Бесплатный фрагмент - Гады

«И создал Бог зверей земных по роду их, и скот по роду его, и всех гадов земных по роду их. И увидел Бог, что это хорошо.»

БЫТИЕ 1:25

И ещё от автора: «Если вы уже начали читать, то перечитайте сноску выше ещё раз и сделайте акцент на слове „хорошо“. Хо-РОШО! Если с третьей попытки у вас всё-таки не получилось, то посмотрите, как это делает Сэм Рокуэлл в фильме „7 психопатов“. Ой, я имею ввиду слово „хорошо“, а не сноску из Библии. Сноска вообще сюда как-то случайно попала.»

«Быть хуже, чтобы стать лучше»

Да, я сделал это. Если бы моя бабушка была жива, она бы на меня обиделась.

Вечером. После закрытия магазина. Между включением сигнализации и выключением света. Я обчистил свою же кассу, вышел и пропал.

До вокзала на метро. Купил билет до Пензы. Последний и неудобный.

Я уехал от всего, что было со мной полчаса назад. Денег осталось… совсем немного. Всего лишь одна купюра, напитавшаяся за ночь запахом плацкарта. И всеми моими проблемами.

Она впитала в себя запах быстрой-лапши, треск вареных яиц и храп каждого третьего, нет, каждого второго бурлящего пассажира. Купюра даже запомнила историю, которую я не хотел, но всю выслушал. Её рассказывала соседка напротив, не давая всем спать. Я лежал на верхней полке, прикрывая глаза. Но жара, ужасная плацкартная жара заставляла меня смотреть и слушать. Всё, что она говорит.

— Мой брат тут умер. Вот прямо здесь, где-то. На этом повороте, наверное.

Она:

— Не знаю, как точно это произошло. Вряд ли его убили, он человек хороший.

Она:

— Но в детстве он меня не любил. И когда я переехала, мы больше не общались.

Она:

— С тех пор, как брат мой умер вот на этом самом повороте, в этой кромешной тьме, он преследует меня. Свою сестру.

Она:

— И бьет меня. По голове, постоянно. Гад.

Соседка замолчала. А потом я понял, что она плачет. В какой-то момент я уснул, а во сне я увидел, как гибнет её брат. Это случилось несколько раз.

Сначала он напился, потому что на таких поворотах часто напиваются. Потом он застрял в железной дороге. Потом его сбил поезд. Потом он выжил. Возможно, что кто-то, о ком мы не знаем, застрелил брата или зарезал ножом. Я слышал о таких расправах. Я никогда их не видел, но они жили у меня в голове. Кажется, между ухом и мозжечком.

Брат всё-таки выжил. Я пару раз ударил его по голове, чтобы проверить, сплю я или нет. Его голова оказалась резиновой — значит сплю. Брат сказал:

— А если это сердечный приступ?

— И такое бывает, — сказал я.

— Это не важно, — сказал брат.

А ещё он сказал:

— Смотри, что покажу.

Я проснулся от грохота. Соседка лежала на полу вагона, накрытая матрасом. Видимо, он упал с верхней полки прямо ей на голову. Соседка плакала. Она лежала, ей не хотелось вставать. Она только всхлипывала и повторяла:

— Брат. Братишка. Ну за что же ты свою сестру так ненавидишь? Каждый раз на этом же повороте чем-нибудь меня по голове ударяешь! Гад. Гад!

Я снова заснул. У меня не получалось это контролировать. Перейдя через пару домов-одновременно-квартир, погладив красивых котят, я снова встретил того самого брата. Он сказал мне:

— Да, я тот ещё гад. Зато я знаю, кто я на самом деле.

Рассмеявшись, он начал жевать помидор. А потом сел на велосипед и уехал. Мне часто снятся велосипеды. Когда мне часто снятся велосипеды, чаще всего этот сон заканчивается тем, что я снова попадаю в школу. И меня просят снова отучиться в 10, а потом и в 11 классе.

Но потом я вижу фиолетовое небо и просыпаюсь.

Я проснулся. Меня за ногу трясла проводница.

— Ну ты и соня, — сказала она.

Кажется, мы были знакомы.

А потом я проснулся ещё раз. Все вокруг спали. Из-под матраса храпела соседка. Я сходил в туалет, а по пути назад засмотрелся в окно. Когда — то я жил здесь, в Пензе. Вон там мой дом, иногда его видно, когда солнце встает очень рано.

