Бесплатный фрагмент - Формула любви

ВМЕСТО ПРОЛОГА

Первое и второе. Первое неразрывно связано со вторым, как и второе с первым. Первое есть начало, второе — продолжение. Главное правило, что эти числа можно менять местами. Если вначале жизнь, то потом всегда смерть, и, наоборот, если смерть раньше, то за ней всегда начинается жизнь. Два состояния, которые, порой, дают фору друг другу. Но одно невозможно без другого.

Это даже не кажется странным, потому что все уже давно объяснено — иначе нарушится весь тот уклад, что складывался веками. С течением времени каждая мысль, каждый шаг, каждое действие безукоризненно повторяется вне зависимости от желаний — люди даже придумали название подобному — «deja vu».

И поэтому не надо думать, что любовь выбирается сознательно — это чувство слепо, и оттого бывает слишком жестоко и беспощадно к тому, кто сделал первый шаг, чтобы принять его.

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

Грузовик пересек двойную сплошную и несся прямо мне навстречу, на мой маленький и уютный Chevrolet. Реальность замедлила движение, подарив мне в столь неожиданном конце жизни, несколько долгих мгновений. И в каждом из них я готов был прожить, как минимум, еще пару жизней — так нескончаемо долго они длились. За это время я успел как следует рассмотреть черные колеса трака, нависающий над дорогой тяжелый металлический бампер с отблесками солнца на нем, хромовую решетку радиатора с шильдиком производителя несущейся на меня махины и испуганное лицо водителя-дальнобойщика с сигаретой в зубах, кажется, он курил «Marlboro» или что-то типа того. И, по-моему, я даже разглядел трупик осы на ветровом стекле — полосатое тельце было распластано на расстоянии примерно трех-четырех дюймах от лица водителя.

Парень за рулем со всей силы жал на тормоз, и крутил баранку, пытаясь вывернуть в сторону. Он весь взмок, отчаянно сжимал зубы и тлеющий окурок, пытался хоть как-то управлять своей повозкой, но стальная громадина не слушалась и не замедлилась ни на секунду.

Потом удар металла о металл. Оглушающе-дикий скрежет ломающихся листов железа, еще что-то неприятное, словно по стеклу провели пенопластом, резкий запах горячего масла. От удара меня бросило вперед на лобовое стекло, и сквозь расползающиеся трещины я увидел, как капот моей машины начал сминаться под тяжестью грузовика — реальность невероятно замедлилась, звуки растянулись, расплылись. Я словно оказался внутри огромного мыльного пузыря и будто повис, застыл в невесомости, как космонавт. А потом на мгновение почувствовал сильную боль в коленях и в грудной клетке. Впрочем, пока еще не осознал ее, не принял.

Мой пузырь с грохотом лопнул и меня отбросило назад, на перекособоченное водительское сидение. Время, сжавшись в тугую пружину, вдруг закрутилось в обратную сторону с молниеносной скоростью — я перестал видеть и только слышал хруст, треск, звон, после чего на затылок посыпались осколки. Все происходило одновременно, и было даже как-то странно участвовать, находиться внутри такого странного сценария, который явила мне жизнь в последние мгновения.

Нет, в эти секунды я не вспоминал того, что обычно пишут в книгах или поп-таблоидах: «в миг у него перед глазами пролетела вся его жизнь». Нисколько, я думал только о том, чтобы скорее все закончилось. Мне показалось, прошло несколько долгих минут перед тем, как неожиданный вихрь бьющегося стекла и скрипящего металла вокруг успокоился и стих.

Сначала была полная, абсолютная тишина. Потом звуки начали нагонять меня, возникая из ниоткуда и увеличивая громкость. Постепенно, очень медленно, словно нехотя — сначала шум шин, проезжающих мимо авто, затем хлопок двери большегрузного трака. По всей видимости, его водитель пострадал меньше, чем я, а, скорее всего, вообще остался цел и невредим. Правда, и я с удивлением констатировал, что боли не чувствую. Но ведь я точно помнил, как она со скоростью света стрелой пронзила тело насквозь. Может, фортуна была благосклонна сегодня и мне все-таки повезло?

Какое уж там! Стоило бы обратить внимание — подсознание пыталось достучаться до самых светлых мыслей — мою машину вместе со мной внутри раздавил грузовик. Ужасное дело! А, главное, совершенно безнадежное. Я и не думал, я и не мог. Я и не знал, а знал бы — не позволил… Перескакивая с мысли на мысль, беспорядочно, хаотично, я не мог додумать ни одну до конца. Так и сидел с закрытыми глазами внутри смятой железной банки.

— Эй, ты жив, друг? — Водитель трака подбежал к моему Chevrolet.

Я устал, очень. Только сейчас я почувствовал навалившуюся слабость.

— Эй, ты жив? — Звук доносился откуда-то сверху, он, кажется, даже боялся наклониться ко мне.

Мне показалось, что надо было прекращать затянувшуюся дурацкую игру, тем более что вдалеке послышались звуки полицейских сирен. Собственно, это как раз по их части. Надеюсь, кто-нибудь догадался вызвать «Скорую»?

Я открыл глаза. Преодолев себя, заткнув внутренний голос, я все-таки сделал это.

Моя голова лежала на разбитом руле. Прямо перед собой я увидел шильдик Chevrolet — золотистый крест. Аминь!

— Алло! Да! Адрес? — водитель трака нервничал, широкими шагами ходил туда-сюда, ступая по хрустящей щебенке. — Черт возьми, я не знаю какой тут адрес! Тут холмы и долины вокруг, поля еще! — Крикнул он в трубку. — Это на 60-й трассе. Алло! Вы меня слышите?

Сигналы полицейских машин стали явно ближе. Как они быстро! Наверное, были где-то поблизости, в обычные дни захочешь — не дождешься.

— Нет, не знаю! Сейчас попробую. — Дальнобойщик, наверное, тряс меня за плечо, но я ничего не чувствовал. — Эй, ты жив? — Спросил он меня осторожно, и тут же заголосил, распугивая ближайших белок, — я не знаю. Может, без сознания!.. — На секунду он замолчал, слушая голос в трубке. — Да тут полно крови, черт побери!.. — Крикнул он с раздражением и опять отошел от моей машины.

«Спасибо, что скорую вызвал, друг!», — я был благодарен ему, хотя ли не он виновник всего происходящего?

Минуты тянулись медленно. Наконец, мне надоело разглядывать крест перед собой, и я повернул голову. Водитель большегрузного трака стоял неподалеку от разбитого авто и нервно курил. Рядом с ним стоял еще кто-то. Его образ был нечетким, словно в дымке, колыхался под порывами ветра. Он просто стоял и улыбался, иногда посматривая то на того парня из грузовика, то на меня, словно не мог выбрать, с кем же ему остаться. Но, как ни крути, все было очевидно — он пришел именно ко мне.

«Диана была бы рада такому исходу», — мелькнула мысль.

Я вспомнил, как мое сознание ее похоронило под колесами авто в тот далекий вечер. И сейчас даже показалось смешным — судьба вернулась бумерангом. Вот только смеяться что-то не хотелось. Ирония, насмешка или четко спланированная акция против меня самого? Когда-то я выдумал смерть для нее, а не выдумала ли она теперь смерть для меня? И если так, то я готов поверить, потому что из всех странных способов умереть она выбрала именно его, словно напомнив об истории десятилетней давности. Что ж, с годами мы не становимся умнее.

И реальность, подталкивающая к этой мысли, и наполненная противоположным смыслом, слишком правдоподобна. Она будто пытается изрыгнуть меня из себя, проверить насколько я слаб. Только и ждет, когда я приму ее за единственное настоящее, и сколько еще смогу продержаться в круговороте неподвластных мне событий.

Я пытаюсь все исправить, разменять свои грехи, исправить ошибки, наконец. Но реальность оказывается гораздо жестче и сильнее меня и моих представлений о ней. Ставит мне подножку. А я все время решаю для себя, что все — только, все мои проблемы — ничто. И, как только опять возвращаюсь к этой мысли, меня снова погружает в водоворот непримиримых с жизнью событий. Я вновь становлюсь одержимым мыслями, мысли порождают новый слой реальности, которая просто пытается вычеркнуть меня из жизни, раздавить многотонной махиной, подвернувшейся ей под руку на федеральной трассе. Что еще надо было, чтобы обмануть меня, заманить в ловушку? И, пожалуй, это самое лучшее, что она могла придумать.

Я смотрел на него, а он все еще продолжал крутить головой — тот незнакомец, окутанный туманом. Потом, все же приняв решение, сделал шаг к моей машине, оставив водителя грузовика позади себя один на один с его сигаретой и переживаниями. Потом еще один шаг и остановился. Показал все-таки кого он выбрал, закончил бессловесную считалочку на мне. И мило улыбаясь, призывно махнул рукой.

Он что, не видит, что я все еще погребен под грудой теплого металла? Тонны полторы — не меньше. И все же, когда я попробовал приподнять голову с руля, понял, что это получается довольно легко. И поломанные кости, и позвонки совершенно не мешают подняться.

На миг — такой короткий — я ощутил боль вроде комариного укуса. Но потом… потом мне стало совсем не больно. Нигде. Оно и понятно — мое тело продолжало оставаться неподвижным в разбитой машине, в то время как я сам совершенно свободно двигался, ощущая почву под ногами. Сначала я даже было ужаснулся, и глянув на него, быстро отвернулся. Но взял себя в руки — а чего ты хотел после такого? Можно было ухмыльнуться, как надоевшую шкуру сбросил.

Эти первые странные ощущения — будто плывешь в морской воде или… в киселе. Второе даже точнее. Воздух стал плотнее, немного вязко, немного тяжело. Я разрывал воздух руками, как ткань. Хорошо еще, что могу дышать.

Я вылез из машины, кое-как пробравшись сквозь острые металлические обломки, и, покачиваясь, словно пьяный, направился к туманному силуэту. На меня тут же налетел водитель большегрузного трака, который вдруг решил зачем-то сфотографировать смятый в лепешку седан. Но он так был занят мыслями, что проскочил меня насквозь, совершенно ничего не заметив.

— Сюда, сюда! — я обернулся на крик. Неуклюжий дальнобойщик, оставшийся позади, бежал навстречу «Скорой», размахивая руками. Его трейлер с большой надписью на кузове «Спасибо Пепси» нависал над дорогой, похоронив под собой моего маленького друга, и меня вместе с ним.

— Смотри-ка, — усмехнулся призрак, — они еще попытаются тебя спасти. Смешно смотреть! Идем. — Он уверенно взял меня за руку, и через мгновение мы воспарили над трассой.

Кажется, ничего не изменилось вокруг — то же шоссе, те же деревья, холмы, поля, озера. Все как раньше, кроме меня. И без меня.

— А ты бы предпочел шляться по каменистой равнине, покрытой сухой травой и карликовыми деревьями? — Прочитал мои мысли незнакомец. — Это меньше всего похоже на Скифию. Кстати, меня зовут Себастьен.

* * *

— Скажите мне только как он, и я уйду!

— А кто вы ему — жена, невеста, сестра, может одноклассница? — Администратор смотрела на белокурую дамочку за стеклом снизу вверх, приподняв очки и прищурившись.

— Я… — Она осеклась, замолчала, не нашлась что ответить, — никто, но…

— Извините! — Медсестра опустила толстые роговые очки на глаза и вернулась к документам, низко опустив голову, дав понять, что разговор закончен.

Диана отошла в сторону и растерянно смотрела по сторонам. Как же так? Память о прошлом заставила преодолеть ее две тысячи миль, чтобы войти в двери этого госпиталя, но не смогла заставить справиться с какой-то санитаркой, когда до него остался всего один шаг? Из Сент-Пьермонта, маленького городка на западном побережье, в Нью-Йорк за пару часов на ближайшем рейсе, сразу после выпуска вечерних новостей, где в телевизоре за спиной у журналиста чрезвычайной хроники остался покореженный серебристый Chevrolet со знакомыми номерами, и телефонного звонка, сообщившего ей о случившемся незнакомым голосом. И все ради того, чтобы услышать «Извините!»?

Она не могла допустить такого обращения с собой! Внутри клокотало, накатила злость. Набрала в грудь побольше воздуха, чтобы высказать все этой неприятной больничной крысе в клетке и уже было сделала шаг к ее стойке…

— Простите, — кто-то ухватил ее за рукав плаща. — Извините! — Рядом из ниоткуда появилась невысокая брюнетка с короткой стрижкой, — Вы — Диана?

