была подборка ее тщательно отобранных стихов.

Глава 6

Стихотворчество

Итак, нужно было написать стихи. Притом небанальные. Поэтическим эталоном для Федора было творчество Хармса и некоторых других представителей ОБЭРИУ, поэтому единственное, что пришло в голову, это читать их. Спустя тридцать страниц мыслеформы начали ворочаться в голове, образы стали превращаться в слова, мышление ускорилось и… «перейти зрачков тоннелем в несмиренный упокой» … «отвернуться и разрезать воздух пламенной рукой». Строки не склеивались, смысл ускользал, но предчувствие надвигающейся лавины слов уже щекотало горло и било электрическими разрядами в кончики пальцев, пляшущих по клавиатуре. Федор открыл блокнот на экране компьютера и начал торопливо стучать по клавишам.

Смертью чешется висок

вниз и вверх путь недалек

брошен в полночь словно хлам

и рассован по углам

конь обернутый в репей

сдохшей рыбы чешуя

не до вас двуногих вшей

обожателей гнилья

будто насморк жизнь пройдет

кашлем в глотке бытия

предъявляет полный счет

тот кто сам себе судья.

Результат не слишком обрадовал. Но для начала и это было неплохо. Останавливаться было нельзя. Слова, как грибы, не растут поодиночке; найдя одно, нужно продолжать поиски, пока не нападешь на след верного образа, точной формулировки, и тогда уже только успевай записывать. Однако следующий наплыв слов и образов оказался настолько экспрессивным и ритмически рельефным, что решено было прерваться на перекур.

Облокотясь на стену, Федор открыл окно и зажег сигарету. Квартира располагалась на первом этаже, и окна выходили на красную кирпичную стену трансформаторной будки, за которой брякали ползущие к кольцу трамваи. Неподалеку текла узкая и желтая река Оккервиль, изгибаясь дикими, крутыми берегами, с которых местная шпана время от времени скатывала в реку автомобили, демонстрируя таким образом свою ловкость и сообразительность. Внезапный порыв ветра внес клубы дыма обратно в комнату, Федор разогнал их ладонью, затушил сигарету об отлив, бросил окурок в траву и поспешно закрыл окно. Еще раз перечитав только что написанное и отправив его в корзину, молодой человек подошел в книжному шкафу и извлек оттуда избранные сочинения Байрона. Через полчаса родилось новое стихотворение с более чем точным названием: «Приступ байронизма».

Судьба наверно вспоминать

невиданное никогда ни в чем

глазами солнце пожирать

быть вам и свету палачом

в душе хозяйничает страсть

чадит Гоморрой и Содомом

для вас свобода как напасть

и красота вам не знакома

я сам себя считал когда-то

мерилом всех грехов людей

но потерял свой счет утратам

отрекся от своих идей

нет мне не нужно больше крови

и буду я всегда ничей

я отрекусь от прежней роли

чтоб сохранить огонь очей.

Оказалось, писать стихи не так уж и сложно, по крайней мере, если предварительно начитаться чужих. Осознав, что с этой задачей он точно справится, Федор откинулся в компьютерном кресле, набросал в плейлист альбомов Пикника и Гражданской обороны и отправился в путешествие по закромам бессчётных папок со всевозможными сокровищами: от игр и фильмов до программ по созданию сайтов. Так незаметно настала ночь, вплыла в комнату, стекла по подоконнику и разлилась по ковру, изменив привычные очертания предметов, играя нервными тенями в пляшущей экранной ряби, пульсируя ожиданием чего-то непонятного. Звонок мобильного вернул его к реальности.

— Да, пап.

— Федь, сегодня не вернусь, останусь на даче, маме помочь нужно. Ты там голодный не сиди, в холодильнике пельмени.

— Лады. А у тебя Бродского нет?

— Не, не было вроде.

— Жаль. Ну, в тырнете найду.

— Развлекайся!

— Бабушке привет.

К утру было создано три тематических цикла. То, что натекло в голову под воздействием стихов Хармса, Байрона, а затем что-то свое, слегка спрыснутое летовской эстетикой.

Этим уже можно было делиться. Помимо своих творений, на диск один за другим копировались наиболее любопытные тексты: Андреев «Красный смех», стихи Чюрлениса, романы Курта Воннегута, статьи Дани Шеповалова из журнала «Хакер», так, в качестве психологического эксперимента. Все, что осталось, — встретиться с ней на подготах и отдать диск, на котором были записаны необходимые для создания сайта программы и, как бы ненароком, плоды бессонной ночи.

Глава 7

Про Кактус

Вуз, в который поступали Кира и Федор, проводил эксперимент. Слушатели подготовительных курсов зачислялись по результатам двух общих экзаменов: информатики и английского.

День экзаменов наступил. За десять минут до начала Кира была на месте. Федор разговаривал с парнями из группы: обсуждали предстоящий экзамен. Поприветствовав присутствующих, девушка подошла к Наташе, явно нервничавшей больше других.

— Как сайт? Удалось?

— Ай, сайт — полбеды, меня английский парит. Как сдавать, вообще не знаю, все забыла. А ты как?

— Английский завалить не очень боюсь. А вот сайт — катастрофа. Один мой — с подругой делали — о поэзии и городе — слетает, глючит, картинки теряет. Боюсь, что с ним я все завалю. Второй — творение брата — про кактус — шикарный, работает отлично, но спроси меня, как и в чем сделан — и я пропала. Вообще не понимаю в этом ничего.

— Ладно тебе, сдай про кактус. Главное, чтобы работал, а в какой программе делала, какая разница!

— Приветствую! Как готовность? — спросил подошедший к ним Федор.

— Так себе. А у тебя? Готов к английскому? — Наташа очевидно не на шутку распереживалась.

— К английскому, вроде, да. Сайт не успел сделать, вот, думаю, к тетке подойти, попросить по почте прислать потом. Ну или что она там скажет.

— Ого! Ты же с компьютерами на «ты», она же тебя хакером обзывает.

— Дык! Сначала забыл, потом, когда вспомнил, уже поздно было, — Федор отбил свой коронный ритм по блокноту. Потом улыбнулся и нараспев произнес: «Ты когда-нибудь утром откроешь глаза, приглядишься — а там уже ночь. Опоздал!»

Мысли в Кириной голове ускорились до полной неразличимости, контроль потерялся, и следующие действия происходили будто в тумане. Внезапно стали не важны результаты экзаменов и собственное поступление. Все, кроме того, что у нее есть шанс помочь Федору, утратило значение. Кровь ударила в голову, в висках зашумело, а время ускорилось. Пойманный Кайрос исступлённо лупил крыльями.

— Давай отойдем на минутку, я тебе диск верну, — кивнула ему Кира.

Они подвинулись в узкий коридор рядом с кабинетом информатики, и девушка стала судорожно искать что-то в рюкзаке.

— На, это твой диск, спасибо, прога пригодилась. А это — сайт.

Глаза Федора округлились, на лбу появилась недоуменная складка, брови поползли вверх.

— Что это?

— Сайт, но как он сделан, я не знаю. Ты разбираешься, сможешь объяснить, если что.

— А ты?

— У меня еще есть.

— Спасибо!

Раздался голос преподавателя английского, приглашавшего всех разместиться в аудитории и начать экзамен.

— Удачи! — пожелала она ему и отправилась к части группы, ожидающей сдачи информатики.

Все поочередно запускали принесенные сайты, отвечали на какие-то вопросы, выполняли дополнительные задания и с неизменно положительными результатами покидали аудиторию. Кирино мрачно-поэтическое творение на удивление прилично себя показало, почти ничего не сбросив и не потеряв в работе. Экзамен благополучно был сдан, и пришло время следующего. Как ею сдавался английский, было совершенно непонятно. Туман разлился в мозгах, и волна эйфории вынесла ее уже в конце процедуры, когда за прозрачными стенами аудитории появился Федор, кивающий ей и поднимающий большой палец вверх. Сердце готово было выскочить из груди, легких не хватало для вдоха, результаты экзаменов казались чем-то второстепенным и ненужным. Когда она вышла из класса, он ждал ее.

— Ну как, сдала?

— Да. А ты?

— Сайт про кактус — это круто. Тетка сказала, что не ожидала от меня такой позитивной темы. Сдал, спасибо тебе! И английский тоже, хотя и стыдно было. Ты к метро?

— Да, пойдем.

Гремя тяжелыми подошвами, они спустились на набережную Фонтанки, забрызганную солнечными пятнами на разогретом весенним солнцем граните. Шум моторов, крики туристов, зазывалы на прогулки по рекам и каналам, гул, долетающий с Аничкова моста, — все это вобрало две странные фигуры, на которые бытие внезапно вылило огромную порцию счастья. Жизнь на вдохе открывалась необозримой перспективой всего и сразу, и вдох этот не умещался в грудной клетке.

Федор на ходу достал пачку сигарет и закурил, стараясь выдыхать в сторону и отгоняя от Киры дым ладонью.

Когда сигарета потухла, он щелчком, будто давая щелбан, отправил окурок в воздух. Реакция последовала незамедлительно:

— Ты чего мусоришь? — ее брови гневно взметнулись вверх.

— Так урн же нет, — развел руками Федор. — А окурок куда? Съесть? — он постарался перевести ситуацию в шутку.

— Идеально. И вообще, курить — здоровью вредить, — подняла она вверх указательный палец.

Они шли по Невскому в ногу, и с этого момента ничто не имело значения. Они вместе. И впереди у них пять лет совместной учебы. Да и какая разница, что там впереди, для чего это завтра, если здесь и сейчас он идет рядом с ней, о чем-то шутит, улыбается?

— Слушай, а ты не дашь свой телефон?

— Телефон не дам, номер продиктовать могу. В мобильном не уверена, лучше ты свой скажи.

— Не помню его, я же себе не звоню.

— Резонно. Если ошибусь — не обессудь. Пиши.

Они спустились в метро и, попрощавшись, разбежались по разным веткам.