Я вышел из поезда. Без вещей и улыбки. Я отправился к той, которую я знал, но давно не видел. Её звали Вера. Я не был уверен. Мы не виделись очень, очень давно.

Но мне больше некуда было идти. И купюра, оставшаяся в моём кармане, прекрасно это знала. Даже она в тот момент знала меня лучше, чем я себя сам.

Вера меня ни о чём не спросила. Только сказала:

— Да, точно. Наверное, придется сделать тебе дубликат, — и зевнула.

Она вернулась в постель, обняла подушку и крикнула:

— У меня выходной! Так что я хочу поспать…

Она уснула, а я ещё стоял в коридоре какое-то время. Не разувшись. Не включив свет. Просто стоял. Холодные капли дождя стекали с моих волос, прямо по носу, по бороде, пачкая пол, смешиваясь с пылью.

Это Вера знает квартиру на ощупь, а я зацепился за вешалку плечом, уронил плащик, стукнулся коленом о тумбочку, и даже как-то хотел наигранно завыть, но не перед кем. Вера меня знает. Вера любит меня. Вера мне никогда не поверит. Свалив с полочки у зеркала два флакона для волос и какие-то духи в кошачий лоток, я ушёл на кухню. Кроссовки остались где-то там, где-то в коридоре, найдутся потом. Я взял кухонное полотенце и стал вытирать голову. Зачесался рукой. Сгрёб волосы назад. Мама не устаёт говорить:

— С такой причёской у тебя нос выразительнее.

Наверное.

— Ты говоришь это мне? — спросил я у отражения в экране телевизора. — Ты говоришь это без должного уважения, — и сразу, — В школе я обожал «Крестного отца», — сказал я, думая, что снимаю сам про себя фильм.

Нет друга лучше, чем ты. Лучше, чем я. Если это так, то нет никого лучше, чем я. Но друзья помогают нам не зазнаваться.

— Где у нас яйца? — спросил я сам-у-себя.

— А, вот и они, — ответил я.

И включил телевизор.

«Люблю смотреть телевизор воскресным утром»

Вера проснулась рано. Она крикнула мне:

— Ты спал сегодня? — и добавила, — Я в душ.

Я ничего не ответил. Потянулся в верхний шкафчик за чаем. В каталоге европейского гипермаркета Hoff этот шкафчик описывается как «надежное сбережение ваших круп и специй», а у нас здесь только чай в пакетиках и сахар из KFC. Чайник свистит. Пора! Пора уже выключить газ! А я вспоминаю, как ходили в гости в детстве. Там тоже свистели чайники. И всё.

Я мужчина, воспитанный женщинами. Не оправдавший надежд. Нельзя сказать, что я мужчина-моей-мечты. Я даже не сосед. Впустив меня в свой дом, никто не получит свежие блинчики на завтрак или ужин при свечах. Да, я любил сериал «Кто в доме хозяин?», но это ничего не значит. Особенно теперь. Нет. Я могу приготовить яичницу, но только для себя. Если мне хватит и половины, то, возможно, я поделюсь.

— Я не жадный, но будет лучше, если каждый будет готовить сам для себя. Да? — оправдываюсь я каждый раз перед собственным отражением.

— Ты что-то сказал? — спросила Вера.

— Есть будешь? — спросил я.

— А есть?

— Да, — и потянулся за тарелкой, а потом к сковороде.

У Веры мало тарелок. И совсем нет ложек. Кажется, она коллекционирует вилки, но никогда их не моет. В ящике для всего такого лежит три штопора. Один обычный, другой — необычный, а третий с гравировкой «В П тере п ть», какие-то буквы затерлись.

— Я недавно переехала, — сказала она в первый день. — Ну, то есть, полгода назад. Или год. Но, чёрт, мне хватает этих тарелок. Сколько их там? Три? Одна для меня, вторая — для меня, если лень мыть первую. А третья, если захочется что-нибудь разбить. Ну, — и хлопнула меня по плечу, — всем же надо выплеснуть энергию, а с лезвиями я завязала.

Теперь я ем как-раз из третьей тарелки. Меня даже радует, что в какой-то момент её может не стать. И каждый раз с ней, как последний. В этом больше смысла, чем нам кажется. Не знаю, зачем смысл нужен вообще. Он появляется сам собой, у каждого свой. Никто никого не просил.