Она кивнула.

— Я — Леона, его сестра. — Протянула руку. — Ну, сестра Саймона, то есть. — Леона говорила неуверенно, спотыкаясь на каждом слове. — Это я вам звонила. Я хотела, чтобы вы знали. Все так ужасно…

Диана узнала этот голос, прозвучавший вчера в ее телефоне ночным звонком.

— Он будет жить? — Она окинула Леону взглядом, в котором еще горели остатки ее негодования.

— Не знаю. — Леона заплакала. — Он в коме. Врачи говорят, что его шансы равны. Я не знала, что вы…

— Ты, — поправила Диана.

— …ты приедешь. — Она переминалась с ноги на ногу.

— Я не могла не приехать. — Неправда, вполне могла.

— Можно? — Леона расставила руки.

Диана кивнула — о таком обычно не спрашивают.

— Спасибо, что ты здесь. Саймон был бы рад, наверное. — И обняла Диану.

— Наверное. Я должна была это сделать.

— Нет, правда, — Она вытерла глаза — получилось наскоро и как-то неуместно. — Вот, — Леона отстранилась от Дианы. В ее руках появился большой желтый конверт. — Передали полицейские вместе с другими вещами, нашли на месте аварии. Тут какие-то его записи. Я не знаю. Кажется, для тебя. — Она протянула его Диане.

— Мне?

— Тебе, да, посмотри. Я не думала, но, если ты здесь, возьми. Хотела отправить его почтой, правда, не знала куда.

Диана взяла в руки конверт. Действительно, нем была старательно выведенная надпись: «Диана» — то ли для красоты, то ли от безделья. Скорее второе, это подчеркивало множественность линий, обведенных черной пастой.

— Наверное, он сам хотел отправить… но все так произошло… ужасно… Не была уверена, что ты приедешь, захватила случайно. — Хотя именно желтый конверт и был настоящей причиной набрать номер Дианы. — Но я надеялась… Хорошо, что взяла с собой. — Ее речь путалась, она подбирала какие-то слова, фразы, которые сейчас были абсолютно пусты, так, лишь бы сказать что-нибудь, лишь бы не допустить такую неуютную тишину.

— Извини, — Неаккуратно прервала Диана. — Меня не пускают к нему. Скажи… когда будешь рядом с ним… что у него замечательная сестра — Она попыталась улыбнуться и положила руку на плечо Леоны. — И что я его… — Она на секунду замолчала, раздумывая как закончить фразу, но сбилась, — что я все помню. — Она взяла Леону за руку. — Скажи ему, что Диана вернулась. Он должен понять.

* * *

Мне снился странный сон: Диана вновь вернулась в мою жизнь из небытия. Я увидел ее тут, в госпитале. Она стояла прямо там, внизу, на первом этаже, у регистрации. Совсем не изменилась, прекрасна, как и в последний день нашей встречи. Что она делает здесь? По прошествии стольких лет вдруг вспомнила, бросила все и приехала? Но это было бы слишком хорошо, чтобы быть правдой.

И Леона — сестренка тоже здесь. Как странно плюсуются судьбы. Знакомый конверт, в руках Леоны — мой толстый конверт с никчемными писульками. Откуда? Он же был со мной всю дорогу! Но вот он уже в руках Дианы, она держит его осторожно, будто хрупкое стекло, боясь разбить. «Нет, Леона, не делай этого. Сестренка! — Крикнуть бы ей, но губы не слушаются, да и не услышит она. — Нет, не надо!».

Леона смотрела на Диану глазами полными слез. Что она говорила ей? — я не слышу. Потом еще раз обнялись на прощание. Диана махнула Леоне и направилась к стеклянным дверям, над которыми зеленела табличка со словом «Выход». А Леона осталась внутри и так и стояла, сложив руки на груди, провожая взглядом Диану. В пустынном холле, совсем одна.

Черт подери, почему все происходит здесь и сейчас? Почему, когда мне что-то надо — жизненно необходимо — этого нет? Я хочу услышать, но совершенно глух, я хочу кричать, но у меня отобрали голос, я хочу жить, но меня успокаивают смертью, я хочу любить, но она уходит от меня, а когда я не могу любить, она возвращается, доводя до полной истерики и срыва сознания.

Так или иначе, я вижу Диану, я помню Диану, я знаю Диану. И почему-то еще хочу в нее верить. Но мой сон в любую секунду может оборваться. Странный и страшный сон, играющий с сознанием. И он не заканчивается, он продолжается.

Нарастающая тревога. Переход из состояния атома в черную дыру. И где-то вне себя, вне моего сна, я слышу голос — …миллион не законченных дел… — Это не ее голос — я точно знаю. Кто-то рядом. Ах, да, тот призрачный знакомец — мой ангел-хранитель Себастьен, и, в придачу ко всему, — мертвый патологоанатом, застрявший здесь, между Землей и Небесами.

— Что ты говоришь? Прости, все прослушал. — Я потряс головой, сбрасывая с себя наваждение, и сделав заинтересованное лицо.

Мы сидели на крыше госпиталя, свесив ноги в бездну. А я и не заметил раньше. На его плечах был накинут медицинский халат, а из-под неаккуратно застегнутой клетчатой рубахи торчал и без того большой живот. Ему больше подошло бы имя Бахус — бурдюк с вином на маленьких кривых ножках в медицинской шапочке с красным крестом и нимбом над ней. Каюсь, я представлял своего ангела-хранителя совершенно иным, но, оказывается, все более прозаично, порой даже более чем, и у каждого он свой. Ангелов не выбирают.

— …это нормально, — поучительно продолжил он, — если человек уходит вот так сразу, неожиданно, оставив после себя кучу планов, тысячу книг, миллион незаконченных дел… ведь это так… — он замолчал, подыскивая подходящее слово, — по-настоящему.

Но я почти не слушал его. Я смотрел вниз. Я знал, что вот-вот стеклянные двери больницы откроются и в них покажется она — моя самая большая на свете любовь и самая большая боль — моя Диана. Мы опять встретились. И вновь при очень странных обстоятельствах. Рок, судьба, провидение — называй, как хочешь, читатель. Но я уверен, что должен поговорить с ней.

И вот, когда беззвучно открылись двери, мой сон — а сон ли? — продолжился. Слишком медлительный, — заевшая пленка в киноаппарате движется и та быстрее. И я застрял в нем как в киселе, и не мог никак выбраться.

Тогда я прыгнул. Оставил того парня наверху со странной философией мертвых один на один и прыгнул — что уж мне теперь. Но не падал стремительно вниз с крыши со скоростью камня, нет, я — планировал. «Эй, ты там, философ наверху, я похож на Дэвида Копперфильда?»

Себастьен продолжал говорить — только уже не со мной — сам с собой, совершенно не замечая моего отсутствия. До меня долетали обрывки его фраз: «В конце концов, смерть стоит того, чтобы узнать, что думают о тебе», — выдал он потрясающую глупость. Ничего себе! Пожалуй, я даже был восхищен. Их что, учат этому в Раю?!

Но, отвлекаясь от него, я почувствовал, как вязкое пространство вокруг еще более замедлило мое планирование аккурат на ступеньки перед входом в госпиталь.

Сквозь стеклянные двери вышла Диана с желтым конвертом из плотной бумаги в руках, который прижимала к груди. В ту секунду я ненавидел себя за то, что не только я, но и мои мысли двигаются со скоростью черепашьих шагов.

«А много ли в жизни ты себя любил?» — подсказал мне кто-то из глубины. Неважно. Сейчас совершенно неважно. Потом. Потом все мысли, все чувства к себе самому. Потом, после… Сейчас главное — она. Сейчас главное — дать понять, что я рядом. Что рука, которую сейчас сжимает Леона в больничной палате, все равно ничего не чувствует. Я здесь, а, значит, и все остальное тоже здесь, даже если все слишком неощутимо и невесомо.

Впрочем, теперь мне стоит как можно чаще напоминать себе о том, что и я лишь неприкаянная душа, находящаяся где-то «между»: между Небом и Землей, между Жизнью и Смертью, между Злом и Добром, между Адом и Раем. Все время где-то «между». Чаша весов пока что находится в равновесии, ожидая того самого незначительного перевеса, который и даст окончательный крен в ту или другую сторону. Прошлое призрачно, будущее неопределенно, но стоит признаться, что вариантов не так много, чтобы долго выбирать.

Однако, пора как-то обратить на себя ее внимание, сказать Диане о том, что я здесь. Что я все еще люблю ее, люблю и буду любить всегда, даже после смерти, как и обещал когда-то. Ведь «всегда» — порой не так долго, а «бесконечность» никогда не кончается.

— Я люблю тебя, Диана! — Но смешно было надеяться, что она смогла бы меня услышать. Мой бесплотный дух был для нее незаметен, и, конечно же, неслышен.

Я даже ухватил ее за плащ, пытаясь обратить на себя внимание, но тот незаметно проскользнул сквозь пальцы. Я встал у нее на пути, но и это было бессмысленно. Все мои попытки были никчемны, совершенно и абсолютно.

Так ничего и не заметив, Диана стояла на крыльце, вглядываясь вдаль, прямо сквозь меня.

— Я тебя люблю, Диана! Люблю, люблю, люблю, люблю, — невидимыми губами я прикоснулся к ее уху. — Как жаль, что ты меня не слышишь. Как жаль!

Я пытался наверстать упущенное секундами, но отчаянно понимал, что если за десять долгих лет после той истории так и не смог сказать ей самого важного, то сейчас уже слишком поздно.

Мне не удалось скомкать время. А с чего бы вдруг? В очередной раз судьба дала нам понять, что мы не можем быть вместе. Ловушка настроена таким образом, что каждый раз мы встречаемся при весьма странных обстоятельствах. И, как бы не хотели, наши дороги проходят рядом, параллельными прямыми и никогда не пересекутся.

Мы настолько же близки и далеки. Тем более сейчас, когда она в одном мире, а я по другую сторону объективной реальности. Всего в нескольких сантиметрах от нее, но на самом деле в миллионах, в миллиардах милях отсюда, совсем по другую сторону времени, с другой стороны Вселенной — по другую сторону придуманного мной Зазеркалья, с обратной стороны Мира. «Вновь в погоне за Белым кроликом», — усмехнулся я.

Меж тем, Диана уже сбежала по ступеням на тротуар и быстро выскочила из ворот, где только что подъехала желтая машина такси с черной надписью Uber. А я так и остался стоять на крыльце, не успев сделать ни полшага.

— Холидэй Инн! — Бросила она водителю и, продолжая крепко прижимать конверт одной рукой, другой захлопнула дверь авто. Такси тут же двинулось вниз по улице, быстро удаляясь от здания госпиталя. Диана даже не обернулась. И я вновь почувствовал, что тону в каком-то киселе. Мое погружение было очень медленным, и только бурчание Себастьена помогло мне избавиться от подступившего наваждения и тошноты. Я же не вступал с ним в диалог, хотя именно этого он и ждал от меня.

Я так и не избавился от кармы неудачника, и права была она, в том последнем письме.

Я думал, что посвящу жизнь одному Ангелу, но мой Ангел сменил лик. «Жизнь во имя» — слишком большое наслаждение для того, для кого это все. Я же растерял себя по крохам, мечась то туда, то сюда, в надежде, наконец, опять обрести то, без чего я не могу физически, не могу в принципе, без чего я задыхаюсь каждую минуту и жду, что мир провалится в Тартар — без любви.

Осколками разлетелась и не собрать. Готов ли я к такому? Никто не говорил, что будет просто. Господи, но ведь не должно же быть все так сложно!

Почему, когда кажется, что у меня получилось, все опять рушится, ломается, разбивается — уходит в полный дестрой? Приходится покупать новую колоду карт, чтобы построить очередной домик для Ниф-Нифа, предпочитая все же каменный как у Нуф-Нуфа. Или, может, единственный правильный ответ в том, что цель жизни в поиске? Хотел бы я верить. Верить, и, наконец, найти, чтобы стать счастливым. И не говорить о том, что я счастлив, а чувствовать это и молчать. Счастье любит тишину.