Глава 8

Где? — Неважно. Когда? — Всё равно

Утро следующего дня началось с ожидания звонка. Еще одна майская пятница неистовым солнцем вливалась в окно вместе с чириканьем птиц, звуком моторов и какой-то человечьей возни. Подступало удивительное чувство готового сбыться счастья, предчувствия, граничащего с уверенностью, что все будет хорошо. Школьные и домашние дела занимали ее в это время меньше всего на свете, мучило только колючее ожидание звонка от него. Уже четырежды она выходила гулять с собакой, но каждый раз, боясь пропустить звонок, быстро возвращалась, несколько раз за день она сажала себя за подготовку к выпускным экзаменам, но тут же отвлекалась на мысли о Федоре, на воспоминания о вчерашнем дне — и занятия не удавались. Это ожидание походило на то, как будто в душу влили шипящую минералку, и внутри от этого все приятно щиплет и зудит. Чем бы то ни было заниматься в таком состоянии было совершенно невозможно, мозг не мог сосредоточиться ни на чем, кроме как на предвкушении встречи. Оставалось только думать о том, как это произойдет, куда они пойдут и что будут делать. С этими бесполезными мыслями она совершила заплыв в ванную, дабы привести себя в порядок. Но даже банные процедуры не задались; рассеянность достигла своего апогея, в результате, брея ногу, она порезалась. Станок дрогнул в руке, диагонально развернувшись, скользнул по колену, и по коже поползла красная змейка. Боль вернула реальность. Кира плеснула водой на порез, но змейка только ускорила свое движение, тревожно и суетно растворяясь в потоке, убегающем в слив. За дверью раздался резкий звонок телефона. Наматывая на себя полотенце и чертыхаясь, она босиком выбежала из ванной на кухню, к визгливому советскому аппарату с вращающимся диском и черным витым проводом, вечно перекрученным во время долгих бесед.

— Алло! — она прислонила трубку к уху, но почти не услышала говорящего, так как в ухе была вода, с волос текло на пол, а съезжающее полотенце приходилось подхватывать свободной рукой.

— Алло. А Кира дома? — по телефону голос Федора звучал иначе, еще ниже обычного.

— Привет!

— Привет! Я уж было испугался, что ты дала не тот номер. На мобилку тебе звонил несколько раз, но без ответа, думал, ты меня так слила.

— Извини, я в ванной была, не слышала звонков.

— Хорошо, что все-таки дозвонился. Какие планы на завтра? Не желаешь ли побродить где-нибудь?

— Планов нет, можно было бы погулять в центре.

— Отлично! Где?

— Неважно.

— Когда?

— Все равно.

— Ну, значит, договорились. До завтра!

— До завтра!

Она положила трубку и только теперь заметила, что замерзла, что зубы стучат и что с нее натекла лужа воды. Кира бодро пошлепала в ванную перекисью водорода унимать змейку, расползшуюся по икре и растворяющуюся в луже на линолеуме.

Глава 9

Обводный канал

На следующий день они созвонились и все-таки договорились о месте и времени встречи. Под барельефом с изображением Невской битвы они оказались одновременно. К удивлению Киры, место Федор выбрал, руководствуясь идеями равноправия: от Дыбенко и Приморской до пересадочной станции пл. Александра Невского было одинаковое расстояние.

Выйдя в город, они, нимало не озаботясь маршрутом, пошли туда, куда пускали светофоры, а пускали они почему-то в сторону Обводного канала. На набережной было шумно и пыльно от проезжающих машин, разговаривать было некомфортно.

На противоположной от них стороне канала высилось здание эпохи ленинградского модерна, монструозно выделяясь своей мрачной экспрессией.

— Смотри, какая цитадель зла! — Федор кивнул в сторону бетонной громадины. — Советская архитектура — это что-то! Я думаю, они там все были сумасшедшие. Где-то читал, что в Москве после революции планировалось сделать памятник Ленину, на ладони которого должна была быть вертолетная площадка. Это же чистое безумие! Восторг!

— У них вообще склонность к гигантизму наблюдалась. Вроде как планировалось Ленинградское шоссе с Московским соединить, срастить города…

— Жаль, что эта дикая эпоха закончилась строительством бесконечных унылых спальников.

— О! А это место, в котором я хотела учиться! — сказала Кира, посмотрев направо.

— Что там?

— Там — Духовная академия. Но, как выяснилось, женщины в ней обучаться не могут.

— В общем-то, логично.

На тротуаре, возле забора, действительно стояло несколько молодых людей в рясах, с кудлатыми бородами. Они что-то обсуждали, смеялись, и если бы не одежда, то вполне могли бы сойти за студентов истфака.

— Ты же планируешь учиться на религиоведении? — спросил Федор.

— Да, думаю, это интересно.

— А выбор чем-то обусловлен?

— Во-первых, я изначально хотела поступать на Россику, но это направление не набирают уже несколько лет, альтернативой оказалось религиоведение. Во-вторых, у меня много вопросов, скажем так, философского толка. И на все эти вопросы меня вдохновил Бродский. Как — объяснить сложно. Это связано с темой смерти. В общем, полагаю, это любопытно. А почему ты выбрал китаистику?

— Ну, я не любитель красных бумажных фонарей и музыки ветра, но так сложилось, что в десятом классе как-то надо было написать доклад про дзен-буддизм. И я начал читать про все это; мне отчим — он дзен-буддист — подкинул литературу, так меня это увлекло, что я месяц читал, изучал — и так и не написал доклад. Это свидетельствовало о том, что у-вей я таки постиг.

Кира засмеялась, хотя, что такое у-вей ей было понятно разве что интуитивно. Спрашивать, само собой, не стала, боясь показаться глупой. Она привыкла, общаясь с людьми, которые были ей симпатичны, не задавать лишних вопросов, а внимательно слушать и улыбаться во всех непонятных ситуациях. Федора это, судя по всему, не смущало, и у него была возможность поделиться своими соображениями относительно самых разнообразных тем.

Набережная Обводного канала казалась каким-то краем мира, границей, которую не то, что не следует переступать, но к которой не следует даже приближаться. Казалось, здесь заканчивается старина, и где расположился Балтийский вокзал, уже нет ничего, что напоминало бы о вычурных архитектурных красотах. Рев моторов, прерывистое дыхание умирающих заводов, откашливающих дым из кирпичных труб — все это наполняло собой малопривлекательный пейзаж. Вся эта мрачная суета обычно рождает тревогу в проходящих по набережной Обводного канала. Но тогда и только тогда, когда они не влюблены.

Кира и Федор дошагали до Ново-Калинкиного моста и пошли в сторону Фонтанки.

Город хранит рубежи эпох водными границами, и метафора «река времени» совершенно неслучайна. Время несется вдоль рек и каналов и не переплавляется через них, будто не знает, что петровские указы, запрещающие строительство постоянных мостов, уже не действуют. А может, и какие-то иные силы не позволяют пересекать водные преграды, и эпохи оказываются запертыми в границах островов. Это, должно быть, очередная петербургская мистика.

— Петербург — особый город, местные, кстати, его не видят. Я, когда год назад сбежал из ПТЗ, поначалу просто офигевал от всей этой красоты. Доходные дома — это нечто! Весь центр в них. Маман каждый раз, приезжая, таскает меня по центру, причитая: «Вот бы тут жить, в какой-нибудь коммуналке!».

— Мои раньше жили в коммуналке на Репина, на Васильевском. Потом в спальник перебрались. А жаль.

— С Васькой я мало знаком.

— Так пойдем. Только воды купим по дороге.

Так они добрались до острова, затем до залива, где-то около Шкиперского ковша, где по высоким, отсыпанным крупным песком крутым берегам, среди строительного мусора, картона и бутылок, словно в постапокалиптическом пейзаже, умирали свезенные со всего города стеклянные ларьки. В некоторых сохранялись витрины с мятыми коробками из-под сигарет, шоколада, жвачки. Эти ларьки, судя по антуражу, были облюбованы местными бичами, отчего пестрели самым разнообразным скарбом: от посуды и матрасов до диванов с торчащими пружинами.

— Так вот где кладбище ларьков. Матвиенко старается.

— У этой дамы неконтролируемая тяга к разрушению: то ларьки, то исторический центр — сказала Кира и, слегка помедлив, продолжила. — Когда-то, классе в восьмом, мы с подругой отправились в клуб «Орландина» на фестиваль «Гильдия тяжелого металла». Там мы познакомились с очень смешным дядькой; такой, знаешь, старый металлист, с бородой и усами, как мне показалось, длиннее хайра, наподобие Тараса Бульбы. Он представился Маньяком, а когда начал к нам клеиться, я предложила ему свои стихи почитать — и он почему-то сразу потерял к нам всякий интерес. Но визитку дал, с тремя иксами. Звали его Ростислав Прянишников, а работал он на студии звуко- и видеозаписи. А еще через полгода, состоялись выборы губернатора, и, представляешь, баллотировался вроде как его брат или какой-то иной родственник, предлагавший легализовать проституцию. У него еще была очень смешная предвыборная компания: на Невском промоутеры в белых футболках с надписью «Лучше пряник, чем кнут» раздавали его листовки и газету «Голая правда». А еще он книжку издал с интригующим названием: «Порнограф поневоле». Я, правда, не читала.

— Сильно. Я не знал, наверное, тогда еще в Петрозаводске жил, был не в курсе всех этих питерских тем.

Набрав достаточное количество песка в ботинки, они пересекли улицу Кораблестроителей и оказались во дворах между метро и заливом. Кира стерла ноги, и усталость от восьмичасовой пешей прогулки боролась с желанием как можно дольше продолжать этот день. Дом, в котором ждала теплая ванна, диван с высокой спинкой (для забрасывания ног, конечно) — все это было в пяти минутах ходьбы. Дьявол с плеча уже нашептывал, что все это счастье как раз по пути к метро, и будет очень хорошо, если она оставит спутника около своего подъезда, как вдруг внимание зацепилось за тысячу раз виденную кирпичную многоэтажку с невысокой пристройкой непонятного назначения. На крышу пристройки вела приваренная металлическая лестница.

— Пойдем, посидим, — кивнула она вверх.

— Давай. Хотя, думаю, те, у кого окна выходят на крышу этой будки, будут нам не рады.

— Значит, уйдем, если будут скандалить, — она поправила рюкзак и стала подниматься по лестнице.

На уровне второго этажа располагалась небольшая площадка, примерно два на три метра, с высокими бортами, застеленная рубероидом, затененная высоченными домами и потому как будто невидимая.

Они сели на край и огляделись.

— Даже не замечал, что такое бывает. Не крыша, конечно, но все же не на лавочке сидеть.

— Чем выше, тем лучше.

— Я слышал, есть ребята, которые по крышам проходят целые кварталы. Петроград сверху, наверное, вообще иной мир. Надо будет как-нибудь поискать варианты. Ты не знаешь, где открытые есть?

— Не припомню.

