Бесплатный фрагмент - Флуктуация Катова

Глава первая

Говорят, на Авалоне будет простор, а не душная затхлость мегаполисов, небольшие дома, разбросанные по планете, ну и… Не очень верится, конечно, но меня всё равно никто не спрашивает. Родители повелись на сладкие обещания, четыре сотни таких же лохов загрузили на космический корабль, и потащились мы через полгалактики маленькими прыжками. Три года уже тащимся, впереди лет пять ещё, если ничего не изменится. То есть я закончу школу и… И что? Университетов здесь нет, что я буду делать?

Впрочем, до тех пор времени ещё много. Мне четырнадцать, прав у меня никаких, зато обязанностей сколько угодно. При этом предки потихоньку звереют, потому я их стараюсь не злить. Вон Мадина, подруга моя, отца рассердила, неделю к стулу с опаской приближалась. Мы побежали к учителям, а они разводят руками — на корабле большая часть законов не работает. Перевожу: детей, то есть нас, бить можно. До моих или не дошло, или пока ещё помнят, что они интеллигентные люди. Хотя мальчишек уже, по слухам, активно воспитывают. Предки мгновенно забыли свои принципы и перешли к силовым методам воспитания. А я не Лилька, мне боль не нравится. Это с Лилькой то ли предки перестарались, то ли замкнуло её, в общем, чуть ли не оргазмирует от боли. Старается спровоцировать, а её батя, придурок, только рад…

Вообще странно изменились предки. На Земле были такие правильные, а здесь всего за три года озверели совершенно, хотя, если подумать, чем корабль отличается от мегаполиса? Да почти ничем! А вдруг их на работе бьют, если плохо работают? Да нет, не может быть! Ну а если так всё-таки? Тогда понятно, чего озверели, конечно, я бы тоже озверела. Но в это я не верю; представить, что маман огребает ремня от чужого дядьки… м-м-м… сладкая картина, жалко, невозможная.

Мать моя родила меня против воли, залетев от папки. Об этом мне говорят лет с трёх, ну и о том, что надо было меня в кульке на мусорку выкинуть, чтобы загнулась. Папка меня любит, а вот маман… Ну, в общем, в детстве я от этих рассказов да пожеланий ревела, а как подросла — озверела. На корабле детдомов нет, потому просто отказаться и выкинуть меня, как на поверхности, у неё не выйдет. К тому же я много детей нарожать могу, а она уже нет, что-то сломалось у неё после родов, я не вникала. То есть для сообщества я более ценна, чем она. Правда, это не мои слова, учитель нам объяснил.

— Привет, Машка, — улыбается мне Танька. — Домашку дашь списать?

— Да бери, мне не жалко, — возвращаю я улыбку. — Чего нового слышно?

Танька всё обо всём и обо всех знает. Слухи подбирает, фильтрует и щедро делится с окружающими. Мы встречаемся на пересечении коридоров. В корабле всегда двадцать два градуса, поэтому все одеты по-летнему, жарко иначе будет. Земля с её странным, почти марсианским климатом, остаётся позади, а здесь у нас климат постоянный, потому нет смысла шубы доставать. Я сегодня в летнем платье, захотелось мне так, ну и мальчишек побесить, конечно. Они, когда видят девчонку в платье до середины бедра, соображалку вообще отключают. А мне нравятся их жадные взгляды, потому что на корабле мне ничего не угрожает.

— Ой, что я слышала! — сообщает мне Танька. — Ты не поверишь!

Значит, сюрприз или из малореальных или мне точно не понравится. Когда Танька так говорит, то новости, скорее всего, так себе, да и сбывается почти всё. Совет Переселенцев, который всем на корабле заправляет, очень любит всяческие пакости, особенно тем, кто им ответить не может. А Танька смотрит совсем не с улыбкой, значит…

— Давай, — обречённо отвечаю ей. — Жги!

— Совет собирается по поводу методов воспитания, — сообщает она мне. — Говорят, хотят продавить наказания в школе.

— В смысле «наказания»? — не то, чтобы я не поняла, но верить в такое просто не хочу.

— По жопе, — коротко отвечает мне подруга.

Это плохо, даже очень плохо, потому что раз предкам вполне официально разрешили, то и в школе могут. Но тут есть нюанс — предки не возбухнут за своих чад? Им настолько всё равно? Ну мои-то точно нет, мои только рады будут, особенно маман, а папка, он, конечно, хороший, но мягкий, поэтому посчитает, что Совету виднее. То есть для меня новость очень плохая, хуже некуда.

— А с какого?.. — интересуюсь я.

— Кто-то из парней чуть ли не в реактор залез, — рассказывает Танька. — Ну вот и пошли разговоры на тему того, что нужно жёстче воспитывать, а то мы от скуки с жиру бесимся. Ну какая-то такая логика…

— Понадеемся, что на слухах всё остановится, — тяжело вздыхаю я, а подруга меня обнимает. У неё предки жёсткие, сами на неё руку не поднимут, а вот на такое нововведение согласятся точно.

Озверели за какие-то три года взрослые. Мы им, конечно, даём жару, но нам положено — возраст такой. Видимо, решили забить, так как с корабля нам деться совсем некуда. Не в смысле махнуть рукой, а в смысле, бить так, чтобы мысли не возникало что-то нарушить. Страшно. Ещё и потому страшно, что Танька обычно в отношении гадостей не ошибается.

Коротко взрёвывает низкий голос сирены. Мы с Танькой переглядываемся, а в следующее мгновение несёмся к спасательным ботам. Это небольшие космические корабли, по идее, автоматические. Они предназначены для эвакуации тех, кто успеет до них добежать, поэтому бывают тренировки. Вот сейчас явно тренировочная тревога, потому что ничто не предвещало, но в свете последних новостей надо добежать. Потому что если за такие вещи начнут лупить, да при всех… Понятно, в общем.

Буквально пролетаем по коридорам, озаряемым мигающими красными огнями, чтобы запрыгнуть в тамбур бота за мгновение до того, как дверь закрывается. Но этого мало, надо ещё доложить, а то будет считаться, что мы дохлые, а проверять, что будет в этом случае, мне не хочется.

— Бот… — я оглядываюсь, ища номер, — номер четыре готов. На борту двое.

— Бот номер четыре женский, — откликается спокойный голос дежурного. — Норматив отлично.

Боты делятся на семейные, женские и мужские. Я, видимо, от страха, запрыгнула в женский, так что всё сделала правильно. Теперь нас тут промурыжат некоторое время, а потом выпустят на уроки. Точно, домашка! Я, зная, что все боты прослушиваются, делаю знак Таньке подыграть мне.

— Давай пока повторим заданное на сегодня, — громко произношу я.

— Какая хорошая идея! — с воодушевлением отвечает мне Танька.

Ну, надеюсь, в наш театр хоть кто-нибудь поверит…

***

На уроке ещё немного потряхивает — и от новостей, и от тревоги этой долбаной, и оттого, что нужно очень внимательно следить за словами в боте. Только, похоже, уже не только в боте. Парни какие-то притихшие, на учителя с опаской косятся. Это неспроста. Достаю учебник, делаю внимательное лицо и с интересом смотрю на экран доски. Ну, что нам принесет урок истории сегодня?

— Добрый день, — здоровается Пётр Палыч, историк наш.

Человек он добрый, на мой взгляд, никогда голоса не повышает, не выходит из себя. Когда учитель на тебя орёт — вдвойне противно. И пугает, и выглядит он сам при этом так себе. А Пётр Палыч оставляет воспитание на родителей, а сам привычно смотрит поверх голов, будто разглядывает что-то в глубине веков.

— Сегодня вам была задана тема «История создания гипердвигателя», — с задумчивыми интонациями продолжает учитель. — Кто мне может сказать, почему мы, несмотря на гипердвигатель, всё равно летим годами?

Каверзный вопрос предполагает ответ с точки зрения истории, что само по себе не так просто. По современным верованиям, гипер прыгает по прямой, а на пути планеты, звёзды, вот и приходится останавливаться, прокладывая следующий отрезок пути. А вот с точки зрения истории… Я задумываюсь, что видит Пётр Палыч, немедленно указывая на меня лучом указки. Поднимаюсь, пытаясь сосредоточиться.

— С момента создания гипердвигателя производились опыты по достижению максимального расстояния… — понеслась… Теперь дат побольше, ссылок на исторические личности и, глядишь, проскочу.

В свете новостей, донесённых Танькой, мне просто страшно, потому что боль я не люблю. А тут, скорее всего, предусмотрят всё, включая сопротивление. Так что лучше никого не доводить. Пётр Палыч внимательно слушает, кивая, затем объявляет пятёрку, милостиво отпустив меня. Он пристально смотрит на класс, при этом кажется, что прямо в глаза глядит. Странный он какой-то…

— Ещё в древности, — начинает лекцию учитель, — было замечено, что одним из лучших стимулов является боль. С развитием культуры человечество предпочитало искать другие стимулы, но тем не менее раз за разом…

Лекция льётся, как всегда, но я-то теперь понимаю, о чём он говорит. Я вижу, что большинство не особо слушает Петра Палыча, думая, что затем в учебнике прочтут. К счастью, длинные волосы не могут встать дыбом, ибо лекция сводится к тому, что лучшим стимулом к саморазвитию, соблюдению правил и так далее является боль, а лучшим наказанием — публичное унижение. Они там с ума посходили? Нужно думать, как противостоять такому мракобесию, ведь если начались лекции на эту тему, то скоро нас поставят перед фактом! А я не хочу! Как же быть?

Нужно будет собрать ребят после уроков, чтобы вместе подумать о том, что нам делать. Восстание тут не поднимешь: служба безопасности легко переловит и устроит такое — мало не покажется. Но должен же быть выход! Большинство ещё может рвануть к родителям с мольбой о защите, а что делать таким, как я? Как Танька? Я не знаю, просто не понимаю, и всё.

Второй урок неожиданно отменяется. То есть отменяется алгебра, а не сам урок, потому что в класс входит наш куратор. Это отвечающий за класс специальный учитель, занимающийся вопросами дисциплины, отстающими, общением с родителями… В руках куратора стопка маленьких карточек типа удостоверения личности. На каждой — фотография и имя, насколько я вижу. Молча положив перед каждым салатового цвета карточку, куратор подходит к учительскому столу, резко разворачиваясь.