Вера пришла на кухню. Она села на один из своих барных стульчиков. Украла из бара «За тобой», в котором работала несколько лет назад. Кажется, в один из последних там вечеров или утр, когда уже никому не было дела, Вера просто забрала их домой. Кинула на заднее сиденье такси. До переезда стулья были у неё дома. Один лежал под кроватью, ещё один заменил тумбу-для-зеркала. На третьем пытался повеситься её бывший парень, но и стул и парень оказались выше этого. Эти двое шутили намного лучше, чем всё остальное в её квартире. Особенно стул.

Вера взяла в руки пульт.

— Утро воскресенья, — сказала она. — Раньше в это время тут показывали мультики. Или тут, вот тут. А теперь этот-старушечий-хор.

— Нет, — сказал я. — Как-раз всегда по воскресеньям и был этот — старушечий — хор. У них передача как-то «Звучи гармонь» или «Играй баян» называется.

— Б-У-Э-Э, — сказала она. — Ладно, кого я обманываю? Я всегда спала до 12.

— Переключи. Вдруг что-нибудь найдешь, — я поставил перед ней тарелку с омлетом. — Приятного аппетита.

— Черт. А что у тебя с лицом? По тебе кто-то хорошо проехался.

— Я плохо помню. Кажется, они говорили что-то о стенд-ап-е, — сказал я, дотронувшись до губ. — В этом городе они не знают, о чём говорят. Но это пока.

— Бедняжечка.

— Да ладно, — я отвернулся к раковине. — Хоть было смешно. Я знаю, что город отстает от всех остальных лет так на пять.

— Черт, — сказала Вера. Ей больше не интересно. — Теперь я хочу мороженого. Мороженого и мультиков. Нуу-у! Где ты, Микки Маус!? Тимон и Пумба! Арнольд! Эй, Арнольд!?

— Арнольда не показывали по первому. Он шёл по 11-му.

— Да! А потом наш Тин-Клуб. Я всегда его смотрела, — сказала она. — Точно. Я хочу этот сраный Тин-Клуб. Хоть убей меня. Я даже возбудилась! — и захихикала. — Сейчас он, наверное, сильно поменялся. Теперь там, наверное, дети, которые ходят с селфи-палками. Которые катаются на электросамокатах впятером. Которые мечтают стать блогерами. А знаешь, почему они все хотят стать только блогерами?

Я не знал.

— Да просто потому, что они даже не знают, какие ещё в мире есть профессии.

Я сел рядом, или напротив, пока она щёлкала каналы.

— Только не говори, какая я старая.

Я не сказал.

— Может, я говорю всё это потому, что у меня нет высшего образования?

— Какая разница? Ты человек и у тебя есть право на мнение.

— Мнение, на которое всем плевать.

— Просто люди любят только себя. Любят, когда ты любишь их, а не себя. И если ты хоть раз покажешь, как ты любишь себя, они тебя возненавидят.

— Гады!

— Посмотрим, чем это всё закончится.

— А! — крикнула она. — И тут эти старики! Зачем старикам смотреть телевизор по утрам в воскресенье? Для них есть всё остальное время, — она продолжала переключать каналы. — Старики. Бабки. Ясновидящие. Сучки! Скучные клипы. О, котики! — даже вилка упала. — Ой.

Я поднял.

— А сделаешь нам чай? Ну, то есть мне. У тебя уже есть.

— Окей.

Я закрыл глаза, чтобы стать обласканным чайным паром. С запахом черешни, кажется. Если у меня и были герои в детстве, то по утрам все они умирали с похмелья и обязательно носили солнцезащитные очки. Да. Такие персонажи нравились мне больше всего. Пряча красные глаза за мрачными стёклами, мне всегда казалось — они скрывали настоящее добро. В Супермене нет ничего привлекательного. Другое дело мой милый Дьявол-Адской-Кухни. С кровью из-под ребра, на последнем издыхании… Наверное, утро он встречал так же, как и я сейчас. Обласканный паром. В костюме с галстуком. Черт. Эти парни научили меня мечтать стать клерком. Или кем-то вроде того. Рубашка, тоска, жжение в глазах.

Единственное, что осталось в моей голове от детской мечты — желание ходить по центру города в красивом коричневом пиджаке-с-локтями и обедать в каждом понравившемся кафе. Это всё, но там точно было что-то ещё.

