Бесплатный фрагмент - Флоксы пахнут разлукой

Часть 1.
Запах влажного песка

Старое Шоссе

Проскочив без пробок от Ленинградского до Ярославского шоссе, я повернула в область.

Как жаль, что Сэм не смог поехать со мной к Томке на десятилетие её бракосочетания.

Устал он. А в последнюю неделю ходил сам не свой. Работает без выходных. Я сама уговорила его слетать на недельку отдохнуть. Здоровье любимого человека и отца моей дочери мне было важнее. С подружкой моей ещё успеет познакомиться. Вот ведь как получается, с Сэмом мы 15 лет вместе живём, а никак всё не складывается. То одно, то другое.

Да и я — то у Томки на даче сто лет не была. Она говорит, понастроила там такого!

Я притормозила у обочины и достала из бардачка карту.

— Мам, мы заблудились? — испуганно спросила моя дочь Вика.

— Нет, деточка, просто мама давно по этой дороге не ездила.

Вика вытащила из сумки — холодильника очередное эскимо.

— Тебе не поплохеет? — ехидно спросила я дочку.

— Не — а, мне от него ЛУЧШЕЕТ…

— Балерины от мороженого толстеют!

Эскимо полетело в придорожные кусты. А я опять уткнулась в карту.

Неужели, всё — таки, заблудились? Это совсем некстати, ведь на заднем сиденье моей машины стояла огромная коробка с тортом, сделанным на заказ. Кондитер попался молодой и, как теперь говорят, креативный. Он изобразил мне из крема и безе нечто такое, что можно было сказать только: «Ах!» А солнце, стоящее в зените, шпарило, что есть сил. Жгучие лучи падали прямо на чудесный торт.

Конец мая, а такое впечатление, что я на экскурсионном автобусе подъехала к Пирамиде Хеопса. +60ºС. (Мы были в Египте в прошлом году вместе с Сэмом и Викусей).

Да ещё огромный букет роз нежно сиреневого цвета. Пришлось закрыть окна и люк на крыше и включить на полную катушку кондиционер, чтобы не лишиться всей этой красоты.

Даже неудобно говорить, сколько я за всё это заплатила. Нет, не потому что я ограничена в средствах, просто другим людям просто может показаться, что я бешусь с жиру. А чего бы мне и не беситься, если я — владелица фирмы, занимающейся ландшафтным дизайном участков наших, ну, мягко скажем, состоятельных людей. А это — бассейны, альпийские горки, журчащие водопады, заросли камыша вокруг японских прудиков с золотыми рыбками, изящные мостики и уютные беседки. И даже сады камней.

Я, как раз наоборот, горжусь, что в своё время вместо того, чтобы ныть и стонать от гайдаровских шоковых реформ, я, уговорив предков, продала нашу старую дачу да ползающий майским жуком «Москвич—407». И на эти деньги (тогда — мне хватило!) съездила в Лондон и выучилась на ландшафтного дизайнера, зря, что ли заканчивала МАРХИ. (Для тех, кто не в теме, перевожу — Московский архитектурный институт).

Мама поплакала неделю, жалея грядки и кусты крыжовника да любимое картофельное поле. Но теперь она живёт в загородном коттедже под Звенигородом, плавает по утрам в собственном бассейне и ест молодую картошечку круглый год, а папа, выживший после тяжелейшего инфаркта, проводит целые дни в зимнем саду, наслаждаясь пением своих канареек и амадин. Я обеспечила старость своим родителям.

Мне не стыдно говорить об этом, потому что на всё это заработала я.

Сама. Своими руками и головой.

Я не добывала нефть и не гнала её за бугор, я не таскала из Турции баулы с дешёвым шмотьём и не стояла на рынке с китайским ширпотребом: «ВСЁ ПО 10 РУБЛЕЙ!» Я не играла с Мавроди и Властелиной.

Я училась и работала. Темой моей выпускной дипломной работы в Лондоне были «Сады Версаля».

И кто это придумал, что деньги плохо пахнут? Не знаете?

А я знаю, это придумали лентяи, чтобы оправдать своё безделье.

Мои заработанные деньги пахнут Climat de Lancôme. Если кто не понял, пусть возьмёт словарь. Рarle vous Françaes? Do you understand me?

А ещё — они пахнут молодой картошечкой с укропом в тарелке моей мамочки и вареньем из крыжовника.

Ну, да ладно, это всё лирика.

Я ехала на дачу к подруге на десятилетие её свадьбы.

Так уж получилось, что на бракосочетании моей Томки я не присутствовала. Причина была серьёзная, с обширным инфарктом в больницу попал мой отец, слегла на нервной почве мама. И, несмотря на нанятых сиделок, мой маршрут передвижения по городу сократился до минимума. Офис, больница, дом. Ту, свою первую подержанную Шкоду я заездила до дыр, гоняя по трём сторонам этого треугольника, в котором я была, словно волк, огороженный красными флажками.

Я была очень расстроена, потому что была выбрана свидетельницей и хотела участвовать в ловле букета невесты.

А ещё потому, что хотела наконец — то официально представить подругам Сэма, мужа, пусть и гражданского, отца моей очаровательной дочки. Сэма, моего партнёра по бизнесу, заботливого друга и….ААААААААААААбалденного любовника. К тому времени мы с Сэмом уже прожили в гражданском и очень счастливом браке почти 15 лет. Наша дочь перешла в 6—ой класс балетного училища при Большом театре.

А мне, конечно тоже, хотелось белого платья, фаты, лимузина и целой кучи подружек невесты. Но всё что — то мешало осуществиться моей мечте. Иногда я даже думала, что мечта и бывает именно такой сладкой в силу её недостижимости.

Синяя птица, одним словом.

У меня не было причин не доверять Сэму, но очень хотелось хотя бы разочек куснуть от собственного свадебного торта! Всего один разочек. (Ух, и куснула бы я!)

Томкин муж, с которым она хотела меня познакомить, крутой бизнесмен, запретил ей работать. Рожай, воспитывай, ублажай мужа. И приноси в зубах тапочки. Собаки у них дома не было, муж страдал аллергией на собачью шерсть. И эта обязанность была всецело переложена на Томку.

Фирма у Томкиного мужа был тоже строительная, только строила их фирма коттеджи нашим нуворишам всё больше за кордоном. Так что дома бывал редко.

— Чего ты бесишься, — твердила Томка, — другому мужику хоть весь паспорт заштемпелюй, всё равно сбежит. А твой Сэм всегда под боком. Не то, что мой муженёк. Хорошо, если неделю в месяц дома.

Ну, да ладно.

Но я даже не видела свадебных фото, потому что, по словам Томки, это были не фото, а вселенский срам. Она показалось себе толстой и грубо накрашенной, а жених на всех фото вышел косой, хотя выпил только бокал шампанского. А Томка почему — то оставила девичью фамилию. Сказала, что оставит фамилию мужа для детей.

Она порвала все фото, а плёнку с фильмом сожгла на даче в печке. Дурёха!

После свадьбы мне никак не удавалось увидеть Томкиного избранника. То у него командировка, то ездил хоронить бабушку, то ушёл с детьми в поход. Просто какой — то засекреченный агент 007.

Ну, сегодня, я, наконец — то, его увижу.

Я вышла из машины и огляделась. Нет ошибиться я не могла. Я хорошо помнила этот отрезок шоссе. Были на то причины.

Тогда, давно, махнув рукой проезжающей «копейке», я познакомилась со своей первой и, как выяснилось, единственной любовью. С Сэмом.

Забыв все строгие наказы мамы, я подсела в машину к незнакомцу.

Вот — вот должна была начаться гроза, и мне очень не хотелось одной дрожать под зонтиком у обочины, в надежде, что опаздывающий уже на час местный автобус всё же появится.

И я стала голосовать.

Старое подмосковное шоссе уходило в горку, догоняя грозу. Иногда слышалось ворчание грома, и несколько отставших от тучи капель стекали по лобовому стеклу.

Но неожиданно гроза развернулась, и на нас обрушился такой ливень, что пришлось съехать на обочину и остановиться. Лобовое стекло заливало так, что ничего не было видно. У меня было впечатление, что мы просто долго не виделись, соскучились и, наконец — то, встретились. Мне и, как позже выяснилось, ему тоже, казалось, что мы знакомы всю жизнь. Это было похоже на помешательство. Мы тут же обменялись адресами и телефонами, чтобы не потеряться опять.

Дождь лил стеной. А мы… Мы — целовались. Почему? Да просто мы вдруг сразу поняли, что мы и есть те самые половинки, которые по жизни редко встречаются. Но лично нам — повезло!

Что можно ещё делать, когда тебе 25? Мы наслаждались друг другом.

Может, это было в другой жизни? Или приснилось?

Потом, когда гроза ушла, я опустила стекло. Ах, какая свежесть! Крики каких — то птиц. Природа за окном автомобиля завораживала своей свежестью после ушедшей грозы. А крики лесных птиц показались какими — то странными… Африканскими тропическими, тем более что после грозы было душно.

«Пáрко», как говорила моя бабуля.

Лёгкий ветерок уходящей грозы играл листьями придорожных кустов, выворачивая их листья наизнанку, которая была серебристо серой и «плюшевой» от бесчисленного количества ворсинок. Плюшевой, словно тот мой медведь, замусоленный временем и моей любовью, которого я кладу вечером к себе в постель.

Мой попутчик включил радиоприёмник, и оттуда полилась песня, запомнившаяся мне на всю жизнь. Она стала «нашей песней», словно позывные у разведчиков.

«За неизбежным летом, осень приходит следом…

Рядом со счастьем ходит беда…»

Это была песня из мюзикла «31 июня». И тогда мне показалось, что я попала в волшебный лес. Что вот — вот, сейчас появится паж, ведущий коня, на котором сидит принцесса.

А я — то и есть та самая принцесса, которую перевёл Великий Мерлин по Звёздному мосту в настоящее, чтобы я встретила своего Сэма.

Мой попутчик подвёз меня точно к даче подруги. Он назвал своё имя, но для меня он так и остался на всю жизнь Сэмом. Даже в самый первый раз я записала в своей книжке — Сэм. Встреченный мною в тот дождливый день красавчик был похож как две капли воды на актёра Николая Ерёменко, сыгравшего художника Сэма в мюзикле «31 июня».

И это был только пролог…

Я не ошиблась. Свернула с шоссе именно там, где надо. А уже на дачной просеке был столбик с указателями улиц и номеров домов. И почему мне никогда не нравилась «охота на лис» или «ходьба по азимуту»? Эх, не спортсменка я.

Как жаль, что Сэм улетел. Но ему надо отдохнуть, потому что через неделю у него сдача объекта заказчику. Там всегда у них запарка. Геодезия, кадастровый план, подключение к газовой магистрали, электросети, водопровод, водоотвод. А потом, после того, как они его сдадут, начнётся моя работа. Наши фирмы — партнёры. Самое главное для меня — убедить заказчика, что и где будет расти, а где — то, хоть золотом поливай, будет лысое место. Для этого в штате своей фирмы, я держу психолога. Потому что иногда, после разговора с заказчиком, моим сотрудникам требуется его помощь.

Сэм несколько раз предлагал мне образовать строительный холдинг, да и Томка меня всё уговаривала, но всё руки не доходили. Ведь пришлось бы объединять наши капиталы. А они у меня немалые. Это деньги, которые я заработала сама, и которые были основой моей фирмы. Но это тема для отдельного рассказа. Деньги, однако. Ах, эта самоирония. Она спасала меня. И не раз.

Дай Бог нам всем здоровья!

Я подрулила к дачным воротам подруги и поняла, что с адресом я не ошиблась, интуиция меня не подвела. Ворота были увиты цветами, украшены Амурчиками, сердечками и гирляндами шаров. Меня радушно встретил распорядитель праздника, а, проще сказать, тамада.

Мою машину отогнали на специальную стоянку, розы поставили в хрустальную вазу, а торт — запихнули поскорее в холодильник.

А вот и Томка, вся такая воздушно — зефирная в платье цвета крем — брюле. Мне кажется, я недавно видела это платье. Но где? А, наверное, в каталоге Quelle, из которого мы с ней выписываем себе одежду. Томка ни за что не наденет платье, если у кого — нибудь есть ещё такое же.

Подбежали её дети — погодки, Саша и Шура. Саше, старшему — 10, а сестре — 9. Чудные дети! Я познакомила их с Викой, и уже втроём они умчались куда — то.

— Мой ненаглядный муженёк опаздывает, стоит в пробке на Ярославке, гуляй пока, отдыхай, развлекайся!

— Не волнуйся, скучать я не умею.

Томка махнула рукой, и мальчик — официант принёс мне на серебряном подносе фужер искрящегося шампанского. И стоял, склонив залитую лаком для волос, свою красивую голову, в готовности исполнить любое моё желание.

Я не заставила себя долго ждать. Мне просто захотелось танцевать!

Мальчик — официант, гордо подняв свою голову, сказал громко: «Музыка!» И тут он раскинул передо мной веером маскарадные маски.

« — О, маскЕрад! О, маскЕрад!» — как говáривал Лермонтов.

У меня разбежались глаза. Я выбрала очаровательную маску, сиреневую с перламутром и с такой же вуалеткой с мушками на щеках и такого же цвета веер. Это всё удивительно подходило к лилово — жемчужному платью, обтягивающему мою стройную не по возрасту фигуру. Это платье неделю назад Сэм привёз мне и Вены.

Под задорную музыку пары с удовольствием пустились вальсировать. Я тоже не осталась без кавалера. Мне только очень жаль было, что Сэма нет рядом.

Натанцевавшись, я решила побродить по дорожкам Томкиного сада, иногда удивляясь схожести посадок и беседок. Побродила по японскому садику. Мелькнула мысль, что Сэм всё искал какого — то японца для одного из заказчиков. Мелькнула и ушла. Так чудесно было в Томкином саду. И я пошла дальше по извилистой дорожке.

О — ля — ля! И качели — то у нас одинаковые, даже рисунок на чехлах один и тот же. И лягушка каменная, такая же, как моя, в камышах у пруда. Сэм подарил её мне на именины лет пять назад.

Да, теперь в любом специальном магазине можно купить всё, что угодно. Чего ж удивляться схожести скамеек, качелей и мостиков. Я бродила по дорожкам и думала, что вот и у нас с Сэмом тоже скоро юбилей. 15 лет вместе. Ну, если вычесть его командировки, мои интимные моменты, то получается, то получается… ОГО — ГО сколько получается! Четыре тысячи незабываемых ночей вместе.

Надо же так случиться, чтоб с первого знакомства и сразу на всю жизнь! Господи! Какая я счастливая! А наша дочь, Вика, полная копия отца, и такая же нежная лизунья. И как они с отцом любят друг друга. Все подружки губы от зависти искусали.