— Вы должны хранить эти карточки и предъявлять их по первому требованию, — сообщает он. — Карточку проверить имеет право любой учитель, безопасник и чиновник. В карточку вносятся ваши нарушения. Как только число нарушений превысит определённый лимит, карточка пожелтеет, а если она покраснеет, то я вам не завидую. Вопросы?

— Что это за карточки? — выкрикивает кто-то из парней.

— По примеру древних, мы назвали их вашими личными кондуитами, — отвечает куратор. — Существует ещё и общий, на каждый класс, поэтому, если даже вы потеряете карточку, вас это не спасёт. Это понятно?

— А отчего нас должно спасать? — удивляется тот же голос.

— Об этом с вами поговорят позже, — уходит от ответа учитель. — Вопросов больше нет. Сидеть тихо до конца урока, нарушения регистрируются автоматически.

У меня холодеют ноги. Эти «кондуиты» — явно первый шаг к тому, чтобы начать бить, иначе зачем они нужны? Наверное, дождутся, пока накопится достаточное количество «красных», и устроят «публичное унижение», как историк заявил. Господи, сделай так, чтобы это меня не коснулось! Ведь на корабле даже вены себе не перережешь, искусственный разум следит за всеми! Получается, вообще никакого выхода нет?

Несмотря на то, что нам о наказаниях не объявили, я оглядываюсь на Таньку. Её глаза мне очень хорошо говорят о том, что она тоже сама всё прекрасно поняла. В них такая же паника, как, наверное, и в моих. Это-то точно теперь не слухи и не шутки. Тут пахнет уже планом, который должен запереть нас в жёсткие рамки. Но долго думать об этом не приходится — резко звучит ревун сирены эвакуации.

Понятно, зачем повторили учебную тревогу — нам только что раздали карточки, не хотят тянуть с первыми жертвами. Это я думаю на ходу, со всех ног направляясь к боту. Теперь главное — не перепутать женский и мужской символ. В душе оживает надежда на то, что эта тревога настоящая и меня сейчас отстрелит в пространство, чтобы никогда не видеть внезапно ставший страшным корабль.

Я влетаю в бокс, ныряю в начавшийся закрываться люк, а потом с силой втаскиваю туда же чуть замешкавшуюся Таньку. Некоторое время мы стоим, переводя дыхание и ошалело глядя друг на друга, потом я с силой бью по кнопке — надо доложить. Но внезапно оказывается, что процедура изменилась.

— Приложите кондуиты спасшихся к сенсорной панели, — равнодушным голосом со скучающими интонациями произносит дежурный.

Я беру в руку карточку, забирая такую же у Таньки, и прикладываю к обнаружившемуся на пульте чёрному квадрату. Голос дежурного говорит об отличном нормативе, желает и в дальнейшем не щёлкать клювом. При этом сообщает, что мы можем отдохнуть. Я пытаюсь научиться дышать спокойно, а Танька плачет. Слишком много всего для неё оказывается, похоже. Я обнимаю её, понимая, что варианты у нас — только на тот свет, куда и так не очень-то просто попасть. Что же делать?

Глава вторая

— Это Гопкинс с немцем этим непроизносимым, — тихо говорит Катя, когда мы собираемся девчачьей толпой в туалете. Здесь нет камер, потому и собираемся. — Они всё начали.

— А наши? — интересуюсь я, хотя ответ знаю.

— А наши на них смотрят открыв рты, — сморщившись, отвечает мне на этот раз Танька. — А то ты не знаешь, как наши с иностранцами.

— И что, просто так предложили? — спрашиваю я, потому что в голове не укладывается: столько лет были нормальными, и вот…

— Помнишь, пацаны какие-то чуть в реактор не залезли? Петровский и ещё один… — напоминает мне Катя. — Так вот, этот Гопкинс начал вещать, что лучше больные жопы сейчас, чем трупы на новой планете. И предложил с семи лет… всех!

— И наши согласились? — ошарашенно спрашиваю я. — Чтобы кто-то чужой бил…

— Пока не соглашаются, но это вопрос времени, — вздыхает Катя.

Катьку, в отличие от нас всех, дома лупят, поэтому ей не привыкать. Но, глядя на неё, я не хочу такой быть. Забитая девчонка, отчаянно боящаяся сделать что-то не так. А как она боится оценок! У неё от тройки слезоразлив начинается, а когда ей со злости математичка кол влепила, так Катьку, думали, уже не откачают. У неё сердце от страха остановилось. Ненадолго, но остановилось же! Я не хочу так! Не хочу всего бояться!

Значит, нужно искать выход. Нужно думать, как спастись, потому что забитая Машка мной уже точно не будет, лучше смерть! Что же придумать? Обкладывают нас грамотно, спасения точно нет. Катьку чуть не выкинули, когда неизвестно было, сможет ли она ходить.

«Выкинуть» — мы так называем утилизацию. «Новая колония не может себе позволить возиться с калеками». То есть любая инвалидность — смерть, и им наплевать, что это ребёнок. Выкинут в космос без скафандра, и всё. Катька, вон, с жизнью прощалась, да и сейчас часто дрожать начинает, ещё кошмары у неё, по слухам. На самом деле никого ещё не утилизировали, но слухи — один другого страшнее, даже думать не хочется. Нас всех обследовали перед полётом, у кого что было — тех не взяли. Кто с родителями остался, кто в детский дом угодил, пытаясь пережить это предательство близких.

Так было не всегда, конечно. Я ещё на Земле по малолетству нашла в старых подвалах, где мы с пацанами лазили, книгу по истории. Бумажную! Вот там рассказывалось о большой стране, где жили своим умом, а не «как Европа скажет». В общем, было написано совсем не то, что сейчас. Сейчас-то… Европейцы-де нас из грязи подняли и научили читать, писать и ходить не под себя. Не верю я в эту историю, но болтать такое нельзя — исчезнешь. В год столько людей исчезает, одним больше, одним меньше, объявят сдохшей, и всё.

Но Катька права — это вопрос времени. Наши точно не возразят, даже не попытаются, а моментально примут его точку зрения. А чего с нас начинают — тоже понятно. Мы для них вообще не люди, слышала я как-то, о чём немцы промеж собой говорили. Малышей жалко до слёз, себя, правда, тоже. Дело же не только в том, что будет больно, дело в самом ритуале. Читала я недавно, как это в древности происходило — раздевали догола. А готова я светить своими… признаками… на всю Ивановскую? Вот то-то и оно…

Значит, нужно искать выход, а какой может быть выход в этих условиях? Если думать логически… Спрятаться на корабле не спрячешься — камеры вокруг. Любых потеряшек находят за минуты, это мы уже проходили. Парни сумели залезть туда, куда они залезли, потому что им позволили это сделать, и все это понимают. Все понимают, даже эти, из Совета! Но тупо смотрят на немцев с англамиё как бараны, готовые принести в жертву кого угодно.

Итак… Не спрячешься, попробуешь сопротивляться — или просто скрутят, или ещё и при всех голой выставят, сдохнуть так просто здесь никто не даст, а потом, насколько я понимаю, вообще пожалеешь, что родилась. И что делать? Получается тупик. Тревоги участились, но это как раз понятно почему — хотят поскорее начать, а до ботов далеко не отовсюду можно добежать. Стоп, тревоги!

А есть ли возможность запуска бота изнутри? И как им управлять? Если есть возможность запуска, должно быть и управление, логично? Логично. Значит, нужно в библиотеку. Мысли наши, слава богу, не читают… хотя какой уж тут Бог… В него никто давно не верит, но все поминают. Но мыслей они не читают, и это хорошо, а «устройство и комплектация спасательных средств» — вполне так себе невинный интерес, так что при проверке читательской карточки, не до… любятся.

Сразу после как-то слишком мирно прошедших уроков я спешу в библиотеку. Нужно успеть за час поставить отметку, а то будет шипение дома. Особенно в свете последних новостей… Понятно, в общем. Поэтому я бегу в библиотеку, пока девчонки расползаются по своим делам и домам. Краем глаза вижу идущую за мной Ренату. Есть у меня ощущение, что кто-то из наших стучит, почему бы и не она? У неё мать из этнических немцев. Немцы-то так не считают, но это детали, она уже под подозрением у меня, значит.

Заходя в библиотеку, оглядываюсь. Рената сразу же разворачивается на месте и куда-то уходит. Понятно всё. Ладно, думать буду потом, сейчас нужно отметиться и руководство почитать. И детское, и техническое, в котором я ничего не пойму, но мне понимать и не надо. В техническом есть ответ на вопрос: можно ли отстрелить бот вручную? И ссылка на руководство по управлению.

— Приложите кондуит к сенсору, — слышу я механический голос, от которого холодеют ноги.

И здесь то же самое. Точно обложили, значит, всё я правильно делаю — надо бежать. А что, если варианта побега не будет? Не хочу об этом думать! Не хочу быть Катькой! Не хочу!

Боты делятся на… детские женские, детские мужские, взрослые, семейные. Не поняла! Получается, что по полу только детей разбирают? До скольки лет? До двадцати одного… Интересно как! То, что я считаюсь ребёнком до двадцати одного, для меня сюрприз. Интересно, девчонки знают? Не самый приятный, учитывая новости, да и, в принципе, не самый приятный. Так, самые крупные у нас семейные, значит, у них могут быть запасы топлива или даже прыжковый двигатель. Не полноценный гиперпространственный, а в пределах двух-трёх систем, вряд ли больше. Но нам больше и не надо, нам бы только убежать, а там хоть трава не расти.

***

Конечно, я не удержалась, заглянула в законодательную нашу базу. Ну, там, где актуальные правила и законы, действующие во время полёта. И вот открываю я страницу прав детей, где декларация всегда была… И земля уходит из-под ног. Чёткое такое ощущение, что пол проваливается, а я куда-то лечу. Текст-то декларации есть, но он бледный, а наискосок красная надпись: «Отменено на время пересмотра». Это значит, что прав у нас нет никаких, вообще. Переворачиваю страницу и вижу подсознательно ожидаемое: «Несовершеннолетние являются собственностью законных опекунов».