Клерком я так и не стал. Потерявшись в тесных переулках старого Арбата, слетев с обледеневшего тротуара в грязный сугроб и очарованный этим видом — ярких и пустых домов на фоне густого черного неба, я решил, что хочу стать писателем. Я даже сразу сказал:

— Хорошая идея. Это правда хорошая идея, — повторял я. — Ведь это именно писатели ходят в таких пиджаках, как тебе нравится. Именно они обедают в любом кафе, лишь бы на народ посмотреть. Так красиво и легко.

Утром в воскресенье я тонул в чайном пару.

— Вот твой чай. А у нас есть мороженное?

— Конечно! За кого ты меня принимаешь? Ай! Горячий чай.

— Ты не любишь?

— Любф-лью, — говорила она с обожжённым языком. — Прьям-жсить-нье-мохгу. Дай мне тоже мороженного и пойдём в комнату. Ай. Мнье-зьесь-ньеудопно.

— Крем-брюле? Очень мило. А ложечки маленькие есть?

— Нет. Я минималистка! Ешь так.

— Как?

— Большой и одной на двоих. Посмотри, там же должна лежать ложка. Вместе с мороженным.

Да, ложка, большая и холодная, лежала рядом с ведерком мороженого.

— Сейчас бы в гости, — сказал я, усаживаясь на кровати в комнате. — Вот бы у кого-нибудь сегодня был день рожденья. Я бы сходил. Как это бывает по утрам в выходные. А потом вечером на такси.

— Так только у детей бывает, — сказала Вера и снова начала щёлкать каналы.

— А разве у твоих подружек нет какого-нибудь ребенка?

— Все, кто родил, исчезли. Никто не готов проводить время с весёлой Верой. Теперь всем нужна «тётя Вера». Господи, мне же нет 25!30! — сказала она. — Бли-ин. Хочу мультики.

— А я торт.

— Мультики и торт. Хочу. Я хочу этого. Нам и правда нужен ребёнок.

— Тогда нам надо заняться сексом.

— Ну-у. Я так не хочу. Хотя, не знаю. Вчера под окнами сигналил какой-то мужик на сером — лексусе. Я не могла уснуть. А если бы у меня был ребёнок? Он бы тоже не давал мне уснуть. Ну что бы тогда это было за гадство? У меня от этого только депрессия, а весёлых — таблеток нет. Даже торта нет. Нет. Сегодня нам нужен чужой ребёнок.

— Да. Тем более я не хочу много тратить. У меня одна моя зарплата с той недели. И больше не будет. А дети- это дорого. Но на торт хватит. Сходить за тортом?

— Это не то. Я хочу чужой день рожденья. Хочу прийти на день рожденья к какому-нибудь хорошему мальчику и смущать его своим непревзойдённым одиночеством. Пусть подумает, что я когда-нибудь стану его женой, пока я буду смущать его отца.

— Но я хотел просто торт.

— А ты поешь просто тортик. И салатики. И курочку.

— Но тогда мне придётся разговаривать с чьими-то родителями…

Однажды я уже общался с чужими родителями. Я ходил с подругой на день рождения её племянника. Его мама спросила меня:

— Чем ты занимаешься?

— Я писатель.

— О, я так и подумала. Ты выглядишь как настоящий писатель.

— Это как? — спросил я.

— Плохо, — ответила она.

— …Не люблю разговаривать с чужими матерями. Они меня смущают, — сказал я.

— А может, всем сказать, что у меня день рожденья? — сказала Вера. — Напишу об этом на странице и выйду. Пусть все звонят.

— С днём рожденья.

Кажется, она это серьезно.

— Сволочь, — сказала она. — Как же я тебя обожаю. И как же я ненавижу эти тупые клипы. Зачем мне знать, что ты синий? — сказала она телевизору. — Это все и так знали.

— Я всё ещё хочу праздника, — сказал я. — Вау. Никки Минаж очень хороша. Этот клип мне нравится.

— Подожди, я уже пишу, что у моей кошки сегодня день рожденья. Да, кошка?

— Ты назвала свою кошку Кошкой?

— Нет. Ты что? Нет, нет, нет. Просто я постоянно забываю её имя и придумываю ей новое. А ей плевать.

— Так, — продолжила она. — Я знаю, что Витя точно купит мне тортик. Только придется с ним разговаривать. Блин, ну, скажу, что ты мой парень.

— Ладно. А я пока посплю.

Я свалился и был таков.

Клипы без звука и теплые простыни. Я показался себе ватным. Ватой, наполненной сигаретной и потной водой с запахом поезда. Раздеться бы, но я ненавижу спать без футболки.