Мой Сэм, половинка моя!

Ох, и пир мы закатим! Завтра же начнём составлять список. А, может быть совместить? Ведь у моих предков золотая свадьба. А я у них одна — единственная. Гостей назовём! И ребят — одноклассников, которые в школе ансамбль организовали. Пусть тряхнут стариной!

Видно я так погрузилась в свои предпраздничные раздумья, что не сразу заметила, как шумно стало на площадке у дома, как гости стали стекаться по дорожкам к широким ступеням веранды, приспособленной под сцену. Оказалось, что «жених» уже прибыл, и его увели переодеваться согласно сценарию. Подбежала Вика и потянула меня к сцене, устроенной на веранде.

Перед сценой на лужайке игра была в разгаре. «Бояре» сватали невесту, а купцы старались не продешевить. А Томка сидела на «троне в короне» со щеками, намазанными свёклой, и привязанной к затылку искусственной косой с огромным бантом. К тому моменту, как «торги» закончились и «бояре» должны были представить богатыря, я оказалась в первом ряду зрителей, крепко держа за руку дочь. Даже маску маскарадную забыла снять. Только веер положила в сумочку.

Самодельная ситцевая кулиса упала. И нашему с Викой взору предстал…

Сэм, мой муж. Папуля, которого обожала наша общая дочь Вика. По паспорту — Сельковцев Александр Михайлович.

Сэм, на плечах которого сидели Саша и Шура.

У меня закружилась голова, и подкосились ноги. Вика вцепилась в меня, как когтистая кошка. Я собралась изо всех сил и удержалась на ногах, даже стала аплодировать вместе со всеми.

— А как Саша и Шура любят папочку? — воскликнул тамада.

Дети обняли с двух сторон Сэма. Сэма. Моего Сэма. Только моего. Нашего. Викиного. В этот момент по периметру площадки возле дома ударили фонтаны бенгальских огней.

И тут раздался истошный вопль Викуси: «ПАПУЛЯ!»

Сэм опустил на землю Сашу и Шуру. Оттолкнув меня, дочь бросилась на веранду и вцепилась намертво детям в волосы.

У меня потемнело в глазах и меня вырвало, хотя желудок был пуст. Я очнулась сидящей в шезлонге, какая — то женщина совала мне под нос ватку с нашатырём. Вику уже оттащили от отца, и она рыдала у меня на груди.

Присев и обняв дочь, я вдруг вспомнила, где я видела платье, в котором была Томка. Ну, конечно! На заднем сиденье машины Сэма стоял перламутровый пакет, на котором красовалась дама в таком платье. Он сказал мне тогда, что этот пакет забыл в машине один из его клиентов, и надо будет позвонить ему, что платье не потерялось.

Я выбралась из толпы и бросилась искать свою машину. Но это был какой — то замкнутый круг. Вдруг передо мной, словно из — под земли вырос мальчик — официант, принесший мне на подносе шампанское.

— Пойдёмте, — сказал он.

Я, словно овца, побрела за ним, волоча за собой Вику, которая была похожа на сдувшийся воздушный шарик. Мы подошли к машине, он протянул мне ключи. Я села за руль, но, не успев вставить ключи в замок зажигания, поняла, что мотор уже работает. Чертовщина какая — то.

Вика съежилась на заднем сиденье под моим пуловером.

Мы тронулись и потихонечку доехали до поворота из дачного посёлка на Ярославку. Трасса была пуста. Я поехала потихоньку, хотя обычно я гоняю так, что гаишники выпрыгивают из штанов, пытаясь догнать меня.

Начал накрапывать дождик. Я включила дворники и поехала ещё медленнее. Впереди, над Москвой протянулась, извиваясь, голубовато — сиреневая молния. Гром прозвучал нескоро. Гроза была далеко.

Я притормозила и оглянулась. Наплакавшись, Вика крепко спала на заднем сиденье, укрывшись моим свитером. Остановив машину и включив аварийку, я вышла из машины и села прямо на мокрый песок, прислонившись спиной к правому переднему колесу.

Уж не знаю, сколько я просидела так, но вдруг небо озарилось голубоватой вспышкой молнии. Я прищурила глаза, мне даже показалось, что я ослепла. Когда мои глаза привыкли к этому свету, я увидела, что по обочине шоссе вокруг меня ходит красивая синяя птица, гортанно воркуя и смотря на меня зорким пронзительным взглядом.

— Сейчас всё исчезнет, и ты всё забудешь, — проворковала птица, — я верну тебя назад, в тот дождливый день на шоссе, но тебе придётся снова делать выбор. И только сердце может подсказать, как тебе поступить.

— А как же моя дочь? Она тоже исчезнет? — я заплакала.

— Она вернётся к тебе. Не надо плакать. Дочь твоя будет с тобою, надо уметь ждать.

— Можно, я хотя бы ещё разочек взгляну на неё?

— А там её уже нет…

Рыдая, я рванула заднюю правую дверь машины. На заднем сиденье лежал мой скомканный пуловер. Я схватила его, но под ним никого не было. Тольку оброненная Викусей заколка со стразами розового цвета.

— Прости меня, милая моя доченька, я буду ждать тебя!

— Пора, — проворковала Синяя птица.

Я опять села у переднего колеса машины, протянула руку к птице и погладила её. Она не улетела, а просто накрыла меня своими крыльями.

Эпилог

Стало очень темно. И вдруг всё исчезло.

А я увидела, что стою под зонтиком на автобусной остановке загородного шоссе. Мне 25 лет и я только что, вернувшись из Лондона, выбралась к Томке на дачу обмывать мой аглицкий диплом. Разрисованная, местами проржавевшая остановка на Ярославском шоссе в сторону области. Погромыхивает августовский глухой гром, да сеет мелкий дождь. Ещё неделя, — и сентябрь. Как быстро пролетело лето! Грустно.

Я стою на остановке одна. А автобуса всё нет и нет. Уже целый час. И пешком не пойдёшь — далеко.

Вдруг притормаживает сверкающая никелем новенькая копейка с предложением подвезти.

Я делают вид, что не слышу, и водитель, ударив по газам, срывается с места. Из — под колёс машины вылетает что — то яркое. Ради интереса я подхожу посмотреть. Рядом с лужей лежит карнавальная маска сиреневого цвета с такой же вуалеткой в сиреневых мушках. Где — то я видела похожую штучку. А, ещё недавно, в Лондоне мюзикл смотрела. Мушки на вуалетке главной героини мне и запомнились. И как она сюда попала?

Я мгновенно забываю о маске с вуалеткой, потому что подходит опоздавший автобус, забирает меня, промокшую до нитки. За спиной водителя на стекле приклеен постер «Совтрансавто», на котором — очаровательная девочка лет 12-ти в балетной пачке. Её красивые волосы подхвачены заколками с розовыми стразами. Бывают же такие красивые дети!

Автобус трогается с места, а я смотрю назад. Туда, где в луже осталась лежать маскарадная маска, раздавленная Жигулями «копейкой».

Но оттого, что я всё — таки дождалась этого автобуса, не ослушалась маму, у меня по всему телу разливается такое тепло. Может быть, это и есть счастье?

Ведь не к каждому прилетает Синяя птица.

P.S.Воскресным вечером, у своей входной двери, я полезла в сумку за ключами. Рука моя наткнулась на что — то шуршащее. До сих пор не могу понять, и откуда в моей сумочке взялся этот сиреневый бумажный веер?

2007 (С)

Редкий Павлов

два одиночества

— Володь, ты? — трубку сняла старшая по смене.

— Эге, с наступающим!

— Спасибо!

— Шурочка, ты там в графике подмену сделай. Витька Силаев спрашивал, не сможет ли его кто — нибудь с 31—го на 1—ое подменить. Не сидеть же мне со своими дедами. Лучше поработаю.

— Ты уж четвёртый год кого — то подменяешь. Пошёл бы в гости!

— Так не к кому идти. И не хочется.

— Заменила, порадую Силаева! Но если передумаешь, позвони, ещё два дня до твоей смены.

— Нет, не передумаю. Ну, пока!

— Эх, жениться тебе надо!

А дом на Профсоюзной буквально разваливался — один подъезд уже расселили. Но ордера выдавали на квартиры то в Косино, то в Жулебино. Тем, кому достались квартиры в Митино, считались счастливчиками.

Тогда, давно, в начале шестидесятых, новое место жительства сразу не понравилось Кате.

Кругом строились такие же пятиэтажки — близнецы, громыхали грузовики, привозившие панели для новых домов. Мало ещё было асфальтовых дорожек, и в школу приходилось ходить в резиновых сапогах.

Названия улиц, расположенных рядом, резали слух — Перекопская, Намёткина… Или, что просто было невыносимо для уха коренной москвички с Арбата, — Зюзинская улица!

Ну, была там когда — то деревня Зюзино. В честь какого — то Зюзи, наверное. Фу — у…

А Арбат! Плотников переулок, Серебряный, Денежный, Молчановка, Большая и Малая, Власьевский переулок. Мелодика названий совсем другая.

Каждый раз, когда устраивали собрание жильцов о расселении, возникала надежда. Но когда чихал сосед на 5—м этаже, у них, на 2—м, звенела посуда в серванте, и надежда пряталась опять.

Катерина с сыном давно уже не пользовались ванной комнатой: там всё было разъедено плесенью и грибком. Даже заходить было страшно и противно. Там давно уже перегорела лампочка, но новую так и не вставили. Ванная комната, как говорят теперь, была полностью убита.

Умывались на кухне, а мыться — кто куда. Сын ходил с друзьями в сауну, а Катька ездила к сестре Надежде на Сокол. Надежда, по её словам, развела в ванной такую икебану, что просто полный «фэн шуй» Мыться в такой ванной комнате было приятно. А потом она с Надеждой пила на кухне чай с вареньем, сидя в махровом халате и в тюрбане из полотенца. Так продолжалось довольно долго, пока однажды, выключив воду, она не услышала разговор сестры с мужем.

— Мне надоело, что она ездит к нам мыться.

— Миленький ты мой, неужели я сестру родную не пущу помыться?

— А, может, у неё грибок или венерические заболевания?

— Это у тебя в мозгах грибок, — Катька услышала звонкую пощёчину и вздрогнула. И ездить к сестре перестала.

Попробовала ходить в баню, хотя была брезглива. Вспоминала, как ходили они с бабушкой в Виноградовские бани, что были раньше в 1—ом Вражском переулке, который спускался подковкой от Плющихи к Ростовской набережной. Это было целое событие — сборы и поход в баню.

Доставались с антресолей оцинкованные шайки, мочалки из липового лыка и веники, за которыми Катин отец езди в начале июня в Жаворонки. Когда шли в баню, брали бидон с квасом. Катя с наслаждением вспоминала те времена.

А сейчас… Сейчас Рядом не было ни одной бани, приходилось ездить в центр, а это было неудобно и дороговато. Так продолжалось несколько месяцев, пока с просьбой потереть спинку к ней не обратилась сухонькая, поджарая бабуля, мывшаяся рядом. Бабуля ополоснулась и, уходя, сказала: «Помолюсь, чтоб мужика тебе хорошего Бог послал. Ты — девка видная, да измаялась одна. Не грусти». И хитро подмигнула своими удивительно синими для своего возраста глазами.

«Ведьма», — подумала Катерина и испугалась не на шутку, даже в баню ходить перестала, боялась опять с этой бабкой встретиться. Нагревала два ведра на газу и в тот день, когда сын уходил в ночную смену, мылась в большом тазу на кухне, плотно занавесив окно, да глотая слёзы, оттого что и спинку потереть некому.

Приближался Новый Год.

Катьке дали премию, и она решила себе купить что — нибудь вкусненького. Особенно она любила рахат — лукум и печенье с корицей.

Сын сказал, что будет встречать его со своей девушкой и приедет только после Рождества, числа 10—го. Ключа от комнаты он не оставил. А в 6 часов вечера у Катерины сломался телевизор. Он только показывал, но не говорил. Она, запыхавшись, с трудом притащила на маленьком коврике из коридора ещё один, точно такой же, оставленный на запчасти, который, в отличие от первого, только говорил, но ничего не показывал. Еле — еле взгромоздила сверху показывающий, а снизу — говорящий. Включила оба телевизора на одну программу. Стало веселее.

Она придвинула стол поближе к кровати. Поставила рядом на пол телефон — вдруг кто позвонит, чтобы поздравить. Взяв из шкафчика с инструментами маленькую пилочку, он срезала пробку с шампанского. Открыть шампанское обычным способом она не смогла, сил не хватило.

Потом наполнила штук десять пластиковых бутылок горячей водой, обложила себя ими. Топили как всегда еле — еле, да и познабливало что — то, видно плохо укуталась после кухонного мытья.

Очнулась она, когда телевизор уже просто шипел, все программы закончились. Голова была тяжёлая, бутылки остыли, и Катю трясло. Она протянула руку к серванту и достала градусник.

39,9.

Из того же ящика она достала анальгин и приняла сразу две таблетки. Еле дотянувшись, выдернула из розетки вилку удлинителя, телевизор замолчал. И опять провалилась то ли в бред от высокой температуры то ли в сон, который мучил её уже, почитай, четверть века.

                                    * * *

Катину семью выселяли с разгромленной Собачьей площадки в Черёмушки. Над руинами Собачки нависали уже посохинские творения, прозванные в народе — мишкиными книжками.

Маленькая комнатёнка столетнего особнячка, бывшая дворницкая, была забита тюками, узлами, чемоданами.

Отец сам собирал свой чемодан и старого образца саквояж. По — особенному укладывал любимый белый чесучовый костюм и шёлковые сорочки с прошвами, даже маме не доверял. Где — то раздобыл картонку для велюровых шляп. Щёголь он был.

Немецкий трофейный аккордеон был убран в специальный футляр, купленный пару лет назад на Тишинском рынке у какого — то безногого инвалида. Безногий инвалид этот, сидевший на деревянной подставке с колёсиками из подшипников, своей синюшной и небритой физиономией напугал Катю, поехавшую на рынок вместе с отцом. Инвалид вытащил из кармана замурзанный носовой платок, в который был завёрнут петушок на палочке.

— Возьми, дочка… У цыганки на вокзале купил для своих деток.

Шестилетняя Катя попятилась и заревела, а отец повёл зарёванную дочку к воротам, где продавали мороженое.

Облизывая эскимо, Катя шла за руку с отцом и читала названия магазинов и улиц. По слогам. Только — только читать научилась.

— Ма — ла — я Гру — зин — ская у — ли — ца!

— Молодец, дочка!

— Мос — ка — тель — на — я лав — ка. Пап, а это что такое?