Я ведь знаю, что мне надо — быть с ней рядом, когда она говорит, когда молчит, когда спит. И ощущать всем телом до дрожи. Чтобы, наконец, после всех продолжительных поисков сказать ей просто: «Я тебя люблю!», согревая в объятьях. Потому что, если вчера я понимал, как трудно влюбиться, сегодня понимаю, как трудно любить, а завтра, наконец, пойму — как сложно удержать переполняющую любовь, когда она рвется изнутри, ближе к воздуху, на свободу.

Шутка жизни: в тот самый момент, когда мне нужна любовь — ее нет, а у тех, восемнадцатилетних, кто даже толком не умеет чувствовать, не умеет любить, постоянно путая ее с влюбленностью, она накрывает с головой. Так почему же? Почему так происходит?

Я воздевал руки к небесам и застывал словно картинка в старом кино. Оставалось только крикнуть со всей мочи: «Неееттт!» — и будет стандартный голливудский эпизод из старого фильма. Поэтому я молчал. Не хотел быть похожим на попкорн. Молчал и молился про себя. Молился неистово, до хрипоты, до слез. Я взывал к небесам помочь мне. Ведь я ее уже нашел. Ведь я ее уже даже держал за руку однажды. Я просто просил, чтобы она не ушла, не потерялась во времени. Но все так сложно!

Пришло время осознания. Моего того, что тянется из глубин души, поросшей осокой. Реальность поменялась местами, и теперь я оказался с другой стороны зеркала, чтобы однажды быть спасенным, а Диана — страх, боль, ненависть и самая большая любовь — если ты захотела повторить мой путь безумия, через который я когда-то прошел, показать мне дорогу в настоящую реальность — с той самой другой, настоящей.

Но не слишком ли рано я обмолвился об этом, мой читатель, — впереди еще слишком много, да и будет ли готова она пройти все то, что выпадет ей? А, может быть, нам?

Я предчувствую, насколько сложно, почти неосуществимо. Приговор — не меньше. И так получается — каждый однажды должен получить часть души другого, того любимого. И не каждому дано справиться.

Где рождается любовь, в каких смыслах и действиях? Как подтверждается она, и нужно ли подтверждение, эта ежечасная подпитка эмоциями, чувствами? Что нужно пройти, чтобы удостовериться в ее «настоящести», в ее реальности? Какой путь надо пройти, чтобы оказаться в конце путешествия и принять ее такой, какая она есть? Не упустить, ни на секунду не разочаровать.

Слышишь, друг, не слишком ли много ты возомнил о себе? Ее право — бросить все, уехать и забыть. Она это сделала, не смогла простить. Не смогла, не может, да и не должна. И я понимаю, и мне не за что даже ее прощать. Так много я ей должен.

Может, в тот момент я слишком переживал за себя? Вполне разумно для живого человека. Но разум мой спал в больничной палате госпиталя на окраине Манхэттена. Или только часть его спала, а другая готовилась пересечь Млечный путь, уготованный судьбой? Хотя, подождите, о чем речь, если я все еще жив или, по крайней мере, мне так хочется думать. Лично себе я кажусь не очень мертвым — просто мой разум сильнее смерти.

Думаю, мой путь — не самый худший. Кто знает правильный путь — мудрец, кто не знает — человек. И быть человеком — участь большинства. Сколь многого мы о себе не знаем…

— Ладно тебе, хватит убиваться! — Себастьен спустился вниз и теперь стоял, прислонившись к стеклянным дверям, глядя вслед уезжающему такси. — Ты и так ей много сказал. Если она не понимает, что творится в твоей душе, на кой черт она вообще тебе сдалась? Подумай. Если она не стремится к тебе, то зачем тратить на него драгоценное время? Потрать его лучше на меня.

— Вряд ли ты дашь мне больше, чем она. — Я развел руками.

— Вот-вот. Ты искал любовь, нашел ее и что? Где она теперь? Самое главное, где теперь ты?!

— Я умер?

— Ха-ха. — Хохотнул он. — Не торопись, всегда успеешь. Знаешь, даже если я и патологоанатом — последний агент жизни на Земле — перед тем, как оказаться пред Вратами Божьими, я все еще рядом. Хотя обычно так не бывает. Сначала нужно констатировать факт твоей смерти, а только потом передать тебя в руки апостолов. И уже дальше — яркий белый свет, взвешивание грехов. Брррр. — Он поежился. — Вся эта бумажная работа. Записки, отчеты, сверки в конце квартала. Ох, как я этого не люблю! Поэтому стоит ли о чем-то говорить?

— Тогда что?

— Думаю, ты в коме, — он задумчиво почесал небритый подбородок. — Да, мой друг, именно так. А выберешься ли ты из нее зависит только от тебя самого. Ну, конечно, может, еще и она тебе поможет, твоя подруга, но уж очень сильно ты на нее не рассчитывай. — Он приложил руку ко лбу козырьком, высматривая уже пропавшее за поворотом такси. — Девчонка вздорная, хоть и милая. Но таких знаешь сколько? — Он щелкнул пальцами и в руках у него в руках появились счеты с костями — древнегреческий абак. Я удивился, а он подмигнул мне.

— Порядка двух миллиардов. — Сказал он, постучав немного костями и подвигав их туда-сюда. Потом поправил круглые очки на носу. — Порядка двух миллиардов вздорных и милых — четверть населения вашей странной планеты.

— Не многовато ли или ты шутишь? — Я с удивлением уставился на него.

— Нет, думаю, в самый раз. Ведь кто-то должен быть таким, чтобы понравится еще двум миллиардам. Вспомни, как тебе было тяжело найти одну среди них.

* * *

Одноместный номер. С туалетом, ванной, маленьким телевизором, что бурчал себе под нос сводки новостей. Большая кровать, на которую падал тусклый свет ночника. Раскрытый желтый конверт на журнальном столике поверх глянцевых журналов. Диана, подперев голову кулачком, сидела на кресле, в стороне, держа в руках толстую пачку исписанных мелким почерком листов.

«Когда я пишу, не могу сказать, что двигает мной. Но все это адресовано тебе, Диана, хотя я и не уверен, что ты прочтешь. Я спрячу эти бумаги как можно глубже в стол, зарою в своих черновиках, так, чтобы ты их никогда не нашла. Но что-то подсказывает, что ты все равно увидишь их раньше, чем я бы хотел. Видимо, все из-за той же случайности, которую я не могу сейчас предсказать.

Знаешь, я стал записывать мысли, потому что боюсь потерять в мимолетном миге нечто ценное. Ведь некоторые мысли и идеи должны быть обязательно озвучены. И если уж так случится, я буду обращаться к тебе. Так все же лучше, чем неизвестный собеседник.

Признаюсь, такая глупость писать в дневнике, адресованном никому с текстами ни о чем. Так обычно делают девчонки, проживая пубертатную тайную жизнь. Даже Гумберт Гумберт был бы сейчас согласен со мной на все сто. Для меня — лишь опыт, никчемный эксперимент. И, может быть, ты даже согласишься со мной, но какая разница, если ты уже читаешь эти строки, правда?

Я почти чувствую, как твой взгляд бежит по черным буквам, его прикосновение согревает. И как пальцы держат листки, их тепло… Прости! Меня несет. В какие дали? Кто бы знал…

Видишь, я знаю, хотя и не уверен абсолютно, что ты это прочитаешь — наши планеты остыли, но кое-как продолжают вращаться уже без нас и жизни на них почти нет. От нее остались лишь каменные пустыни, еще где-то подернутые высохшей травой. И вечер гоняет туда-сюда скелетоподобные шары перекати-поле, поднимая пустую пыль вверх. Мы так давно их оставили, что возвращаться нет никакого смысла — проще найти новые и поселиться там. Ведь они будут совсем другими, и мы даже представить себе не можем, насколько. На абсолютно разных орбитах и в разных галактиках. И лучше бы они никогда больше не пересекались, иначе их конец однозначен. Или история может измениться, как думаешь? Всегда ли у истории один и тот же финал?

Впрочем, если не это, то больше всего на свете я бы хотел узнать причину почему ты все-таки еще здесь и продолжаешь читать. Если бы ты только могла рассказать… И раз уж ты все равно рядом со мной, я хочу поделиться тайной. Мне некому ее доверить, кроме как тебе и этим страницам: Формула. Моя Формула любви. Она приснилась мне однажды.

Странная тайна, не дающая мне покоя. Ни на миг не отпускающая, страшно навязчивая и неповторимая. Может, потом кто-то и даст более точное значение ей — моему мифу, если только она действительно существует.

Однако, ребус достаточно прост, если знаешь его определение: V расположенное внутри U — графическое обозначение сердца, а квадратная степень делает даже холодную любовь жаркой. Это сказал голос в моей голове или я сам додумал вслед за фосфоресцирующими линиями, что явили мне ее.

Как салют, рассыпающийся искрами в небесной темноте, в высокой темени, что царит над головой. Сначала взмывает в воздух почти незаметной вспышкой и после расцветает пышными красками, чуть не дотянувшись до облаков. Какое красивое зрелище!

Вот она.

Вау! Я превозмог себя и вдруг обалдел от свалившегося на меня величия! В момент истины я почувствовал себя русским ученым Менделеевым, которому приснилась его химическая таблица. А если подумать, то и моя формула может совершить не меньший переворот, и пора резервировать место в учебниках и в научных работах. Единственная вещь, которая мне вряд ли подвластна — принять эту не меньшую истину.

А что, если это такое задание — как в сказочных книгах — узнай Формулу любви, собери любовь из осколков, пройди Лабиринт, найди ту, кто станет твоей единственной. Единственной. Навсегда».

* * *

Ее длинные пальцы — пальцы музыканта — арфистки или пианистки. Она осторожно брала тонкими пальцами чашечку кофе и подносила ее к губам. Мне всегда нравилось, как она делала это. Словно вышивала ажурную вязь — нежно, осторожно, ниточка к ниточке. Она и со всеми другими предметами обращалась так же — аккуратно брала своими длинными пальцами. В них и заключалась большая часть всепоглощающей сексуальности. Я буквально немел от одного лишь взгляда на них.

Сделав глоток, она пожаловалась, что жизнь банальна.

— Жизнь банальна. — Так и сказала она.

— Конечно, если ее не занимать ничем. — Кофе в моей чашке уже остыл. Я взмахнул рукой, обращая на себя внимание официанта, чтобы обновить заказ. Когда он ушел, я вновь вернулся к разговору, оборванном на полуфразе. — Конечно, банальна.

— Ты — творческий человек, тебе легко занять себя. Пишешь книги по ночам. Я же не умею ни писать, ни петь, ни рисовать, — она вздохнула, и, разболтав в чашке остатки кофе, допила.

— Еще? — Я указал на чашку.

Она кивнула.

Как раз вернулся официант с моим заказом, и я попросил его принести одну чашку для Дианы.

Сказать по правде, читатель, мне всегда хотелось думать, что сама жизнь дается не потому, что так заведено законами природы, а по той лишь причине, что на свет всегда появляются только талантливые души, и поэтому не мог согласиться с ней. Ведь в детстве каждый стремится узнать больше, чем знает. Все эти вопросы «зачем?», «почему?» явно намекают на обычные истины.

Дети рисуют, поют, танцуют, играют на музыкальных инструментах — познают жизнь. И только со временем непреодолимая лень все крепче сжимает руку и уводит к дивану, заставляя проживать дни, похожие один на другой, как близнецы-братья. И вот только тогда жизнь приобретает банальный вкус. То самое, о чем она говорила. А уже потом из банальности она превращается в рутину: дом — работа, работа — дом, диван и телевизор с любимым сериалом или программой новостей. И уже никуда не хочется двигаться, а только лишь взирать на наступающую весну из-за стекол. А зачем? И потом люди становятся несчастными, отсюда и все проблемы.

Но если это все преодолеть, вырваться из окружающей действительности, создать свой личный мир, не похожий на другие, не забывать то, чему научился в детстве и развивать, развивать, развивать полученные навыки — человек будет счастлив в творчестве, и жизнь заиграет всеми цветами радуги.

Пауза затянулась и, кажется, надо было что-то сказать. Я смотрел на Диану, а она вытянула из пачки тонкую ментоловую сигарету.

— Знаешь, нет ничего лучше кофе с сигаретой. Это бодрит! — Она вздохнула. — Пожалуй, только это!

Очень вовремя появился официант и поставил перед Дианой чашку с горячим латте. На взбитой молочной шапке шоколадной крошкой был нарисована милая мордашка котенка.