Мне показалось, что кто-то пришёл. И что это Киркоров. И он говорил:

— Я не виноват. Я просто хотел быть знаменитым. Ты же меня понимаешь?

Да. И я заснул. Пропустил торт. И так быстро перешёл к следующей главе.

«Муза»

Я положил в каждый карман своей кофты по руке и вышел в подъезд. Так Вера быстрее одевается.

Здесь, в подъезде дома, где живёт Вера, стены обклеены всякими наклейками и стикерами. Зайчики и лосята, супергерои и winx. А ещё много старых плакатов. Рядом с нашей дверью висит плакат Джонни Деппа с Кейт Мосс из журнала «Звёздное время» за 1998-й год. Рядом плакат с Дэвидом Духовны и Джиллиан Андерсон. Секретные файлы. Она облизывает его висок. У подъезда я слышал, что на третьем этаже можно найти плакат группы SMASH.

Вера вышла. Хлопнула дверь. Рука повернула ключ два раза и:

— А ты знал, что на Юру Козлова напал козёл, когда он был ребёнком?

— Нет, — говорю я. — Какой бедный мальчик. Какая странная история.

— Он для меня загадка. Послушаем его группу, когда выйдем на улицу?

— Да, — сказал я. — На меня как-то собака напала, когда я был маленький, — начал я, перебирая под ногами ступени. — Знаешь, большая такая, как медведь.

— Нет. Это другое. Ты же не Собакин или Овчаров. Ты не Пёсов и даже не Собачкин.

— Я просто Ильин. Кажется, у меня всё ещё такая фамилия.

— Да? Ну, вот! А это другое дело. Это козлы и принадлежащие им фамилии. Другая категория!

— А, да, — сказал я и задумался. А потом выдал: — Я ездил с бабушкой в деревню, к её мужу. Собака была у соседей. Я помню, как они открыли ворота, и она, та собака, вроде сорвалась. Вроде они её сами отпустили?

Ступени, в общем-то кончились, как и этажи. Осталась темнота. Вера исчезла. В моих глазах совсем потемнело: то ли от страха тех глупых воспоминаний, то ли забыли лампочку включить. Вера исчезла где-то впереди.

— Блин. Блин!

Она долго искала нужную кнопку. А когда нашла, раздался глупый писк, так что моя история, которую я хотел рассказать, наполовину стёрлась. Мне даже потом показалось, что никакой собаки не было. Не было бабушки и её мужа. Да и кто он мне, тот, когда-то живший и хорошо ко мне относившийся мужчина, которого я никогда не называл дедом, а просто — Дядя Юра, кто он мне? И что, если, по правде, которой теперь уже нет, и никто ничего не докажет и не вспомнит, кроме меня, что, если это я был собакой? И я напал, думая, что я собака хорошей породы и просто будучи огромным, ведь ребенком я всегда был здоровенным, напал на кого-нибудь?

Дверь отклеилась от дома. Вера выпустила нас в свет. Я опять потерялся. Что же я там хотел рассказать?

— О чём это ты?

— А. Да. Я общался с некоторыми мальчиками, они жили на нашей улице. И там была одна девочка. Диана. Это была её собака. Не помню, как звали собаку. Но вот эта собака выбежала и из всех детей вокруг она выбрала меня. Хотя я не был очень большим или слишком маленьким. То есть нет, я был большим и не таким уж маленьким. Просто, вокруг меня были дети постарше или поменьше, а ещё и побольше. Может, та собака выбрала меня, потому что я был тем единственным, кто не облизывал сгоревшие головки спичек?

— Она тебя покусала?

— Нет, — сказал я. — Она обслюнявила всё моё лицо. Меня сразу оттащили.

Вера засмеялась:

— Ну, драка с козлом куда серьезнее. А с собакой у тебя был просто акт любви. Ты хороший мальчик!

Я посмеялся. Мне даже стало стыдно. Хотел показаться героем, или жертвой, а снова показался хорошим. Снова покорил сердце добротой и смехом. Снова романтик в чьих-то глазах.

— Да. Это же правда, — сказала она. — Ты не поверишь, но они, козлы, могут долго охотиться. А потом напасть! — Вера остановилась и развела руками. Какие-то женщины удивились, а их дети испугались. Даже качнулись зонтики у палаток с мороженным и квасом.

— И самое веселое, что они не проявляют бешенства. То есть, ему, ну, козлу, просто что-то может не понравиться, — Вера достала из пачки сигарету и прикурила. Задымила.