Хочется ругаться матом, потому что это значит только одно: предки могут делать со мной что угодно. Бить, унижать, пытать, не кормить, да даже насиловать! Никто им и слова не скажет, потому что теперь я не личность, не человек, а собственность! Интересно, девчонки знают? Да нет, вряд ли, тогда бы они не были такими спокойными… Мне кажется, что я в каком-то кошмарном сне, даже пару раз открываю и закрываю глаза, чтобы проснуться, но ничего не меняется. Хоть домой не иди, маман-то за всё отыграется, точно… Так, где техническое руководство?

Меня трясёт, поэтому на тексте я сосредотачиваюсь не сразу. Буквы плывут перед глазами, паника накрывает так, что бросает то в холод, то в жар, потому что выхода я просто не вижу. «Собственность». Это полный… Полное фиаско! Потому что, как только предки узнают, я вообще пожалею, что родилась. Маман-то я знаю… Раньше она была законами ограничена, а теперь вообще ничем не будет. Надо морально готовиться как минимум к оскорблениям и унижениям. А как максимум — и думать не хочу.

Тут мой взгляд цепляется за элемент конструкции семейного бота. Открываю параллельно остальные варианты — нет, только у семейных это есть, ну и понятно, почему… Значит, пульт управления, предохранительный рычаг, чека, за которую нужно дёрнуть, чтобы разблокировать, и рычаг ручного отстрела. А зачем он нужен?

Беру себя в руки и вчитываюсь в текст. Получается, что только у семейных ботов предусмотрен ручной сброс; если, по мнению главы семьи, мозг корабля не отвечает или слишком медлит, то можно руками, тогда срабатывают пиропатроны самого бота, а не корабля. Это уже что-то… А управлять как?

Вижу ещё одну ссылку: «Навыки управления малыми судами, учебный курс». Проверяю возрастное ограничение, отлично! Нужно направить заявку. Форма приложена, указываю мотив: «с целью получения будущей профессии». Ну, по идее, забота о своей будущей профессии — благое дело, кроме того, при обучении на специальность у меня хоть какие-то права появятся, как в брошюре написано. Быть фактически вещью мне не нравится.

Логика этих сволочей понятна: с таким подходом нас всех очень быстро сломают, а сломленные не мстят. За пять лет из нас вылепят абсолютно покорных их воле рабов. Скажут — на колени встанешь, скажут — ноги раздвинешь… Тьфу! Ненавижу!

Нужно научиться водить спасательный бот, ничем от бота разведки планет не отличающийся. Потому что во время тревоги дернуть рычаг недостаточно, если лохоносец, корабль то есть, будет в пространстве, а не в гипере, то надо будет ещё убежать, потому что ловить будут, вдобавок и противометеориткой могут засадить. Сдохнуть, конечно, лучше, чем на коленях жить, но тоже так себе перспектива.

Тихий гудок напоминает о том, что я засиделась. Надо топать домой и помнить: собой теперь я только в сортире могу быть, и то не факт. Предки могут со мной сделать что угодно, важно это тоже в уме держать. Нельзя забывать, последствия мне не понравятся. Что маман придумает, лишь бы сделать мне плохо, я не знаю, да и знать не хочу. Тем более что она меня просветит, вряд ли удержится.

По идее, библиотека их должна была предупредить, а по сути — кто его знает… Ладно… Иду по полупустым коридорам корабля, думая о том, что меня ждёт «дома». Учитывая последние новости, «дом» для меня перестал быть островком безопасности. Теперь для меня вообще безопасных мест на корабле нет. Коридор освещён плохо, жилой этаж почти совсем не освещён. Поворачиваю к двери в наши, прости господи, апартаменты… Ну, пусть мне повезёт!

— Явилась, мразь! — выплёвывает маман, лишь меня увидев. — Где шлялась?

— Здравствуй, мама, — старательно держа себя в руках, отвечаю я. Надо помнить, что эта гадина имеет право сделать со мной что угодно. — Я была в библиотеке, занималась.

— Ладно, — кривится она. — Пошла жрать, быстро!

Знает она, всё она знает… Раньше она со мной так не разговаривала, а теперь на конфликт выводит, чтобы для себя обосновать то, что сделать хочет. Взрослым часто нужен формальный повод, потому если я не хочу орать от боли, то надо держать себя в руках. Отец ещё на работе, да и не факт, что он защитит. Так что просто нужно не нарываться, что легче сказать, чем сделать.

Я мою руки и иду на кухню. Ну, в общем-то, всё логично — чай и кусок хлеба с витаминной массой. Формально — я получаю все необходимые для роста и жизни вещества, а фактически это чёрствый хлеб, кислая настолько, что скулы сводит, витаминная масса и горчащий чай без сахара. Раньше я бы за такое скандал устроила, а сегодня буду есть, что дали. До слез обидно, на самом деле, хотя к выбрыкам маман и её ненависти я привыкла. Вот к тому, что ей разрешат распускать руки, а мне законом запретят — нет.

Поэтому я быстро съедаю бутерброд, загружаю посуду в посудомойку и хочу уже юркнуть к себе, когда снова натыкаюсь на эту гадюку. Увидев, что её провокация не удалась, она, по-видимому, хочет меня додавить. Очень ей хочется хоть что-нибудь со мной сделать, я это прямо чувствую, отчего становится очень страшно.

— С сегодняшнего дня по дому ходишь без одежды! — заявляет мне маман. — Нечего занашивать то, что потом пригодится!

— Как без одежды? — от неожиданности требования я замираю.

— Голой, тварь мелкая, поняла?! — кричит породившая меня. — Голая! Быстро!

Она, по-моему, с ума сошла от неожиданной вседозволенности, хотя это вряд ли придумано ею. Это, конечно, унижение, причем серьёзное, ну буду просто сидеть у себя, и всё, зачем тогда нужно меня раздевать? В этом должен быть смысл! Маман всегда была против публичного обнажения, без исключений, — и вдруг начинает требовать такое! В чём причина?

Глава третья

Утром, наконец-то одевшись, вылетаю из нашей каюты, пока мне ничего не сказали. Самая страшная ночь в моей жизни, давно я так не боялась. Весь вечер дрожала, потому что подобного просто не ожидала.

— Танька! — зову я подругу, показывая глазами на дверь туалета, и она кивает.

Заскакиваю в туалет. Время до уроков ещё есть, выскочила я очень рано. Но, судя по тому, что Танька уже здесь, не одна я выскочила рано. Я присаживаюсь на унитаз, стараясь взять себя в руки. Танька не расскажет, она кремень, но всё равно не по себе о таких вещах расспрашивать. Подруга начинает разговор сама.

— Твои тебя тоже раздели? — понимающе кивает она. — Ты не дрожи, всех раздевают.

— За-зачем? — заикнувшись от такой новости, интересуюсь я.

— Чтобы привыкали светить жопой, — объясняет она мне. — Сначала будут бить, а потом вообще по кораблю голыми заставят ходить.

— Как голыми? — у меня ощущение такое, будто глаза сейчас выскочат наружу.

— Ну, это слухи, — немного неуверенно отвечает Танька. — Но после всего я уже во всё верю.

— Ты в законы заглядывала? — спрашиваю её я. — Они декларацию отменили!

— И что теперь? — впервые вижу ошарашенную Таньку, жалко, камеры нет запечатлеть это для потомков.

— «Несовершеннолетние являются собственностью законных опекунов», — цитирую я по памяти.

Танька реагирует матом. Я её очень хорошо понимаю, у меня реакция была аналогичная, но только в библиотеке камеры как раз есть, поэтому нельзя ругаться. Но она теперь понимает всё то же, что и я: дело не в том, что нас приучают обнажаться публично, нам демонстрируют, что мы теперь бесправные. А что может унизить сильнее, чем отсутствие трусов?

В этот момент открывается дверь, кто-то заходит, и через мгновение из соседней кабинки до нас доносятся рыдания, да такие, что я подскакиваю на месте. Танька резко заскакивает в соседнюю кабинку, где ревёт Катька. Она так отчаянно плачет, как будто у неё катастрофа случилась! У меня аж сердце замирает. Мы с Танькой, конечно, начинаем утешать её, поглядывая на часы. Но времени пока ещё вагон, а Катька всё никак не успокаивается. Что же с ней сделали?

Немного придя в себя, наша одноклассница начинает рассказывать. Вот что нужно сделать с забитой девочкой, чтобы она так рыдала? Я слушаю и чувствую, как у меня волосы на голове шевелятся — её действительно мучили… Я даже не знаю, как кто, потому что её отчим… Нет, не могу это повторить. Танька рассказывает Кате об отмене всех прав, на что та кивает. Знает, значит…

Со звонком мы сидим в классе. Я смотрю на парней, которые все, как один, выглядят совершенно ошарашенными, а девчонки сидят с мокрыми глазами. Интересно, что в классе у нас только славяне, как и во всей школе, а вот дети немцев и англичан учатся в другой школе, хоть и на борту, насколько я понимаю. Раньше я не думала об этом разделении, а вот теперь… Теперь мне многое становится понятным. Нам нужно искать возможность борьбы против взрослых, потому что они нам совершенно точно враги.

Осознание этого бьёт, как молотком по голове. Все взрослые на корабле нам враги — это неоспоримый факт.

Учителя как-то очень предвкушающе улыбаются, отчего мне лично становится жутко, но пока всё идет ровно, без особых проблем. Странности начинаются на языке — училка из немцев доколупывается до каждой запятой, безбожно снижая оценки. Я оглядываюсь на Катю — она в ужасе. Расширенные зрачки, широко распахнутые глаза и частое, даже отсюда видное, дыхание, выдают её состояние. Причём немка тоже всё видит, и ей нравится за этим наблюдать. Но, видимо, какие-то остатки человечности в ней есть, Катю она не спрашивает.

Я понимаю, что нас всех просто задавят, будут давить до тех пор, пока кто-то не сорвётся и просто не начнётся восстание.

Способны ли мы на восстание, вот в чём вопрос? Ну перебьют они нас, неужели предки будут просто стоять и смотреть, как убивают детей? А эти будут убивать, потому что в случае восстания мы постараемся именно убить врага. Вот только не верю я в восстание. Нас всех пока сильно напугали дома, но не особо пугают в школе, что создаёт некую иллюзию безопасности.