— В детстве я была талантливой, — будто прочитав мои мысли, начала она. В руке у нее мелькнул огонек зажигалки, и в следующую секунду она выпустила в пространство перед собой узкую струю дыма, сделала маленький глоток еще горячего кофе. — Ну, когда мне было четыре или пять лет — сейчас я точно и не вспомню — мама наняла учителя музыки. В доме у нас стоял старый черный рояль еще с незапамятных времен — выбрасывать жалко, а держать в доме незачем, если на нем никто не играет.

Я помню тот день, когда в дом пришел настройщик. Потренькал клавишами, что-то подкрутил. Он бил маленьким молоточком по струнам, и они отвечали ему такими звуками, не похожими ни на что. А потом сел и сыграл «Музыку ангелов» Моцарта. Это я, конечно, позже узнала, о Моцарте, и о Чайковском, и о Шопене, но тогда для меня случилось просто волшебство. Я не успевала следить за бегом пальцев по черно-белым клавишам. Каждая нота была прекрасна, стройна и восторженна, и так гармонично ложилась в ряд, составляя незнакомую мне мелодию. И так от самого первого до последнего звука. Закончив играть, настройщик улыбнулся, сложил инструменты в сумку и ушел, похлопав рояль по блестящему боку на прощание, как старого приятеля.

Когда внизу хлопнула дверь, я залезла на стул, на котором сидел Волшебник — это я его так назвала. Забралась на его стул, положила руки на клавиши и, ожидая услышать красивую музыку, изо всех сил нажала на них. Боже мой! Как будто ад разверзся и стоны грешников разом поглотили тишину вокруг. Честно, более ужасающего звука я и не слышала в жизни ни до, ни после этого. — Диана расхохоталась. — Я еще подумала, как же так, почему у него получилось, а у меня нет? Я нажимала и нажимала на клавиши, всякий раз пытаясь уловить хотя бы один похожий звук из той прекрасной мелодии, которую играл он. Но никак не удавалось. И вот, в самый разгар моего музыкального торнадо в комнату вошла мама. Она-то мне и объяснила, что музыка получается лишь тогда, когда умеешь играть.

На следующий день в доме появился учитель музыки. И уже довольно скоро я могла играть гаммы и этюды. А мне хотелось другого — той, настоящей музыки! Но мне не давали ее играть. Не знаю почему. Ведь гаммы и этюды — это механика, а Моцарт, Шопен, Бах — искусство. И потому, не обращая внимания, я сама начала подбирать мелодии на слух. У подружки оказалась хорошая коллекция пластинок. Я брала некоторые из них на время, слушала, копировала. И вот, настал день, когда я могла сыграть что угодно. Что там «Музыка ангелов» — легкая прогулка по костяным клавишам. Мои пальцы теперь не боялись ни классики, ни рок-н-рольных «Битлз» и «Роллингов», ни черного джаза. Я сама вырвала у жизни уровень «Волшебник» и стала феей музыки. Какие классные мы закатывали вечеринки — закачаешься!

Впрочем, это забавляло меня совсем недолго. Потому что тогда и пришло первое разочарование. Мне вдруг оказалось некуда дальше расти. Наскучило, надоело. Все вдруг, в один день, стало тоскливо, неинтересно, и я бросила занятия музыкой. Навсегда. Хотя и понимала, что зря.

Это первое разочарование и положило начало моей скуке. Я опять что-то начинала, доходила до самого верха и бросала, потому что не пыталась открыть что-то новое в уже созданном. Использовала устаревшие схемы, старый лом.

— Но все равно, в тебе есть творчество, даже если ты и забыла о нем.

— Ты и правда веришь в то, что говоришь? — Ее губы дрогнули, скривившись в улыбке.

— Все, что ты рассказала…

— Жизнь банальна, если ты не можешь открыть в ней новые грани. А если гениальный человек, что так гениален во всем, не хочет развиваться дальше, то он обычный жлоб, как и все остальные.

Я пожал плечами.

— Ты смог двигаться дальше. Я рада. Я правда рада! Идем?

Она затушила недокуренную сигарету прямо о блюдце, встала, подхватила сумочку.

— Идем. — Я сделал знак официанту, бросил деньги на стол.

Мы выскочили из кофейни прямо в вечерний Манхеттен. С залива дул теплый ветер, гоняя мусор по мостовой и заглядывая под юбки прохожих девиц. Клерки, менеджеры среднего звена спешили домой. Квадратные окна офисов постепенно теряли огни, погружаясь в темноту друг за другом. Но город не спит — меняет суть с наступлением ночи, расцветает яркими огнями, взрывается громкими битами музыкантов на улицах и из-за дверей баров.

В Большом яблоке постоянно чувствуешь себя маленьким червяком. Огромные небоскребы нависают стеклянными стенами над стритами и авеню, прижимая к земле, не давая ни на миг разогнуться. Мимо скользят желтые такси, застывая на светофорах. Овальный нос полуострова хищно вгрызается в воды Гудзона, где издалека на него смотрит, сияя факелом, статуя Свободы.

Толпа то увеличивалась, затрудняя движение, то почти рассасывалась. Все они спешили из пропахших кофе и озоном офисов домой — к уюту, теплу, большому телевизору в гостиной. Лишь мы с Дианой нарушали их ритм, сбивая с такого правильного распорядка, заведенного однажды. Шли против движения, нарушали правила, ломали вечные устои. И нам как будто было невдомек, куда и зачем спешит эта толпа. Нас как будто не было, мы как будто растворились, мы просто представили, что нас не существует для всех. И так забавно было наблюдать удивленные взгляды встревоженных прохожих.

А потом Диана обернулась ко мне и одними губами произнесла:

— Я хочу тебя!

* * *

Я продолжал смотреть вдаль даже тогда, когда желтое такси Дианы скрылось из вида. Признаться, я просто тянул время.

Солнце медленно катилось по небосклону, заливая ярким оранжевым светом вечереющий Манхэттен. Сотни людей покидали душные офисы, заполняя улицу шумом голосов и скучным цветом серых рабочих пиджаков. Машины привычно поднимали пыль, следуя указующим сигналам светофоров. И вся эта чудная смесь пахла потом, бензином, свежеиспеченным хлебом из городских пекарен, однобаксовым кофе и бесплатными морскими водорослями с Гудзона Мне всегда было странно слышать этот запах, но только не сегодня. Потому что именно сегодня, мне хотелось дышать им. Дышать полной грудью, не отказывая себе ни в грамме затхлого воздуха. Все, может быть, и было бы в порядке, и можно было продолжать проживать жизнь в столь несоразмерном ритме, если бы она у меня была.

Я обернулся на Себастьена. Тот демонстративно поднял руку и посмотрел на часы.

— Что, уже пора?

Он кивнул.

И вот мы опять стоим на крыше госпиталя. Вознеслись, я даже не заметил как.

— Надо просто как следует оттолкнуться, а дальше воздух сам поднимет тебя. Ты понял? — Хранитель поправил шапочку на голове. — Постоянно срывает ветром. — Пояснил он, заметив мой взгляд. — Не хотелось бы возвращаться.

«Что он там сказал — оттолкнуться?»

— Давай! — Выждав пару мгновений, крикнул он.

Мы легко оторвались от бетонной крыши, оставляя под собой высокие крыши города. Они становились все дальше, а город все меньше. Совсем скоро мы поднялись на высоту привычную скорее эйрбасам. Под нами плыли облака, напоминая безбрежный океан ваты. Яркое солнце светило где-то справа и еще осторожно, будто боясь вспугнуть, меня начало охватывать невесомое ощущение легкости.

И если сначала мы летели, широко раскинув руки, поднимаясь к небесам, то сейчас за нашими спинами, как паруса, развевались огромные крылья в два человеческих роста высотой.

Мы парили как птицы, пронзая облака и наматывая круги в странном небе странного мира, наполненном прошлым, настоящим и будущим одновременно. Я и никогда не мог себе такого представить. Сон или нет, фантазия или реальность, искаженное пространство — неведомое и невероятное. Как будто кто-то взял, сложил все в большую стеклянную банку, сильно встряхнул и высыпал обратно, чтобы посмотреть на то забавное смешение, что получилось в результате. Но, мне кажется, тут мало чего забавного на самом деле.

Перевернувшись на спину, Себастьен сложил руки за головой и перебирал ногами, словно бултыхал ими в воде. Я последовал его примеру. На удивление это получилось легко и просто. Воздух как будто сам направлял в нужную сторону, неощутимо поддерживая в голубой глади поднебесья.

— Будь осторожнее, — прокричал он. — Не потеряй связь со своим миром.

А мне и правда начало казаться, что та крепкая махровая нить, что еще утром так туго связывала меня с реальностью, начала ослабевать, растянулась и провисла. Я ловил себя на том, как легко, оказывается, предавшись ощущению небытия, предать самого себя.

Довольно долго мы летели параллельно Земле и, когда уже казалось, что это никогда не кончится, мой мертвый друг, который любому живому в скорости даст приличную фору, вдруг резко взмыл вверх, почти под прямым углом, обдав меня неожиданным потоком ветра и начал исчезать в далекой вышине. Я попробовал повторить его маневр — довольно легко получилось, и я последовал за ним, продолжая наш стремительный подъем.

Еще несколько минут мы забирались все выше, отдавая головокружительной высоте все силы. До тех пор, пока горизонт не приобрел черты полукруга: за спиной оставалась голубая планета, а впереди — бездонный космос с яркими глазами холодных звезд. Таким я его, конечно, видел впервые. Открывшаяся картина завораживала: среди абсолютной черноты были ясно видны созвездия, окруженные менее яркими огнями далеких планет, блекли и вновь зажигались холодным огнем космические странники, кометы растягивали огненные хвосты, ныряя между звездами. И как же тут оказался я — человек без скафандра — среди галактической свистопляски? Нет ответа. Хотя, на самом деле, он вполне очевиден, но намеренно умалчивается, и не затрагивается всеми участниками представленной драмы. Просто думать об этом страшно, не то, что произнести вслух.

Мы двигались вперед, а звезды летели навстречу. И в бесконечном танце они становились все ближе и ближе, мимо стремились созвездия и планеты. Их было так много, они были такие невероятные, а Вселенная вокруг нас искрилась, то и дело меняя цвета, перетекая из ярко оранжевого в темно-синий через грубый алый, или из пузырчатого белого в ярко-фиолетовый. Она разговаривала с нами, раздавалась всполохами тут и там, перемигивалась звездами сквозь черную завесу, пулялась метеорами.

Но я был оглушен той тишиной, в которой происходило все беспорядочное броуновское движение в бесконечных галактических рамках. Мироздание было совсем глухо! В полном Абсолюте действительно не хватало какого-нибудь торжественного сопровождения типа «5-й Симфонии» Бетховена, или «Так говорил Заратустра» Штрауса — музыка была бы ему к лицу.

И тогда я понял — откуда только пришло? — именно здесь, в черной глуши бесконечно-вечного космоса и находится истинное кладбище и колыбель всех душ, другого невозможно представить. Когда умирает человек — на небосклоне загорается новая звезда, когда звезда гаснет — на Землю приходит новый человек. И все земные представления о теле и душе как-то сильно блекнут на фоне спокойной молчаливо-прекрасной бездны. Эта мысль немного привела меня в чувство, отрезвила от всего предыдущего полета. Рано сдаваться, если рядом мой хранитель. Я не безнадежен, что-то еще да чувствую. Еще не все закончено, а все самое важное — и подавно.

— Так куда мы летим? — Пора было уточнить.

— К твоей звезде.

— К звезде?

— Ну, к планете. — Себастьен чуть не поперхнулся.

— Где-то это было… У Экзюпери, кажется?

— Где было? — Он не понял.

— У Экзюпери, в книге. — Я уточнил.

— В книге? А ты что, уже представляешь себя литературным героем? Не рановато, братец? — Сквозь ухмылку явил он мне сарказм. — Да, я читал в твоей характеристике, что ты еще тот романтик. Но вряд ли это будет так, как ты себе там на представлял.

Я ничего не ответил и прибавил скорости, оказавшись немного впереди.

— Ну, если хочешь, то пусть будет как у Экзюпери. — Крикнул Себастьен мне вслед. Интересно, он вообще понял, о чем я?