— Это, Катюш, гвозди всякие там, замки… Зайдём?

— Не — а, я устала. Возьми на ручки!

Отец посадил Катю себе на плечи. Она обожала сидеть у отца на плечах.

Так здорово смотреть на всех сверху! Иногда мороженное капало отцу в волосы, а Катя, думая, что отец будет ругаться, делала вид, что целует его, а сама слизывала мороженное с его головы. Отец всё понимал, но виду не показывал, только спрашивал: «Хорошо сидишь?». Катя отвечала, как Машенька из сказки: «Высоко сижу, далеко гляжу!» Они смеялись вместе, и отец шёл дальше, подпрыгивая, да приговаривая: «По ухабам, по ухабам…».

— Вот, купил для аккордеона, — цокая языком, сказал отец, показывая жене и тёще купленный футляр, сделанный из дорогой кожи цвета молочного шоколада, с красивыми медными замочками. Кате он очень понравился. От него приятно пахло чем — то совершенно непонятным, но очень приятным и загадочным. На внутренней стороне было что — то написано. По — французски. Так сказал отец. Уставшая от прогулки девочка залезла в купленный для аккордеона футляр и задремала там.

                                     * * *

Кто — то стал теребить Катерину за плечо…

Катерина приоткрыла глаза. Это была сестра Надежда. Сзади стояла тетя Зина. У них были ключи от её квартиры — «на всякий пожарный», как сказал бы папа. Они обе примчались утром, потому что никто не поднимала трубку телефона. Катя была уже укрыта вторым одеялом.

— Катюшка, где ж ты так простыла? Так кашляла во сне! Я уж скорую помощь вызвала, — сказала Надежа.

Тётя Зина присела на краешек узенькой кровати, стала ласково гладить по голове, убирая со лба мокрые от пота прядки.

«Чудная она, — подумала в полубреду Катя, — но добрая, как мама».

Вскоре раздался звонок, и в комнату вошли врачи из бригады 03, которых вызвали сестра с тёткой. Один забрал на кухню тётю Зину, чтобы заполнять документы. Надежда осталась с врачом в комнате.

Доктор внимательно осмотрел и послушал Катю. Потом повернулся к Надежде.

— Думаю, двустороннее воспаление лёгких на фоне общего ослабления организма. Что ж, муж не кормит её совсем? Худая, просто скелет! А? Слушаю, Вас, мадам.

Сестра поджала губы.

— Надежда Васильевна.

— Ну — с, Надежда Васильевна, — хмыкнул доктор.

— Одна она, доктор, живёт. С 27—ми лет вдова. Работает в ЖЭКе. Паспортисткой. С сыном в состоянии гражданской войны, — она кивнула на два составленных вместе телевизора.

— Уехал, даже матери свой телевизор японский не оставил. А дверь в свою комнату запер.

Доктор с интересом посмотрел на сооружённую Катей конструкцию.

— Как это? — у доктора взлетели брови.

— А вот так это. Знаете, песня такая есть — кому — то всё брёвна, а нам — то всё щепки.

— По вам не скажешь, — доктор искоса взглянул на Надежду. Норковая шубка клёш чуть за колено, модные дорогие сапоги и шляпа с вуалеткой.

Надежда надулась. Это у неё с детства такая привычка осталась. Уж бабушка, а чуть что, так надувается. Катя подшучивала: «Надёк, лопнешь!»

Доктор стал что — то писать в своих бумагах, а Надежде сказал: «Дома я её оставить не могу. За ней уход нужен. Хороший уход. Уколы три раза в день. Уколы делать, я так понимаю, некому?»

— Я не умею, — испуганно сказала Надежда.

— Ну, вот. Вы пока сумочку — то ей собирайте. Рубашечку, трусики, тапочки. Халатик не забудьте и носочки. Пасту, щётку, чашку. И, пожалуйста, покажите мне, где у Вас телефончик.

Катя постанывала, мокрые волосы прилипли ко лбу. Она приоткрыла глаза. Мутные от высокой температуры, они всё равно были необыкновенно зелёными. Доктор сделал несколько звонков по телефону, потом подозвал женщину — фельдшера, приехавшую с ним, и они стали совещаться. Из всех слов Надежда знала только одно психосоматика. Недавно по телевизору слышала, там доктор Бранд объяснял. Она аккуратно собрала сумку и сказала: «Я готова».

— Молоток, — не к месту задорно сказал доктор, который уже вызвонил место в больнице, — Только вот думаю, сама она не дойдёт. Марина, давай вниз за шофёром и носилками. Одеяло не забудь. Бабушка с нами? — обратился он к Надежде.

— Конечно, — сказала Надежда, — Она… чудная.

— Это я уже понял. Это от рождения?

— Нет, в детстве упала головой на камень. Доктор, не будем лукавить. В отдельную палату, — Надежда положила ему в карман деньги.

— Спасибо, — доктор переложил их в карман фельдшера, — Мне и так хватает.

Фамилия доктора была Павлов.

                                     * * *

Больше месяца провалялась Катерина в больнице. Совсем осунулась. Волосы хвостиком стала завязывать. Вообще так похудела, что, готовясь утром к обходу врачей и надевая лифчик, с ужасом увидела, что в лифчик ей просто нечего вкладывать. И это при её, вообще — то, совсем немаленькой груди.

Ночами она практически не спала. Сказала врачу об этом. Стали давать снотворное на ночь, но сон не приходил. Она лежала и смотрела в окно. Крупная звезда появлялась на небосклоне вечером в левом верхнем углу окна. Катя ворочалась с боку на бок. За ночь звезда переходила в правый нижний угол окна и незаметно гасла на светлеющем утреннем небе. Соседки сладко сопели, а ей — хоть глаза платком завязывай.

Она уже знала, как только погаснет эта ночная звёздочка, у нянечек будут пересменка, раздатчица будет греметь кастрюлями, собираясь ехать за завтраком. А заступившая в смену сестра войдёт в палату, бесцеремонно включив свет, и гаркнет: «Женщины, градусники разбираем!»

Катерина сказала палатному врачу на обходе, что таблетки ей не помогают. Врачиха фыркнула: «Так надо ж, милочка, вставать уже. Садиться хотя бы. Походить по палате». После ухода врачей, Катя села на кровати. Голова закружилась. И вдруг так зазвенело в ушах и потемнело в глазах. Дальше Катя ничего не помнила. Очнулась оттого, что кто — то ватку с нашатырём под нос пихал. Это была дежурная сестра.

Ночью Катя опять не спала. Она лежала с открытыми глазами, но, словно, и не видела ничего. Да и звезда на небе не появилась. Небо было затянуто тучами, и крупными хлопьями валил снег. И тут она услышала чей — то разговор. Два женских голоса. Говорили явно о ней. Она оглядела палату, соседки крепко спали. Одна даже похрапывала с посвистом. А разговор всё продолжался. «Откуда они всё знают обо мне?» — подумала Катя. А женщины всё говорили и говорили. Монотонно так бубнили и бубнили до утра. Лишь с рассветом их голоса умолкли.

Щёлкнул выключатель, сестра сунула Катерине.

Катя достала влажные салфетки и стала протираться. Встать к умывальнику она не решалась. Боялась, что опять закружится голова, и она упадёт.

Нянечка, пришедшая протирать пол в палате, сказала: «Ты вставай потихоньку, дорогая. Залёживаться нельзя. Вот ведь как доктор наш Павлов говорит — положи на две недели здорового в постель, будет больной. Давай — ка, провожу до раковины. Хоть умоешься по — человечески, а то всё салфетками трёшься и трёшься. А водичка — то все печали — болезни смывает, если с молитвой умываться. Молитвы — то знаешь?»

Катя кивнула: «Отче наш знаю».

— Ну, так помолись и вставай. Хоть по коридору прогуляйся.

Наступивший день не принёс никаких новостей. Выйти в коридор она так и не решилась. Голова очень кружилась, а попросить соседок по палате, чтоб прогуляться вместе, Катя постеснялась. День за окном стал постепенно угасать, и Катя вспомнила про голоса, которые слышала ночью. Стало зябко и неприятно. И опять всё повторилось, как прежде.

На следующее утро в смену заступила старенькая нянечка Кирриловна. Когда она протирала пол у Катиной кровати, Катя подозвала её и тихо спросила об услышанных голосах. Кирилловна перекрестилась. Помолчав, опустив глаза в пол, она, наконец, сказала.

— Это девонька, не тётки какие — то говорили. Это, — нянечка перекрестилась ещё раз, — это души умерших тут людей между собой общаются. Ты знаешь, сколько на этой кровати народу перележало. Мож, кто и помер. А кто — то помер на соседней койке. Эээ, девонька, не к добру это.

Она подхватила швабру и ведро и быстро вышла из палаты, боясь оглянуться.

Мнительная Катя приготовилась умирать. Но прошёл день. Ночь. И ещё день. И за это время к ней никто так и не пришёл: ни сестра с тёткой, ни сын. И с работы никто не приходил проведывать. В самом начале, когда Катю только госпитализировали, ей принесли две или три передачи, но даже без записки. Катя сначала загрустила, поплакала в подушку. Газеты все и журналы у соседок перечитала. И напал на неё молчун. Ни в каких разговорах не участвовала. Просто лежала и смотрела в потолок. И всё мазалась кремами, которые Надежда ей в сумку напихала. Соседки по палате сообразили, что творится с Катериной, и лишний раз к ней не обращались.

Когда приходили посетители к другим больным, она отворачивалась к стене и накрывалась с головой одеялом. Соседки потом подкладывали ей на тумбочку яблоки, конфеты. А она ела их потихоньку ночью, под одеялом, чтобы никто не видел. И запивала собственными слезами.

                                     * * *

Стены палаты, выходящие в коридор, были из стекла, и однажды, проходя по коридору, Павлов увидел Катю. Вспомнил зелёные глаза, пирамиду из телевизоров и завернул в палату, хотя и торопился на совещание. Он несколько раз вспоминал Катерину, но больничная текучка так заедала. Да ещё, после развода с женой, подрабатывал на скорой. Чтобы одиночество не съело его совсем. Бывшая жена не разрешала видеться с дочкой. И он очень страдал из — за этого.

А вчера вдруг дочь позвонила сама — она собиралась поступать в мединститут, просила помочь подготовиться. Павлов шёл по коридору и напевал себе под нос. Очень он любил дочку свою Нинику. Так дочь называла себя в детстве.

Он удивился тому, что Катя лежит в общей палате. Поздоровался со всеми и присел на краешек кровати. Катерина засмущалась, зарумянилась. Соседки в палате примолкли.

— Ну, как наши дела, — спросил Павлов, — Почему в общей палате? Сестра с бабулей часто приходят?

Катя опустила наполнившиеся слезами глаза.

Женщина с соседней кровати сказала: «Молчит она. И никто к ней не ходит. Мы уж узнавали, родные — то есть у неё. И сестра и сын».

— Кто Ваш лечащий доктор? — спросил Павлов, взяв Катерину за руку. Катя прошептала.

— И ещё, доктор, какие — то духи людей, умерших на моей кровати, ночью обо мне говорят. Я ведь всю ночь не сплю. Нянечка Кирилловна мне так сказала.

Соседки переглянулись.

Павлов хлопнул в сердцах бумагами для совещания по коленке. Пулей он выскочил из палаты, а Катя накрылась, как обычно, одеялом с головой и затихла.

А за окном уже громко барабанила капель, и приближалось 23—е февраля. Самое любимое Катино время, когда природа просыпается, прихорашивается перед 8—ым марта. А иногда уж и снег где — то совсем сойдёт и к вечеру пахнет подмёрзшей землёй. И хочется влюбиться совсем не к месту.

Вот и вчера уж пахнуло. Павлов накануне вечером закрывал машину, и вдруг потянуло этим волшебным предвесенним духом. И какие — то странные предвкушения, нет, скорее, предзнаменования высекли слезу из глаз. Он понял, что скоро в его жизни что — то изменится. Но непонятно, в какую сторону. И от этого становилось тревожно, душа вибрировала, как будто туго натянутая струна.

На весь больничный коридор было слышно, что в ординаторской закипело и вот — вот сорвёт с котла крышку. Павлов сам даже не ожидал, что у него такие голосовые данные. Лечащий врач Кати, Максимова, сидела, съёжившись за своим столом. Ординаторши сбились в стайку на кожаном диване.

Павлов знал, как замотали Максимову её 16—летние дочки — двойняшки, перетаскавшие в свой гардероб все её приличные вещи. Да муж был любитель приложиться к мерзавчику после работы.

— Я ведь много раз говорил, — напоминая себе Зевса — громовержца, грохотал Павлов, — пока душевного контакта с больным не будет, то и результата не будет. Почему Вы не узнали, что у Лукошиной есть родные, почему не созвонились? Женщина в тяжелейшем депрессивном состоянии. Голоса какие — то по ночам слышит, потому что не спит совсем. Я как раз её сам на скорой из дома забирал. Она — астеник. А сейчас и вовсе в скелет превратилась. Как и куда мы будем её выписывать? У неё даже верхней одежды нет, и не принесут, уж если и яблок не принесли. Даю Вам полчаса на подготовку бумаг. Да, вот ещё что… Кирилловну, как заступит, ко мне срочно. Я таких предсказательниц буду без суда и следствия увольнять. Такое больному человеку наговорить! Удумала, старушенция! — и, собрав свои бумаги, Павлов вышел.

Вечером он ехал домой. Стоял, как всегда, в пробке на набережной Кремля, матерился про себя и всё вспоминал, вспоминал…

Вспоминал, как женился на профессорской дочке, Эллочке, уже на 2—ом курсе. Избалованной и капризной. Но этим она его и привлекла. Он любил потакать женским капризам. Любил покупать и дарить дорогое бельё, всякие безделушки по поводу и без. Водил её по разным интересным компаниям, редким выставкам. Носил на руках в море в Паланге. Массировал уставшую от сидения в библиотеке спину. Она принимала это, как должное.

Летом, перед ординатурой он уехал в стройотряд вместе со студентами. В Норильск. Там платили хорошо. А он копил деньги на Арбатскую квартиру.

Не прошло и двух недель, как он получил из Москвы письмо от Эллы, с одной единственной фразой — «часы остановились» — это у них пароль был такой на крайний случай. Это означало — милый, я беременна. Приезжай.

Он написал письмо будущему тестю, успокоил, потому что предполагал, что Элла может устроить истерику. И не ошибся. Тесть ответил ему, что когда Эллочка забеременела, стало тошнить, тяжело дышать, хотела сделать аборт. Рыдала. Дети ей были не нужны. Она сама себе была ребёнком. И он ходил, не отпуская дочь из виду. Тесть просил Павлова не задерживаться в стройотряде, а к свадьбе они с женой всё подготовят.