После уроков я мчусь в библиотеку, чтобы узнать ответ на мой запрос, ну и дальше разбираться в техническом устройстве ботов и методах пилотирования. Хотя бы теоретически надо себе представлять, что и как делать, главное — как отключить автоматику. Автоматика может привести бот обратно к кораблю, а для меня это точно конец. Даже если не убьют, забьют так, что мало не будет. Меня никогда не били дома, поэтому я просто не знаю, что это такое. Может, действительно я всё придумываю, но глядя на Катьку…

Ура! Это действительно ура! На формуляре стоит разрешительная печать! Значит, у меня есть доступ к литературе! Старательно улыбаясь на камеру, беру все книги из рекомендованного списка. Теорию мы пока откроем и отложим. А вот практика очень простая, кстати. А есть ли у нас возможность попробовать?

Внимательно вчитываюсь в положения и правила, пока не нахожу сноску о виртуальной тренировке по получению допуска. А как получить его? Судорожно листаю выданную мне литературу, пока не нахожу тест на допуск. Попробую сдать внахалку. У меня три попытки есть, одну вполне можно потратить. Скорее всего, тест составлен по теории, но, учитывая, что эти тесты составляются западниками, можно предположить, что теория будет к инструкциям сводиться.

Ещё раз внимательно читаю правила и положения, сухие, как вечерний хлеб, затем нажимаю сенсор готовности к тесту. Экран обучающего планшета очищается, передо мной появляются тестовые задания. Всё, как я и думала, инструкции и вопросы для клинических идиотов, типа, «Почему нельзя открывать форточку в космосе?» Тест я проскакиваю быстро, потом ещё раз его внимательно перечитываю и нажимаю кнопку проверки. Задания зеленеют, одно, другое, третье, а тут жёлтый… Жёлтый — не все варианты выбрала, значит.

Ура! Допуск у меня в кармане! Взглянув на часы, понимаю, что сегодня я успею вряд ли, но завтра точно. Надо топать домой, где меня ждёт очередное унижение. Всё-таки почему именно сейчас? Почему они решили это сделать посередине маршрута? Может быть, есть что-то, от чего зависит именно время на ломку?

***

Утром вспоминаю, что сегодня выходной, поэтому быстро одеваюсь и несусь в библиотеку. Кажется, я начинаю привыкать к отсутствию одежды «дома», что противно, конечно. Но пришедшая мне вчера в голову мысль гонит вперёд, взять книги по психологии. Мне нужно понять, почему ломать нас взялись только сейчас. Кстати, маман вечером была какой-то слишком тихой и быстро ушла к себе. Неужели их тоже лупят? Тогда я вообще ничего не понимаю. Смысл-то взрослых лупить?

Библиотека — это многофункциональный зал с кабинками. Внутри кабинки есть всё для учебы, и, главное, раздеваться не надо, как дома. Что-то у меня никакого желания дома находиться нет. Может быть, именно этого и добиваются? Потом сгонят всех в одно место и будут лупить до посинения. Нет, это уже фантазия моя нездоровая… Наверное…

Сажусь за стол, запрашиваю литературу, получаю отлуп. Значит, пойду другим путём: сначала позанимаюсь, потом в виртуал, а потом составлю запрос на поведенческую литературу, потому что а вдруг пассажиры буйные? Тогда запрос будет вполне логичным и есть шанс проскочить. Правда, надо будет вместе с литературой по первой помощи брать, но это я переживу. Да и если у меня всё получится, навыки и знания по медицине мне точно пригодятся.

Из библиотеки иду в сторону виртуалов — это тренировочный зал. Там можно тренировать что угодно — от мышц до мозгов. Ну вот там находится и виртуальный тренажёр бота на «попробовать». Иду неспешно, по сторонам не смотрю, держусь вдоль стенки, чтобы даже случайно не могли задеть. Страшно, когда вокруг одни враги, но пока выхода нет, поэтому нужно держаться, может, и смогу проскочить до того, как.

У самого входа меня останавливают с логичным вопросом. Даю ответ, что иду на вывозной, требуют кондуит. Отчего-то хмыкнув, дюжий охранник пропускает меня, напоследок схватив за задницу. Держусь изо всех сил, стараясь не показать ничего на лице, хотя слёзы подступают, конечно. Но этого я даже ударить не могу — покушение на представителя закона припаяют просто вмиг. Знать не хочу, что тогда будет. Просто не хочу, и всё.

Возле овоида виртуальной капсулы никого не обнаруживается, только панель, на которой появляются надписи, объясняющие, что мне можно делать, что нельзя. После того, как я прочитываю, нажимая кнопку подтверждения, появляется надпись: «приложите кондуит». Только тут я наконец понимаю, что меня беспокоит: кондуиты ввели только вчера, а все системы, вся техника к этому готовы. Так не бывает! Значит, это готовили давно… Может, даже изначально. Твари проклятые…

Залезаю внутрь. Загораются индикаторы, капсула переходит в режим обучения. Сейчас мне будут преподавать базовые навыки и и показывать, как классно летать, хотя мне нужно не совсем это. Но рассказывать, что именно мне нужно, я никому не буду, я себя не на помойке нашла — так подставляться. Так что буду учиться, что делать…

Надеюсь, хотя бы сюда новые веяния не дошли и за ошибки не будут наказывать болью. Впрочем, выбора у меня всё равно нет, поэтому учусь. Хорошо, что сегодня выходной, поэтому могу заниматься сколько позволят. Взлёт, посадка, ускорение, манёвры. Ну как манёвры — влево, вправо, мне хватит точно. После каждого модуля тест, сначала простой, потом всё сложнее и сложнее. Когда гудит сигнал окончания, я взмокшая уже. Надо вылезать…

— Очень хорошие результаты для первого раза, — слышу я, вылезая из капсулы. — Эдак вы за неделю получите допуск к натурным тренировкам.

— Благодарю вас, — отвечаю я мужчине в полётном комбинезоне.

Выглядит он адекватным, даже улыбается, но я знаю, что взрослый — враг, поэтому всеми силами желаю его ни на что не спровоцировать. Будучи отпущенной, бегу к туалету. Четыре часа я провела в капсуле, но домой не пойду, хотя кишка кишке уже фиги показывает. Пойду обратно в библиотеку, потому что дома у меня теперь нет. Есть место, где будут издеваться и где я обязана ночевать, а дома больше нет.

Ни в какую защиту я больше не верю, да и людям, получается, тоже уже нет. Поэтому пью из-под крана в туалете и двигаю в сторону библиотеки. Теперь можно запросить материалы по медицине и связанным с ней наукам, чтобы «уметь оказать первую помощь». Я буду учиться как можно больше, лишь бы не возвращаться в каюту семьи. Куда угодно, только не туда. Там враг, который может сделать со мной всё, что захочет.

Не помню, как дохожу до библиотеки, прикладываю кондуит и делаю первый запрос, обосновав его тем, что в полёте мало ли что может случиться. Причём начинаю именно с навыков медицины — дезинфекция, перевязка… Господи, сколько же разных типов одной перевязки существует! Но разрешение мне даётся автоматически, и секунды не проходит, поэтому я погружаюсь в науку, которую сама выпросила.

Набираю следующий запрос: «Как успокоить пациента». Намеренно такой общий запрос даю, поэтому в списке литературы нахожу и «возрастную психологию». Вот прямо сейчас я к ней не тянусь, просто делая вид, что испугалась списка. Занимаюсь попеременно лётным делом и медициной, пока прерывистый сигнал не возвещает о необходимости покинуть библиотеку.

Нужно идти в каюту, но мне это очень не хочется делать. Правда, я понимаю, что ничего с этим не поделаешь, потому что я обязана там ночевать, а за побег по головке точно не погладят. Понурившись, иду в свою тюрьму, чтобы до утра стать вещью. Написано же «собственность», а человек собственностью быть не может. Собственность — это даже не как животное, это вещь. Вот теперь я вещь, как и подруги, да и все дети на этом проклятом корабле.

По коридору иду — глаза в пол, считаю металлические уголки, непонятно зачем сделанные. Коридор странно пуст, только из-за одной двери мне слышится полный отчаяния крик. Но это, конечно же, моя фантазия, потому что звукоизоляция кают абсолютная. Войдя, встречаю взгляд отца. Он смотрит на меня, но будто не видит — зрачки расширены, взгляд блуждающий. Может химией какой его накормили?

— Раздевайся, — спокойно говорит родитель, назвать которого папой у меня не поворачивается язык.

Понятно всё… И этот хочет видеть меня голой… Все взрослые враги, все!

— В комнате разденусь, — делаю я последнюю попытку, и вдруг сильный удар по лицу сбивает меня с ног.

— Раздеться, быстро! — почти рычит этот зверь, впервые ударивший меня сейчас.

Из глаз текут слёзы, голова кружится, щека саднит, но главное — я не понимаю, за что?

Глава четвертая

Замечаю, что кормят меня как-то странно — утром и вечером кусочек хлеба и витаминная паста, а в школе обед, но порции, по-моему, раза в два меньше стали. И куда-то исчезли все мои штаны, остались только платья. Это неспроста. Точно неспроста, но подумать об этом можно и позже.

Тем не менее, всосав бутерброд, я быстро одеваюсь, стараясь держаться подальше от существ, что когда-то были моими родителями. После того, что было вечером, я их не могу больше так называть. И не буду, они враги. Особенно бывший отец, больно сжавший… Страшно оттого, что он был явно не в себе. Если… Не дай Бог, если он вообще есть!

Бегу к месту занятий, стараясь не смотреть по сторонам. У самого класса меня отлавливает Танька — глаза на пол-лица, губы трясутся. Что случилось такого? Она буквально затаскивает меня в туалет, где обнимает и тихо-тихо плачет. Ого! Что же такое случилось?

— Катьку выкинули, — сквозь слёзы произносит она.

— Как? — ошарашенно спрашиваю я.

— Сердце не выдержало, вроде бы, — негромко говорит Танька.

Мы плачем вместе, обнявшись. Вот и нет больше одной из нас, подлые взрослые замучили Катю и выкинули в космос. Так жалко её… А ведь на её месте может быть любая из нас! И, судя по всему, будет… Нас хотят сломать, превратить в послушных кукол, а кто не выдержит, тех просто выкинут. От этих мыслей… В общем, я порадовалась, что мы в туалете, потому что страшно так, что выразить это словами почти невозможно.