Несмотря на то, что мой названный друг сейчас здесь был главным, я вырвался вперед, а он покряхтывал позади, пытаясь сократить расстояние. Кажется, дорогу к своей звезде я выбирал по наитию, двигаясь в правильном направлении. Во всяком случае, Хранитель не поправлял, не указывал верную дорогу среди звезд.

— У нее есть название? — Я обернулся.

— У кого?

— Ну, у планеты, конечно! — Вечно ему приходится договаривать.

— И как ты себе представляешь? Звезда «Саймона Монро»? Хотя, ладно, в твоем случае звучит… Просто повезло. — Пробурчал он. Себастьен произносил слова медленно, через каждый вздох. Похоже, я загнал его, может, стоит притормозить? — Но нет. У твоей звезды нет имени так же, как их нет ни у одной другой. Такие правила. — Он пожал плечами, а я сбавил скорость и поравнялся с ним, иначе никогда не услышу окончание истории. — Есть только номера. Это удобно для нашего архива. И твоя звезда в ней под номером S20070312M.

Ты бы только видел все эти звездные карты! В них постоянно зажигаются и гаснут звезды, словно живые. Этим свечением они придают всей Вселенной движение, заставляют ее двигаться. Как и четыре с половиной миллиарда лет назад в момент Большого взрыва. Тогда все и появилось. И ты все правильно понял, — именно поэтому крутятся планеты, дышат океаны и просыпаются вулканы, а, главное, появляются люди. А рождение и смерть являются аккумулятором существования… существования… существования… — Голос Себастьена эхом отразился в черном космосе, отскакивая от каждой видимой звезды пинг-понговым шариком. И я вдруг открыл глаза.

Что за наваждение? Оказывается, никакого полета среди звезд не было. А мы с моим Хранителем все так же стояли на крыльце госпиталя. Занятная вещь — кома — абсолютно бесполезна, но наполнена феерической фантазией.

Вот только что мне делать с Себастьеном, — ума не приложу.

.

* * *

«Когда ты исчезла, я начал писать дневник. И это осталось со мной навсегда — ты исчезаешь, а я что-то пишу, пишу, пишу. Строчу, изливая себя на белый лист бумаги, чтобы потом, перечитав накаляканные строчки, подумать, а ведь я был прав. Или, наоборот. Время меняет меня вместе с мыслями. И я оставляю для себя всю свою правоту, а для тебя — очередные мысли.

Но если посмотреть со стороны, то я даже неплохо пишу. Конечно, не настолько хорошо, чтобы написать книгу, но все же неплохо.

Спасибо музе, она всегда приходит если мне нужно, не обходит вниманием. Но в те минуты, когда такое происходит, я не чувствую, что мне это действительно необходимо. Для меня скорее трагедия. Я готов разбиться головой об стену, лишь бы ты осталась. Осталась и оставалась бы со мной всегда, потому что я люблю тебя. А мне кажется, что для тебя это только слова. Я боюсь, что ты можешь от меня отказаться. И уже сделала это, но я не верю. Пытаюсь не допустить возможности верить. Хотя некоторые отказываются от любви только потому, что она лично им не нужна. И ты всегда была такой.

Я застрял в головокружительной гонке. Спешу за тобой, как за призрачной мечтой, вижу тебя в каждой следующей подружке. Ищу, пытаясь найти в них то, что было и в тебе. И порой ощущаю тебя в каких-то деталях, в каких-то мимолетных движениях, фразах, сочетаниях слов, построении фраз. Но все не то, и я продолжаю искать. Отказываюсь от сегодняшнего счастья в пользу того, будущего, с тобой. Я ищу. И все равно прихожу к выводу, что снова ошибся. И все опять возвращается к тебе.

Как я мог, спустя такой долгий срок все еще думать о тебе? Думать, что тебе не все равно кто я, что я, и где я. И почему я разбиваю себе сердце лишь одним единственным именем, которое стало синонимом моей вечной болезни — Диана?

Почему я плачу в ночи, и просыпаюсь в холодном поту? И в течение всех лет смиренного одиночества я знаю, насколько это неприятно — проснуться на мокрых от пота простынях. После еще долго не можешь заснуть о чем-то думая, размышляя, мечтая. Ворочаешься, подбирая удобную позу для сна — час, два, три. А когда за окном заливает алым тонкая полоска восхода, нет никаких сил закрыть глаза — утро подступает плотной стеной.

Но все же, спасибо музе, что не забывает меня. Я принимаю ее в любом обличие, даже в самом дурацком. И узнаю тебя, моя любовь, моя Диана».

Диана заложила страницы дневника. Духота ночного Манхэттена заполнила ночной гостиничный номер. Только сейчас она поняла это. А, может быть, потому что сидела очень близко к зажженному ночнику?

Диана встала и открыла створку балкона. В следующее мгновение в комнату ворвался легкий морской бриз с океана, поднял занавески, и среди удушающей ночи она смогла вздохнуть чуть легче. Совсем немного. Но удушье не отпускало полностью, а может, причина совсем в другом?

Никто не может осудить ее, что она была так далеко все эти годы, пытаясь просто забыть ту старую историю. Какой бы не была она сильной, время не настолько строго, чтобы относиться к своей жизни с ненавистью. Все возвращается. Диана знала и даже была уверена, что однажды так и произойдет. Родственные души были всегда рядом, не расставаясь даже на таком далеком расстоянии. Где уж было спрятано это знание, какое чувство вело ее?

Иногда ментол в сигаретах, иногда обычные слезы на несколько мгновений останавливали время и воспоминания, чтобы были силы идти дальше. Она никогда не пыталась быть сильной, просто так получалось. А когда секунды слабости настигали ее… что ж, ведь она женщина, и может себе позволить.

«Если бы мне однажды предложили написать о себе книгу, я бы не задумывался о том, как ее начать: «Он жил. Без любви». А чем закончить — большой вопрос, разделяющий начало и конец продолжительным промежутком времени и огромным количеством страниц. Ведь за этот срок я мог найти ее, она нарожала бы мне детей, и мы бы жили, построив дом, засадив вокруг него тенистый сад, в котором я мог бы проводить все свободное время с двумя малышами и нашей собакой. И Милая. Конечно Милая, Любимая — без нее вообще ничего нет.

Но ведь окончание могло бы звучать совсем иначе: «он умер», или «но он так и не родился». Пускай звучит странно, но, при всем моем уважении к реальности, я склонен доверять Эйнштейну и его теории относительности времени и пространства: если ты где-то умер, значит, где-то родился, и наоборот. А, может быть, ты даже не жил? Правда, все равно сам в это не сможешь поверить.

И по той же теории только кажется, что человек живет и умирает один раз, на самом деле всю жизнь он переживает миллион смертей, хотя никогда не замечает этого. Потеря любви — смерть, потеря друга — смерть… много, много-много маленьких смертей из которых каждый раз он выходит живым».

* * *

Как удивительно будет, если после смерти вдруг узнаешь, что вся жизнь была не рукой проведения — «все происходит, как задумано» — а лишь нагромождением случайностей, благодаря твоему ангелу-хранителю, который не умеет обращаться не то, что с необходимой технической документацией, он с тобой-то особо обращаться не умеет. Такой ангел-недоучка. И вот только тогда станет понятно, почему события одного дня часто нелогично предваряют события дня другого.

Он перепутал страницы, а ты уже путаешь дни и не понимаешь, где тот самый потерянный день. А когда его вдруг находишь становится бесконечно приятно — жизнь вдруг увеличилась на один день, на целых двадцать четыре часа, в которых еще очень много минут и больше того — секунд. Стоит прислушаться к этим ощущениям.

Или, перекладывая страницы, он вдруг переписал от руки понравившийся эпизод твоей жизни в дневник, чтобы лучше запомнить. А потом, когда рассказывал друзьям под их дружный хохот в поднебесном пивном кабаке, ты вдруг ощутил полное déjà vu, абсолютно уверенный в том, что это уже происходило раньше.

И в конце концов оказывается, что вся жизнь умещается в ящике письменного стола. И только тебе хотелось бы, чтобы она была длинной и продолжительной, но это лишь дополнительные страницы в делах небесной канцелярии, а не зафиксированные события на фотографии. Вот такая жизнь в ящике стола. Такого старого и громоздкого, которому место либо в музее мебели, либо на помойке.

А если положить несколько других книг рядом, можно увидеть удивительные вещи — некоторые из них, небольшого объема, еще блестят непорочным глянцем с обложек, а у других, больше похожих на энциклопедии, страницы пожелтели и засалились — интересная жизнь постоянно привлекает внимание читателей, требует, чтобы ее перечитывали снова и снова.

А кома не оставляет сюрпризов, меняя ширму реальности каждые полчаса, как будто играет, показывает свои безграничные возможности: только что мы стояли с Себастьеном на каменном крыльце больницы, и вот, в мгновение ока, все опять изменилось. И передо мной уже яркие безбрежные зеленеющие поля и соленый средиземноморский запах, принесенный вглубь полуострова нисходящим западным ветром. Он гладит высокую зеленую траву, переливающуюся шелковыми волнами от одного края до другого. Остроносые кипарисы, опоясывающие дороги, взмываются к облакам, пронзая их. И много-много солнца над всем земным великолепием. Я узнаю с первого взгляда, первого вдоха — только в одном единственном месте Земли так несравненно благоухает, перемешивая в себе всю леность лета, соль морских глубин, пряные запахи полей — Италия. Любимая Италия, в которой все — от Венецианской Ривьеры до живописной Тосканы с ее нескончаемой сиестой — заставляет не думать о смене дней и о жизни вообще.

Альпийские пики в белых шапках снега грациозно возвышаются над вросшими в холмы деревушками с классической красной черепицей. Изломанные линии гор уходят далеко за горизонт и обрываются на территории Франции, исчезая в низких облаках. Как будто небосклона и нет вообще — все сливается в одно бесконечное серое ничто. Но здесь, под этим небом, яркие краски все еще имеют свои девственные цвета, и солнце освещает все вокруг.

Бегущие по склонам гор ручьи прозрачны, в их истоках уже охлаждается золотое «Кьянти», багровеющее «Брунелло де Монтальчино». Там в небо стремительно уходят средневековые башни, поражая простой каменной архитектурой и непростой историей. Ловя ниспадающие потоки, в небе над побережьем кружат чайки, то опускаясь, то, помогая себе несколькими взмахами крыльев, поднимаются к большому круглому желтому солнечному шару. И несмолкающий их гомон под шуршание набегающих на прибрежный песок волн искрящегося Средиземного моря устремляется в лазурную высь.

В вышине сочно и звучно, надламывая окружающий гомон, летят звуки «Vivo Per Lei», то очерчивая облака аккуратными нотами черно-белых клавиш, то падают вниз стремительным и надрывным тембром голоса, заполняющим далекие скалы, равнины, луга и далекие мечты о сказочном месте волшебной Италии.

Соль остается на руках, на лице, на одежде. А я продолжаю вдыхать такой нереальный, но все такой же опьяняющий воздух. Пусть это будет сейчас, когда я все еще могу увидеть и почувствовать, когда все еще так близко и понятно. И я вновь поднимаю взгляд к небу.

А там, вдали, уже горит маяк — небесный столб, подпорка для низких кучевых облаков. Он зажигается и гаснет под порывами ветра, что гонит по вечернему пляжу колкие кристаллы песка, которые больно впиваются в пятки. И пусть все именно так — солоно и больно — но эти мгновения хочется продлить столь долго, чтобы навсегда запомнить.

То самое время, когда на побережье еще нет туристов с большими чемоданами и ленных отдыхающих, а все отели закрыты в ожидании того яркого, звенящего и вопящего детскими голосами, сезона. Но владельцы апартаментов уже выставили плетеные ротанговые кресла и столики в лобби, чтобы по вечерам самим наслаждаться красотой итальянской весны, что столь нежна и прекрасна с ее безлюдностью и закатами солнца прямо в море.

Не раз я переносился сюда из давящей реальности Нью-Йорка. Особенно, когда мне хотелось побыть одному, хотя бы в мыслях.

Мне приходилось бывать здесь не раз, и не два. Одному или с друзьями, но больше по любви и зову сердца. Ничего подобного нет больше ни в одной стране, и только здесь можно понять всю истинную красоту.