— Козел? То есть какой-то козёл может увидеть, какой ты на самом деле гад и вывести тебя на чистую воду?

— Ага. Будешь?

— Нет, я не курю.

— Смотри. Козла не проведёшь.

— Боюсь, что теперь мой отпуск не задался.

Мы шли и какое-то время молчали. Я смотрел на людей, собирающихся возле театра. Да, кстати, Вера жила напротив театра. Её квартира своим крошечным балкончиком выходила прямо на городской драматический театр. Не знаю, когда и зачем Вера купила эту квартиру. Она была самой крошечной квартирой, в которой я был, но я влюбился. Мне очень понравился этот уголок. Там была всего одна комнатка, большую часть которой занимала огромная кровать. Кровать огромной оказалась только из-за такой маленькой комнатки. Нет, нам не приходилось перелезать по ней, чтобы дойти до балкона или телевизора, или вернуться обратно. Но скажем, если бы кто-то, когда-нибудь решил упасть в Вериной квартире без сознания, а такое могло происходить часто и может происходить до сих пор, то тот, кто решил всё-таки потерять всё своё сознание и просто упасть — он бы упал на кровать. Всё, что падает в Вериной комнате — падает на её кровать.

Я поправил причёску и сказал:

— Ужас.

Это всё что осталось у меня в голове.

— Так что Юра Козлов герой, — сказала Вера. — Кстати, ты сейчас что-нибудь пишешь? Я бы почитала.

— Нет. Пока не пишу, — ответил я. — Тебе нечем заняться?

— В городе становится лучше и от этого скучно, — заныла Вера. — Люди стали добрее, наверное. Стали больше работать и даже чуть больше зарабатывать. Ничего особенного. Жаль, что ты не пишешь.

— Я заплачу за комнату во вторник. То есть, за место в твоей комнате. За место в твоей кровати…

— О, не надо! Только не надо мне платить за то, что живёшь со мной. Это я живу с тобой. Ты у меня как котик, да, — начала она. — Тебе не надо мне платить, просто живи. Я хочу быть той, кто тебя вдохновляет. Чтобы ты писал. Той, кто даст тебе возможность пожить так, как ты хочешь.

— Моей музой.

— Вот именно. Я твоя муза.

— Сейчас, подожди, — сказала она. — Я хочу ещё подумать об этом, — и потянулась к телефону.

— Поставишь ту группу? А что за группа то?

— Да, — и усмехнулась. — Ты так всегда говоришь- поставишь? — я слышу это только от тебя.

— А как мне говорить? Я серьёзно.

— Нет. Что ты? Нет. Говори так. Это очень стильно, — сказала Вера. — Просто. Это как. Как-будто мы здесь слушаем пластинки.

— Ничего не имею против.

— Это местная группа. Ну, или была, когда-то.

— Группой или местной?

— И то и другое. Не спрашивай.

— А название?

— Да. Ну, название у них «Кенгуру». Моя мама часто ходила на их концерты. Только не думай, что они старые. Вообще нет! Нет, ах, не так я хотела всё рассказать.

— Можешь попробовать сначала.

— Моя мама. Вот, да. Моя мама ходила к ним. Нет!

И ещё раз.

— Сейчас я поставлю группу «Кенгуру». Даже моя мама ходила к ним на концерт. Только не подумай, что группа старая. Старых групп, как по мне, вообще не бывает. Ты понимаешь?

— Да.

— Короче. Группа, что надо. Надо послушать.

Она поставила группу «Кенгуру». Её любимую группу сейчас. Не помню, когда она начала мне рассказывать все эти маленькие факты об этой группе. Было много разных слов, фактов и просто насвистывания. Что-то мне было знакомо. Ведь я тоже местный. И моя мама тоже ходила на концерты. На концерты этой группы — «Кенгуру». На каком-то концерте она встретила моего папу. Вряд ли, конечно, концерт был именно их — «Кенгуру», но всё может быть. Всё может быть, чего и вовсе быть не может, что даже очень может быть. Эту фразу я узнал от дедушки.

Я не сойду с ума. Я никогда не думал об этой группе, хоть и когда-то её слышал. Благодаря Вере, я много знаю о «Кенгуру». Для меня она пока просто группа. Я слушал мало их песен. Не знаю, можно ли найти чего-нибудь в интернете. Но я уже знаю кучу фактов. Ничто из этого не делает их великими. До того момента, пока она не поставит какую-нибудь их песню. Например, ту о кухне. Кажется, она и называется как-то вроде «на кухонном столе» или «на кухне». Не важно. Я просто люблю думать о Вере и слушать всё то, что её дополняет.