Ей становилось все проще и проще с ним общаться, внутренние барьеры трещали и рушились: чем дольше они находились рядом, тем ближе становились; ничего в нем ее не смущало и не отталкивало. Внезапно она поймала на себе его пристально-кошачий взгляд, не имеющий ничего общего с темой разговора, взгляд этот относился отнюдь не к крышам, будто спрашивающий, мол, кто ты, чего хочешь, что думаешь, и по пути ли нам. Мгновение — и все как раньше.

— Тебе никогда не говорили, что ты похож на кота?

— Черного, надеюсь?

— Именно. На черного кота.

— Буду иметь в виду.

— Однако, наверное, нужно идти. Холодно уже и дома еще дела всякие.

— Да, пора.

Они спустились и двинулись к метро. Идти после отдыха стало в тысячу раз тяжелее и больнее, но она проводила его до метро, попрощалась и отправилась домой. Каждый шаг давался жгучей болью, больше всего хотелось снять ботинки и остаться тут, на скамейке около ближайшей детской площадки. Мозг, разрывавшийся между жалобами на пожар в ногах и ощущением ирреальности происходящего, начинал трещать.

Федор ехал домой в подземке и смотрел в свое отражение. Длинный горбато-выразительный нос, как у Кощея, брови вразлет, с гневно-встревоженным переломом у внешнего края, полуприщуренные золотые глаза, косой пробор, завязанный под затылком хвост, спускающийся до низа лопаток, только черная одежда. «Черный кот», — думал он, усмехаясь. — «А ведь и правда».

Оказавшись дома, Кира доковыляла до ванны, обработала перекисью уже успевшие лопнуть мозоли и, упав на диван, мгновенно уснула. На следующее утро казалось, что прошлый день приснился, и только содранные во сне о простыни болячки на месте вчерашних мозолей убедительно доказывали обратное.

Глава 10

Голуби

Подобные прогулки по городу вскоре стали для Федора и Киры традиционными. Маршруты постепенно расширялись, genius loci уводил их узкими коридорами петроградской стороны, забавляя названиями улиц: Подковырова, Бармалеева, Плуталова, Подрезова, — разматывал Ариаднову нить по блоковской Коломне, дирижируя ритмом шагов в такт однообразной ограде канала Грибоедова, закручивал маршрут, теряясь в окрестностях Суворовского проспекта.

Однажды на Петроградке они наткнулись на здание девятнадцатого века с табличкой советского времени, гласящей, что оное является «домом высокой культуры быта и образцового содержания». Под окнами его были с обеих сторон от круглой арки разбиты небольшие газоны, прячущиеся за ажурной оградой. Дверь его, гостеприимно раскрытая, как бы намекала, что всяк идущий мимо может приобщиться, в меру своих возможностей, к той самой высокой культуре быта. Они сами не заметили, как оказались на последнем этаже, рядом с лестницей на чердак.

— Вот это удача. Полезли? — Кира уже занесла ногу на нижнюю ступень.

— Давай я первый заберусь, мало ли дверь тяжелая.

Она пропустила его вперед и отошла к перилам, чтобы посмотреть, нет ли недовольных их появлением жильцов. Федор толкнул дверь над головой, и темнота чердака втянула его в себя. Спустя мгновение из темноты показалась его рука:

— Поднимайся, тут выход на крышу открыт.

Кира с колотящимся сердцем вскарабкалась по ржавой, громыхающей лестнице и схватилась за его руку. Федор втащил девушку внутрь и закрыл дверь на чердак. Стало совсем темно, только кое-где мрак прорезали узкие полоски света, пробивающиеся между кривых кровельных досок. В этих полосах, словно волшебная пыльца из «Питера Пэна», золотилась пыль.

Федор сделал несколько шагов в сторону, достал телефон и, освещая путь, предложил двинуться к лазу на крышу. Она последовала за ним. Окошко оказалось совсем небольшим треугольником, к нему была приставлена деревянная колченогая лесенка, как попало сколоченная из старых досок со следами прошлой жизни, угадывающимися в кое-где проглядывающей масляной краске, настолько пыльной и грязной, что страшно было к ней притрагиваться.

— Тебе в белых штанах, наверное, не здорово будет туда вылезать, — заметил Федор.

— Ладно, это же всего лишь шмотка. Тем более, старая как мир, рубашку жальче. Полезли!

Сначала он, а затем и она вышли на крышу. Доступный кусок кровли был крайне невелик, его ограничивало то, что высота в этой части дома была максимальной, почти вся крыша оказывалась на пару этажей ниже. Про заборы, отделявшие основной массив площади, местные жители тоже не забыли, и для надежности к сетке из металла были намотаны колтуны колючей проволоки, на которые налипли светлые перья.

Кира пошла разведать территорию и внезапно на противоположной стороне крыши нашла старую заброшенную голубятню. Федор закурил. Он смотрел на упавший перед ним ниц город, близкие — почти достать рукой — купола Князь-Владимирского собора и шпиль Петропавловки, на девушку в мужской серо-зеленой — не может быть, чтоб выбирала не под цвет глаз! — рубашке и белых клешах. Белые штаны! Это так странно и непрактично, как будто она Остап Бендер, собирающийся в Рио, честное слово! Обладательница белых штанов диссонировала с его образом тоскующего и носящего траур по собственной жизни декадента. Весь ее облик воспринимался им как вызов, как демонстрация того, что ей нет никакого дела до мнения окружающих. Это удивляло и бодрило, казалось чем-то из ряда вон выходящим. В родном городе его окружали девицы, принадлежавшие к субкультуре готов: всегда в черном, с темной помадой и похоронными выражениями лиц, занятые исключительно своим имиджем. А она, чебурашка в хайратнике, позволяла себе быть смешной, смотрела на мир широко распахнутыми глазами, была открыта всем ветрам и будто бы ничего не боялась: ни высоты, ни милиции, ни ошибки.

Федор, осторожно ступая по фальцам кровельных листов, чтобы не издавать лишних звуков, обошел трубу дымохода, снял сюртук и расстелил его в тени.

— Садись! Тут тень.

Он подвинулся, она села рядом, плечи их соприкасались. Солнце светило так ярко, что невозможно было ничего разглядеть, крыши домов сливались в одно пестрое, бликующее месиво.

— Наконец-то лето! Думала, оно никогда не наступит, — она откинулась назад и всей спиной облокотилась о дышащую жаром трубу с обсыпающейся, бугристой штукатуркой. Где-то внизу, во дворе-колодце, со скрипом открылось окно, из которого показалась старушка, ломающая хлеб и вытряхивающая из пакета крошки. С соседних карнизов, скрипя коготками по металлу и шелестя крыльями, к ней слетались птицы. Федор обратил на нее внимание:

— Смотри, очередная любительница голубей.

— Одна моя подруга утверждает, что голуби — это летающие крысы. Мне они тоже не очень приятны. Хотя они друг о друге заботятся, самцы даже приносят самкам еду… Где-то на Волго-Доне стоял памятник Сталину, который вечно был обсижен голубями. Дело было в советскую эпоху. И вот, поскольку гадить на вождя не разрешено никому, даже птицам, к монументу подвели электричество, и птички, решившие на нем отдохнуть, падали к ногам генералиссимуса замертво. Но от этой идеи тоже отказались: негоже памятник вождю усеивать трупами символов мира.

— Дивная история.

— Жаль, что лишь легенда.

Время незаметно плавилось, расползаясь увеличивающимся пятном тени, которое текло по крыше быстрей и быстрей, захватывая все большее пространство. Ветер становился прохладнее и порывистей, город стал отчетливей, резкость прибавила деталей и, будто острые, высокие скулы, проявились углы зданий, добавляющие оттенок беспокойства, напоминающие о том, что время идет с ними или без них, и только оно всем подлинно распоряжается.

Не замеченные местными жителями, Кира и Федор спустились на землю, где царствовала суета: люди копошились у магазинов, машины, сигналя, неслись по проспектам, на детских площадках орущие дети сменялись распивающей пиво молодежью и прочим маргинальным элементом. Не привыкший к жаре Петроград требовал разрядки. Погода под вечер стремительно портилась; небо набрякло, и город залило серой тревогой, предвещающей разгул стихии.

Шквал воды обрушился внезапно. Кирины белые штаны, впитав в себя, казалось, не меньше половины Финского залива, стали ужасно тяжелыми, отвисли и волочились по земле, норовя свалиться. Рубашка прилипла к телу, которое тут же покрылось крупными колючими мурашками. Федин сюртук из темно-серого превратился в черный, а хвост стал напоминать обсосанную плетку. Все это произошло так быстро, что они даже не успели спрятаться от дождя, который иссяк столь же внезапно, как и начался.

Запах мокрого, раскаленного асфальта смешивался с запахом озона и тополиных листьев, к этому примешивался запах сигаретного дыма и мокрых волос Федора — все это вместе с этого вечера стало для Киры любимым коктейлем.

Глава 11

Новая Голландия

Для большинства людей жизнь делится на важные отрезки: детский сад, школа, институт, работа, пенсия. Или младенческое беспамятство, выезды с родителями в поход, свадьба, дети, дача, внуки… И все это крепко-накрепко привязано к календарю.

Федор был не из их числа, даже порядок месяцев он не счел нужным уместить себе в голову: апрель, по его мнению, вполне мог быть осенним месяцем, а ноябрь оказывался в середине весны. А различать июнь и июль он даже не думал, поскольку был убежден, что время — не стоящая внимания условность. Так же он относился и к любым праздникам, ответственным и важным мероприятиям. Его совершенно не интересовала никакое проявление официозности в привязке к датам. Поэтому не было ничего удивительного в том, что, когда школа вытрясала родительские карманы под предлогом выпускного вечера с катаниями на кораблике и коллективным пьянством в кафе на окраине Весёлого поселка, у Федора такая перспектива энтузиазма не вызвала. В результате на вручение аттестата он пришел в своем обычном весенне-летнем костюме, состоявшем из заправленных в гады узких, когда-то черных, но теперь вылинявших и выцветших джинсах, балахоне Terrion с оторванными рукавами и — соблюдая приличия и из особого уважения к моменту — в сюртуке, будто извлеченном из дореволюционного шкафа. Этот сюртук где-то добыла его мама, когда он во время зимнего визита в Петрозаводск, сообщил ей, что в школьном театре его назначили играть Лазаря Елизарыча Подхалюзина в «Своих людях» Островского. Станиславский был бы им доволен, поскольку юноша вжился в образ и выходить из него не собирался. Так и ходил он в сюртуке, весной и летом, грустя оттого, что цилиндр, валявшийся среди немногочисленных школьных костюмов, отдать ему в личное пользование наотрез отказались.