Вот так же, сидя на пластиковом стуле на балконе второго этажа маленького частного отеля, больше похожего на дачу, с видом на штормящую Адриатику, попивая местное пиво, я вспоминал о ней, о Диане, хотя искренне обещал себе этого не делать. И ощущение абсолютного счастья увлекло меня за собой.

Я даже не знаю, как передать захватившее меня чувство. Нет таких слов и синонимов. То чувство, когда мир вокруг почти перестает существовать, погружается в яркое сияние, расплываясь все больше и больше, наполняясь тихим гулом волн… Миг, завернутый в яркую обертку желания, вспыхнувший и тут же погасший. И больше никогда такое не повторится.

А потом, когда совсем стемнело, что здесь происходит довольно рано, я сидел в патио отеля и учил старого бармена готовить самбуку.

— Как же я был счастлив тогда! — Кажется, я обронил потаенную мысль вслух.

Себастьен сидел рядом, на перилах того самого балкончика в Лидо ди Езоло.

— Ты, кажется, что-то сказал?

— Я был счастлив. Давно, но это было!

— Тебе повезло! — Но усмешка его показалась мне горькой. — Не у каждого случается такой миг.

И очень часто, после возращения к родным берегам меня не отпускало безумное ощущение потери того самого настоящего и искреннего счастья, порой доводя до депрессии, до полного исступления.

— Прошел почти час, чем ты там занят? — Себастьен опять посмотрел на часы. — Нам надо идти.

Я моргнул — все тот же госпиталь за спиной у Себастьена — ни тебе Лидо ди Езоло, ни кованных перил маленького балкончика, ни шума моря, ничего такого…

— Может быть, тебе нравятся игры с твоим подсознанием, но все-таки нам пора. — Он встряхнул крыльями за спиной. Едва уловимая глазу волна пробежала по ним снизу вверх, до самых кончиков. Из оперенья выскочило белое перо, и мягко опустилось на каменное крыльцо.

— Мама, мама! — Из дверей больницы выходили посетители и среди них рыжий мальчишка лет шести. — Мама, смотри какое перо, можно я возьму домой? — И, не дождавшись разрешения, поднял его и вставил в нечесаную копну волос, став похожим на индейца. Себастьен подмигнул ему, а тот лишь растерянно улыбнулся и побежал догонять мать, уже спустившуюся с крыльца.

— Он что, тебя видел? — Не понял я.

— Кто? — Уточнил ангел, — тот мальчишка?

— Да, он.

— Ну да. Дети все видят. — Он помахал вслед убежавшему малышу. — Только им все равно никто не верит. Ладно. — Он развел руками. — Почему мы до сих пор тут торчим? Нас ждут.

— И куда мы направимся теперь? — Я усмехнулся. — На мою планету, в Италию, или, может, в Древнюю Грецию? — Кажется, стоило закрыть глаза и черный космос с иллюминацией звезд возвращался.

— Не ограничивай себя тем, что ты уже видел. — Хранитель усмехнулся. — Сначала мы отправимся к Мигофу.

— Где это?

— Скорее — кто это! Я ведь уже говорил тебе, что все это не похоже на Скифию, на загробный мир, да и ты все-таки еще жив как-никак. Несмотря на то, что пересек черту, здесь, кроме нас с тобой, есть и другие такие же, больше похожие на живых. Идем. — Себастьен убрал крылья под белый халат и, довольно легко для своей полной фигуры, спустился по ступеням. — Идем, идем, что ты там замер? — Себастьен обернулся и махнул рукой. — Здесь недалеко, в нескольких кварталах. Заодно подышим затхлым вечерним воздухом твоего любимого Манхеттена.

А я не заставил себя больше ждать.

Мы спускались к Чайна-таун. Я хорошо знал эти места — с Дианой мы часто засиживались в маленьких чайных заведениях китайского квартала, насквозь пропахшего быстрой уличной едой. Чан-чао-цин, пуэр, ци-хун — все эти названия я узнал от Дианы, а она неплохо разбиралась в чае. И, сколько бы не учила меня, мне не удавалось запомнить ничего из всего множества названий. Кроме, конечно, вкуса, в котором ощущалась древность рецептов и крепость сорванного чайного листа.

Случайно ли таинственный Мигофу назначил встречу именно здесь? Все мои чувства были напряжены, в каждой клеточке моего тела роились воспоминания, мои мысли вернулись в прошлое. Так все-таки случайность или намек? Я на все сто был уверен во втором, иначе, к чему такая знаковость?!

Мы молча шли, я ни о чем не расспрашивал Себастьена. Думал, сам все узнаю со временем. И, погрузившись в воспоминания, был почти оглушен звоном китайских колокольчиков, которые известили хозяев лавки о нашем приходе.

За невзрачной деревянной дверью скрывалась такая же ничем не примечательная чайная с одинаковыми лакированными стульями и столами. Встретившая нас улыбчивая китайская официантка проводила вглубь заведения, усадив под большой красный китайский фонарь над столом.

— Тебе не кажется, что для призраков такое обслуживание слишком реально? — Я разглядывал меню, перелистывая толстые ламинированные листы.

Себастьен вольготно раскинулся на стуле, постукивая костяшками пальцев по видавшей виды эмали стола. Меню перед ним оставалось закрытым.

— Все относительно, мой дорогой друг. И каждый определяет для себя уровень реальности. Все здесь, и только здесь. — Он постучал пальцем по лбу. — В голове. Скажу тебе по секрету, на самом деле неизвестно, что реальнее — жизнь, смерть, или то, что ты подразумеваешь под этими словами. Их может вообще не быть…

Он оглянулся и посмотрел на часы на стене. Удивительно, но в этот вечерний час чайная была абсолютно пуста, если не считать официантки и невысокого седого китайского бармена с длинными тонкими усами, как у рака, свисающими под стойку. Его опущенная голова, закрытые глаза и скрещенные на груди руки — все это придавало ему еще большего сходства с сумеречным животным.

— Мигофу еще не пришел. Странно, обычно он всегда пунктуален. Опаздывать не в его стиле. — Себастьен нажал кнопку звонка на столе. — Ты определился с заказом? — Я и не заметил, как официантка оказалась у нашего столика с блокнотом и ручкой, готовая записывать.

— Кусочек платформы, аудиторию и конек. — По всей видимости, мой ангел был завсегдатаем этой чайной и знал меню наизусть, ведь он даже не притронулся к нему. — А ты? Ты что будешь? — Одернул он меня. — Только чай или что поэкзотичнее?

Я продолжал листать страницы, все еще не будучи уверенным в своем выборе, — странные названия блюд не были снабжены иллюстрациями, как было обычно принято в подобных заведениях. А таинственные буквы-руны ни о чем мне не говорили. Хорошо еще, что хотя бы были продублированы на понятном языке.

— Мммм… Руки Будды! — Мне показалось, что это просто звучит забавно, но Себастьен посмотрел на меня с уважением. Значит точно надо брать! Я захлопнул меню, пожалуй, даже чуть громче, чем надо было бы. — И пуэр. Чайник. Если вы не измеряете в чем-то другом. — Я отчаянно попытался улыбнуться.

Официантка кивнула, молча отчеркнула заказ и исчезла на кухне. В чайной мы остались втроем с безымянным барменом, который действительно спал, облокотившись на стойку, и чуть присвистывая во сне.

— Мигофу никогда не опаздывает, что же сегодня случилось? — Себастьен нервничал. — Итак, давай я расскажу. Введу в курс дела, если хочешь.

Я кивнул.

— Мигофу, — мне показалось, или каждый раз хранитель произносил это имя с волнительным придыханием? — Может дать тебе шанс вернуться. Точнее, шанс-то тебе уже предоставлен поскольку ты здесь. Но он расскажет, как ты сможешь им воспользоваться. Я имею ввиду, что при сильном желании ты можешь вернуться туда — в реальный мир. Ты ведь хочешь?

Я поднял глаза — Себастьен не шутил.

— Хочу! — Уверенно произнес я. — Еще как хочу!

— Мигофу тот, кто поможет тебе. Укажет дорогу к воротам, которые пока еще не закрылись.

Бармен за стойкой засвистел во сне чаще и еще громче. Себастьен поморщился и нажал кнопку звонка. В следующий момент улыбающаяся официантка уже стояла возле нашего столика.

— Не могли бы вы разбудить вашего бармена? Он мешает.

— О, д’ья, конесьно. — На сносном английском ответила она и щелкнула пальцами. В следующую секунду тот исчез под стойкой, с грохотом повалившись на пол.

— Спасибо. — Себастьен с нескрываемым удовольствием потер ладони. — Я, правда, имел ввиду, нечто другое, но если это поможет, то тоже подойдет. Спасибо!

А бармен, кряхтя, уже выбирался из-под своего рабочего места, потирая ушибленные места. Затем последовала горячая перебранка на китайском. К счастью, видимо вспомнив о нашем присутствии в чайной, стычка продолжалась недолго и больше походила на шипение двух змей.

— Сьто есе зелаете? — Официантка держала ручку наготове.

— Нет, спасибо. Этого даже слишком много. — Себастьен проявлял беспокойство, нервно стуча костяшками пальцев по столу.

Официантка вновь исчезла за ширмой на кухню. Но только для того, чтобы спустя несколько мгновений появиться с подносом в руке, на котором возвышался наш с Себастьеном заказ.

— Мммм. — Протянул Хранитель и повел носом, предвкушая вкус яств. — Конек должен быть хорошо прожарен, и только тогда получается действительно потрясающий вкус.

Четыре огромные тарелки появились на столе. В воздух поднимался легкий дымок со странноватым запахом — немного сладким, с явным присутствием большого количества красного перца и сельдерея с корицей. Попробуйте воспроизвести и вы поймете.

Руки Будды, лежащие на тарелке, причудливо переплетались между собой скрученной во много раз толстой косой золотистого цвета с такими же толстыми, похожими на человеческие пальцы, окончаниями. Аудитория и конек — два правильных прямоугольника, отличающиеся друг от друга лишь цветом и плотностью. И если конек больше напоминал рыбное желе, то аудитория, наоборот, больше походила на стейк средней прожарки кислотно-бордового цвета. Кусочек платформы, оказавшийся обычной плиткой шоколада, принесли отдельно, вместе с чайником пуэра и двумя маленькими чашечками на подносе.

— Надеюсь, тебе не придется объяснять, как есть руки Будды? Начинать надо с пальцев. Впрочем, если ты их заказал, то наверняка умеешь. — Себастьен захохотал во весь голос.

— Да, конечно. — Я крутил перед собой тарелку с неведомым мне ранее блюдом и пытался понять, как с ним справиться. — Сто раз так делал!

А пока я думал, Себастьен указал на странное приспособление — вилку с двумя выгнутыми под прямым углом зубьями, с помощью которого чудна́я еда быстро поддалась. Необычный вкус нечто похожего на мясо, перетертого с плесневелым сыром, хлебом, большим количеством мяты и легкой тональностью других незнакомых мне приправ поразил вкусовые рецепторы.

— Вкусно! Не идеально, конечно, но вкусно!

— Да, замечательная часть бытия. — Себастьен как раз наколол на вилку остатки аудитории. — Хотя бы в еде. Все не так, как у вас, а гораздо вкуснее.

Я кивнул, пережевывая последний кусок рук Будды.

Странные вкусовые ощущения во рту быстро были смыты горячим пуэром. Хоть что-то знакомое в этом странном мире. Его вкус ничем не отличался обычного китайского чая, который подают во многих заведениях квартала.

Седой безымянный бармен протирал очередной стакан, уставившись взглядом в стойку. Думаю, если бы где-то поблизости пробежал мадагаскарский таракан, он бы его даже не заметил. И если бы его глаза не были открыты, можно было даже подумать, что он опять спит.

«Вот как, — размышлял я, откинувшись на спинку стула, закинув ногу на ногу и прикрыв глаза. — Сколько у меня шансов вернуться — неизвестно. Но все-таки они есть. Как-то это кажется слишком просто, как шанс выиграть дом в лотерею. Где-то здесь прячется подвох. Но если правильно распорядиться предоставленным временем, то, в принципе, ничего страшного не случилось. Конечно, кроме аварии, комы, и того, что одновременно с этим, я каким-то образом умудряюсь гулять по вечернему Манхеттену и распивать с мертвым патологоанатомом китайский чай. Про кого эта история — неужели про меня?»

И пока я думал об этом, тоже, кажется, случайно прикорнул, как тот бармен.