Отсутствие Кати девчонки заметили, а некоторые даже поняли. Глаза вмиг мокрыми стали… Выход у меня только один — как только будет очередная тревога, нужно будет бежать. Бежать, даже пусть я почти ничего не умею, но этот страх убивает, просто уничтожает, и ещё звери в каюте себя ведут, как звери. Вот за что меня ударили? Что я им сделала?

Танька рассказывает жуткие вещи — этих, которые в каюте, похоже, травят какой-то гадостью, чтобы не мешали издеваться над нами. Иначе это просто не объяснить. Выходит, нужно максимум времени проводить вне каюты, как я вчера. Объясняю Таньке, она кивает, значит, согласна. Будем делать домашку в библиотеке, это разрешено пока ещё.

Жутко просто от того, что творится. Учителя тоже озверели — занижают оценки, просто заваливая, отчего у двоих девчонок кондуиты начинают желтеть. Кто знает, что это значит. Я пока проскакиваю, потому что вчера в библиотеке много занималась и ответы выскакивают сами даже на геометрии. У меня с ней не очень хорошо, но вчера я занималась и ею тоже, поэтому сегодня учителю меня завалить не удалось, несмотря на то что он задавал вопросы по очень разным темам, пытаясь меня сбить с толку.

А вот Лариску он завалил, влепив пару с такой улыбочкой, что я чуть под себя от страха не сходила. Лариска дура, не поняла ничего… Рената тоже нарвалась, получив кол. Она принялась спорить, доказывать, что эту тему мы ещё не проходили, отчего стала первой в классе с жёлтым, буквально лимонного цвета кондуитом. Видимо, она и будет первой ласточкой… Может, не она стучит? Или гадам всё равно?

Начинается классный час. Это значит, что урок «языка межнационального общения» у нас сняли, вместо него вот этот час. Я подозреваю, почему и догадываюсь, что именно будет на нём сказано, поэтому даже не дергаюсь.

— Это то, о чём я думаю? — спрашивает меня дрожащим голосом Танька.

— Не знаю, но похоже, — отвечаю я ей. — Вариантов, в общем-то, немного.

В этот самый момент в аудиторию входит ухмыляющийся куратор класса. По его ухмылке много чего можно сказать, а если посмотреть на то, что он держит в руках, то и… В руках у него что-то длинное, чёрное, непонятное. Но явно гибкое, судя по тому, как ложится на стол. Он оглядывает нас, будто выбирая жертву, а я чувствую покалывание в пальцах, да голова ещё начинает кружиться, как будто я в обморок собралась.

— Я должен довести до вашего сведения, что решением Совета в школе вводятся телесные наказания, — улыбается нам куратор. — Термин всем знаком?

— Бить будете, — обречённый голос кого-то из парней хорошо слышен всем.

— Не бить, а наказывать, — произносит куратор. — Но по сути верно, вас будут наказывать по обнажённому телу.

— Это как? — ошарашенно спрашивает Лариска.

— По голой жопе, — грубовато отзывается тот же голос кого-то из парней.

— Но нельзя же! — восклицает другая девчонка, не знающая пока о нововведениях.

— На время пересмотра действие конвенции о правах ребёнка приостановлено, — уведомляет её учитель. — У вас больше нет этих прав, так понятно?

Вот тут до девчонок доходит. Танька тихо объясняет тем, кто не понял, что это значит. А куратор интересуется, хочет ли кто-то попробовать на себе сейчас, и ожидаемо встает Лилька. Ну та, которой нравится боль. Она выходит к куратору, а он показывает ей на раньше постоянно закрытую дверь. Мы следим за девчонкой, замерев от ужаса. Я, конечно, понимаю, что её не при всех будут лупить, но сам факт…

Лилька проходит в ту самую дверь, за ней прихвативший ту штуку со стола куратор. Мы слышим, как он командует девчонке раздеться, затем следует несколько мгновений тишины. Я думаю о том, как куратор будет выкручиваться, ведь о том, что Лильку давно замкнуло, все знают. И вот мы все отчетливо слышим свист, закончившийся криком. Я даже звука удара не слышу, настолько силён этот крик. Это явно не крик удовольствия, с каждым новым ударом Лилька кричит всё сильнее, просит перестать, обещает что-то бессвязное. Лариска падает в обморок, да и другие девчонки бледные до синевы. Такого никто не ожидал.

Наконец, всё затихает, только слышно хриплое дыхание Лильки, прерываемое всхлипами. Тут до меня доходит — у неё там микрофон под носом, мы слышим всё в усилении, но всё равно эффект, конечно, страшный. Я дрожу от страха, да и все девчонки, кажется, дрожат… И парням тоже не по себе.

Из комнаты показывается Лилька вся в слезах. Она держится за стенку, явно, чтобы не упасть, и весь вид её говорит о безграничном страдании. А я присматриваюсь к ней и вижу, что ноги у неё совсем не дрожат, да и идёт она как-то подчёркнуто тяжело, а так не бывает. Ну, по-моему, не бывает, значит, это рассчитанный на нас театр. Может ли такое быть?

Вот предположим, девчонка, которой нравится боль, от битья орет так, как будто с нее кожу живьем сдирают, что это значит? Что битье это запредельно болезненное. Значит, весь театр направлен на то, чтобы вызвать у нас страх. Зачем нужен этот страх? Ответ я получаю немедленно.

— Каждую субботу будут подводиться итоги ваших кондуитов, — сообщает совсем не запыхавшийся куратор. — Со следующей начнутся наказания. Готовьтесь.

Он уходит, а мне становится всё понятно. Нас запугивают. Теперь все будут бояться этой субботы и из кожи вон лезть, чтобы избежать её. А страх — плохой советчик, значит, начнут ошибаться. И я не исключение.

***

Зажав Лильку в туалете, мы убеждаемся в том, что всё показанное было театром. Мы — это я с Танькой. Полоса у неё только одна, но и та впечатляет, конечно. Лилька плачет и рассказывает, как её запугивал куратор, прежде чем включить микрофон. Я бы, наверное, тоже повелась, да кто угодно бы повёлся… Страшно это очень.

После школы идём всей толпой в библиотеку — уроки делать. Мысли о том, чтобы идти домой, ни у кого не возникает. Вообще, странно нас кормят, получается, страх усиливает голод и наоборот, а еды становится меньше. Это как-то не по-людски и что-то напоминает. Но вот что именно, я никак не вспомню.

В библиотеке разговаривать нельзя, поэтому, закончив с уроками, занимаюсь медициной, отметив пару книг из того большого списка. Сначала изо всех сил читаю одну, которая оказывается пособием по аутотренингу. Очень нужная вещь, особенно когда лупить будут. Если не врут, позволяет отрешиться от физической боли. Прямо сейчас проверять не хочу, но запоминаю.

Книга возрастной психологии дарит мне некоторое понимание того, почему ломают именно так. Но никаких методов противодействия там не указано, значит, она мне не помощница. Вопрос в том, что делать, если тревоги не будет, а начнут бить? В первый раз, скорее всего, покажут самый страшный вариант, то есть изобьют до обморока. Это если исходить из того, что им нужно сломать, а не получить удовольствие от вида кричащего от боли ребёнка или подростка. Хотя для них все мы бесправные дети, и делать с нами можно, что им захочется. Вон Катьку убили, твари…

Может быть, в субботу мы ещё кого-нибудь не досчитаемся. Или не в эту, а потом? Какая разница! Бежать надо со всех ног, просто бежать, и всё. Даже несмотря на то, что я раскрыла Лилькин театр, страшно всё равно. Куратор бил рядом с ней, но Лилька рассказала, какой страшный был звук… В общем, тут ещё непонятно, запугал нас куратор или рассказ Лильки.

Каждый день приближает эту субботу. Я уже и привыкаю потихоньку обнажаться перед этими зверями, которые были моими родителями. Девчонки жалуются, что их звери под гадостью какой-то уже и хватать начинают. Рано или поздно… Что будет с девчонкой, если на неё залезет родной отец? В лучшем случае крыша поедет, а это — дорога в космос. А в худшем… Лучше бы в космос. Говорят, смерть мгновенная, но проверять на себе не хочется.

Возвращаюсь в каюту за пять минут до отбоя, но обычных замечаний не вижу. Маман моя бывшая какая-то сгорбленная, как сломанная. Быстро уходит в комнату, а этого я и не вижу. Не поняла, это что случилось такое? Не знаю и знать не хочу. Если и взрослых лупить начали, то так им и надо, сволочам. Пусть хоть до смерти забьют, мне всё равно, потому что после всего сотворённого они не имеют права жить. Все они! Все взрослые! Твари проклятые, ненавижу их всех!

А суббота всё ближе. Всё сильнее звереют учителя, всё активнее выискивает нарушения куратор, всё страшнее в школе, да и дома, где моментально прекращаются все эти издевательства, хватания и лапанья. Как по мановению волшебной палочки прекращаются, и от этого ещё страшнее, потому что я просто не знаю, чего ожидать.

Когда записываюсь на субботу на тренажёр, приходит отказ. Я пытаюсь ещё раз, но снова отказ, в этот раз с указанной причиной: «по состоянию здоровья». И до меня доходит. Прозрачней намёка не придумаешь — в субботу я не буду в состоянии тренироваться, потому что, видимо…

Знать, что будут бить, и ожидать этого — большая разница. Страх будто всё тело сковывает. Я не могу ни есть, ни спать, поэтому логично, что ошибаюсь на алгебре. Увидев свою пожелтевшую карточку кондуита, только грустно улыбаюсь. Всё я поняла уже… В субботу бить будут всех, я это очень хорошо понимаю. И куратор подтверждает, язвительно порекомендовав в пятницу принять душ. Учитывая, что порекомендовал он это всем, то доходит даже до тугодумов.

Пятница, пожалуй, самый страшный день. Танька говорит, что младших тоже собираются, а я не понимаю — их-то за что? Первоклашки же совсем малыши, кто это вообще придумал-то?

— На вашем первом наказании будут присутствовать ваши родители, — вбивает последний гвоздь куратор, — чтобы они посмотрели, как правильно надо наказывать таких, как вы.