Получив бумажное свидетельство того, что одиннадцать лет жизни были потрачены почти впустую, он вместе с парой панков из параллельного класса, решивших, что родительским деньгам можно найти лучшее применение, чем танцы под Верку Сердючку под присмотром классного руководителя, отправился пьянствовать в Ириновский лесопарк. Там вскоре один из товарищей, будучи еще до начала мероприятия в раскладном состоянии, потерялся, а второй, решив, что на празднике жизни не хватает женщин, пошел кадрить компанию припозднившихся нетрезвых девиц и тоже не вернулся. В результате Федор, побродив по сумрачно-туманному лесу, отправился в одиночестве гулять по городу. Он позвонил Кире, надеясь, что та, как всегда, быстро отреагирует и приедет, но она оказалась на даче. В конце концов ему ничего не оставалось, как к трем часам ночи вернуться домой. Однако и это было не лучшей идеей, так как папа был не один, а с дамой сердца.

Родители Федора были в разводе очень давно. Это случилось тогда, когда у бабушки по маминой линии обнаружили рак, и мама была вынуждена покинуть Петербург, где она жила у мужа, вернуться в родной Петрозаводск, чтобы ухаживать за умирающей. Федин папа поначалу честно пытался ездить к ней из Питера каждые выходные, но однажды в поезде Петрозаводск–Петербург разговорился с обаятельной молодой женщиной, которая вскоре стала его второй женой. Федору тогда было около пяти лет. Жизнь довольно сильно изменилась с тех пор. Затем так сложилось, что лето он проводил в Петербурге с отцом, остальное время — с мамой и отчимом в Петрозаводске. Но год тому назад отец развелся со второй супругой, и Федор понял, что обратно к маман не поедет. Незачем. Думал, на этом его кочевья закончатся, но не тут-то было. Просто теперь все перевернулось вверх дном: большую часть времени он жил в Петербурге, а на каникулы ездил в Петрозаводск.

Оказавшись дома не в самый удачный момент и увидев то, что не следовало видеть, он, будучи в прескверном настроении, демонстративно громко хлопнул дверью и отправился догуливать раннее утро, рассчитывая на то, что гостья оценит ситуацию и уйдет, не задерживаясь.

Подобно Федору, Кира, в день, когда должны были состояться выпускной и вручение аттестатов, даже не думала к этому событию готовиться. Она собиралась с утра, на первой электричке, ехать в город с дачи, где вместе с ее собакой и кошкой оставалась Екатерина Георгиевна.

— Что привезти из града Петрова? — спросила, уже завязывая кеды, Кира.

— Себя, в первую очередь, а то я тут с ума сойду с соседями-дегенератами. Сил нет их поганый шансон слушать, — ответила подруга после паузы и загадочно улыбнулась. — А еще ништяков, конечно. И печеньку-амброзию. И шампанского. Будем праздновать свободу — одиннадцать лет строго режима закончились, мы наконец-то откинулись.

— Эк тебя, Геннадий, скукожило.

— Это все они, — Екатерина Георгиевна показала в сторону соседского участка, — плохо на меня влияют. Я тут по фене заботаю с таким плейлистом.

— Держись! Вечером приеду, мы им панк-революцию устроим.

Екатерина Георгиевна вышла на крыльцо, потянулась, громко зевнула и ритмично, деля слова на слоги, проорала в сторону соседского участка:

— Ну и что, что мне на ухо в детстве насту-пил мед-ведь, по-да-рите мне бу-дильник, буду под не-го я петь!

Кира истерически захохотала, обняла подругу и вышла за калитку. На часах было пять утра.

Когда она открыла дверь в квартиру, оказалось, что дома никого нет. Мама в это время водила бабушку по врачам, из-за чего переезд на дачу откладывался на неопределенный срок.

Воду уже отключили, и, чтобы помыться, нужно было потратить более часа только на нагревание ее в необходимом объеме. Истинно петербургская традиция — каждое лето поливать себя из кастрюльки.

Когда родители вернулись, Кира, лежа на диване, читала книжку, ожидая пока волосы высохнут.

— Рано ты. На первой электричке, что ли, ехала? — спросила мама, заглядывая в комнату.

— Доброе утро, да.

— Катюха там с Яшкой и Симбой осталась?

— Да, пару дней там посидим еще. Я сегодня после вручения аттестата тоже уеду.

— А праздник себе устроить не хочешь? Сделать красивую прическу, надеть вечернее платье — это все-таки выпускной. Он, как свадьба, один раз в жизни бывает.

— Ни малейшего желания. Да и со свадьбой, которая якобы один раз бывает, ты палку перегибаешь, — засмеялась Кира.

— Ну и дураки вы, — подытожила Мария Николаевна, под «вы» традиционно подразумевая все это непутевое молодое поколение.

К шести часам вечера Кира оказалась у дверей школы, расположенной на набережной лейтенанта Шмидта. Нужно было забрать аттестат. Для нее эта процедура была ничуть не более волнующей, чем, скажем, поход в магазин за хлебом, поэтому весьма удивительно было наблюдать у входа выпускниц в вечерних платьях.

Еще в гардеробе она поймала на себе несколько недоумевающе-сочувственных взглядов. Однако — удивительное дело — они не то что не задевали ее, но, напротив, только раззадоривали. Хотелось крикнуть всем: «Я люблю! Я поступила туда, куда хотела! У меня впереди целое лето, без комиссий, экзаменов и бумажек! И еще — я свободна от вас всех на-все-гда!» Конечно, она ничего не крикнула, постучалась в дверь кабинета директора школы, объяснила секретарю, что очень спешит на электричку и хотела бы получить аттестат вне церемонии. Но, увы, исключений в этот раз не было и, будто во сне, она прошла в актовый зал, стала частью аплодирующей медалистам толпы, получила незамысловатую корочку, пожав руку директору школы, имя которого даже не запомнила за год обучения, дождалась окончания церемонии и выбежала на набережную.

Время поджимало все сильнее, а автобуса не было. Шансы не успеть на последнюю электричку увеличивались с каждой минутой. После почти часового стояния на остановке стало очевидно, что этим вечером они с Екатериной Георгиевной будут праздновать ее день независимости разве что по отдельности. Она позвонила подруге.

— Привет! Ну что, ты уже мчишься к нам? — сразу же поинтересовалась Боженька.

— Увы, нет! Все очень медленно и долго. Прости, пожалуйста, я буду у тебя с утра, рано-рано! Меня задержали в школе, теперь вот, как назло, автобуса нет. Уже бы пешком дошла.

— Не переживай, о нерасторопный Кирунчик! Якова накормила, ни один килограмм ее грушевидной формы за время твоего отсутствия не пострадал, Симбиойд где-то шарится, принесла мне мыша, думала, что я — это ты, хотела покормить. Я от мяса отказалась, и она обиделась. Мы великодушны и простим тебя, если ты привезешь нам банку вареной сгущенки.

— Все что угодно! Благодарю тебя! Буду часам к восьми.

— Ждем.

Само собой, после этого разговора на набережную лихо завернул полупустой автобус, чуть было не пролетевший мимо остановки и лишь притормозивший, чтобы, раскрыв переднюю дверь, подобрать негодующую Киру.

Дома с порога начались вопросы.

— Ну как, получила? — спросила мама, встречая дочь в прихожей. — Что там? Сплошные тройбаны?

— Представляешь, нет. Только химия, алгебра, геометрия. Остальное вполне прилично. По-моему, половину вообще нарисовали.

— Директору вашему цены нет. Не жалеешь, что на выпускной не пошла?

— Нет, конечно. Я даже не знаю, как зовут моих одноклассников.

Мама покачала головой и отправилась курить на балкон — вспоминать свои золотые школьные годы.

Сумка была предусмотрительно собрана, недочитанный роман отложен на подлокотник дивана, оставалось только уснуть, проигнорировав белую ночь и отвратительно холодные и мокрые после второго за день мытья волосы, разбросанные по подушкам. И еще раздражал тошнотворный запах тухлой воды от фенечек. Сигнал мобильника, заплутавшего в одеяле, вмиг участил сердцебиение.

— Приветствую! Не разбудил? — голос Федора был бодр.

— Вечер добрый! Отнюдь.

— Я тут внезапно оказался в городе, подумал, авось, ты жаждешь присоединиться.

— А метро открыто еще? Сколько времени?

— Двадцать три пятнадцать.

— Мне утром на электричку надо рано. Часов в шесть.

— Дык. Я могу проводить.

— Погоди, я тебе перезвоню через минуту.

— Жду.

Кира выскочила из комнаты, спотыкаясь, на ходу натягивая джинсы, путаясь в штанинах, и судорожно ища футболку в груде сваленных на спинку стула вещей.

— Мама! Ма-ма! — позвала она из прихожей, уже завязывая кеды.

— Ее нет, что случилось? — отозвалась бабушка из комнаты, перекрикивая телевизор. — Ты куда собралась?

— Я гулять, с другом. А мама где?

— У соседки, у Нэлли.

Кира схватила телефон и набрала мамин номер. Отпрашивание на ночную прогулку более всего походило на постановку мамы перед фактом. Последним аргументом стало то, что выпускного у нее не было, а тут хоть какое-то развлечение. Мама сдалась.

— Поезжай. Только чтоб тебя встретили и проводили. По ночам одной чур не шляться.

— Конечно!

— И телефон взять не забудь! — последнее указание было уже совершенно излишним, поскольку с начала прогулок с Федором мобильник был при ней постоянно, он стал магическим предметом, всегда готовым напомнить, что все, что происходит с ними — явь, а не морок или прекрасное сновидение.

— Ну что, не отпустила она тебя? — ехидно спросила бабушка.

— Отпустила, — на бегу бросила Кира.

— Я бы не разрешила. Дня им мало, надо еще по ночам шляться. Пьяных полно…

Но Кира не собиралась никого слушать и уж тем более спорить и что-то обсуждать.

— Закрой дверь, я ушла. До завтра! — она махнула рукой и, схватив рюкзак, выскочила за порог.

В метро ее ждал Федор.

— Вот, Воннегута тебе бумажного привез. Он дюже хорош. Один из любимых романов.

— Благодарствую! — она положила покетбук в рюкзак. — Верну через неделю, ладно? Нужно роман дочитать.

— Не вопрос, я все равно через пару дней в ПТЗ уезжаю на какое-то время. Надо всякие бумажки собрать, книжки кое-какие привезти. Да и корешей проведать неплохо бы.