— Песня называется «Мустанг».

Мы шли по театральной площади, или просто тому широкому месту на улице перед драматическим театром в центре Пензы, где по вечерам собираются люди, кто в пиджаках, кто в джинсах, кто в кроссовках и платье. Мы шли мимо, слушая старенькую песенку из смартфона. Никто не обращал на нас внимания. Всё дозволено. Так города становятся мегаполисами.

Вера тянула меня за собой. Вниз, с высоких ступеней или по кривой тропинке через лужи. Я и сам не замечал луж, и наступал в них, и даже тогда плохо их замечал, если не тонул в ямах на дороге. Но августовские ночи всегда очень нежны и теплы, и ничего страшного, если мы мочили ноги, или даже падали в траву. Шаркали каблуками по аллеям или рвали подошвы в парках. Жалея, что где-то не работают аттракционы. И пробираясь через дырки в заборах, оставляя царапины на шеях и локтях, нам было хорошо. Вдвоём с Верой. И песнями группы «Кенгуру». Они стали нашими воображаемыми друзьями. Нашим саундтреком. Но мне всегда казалось, что для Веры они были куда больше.

Мы шли как когда-то в школе. С музыкой по улице. Только в этот раз круче.

Раньше я боялся. Я всегда, всегда, всегда — всегда, прям вот всегда — всегда — всегда чего-нибудь боялся. Только не теперь. Не здесь и не с Верой.

Став моей музой, она вела меня по вечерней Пензе. По пензенской улице под пензенскую музыку. Она показала мне пензенский закат и то, как солнце прячется за пензенским районом Арбеково.

Я всегда был здесь местным. Если отпустить меня одного по улице Московской, я устану со всеми здороваться. Я никогда бы не споткнулся.

Но Вера. Вера вела меня по знакомым улицам, которые я больше не узнавал. Я спотыкался о пензенский бордюр. Пытался лавировать на ветру. Слушал пензенскую музыку и спешил на пензенский троллейбус, чтобы поехать на пензенскую тусовку с пензенскими мужчинами и пензенскими девушками. Пензенские мысли. Держа, очень крепко держа пензенскую Веру за пензенскую руку, я теперь жил в Пензе. Я держал Веру за руку и думал только о хорошем. Если она не муза, подумал я, то мы хотя бы хорошо проведем время.

И немедленно выдохнул.

«Куда едут бабушки по вечерам?»

— Только не рассказывай об этом моим знакомым, — говорила она. — Хотя нет, рассказывай. Мне так больше нравится.

Ещё рано, 21:30, а даже самые центральные улицы уже пусты. Ещё где-то тащится старенький автобус, возможно. Но вряд ли он едет туда, куда тебе нужно. Здесь город засыпает с последней маршруткой в 9 часов.

— В детстве, — сказал я, — Мне этого хватало.

— Так чем ты занимаешься, пока меня нет? — спросила она.

— Разным, — ответил я. — Смотрю фильмы. Настолько старые фильмы, что о них даже родители не слышали. Потом я рассказываю о них так, будто посмотрел что-нибудь новое, о чём никто ещё никогда не слышал. По средам я танцую. Или лежу на полу и слушаю, как трещат троллейбусы по проводам под окном.

— Что? — спросила она, закуривая новую сигарету. — Треск-троллейбуса-по-проводам? Как ты всё это замечаешь? Я никогда не слышала этот звук. Давай сегодня поедем на троллейбусе!

Мы решили ехать на троллейбусе. Забавно. Троллейбусы всегда начинают ездить по городу раньше всех, а заканчивают позже. И никто на них не катается.

— Я много гулял, когда приехал. И здесь ходит только Четвёртый. Раньше их было намного больше.

— Это не важно. Я просто хочу услышать этот звук. Сблизиться, — она закрутила руками от меня-к-себе, — Почувствовать твой мир.

— Он, наверное, сейчас даже не ходит, — сказал я на остановке.

— Да нет. Вот и он.

И это был наш последний полуночный троллейбус. Большой и скользящий. С большой цифрой 4 на лобовом стекле. Вера даже замахала руками, чтобы остановить его. А когда он встал рядом с нами, она растерялась.