А как он мог задержаться, когда будущий тесть, профессор, назначен был ему руководителем в аспирантуре.

Под Новый, 1978 год, они с Эллой поженились. Потом была истерика страха перед родами и поиск хорошего гинеколога для кесарева сечения. И, наконец, появилась Ниночка. Нашли хорошую няньку. Жена была счастлива, что от неё отстали. Она была вся в научных трудах, ей дела не было до мужа и дочери. Всё повторялось. Саму Эллочку вырастила няня, потому что мама с папой решали проблемы глобальной иммунизации населения Земли.

А потом…

Потом были коньки и санки.

Велосипеды.

Разбитые коленки.

Артек и 1-ый класс.

Атласы, контурные карты.

Корь и ветрянка.

Колесо обозрения в парке Горького.

Морская свинка и черепаха, спящая всю зиму под ванной.

Щенок, проживший у них один день, потому что написал на ковёр в гостиной, и у жены от этого была истерика и неотложка.

И между всем этим — работа, кандидатская, докторская. Подработки на скорой помощи. Платные операции. Частный приём на дому у пациентов. Студенки — первокурсницы на первой парте в аудитории, глядевшие на него с обожанием, забывая писать конспекты.

Они жили в профессорской квартире напротив СЭВа. Павлов был счастлив. Совсем рядом была навеки исчезнувшая Собачья площадка, его Родина.

В 1991 году, когда вокруг Белого дома стояли танки, жена и тёща не смогли его удержать. Он был со всеми на баррикадах. А в 1993—ем году, когда расстреливали Белый дом, тёща легла у двери и сказала: «Только через мой труп. Не хочу, чтоб дочь вдовой осталась». Потом они все вместе лежали в коридоре на полу, вокруг шла такая стрельба! А шальная пуля, как известно, страшней прицельной.

В такой круговерти пролетело 15 лет.

И, как гром среди ясного неба, брошенная с безразличием фраза: «Я ухожу к другому. Он художник, богемный человек. Дочку не отдам, не мечтай».

Уходит. Няню берёт с собой. Не для дочки, для себя. Всё. Приехали. Абзац.

— Охотный ряд, Охотный ряд, — как пел Высоцкий.

Возвращение к матери в Перово было самым страшным испытанием. Он ушёл к жене совсем молодым, а теперь возвращался солидным человеком, чуть лысоватым даже. С аккуратной шкиперской бородкой. И с одним дипломатом. С собой не взял ничего. Он не считал, что оставляет это жене. Он оставил всё это дочери. А она не должна ни в чём нуждаться.

Но тут Павлов вспомнил о Кате. Вспомнил разваливающуюся пятиэтажку, пирамиду из телевизоров и зёлёные глаза, полные слёз. Худенькая, как девочка. Как сиротка. Ему захотелось взять её на руки и укачивать, как маленького ребёнка. Он даже замурлыкал под нос себе какую — то колыбельную.

Катя — Катерина. Она, наверное, и понятия не имеет о капризах. Вот как долго он брёл по этой жизни, пока не встретил свою половинку. Как долго бродили они оба, пока не встретились. Вот и не верь после этого в судьбу!

Он отберёт у жены Ниночку, и втроём они будут счастливы. Жильё есть у него, тётка завещала квартиру на Яузе. Он во время начал ремонт. Да и Арбатская квартира на подходе, если риэлтор не прокатит. О том, что у Кати есть родные, сын и сестра, он забыл. Или хотел думать, что забыл. Или просто не хотел думать.

Павлов повеселел. Как раз включился зелёный свет, и он, повернув в свой переулок, поставил машину у подъезда. Постоял, вздыхал глубоко, принюхиваясь к весеннему запаху, и вошёл, улыбаясь, в подъезд. Как хорошо, когда в подъезде не пахнет кошками.

Редкий Павлов не заметит такую мелочь.

Эта присказка, редкий Павлов, появилась у него ещё в школе, когда Гоголя проходили, да так и осталась с ним на всю жизнь…

2001—2007 (С)

Сайт «Одноклассники»

Перед обедом в среду в отдел ворвалась секретарша главного редактора, — Пташкина! — она сделала ВОТ такие глаза, — на ковёр, к главному! Быстро!

Я, стараясь проглотить ненавистный комок в горле, вошла в кабинет к главреду.

— Добрый день.

Не дождавшись ответа, опять обнаружила в горле ненавистный комок.

— Ну, Пташкина, всё порхаем? Макет журнала уже готов. Вам осталось 10 дней испытательного срока. Либо вы остаётесь в редакции, либо… Короче, где рассказ? — сердито спросил главный редактор.

Рассказа не было, не было даже темы для рассказа. Я чувствовала себя школьницей на ковре в кабинете директора школы, во всяком случае, точно также чертила мыском своих туфель узоры на ковре, на котором стоял редакторский стол. Узор состоял из цветов, кружочков и квадратиков, и пару раз я покачнулась, потеряв равновесие. Эти английские туфли на высоченных шпильках я купила с первой получки. Да, платили здесь хорошо, даже без учёта гонорара.

— Вы меня слушаете? — спросил главный редактор, в голосе которого появились грозные нотки, — думаете, если вы племянница, — он показал пальцем в потолок, — то на вас не распространяются общие для всех условия при приёме работу — три месяца испытательного срока? Или вы забыли, куда вы пришли работать? Мы же один из самых популярных глянцевых журналов. Его читают даже там, — и он опять показал пальцем в потолок, — Вы гордиться должны, что попали на работу в нашу редакцию. День всех влюблённых на носу, я уже обложку утвердил. Тираж уже верстают, через неделю он пойдёт в печать.

Я посмотрела на главреда. Дня влюблённых на его носу не было.

— Через три дня либо у меня рассказ на столе, либо, — и он посмотрел на меня колючими глазами поверх сидящих на кончике его носа очков в дорогой оправе.

— Уже почти всё готово, — соврала я и даже не покраснела.

— А сейчас вы свободны, да хорошенько подумайте о нашем разговоре, иначе вам и там не помогут, — и он третий раз ткнул пальцем в потолок.

Выходя из кабинета, я тайком взглянула на то место на потолке, куда указывал палец редактора. Мне показалось, что там должна была остаться дырка. Странно, потолок был цел. И, вообще, не понимаю, как этот дядечка из тридевятого царства времён царя Гороха оказался на должности главного редактора глянцевого женского журнала.

На обед мы пошли вместе с Сашкой Жарковым. Сашка Жарков — самое гламурное существо в нашей редакции. У мужчин это называется метросексуал. Годков ему — тридцать два. Он живёт на Тишинке. В сталинке, доставшейся ему от бабушки. Выглядит всегда на миллион $. У него всё в порядке — лицо, причёска, сияющие ботинки, костюм с рубахой, золотые запонки, заколка для галстука и автомобиль. А пахнет от него! Словно сидишь на берегу океана. За всё это его не раз причисляли к лицам нетрадиционной ориентации, и он ходил, по его словам, чистить кому — то физиономию. Главбух зовёт его пижоном или стилягой.

Сашка заведует в нашем журнале отделом косметики и SPA. И, по — моему, он неравнодушен ко мне. Или я опять себе что — то навыдумывала. Порхаю… Птаха я.

Напротив нашей редакции, что на Патриарших прудах, чудная кондитерская во французском стиле. Мы заказали кофе глясе, а я, не удержавшись, добавила ещё и три эклера.

— Мадмуазель, стресс заедаешь? — сказал мне Сашка, — хочу заметить, что очень скоро вот это всё качество, — он кивнул на эклеры, — незаметно перерастёт в количество, — он затянул потуже брючный ремень, намекая на мою, пока ещё осиную, талию, перехваченную золотистым плетёным ремешком.

— Смейся, паяц, — пропела я, — но темы у меня нет. Хоть иди копаться на городскую свалку.

— А что, пикантно. Правда, с душком. Твои сапоги этого не переживут, — усмехнулся Сашка, — слушай, напиши про сайт «Одноклассники», приври маленько, юморком разбавь и закончи встречей на Воробьёвых горах в День влюблённых. Дарю идею. Мне — то что, в этот раз у меня SANS SOUCIS.

— Насмешил, — ехидно сказала я, — сейчас только ленивый не пишет об этих «Одноклассниках». Я покривила душой, потому что сама частенько зависала на этом сайте. Мы расплатились и вышли на пахнущую весной улицу.

— Ты в редакцию? — спросил Сашка.

— Не — а, — я показала ему высоту шпильки своих красных лаковых сапог, — пойду, темку на свалке поищу.

— Из тебя выйдет хороший журналист, — Сашка погладил меня по голове, как ребёнка.

— С чего ты взял?

— С чувством юмора у тебя всё в порядке, — и он поцеловал меня в нос, уже успевший нахватать первых конопушек.

Под утро мне приснился сладкий сон: и рассказ я написала, и гонорар хороший. Так ведь нет! Что-то стало противно звенеть! Я не могла понять телефон это или будильник, не хотела выползать из окутывавшего меня уютного сна. Если бы мама была дома, она-то уж давно спихнула бы меня с кровати. Вот не понимаю, откуда у неё эти замашки, ведь военных у нас в родне нет. Но мамулёк влетает в мою спальню и гаркает голосом фельдфебеля, который накануне изрядно принял на грудь: «Ро-та-а! Подъём!»

Я села на кровати и взяла звонящий мобильник.

— Алё…

— Пташкина, дрыхнешь?! — это была моя школьная подруга Лёлька, — уж одиннадцать часов.

— А что?

— Что, что… Петька твой Звонарёв на сайте объявился.

— Какой Петька?

— Эх, — коротка девичья память. Любовь твоя школьная до поросячьего визга. Ноутбук свой врубай! Сама всё увидишь, — Лёлька бросила трубку.

Я включила Мурочку. Это я ноутбук так зову. Мамулёк не разрешает никакой живности в доме иметь, приходится выкручиваться.

Быстро найдя Петьку, я написала ему коротко: «Это я, твоя Птаха» и добавила номер мобильника. И пошла в душ.

Знаю ведь, что я — жертва рекламы. Но, как только в нашем журнале Сашка Жарков рекламирует новый гель, я бегу его покупать. Этот, новый, пах нежно — нежно арбузом, напоминая мне лето. Завернувшись в махровую простыню и плеснув себе на донышко стакана мартини с апельсиновым соком, я уселась перед зеркалом с феном. Я укладывала волосы и прикидывала, позвонит ли мне Звонарь, если вообще позвонит. И если да, то когда?

Мобильник зазвонил так неожиданно, что я выронила фен из рук.

— Да, я слушаю!

— Пташечка моя, — это был Петька, — сколько ж мы не виделись. Ласточка моя! Ты сегодня занята?

Такого я, признаться, не ожидала.

— В принципе, у меня сегодня день свободный, только статью или рассказ дописать надо.

— Так ты у нас писатель?

— Нет, я журналистка в глянцевом женском журнале.

— Ну, ты — важная птица. А ты знаешь, откуда я сейчас звоню? Ну, догадайся!

Я не стала изобретать велосипед и сказала наугад: «Из Марбельи или Вашингтона, угадала?»

— Не — а, гораздо ближе! Из тёплого клозета на своей даче! Здорово, да?

Я чуть телефон не уронила.

— Представляешь, тёплый клозет на пленэре.

— Не представляю.

— Вот я тебя сегодня и приглашаю посмотреть. Жену с сыном отправил в Сочи, в санаторий, свободен, как ты, моя Птаха. А ты свободна?

— Как вольный ветер, где встретимся? — рассказ сам шёл мне в руки.

Когда я вышла из метро, первое, что я увидела, был Звонарь. Петька сиял и растекался в улыбке по капоту своего авто

— Вот, позавчера только новую тачку взял. Рено. Последней комплектации, — он ласково погладил машину по крыше. А шевролюшка моя своё уже отбегала.

— Это тебе! — Петька протянул мне букет, лежавший на капоте его машины. И поцеловал меня в щёчку, как второклассник.

— Едем? — он открыл передо мной дверь.

— От винта, — бодро сказала я. И мы тронулись.

Наблюдая за пейзажем, я поняла, что мы выехали на Калужское шоссе.

— Только не гони, пожалуйста, — попросила я его, посмотрев на спидометр.

— А ты — модница, как и была. Гдей — то валенки такие отхватила, расписные.

— Это от известного дизайнера зимней обуви.

— Да хоть как назови, я б своей извилине тоже купил.

— Кому?

— Это я жене прозвище такое дал. Есть у неё извилина в голове, да и то одна, — он загоготал.

Я хмыкнула, подумав, не слишком ли я храбро рванула в это путешествие. Петька притормозил и свернул в дачный посёлок. А я с ужасом прочитала цифры на столбике 187 км. Хочу домой!

Мы остановились у третьего дома от шоссе. Достаточно большой участок, сосны. Сарай. Баня. И тёплый клозет. Петька подвёл меня к нему и предложил опробовать.

— Потом, — сказала я, — пока погуляю, воздух хороший.

— А в Марбелье этой я был. У меня здесь лучше!

За всем за этим я не заметила, что из окон дома за мной внимательно наблюдает пожилая женщина. Как только Петька приблизился ко мне и протянул руку к моей щеке, с воем и визгом из дверей дома выскочила вышеописанная дама с тефлоновой сковородкой в руке.

— Мама! А вы откуда взялись?

— Откуда? Тебя, шельмеца, караулить приехала, — и она с чувством огрела Петьку сковородкой по тому месту, на котором сидят в тёплых клозетах. Метросексуалами здесь не пахло.

А я развернулась и бросилась вон с участка, не желая получить сковородкой по голове.

Тефаль! Ты всегда думаешь о нас!

Выскочив на шоссе, я стала голосовать. На моё счастье шёл междугородний автобус «Калуга — Москва». Шофер попался добрый, притормозил и подобрал меня. Уже сев и заплатив кондуктору, я обернулась и увидела, что Петька пустился за Икарусом вдогонку. Шоссе было достаточно свободно. И что тут началось! Формула 1 отдыхает.

Он пытался перегородить автобусу дорогу, чтобы изъять меня и вернуть.

Женщины и дети в автобусе завизжали.

— Мужики! — закричал шофёр, — я остановлюсь, тока выйдем все сразу, шоб этого водилу охолонуть маленько.

Икарус остановился, мужчины, сидящие в автобусе, надели шапки и вышли вслед за шофёром. Петька был похож на молоденького петушка с бройлерной фабрики. О чём они там говорили, нам не было слышно, но только петушок сник, и гребень его съехал на бок.