В его голосе звучит отвращение, как будто мы все, сидящие здесь, чем-то ему отвратительны, как грязные животные или какашки в унитазе. Так он себя с нами и ведёт, а я ощущаю себя будто перед казнью — просто нет сил уже бояться, остаётся только плакать, потому что завтра жизнь разделится на «до» и «после». Как я смогу после такого жить дальше, я не знаю. Мне видятся картины одна ужаснее другой, что заставляет дрожать, поэтому я после школы возвращаюсь в каюту. Мне уже всё равно, завтра моя жизнь и так закончится.

Я очень хорошо понимаю, что завтра прежняя Машка просто спрячется в уголок души, а снаружи останется… Я не знаю кто. В ответе от тренировочного центра указывается, что мне запрещены тренировки в течение недели, а это значит… Мне не хочется думать о том, как больно нужно сделать, чтобы неделю потом в себя приходить, я такую боль себе даже представить не могу.

Катьку убили, а завтра убьют меня. Только в отличие от Катьки, я буду продолжать ходить, дышать, может быть, даже разговаривать, но мой мир просто рассыплется. Он и сейчас неизвестно на чём держится, но я ещё цепляюсь за прежнюю жизнь, уговаривая себя, убеждая, что я человек, что они не посмеют, но…

Я просыпаюсь в кровати от собственного крика. Три часа ночи показывают равнодушные часы на столе. Мне снятся прорезающие тело насквозь страшные штуки, как у куратора. Снится, что с меня спускают шкуру в прямом смысле этого слова. Кровь снится, много крови… И я снова просыпаюсь от собственного крика. На моё счастье, меня никто не слышит, я будто одна на всём белом свете… Это очень страшно, потому что вокруг темно, а мне кажется, что из этой темноты на меня надвигается очень страшный куратор.

Будильник звенит похоронным звоном. Говорят, в глубокой древности девушек сжигали на костре. Интересно, в день казни они чувствовали то же самое? Наверное, я сама себя запугала, но как представить то, чего в жизни никогда не было? У меня всех примеров — только Катька. А вдруг…

Глава пятая

Мы стоим кучкой перед каютой, на которой написано: «Экзекуционная». Это означает, как нам всем объяснили, комнату для наказаний. Туда вызывают по одному, а назад не возвращается никто, и кажется, что путь оттуда только в космос. Тревоги за неделю не было ни одной, что наводит на грустные размышления. Возможно…

— Девчата, если что, не поминайте лихом, — Пашка, парень из нашего класса, воровато оглядывается и отодвигает панель вентиляционной шахты.

— Ты куда? — спрашивает его дрожащая Танька.

— Попробую замкнуть сенсоры, — объясняет он. — Это даст тревогу, ну а пока найдут причину, пока починят — день закончится.

— Это всего лишь отсрочка, — качает головой Лариска, уже смирившаяся со своей судьбой.

— Хоть день вам подарю, — немного растерянно улыбается Паша. — Если что, будь счастлива, Маша! — говорит он на прощание.

Я просто замираю. Получается, Паша ради меня идёт на смертельный риск? Ради того, чтобы дать мне один день без боли? Хочется рвануться за ним, вернуть, но уже поздно. Его и след пропал, а в это время вызывают Лариску. Мы обнимаемся на прощание, потому что не знаем, встретимся ли вновь. Она плачет, а я внутренне радуюсь, что вызвали не меня, и изо всех сил желаю удачи Паше. Пусть его жертва будет не напрасной!

Странно так, впервые за меня кто-то… там же опасно! А если поймают, могут вообще выкинуть! Паша… Я буду помнить тебя всегда, клянусь!

Я плачу, потому что выдержать этого нет никаких сил. В это время дверь медленно раскрывается, открывая внутренность каюты, откуда мне радостно скалится эта… маман бывшая которая. Я всё понимаю, поэтому делаю шаг вперёд ещё до того, как называют мою фамилию. Сейчас закончится моя прежняя жизнь, потому что здесь мой эшафот.

— Снимай трусы, тварь мелкая! — шипит мне бывшая моя родительница. — Сейчас ты узнаешь, что такое настоящее наказание!

— Вам надлежит снять бельё, — слышу я равнодушный голос куратора, — лечь животом на стол и вытянуть вперёд руки.

Решиться на такое очень сложно, но бывшая родительница продолжает меня оскорблять, обзывая всякими словами, а куратор тем же равнодушным голосом меня извещает о том, что каждая минута промедления прибавляет ещё один удар к назначенному мне наказанию. Я не Лилька, потому дрожащими руками берусь за резинку, медленно стягивая трусы, и, когда я наклоняюсь, чтобы снять их, внезапно включается сирена тревоги. Паша сумел, в самый последний момент сумел!

— Будь ты проклята! Будьте вы все прокляты! — я швыряю своё белье в рожу рванувшейся ко мне бывшей и быстро выскакиваю из каюты.

Мне нужно к семейным ботам, они внизу, там, где малыши учатся. Я буквально лечу по лестнице, почти не касаясь ступенек, а сирена всё орет. Она воет яростно, а я думаю лишь о том, чтобы успеть. Мне даже наплевать на то, что платье временами задирается от потока воздуха. Мне очень надо успеть, чтобы жертва парня оказалась не напрасной.

У самого входа к спасательным ботам я вдруг вижу двоих неодетых детей. Один ребёнок тянет другого за руку, уговаривая встать, а я, не задумываясь, подхватываю с пола малыша, оказывающегося девочкой, хватаю за руку вторую и запрыгиваю в семейный бот. Люк начинает медленно закрываться. Я успела, но что с детьми?

— Что с вами? — спрашиваю я малышек, на которых нет одежды, и только тут вижу исполосованное то самое место у той, что лежит у меня в руках.

— Ли-ли-лика упа-ала, — заикается вторая.

Тут только я вижу, что девочки близняшки. Лет семь им, по-моему, совсем люди озверели! Как же можно таких маленьких лупить? Но времени нет, поэтому я решаю, что выхода всё равно нет, кладу на обнаружившееся кресло Лику, а сама прыгаю к люку. Как там было? Выдернуть чеку, освободить рычаг…

Чека — это кусок проволоки, он режет пальцы, появляется кровь, но мне некогда, мне успеть надо! Вот она сорвана, теперь надо вручную повернуть колесо запора. Оно прокручивается тяжело, я повисаю на нём, чтобы прокрутить, совершенно выбиваясь из сил. Теперь его не смогут открыть снаружи. Но этого мало, надо бежать, поскорее бежать!

Отодвигаю запорную крышку и вижу тот самый рычаг. Жалко, что я не знаю, есть ли Бог, вот бы его о помощи попросить… Уперевшись ногой в дверь, я берусь двумя руками за рычаг и резко дёргаю его на себя. Бот вздрагивает, затем ещё раз, я молнией бросаюсь к пульту, который теперь разблокирован, считая про себя до пяти, а потом резко перекладываю влево рулевое колесо, одновременно нажимая красную кнопку запуска маршевого двигателя.

— Бот Д-три, старт запрещаю! — оживает связь. — Мы находимся в гипере! Вы с ума сошли! Немедленно стыкуйтесь обратно!

— Будьте вы прокляты! — кричу я и делаю то, что категорически запрещают все руководства, — включаю полную тягу, улетая под прямым углом к кораблю и нажимая кнопку не полностью готового ещё прыжкового двигателя.

— Дура! Ты что делаешь? — это последнее, что я слышу, потому что гипер — это не совсем космос, но прыжковый двигатель делает своё дело, унося нас прочь.

А вот центровка основного корабля нарушена, но мне на это наплевать. Ему сейчас придется экстренно выходить из гипера и ремонтироваться, то есть нас уже не достанет. Мы, можно сказать, убежали, если сможем выйти из гипера, а если нет, то останемся тут навечно. Даже это лучше, чем предстоявшее мне.

— Де-де-де… — начинает, заикаясь, сестра Лики, но продолжить не может, захлёбываясь рыданиями.

Я оглядываюсь. Лика, привстав, тыкает себя пальцем в ногу. На лице у неё страх, но при этом она молчит. Кажется, я понимаю, что случилось с малышками — напугали их очень сильно, поэтому я оставляю управление, хоть это и небезопасно, но дети важнее. Я глажу и успокаиваю представившуюся Лирой, глажу, обещая ей и Лике, что всё будет хорошо, а корабль летит в гипере, направляясь неизвестно куда.

— Я сейчас постараюсь вывести бот из гипера и тогда ещё пообнимаемся, да? — спрашиваю Лиру.

— Д-да, — кивает она. — А т-ты т-теп-перь бу-бу-будешь н-нашей ма-мамой?

— Я теперь буду вашей мамой, — киваю я малышке, потому что другого ответа быть не может.

— А т-ты н-нас… — она не может закончить, а я обнимаю её.

Я обнимаю малышку, обещая, что никогда и ни за что не ударю её, постараюсь защитить от всего-всего и буду рядом хоть всю жизнь. От моих обещаний девочки плачут и держатся за меня руками, а я просто поражаюсь звериной жестокости взрослых.

***

Пока я пытаюсь стабилизировать и вывести из гипера бот, Лира рассказывает мне страшные вещи. Она заикается, не может сказать, а Лика, судя по всему, не чувствует ног. Значит, на корабле обеих выкинули бы. Таких малышек взяли бы и выкинули в космос, как сломанные игрушки. Кто может такое хотя бы представить?

Всё я правильно сделала, это понимают и Лира, и Лика, поэтому обе жмутся ко мне, а я торможу изо всех слабых сил прыжкового двигателя бота. Кажется, у меня ничего не получается, но бот вздрагивает раз, другой и вываливается в обычный космос, замерев без движения.

Вокруг странные звёзды, неподалеку виднеется система, кажется, с планетами, но мне пока не до этого. Это же семейный бот, тут должны быть комбинезоны, и детские, и взрослые, кроме того, малышам нужно дать прореветься, потому что случившееся с ними полностью уничтожило мир близняшек. Молчащая Лика, наверное, в шоке. В книжке было написано о сильных потрясениях, а Лира медленно рассказывает мне.