— Эй, очнись, недомертвяк! Твой чай уже остыл. — Себастьен кинул в меня монеткой, которая попала точно в цель — мне в лоб. Он рассмеялся.

Неожиданное пробуждение, почти как у Дали в его странных то-ли-снах, то-ли-картинах.

Я открыл глаза — все та же китайская чайная, и сосредоточенность мыслей теряет четкие очертания, расплываясь туманом.

— Расслабься. Знаешь, если ты думаешь, что ты один такой избранный, то нет. Мне не хочется тебя расстраивать, но такие как ты — их очень много тут. — Себастьен ковырялся зубочисткой во рту. — Кто по собственной воле, кто — случайно. Просто ты их не видишь. Знаешь, как самолеты на разной высоте. Могут лететь друг другу в хвост или навстречу, но пассажиры не видят. Диспетчер — вот царь и бог в небесном эшелоне.

— Спасибо, что читаешь мои мысли.

— В общем, поменьше думай о себе и своем месте в этом мире. Для тебя это всего лишь коридор, в котором ты рано или поздно найдешь дверь на выход… Где же Мигофу?

Вдали раздался гудок прогулочного катера и одновременно с ним китайские колокольчики звякнули над дверью. Я обернулся и увидел в проеме высокого человека в ковбойской шляпе и длинном плаще. Себастьен расплылся в улыбке.

— Ну, вот же он! Мигофу, старый черт! — Он почти спрыгнул со стула. До этого казавшийся тяжелым и грузным, он с легкостью преодолел несколько футов, прямо-таки подлетел к Мигофу и обнял его. — Где тебя носит?!

— Потерялся немного. — Мигофу похлопал Себастьена по плечу. — Во времени.

— Во времени?! Аха-ха-ха. Во времени! — Хранитель обнажил ряд зубов в заливистом смехе. — Смешно!

Я наблюдал за встречей старых друзей со стороны, присматриваясь к новому гостю. И если я еще несколько минут назад думал, что Мигофу — китаец, то в корне ошибался — индеец: пронзительный острый взгляд, орлиный нос, жесткие черные волосы, выбивающиеся из-под шляпы. Последний из Могикан или майя, или чероки, как их там…

Ты знаешь их, читатель.

Представь любого вождя любого индейского племени в современной одежде и вон он, перед тобой — Мигофу — настоящий потомок тех древних племен, что намеренно или нет предсказали так и не случившийся конец света. Пожалуй, его могли бы звать Зоркий глаз, или Орлиное перо, ну, в крайнем случае, Быстрый Олень… А его лицо показалось мне очень знакомым, не хватало одной единственной детали, чтобы получилось точное совпадение. Это крутилось у в голове, но я все никак не мог вспомнить.

Между тем, гость повесил плащ и шляпу на вешалку у входа, оставшись в потертых джинсах и черной водолазке, скрывающей его шею до самого подбородка, и уселся на стул рядом с Себастьеном. Ну конечно же!

* * *

«Я всегда пытался сказать тебе о самом главном, но никогда не получалось. Причина вполне банальна — тебя не было рядом. Каждый прожитый год все больше удалял нас друг от друга. И если я еще в первые месяцы расставания что-то знал о тебе через твоих оставшихся здесь друзей — где ты, что ты, как проводишь время, — то сейчас я могу только догадываться. Но все эти догадки мне не приносят никакой радости, а каждый день только добавляет боли.

Я не согласен жить вот так, прозябать в своем измерении, расчерчивая параллельными прямыми все оставшиеся дни. Лететь по прямой, оставляя позади всю память. Менять большее на меньшее, не противопоставляя ничего жгучей боли в сердце. А ведь мне казалось, что, расставшись вот так, и оставив тебя в Зазеркалье, я смогу сразу убить двух зайцев, сохранив тебя. Отпечатком, отражением, слепком — называй как хочешь, но не получается. Это следует признать. Но я уверен, что пройдет еще какое-то время, и ты будешь со мной.

Откуда? Я безраздельно верю в Формулу любви, явившуюся мне в ночи. В ее правильность, в ее математическую непогрешимость. Она мне поможет тебя вернуть! Да, точно так. Только не надо торопиться, и торопить время — надо подождать. Или… чем дольше ждешь, тем больше в мыслях сомнений? — а вдруг не надо, не стоит или не положено? И в груди зияет дыра, такая большая, что и голубь может пролететь, раскинув крылья на бреющем полете.

Как бы я не пытался отвыкнуть от мыслей о тебе, все время пытаясь начать жить без тебя, не получается. И даже уже не прошу прощения! Потому что бесполезно, бессмысленно. Потому что не у кого.

Знаю, что потерял бриллиант. Найти второй такой невозможно. Каждая такая драгоценность имеет лишь одну оригинальную огранку. Второго такого не сыщешь. А даже если и есть похожий, то он не нужен только лишь по той причине, что есть тот, первый, который любишь давно и всем сердцем. Второй — он не такой. Он совсем другой. Даже если и похож на все сто внешним видом, привычками, запахом. Он будет лишь похожим двойником, клоном, но настоящей любви и настоящего счастья не получится, ведь искры нет.

А я всегда хотел сделать тебя счастливой, Диана! Любым способом, любыми средствами. Даже отрекаясь от собственного счастья. Даже несмотря на то, что счастье должно принадлежать двоим. Так говорят книги, об этом снимают фильмы, пишут картины, наконец. Но в жизни, со всем ее неприглядным и изможденным глянцем, получается совершенно иначе — время позволяет наслаждаться только одному, второй — лишь участник несправедливого торжества. Грустный и одинокий.

И поэтому мне часто не спится.

«Боже, что же случилось? Что случилось с тобой? — шепчу я каждую ночь, давясь горячими слезами, не в силах заснуть. И молюсь. — Пусть у нее все будет хорошо. У нее. Мне не надо».

В распахнутые створки балкона дул теплый ветер с залива, раскачивая легкие занавески и переворачивая страницы дневника, выпавшего из рук Дианы. Сквозь сон до нее доносился утренний гул улицы, звонких речных трамваев, крики голодных чаек, срывающихся из поднебесья прямо в воды Гудзона за очередной добычей, показавшейся на поверхности.

Сегодня ночью она долго не могла заснуть, и курила одну сигарету за другой, пока вдали не замаячил рассвет. И все-таки сон сломил ее силы прямо на том же гостевом диване посреди комнаты. Вчерашние волнения и долгая дорога, тяжелый желтый конверт –слагаемое нелегкой ночи. Даже теперь, когда она спала — все это было очень важно. Наверное, даже слишком важно чтобы забывать.

В дверь постучали. Прежде, чем Диана открыла глаза, гоня от себя тяжелые сны, прошло несколько долгих мгновений. Стук повторился.

— Что? — Диана рукой скинула волосы с лица.

— Обслуживание номеров! — Раздался голос.

— Не надо, спасибо!

Остатки сна она смахнула холодной водой из-под крана. Отражение в зеркале желало отнюдь не доброго утра. В глубине комнаты, ветер продолжал листать страницы. Как же она устала!

* * *

Мигофу сделал глоток горячего пуэра из чашки. Себастьен смотрел на него влюбленным взглядом, подставив ладонь под щеку, — уж не знаю, какие чувства связывают этих парней, но мне ли сейчас рассуждать об этом.

— Итак, — начал Мигофу, обняв большими ладонями чашку, — Саймон. Я могу рассказать тебе обо всем, что произошло до того самого момента, как я открыл эту дверь. — Он кивнул в сторону входа. — Впрочем, не думаю, что это стоит того. Зачем повторяться? Ты и так все прекрасно знаешь, и понимаешь, что я не шучу. — Орлиный глаз пристально впился взглядом в мое лицо. Ни тени ухмылки. — И повторять тоже не буду — глухим обедню дважды не служат. Все происходит здесь и сейчас, и твое настоящее — этот призрачный мир, а не тот, иллюзорный реальный. Вчерашний твой мир. И ели ты еще не понял — привыкай, так будет легче.

Он сделал еще один глоток и замолчал на пару минут, будто что-то обдумывая. Я уже было хотел спросить его, но Себастьен, уловив мою попытку раскрыть рот, приложил палец к губам.

— За какие такие заслуги ты получил шанс вернуться, — Мигофу нахмурился, — потом сам поймешь. Важно, что он есть. Пятьдесят на пятьдесят. Не очень высокий, но и не маленький — вполне значительный. И тут все зависит от тебя. Постарайся воспользоваться им, иначе обо всем, что происходит после смерти, ты узнаешь на собственной шкуре.

Он был резок, и, может быть, даже зол.

— Скажи спасибо Себастьену — он ввязался в эту историю, обычно такой тихий и спокойный. Что-то он в тебе нашел, или просто верит в тебя. Мало кто знает, но несколько сотен лет назад он вызвался сопровождать Данте Алигьери. Помнишь такого? И не прогадал. Тому удалось найти выход к свету из нашей иллюзорности. Иначе мир никогда бы не увидел гениальной «Божественной комедии».

— Данте? — Я поднял бровь.

— Да, Данте. Тот самый. — Мигофу кивнул.

Я представил себе великого Данте, сидящего так же за столиком кафе в призрачном мире и попивающим чай в компании моего сопровождающего и Мигофу. Себастьен сразу скорчил такую рожу, что я чуть не расхохотался. Напряженный взгляд потомка вождей мгновенно остудил мой пыл.

— Хочешь ли ты опять стать человеком или раствориться среди звезд окончательно, обратившись частью Вселенной… В общем, решай.

— Извините, но мне казалось, что рассказ о возвращении будет более интересным, насыщенным событиями моей жизни, или, по крайней мере, я узнаю о причинах.

— Тебе нужны причины? Данте тоже задавал этот вопрос… Все задают его! Я отвечу. Для каждого она своя. Твоя — Формула любви. Она нужна всем, но в твою машину так неосторожно врезался грузовик.

Я тут же вспомнил Формулу — V внутри U в квадрате, расположенная в квадранте II. Более того, я теперь узнал голос, объяснивший мне значение. Да, точно! Это был его голос!

— Смысл ты тоже помнишь, — Мигофу усмехнулся, словно подтвердив мою догадку. — Она нужна всем.

— Так это были вы? В моем сне.

Совиный коготь молча махнул рукой.

— И что же, — Я продолжил, — если шансы на возвращение равны — то может случиться, что я навсегда останусь здесь. И что тогда? Что будет с Формулой?

— Ну, тогда мы покажем ее кому-нибудь еще.

— Почему не сейчас?

— Знаешь, есть такое понятие как «вера». Бог существует потому, что в него верят люди. Санта Клаус существует потому, что в него верят все дети. Себастьен верит в тебя, Диана тоже верит. А я верю в Себастьена.

— Диана? — Впрочем, почему я удивляюсь его словам?

— А ты что, забыл? Примчалась по первому звонку. И что, думаешь, просто так? Что она ищет тут девять лет спустя?

— Десять. — Я поправил Мигофу. — Десять лет.

— Да, десять! Видишь, ты все еще считаешь. Значит, и она верит?! Что думаешь? Неожиданно?! Вот это и есть «вера»! Не разочаруй ее. Ты для нее очень важен.

— Не знаю. — Я потупил взгляд, а вырезанная перочинным ножиком на дубовом столе надпись «Злата + Мэттью = Л», оставленная неизвестным посетителем, стала самой интересной вещью на планете.

— Пусть ваша первая история была о любви, а эта будет о счастье, хорошо? — Мигофу сжал руку в кулак и показал большой палец. — И в конце все поженятся.

— Мне не нравится ваш сарказм.

— Прости, иначе трудно воспринимать ваш мир. Посмотри, ты даже после смерти настолько вежлив аж тошно становится. Мне казалось, ты должен был рвать и метать, покалечить или убить любого, кто помешает тебе вернуться, а ты сидишь и задаешь вопросы. «Извините», «мне не нравится ваш сарказм». Вы все-таки, странные, люди!

Я понимал, насколько он прав сейчас. Мигофу не казался болтуном. Слишком серьезен, слишком сосредоточен.

— Если ты заметил, я даже не спрашиваю, согласен ты или нет — у тебя просто нет выбора. Никакого. — Продолжил он. — Ты либо делаешь, либо — нет. Всего два варианта и последствия каждого свои. Так что лучше, если ты примешь предложение и согласишься на все условия.