Мужики обступили Рено, подхватили его на руки и аккуратно спустили в глубокий кювет. Достать его оттуда можно было только краном. «Это я, твоя Птаха». Какой ужас! Мужчины сели в автобус, похохатывая и переговариваясь. А небо становилось всё темнее и темнее. В Москву мы въехали, когда совсем уже стемнело.

Два дня я сидела дома, приходя в себя и работая над рассказом. Так и сделала, как Жарков сказал — приврала слегка, юморком разбавила и Воробьёвыми горами на день влюблённых всё закончила. Петька больше не звонил.

Рассказ у меня приняли с первого захода. И он пошёл в набор. А сегодня, как обычно, вернули диск и распечатку с подписью главреда. И почувствовала себя какой — то опустошённой. У меня всегда так, как статью или рассказ сдам.

После работы я стояла, перевесившись через парапет на набережной около здания бывшего СЭВа. Крутила в руках файл, в котором был CD и распечатка рассказа с подписью главреда «в печать». Молоденький ГАИшник посматривал на меня с опаской, уж не утопиться я решила. Я показала ему язык. Он покраснел и отвернулся.

В это время зазвонил телефон. Это был Сашка Жарков.

— Лапусь, ты где?

— Напротив МЭРии на набережной, строю ГАИшнику глазки.

— Паспорт у тебя с собой?

— С собой, а зачем он тебе?

— Стой, где стоишь, через пять минут я подъеду, я совсем рядом.

И я увидела, как с Нового Арбата спускается к мосту Сашкин Ситроен, цвета клюквы с металликом. Сашка подъехал, вылез из машины, вытащил огромный букет роз. Их было двадцать семь. По числу моих лет.

— Знаешь, — сказал он, — Пташкина — это несерьёзная фамилия для журналиста. Будешь Жарковой.

— Это что? — спросила я с ощущением, словно проглотила эскимо целиком.

— Это предложение руки и сердца, — Сашка вытащил из кармана бархатную коробочку с колечком. Я громко икнула, даже ГАИшник обернулся.

— Тогда подожди минутку, пожалуйста, — голос мой дрожал.

Я повернулась к набережной, опять облокотилась о парапет и потихоньку отпустила файл с диском и распечаткой. Он быстро съехал в воду, моментально наполнился водой и пошёл на дно. Этого рассказа мне не было жаль.

Горят ли рукописи, не знаю. Ни разу их не сжигала. Зато они отлично тонут!

2008 (С)

Энциклопедия для будущих отцов

Я удобно устроилась на кровати, подложив под свой необъятный живот подушку мужа. Вот так — то лучше, а то любимая папина подушка «думочка» уже стала маловата. Живот служил мне отличным пюпитром для учебника по политэкономии, по которому у меня предстоял госэкзамен. Время шло. И я уже решила, что это у меня от вчерашней усталости ломит и простреливает спину и поясницу.

Утром, поставив телефон на стул рядом с кроватью, наполнив термос чаем, муж и мои родители ушли на работу. Мама поставила рядом с телефоном будильник, чтобы я могла отмечать, через какой промежуток времени мне будет «стрелять» в поясницу.

— Как только будет стрелять чаще, чем через полчаса, звони мне сразу! — сказала мама.

— И мне, — сказал муж, целуя меня перед уходом на работу.

Ни я сама, ни мои родные, ни разу не произнесли слова «роды». Я была рада тому, что все ушли. Не терплю, когда меня жалеют и сюсюкают. Сразу хочется плакать и просить варенья и печенья, а заодно и новую куклу. Как в детстве, когда больному ребёнку родители не отказывают ни в чём.

Да уж, вчера выдался у меня денёк. Хоть роман пиши с прологом и эпилогом.

Метро «выплюнуло» меня на Чистых Прудах. Дышать было нечем. Я вытащила из сумки журнал, который брала с собой, чтобы почитать в дороге, и стала обмахиваться им, как веером.

Мне нельзя было волноваться, но я была такая злая, что запросто могла укусить любого прохожего. И не без причины.

Перейдя с Арбатской на Библиотеку, я простояла четыре остановки, чуть не задевая своим животом молодого мужчину, который «уснул», как только я вошла в вагон. Кто — то читал, кто — то копался в сумке. Меня «не видел» никто из пассажиров.

В моём кармане «беременского» платья лежала обменная карта, так, на всякий случай. А вдруг что. Я должна быть при документах, как сказала мама. В карте чёрным по белому было написано, что рожать мне через 8 дней, 9 июня. А сегодня 1—ое число. День защиты детей называется. Только вот я стою, и пузо моё болтается в такт движения поезда, прямо перед носами сидящих пассажиров. Веселуха. Ха — ха — ха!

Я приехала в ЦСУ к рецензенту, чтобы забрать свой диплом. Через несколько дней у меня защита, госэкзамен по политэкономии и по сказкам тётушки КПСС. Надо успеть до девятого. На лавочке у ЦСУ я отдышалась и пошла в проходную, звонить рецензенту. Но его на месте не было, хотя ещё вчера мы договорились с ним по телефону, что я подъеду к 10—ти утра. Он появился часам к 12—ти и бодро посоветовал мне взять пропуск и подниматься к нему на четвёртый этаж.

Это было круто! А ведь он видел меня с моим «пузом на носу». Мужлан! Кто бывал в ЦСУ, тот знает, что там лифты — паттерносы, а вместо лестниц — пандусы. Гений Ле Карбюзье наваял нам в 30—х годах. Гм… гм… Кажется, в 1935. Кошмар для женщины на сносях. Он и не думал, что по уникальным пандусам эпохи конструктивизма придётся тащиться мне к рецензенту со своей дипломной работой.

Я взорвалась от злости и обиды, даже слёзы выступили. Ле Карбюзье, как всякий гений, был далёк от действительности.

— Ага, — злобно сказала я рецензенту в трубку, — если вы спустите мне люльку из вашего окна, я поднимусь.

И рецензент понял, что спорить со мной бесполезно. Укушу, и надо будет делать уколы. Сорок штук. По одному в неделю.

Получив свой диплом с отличной рецензией, я пошла к метро. Слава Богу, на обратном пути в вагоне были места. Но когда я вышла у себя на Молодёжной и направилась к дому, то мне показалось, что я скребу своим опустившимся пузом по асфальту.

Ночью, часа в три, я проснулась оттого, что мне прострелило поясницу. Я разбудила мужа.

— Лёш! А, Лёш, ну, не спи! Мне страшно!

— А, зайчик? Ну, сейчас пройдёт, — он обнял меня и мгновенно уснул.

Мне было больно. И страшно. И обидно. Ужасссно! Я лежала на полу — боку, подложив под живот любимую папину подушку — думочку, и тихонько поскуливала. Сон пропал. Все мои мысли сосредоточились на точке, откуда пришла боль.

— Может быть, уже? — опять толкнула я мужа в бок.

— Ну и, слава Богу!

— Как ты можешь так спокойно говорить!

— Спи пройдёт, лапуль.

И он опять уснул. И даже похрапывал иногда. А я зловредно толкала его локтем в бок. Беременные женщины все такие нервные и ранимые. И обидчивые. Им слова лишнего не скажи. Или наоборот, не молчи и не спи, когда такие страсти. Вредные мы, короче.

Уходя на работу и целуя меня, он сказал шутливо: «Ну, лапуль, не плакай. Может, ещё само рассосётся!» Он ещё и подшучивает надо мной. Я запустила в него своей тапочкой.

Но это была лишь присказка.

Устав бояться и думать о том, что меня ожидает в ближайшие часы, я задремала над книгой. Тётушка КПСС усыпила меня своими мудрёными сказками. В половине второго дня, после значительного перерывала, словно током ударило меня в поясницу, я подскочила и ойкнула. Прошло минут пятнадцать, и прострел повторился с новой силой.

Я посмотрела на часы и поняла, что наступило время «Ч», и уже пора бояться и можно верещать. Но в квартире я была одна. Для кого я буду верещать? Надо звонить маме.

Но в этот момент я услышала, что хлопнула входная дверь. В комнату заглянула… мама.

— Знаешь, — сказала она, — я не смогла сидеть на работе, всё из рук валится. Лёше я позвонила, чтоб не дёргался. От мужчин в таких делах одна суета. К тому же они заправские трусы.

— Это точно, — сказала я и, вздохнув, заскулила, вспомнив ночной храп, — ой — ой — ой! Бедняжечка я!

— Ну, вот те, здрасьте, — сказала мама, — с таким пузом два зуба удаляла, не пискнула, а сейчас ныть принялась.

Я отвернулась к стене и уткнулась в подушку, чтобы мама не увидела моих мокрых глаз. Мне было страшно. И я прекрасно понимала, что предстоящих событий, боли и слёз мне не избежать. Хоть режьте меня, но придётся терпеть и рожать. Рожать самой. Показаний для кесарева сечения у меня не было.

А мама болтала по телефону со своей подругой Ниной с работы. Вроде и не рожала меня. Откуда же я тогда взялась? Теперь — то я уж точно знаю, что не аисты младенцев приносят, и не в капусте дети водятся. А в таком вот пузе необъятном.

— Нин, у неё схватки через полчаса, — говорила мама в трубку, — ты думаешь, пора скорую вызывать? Ну, ладно, я вызываю, только ты ко мне приходи. Прямо сейчас и приходи!

Тётя Нина жила совсем рядом с нами. Через три дома.

Мама набрала телефон скорой помощи для рожениц.

— Примите, пожалуйста, вызов! Роды первые, — она назвала адрес, мою фамилию и срок беременности.

Дама на другом конце провода, очевидно, что — то очень интересное ответила моей маме, потому что глаза у неё округлились и брови уехали высоко на лоб под волнистую от химии чёлку.

— Что значит, машина придёт через час или два? А если моя дочь начнёт рожать дома?

Дама опять ей что — то ответила.

— Сейчас, — мама положила трубку, бросилась к окну и резво взгромоздилась на подоконник в моей комнате, что — то там высматривая.

Трубка, лежавшая рядом со мной на стуле, потрескивая, кричала: «Мамаша, ну, мамаша, куда вы делись? Вот, Господи, копуша попалась».

— Мам, там, в трубке, тебя зовут!

Мама резво спрыгнула с подоконника. Посмотрела бы эта тётка на мою копушу — маму.

— Знаете, до роддома километра полтора. Нет, я не одна её поведу. Нет, своей машины нет. Ира, ты дойдёшь до Академика Павлова, где роддом?

Я кивнула.

— Она говорит, что дойдёт. Постараемся поймать такси. Хорошо, если что — перезвоню, — мама положила трубку.

От страха у меня прекратились схватки, и я расхрабрилась, хотя я всё равно чувствовала себя необъятной кадушкой. Мне бы сейчас мамину резвость. Ей сорок девять, мне двадцать один.

Да — а—а… Стало быть, тащиться придётся самой. Я оглядела себя и поняла, что в такси мне не влезть. Да и таксисты рожающих женщин не любят брать. Это факт. В газете даже об этом писали. В самой «ПРАВДЕ». Фельетон.

— Знаешь, — сказала мама, — они к первородящим быстро не приезжают. Да и увезти могут далеко, где места свободные есть. А тех, кто сам пришёл, принимают, даже если мест нет.

В это время в дверь позвонили.

— Ой, — встрепенулась мама, — это Нина. Как раз вовремя.

Я села на кровати и с удивлением отметила, что за прошедшую ночь я как — то подозрительно потяжелела.

— Ну, готова? — сказала тётя Нина, входя в комнату, — я вот тут тебе колготы хлопчатобумажные принесла. Я их «баушке» своей купила, ты не брезгуй, они ненадёванные, видишь, ярлычок ещё на них.

— Да вы что, жара такая, а я в колготах потащусь? Я гольфы надену.

Но мама с тёткой напали на меня: «А ну, как ребёночка по дороге потеряешь? Он же голову об асфальт разобьёт! Убьёшь дитя!» И принялись они меня одевать, потому, как сама я была квашня квашнёй.

Зазвонил телефон. Это был мой муж.

— Лёша, — закричала я в трубку, — они тут надо мной издеваются и пытаются в бабкины колготы запихнуть!

— Лапуль, не выступай, слушайся маму с тётей Ниной!

— Ага, ты с ними заодно! — я в ярости бросила трубку. Тоже мне, кулацкий подпевала нашёлся.

— Присядем на дорожку, — сказала мама, — карту обменную и паспорт взяла?

Я кивнула.

— Ну, с Богом, — сказала тётя Нина и взяла меня под руку, — Галь, ты закрывай, не торопись.

И тут я поняла, что обратного хода нет, и с ужасом почувствовала, как у меня дрожат коленки. Они взяли меня под руки, и мы двинулись в путь.

— Мальбрук в поход собрался, — в полголоса сказала я себе самой.

— Ты что там шепчешь? — спросила тётя Нина, отпустив мою руку.

— Да так, про рыцаря одного… Мальбрук в поход собрался, — во весь голос пропела я.

— Дай — ка, лоб пощупаю, — мама протянула ко мне руку.

Я отпрянула и чуть не упала. С этим пузом центр тяжести то там, то тут. Но тётя Нина подхватила меня.

— Галь, может, у неё родильная горячка? И мы зря сами пошли?

Я нашла положение, в котором меня не качало.

— У самих у вас горячка, ишь чего удумали, в колготы меня запихнули! Руки давайте, и пойдём.

На самом — то деле, я понимала, что выступаю, чтобы заглушить страх. Где — то на полпути я представила себе эту нашу троицу, с пузом посередине, и меня разобрал смех.

Мама с тёткой остановились: «Ты что, плохо тебе? А?»

— Да нет, — давясь от хохота, сказала я, — я на нас со стороны посмотрела.

— Ну, и что? — спросила недовольно мама.

— Картина такая есть.

— Какая?

— «Три грации» называется», — я опять засмеялась.

— ЧуднАя девка, — сказала тётя Нина, — ей рожать через пару часов, а она хохочет.

От этих слов у меня по спине пробежал холодок. Путь наш проходил мимо магазина тканей «Мерный лоскут», на который мы с мамой частенько совершали набеги, так как обе очень любили шить.

— Зайдём, портниха — яниха? — не без издёвки спросила меня тётя Нина.

— Нин, ты издеваешься, ей — Богу! Ей сейчас только по магазинам ходить, — с раздражением сказала мама. И потащила нас к роддому, до которого оставалось метров триста. Они подвели меня к странной белой двери без ручки. На двери была только табличка «Приём рожениц».

Это что, я — роженица? Какой кошмар, обзываются! Все против меня. Караул!

Тут мне опять прострелило спину, я нагнулась вперёд и глупо захихикала. А мама нажала кнопку звонка. Дверь открылась мгновенно.

— Рожать?

— Не — а, — от страха сказала я.