Для Киры это не было хорошей новостью, но она не стала показывать свои эмоции и спросила, как надолго он уедет. Услышав, что в Петрозаводске его ничего не держит, она обрадовалась и, вспомнив о долгожданной свободе ото всего и любимой подруге, нянчившей ее зверинец на даче, устыдилась своей реакции.

Они начали свое путешествие с Невского проспекта, измерили шагами все закоулки между каналом Грибоедова и Мойкой и оказались в Коломне.

Белая ночь — природный оксюморон — молочным маревом вперемешку со смогом растекалась над городом. Восторг от переживаемого момента одинаково остро переживался ими обоими: свобода и красота обрушивались на них в старом городе. Остывающий Петербург наполнялся свежестью, воздух начинал напоминать морской. Ночь позволяла почувствовать то, что днем ускользало от внимания: оказалось, что у шагов есть отзвук, словно невыросшее эхо, звуковая тень, сопровождающая каждый шаг.

Во вроде бы классически расчерченном строгом городе вдруг можно было наткнуться на анархически-безобразные пристройки, ассиметрично и криво врезанное в стену окно, зияющую пустой пастью дыру в полу балкона и бог весть что еще. Всякий раз, когда Кира и Федор сталкивались с отклонением в общем эстетическом плане, в их души проникал лукавый азарт проверить, «нельзя ли и нам перешагнуть через привычные рамки дозволенного».

Они остановились напротив парадной части Новой Голландии.

— Вот через эту арку, как говорят, русская архитектура вошла в классицизм, — кивнул Федор на мрачно-торжественное творение Деламота, поросшее кустарником. — Смотрю на этот упадок и думаю, что без него Питер не Питер. Вот ты можешь себе представить, как бы он выглядел, если бы не разваливался?

— Конечно, нет. То есть, представить могу, но мне это не нравится. Это особая эстетика, Петербург — город декадентов, маргиналов и ретроградов. А солнечно-позитивным он не может быть по умолчанию. Впрочем, это лишь мое восприятие. Неразваливающийся Петербург! Ха! Ты еще предложи Зимний в позитивный желтый цвет перекрасить!

— Ну, это уж ты через край хватила.

— Так ведь он таким был. А революционные матросы его штурмовали, когда он был вообще красным.

— Огонь! А внутри ты была? — спросил Федор, показывая в сторону Новой Голландии.

— Нет, ни разу. Даже не знаю, что там. Хотя чертовски любопытно было бы глянуть.

— Дык давай попробуем. Как-то же сюда попадают.

Эта идея воодушевила обоих. Обогнув справа от арки остров и оставив за спиной легендарный Поцелуев мост, они повернули на набережную канала-невидимки — Адмиралтейского — и увидели первую переправу, наглухо перекрытую высоким забором из профлиста.

— Может, получится в каком-нибудь месте подлезть. Давай перейдем по мосту и пройдем вдоль забора. Вдруг где-то лазейка осталась, — Кира жила под девизом «в каждом заборе должна быть дырка», и просачиваться в сомнительные щели и подзаборья для нее было делом привычным.

— Не, надо посмотреть, что на следующем мосту. Там, вроде, будка какая-то стоит. Пойдем!

На втором мосту в самом деле стояла будка охраны, а вместо забора был перекинут шлагбаум. Внутри горел свет, копошились силуэты сторожей. На цыпочках, стараясь не дышать, Кира и Федор пролезли под палкой шлагбаума. Гравий под подошвами предательски громко хрустел, круглое здание бывшей тюрьмы — Бутылки — они обогнули почти бегом, стремясь как можно быстрее уйти из поля видимости охранников. Но почти сразу за домом коменданта, около покатой тюремной стены из выщербленного плешивого кирпича, они наткнулись на трехметровую стену, преграждающую путь. Возможно, при других обстоятельствах, они бы и повернули обратно, но позади по-прежнему стоял охранный пункт, а в крови бурлил адреналин от первого пройденного препятствия. Федор подошел вплотную к стене, попинал ее, провел ладонью по изрытой временем поверхности и, цепляясь пальцами за выбоины и недостающие куски кирпича, подтянулся вверх.

— Тут, вроде, можно забраться, — он с шумом, ломая ветки деревьев и кустов, растущие по берегу, спрыгнул вниз. — Сможешь вскарабкаться?

— Думаю, да. Главное, на метр залезть, а там, выше, смотри, какая стена изъеденная, зацепок много, справлюсь.

— Давай подсажу.

Кира подошла лицом к стене, ощупала ее в поисках удобной выемки для пальцев. Федор, со спины обхватив ее за ребра, чуть приподнял в воздух, и дело пошло. Она вцепилась в выступ и быстро, не теряя сил на провисы, начала забираться вверх. Упираться о стену коленом было крайне неприятно, поскольку штанины были почти сплошь усеяны металлическими заклепками, впивающимися в кожу при малейшем надавливании. Но разве можно думать о боли, когда на тебя смотрит тот, кого ты любишь? Ведь самое главное — не потерять лицо, не дать слабину, сохранить свой образ любой ценой. Ради такого можно пожертвовать не то что пробитым коленом, но и жизнью. Последний рывок, грохот старой металлической кровли, зацепившейся за лямку рюкзака — и она на крыше. Чуть подавшись вперед, к самому краю, она наблюдала за восхождением Федора. Трепет от его недавнего прикосновения, адреналин от переживаемых эмоций и острая боль в колене создавали сумасшедший коктейль переживаний. Мир пошатнулся, и мозг перестал справляться с обрушившимся шквалом эмоций.

Федор, поднявшись на крышу, отряхнул джинсы, поправил шнурок, связывающий хвост, и огляделся по сторонам. Темнота, разлитая по острову, растворялась только на другом берегу, на манжете набережной с золотыми запонками фонарей. На крыше же ничего не было видно из-за деревьев, посаженных вдоль склада, на который они взгромоздились.

— Пошли на разведку, — предложил Федор. — Давай руку, крыша тут стремная, не факт, что железо просто так сверху на балки не брошено.

Любой совместный выход на крышу был безоговорочным актом доверия друг к другу. Единственная страховка, доступная любителю подобной высоты, — рука того, кто рядом. Эти двое без каких-либо причин начали доверять свои жизни друг другу сразу же, еще с первой, голубиной, крыши. Возможно, это было не что иное, как подростковое безрассудство и неопытность, но если вдуматься, то счастье приходит только к тем, кто позволяет внешнему миру врываться в свой собственный внутренний мир. И это, безусловно, риск подвергнуться разрушению, но не меньший риск стать подлинно счастливым и свободным. И каждый раз, когда их ладони соприкасались, связь между ними, становилась крепче.

Задерживая дыхание, говоря только шепотом и погрохатывая железом, они прошли до деламотовской арки и уперлись в тупик. Дальше — либо спрыгивать во внутренний двор, с расположенными в нем бывшими военными объектами, скорее всего, дополнительно охраняемый, либо спрыгивать на берег, ближе к воде. Поразмыслив, они решились на второй вариант. Федор наклонился к стоящей рядом березе, уперся в ствол и, повисая на руках, с треском обламываемых веток спустился на землю. Кира сбросила ему свой рюкзак, Федор стоял внизу и протягивал к ней руки, чтобы поймать, но она, на всякий случай зажмурившись, оттолкнулась от края крыши и повисла на стволе, тут же сообразив, что не удержится, зажала дерево ногами и, как пожарник по шесту, съехала вниз, в нескольких местах разодрав ноги и ладони. Федор поймал ее уже на земле и держал на мгновение дольше, чем следовало.

— Ты как солдат спецназа. Ноги не разодрала? — он с удивлением ее рассматривал.

— Так, чуть-чуть, — со всем возможным легкомыслием ответила она, чтобы прервать неловкую ситуацию, слегка отстраняясь, хотя делать этого не хотелось. Хотелось, чтобы время остановилось, чтобы он продолжил обнимать ее до конца времен, окаменеть тут, стать памятником счастливому мгновению и покрываться мхом, пока не демонтируют. — Сейчас промою царапину, и пройдет.

Они спускались к воде, раздвигая ветви и опираясь на стволы деревьев, кое-где опутанные колючей проволокой. Заросший и грязный берег, заваленный строительным мусором и ворохами перепрелых листьев, выглядел крайне недружелюбно и оказался таким крутым, что спуск становился испытанием на прочность.

— Черт! Караул! — зарычала Кира, размахивая руками.

— Что там? На колючку наступила? — шепотом спросил Федор.

— Нет! Аккуратней, тут стволы в мазуте, я вся измазалась.

Он подошел к ней, по пути тоже схватившись за дерево и вляпавшись в липкую черную жижу.

— Точно! — засмеялся он. — Смотри, они все до одного уровня в нем, как по линейке. Наверное, покрашены.

— Зачем? — негодовала она. — Для чего нужно деревья красить мазутом?

— Чтоб непрошеные гости спрашивали. И чтобы на выходе сразу было видно, кто тут в гостях был.

Обратно они добирались уже вдоль стены, полные трепета и восторга. В кустах что-то зашуршало.

— Тссс! — он сделал останавливающий знак рукой.

— Что там? — она замерла, напрягая зрение и слух, но ничего не различая.

— Птицы, вроде. Смотри, вон там, — он указал в направлении, откуда, по его мнению, доносился звук.

Кира пригляделась и увидела пару уток, стоящих у самого края берега.

— Да, утки, — сказала она и сделала шаг как ни в чем не бывало.

— Нет, дальше, в воду посмотри — там бобер.

— Быть того не может! Центр города, мазут, колючка! — воскликнула Кира.

— Однако ж.

Как невидимки, пройдя пункт охраны во второй раз, они перешли через мост, и, кроме растрепанного вида и мазутных пятен на одежде, ничто не выдавало маршрута их прогулки.

— Где тут магазин двадцать четыре часа есть? Пить страшно хочется, — сказал Федор.

— Боюсь, нигде. Пойдем на Остров, там что-нибудь будет точно.

— Не, надо раньше. Давай спустимся в переход, может, там что работает.

Они зашагали к площади Труда, дошли до лестницы, убегавшей вниз, перескакивая через две ступени, спустились в подземный переход у памятного знака о почившем Адмиралтейском канале. Ни магазинов, ни ларьков внутри, конечно, поблизости не было. Старенький сторож коротал ночь за просмотром телепередачи по крошечному телевизору с пузатым экраном. Федор постучал в окошко.

— Доброй ночи! Простите, можно у Вас водички попросить? Магазины не работают, пить очень хочется.