Девочки не знали, зачем их зовут, потому что в страшную комнату их привела мама. Она улыбалась и шутила, поэтому малышки ничего не заподозрили. Даже когда сказала им раздеться, ну мало ли зачем, ведь близняшки доверяли маме. Они и представить не могли, что добрая, улыбающаяся мама их обеих предаст. Ставя себя на место этих двоих малышек, я понимаю — сломалась бы. В тот же самый миг, глядя на то, как мучают сестру, сломалась бы.

— Она де-де-де… — Лире трудно рассказывать, она плачет и заикается сильно, потому что её держал «какой-то дядя», а Лику…

Лику держала мама. Улыбаясь, уговаривая потерпеть немножко, она держала извивающегося, кричащего от жуткой боли ребёнка. И эта мамина улыбка почти уничтожила Лику. Потрясение было настолько сильным, что одна близняшка заикается, а вторая не говорит и не ходит. И сможет ли — тот ещё вопрос, ведь я не врач.

Я беру сначала одну, потом вторую на руки, чтобы отнести в спальню, но понимаю, что спать они просто не смогут, поэтому мне надо будет с ними полежать, но сначала хотя бы одеть. В этот момент я вспоминаю, что и сама как-то не совсем одета, но это может подождать.

В семейных ботах обязательно есть аптечка, поэтому нужно осмотреть и хоть как-то обработать попу Лики, должна же быть какая-то мазь от таких повреждений? Ну и комбинезоны им… Комбинезоны я нахожу быстро, одевая сначала Лиру, очень этому факту удивившуюся.

— А Лику мы сейчас посмотрим, может быть, можно что-то сделать, чтобы не так больно было, — объясняю я Лире, на что та кивает, присаживаясь рядом. — Как ты думаешь, на животике она же плакать не будет?

Лира о чем-то на пальцах переговаривается с сестрой, а потом затаскивает её ко мне на колени.

— М-мы те-тебе ве-рим, — с трудом произносит она, прильнув ко мне.

Я смотрю на то, что сотворили с совсем, по сути, ребёнком, и хочу просто плакать. Что она им сделала? Что малышка успела такого натворить, что её так побили? Твари они всё-таки, просто твари!

Мазь я в аптечке нахожу, на ней написано, что устраняет болевые ощущения, поэтому пробую её. Мягко, круговыми движениями поглаживаю, поэтому Лика почти не вздрагивает. Убедившись, что всё впиталось, надеваю на неё комбинезон, рассказывая, что теперь никто не сможет их просто так раздеть, и близняшки улыбаются, лёжа рядышком.

Теперь нужно подумать и о себе. Поискать трусы? Вряд ли они есть в стандартном обеспечении, предполагается, что и свои есть, но поищем. Есть такой вариант — женский комбинезон, он под скафандр надевается, поэтому трусы ему не положены. Скафандры предназначены в том числе и для длительных путешествий, поэтому, если в туалет надо… Понятно, в общем.

Я скидываю платье, в котором меня едва не отлупили, надевая найденный комбинезон. Кажется, всего лишь сменила одежду, а уже чувствую себя комфортно. По крайней мере, намного комфортнее, чем раньше. После этого поворачиваюсь к малышкам, как могу, ласково улыбаясь им. Если бы не я, их бы убили, и они это знают, «выкидыванием» всех с детского сада пугают, так что тут всё понятно. А я всё сделала правильно, поэтому нужно просто вдохнуть, выдохнуть и не думать о плохом.

— Вы голодные? — спрашиваю я Лиру.

Она быстро переглядывается с сестрой и неуверенно кивает. Мне кажется, или в её глазах мелькает страх? Надо будет расспросить потом поподробней, а сейчас пойти приготовить им чего-нибудь, потому что голодать маленьким вредно, так и в книге по медицине написано было. Стоит мне подняться, взгляд малышек меняется, становясь жалобным. Они ничего не говорят, но смотрят так…

— Сейчас Лира пойдет на камбуз, — сообщаю я, аккуратно беря Лику на руки. — А Лика на маме поедет.

— Ура! — улыбается Лира, вскакивая с кровати.

Чувствую ли я себя их мамой? И да, и нет. Нет, потому что я сама ещё ребёнок, но у них больше никого нет, только я, так что да. Детям очень нужна мама, я по себе знаю. Любая мама, даже такая, как у меня… Но моя меня тоже предала, как и их, так что у малышек на всём белом свете осталась только Маша. Значит, буду мамой.

Так, на камбузе порядок идеальный, все боты содержатся в порядке, особенно семейные, поэтому я заглядываю в холодильник, где стоят скоропортящиеся продукты. Над вполне обычной плитой я замечаю шкаф, открыв который обнаруживаю и манную крупу, и какао. Одной рукой это делать сложно, поэтому я усаживаю Лику на стул, глажу её и улыбаюсь малышкам.

Сделаю-ка я им шоколадную кашу, чтобы они порадовались, мои хорошие. Сгущёнку я, кстати, тоже нахожу, поэтому решаю поберечь молоко и сделать тот рецепт, который давным-давно, будто в прошлой жизни, показывал папа. Жалко, что подох он для меня, нет у меня больше папы. И мамы нет, только две малышки, две моих доченьки, отныне и навсегда.

Помешиваю кашу, следя, чтобы не было комков, и думаю о том, как всё быстро понеслось. Совсем недавно я дрожала от страха, а чтобы дать мне возможность убежать, пожертвовал собой хороший парень Пашка. А теперь у меня две малышки, как и я, преданные, а Лика ещё и избитая… И я была бы на её месте, да. Теперь я понимаю, почему мы не видели выходящих, скорее всего, они падали в обморок от боли или просто не были в состоянии двигаться. Взрослые — твари, просто твари, да будут они прокляты!

Глава шестая

И Лиру, и Лику нужно кормить с ложечки. Они ещё испуганы и сами не могут — руки дрожат, а Лика вообще пошевелиться боится, потому что сильное эмоциональное потрясение. В книге так было написано, что угодно может в результате с ней быть на самом деле. Поэтому я усаживаю Лиру рядом с Ликой, кашу накладываю в тарелку и беру ложку детскую, она отдельно лежит.

— Сорока-ворона кашку варила, деток кормила… — начинаю я, вызывая удивление малышек.

Нужно осторожно кормить, чтобы случайно не подавились, потому что врачей у нас нет, а от страха… Они ещё испуганы, но уже потихоньку успокаиваются. Каша необычная, сладкая, они такую и не ели, наверное. С удовольствием кушают мои хорошие. Как только у кого-то рука могла подняться на них?

— А т-ты в-сег-да бу-будешь? — интересуется Лира, даже не пытаясь перехватить ложку.

— Всегда, маленькие мои, — как умею, ласково улыбаюсь я им и тянусь, чтобы погладить. — Сейчас мы докушаем, потом я посмотрю, что у нас с планетами вокруг, а пока кораблик поищет, где мы будем жить, отдохнём все вместе, да?

Закивали, мои хорошие. Интересно, можно ли помочь с заиканием? И как это сделать? Впрочем, сейчас нужно определиться, куда мы летим. Висеть в пространстве опаснее, чем на планете. Найти нас тут проще, а на планете, если хорошо закопаться… Ну, мне так кажется, потому что там и камнем можно же. Всё-таки, я сама ещё, можно сказать, ребёнок, хотя бывшим родителям на это было всё равно.

— Сейчас мы все пойдем и посмотрим, куда нас кораблик отвезти может, — осторожно произношу я, чтобы никого не напугать.

Лира сразу же вскакивает, я беру Лику на руки, а она доверчиво прижимается ко мне. Девочка для меня, конечно, тяжеловата, но выхода просто нет, ведь если я её оставлю сидеть, она испугается. Очень сильно может испугаться, а ей, по-моему, уже хватит. Да нам всем уже хватит, честно говоря.

С трудом донеся Лику, усаживаюсь в пилотское кресло, устраивая и дочку, получается. Нужно разобраться, что у нас с движителем и куда можно двигаться дальше. Тыкаю по сенсорам одним пальцем, радуясь тому, что полноценного корабельного мозга здесь нет, только «спутник-автопилот». Я задаю ему поиск пригодных для жизни планет и движение на высокую орбиту найденной, хоть и не очень понимаю, что это такое. Вот, кажется, получилось…

Как-то очень быстро я, получается, устаю, даже слишком быстро. Раньше так не было, а сейчас я как-то очень быстро устала, хотя в полёте мы всего ничего. Сейчас чуть-чуть посижу и пойдём мы с малышками спать. Переодевать их не буду, ещё испугаются… Да и мне нехорошо от мысли обнажаться, просто совсем нехорошо, хотя нет же здесь никого опасного. Не знаю, что это значит, завтра подумаю.

С трудом встаю с кресла, поудобнее перехватив Лику, иду в сторону спальни, Лира молча идёт за мной, держась за какой-то ремешок комбинезона. В спальне, которой служит небольшая каюта, я её завтра рассматривать буду, стоят три кровати одна над другой — это детские, рядом же — двуспальная, вот тут мы и будем спать. И мне одной страшно, и девочкам наверняка тоже. Я укладываю Лику, улыбаюсь Лире.

— Ложись, моя хорошая, — говорю ей, девочка берётся за воротник комбинезона, но я качаю головой. — Не надо, так ложись.

— Спасибо… — шепчет она и всхлипывает.

Я сажусь, обнимаю Лиру, укладывая её рядом с Ликой, и ложусь сама так, чтобы обнять обеих. Вспомнив колыбельную, которую слышала когда-то давно, про зелёную карету, пытаюсь её напеть, насколько у меня хватает голоса. Не очень я хорошо сейчас пою, дрожит голос, не знаю почему, вроде бы успокоилась же. Но обе девочки послушно закрывают глазки, а я лежу и думаю о произошедшем.

Паша… Обычный парень, на глаза не лез, не выделялся никак. А оказывается, любил, ведь просто так на такое не идут… Вспоминая его последние слова, я обещаю ему про себя, что обязательно постараюсь быть счастливой, ведь этих гадов здесь нет. Я закрываю глаза, погружаясь в дрёму, но почти сразу, как мне кажется, просыпаюсь. Мне кажется, что рядом со мной очень жалобно скулит щенок. Поворачиваю голову и вижу, что Лика плачет во сне, это она скулит, малышка моя.