— Ну, давай, давай, иди, — мама подталкивала меня к двери.

— Давайте ещё погуляем, — умоляюще посмотрела я на своих провожатых.

— Ну, как соберётесь, опять позвоните, — и дверь закрылась.

— Пойдёмте в «Лоскут», — умоляющим голосом сказала я, — ну, на пять минуточек, а потом я пойду туда, а?

— Нет, вы поглядите на неё, — сказала тётя Нина, — в магазин она собралась!

— Руки давайте, — скомандовала я, — ножки ставим так! — я встала в третью позицию.

— Зачем? — утираясь платком, строго спросила тётя Нина.

— Полечку сбацаем, — устав от себя самой, сказала я.

— Тьфу, пошли в этот паршивый магазин, — закипала потихоньку мама.

— Ты раньше его очень любила, — сказала я.

— Нин, она издевается над нами, — сказала мама, разворачивая меня с полпути от магазина к двери роддома, — моё терпение закончилось.

Когда мы вернулись к двери с оскорбившей мои чувства табличкой, там стояла парочка. Худенькая, высокая рыженькая девушка с таким большим животом, что сбоку она была похожа на цифру 10. Муж ласково гладил её по голове и что — то нежно шептал. Но, как только он подносил руку к звонку, девушка висла на его руке и просила: «Подожди!» Девушка была высоконькая, а я со своим ростом и впрямь — кадушка.

Мама моя решила взять всё в свои руки. Она нажала на звонок, и нас с рыженькой впихнули в открывшуюся дверь. И дверь за нами захлопнулась. Мы посмотрели друг на друга, со слезами в глазах.

— Я — Рита, — сказала мне рыженькая девушка.

— А я — Ира, — в ответ вздохнула я.

— Страшно, — сказали мы одновременно. Мы обнялись и заревели в голос.

— Девчонки слёзы утёрли, быстро! Не бойтесь, не вы первые, — сказала нам пожилая нянечка, выдавая по ночной рубашке, — переодевайтесь, а одежду сейчас родным отдадим.

А в голове стучало: «Бежать, бежать…» Куда? Мы были птички в клетке с ужасом в глазах. Переодевались, прислушиваясь к голосам родных за дверью, потом сели на кушетку у кабинета врача. Выглянула сестра: «Кто первый? Заходите, документы давайте».

— Я, — прошелестела Рита.

Сестра выдала мне ножницы и велела постричь все ногти под корешок, а сама ушла, оставив дверь в кабинет открытой. И мне был слышен разговор рыженькой с врачом.

— У Вас как часто схватки?

Рита заплакала.

— У меня в карте написано рожать 28—го мая, а сегодня 2—ое июня, а у меня ничего нет.

— Вы где и с кем живёте?

— Мы с мужем в студенческом общежитии. Подружки сказали — иди, раз ничего нет. Муж меня и привёл.

— А мама ваша далеко? Ей позвонить можно?

— Нет, она в Иркутске, и у нас дома телефона нет. Надо вызов заказывать, потом три дня ждать.

— Ну, не волнуйтесь. Сейчас вас обработают и положат в предродовую палату. Тимофеевна, девочку возьми у меня на обработку.

Что такое обработка, я уже знала. Ногти я подстригла сама, потом эта самая Тимофеевна обрила меня, пардон произвела депиляцию, станком для бритья, с лезвием Нева очевидно «времён Очаковских и покоренья Крыма».

Когда я вышла после этой экзекуции и села у двери кабинет врача, то услышала разговор врача и Тимофеевны про рыженькую.

— Ну, переходила несколько дней, подумаешь, какое дело.

— Так ведь подсказать некому, мамки рядом нет.

— А теперь придётся делать стимуляцию. Бедная девочка.

— Дети рожают детей, увы!

В кабинет позвали меня. Задали несколько дежурных вопросов. Заполнили карту и проводили в предродовую палату, где лежала одна лишь Рита. Показали часы над дверью и велели позвать, когда схватки будут раз в пять минут. Я улеглась на бок, надеясь поговорить с рыженькой Ритой. Но ей привезли капельницу со стимулирующим раствором, и мне пришлось отвернуться, потому что таких вещей я тогда и видеть не могла. Иголка в вене! Я вспомнила, как сдавала кровь женской консультации, а потом тащилась домой, изредка поднося к носу ватку с нашатырём. Я повернулась на другой бок и стала смотреть на часы над дверью.

19 часов 45 минут.

Я не знала, что в это время мой Лёша со своей мамой, словно два самолёта, заходящих на посадку, совершая глиссаду за глиссадой вдоль здания роддома, пытались высмотреть что — то в окнах приёмного отделения и предродовой палаты. Они не знали, что предродовые палаты и родильные боксы находятся на втором этаже. Мне было не до Лёши, а только до самой себя. И сердце мне ничего не подсказало. Заячьим хвостиком оно стучало от страха в преддверии событий, о которых я могла только догадываться после занятий, курс которых прошла в женской консультации, когда уже пошла в декретный отпуск.

Нянечки и сёстры уселись в комнате отдыха ужинать и пить чай. Я посмотрела на Риту, она дремала под капельницей. В коридорах было тихо, никто не рожал. Я тоже решила подремать чуть — чуть, потому что все мои схватки куда — то делись. Незаметно я и уснула.

Проснулась я оттого, что кто — то резко толкнул мою кровать. Я открыла глаза и не сразу сообразила, где нахожусь. Лишь увидев часы над дверью, вспомнила, что лежу в предродовой палате. Рыженькая также дремала под капельницей. А с другой стороны положили дородную женщину, лет сорока с хвостиком. Веки её дрожали, и она тяжело дышала и время от времени ухала, словно филин: «У — у—у — ххх, о — о—о, у — у—ух!» А я так крепко уснула, что даже не слышала, как её уложили на соседнюю кровать. Я взглянула на часы — 23:30.

Ого, сколько проспала! Я приподнялась на локтях и решила лечь повыше. Но в это время раздался странный щелчок, и я почувствовала, что лежу в луже. Я испугалась и позвала: «Няня, няня! Я вся мокрая почему — то?!» Минут через пятнадцать появилась нянечка: «Кто меня звал?»

— Ой! Я вся в луже лежу!

Нянька бесцеремонно сдёрнула с меня одеяло и засмеялась. Я надулась, ну прям комедия, да ещё надо мной смеяться. И так страшно.

— Почему — то? Да, воды отошли. Рожаешь ты, девонька. Сейчас простынку и рубаху принесу сухую.

Новая соседка положила голую ногу поверх одеяла и застонала, а потом и вскрикнула: «Ой — ой — ой, а — а—а — а—а, больше не могу терпеть! Куда же они все делись?» Она села на постель и пропустила левую ногу между прутьев спинки кровати. Собрала волосы под аптекарскую резинку и ухватилась за спинку соседней кровати.

— А — а—а, Господи, помоги же мне, прости меня грешную! — Женщина, что есть силы, вцепилась в спинку кровати и придвинула её к себе. Затрещал и порвался линолеум под ножкой кровати, — О, Господи!

И женщина с такой же силой отодвинула кровать от себя.

Я притаилась, лёжа на боку, но тут почувствовала толчок у себя в животе, и ноги сами подтянулись к груди. Волосы на голове сделались мокрыми от пота. Я застонала и, на мгновение, словно провалилась куда — то. Когда пришла в себя и открыла глаза, увидела, что на противоположной кровати уже лежит новая роженица, вот ещё слово — то какое дурацкое. Роженица. А где ударение ставить? Подняла глаза на часы. 00:40. Постаралась отдышаться.

Тут, наконец — то, появилась нянечка с сухим бельём. Она увидела разодранный линолеум и запричитала, стала ругать женщину с соседней кровати.

— Ты что ж наделала? Нам теперь что же палату на ремонт закрывать?

— Отстань, бабка, — басом сказала женщина и снова со всей силы, со стоном, придвинула кровать к себе.

В это время сестра привела в палату ещё двух женщин и велела им ложиться и вести себя тихо. Нянечка бросила мне на кровать сухое белье и сказала сестре: «Марь Дмитревна, погляди — ка, что эта красавица учудила!» Сестра увидела разодранный линолеум и сказала скандально — грозно: «Пойду за врачом!»

Я стянула с себя мокрую рубаху и, надев сухую, встала босиком на пол и сняла с кровати мокрую простыню. Накинуть на кровать сухую простыню у меня никак не получалось, мешал живот. Расправила её кое — как руками и легла. На часах было 00:53. Меня била мелкая дрожь, и я поняла, что это оттого, что я боюсь следующей схватки. На свободную кровать напротив меня положили ещё одну женщину.

Да что это я женщину, женщину! Мы все, включая Рыженькую, были здесь в палате девчонки — зелепухи, лишь дама, испортившая пол, годилась нам в мамки.

Я отдышалась и выпила водички из стакана со своей тумбочки. Посмотрела, на каждой тумбочке такой стакан стоит, значит, пить можно. Про мужа и родителей я и не вспоминала. Только бы отстреляться поскорее. И тут меня опять прихватило, опять я провалилась куда — то. Очнулась, — на часах 01:30.

— Ты чего так орёшь, голубушка, — сказала мне сестра, — ты здесь не одна. Коль вы все голосить начнёте, убежишь!

— Ой, извините, а я что, кричала?

— Да ещё как, всё мамку звала. Без мамки — то никуда!

Тут зашевелилась и подала голос Рыженькая. Тоже мамку кликала. А мамка — то её далеко, в Иркутске.

Я задремала и проснулась от новой схватки. Время 02:15. И уж тут, меня, родимую, прихватило по полной программе. Я только успевала отдышаться, как опять от боли проваливалась куда — то. Лишь один раз я посмотрела в передышке на тех, кто лежал напротив. В глазах их был неподдельный ужас. У них и схваточки пока были так себе, но на примере нашего ряда кроватей, он воочию видели, что их ждёт в ближайшие час — два.

Очнулась оттого, что кто — то трепал меня по щеке. Это была незнакомая сестра в колпаке и с маской на лице.

— Вставая, дорогая, а то сейчас родишь прямо здесь. Она дала мне чистую пелёнку, чтоб я проложила меж ног и придерживала на всякий случай

— Давай под руку возьму. И мы пошли… в неизвестность… В будущее.

Сестра подвела меня к креслу, на котором рожают, и сказала: «Вот ступенечки тут, залезай». Я взгромоздилась кое — как и легла. Сестра подошла ко мне, погладила по голове и сказала ласково: «Ты меня маске не узнала, мы с тобой в одной школе учились. А я тебя помню, ты — Ира, да?»

— Ага, — я вздохнула.

— Ирочка, если будешь меня слушаться, все делать правильно, то родишь быстро и не порвёшься, договорились?

Я кивнула.

— Ставь ноги сюда, руками за эти палки берись, вдыхаем, на выдохе — тужимся. Когда скажу СТОП, тужиться нельзя. Ну, начали!

Я посмотрела на часы, которые в родильном боксе были тоже над дверью. 06:00. Я слушала сестру и делала всё, как она велела. Я выпала из времени. И вдруг!

— СТОП! Не тужиться!

Что — то горячее и скользкое выскочило из меня, запищало, как котёночек… Что это я… Не что — то, а кто — то! Мой ребёнок!

— Ну, Ира, за кем ты к нам приходила? — весело спросила сестра.

— За сыном!

Я посмотрела на часы. 06:25. 3 июня 1976 года. Четверг.

Сестра высоко подняла ребёночка, и я увидела, что это мальчик. Я засмеялась и заплакала сразу. А малыш взял да и написал мне на ногу.

— Ох, разбойник, ну иди к маме, — и сестра положила мне его прямо на грудь.

Малыш сразу стал крутить головой и верещать.

— Сестра, что с ним?

— Титьку вытаскивай, он грудь ищет. Проголодался, разбойник, ишь, как мамку умотал!

Я вытащила грудь в разрез ночной рубашки, и мой мальчик, мой сынок, сразу ухватил её, стал жадно сосать, причмокивая.

Сестра гремела какими — то тазами.

— Ну, на первый раз хватит! — сказала она, — вот и доктор как раз пришёл, Надо пуповину перерезать. Ты не бойся, сейчас ещё схватки будут, легкие, это послед отойдёт.

Я провела рукой у себя по животу и вздохнула с облечением — пуза моего необъятного больше не было.

— Всё нормально, сестра, обрабатывайте мальчика, — сказал доктор, осмотрев моего сына.

Сестра ополоснула моего малыша в тазике, прочистила ушки и носик. А потом завернула его, как матрёшку, и положила на столик, что стоял в ногах у моего кресла.

— Ты, молодец, Ира, поздравляю тебя с сыном! Богатырь! 3750 и 54 см! А я пошла дальше — работа.

И она ушла. Появилась нянечка, протёрла пол в боксе и, молча, вышла.

А я осталась лежать в насквозь мокрой рубашке на клеёнчатом холодном столе. Через какое — то время малыш мой начал чихать. Я заволновалась. В боксе было холодно. За окном стеной шёл июньский дождь.

Прошло ещё минут сорок, опять зашёл детский доктор.

— Ну, как Вы тут?

— Доктор! Он всё время чихает, здесь холодно, я боюсь, что он простудится.

— Не волнуйтесь, мамаша, это он не просто так чихает, у него лёгкие разворачиваются.

— И рубашка у меня мокрая, я замёрзла, меня просто лихорадка бьёт.

— Не волнуйтесь, скоро Вас поднимут в палату, — и доктор ушёл.

И тут я услышала, что какая — то старушка бежит по коридору между боксов и спрашивает про меня.

— Я тут!

В бокс, семеня, вбежала сухонькая седая нянечка.

— Мамка твоя прибежала с утра в приёмное отделение, просила про тебя узнать, — бабуля покрутила у меня перед носом двумя красными червонцами и быстро спрятала их в карман своего халата.

— Бабушка, — заплакала я, — я вся мокрая и замёрзла. И ещё… есть хочу!

— Счас, миленькая, всё сделаю и мамке доложу.

Через пятнадцать минут я лежала в сухой рубашке на сухой простыне под байковым одеялом. В следующий раз бабуля появилась с тарелкой, на которой была манная каша и творог.

— Ну, кушай, а я пойду к мамке твоей, она меня ждёт.

— Спасибо, бабушка, Бог вознаградит Вас за Вашу доброту!

Бабуля перекрестила меня нас с сыном и ушла.

Манную кашу и творог я ненавидела с детства. И если бы кто увидел меня в тот момент, упал бы в обморок. Я лежала под байковым одеялом и наворачивала творог с кашей, забыв обо всём на свете.

7 июня меня выписали со здоровым младенцем. А 9 июня…

9 июня я защищала диплом в институте. Мне бы орден, конечно. Но я и на медаль была согласная.