Сторож нахмурил брови, но встал с насиженного места, взял со столика эмалированную щербатую кружку, ополоснул ее водой из пятилитровой бутылки и вышел на порог кабинки, в которой проходило его дежурство.

— Не кипяченая. Кипятка нету.

— Спасибо огромное! Любая пойдет, — Федор с жадностью пил, и только кадык гулял вверх и вниз. Он передал кружку Кире.

— Спасибо Вам большое! — поблагодарила она, возвращая пустую посуду сторожу.

Они взбежали по лестнице и зашагали к мосту Лейтенанта Шмидта. Уже рассвело, когда показался угол Кириного дома. Она тихонько, чтобы никого не разбудить, вынесла сумку, и вместе с Федором они, блаженно улыбаясь и зевая, пошли к метро.

Он проводил ее на Ладожский вокзал и с блуждающей улыбкой поплыл в пустом вагоне метро по тоннелю. Невесомое тело не слушалось, радужными пятнами — слишком светлыми, чтобы различать цвета, — размывалась акварельная реальность. Федор на автопилоте добрался до дома и, не раздеваясь, рухнул на диван. Через несколько часов он, не покидая чудесного забытья, пошатываясь, дошел до окна, с театрально-вампирской гримасой задернул шторы и снова зарылся в одеяло.

С этой ночи все для Киры и Федора изменилось. Сказка стремительно ворвалась в жизнь, город стал пространством, в котором царило волшебство, а желания сбывались.

Через два дня родители Киры перебрались на дачу, а подруги уехали в город. Кира спешила увидеться с Федором, до его отъезда в Петрозаводск.

Глава 12

Гамельнский крысолов

Жизнь переполнена удивительными совпадениями и повторениями, время заигрывает с нами перекличкой дат и фактов. Пока физики бьются над проблемами времени и пространства, культура дает возможность преодоления обоих при наличии толики воображения — медиатора для внутренних настроек восприятия. Незнание ее законов и правил не освобождает от участия в игре.

Двадцать шестое июня разворачивалось новыми городскими пейзажами, распахнутыми под ногами стоящих на крыше. Город очаровывал вечерней какофонией, словно гамельнский крысолов, он уводил вглубь своих лабиринтов, раскрывал потайные системы дворов. Перед Федором и Кирой открывалась магия запахов, звуков и световых путеводных пятен — бликов от окон, отсветов битых бутылок, слюдяных искр гранитных цоколей. Они уходили за звуком мифической флейты без страха заблудиться, с жаждой увидеть и почувствовать все: от цвета до фактуры, — дотронуться до наждачно-колючей штукатурной щеки этого невидимого великана, настолько гигантского, что увидеть его всего целиком сразу нельзя, маленькому человечку остается только узнавать его по частям, изучать фрагменты. Словно в той притче о слепых мудрецах и ощупываемом ими слоне. И когда двое, делают это одновременно, то видят почти одно и то же. И город становится для них одним, таким, каким не может быть больше ни для кого.

Спустившись на землю на набережной Фонтанки, неподалеку от Египетского моста, они, сами того не заметив, оказались около Казанского собора и, плавясь от солнца, искали укрытия от туристов и жары.

Ноги принесли их на детскую площадку в Михайловский сад в поисках тени и скамейки. Гвалт голосов гасился шумом деревьев и смешивался со звуком флейты уличных музыкантов, развлекающих туристов по другую сторону ограды, там, где возвышался над зеленым фонтаном листвы Спас-на-Крови.

Город завязывал гордиев узел над их головами, крепко связывал раз и навсегда судьбы, исполнял желания. Молитва необязательно должна быть обращена к Богу, она может уходить непосредственно к Бытию. Страстное стремление к чему-либо само по себе может быть заклинанием, действие которого не отменимо: обмену и возврату наши желания не подлежат.

Кира смотрела на купола Спаса на Крови сквозь ветви деревьев и, как одержимая, про себя на все лады — от мольбы до требования — повторяла просьбу соединить их с Федором навечно, вела торг, предлагая всю себя и все, что есть в ее жизни, да и саму жизнь — что уж тут мелочиться! — за то, чтобы до конца быть вместе. И пускай этот конец настанет хоть завтра, лишь бы успеть почувствовать, что они — одно. Ее постоянное стремление игнорировать временное и равняться на вечность влекло за собой полярную постановку вопроса на уровне «быть или не быть». В полутонах и полумерах она не нуждалась.

Федор курил, как обычно, выдыхая в сторону, одной рукой открывая и закрывая сигаретную пачку, отбивая по ней привычный ритм и рассказывая о петрозаводских неформалах. Ему казалось, что Кира слушает вполуха, будто витает где-то, находясь рядом только физически. И чудилось, будто сквозь ее мнимое спокойствие проглядывает искрящаяся сущность: неуловимые для глаза разряды, которые чувствуешь кожей, бегают, выманивая любопытство присмотреться внимательней, разгадать тайну притяжения.

Вечер подобрался незаметно, окатив прохладой и согнав с насиженного места. Поправив хайратник и накинув на плечи рюкзак, Кира, задрав голову мысленно поблагодарила город и попрощалась, почему-то не сомневаясь в том, что она услышана. С этого момента она считала себя преданной Федору в вечности, вне зависимости от того, что готовила им реальность. А реальность напоминала о себе через орущее радио в пустом туристическом автобусе, рядом с собором: «В этот день в 1284 году, одетый в пёструю одежду флейтист, вывел из города сто и тридцать рождённых в Гамельне детей на Коппен близ Кальварии, где они и пропали». И почудилось, будто город, играя на флейте, отсекает их от теней, уводит их в свои лабиринты, а призрачные тени остаются здесь, на скамейке в саду. Но шум и возня человейника разогнали морок, флейта умолкла, и пейзаж раскинулся зеленым ковром Марсова поля.

Глава 13

Провидение. Утопленников за повешение не судят

Федор уехал в Петрозаводск и Кира осталась один на один с собой. Захлебываясь мыслями о Федоре, она поняла, что единственный способ унять кипящие эмоции — физическая усталость и поток визуальной информации. Город распахнулся перед ней простором Стрелки Васильевского острова и гвалтом Дворцового моста. В город обычно бежалось, чтобы столкнуться с кем-то знакомым или еще лучше незнакомым, чтобы повстречать человека, забыться в разговорах и смехе, досыта накормить глаза красотой декораций, на фоне которых ты сам играешь главную роль.

Декорации Петербурга налагали на любого, становящегося частью пейзажа, определенную ответственность за созвучие эстетическому облику. Только городу было под силу заглушить хор демонов в голове.

Увы, левый берег Невы на сей раз не вызывал ничего, кроме раздражения. Толпы туристов, шныряющих во всех направлениях сразу, уничтожали душевное равновесие в зародыше. Кира и не заметила, как ноги понесли ее в тишину и отставку Коломны, где вскоре ей посчастливилось оказаться напротив арки Новой Голландии.

В кустах под разваливающимися кирпичными стенами, копошилась утка. «Привет! Ты нас помнишь?» — тихо спросила Кира. Птица вразвалку повернулась к ней задом и, плюхнувшись в воду, поплыла к Поцелуеву мосту, лениво перебирая лапами. Впившись пальцами в ограду, Кира, близоруко прищуриваясь, пыталась разглядеть знакомые силуэты мазутных деревьев, колючую проволоку и, наконец, бобров, но ничего из этого она не увидела и не узнала. В голову пришло загадать желание, в очередной раз сыграть с судьбой в орлянку: все непременно у них с Федором получится (что значит все? Как получится?), если он позвонит ей, пока она здесь. Дважды обойдя вокруг острова, она совсем было отчаялась, но телефон между тем зазвонил. Увы, жаждущим общения оказался не Федор, а Паша. Она с досадой сбросила звонок и, не зачтя Лахесис эту попытку, пешком отправилась домой.

Петербург переставал быть фоном для любви к Федору, город начинал срастаться с его образом. Казалось, что Кира и Федор прошли город целиком, дотронулись до каждой дверной ручки, в лицо знали всех атлантов и кариатид. Маскароны вопрошали со стен: «Почему ты одна? Где он?»

На следующий день, поняв, что урбанический пейзаж в этот раз ее не спасет и не вылечит, пришлось собирать необходимые вещи, пару романов, в том числе, подброшенного Федором Воннегута, чтобы укачать тоску электричкой. Сам процесс перемещения из точки А в точку Б отвлекал, внутренний зуд, побуждающий к действиям, в дороге как-то утихал, меняющаяся за окном картинка доказывала наличие скорости. А скорость — возможность перемен.

На последней электричке до Волховстроя 30 июля ехало довольно большое количество подвыпивших моряков — последнее воскресенье месяца было днем ВМФ. К ней подсел один из них, надеясь развлечь себя дорожной беседой. Все ее реплики, как обычно бывало в таких случаях, были предельно вежливы и лаконичны, чтобы не провоцировать собеседника на продолжение разговора. Моряк пребывал в предвкушении праздничного шашлыка и рассказывал ей о том, как он рад, что ему довелось послужить, что главное во флоте, как и в армии, — дружба, которая остается вместе с формой, на всю жизнь. Почему форма должна оставаться на всю жизнь, Кира так и не поняла, но спрашивать не стала. Она периодически кивала, но, несмотря на это, пыталась продолжать читать книгу.

— Меня Федором зовут, — представился попутчик.

Искренняя улыбка поплыла по ее лицу: оказывается, бытие не отзывается на провокации вроде «если все хорошо, то пусть сейчас позвонит». Провидение работает тоньше и аккуратнее. В этот день был ровно год со дня ее знакомства с Пашей, в такой же последней электричке. И этот моряк с не самым редким, но самым важным именем определенно не что иное, как знак свыше. Она вежливо и дружелюбно попрощалась с ним, пожелав хорошего вечера, и выскользнула в тамбур. Оставалась одна остановка.

Традиционно пребывание на даче воспринималась ею как ссылка. На сей раз она приехала туда не по родительскому поручению или какой-то необходимости, но потому, что хотелось сбежать от себя, от города, от мыслей о Феде.