Я прижимаю к себе ребёнка, целуя её лицо, отчего она просыпается, раскрывает глазки и плачет в голос. А я обнимаю её, прижимая к себе. У самой слёзы наворачиваются на глаза. В этот момент просыпается Лира, обнимает нас обеих, насколько хватает рук, и присоединяется к рёву. Теперь мне нужно успокаивать обеих девочек, но я справлюсь, пусть поплачут. Когда плачешь, легче становится, я по себе знаю, вот пусть и маленькие мои выплачутся.

Пожалуй, в этот момент я понимаю, что убью любого, кто посмеет им причинить любое зло. Мне наплевать, что будет со мной, но их я буду защищать, пока дышу, пока могу шевелиться, потому что они мои и я их никому никогда не отдам!

Наплакавшиеся девочки засыпают, задрёмываю и я. Совсем засыпать плохо, потому что я могу напугать их своим криком. Меня же тоже очень сильно напугали. Долго, очень долго пугали, лучше бы… Не знаю, что лучше. Если бы без предупреждения, то со мной могло быть то же, что и с Ликой, а защитить меня точно некому, поэтому хорошо, что я жива. Паша, получается, спас не только меня, но и двоих совсем маленьких девочек. Герой он получается… Где были мои глаза? Жалко, что ничего не изменить…

Малышки снова просыпаются, вместе, одновременно. Опять плачут, опять я их глажу, уговариваю, рассказываю, что всё прошло и никогда не вернётся обратно, потому что я не позволю. Я вижу, они верят мне, поэтому засыпают уже спокойнее. Расслабившись, совершенно неожиданно засыпаю, чтобы проснуться оттого, что меня гладят детские руки.

— Н-не п-плачь, ма-мамочка, по-пожалуйста, — просит меня детский голосок. — Н-не п-плачь, н-нам с-с-ст-рашно.

— Не бойтесь, маленькие мои, — обнимаю я девочек. — Всё хорошо будет, обязательно будет, слышите?

— С-слышим, мамочка, — слышу в ответ, и тут до меня доходит.

— Лика заговорила! — понимаю я. — Умница ты моя!

Лика заикается так же, как и сестра, но она хотя бы говорит. Она разговаривает, значит, не настолько всё плохо у малышки. Значит, всё точно будет хорошо. Вот прилетим мы куда-нибудь, где нет людей, а там посмотрим, что и как будет. Главное, чтобы людей не было. Потому что они очень страшные, эти самые люди.

***

Условное утро наступает как-то очень быстро, по-моему. За ночь, насколько я вижу, диспозиция в кровати изменилась: слева ко мне прижимается Лика, а справа Лира. Я хитрая, я вчера им немножко разные комбинезоны выдала, так и различаю теперь, а то бы путалась, конечно. Но девочки мои ещё спят, поэтому я пока тоже полежу. Интересно, что там за бортом, долетели мы куда-нибудь или нет?

Вот пошевелилась Лира, она лежит тихо-тихо, видимо, боится разбудить. Я поднимаю руку, чтобы погладить её. Как она смотрит… Сколько любви во взгляде ребёнка. Я бы эту гадюку, её мать, в промышленную мясорубку сунула бы. Да как она посмела такую малышку! На меня никто никогда ещё так не смотрел.

— Сейчас просыпаемся, умываемся, едим и смотрим, куда мы долетели? — озвучиваю я нехитрый план.

— Д-да! — кивает Лира, уже не пугаясь того, что заикается.

— Д-да! — вторит ей Лика с другой стороны.

Я медленно переворачиваюсь, поднимаясь на локтях, чтобы затем сгрести пискнувших девочек в охапку. Надо будет сегодня сменную одежду им присмотреть и подумать, как помыть моих малышек, чтобы не напугать. Но пока нужно умыть, поэтому я с некоторым трудом беру на руки Лику и несу в санузел. Лира встаёт и идёт за мной сама, держась за ремешок. Боится, наверное, что я пропаду, но я не пропаду.

Пора становится взрослой, Машка, вот что. У меня двое детей, солнечных малышек, мы на спасательном боте, Звёзды знают где, вокруг нет никого, и любая ошибка может закончиться очень плохо. Как-то вдруг озверевшие взрослые… Нет, всё, конечно, объясняется, но вот объяснения в памяти всплывают потом, а вот такое вот озверение — оно странное. Что-то мне помнится на эту тему, но вот что именно, сейчас и не вспомню. Будет время — вспомню, наверное…

Дела на сегодня: умыть, это сделано, самой быстро умыться. Душ бы принять, но мысль снимать комбинезон вызывает внутреннюю панику, поэтому пока не буду. Хорошо, что с туалетными делами комбинезоны справляются сами, они космические, все-таки, почти скафандры. Теперь надо поесть всем вместе, а то у меня от голода уже голова кружится. Затем разобраться, где мы, и что у нас с вещами.

Не могу понять, зачем надо было бить малышек. В моём случае формальный повод можно было разглядеть, а их за что? Да ещё и родная мать обрушила мир девочек. Вот они и зацепились за меня, чтобы с ума не сойти. По крайней мере, мне так кажется. А сейчас нет у нас никого, только мы, поэтому я мама. Нет у меня ни опыта, ни знаний, я сама напугана до дрожи, отчего иногда кажусь себе совсем маленькой, но у них просто никого нет.

— Сейчас вот кашку с молочком покушаем, — информирую я Лиру и Лику, хотя у меня ощущение, что из моих рук они и гвозди есть будут.

Я бы на их месте тоже доверилась бы доброй старшей девочке. Сейчас я очень хорошо это понимаю. Разогревая вчерашнюю кашу, я думаю о том, как мы будем жить дальше и что будет, если встретим людей. Убежать мы, наверное, сможем, но нельзя же всю жизнь бегать? Страшно мне, потому что я сама ничего почти не знаю и не умею.

Вот я дура! В боте обязательно есть книги по выживанию, значит, научиться можно, да и от голода не умрём, всё-таки семейные боты рассчитаны на выживание даже на необитаемых планетах. Странно, вот по моим воспоминаниям, к нам относятся, как к животным почти, а боты ориентированы на выживание, в том числе и наше. Что тут не так… Или меня память подводит, или объяснять это пока не надо.

Лира может сегодня уже поесть сама, да и Лика тоже. Надо будет ей ножки помассировать, как в книге было нарисовано, может, поможет. По медицине тут книги тоже должны быть, так что будет чем заняться. Запасов бота должно хватить на год, если его комплектовали правильно, а там что-нибудь придумаем.

Разложив кашу по тарелкам, выдав ложки, сажусь поесть и сама. Вкусная каша, правильно я молока добавила, теперь она немного жидкая, малышкам моим кушать проще. Хорошо, что хоть готовить я умею. Тоже, кстати, странность в памяти. С одной стороны, я умею готовить, а с другой — мы в мегаполисе жили, откуда бы я научилась с такой мамашей? Непонятно…

Заканчиваем с завтраком, надо перенести Лику в рубку, поработать с пультом. Поиск планеты я выставляла по каталогу, потому что по параметрам просто не умею, а с каталогом и ребёнок справится, поэтому есть шанс, что планету бортовой компьютер нашёл и бот к ней привел. Стартовали мы без внешнего управления, поэтому бот считает, что основного корабля просто нет, а в таких условиях последнее слово за пассажирами, автоматически становящимися экипажем.

— Ну что, пойдём, посмотрим на то, где оказались? — мягко предлагаю я улыбчивым девочкам.

— Д-да, м-мамочка! — радостно отвечают они хором.

Вчерашнее уже отошло на задний план, они улыбаются, но раздевать я их пока не рискну, потому что… Мне самой раздеваться страшно, что тут о детях говорить? Перенеся Лику и усадив в пилотское кресло, показываю Лире на место рядом. Девочки отлично умещаются вдвоём в кресле, великоватом и для меня, а я нагибаюсь над пультом.

Планета найдена, наверное, её можно увидеть через иллюминатор, только его для этого надо открыть. На боте все иллюминаторы, которых два, закрыты специальными шторками, это было в руководстве написано. Я нажимаю кнопку, иллюминаторы расходятся под дружное аханье близняшек. Зрелище действительно интересное, я такого никогда и не видела — прямо перед нами вращается красивый зелёный шар планеты.

В цифрах атмосферы, излучений и прочего я ничего не понимаю, поэтому смотрю на цветовую шкалу. Тёмно-зеленый цвет показывает на то, что всё хорошо и планета нам подходит. А что тут с жизнью? Людей не будет? Как это проверить?

Малышки сидят тихо-тихо, они смотрят в иллюминатор, а я поглаживаю их, пока роюсь в привязанном к пульту справочнике. Хорошо сделано — краткий справочник цепью привязан, можно быстро найти всё, что нужно. Я нахожу «поиск разумной жизни», сверяясь со справочником, нажимаю кнопки и жду. На самом деле, компьютер это уже сделал, потому что это обычный протокол и теперь только ждёт запроса отчёта, что я и делаю — отчёт запрашиваю.

«Разумной жизни не обнаружено», — гласит ответ компьютера, а мне хочется скакать от радости. Нет разумной жизни — значит нет взрослых и опасности, исходящей от них. Значит… Мы можем здесь жить?

Глава седьмая

Дважды проверяю, хорошо ли пристёгнуты малышки, пристёгиваюсь сама. Точка посадки определена, с Лирой и Ликой я поговорила, они поняли, что пугаться не надо, иллюминатор закрыт. Сейчас мы пойдём на посадку, причем в автоматическом режиме, потому что сама я не умею. Чему успела научиться, тому научилась, а посадка на планеты — это сложно, поэтому сажать бот будет автоматика. Выдохнув, нажимаю кнопку.

Сначала ничего не происходит, а вот потом постепенно наваливается тяжесть. Бот начинает дрожать, но я изо всех сил держу себя в руках, уговаривая себя и улыбаясь маленьким моим. Попу Лики я осмотрела — мазь отлично справилась, поэтому ей уже не больно, но от позы, конечно, заплакала, правда погладить помогло. Маленькая боится теперь такой позы, очень уж сильно напугали. Пока гладила, заметила, что мышцы немного вроде бы пытаются сокращаться, что, по-моему, хорошо. Значит, Лика будет у меня ходить.