                                     * * *

Ночью я проснулась от звонка мобильника. Лёха храпел с посвистом, повернувшись к стене лицом.

— Алё?

— Мам, это я…

— Ну?

— Машка родила. Дочку мне родила!

— Поздравляю, сыночек! Сейчас буду отца будить.

Я повернулась к мужу. Виски уже седые. И усы сбрил, чтоб не ходить с перчёными усами.

Я ткнула Лёху в бок.

— А, ну, чего?

— Кто — то припас в холодильнике розовое шампанское, или я что — то путаю?

— Припас, а что?

— Тащи! А я пока фужеры достану.

Лёха накинул на плечи мой пеньюар (вот привычка!) и пошёл на кухню. Я подняла фужер с шампанским.

— Ну, слушай!

— Не томи…

— Дедушка, я поздравляю тебя с внучкой!

— Родила?

— Ага! Андрюха только что звонил.

Как жаль, что в наши времена не было мобильников.

2009 (С)

Полнолуние

Весенняя девичья бессонница

Бусинка

Я стояла на краешке ванной и развешивала своё нижнее бельё. Развешивала аккуратно, чтобы не перекосилось при сушке. Бельё было очень дорогое, импортное, купленное по случаю.

Настроение у меня у меня было странное. А если честно, просто хотелось сбежать. Быстро, бежать, не оглядываясь. Да сумка с моими вещами маячила ещё в коридоре. Мы вернулись из Питера поздно вечером, сил разбирать её не было.

И тут я почувствовала на своей спине взгляд. Он впивался в мою спину острым шилом. Я представила этот инструмент, и у меня мурашки побежали по коже.

— И кто это так по — дурацки развешивает бельё? — от этого «ласкового» голоса я чуть не свалилась с узенького краешка ванной.

— Бельё всегда развешивается наизнанку!

Я обернулась. Это была моя свекровь. Она стояла, подбоченившись, и сверлила меня своим взглядом. Замужем я была уже почти неделю! Молодожёнка. Умора!

Другая бы промолчала. Но я была бы не я, если бы не оставила последнего слова за собой.

— А меня мама всегда учила, что бельё вешается налицо, ведь изнанка — то всегда к телу.

— Глупости какие! Налицо! Это надо же. Налицо!

Свекровь протянула руку и столкнула меня прямо в мыльную воду, оставшуюся после полоскания. Я свалилась и полетела! Долго летела, устала даже. Много всего интересного увидела, пока летела. Мыльная вода на дне ванной превратилась в чашу одного из фонтанов Петергофа.

Я плюхнулась в воду, огляделась и поняла, что я сижу в тине на мелководье прудика у себя на даче. Квакушки, пригревшиеся в тёплой воде среди прибрежной осоки, брызнули дружно в разные стороны. А здесь неглубоко!

Неподалёку, в болотных сапогах, стоял мужчина. Он повернулся ко мне, и, продолжая подёргивать удочкой, спросил: «Вам помочь?» Лицо его разглядеть не смогла: края выгоревшей шляпы — афганки отвисли и закрывали лицо.

— Спасибо, нет! — и я стала снимать себя прицепившуюся тину. Мокрую и противную, бррр!

И проснулась, Слава Богу, проснулась. Села на кровати, спросонья размахивая руками перед лицом, как будто отгоняла злых и кусачих осенних ос. О, Господи! Сколько же меня будут мучить эти ужасные воспоминания? Уж 100 лет прошло, как я ушла от своего «ненаглядного»!

Но как только полнолуние, так опять они здесь. Вот она, Луна, плутовка, тут как тут! По полу от окна тянулась яркая лунная дорожка, заканчиваясь на моей подушке. Зеленоватый свет зловеще заливал мою комнату. Пришлось жалюзи опустить. А время — то сколько? Опережая мой вопрос, хрипловатая от старости кукушка отмерила три часа ночи. Самое сонное время! А тут такая незадача. Уснёшь теперь, как же!

Я пошла на кухню и включила чайник. Сон окончательно исчез. И это было тем более обидно, потому, что я собиралась выспаться хорошенько, чтоб утром выглядеть на все сто! Я, конечно, и так неплохо выгляжу для своих… гм, гм, лет, но всё — таки!

Веруня пригласила в ресторан «Парижская жизнь». Она там побывала на корпоративной вечеринке и теперь собиралась и меня приобщить в «парижской» жизни на свой день рожденья.

Конечно, лучше бы в такой день ей пойти куда — нибудь с кавалером. Но мы с Веруней — дамы свободные, поэтому, как обычно, — шерочка с машерочкой. И даже на День Святого Валентина.

Королевичей Елисеев нам не досталось. Но, как говорят в одной рекламе, «…а вот Кощей…». Хотя, был и Кощей. Но об этом потом.

Ну, да ладно, до утра ещё далеко, и уснуть вряд ли удастся. С чашкой горячего чая я пристроилась уютно на диванчике в уголке кухни и стала любоваться новой посудомоечной машиной. Это была моя давнишняя мечта, потому что больше всего на свете я ненавидела мытьё посуды. Я с трудом заставляла себя проделывать эту процедуру раз в день, вечером. Да и то только потому, что боялась, что вдруг кем — то шуганутый таракан случайно заскочит. Надо сказать, что я ни разу в жизни этой твари не видела. Только на картинке. Га — а—адость какая! Я обожаю убираться, гладить бельё. Шить вот ещё люблю.

Обожаю переклеивать обои. Вообще, ремонт люблю. Странной любовью. Надо сказать, любовь ко всяческим ремонтам я получила по наследству от своей мамы на генетическом уровне. Но об этом тоже как — нибудь в другой раз. А вот мыть посуду — ой, держите меня восемь человек и ещё четверо!

Ненавижу!

И вот она, моя материализовавшаяся мечта стояла, наконец — то, на специально отведённом для неё месте среди кухонной мебели. С аквастопом. Ух! И так удачно встала. В тютельку.

Машину я купила два дня назад. Мы ездили за ней на Горбушку со старым Фирсом. Кто такой старый Фирс? О, это песнь песней! Старый Фирс — друг моего детскосадовского детства, Серёга Фирсов. В спальне детсада наши раскладушки стояли рядом. И в тихий час мы, накрывшись одеялами так, что только носы торчали, рассказывали друг другу страшилки.

Серёжка даже пил за меня рыбий жир! Потом, в школе, он, как верный паж, таскал за мной портфель, занимал очередь в буфете. Он был мне всем, кем угодно: защитником, другом, вернее, подружкой, даже братом. А иногда — жилеткой.

Но замуж я вышла совсем за другого. Когда я объявила Серёге, что у меня свадьба на носу, он вздохнул и сказал: «Поздняк метаться, Бусинка». Хорошо, когда муж становится другом, но, практически, ни один друг не становится мужем. Это человек из другой сказки. В двадцать семь Серёга начал седеть, и я с его позволения, стала ласково называть его Старый Фирс.

И только он зовёт меня Бусинка. Все зовут Буся, это производная от моей фамилии Бусинова. Вот прозвали так с детского сада, я привыкла, не обижаюсь. Папа зовёт Ирусей, мама — всегда Ирой. И только Старый Фирс так нежно — Бусинка.

Пока я вспоминала — раздумывала, кукуня моя отсчитала пять часов. И я всё же решила часочек ещё поспать, ну, или пару часиков. Как проснусь. Мне ж на работу же утром не бежать! Я Web — дизайнер и работаю на дому.

                                      * * *

Как только я закрыла глаза и начала задрёмывать, противный сон продолжился с того самого места, на котором я проснулась. Вот всегда в полнолуние у меня так.

Я вылезла из пруда с какой — то бумажкой в руке. Интересно, что это ещё такое? О, это было приглашение в салон для новобрачных. Я раскрыла его и посмотрела, какие ещё там остались талоны. Дурацкий дефицит! Талонов в приглашении больше не было, и я выкинула эту ненужную бумаженцию в пруд. Странно, но одежда на мне была сухая.

Меня окликнул кто — то с берега. Это была моя мама. Она волокла какую — то блестящую железяку и звала меня на помощь. В ближайшем рассмотрении железяка оказалась полотенцесушителем.

— Вот, подсуетилась в обеденный перерыв, — сказала мама.

— Ага, — я поцеловала маму в щёку.

Мама была довольна собой и своей добычей. Она, вообще, очень счастливый человек. Вот достала какую — то блестящую железку и радуется, как ребёнок.

— Ну, доставай ключи! — сказала мама.

И я увидела, что стою перед собственной дверью в квартиру. Я открыла дверь и, о, УЖАС! Обои в моей прихожей были старые! Но я — то точно знала, что поклеила новые обои.

Почему обои старые?! Непонятно.

А, я же сплю! Тогда уж, ладно.

Несколько лет назад, когда я ещё жила вместе с родителями, мама устроила в прихожей ремонт. Просто взяла отгул, и, когда мы с отцом вернулись с работы, то увидели плоды маминых стараний. Она поклеила новые обои в прихожей. Я невзлюбила их с самого начала. Невзлюбила — мягко сказано. Я их ВОЗНЕНАВИДЕЛА!

Приходя домой, я открывала входную дверь и с порога плевала в ненавистные мне самоклеящиеся обои. Конечно, я просто говорила «Тьфу!» ненавистной стенке напротив двери. Но с каким чувством я делала это! Сара Джессика Паркер может сделать передышку

Это чудо нашей промышленности где — то урвала моя драгоценная мама. Во времена повального дефицита четыре рулона плёнки — самоклейки были манной небесной. Расцветка была просто супер — розы, под набивной шёлк. Но, если честно, рисунок напоминал работу пьяного маляра или какой — нибудь дрессированной обезьяны. Мама же утверждала что это золотистые розы. Спорить с ней было бесполезно.

Розы, так розы. Как я ненавидела их, эти розы! Это была печаль моего сердца. И единственная мечта — содрать на фиг эту срамоту. И я точно помнила даже во сне, что мы с родителями несколько лет, как живём порознь. Родители купили себе двушку в нашем же подъезде.

И как только родители переехали к себе, я избавилась от ненавистных обоев! В первый же день обретённой свободы я бежала домой с работы и точно знала, чем я сейчас займусь. Я влетела в квартиру, бросила плащ на стул и приступила к тому, о чём давно мечтала.

Самоклейка снималась со стен цельным куском. Она издавала приятный моему сердцу прощальный треск и падала на пол. Содрав последний кусок, я свернула всё содранное в большой рулон и вынесла на улицу в мусорный контейнер.

У — ф—ф! Я была счастлива!!!

Но вечером ко мне в гости заглянула мама и ужаснулась, увидев голые серые стены

— Ира, — шёпотом, со слезами в голосе, мама спросила, — Где?

Она опустилась в кресло, стоявшее в углу прихожей, и вопросительно глядела на меня.

— Далеко, — неопределённо ответила я. Слово «помойка» выговорить я не смогла. Это слово могло травмировать маму. А всё же мама обиделась. Но я — то хорошо знала, что надолго она обижаться не умеет

— Ма, — обняла я её, — это же теперь моя квартира, — я тоже решила сделать ремонт.

При слове «ремонт» глаза у мамы высохли от слёз, и она с готовностью спросила: «Тебе помочь?» Я же говорю, что она, мама моя, необидчивая такая. Как ребёнок, надует губы, но лишь покажешь новую игрушку, сразу всё забывает

И это всё была лирика.

                                      * * *

Так о чём это я? И, похоже, что уже не сплю. Или сплю? Ущипнуть себя, что ли? так ведь синяк останется, кожа у меня такая нежная. Чуть что, и синяк.

И впрямь, я не сплю. Сколько там натикало, кукушечка моя? Молчит. Наверное, гирьки перетянуть надо. Время — полдевятого. С Веруней встречаемся в час. Пора и собираться.

Надо сказать, что я вовсе не копуша какая — нибудь. Просто не люблю делать всё второпях. Не то, что моя двоюродная сестрица. Вскакивает за 15 минут до выхода на работу, носится по квартире, как оглашенная, половину вещей забудет, потом вылетает из квартиры в разных туфлях. Ой, умора просто! Один раз она туфли свои разные только уже в метро увидела. Хорошо, на работе пара запасная была.

А я так не люблю. Если мне надо выходить в 12. Я встану в семь. Поставлю чайничек, чайку зелёненького попью, посижу полчасика, новости посмотрю, потом уж буду завтракать, краситься и одеваться. И выйду пораньше. Есть у меня, конечно, один недостаток. Всегда и всюду появляться раньше намеченного срока. Вечно — притащишься рано и болтаешься. Это ещё с институтских времён пошло.

Конечно же, сегодня я тоже была на месте встречи раньше положенного времени. Аж на сорок минут! Погуляла у нулевой отметки, что у Иверских ворот.

Сегодня выходной, поэтому такая суета возле этой медной таблички перед входом в часовню. Влюблённые и туристы в очереди стоят, чтоб на ней сфотографироваться. Натёртая подошвами медная табличка сверкает, словно золотая.

Зайти что ли в ГУМ, давненько там не была. С парковкой там такая всегда проблема, а сегодня я без машины. Люблю я ГУМ. Студенческой любовью! Но в этот момент, наконец — то появилась Веруня.

Я удивилась такой точности, потому что у Веруни в самый неподходящий момент гнутся ключи, ломается на полпути автобус, а поезд метро подолгу стоит в тоннеле.

— Ты не заболела? — спросила я подругу.

— Не — а, к родителям гости приехали. Тоска смертная — молодость вспоминают! Как в той песне: «Фонтаны били голубые, и розы красные цвели». Обнять и рыдать! Я вовремя сбежала, чтобы они окончательно не убедили меня, что вот «В ИХ ВРЕМЕНА!» Ну, ты меня поняла.

— Тяжёлый случай!

— Хуже. Они иногородние, на три дня приехали. Сегодня ночую у Светки, завтра у тебя, можно?

— Ради Бога!

Мы пошли пешком на Каретный ряд, где находился ресторан. Нам достался уютный столик у окна на двоих. Метрдотель профессиональным взглядом сразу вычислил нас, спасибо ему. Нам нужно поплакаться, поэтому свидетели нам были ни к чему. Мы заказали вазу фруктов и минералку да по 50 граммов лучшего французского коньяка. Потом подумали и добавили ещё по 50.

— Буся, у тебя что — то случилось?

— Нет, — ответила я, — а что, что — то должно было случиться?

— Ты волосы покрасила.

— Подумаешь!

— Я — то тебя хорошо знаю, если перекрасилась, что — то произошло или?

— Нет, Верусь, ничего. Сегодня вечером жду мастера по установке посудомоек.

— А тот, прошлогодний с Манежа, тебе так и не позвонил?