— Так. И что? Куда мне заходить?

Мы зашли через заднюю дверь. Сели на верхнее сиденье. Я помог ей забраться. Она была счастлива, очень счастлива. Она даже сказала об этом.

— Я так счастлива, — сказала она. — И всё? Мы едем?

В начале салона, недалеко от водителя, прижавшись головой к стеклу, спала кондукторша. Ей было плевать. Не знаю, где живёт кондукторша, но она уже спит. Может, решил я, она продала себя в рабство этому троллейбусу. Или она есть часть этого троллейбуса. В любом случае, сейчас кондукторша спит. С ней или без неё в троллейбусе часто происходят всякие глупости.

— Надо дождаться кондуктора, — платить мне не хотелось.

Мы сели вместе. Она положила голову на моё плечо. Я испугался вопроса:

— Чей этот волос на твоём плече?

Да какая разница чей? Теперь это было в прошлом. Рядом была только Вера.

А ещё в салоне сидела бабушка. Прямо перед нами. Ещё, только чуть дальше на сиденьях, лежала парочка. Он прижимал её к стеклу, а она подставляла шею. Напротив них спал какой-то рабочий.

— Я знаю, что тебе нужно, — сказала Вера. — Нужно влюбиться. Тебе нужна любовь. И лучше — несчастная. Чтобы ты, ну, как все эти крутые писатели. Страдал. Всем будет интересно почитать об этом.

— Ты хочешь, чтобы я влюбился в кого-то и меня потом бросили?

— Да. Было бы идеально. Ещё лучше, если она уйдёт к другому. Но лишь бы не к девушке. Это модно, но тупо. Так ты не будешь выглядеть трагично.

— Ты меня не любишь.

— И не жалею, да. Я — муза. Я лучше знаю. Ты должен мне бутылку вина!

— За что? За страдания? Мне кажется, тебе стоит походить на курсы для начинающих муз. Такие есть вообще?

— Ну и как хочешь, — сказала она. — Если ты когда-нибудь бросишь писать все эти свои милые истории, я пойду и куплю пистолет, и убью тебя! Я убью тебя. И я знаю, где взять красивый пистолет. Да. Я застрелю тебя из того классного револьвера, как в фильме «Васаби»! Я буду как Лиля Брик.

— Лиля Брик убивала? — и зачем я задумался? — Но согласен. Хороший писатель должен умереть. Так он стоит дороже.

— Вот. Ты меня понял. Как мне нравится, что я могу сказать всё, что мне в голову придёт, а ты меня поймёшь.

— Да, ты же моя муза.

— Даже не знаю, так ли это должно работать, — сказала Вера. — Может, ты познакомишься с кем-нибудь на этой вечеринке? Хотя, вечеринка — плохое слово.

— Это квартирник.

— Красивое слово. Я запомню. Твоё?

— Оно просто старое.

— Так вот. Познакомься с кем-нибудь. Увези к нам. Если что, мне завтра не на работу. Я и сама могу с кем-нибудь уехать. Как тебе Вероника? Вероника, ты виделся с ней, когда приехал. Ты ей понравился. Она любит все эти фильмы, которые никому не нравятся.

— Ужастики не считаются. Ужастики — это скорее кино — развлечение, как аттракцион. В них нет ничего… Ничего в них нет.

— Ты уже делаешь это! Философствуешь! Вероника, отлично. Ты выбираешь Веронику!

Возможно. Помню только, что была хорошая пьянка в тот вечер. Мне было скучно, и я даже ходил за шампанским в круглосуточный. А она — Вероника — увязалась за мной. Я был не против. Она много говорила: о кошках, о работе на радио, о том, что готова похитить кого-нибудь, ради жизни в деревне.

И я её поцеловал. Мне было скучно. Я замёрз, а она не хотела впускать меня в подъезд. Вряд ли это любовь, если пытаешься оправдаться перед самим собой.

Всю оставшуюся ночь мы молчали.

— Сколько можно! Платите! — повернулась к нам бабушка. — Платите!

— Чего?

Кондукторша всё также спала, прижавшись к окну. Проезжая кочки она билась головой о стекло, но всё равно не просыпалас.

— Для меня сон человека дороже денег, — сказал я.

Из маленьких колонок на потолке заговорили:

— Следующая остановка «Красные Холмы».

— Платите, или выходите! — сказала бабушка.

Вера смеялась. Двери троллейбуса открылись, закрылись, и мы поехали дальше.