На даче всегда хорошо читались романы. Вдумчивее и быстрее чем в городе, с его вечной суетой и внешними раздражителями. Здесь же можно было уйти в книгу с багажом мыслей. Кира читала «Мать Тьму» Воннегута. Читала очень внимательно, надеясь понять, что зацепило в этой истории Федора. Ведь мы живее всего откликаемся на то, что есть в нас самих. В конечном итоге, вся наша страсть к познанию — всего лишь поиск себя, попытка самоосмысления. Она вчитывалась в текст и, стараясь понять, где здесь Федор, что ему близко, думала, что он, вероятно, хочет казаться кем-то вроде Кэмпбелла, пляшущего на грани между подчинением обстоятельствам и своим собственным выбором при том, что в обоих случаях пассивное добро скрывается под маской активного зла. «Кстати, если задуматься, — рассуждала она, — то что-то подобное мы встречаем и в отечественной классике, в образах разочарованно-романтических лишних людей, вроде Онегина и Печорина». Но, возвращаясь к воннегутовскому герою, она думала о том, что очень важно помнить о том, кем мы кажемся, потому что в конце концов наша натура заполняет данность формы, пытаясь ей соответствовать. «Если довести эту мысль до конца, то получается, что мы, уже формулируя то, чем хотим быть, становимся этим. Господи, как же сложно!»

Она отложила книжку и зябко поежилась от порыва ветра. До приезда Федора в Петроград оставалось еще чуть больше недели, а она не может найти себе место и занятие уже сейчас. Чтение романов и рисование сюрреалистических картинок черной ручкой на тетрадных листах не освобождало голову от ожиданий, но только еще сильнее разгоняло острую щекотку в груди. Отсутствие Феди приносило почти физическую боль, как в то время, когда зимой он не замечал ее.

Не в состоянии находиться на одном месте, Кира отправилась туда, где всегда хорошо писалось и думалось. На даче это был пустырь, где никого поблизости не было слышно и видно, и, кроме муравьев, ничто не могло нарушить спокойствия. В глубокой канаве между диких, ничейных участков лежало бог весть откуда взявшееся бетонное кольцо, из тех, что используются для колодцев. Нагретый бетон щедро делился теплом, берега канавы, заросшие кустарником и мелкими березами, прятали от ветра. Здесь она часто читала или писала стихи, строчила ответы на письма — это было убежищем, в котором уютно прятаться не только от других, но и от себя. Здесь, на кольце, ставшем частью пейзажа и органичным продолжением русла иссохшей канавы, ей удалось слегка успокоиться. Мысли о Федоре постепенно улеглись, стычки с внутренними демонами, шепчущими о том, что он ее не любит, сошли на нет, ощущение внутренней гармонии начинало восстанавливаться.

Домой она вернулась только ночью, сонный озноб заставил забраться под одеяло, и, стуча зубами, Кира смотрела сквозь огромные панорамные окна на тревожное небо с причудливыми облаками, по которым, как по кофейной гуще, можно гадать судьбу. Внезапно раздался сигнал пришедшего сообщения. Она лихорадочно нащупала телефон и увидела в строке «от кого» долгожданное «Федеря». «Утопленников за повешение не судят», — гласил текст. Она блаженно улыбнулась и взялась дочитывать Воннегута. Закончив последнюю страницу, подумала, что, может, и не было никакого послания в этой книге. Только циничный, висельный юмор напоминал интонации Федора. С этой, слегка разочаровывающей, мыслью она заснула. Но ненадолго.

Резкая боль ударила в палец ноги так, что Кира закричала. Промучившись остаток ночи, Кира с первой же электричкой уехала в город. Любое напряжение в пальцах выстреливало резью, такой, что временами казалось, будто кто-то вытягивает веревочку нерва, то и дело тренькая на ней, словно на балалайке.

Оказавшись в кабинете хирурга Кира с опаской посмотрела на врача-индуса, довольно скверно говорящего по-русски. Недоверие возрастало с каждой минутой, но перспектива остаться без прогулок по городу пугала еще больше. Врач сказал, что она ушибла палец, ноготь врастает в кожу, и его необходимо удалить. Кира согласилась, и началась экзекуция.

Вводя местный наркоз, хирург поинтересовался, снимает ли она когда-нибудь фенечки, и, получив отрицательный ответ, задал следующий вопрос:

— А как ты их стирает?

— Чищу зубной щеткой, — до реакции на этот ответ ей уже не было никакого дела, так как боль захлестнула ее целиком. И, наверное, впервые за долгое время она забыла о Федоре.

Глава 14

Хромая малоизвестная поэтесса

Как удалось доковылять до квартиры, она не помнила. Уже лежа на диване и засунув ногу в петлю, свисавшую из анкера на потолке, Кира ощутила все радости отходящего наркоза.

Любая боль, трагедия и страх переживаются проще и легче, если есть свидетель героизма. Какое-то время назад Кира споткнулась на чердаке очередного покоренного дома о бетонную балку, но не придала этому особого значения, потому что рядом был Федор и реагировать на подобные мелочи было как-то совсем не в ее стиле. Когда спустя день ноготь стал фиолетовым, она только сменила лак на более темный, чтобы уродство не бросалось в глаза при ношении босоножек.

Но теперь, оставшись один на один с болью, держа перед собой черновик со стихами, она будто бы наблюдала себя со стороны и не позволяла прокрасться жалости к себе.

К вечеру стало лучше, и Кира на короткие промежутки времени начала падать в сон, граничащий с бредом, в котором они с Федором лазали по крышам. Звонок мобильника разбил видение.

— Да, — сказала она, раскрыв телефон и даже не сообразив посмотреть, кто звонил.

— Привет, — голос Паши был бодр и радостен. — Вот решил снова позвонить. Хотел сказать, что я поступил в вуз.

— Серьезно? — встрепенулась Кира, искренне обрадовавшись. — Поздравляю, ты молодец. А куда? В Техноложку, как и хотел?

— Нет. Угадай.

— В Горный?

— Нет. Еще варианты?

— Даже не знаю, в прошлом году ты, насколько помню, подавал документы в эти два, а теперь куда — не знаю.

— Туда же, куда и ты.

На мгновение мир Киры рухнул, сознание отказывалось принимать эту мысль.

— Ты шутишь.

— Нет. Я месяц назад подал документы, на прошлой неделе сдал первый вступительный, потом тест. Ты знаешь, мне даже понравилось: там было сто вопросов, часть из них совершенно элементарные. Потом сочинение — сам не знаю, как оно мне удалось. Короче, теперь мы будем учиться вместе. Интересный вуз. Вроде, концепция у них такая: зачислять всех, почти без экзаменов, но отсеивать на сессиях. Говорят, после первого курса меньше половины остается. Врут, наверное.

Кира старалась взять себя в руки и не подавать вида, что Пашины слова ее цепляют. Был еще шанс, что Паша всего лишь проверяет ее реакцию, ставя очередной психологический эксперимент.

— Зачем ты это делаешь? Неужели в городе нет больше факультетов религиоведения?

— Я говорил, что не отстану от тебя.

— Ладно, проехали.

— Ты помнишь, что ровно год назад мы с тобой познакомились?

— Не ровно, это позавчера было.

— Ага! Значит, помнишь!

«Черт, поймал ведь!» — выругалась про себя Кира. А вслух добавила:

— У меня хорошая память на даты. Живу по календарю, от меня не зависит.

— Ты какая-то странная, что-то случилось? Я думал, ты взбесишься из-за учебы, а ты, вроде, не против.

— Я против, просто мне ноготь удалили сегодня, а теперь наркоз отошел, и очень больно. А всего хуже, что только после операции мне сказали, что ближайшие две недели я точно не буду нормально передвигаться. От поликлиники на одной ноге скакала. Всю неделю на перевязки ходить, а костыля нет. И вообще, я ненавижу сидеть дома, я тут с ума сойду. И Боженька в санатории на Украине, приедет только через месяц. Печально будет мое существование ближайшее время.

— Я бы предложил к тебе приехать, но ты откажешься.

— Именно.

— Ну, поздравляю! Теперь ты наконец станешь хромой малоизвестной поэтессой.

— Это почему?

— Потому что стихи на хрен не нужны никому, и поэты превращаются в бомжей. А ты еще и хромать будешь.

— Да ты умеешь поддержать в трудную минуту, — истерически захохотала Кира. — Вообще, знаешь, как-то это все совершенно не героически. Смысл страдать, если причина страданий банальна и неэстетична? Вот так все детство готовишь себя к подвигу, а потом тебе удаляют ноготь — и все! Становишься размякшим и беспомощным, как червяк на асфальте. Проклятая проза жизни!

— А ты бы предпочла, чтобы тебе в бою голову отрубили? Хотя кого я спрашиваю… Кстати, слышал, что китайцы считают, что если нога болит, то это значит, что не туда ходишь. Ладно, слушай, ко мне барыга должен щас приехать, пойду бабок у бати нашакалю.

— Завязывал бы ты с этой дрянью. А впрочем, твое дело. Удачи!

— Пока!

Любопытство и негодование сменяли друг друга. А правда ли Паша поступил на тот же факультет и как теперь быть, если это так? В ней переливался калейдоскоп эмоций: легкое самодовольство от осознания того, что Паша по-прежнему настойчиво пытается произвести на нее впечатление и омерзение от того, что это делает именно он.

Глава 15

Пожар

Не стоит думать, что сонмы древних богов, поименно перечисленные в мифологических словарях, есть только осколки недостижимо далекого прошлого, незапамятного и выдуманного бездельниками-гуманитариями, занимающими себя от скуки разнообразными шарлатанскими науками. Боги иногда показывают себя тем, кто имеет смелость и любопытство внимательно вглядываться в ход вещей. Человеческий ум сохраняет память о мифологическом времени. Оно не превращается в рудимент, как копчик или аппендицит, а продолжает быть работающим инструментом, помогающим не теряться в умственных лабиринтах, боясь принять неверное решение. Мифологическое время течет внутри человека, позволяет доподлинно знать, что, когда и как следует делать. Что это, если не голос Метиды в животе каждого из нас?

Вот и осень напоминала о том, что календарь — не что иное, как условность, попытка ограниченных существ обуздать время, стараясь неделимое и неохватное уместить на прокрустовом ложе своего восприятия, вновь очерчивала рубеж и будоражила надеждами на будущее. Сентябрь для Киры был настоящим Новым годом, без Снегурочек и Дедов Морозов: он завершал годовой цикл земледельца. Земля выдыхала и собиралась с силами для следующего круга. Этот выдох Кира чувствовала каждый сентябрь, всякий раз беспричинно ожидая начало еще одного этапа.