— Спи спокойно, не позвонил.

— И как ты могла постирать блузку с его визиткой в кармане.

— Да вот так! Но и он сам тоже не позвонил ведь!

Не стану же я Веруне рассказывать, как искусала все локти, обнаружив в кармане блузки размякший кусочек картона. Но плакаться — не в моих привычках.

— Вот так люди и отказываются от своего счастья, — философски заметила Веруня.

Я пригубила коньяк и задумалась. Вернее, впала в свои воспоминания. Конечно, я видела, что происходило вокруг меня. Даже что — то отвечала подруге.

Какие — то девчонки — зелепухи с пирсингом в голых пупках за соседним столом смеялись шуткам своих кавалеров, не забывая строить глазки всем проходившим мимо мужчинам. По их разговору поняла — студенты. А там, где гуляют студенты, там дым коромыслом. Даже в таком заведении, как ресторан «Парижская жизнь».

«Эх, где мои семнадцать лет? На большом Каретном…»

Но сама я была далеко — далеко. В том летнем субботнем дне в июне прошлого года. И надо же было Веруне сегодня об этом вспомнить.

Кощей

Мы познакомились по Интернету прошлой зимой. Обменялись фото. Покидались письмами по e — mail’у. Пошутили и пококетничали, желая показать себя с разных сторон. Короче. Виртуально мы понравились друг другу.

Потом он уезжал в командировку на полтора месяца, а, приехав, пошёл ва — банк.

Пора бы уж и встретиться. Я была готова.

Эти полтора месяца я чистила пёрышки. Сначала мы с Верусей слетали в Кемер. Загорели, оттянулись в турецкой бане. Лепота!

Вернувшись в Москву, я раза три — четыре сходила к знакомой косметичке в SPA — салон. Подстриглась, покрасила волосы. Обновила маникюр и сшила себе обалденное платье по выкройке «Бурды». Итак. Назначен день, час и место встречи. Сегодня я иду на свидание. Точка.

Накануне я легла пораньше спать, положив ватные кружочки на веки, чтоб утром мои глазки сияли. Зашедшая на чай мама, наблюдая за моими приготовлениями, спросила: «Ты что, идёшь на свидание за предложением руки и сердца?»

— Надеюсь!

— Ну, ни пуха тебе. Только не гони. Ты ж не ездишь — летаешь.

— Угу.

На Маяковке я повернула направо, на Тверскую, и стала высматривать платную стоянку. Мне не хотелось, чтобы он видел, что я подъехала на машине. Машинка у меня приметная, жёлтый жучок Фольксваген. Вот уж шесть лет на ней езжу, а всё еще вслед оборачиваются.

Середина июня, субботний полдень, машин было мало: все поразъехались на дачи. Я оплатила пять часов парковки, проверила сигнализацию и пошла пешком к Пушке. Времени у меня было с хорошим запасом, поэтому я шла, как говорится, цепляя нога за ногу, и «продавала глаза» у каждой заинтересовавшей меня витрины. Не забывая при этом разглядывать себя в каждом зеркальном стекле. Загорелая и ухоженная женщина 35 лет. Свободна, как вольный ветер.

Я нравилась себе. Я восхищалась собой! Детка, ты сегодня хороша, как никогда! Вообще, не понимаю, как это можно самой себе не нравиться? Себе любимой?!

Меня никогда не мучил вопрос, как я выгляжу в своём наряде. Потому что я всегда ношу только то, что мне нравится, а, значит, чувствую себя свободно и легко. Если кому — то не нравится мой стиль одежды, то, как говорится, это уже его проблемы.

Мне самой хорошо, а это самое главное!!!

Вот заказчицы мои (я шью иногда на дому) как увидят меня в чём — нибудь новом, сразу — ой, сшейте и мне такое же. Да не проблема, сошью! Только вы это носить не будете. К этому наряду серёжки крупные нужны, а вы такие не любите — броско. И туфли ярко — зелёные не наденете — «как же я пойду в таких?» Вот и потеряется вся изюминка.

Эх, опять меня заносит. Ну, да ладно.

Погуляв вдоль Тверской, я добрела до почтамта. А там, напротив, через дорогу бутик «Estee Lauder», пройти мимо которого было выше моих сил. Там продавались мои любимые духи «Белый лён». Отказать себе я тоже не смогла. Я вышла из магазина в состоянии абсолютного восторга и с красивым пакетиком в руках. Взглянула на часы. До встречи оставалось 20 минут.

Дойдя до площади у кинотеатра и выбрав скамейку подальше от памятника Пушкину, в тенёчке, я устроилась со своими покупками и стала ждать появления моего визави.

Я не хотела маячить у постамента, нарезая круги в ожидании. Мне было интересно посмотреть на него, присмотреться издалека, как он будет себя вести, дожидаясь меня.

Кстати, его зовут Аскольд. Что — то это имя мне напоминает.

Пока я сидела в своих раздумьях, у памятника нарисовался некто, похожий на описание и фото из Интернета. Я припудрила носик, взяла подмышку журнал, служивший опознавательным знаком (как всё же банально!), и двинулась к памятнику неспешным шагом. Пройдя пару раз туда и обратно, наблюдая через солнечные очки за поведением предполагаемого кавалера, я уже решила, что либо это не он, либо я ему не приглянулась. Во втором случае, у него плохой вкус.

Фи!

Ну, и зачем ли мне тогда такой? И вот когда я уже решила, что не нужен, и развернулась в сторону парковки, то услышала: «Ирен?» Обернулась и увидела его. Да, это точно был он. У меня хорошая зрительная память, как у любого художника. Только он был, вроде бы как подсушенный, подвяленный. Одним словом, он был похож на воблу. На вкус не пробовала. А, поняла! Это не вобла, это Кощей. Тот самый, который заманивает Василис прекрасных, и складирует их в своём потайном замке. Вот. Он протянул мне цветы. Ничего плохого сказать не могу, презентабельный букет.

— Куда дальше? — спросил Аскольд.

— Я отдаю в Ваши руки свою судьбу на целых 3 часа.

— Прекрасно!

И он пригласил меня в трактир «Ёлки — палки», что находится тут же на площади. Наверное, он думал, что удивит меня этим заведением (к слову, больше люблю «Шеш — Беш» на Новокузнецкой). Мы набрали себе в пиалы разных вкусностей. Там забавная кухня. Всех времён и народов.

— Что будем пить?

— Я за рулём.

Сели за столик и замолчали. Получалось, что в сети мы общались, не имея преград и условностей. Наяву же всё получилось иначе. Вот она, виртуальная реальность, никуда не убежишь от неё.

Нам принесли заказ, спутник мой хлебнул коньячку, и его понесло. Он, не давая вставить мне хоть слово, рассказывал о своей командировке и о том, что никак не может встретить свою вторую половинку. Он поведал мне, что ему уже 50, но детей у него нет, потому что все женщины, встретившиеся ему по жизни, не показались ему достойными носить имя Матери его ребёнка.

— Вы намекаете, что опять промахнулись?

— Что вы, Ирен!

И у меня возникло противное ощущение старой штопаной жилетки, в которую можно плакаться и тайком даже вытереть нос. Звиняйте, граждане, это не про меня.

Тут я вспомнила, о чём мне говорило его имя. Опера! Композитор А. Н. Верстовский. «Аскольдова могила». Вот, куда он прячет всех своих женщин.

БЕЖАТЬ! Только бежать, не разбирая дороги. Мой несостоявшийся кавалер, очевидно, прочитал это по моим глазам и подозвал официанта.

— Рассчитайте нас, пожалуйста. На два счёта, — сказал мой спутник.

Я была готова к такой ситуации, потому что пару раз попадала, увы.

Чтоб Вам повезло!

Положив деньги рядом со своей пиалой, оставив букет и не попрощавшись, я двинулась к выходу. Кавалер мой бросился за мной.

— Вы неправильно меня поняли, я как раз хотел сказать, что, наконец — то, встретил такую женщину. И это — Вы!

— Но для меня это — не Вы. Аскольдова могила!

Я и представить себя не могла в постели рядом с этим сушёным кузнечиком, а уж в подвенечном платье — тем более. Когда мои надежды на личном фронте, терпят фиаско, извините, могу нахамить. Но для этого меня нужно здорово достать. И это был именно такой случай.

Аскольд плёлся следом за мной. Я бросила пакет с духами на заднее сидение и села в машину, заблокировав двери. Машинка у меня хоть и светло — жёлтая, но нагрелась на солнышке. Я включила кондиционер и повернула ключ в замке зажигания. Жучок хрюкнул и не завелся. Пытаясь держать себя в руках, я сказала себе: «Just a moment!» Выдернула кнопку подсоса, подождала минуту и опять, повернув ключ, нажала на педаль акселератора. Моя девочка, моя красавица, не подвела меня. Она взревела КАМАЗом и завелась!

Лихо развернувшись, как Шумахер на своём красном гоночном болиде, на глазах у брошенного Аскольда с его могильным взглядом, я махнула вниз по Тверской к Манежной площади, оставив ему на память сизый выхлопной дымок. Эх, пора карбюратором заняться.

Георгий Победоносец

Я приткнула машину у Националя и решила гулять по Манежной площади и посидеть в тенёчке Александровского сада. Спустилась вниз, в магазины, накупила каких — то безделушек. Со мной всегда так бывает, когда расстроюсь. Зато потом нет проблем с подарками, если приглашают в гости. Потом купила мороженое и села на скамейку под кудрявый куст сирени. Погода разгулялась к обеду, и только прохлада Александровского сада спасала от полуденной духоты. Вдоль бассейна с фонтанами суетилось множество народа. А накануне наш мэр, издал указ, что в связи с установившейся жарой разрешается купаться во всех городских фонтанах. Народ резвился, визжали от восторга дети. Брызги долетали даже до меня, хотя я сидела далеко от этой лужи, заполненной бронзовыми изваяниями лучшего друга нашего мэра.

Всеобщее веселье и дрызготня в этой мутной луже заставили забыть меня встречу с Аскольдом с его могильным взглядом. Я с интересом наблюдала, как взрослые дядьки прямо в одежде с улюлюканьем сигают в воду.

Я доела эскимо, скомкала бумажку и обернулась, чтобы бросить её в урну. На соседней скамейке сидел мужчина, прикрыв глаза ладонью, словно козырьком. Рядом с ним лежал очень красивый, но растрёпанный букет, словно этим букетом кого — то пару раз хорошенько ударили.

Весь вид сидящего мужчины просто кричал, что ему очень плохо. Очень. Всей своей кожей я почувствовала это. Даже зябко мне стало. И тут мне показалось, что с его подбородка капнула на светлые джинсы слезинка. Я осторожно протянула руку и коснулась его плеча: «Эй, Вам плохо?»

Он убрал руку от лица и поднял на меня глаза.

И тут!

Средь бела дня и чистого неба сверкнула молния, и громыхнул гром. Ого — го, как громыхнул. А я такая бояка! Незнакомец прижал меня к себе и прикрыл своим пиджаком.

Такого я ещё никогда не видела! Дождь хлынул только над нами! Тёплый дождик! Это продолжалось минут пять, но, самое интересное, что этого не видел никто кроме нас!

Дождь прекратился также внезапно, как и начался. А я всё так и стояла, обхватив его за талию. Оторваться не могла. Запах меня пленил! Я не знаю, как сказать, — вкусно, приятно, сладко, притягательно. Обворожительно! От него пахло моим мужчиной. Тем, кому я хотела бы нарожать детей, кому хотела бы варить борщ и жарить картошку. От него пахло мужчиной, с которым я хотела бы состариться и умереть в один день.

А он. Он стоял, уткнувшись в мои волосы, и дышал так, что я решила, что останусь лысой после этого.

Я немного отстранилась от него и спросила: «Ты кто?»

— Георгий.

— А я Ирен.

— Пойдём куда — нибудь. Мне надоела эта лужа им. Церетели.

— Ага!

Сладкий сон.

И мы пошли гулять по любимой нашей Москве. Были в зоопарке, где он усадил меня покататься на пони. Потом завернули в планетарий. Посидели в кафе — мороженом в саду Эрмитаж. Покатались на американских горках, речном трамвайчике. Ели шашлык на ВДНХ. Прокатились на монорельсе. И целовались, сидя у пруда с кувшинками в Ботаническом саду.

Такого дня у меня в жизни ещё не было. Я, словно, этого всего раньше и не видела, не замечала. Мы не спрашивали друг друга ни о чём. Мы просто нашли друг друга в нашем сумасшедшем городе!

— Эй, ты совсем отключилась! — сказала мне Веруня.

Я оглянулась. Мы сидели в ресторане «Парижская жизнь».

— Пора уже, а то опоздаешь мастера своего встречать

Мы расплатились, расцеловались и поехали по домам. Ненавижу метро, особенно нашу Филёвскую ветку. Время ещё только полпятого, а вагон тащился еле — еле. Наверное, Георгий, всё — таки помирился с той девушкой, которая побила его подаренным букетом. А я — то уж и губы раскатала. Здрасссьте, только вас здесь и ждали! Было обидно до слёз.

Я закрыла за собой входную дверь. Сняла сапоги и только поставила сумочку у зеркала, как в дверь позвонили. Хорошо, что во время успела, это, наверное, мастер. Открыв дверь, я увидела мужчину в шляпе афганке с обвисшими полями. Где — то я точно такую уже сегодня видела. А, точно, во сне!

Мастер поставил сумку с инструментом на пол, снял шляпу и повернулся ко мне.

Это был Георгий. Я обняла его, вздохнула облегчённо и сказала самой себе: «Поздняк метаться, Бусинка!»

P.S.

Оказывается в тот летний день, когда мы уже разъехались по домам, в автобусе у него вытащили портмоне, в котором лежала моя визитка.

Но тот, кто наблюдает за нами с небес, всё — таки очень хотел, чтобы мы встретились!

2007 (С)

Кошачьи слёзки

Прощальная песня

Пролог

Всю ночь я не спала. Мне надо было принять решение о жизни и смерти. Подушка моя к утру была мокра насквозь. Но сердце и голова не приняли единого решения. Я сильная женщина, какой я привыкла себя считать, привыкшая всё решать сама, металась всю ночь на своей кровати. К утру я решила бросить монетку — орёл или решка. Если старший сын приедет за нами, то…

Я чувствовала себя абсолютно беспомощной. Злилась на себя, но сама решить ничего не могла и ждала, что какое — нибудь решение примут мои сыновья. К утру я поняла, что такие вопросы решаются на небесах.

Глаза мои к рассвету опухли от слёз, и зеркало в ванной стала напоминать мне фотографию какого-то монгола, изображённого на обложке журнала «Вокруг света».

Страшное утро