Он надолго замолчал, ожидая моего ответа. Лишь только делал маленькие глотки чая из чашки.

— Конечно, я согласен. Ведь мне даже не из чего выбирать, черт возьми!

— Браво! Я рад, что ты так принял это. — Мифогу опрокинул в себя остатки чая из чашки и похлопал меня по плечу.

— Вы умеете убеждать. — Я развел руками в стороны.

— Хорошо. На этом нам пока придется расстаться.

Мигофу стремительно встал из-за стола. Себастьен тоже поднялся, и, сделав мне знак рукой оставаться на месте, проводил индейца до дверей. Там они долго стояли, тихо о чем-то переговариваясь. После Мигофу накинул плащ и шляпу и вышел на улицу. Звон китайских колокольчиков наполнил хрустальными нотами чайную.

Себастьен вернулся за стол.

— Почему он ушел? — Полюбопытствовал я. — Он же не сказал, что мне дальше делать.

— Он и не должен. Самое главное, что сказал ему ты. — Себастьен перемалывал зубами аудиторию, запивая ее пуэром. — Он получил ответ на свой вопрос…

— Но я не получил ответа на свои! — Я был возмущен.

— Ты их получишь. Потом. Когда придет время.

— И почему я должен верить?

— Не знаю. Как хочешь, можешь не верить. — Себастьен пожал плечами и крикнул в сторону кухни. — Счет!

Через мгновение у нашего стола появилась официантка. Откуда-то из-под одежд Хранитель выудил бумажник, и, сверившись со счетом, вынул из него несколько крупных купюр.

— Как тебе Руки Будды? Понравились?

Я кивнул.

— Отлично! — Из глубины бумажника он достал дополнительную купюру и вложил в счет. — Хороший стол требует хороших чаевых. — Пояснил он с улыбкой. — Идем.

Он подтолкнул меня в сторону выхода, и мы вновь оказались на улице перед чайной. Я даже не услышал прощального звона колокольчиков над дверью.

Потом мы двигались по темной мостовой в сторону порта. Высокие небоскребы черными тенями нависали над нами. Я даже удивился, как Себастьен смог найти такое темное место в самом освещенном городе мира. Мы миновали ржавый забор, за которым застыла многолетняя стройка с черными глазницами пустых окон, огромную лужу бензиновых разводов, разлившуюся по всей ширине дороги. Мало того, асфальт здесь был вспучен, разбит, его оторванные куски валялись неподалеку, будто еще пару часов назад поработал экскаватор. У грязных помойных баков копошились вперемешку ободранные кошки.

— И куда мы теперь? — На самом деле было все равно, лишь убраться подальше отсюда.

Себастьен пожал плечами и лишь прибавил шагу.

— В смысле ты не знаешь? — Мне пришлось почти догонять его. — Если ты не скажешь, куда мы идем, я развернусь и уйду! — Попытался было я блефовать.

— Ну, это вряд ли, — проворчал Себастьен. — Соберись и иди вперед!

На секунду мой Хранитель замедлил шаг — прямо перед нами дорогу перебежала жирная крыса. Тусклый свет желтого фонаря осветил ее мокрую лоснящуюся шерсть. На другой стороне дороги она остановилась, и повела носом воздух в нашу сторону. Злые маленькие глазки мелькнули в темноте и она, спустя мгновение, исчезла из виду.

— Брррр. — Себастьен поежился. — Ненавижу этих тварей. Идем!

Он еще ускорил шаг, и я поспешил за ним.

Уже через несколько минут мы вновь вышли на залитую светом реклам Уотер Стрит. В конце нее величественно возвышалась арка Бруклинского моста, сквозь которую виднелись огни на другом берегу Ист-Ривер. Мы остановились.

— Нам туда, — немного поразмыслив, Себастьен махнул рукой в сторону арки.

— Себастьен, можно нескромный вопрос? — Я прислонился к одной из витрин. — А почему мы идем?

— Не понял, — Кажется, он впервые поднял взгляд на меня с того самого момента как мы вышли из чайной.

Я указал пальцем на спину.

— А, ты про это… — Протянул он и опять пожал плечами. — Не знаю. Идем себе и идем.

— Но ведь так будет значительно быстрее! Тебе не кажется?

— А ты куда-то торопишься? У нас уйма времени.

— Подожди. — Одернул я его. — Это у тебя уйма времени, а мне бы хотелось вернуться побыстрее.

Себастьен улыбнулся.

— Ну что ж, ты говоришь, как живой. Уже хорошо. Не удержусь и скажу, что это мне нравится. Я смотрю, ты приободрился — молодец! Не все еще потеряно! — Он похлопал меня по плечу.

— Ладно, ладно…

— Да нет же, правда, я рад за тебя! Тебе надо победить, победить самого себя и все свои упадочные мысли, изгнать этих демонов. Тогда все будет возможно и твои страхи покажутся ничтожными по сравнению с тем, что ты получишь в результате.

— Себастьен! — Я попытался осадить его пламенную речь. — Себастьен! — Мы стояли посреди улицы — два существа из иллюзорной реальности, невидимые для других, но почти ощущаемые толпой, которая скользила сквозь нас.

— Это все так, милый! — Или я схожу с ума, или вместо Себастьена передо мной стояла Диана. Конечно, передо мной была она в своем черном с большими белыми цветами вечернем платье. Я не мог ошибаться. Раскиданные по плечам волосы, запах духов, который не спутать ни с чем — зеленое яблоко DKNY, ее голос. — Правда! Не забывай, зачем ты здесь. Ради…

Единственным порывом, с которым я сейчас боролся, было желание подойти к ней, обнять, коснуться ее губ и зарыться в густых волосах, вдыхая в себя любимый запах. Сердце забилось быстрее.

— Подожди! — Остановил я то ли самого себя, то ли Диану.

Видение вмиг испарилось, передо мной стоял Себастьен, удивленно раскрыв рот на полуслове. Я схватил его за локоть и больно сжал так, что он даже поморщился.

— Ни-ког-да! — Более, чем отчетливо произнес я. — Никогда больше не делай так! — Сердце продолжало бешено колотиться в груди. — Это больно! Очень! Какой же ты ангел-хранитель, если не понимаешь таких простых вещей?! — Я сжал зубы до боли.

— Прости! Я хотел пошутить. — Себастьен был серьезно напуган моим поведением, на лбу выступила испарина. — Отпусти, мне тоже больно!

— Но не так, как мне!

Он выдернул свой локоть у меня из руки и отошел на несколько шагов.

— Я просто хотел тебе напомнить, зачем все это.

— Я помню. — Злость отхлынула. — Мигофу мне все объяснил.

— Ладно, тогда идем. — И, не оборачиваясь, Себастьен побрел в сторону моста.

ВТОРАЯ ЧАСТЬ

Звон в ушах заменил мне все остальные звуки. Сквозь звуковую пробку доносился гул, становившийся все громче. Наш самолет, заложив вираж на правое крыло, снижался, заходя на посадку. Сквозь облака уже показалась посадочная полоса, протянувшаяся вдаль на километр. Справа от нее волнами покачивало море, а слева, прямо от здания аэропорта, начиналась длинная асфальтовая дорога, убегавшая серпантином в горы и скрывающаяся среди высоких сосен ближе к вершинам. Я прижался к иллюминатору, пытаясь получше разглядеть приближающуюся землю. До горизонта, куда позволял видеть глаз, в долинах и на склонах гор раскинулись одно- и двухэтажные белоснежные с красными крышами домики. Среди них возвышались колокольни и храмы с крестами на кирпично-красных куполах. Фермерские поля, встречавшиеся среди построек, были расчерчены на коричневые, желтые и зеленые правильной формы квадраты. Дело шло к закату, и низкое летнее солнце освещало этот райский уголок земли теплыми вечерними лучами, отчего краски на земле, насыщаясь, приобретали еще более яркий оттенок.

Себастьен развалился в соседнем кресле, даже не потрудившись пристегнуться ремнями безопасности. Пожалуй, самый странный выбор для ангела — лететь обычным рейсом, предпочтя ему крылья за спиной.

Тогда, накануне ночью, мы перешли Бруклинский мост, и спустя всего каких-то пару-тройку часов оказались в аэропорту Кеннеди. Да-да, улови мой сарказм, читатель.

Мне так и не стали понятны причины того, почему все это время мы шли пешком. А Себастьен так и не применил никаких штучек, чтобы телепортироваться, или хотя бы поймать такси. Да и мне он ничего не говорил. А потом весь путь храпел в кресле, натянув черную повязку на глаза. И если бы не какие-то мелочи, все-таки присущие иррациональности, я бы мог заподозрить, что все произошедшее ранее мне просто приснилось или привиделось, а Себастьен и Мигофу — лишь ловкие мошенники, лихо использующие меня в своей игре.

Но все было так, а не иначе. Весь полет я размышлял и пытался расставить все по местам. Внести хоть толику рациональности в происходящий вокруг меня сумбур. Но понимал, что единая картина не складывается, нарушается общая канва — мне не хватало какой-то мелочи, чтобы выстроить идеальный логический ряд. И все смешивается вновь, как в пазлах. Как будто одного или нескольких не хватает, чтобы закончить рисунок, прийти к решению. А я ищу эти потерявшиеся цветные кусочки, ищу давно — даже не помню сколько. Их количество со временем только увеличивается. И боюсь, что цельный образ ощущений так и не сложится. Впрочем, пока у меня еще есть время.

— Эй, — я толкнул Себастьена локтем. — Эй, просыпайся!

Немного поерзав в кресле, Себастьен поднял повязку на лоб и потер глаза. К гулу двигателей в салоне добавился короткий механический звук открывающихся закрылок.

— Что, уже? — Он взглянул в иллюминатор, где медленно приближалась посадочная полоса.

— Да, садимся. Где мы?

— Почти на земле. — Себастьен прикрыл ладонью широкий зевок. — Бррр, — встряхнулся он.

С шумом открылось переднее шасси. Как только Боинг коснулся бетонки, я уперся руками в подголовник переднего кресла и зажмурил глаза. Лайнер еще несколько секунд бежал по посадочной полосе, постепенно снижая скорость. Все это время Себастьен, не шелохнувшись, внимательно наблюдал за мной.

— Привычки у тебя все те же, — констатировал он, когда самолет полностью остановился. — Тебе не страшны никакие перегрузки, помнишь? Ты сам умеешь летать.

— Тогда почему мы не летаем? — Я пожал плечами.

Себастьен промолчал, поджав губы.

Пробравшись незамеченными между креслами сквозь пассажиров, мы оказались на трапе. В лицо дул теплый средиземноморский ветер, за невысоким забором аэропорта медленно покачивали листьями пальмы. Я глубоко вдохнул, и тут же получил тычок в спину от Себастьена.

— Ну что ты замер?! Спускайся! Нам надо идти.

— Опять идти?! Автобуса еще нет.

— Зачем тебе автобус? Оставь уже свои земные привычки! Мы можем пройти напрямик прямо через забор, точнее сквозь него — все равно никто не увидит, да и быстрее будет. — Себастьен неопределенно махнул рукой. — Нам туда.

Действительно, до ближайшей стены забора оказалось гораздо ближе, чем до двухэтажного здания аэропорта.

— Идем, идем. — Подгонял меня Себастьен.

Небольшая заминка — бетонный забор.

— Что будем делать? — Я постучал по стене. — Ты подсадишь меня, а я подам руку — как тебе такой план?

— Неплохо, но не думаю. — Себастьен щелкнул пальцами, и бетонная стена расступилась по шву. — Добро пожаловать!

Мне только и оставалось, что смотреть на его волшебство с удивлением.

— Давай, ты первый. — Он подтолкнул меня в спину.

Я сделал шаг, оказавшись вне периметра летного поля. Раскаленный за день бетон под ногами сменил красиво ухоженный зеленый газон. А асфальтированная дорога, убегающая в горы, которая была видна через иллюминатор, оказалась как раз перед нами.

* * *

«Я могу писать только тогда, когда ты рядом. Или тогда, когда ты присутствуешь в моих мыслях. Иначе пропадает весь смысл. Я бы продолжал это делать и теперь, но что-то сдерживает меня. Мне кажется, что мои мысли, мои слова может присвоить кто-то другой — не ты. И… мне становится страшно. По-настоящему страшно. Потому что тогда получается, что я не могу доверять даже себе. А мне бы не хотелось.