Старт студенческой жизни выпадал на октябрь. Последний летний месяц не задался для совместных прогулок: мама Федора переезжала в Петербург. Ожидание очередной перемены мест бодрило Федора и одновременно предвещало новый период несвободы, возвращение к старому, разбитому корыту, от которого он спасался бегством к отцу годом ранее. Корыто оставлять его в покое не собиралось, настырно волочась следом. Вот и теперь в выборе жилья маман требовала его всестороннего участия. Ходить на просмотры комнат в коммунальных квартирах старого города было чертовски увлекательно, но постоянная эмоционально-трескучая болтовня не давала ни мгновения покоя.

Как-то Вере Анатольевне и Федору довелось смотреть комнату в жутковатой квартире в районе «Рот». Антураж, вкупе с контингентом, встретившимся им в кишкообразном коридоре на двенадцать комнат, создавал ощущение полного погружения в киберпанковский арт-хаус, снятый Балабановым по мотивам творчества Достоевского. Уйти сразу было нельзя из-за и без того натянутых отношений с риэлтором, поэтому, после знакомства с комнатой они согласились пройти на кухню. Из ее окон было видно, как чуть вдалеке гигантским факелом полыхал купол Троице-Измайловского собора.

Вера Анатольевна трижды быстро перекрестилась:

— Бог покидает Петербург.

Купол почти полностью выгорел, собор напоминал адскую домну, окольцованную остатками строительных лесов, от которых высоко, заваливаясь набок, полыхало пламя, разливавшее по небу коричнево-черный дым.

Этот кошмар создавал ощущение чего-то великого, демонстрировал, насколько мал человечек с его амбициями, насколько уязвима красота и, что всего ужаснее, что время — безжалостная сволочь, пожирающая самое себя — мгновение могло уничтожить эпоху — увиденное обнажало эту мысль до стропил.

Федор оставил риэлтора с маман и вышел на лестницу, чтобы позвонить Кире. Этим летом, гуляя по крышам, они видели издалека немало пожаров, когда только зловещий дым сообщал о происходящем. Теперь, эту феерию он наблюдал один.

— Привет! Ты как? Чем занимаешься?

— Привет! Ввиду тоски и отсутствия натянутого холста решила размалевать дверь на кухню. Из-за масла и уайт-спирита уже болит голова, но я не сдаюсь. Внезапно что-то мне шепнуло, что на двери нужно нарисовать Спас-на-Крови, и я поглощена процессом. Как ты?

— Тут такое происходит. Горит Троицкий собор. Мы как раз неподалеку комнату смотрим — из окон все видно.

— Сильно горит?

— Похоже на ад. Купола уже нет.

Кира внезапно заревновала: город к возлюбленному или возлюбленного к городу — было вопросом даже для нее самой. Ощущалось чувство несправедливости от того, что жизнь проходит мимо, что Федор участвует в этом без нее. Потеря памятника архитектуры не то что была ей безразлична, но, как минимум, трудно представима.

По затянувшейся паузе в разговоре Федор смекнул, что следует перевести разговор в иное русло.

— Как нога? Я вот все хочу тебя навестить, но маман скачет с выбором квартиры, приходится с ней таскаться. Через четыре дня уедет. Надо бы погулять сходить, если ты, конечно, можешь.

— Надеюсь, к тому времени начну выходить из дома.

Спустя неделю Кира и Федор снова стали частью городского пейзажа.

Глава 16

Заблудившийся трамвай

Федор и Кира поднимались по лестнице. Тени чугунных кружев причудливой вязью разбегались по ступеням, вызывая рябь в глазах. Ступени меняли ритм на каждом пролете, передавая идущим пульс дома. Ребята на цыпочках прошли по чердаку и вылезли на крышу.

Закат разливался над городом. Серебро облаков, размазанное вдоль розового горизонта, сливалось с кутерьмой серых и ржавых крыш. Солнце опалило верхушки домов с сумасшедшей геометрией треугольных и квадратных световых окон, наверший многогранных эркеров и редких башен — светских куполов, храмов капиталистической эпохи.

Федор и Кира стояли на краю, чуть наискось повернув головы, алчно впитывая загорелыми лицами последние солнечные лучи, щурясь и едва заметно раскачиваясь в такт неслышимой мелодии. На их глазах Петроград затопило красотой, а затем так же стремительно — сумерками. Остывающий город менял маску, голос и запах.

Одинокая сумасшедшая чайка пролетела прямо над ними, истошно крича, сделала круг над соседним домом и снова пошла в атаку на чужаков.

— Сгинь! Кыш, птица! — зашипела на нее Кира, боясь, что чайка привлечет к ним внимание местных жителей.

— Аур! — со всей доступной человеческим связкам звукоподражательностью мерзко завопил Федор и замахал руками, сделав несколько резких, неуклюжих прыжков по платформе, прилегавшей к дымоходу. — Аур!

— Чччч, — Кира схватила его за рукав косухи. — Не шуми. Лучше не обращать внимания — она успокоится.

Он обернулся к ней с хитрой, довольной улыбкой и кивком позвал за собой на еще не обследованную часть крыши.

Постепенно включалась подсветка достопримечательностей, уличные фонари начинали источать желтый цвет.

В этот раз удача им улыбнулась: вид открывался почти на всю левобережную часть Петербурга. Совсем неподалеку мерцал сливающимся потоком фар мост Александра Невского, змеилась Нева, частично скрытая домами и крышами, уводящими взгляд в сторону окрестностей Чернышевской.

С каждого без исключения дома они высматривали известные достопримечательности, старались сориентироваться, опираясь на архитектурные доминанты. Город с высоты умеет удивлять, он раскрывает карты и показывает расстояния и очертания улиц и проспектов совсем не теми, к которым мы привыкли. Даже те, кто знает его как свои пять пальцев, иногда теряются, и их внутренние навигаторы начинают сбоить.

Сумерки упали на все вылинявшим покрывалом, оставив молодых людей на крошечном островке ближней видимости, с высвеченными вдали must see города: шпилями Петропавловки и Адмиралтейства, куполом Исаакия.

Кира забралась на самую широкую трубу дымохода, намертво законопаченную кровельщиками, и всматривалась в мутный город, пытаясь сопоставить их местонахождение со своими представлениями о карте. Как всегда, рядом с ней оказался Федор, на высоте всегда старавшийся быть ближе и по мере возможности страховать ее. Пока Кира увлеченно рассуждала об архитектурных планах, он снял с себя куртку и набросил на ее плечи. От веса косухи девушка будто осела.

— Спасибо. Вон там, — продолжала она как ни в чем не бывало, — там, с белой подсветкой, вроде, обелиск Мира, что на Сенной, а вот тут, ближе, — не могу понять.

Внезапно Кира почувствовала его руку на своем плече, и ее заколотила нервная дрожь. Она по-прежнему указывала рукой вдаль, будто кто-то поставил все ее действия на паузу, которой не было конца. Она положила голову ему на плечо, и он показал в том же направлении, что и она:

— Там — Стамеска на площади Восстания. Ты замерзла? Дрожишь вся, — он развернул ее к себе, поправил косуху на сгибающихся плечах и только сейчас заметил, что для Киры она слишком тяжела. — Мы в ПТЗ с друзьями зимой стреляли друг в друга римскими свечами — она как бронежилет, защищает на ура, — Федор улыбнулся. — Но тяжелая. Давай посидим.

Они сели на край дымохода. Федор поставил косуху, чтобы та ограждала их спины от ветра, и обнял Киру. Мысли ее вскипали, хотелось обернуться к нему и крепко обнять, так, чтобы прорасти друг в друге и больше не расставаться никогда, и в то же время — неистовое желание сбежать отсюда в любом направлении, хоть спрыгнуть вниз, только бы закончить все происходящее. Она догадывалась, что будет дальше, и любопытство боролось с отрицанием. Но Федор обескуражил:

— Я никогда не встречал человека с таким культом интеллектуализма.

В Киру будто плеснули холодной водой, и она чуть было не засмеялась от неожиданности: такой странной и неуместной показалась ей эта реплика. Чайка вновь откуда-то появилась и принялась кружить над крышей, угрожая им расправой.

— Как же твоя девушка? — спросила она и сама удивилась своему вопросу. О девушке Федор упомянул всего однажды и вскользь, еще на одной из первых прогулок.

— Да я ее трезвой-то никогда не видел, — хмыкнул он, немного помолчав. — Пьянствующая тусовка. Какие-то готики с черной помадой и перевернутым крестом. Помню, как-то на квартире у моей, так сказать, девушки, сидели. Все напились, и какая-то нетрезвая готка, растекаясь по столу, как заезженная пластинка, пыталась привлечь внимание: «Я резала вены восемь раз, я резала вены восемь раз». Меня это достало, и я спросил: «Что ж ты так плохо резала-то?» Хозяйка обиделась за подругу и выставила меня. Даже вспоминать все это не хочу. Одно слово — Петрозапойцк, — засмеялся он и махнул рукой. — Синяя яма.

Кире история про вечно пьяную девушку показалась трагической, а в образе Федора с новой силой заиграли байронические нотки разочарованности в жизни. Все эти мысли и настроения укладывались на общий фон драматического разрыва отношений с Пашей, где ей отводилась роль предателя, вероломно выбирающего между любимым и нелюбимым в пользу первого, что, слегка ломало шаблоны, по которым она жила в детстве. При выборе игрушки в магазине, всегда покупалась не та, что нравится, а та, что грустная. Но все это меркло на фоне свершившейся долгожданной определенности. Случилось то, о чем мечталось, и теперь она не знала, что с этим делать.

Отступившее было напряжение вновь овладело Федором. Против объятий Кира явно не возражала, но при каждой попытке поцеловать ее, она уворачивалась, игнорируя его порыв. Недоумение юноши плавно переходило в неуверенность, а затем и в досаду.

Неизвестно откуда взявшийся в столь поздний час трамвай — картонная улитка — полз, дребезжа всем туловищем, по узкой улочке, прямо под стеной оседланного ими дома, раскачиваясь из стороны в сторону.

— Ты заметила рельсы, когда мы крышу искали?

— Нет, — она чуть мотнула головой, не отстраняясь от его плеча.

— Значит, заблудившийся трамвай. «Остановите, вагоновожатый, остановите сейчас вагон!» — процитировал он.

Кира встрепенулась от этой строки, словно от пароля. Только сейчас она заметила, как вдали начинало рассасываться мутное марево ночи и молочный рассвет откуда-то со стороны Петроградки поднимался над крышами.

— Наверное, пора? — неуверенно спросила она.

— Давай руку, — протянул ей ладонь Федор, отряхивая косуху от пластинок ржавчины и штукатурки. Когда они спустились на землю, он по-прежнему держал ее за руку.

Часть II

Глава 1

Михайловский Сад