Бесплатный фрагмент - Фиса

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельца авторских прав

Сайт автора http://elenabogatyreva.ru/

1

Я хожу по городу живым памятником со­бытиям десятилетней давности. Как будто время замерло и ничего с тех пор не происходит, ничего не меняется. Ведь всякий человек живет надеж­дой на какое-то чудо, которое с ним вот-вот про­изойдет. Эта надежда заставляет его нетерпеливо всматриваться в лица людей, смаковать предчув­ствия, подгонять время. Но я — совсем другое. Чудо уже стучалось в мои двери, судьба моя уже проделала свой самый главный виток, и теперь мне остается только с тоской оглядываться в про­шлое, которое постепенно стирается в памяти. Однако и обрывки его мне намного дороже той жизни, которую я веду.

Когда теперь, задним числом, я пытаюсь по­нять, как же это все получилось, мне становится страшно. Мы так беспечно ходили по краю про­пасти и даже не знали об этом, потому что были слепы и глухи ко всем подсказкам судьбы. А их бы­ло много, ох как много. С тех пор мне часто снится один и тот же сон: дверь заперта. Я открываю ее, и в лицо мне бьет солнце. И чем-то сладким веет в воздухе, заставляя зажмуриться от восторга. Но как только я открываю глаза, на руках моих — кровь, и человек, которого я так люблю, падает к моим но­гам. Я кричу, зову на помощь, но надеяться не на что. И он умирает снова и снова. А я просыпаюсь в слезах и понимаю, что предчувствовала всегда именно эту развязку.

А все — Фиса. Если бы не она… Мне все ка­жется, что она опередила меня на минутку, заняв по ошибке мое место и получив все, что судьба уготовила мне. Но я ее слишком любила тогда. И сейчас люблю. Она ничего не боялась. Никог­да ничего не боялась. А зря. Потому что как бы там ни было, но когда тебе в спину дышит ма­ньяк, глупо надеяться, что все будет хорошо.

Костлявая рука старухи-смерти вмешалась в нашу жизнь, изгнав навсегда счастье, которое оставило после себя лишь воспоминания, серые будни, неинтересных людей. Теперешняя жизнь похожа на должностную инструкцию, а та была прекрасна, как жестокий романс. Нас было чет­веро, когда все это закрутилось. Жили мы здорово и весело. Сейчас бы так! Мне все время хочется вернуться туда. Нет, не повстречать всех: помятых жизнью, детьми замученных, домашним хозяйст­вом и собственным честолюбием. А именно — вернуться. Подышать тем воздухом. Ну хотя бы немножечко. Мне этого всегда хотелось. Правда, всегда. Даже когда мы еще не расстались. Когда

все это продолжалось. Я словно сказала себе — это лучшее из того, что было, есть и будет в моей жизни.

Поэтому, когда я шла по Невскому и увидела большой плакат, на котором было написано «Воскреси свое прошлое», то остановилась как вкопанная. Действительно, если бы был такой аттракцион, я бы никаких денег не пожалела. А ниже на плакате значилось: курсы гипноза, ве­дет доктор Р., по адресу…

Оказалось, что группа уже набрана, но мне по­везло, заболел кто-то накануне, и меня взяли. Сначала все показалось мне слишком даже про­сто: расслабляешься и считаешь в обратном по­рядке. Выходишь к океану и идешь налево, сквозь туман. И там попадаешь в свое прошлое.

Но на курсы я еще совсем недавно записалась. Поэтому у меня не получается пока. Расслабля­юсь, считаю, океан вижу, туман тоже, вхожу в него, а за ним — ничего почти, только обрывки короткие… Но Учитель (так высокопарно мы все зовем уважаемого доктора Р.) говорит, что я «пло­хо стараюсь». И даже намекает, что, мол, я поче­му-то очень не хочу свое прошлое вспоминать. Ерунда получается. Как это так может быть, что самое счастливое время своей жизни я вспоми­нать не хочу? Я ведь именно для этого и пришла на курсы. Ну, доктора, мне кажется, тоже иногда ошибаются. Еще он говорит, что нужно как-ни­будь процесс воспоминаний стимулировать. И по его совету я начала делать эти записи: освежаю память.

Мне очень нужно туда вернуться. Не знаю по­чему. Знаю только, что тянет страшно. Вы, на­верно, думаете, что я странная, — пошла бы и сходила в гости к Фисе. Ха, смешные люди. Это невозможно теперь. Потому что нет больше Фисы. То есть она есть, но то, что есть, — это совсем не та Фиса, которая была с нами десять лет на­зад. Нет той Фисы, нет той меня. Мы даже встре­чаемся время от времени. Но от этих встреч скла­дывается ощущение, что ничего никогда не было. А ведь было же…

2

Началось все с того, что тридцатого авгус­та, когда Фиса вернулась из какого-то там театра, тетя аккуратно паковала ее чемоданы.

— Знаешь, — сказала она Фисе, — завтра тебе нужно переехать в общежитие.

Тебе? Фиса этого не ожидала. Она была в три раза выше тети, но самостоятельно устраиваться в жизни ей еще не приходилось ни разу. Тетя должна была взять свою маленькую (хотя и в три раза выше ростом) племянницу за руку, отвезти в общежитие, переговорить с кем нужно, а потом принести Фисе ключ от комнаты и, может быть, даже разложить вещи.

Девушка тихо села:

— Сама? А…

— Поэтому я тебе чемоданы и собираю. Адрес у тебя есть — найдешь. («Таксист найдет», — по­думала Фиса.) Разыщешь того, кто отвечает за поселение, и потребуешь комнату. Скажешь, что комната тебе нужна сегодня, потому что жить тебе негде.

— А если не будет? Если не освободилась еще?

— Скажешь, что тогда ты у них заночуешь. По­тому что идти тебе все равно некуда. И не вздумай заикнуться, что у тебя родная тетя в Ленинграде. Узнают — никогда никакой комнаты не получишь.

Поэтому на следующий день Фиса с двумя чемоданами в час дня уже шаталась по длинным коридорам, пытаясь отыскать ответственных за поселение. Ответственными оказались два безот­ветственных второкурсника. Они ей очень обра­довались, но сразу предупредили, что комнат пока нет.

— Тогда я у вас ночевать буду, — сказала Фиса, ставя чемоданы на пол.

Молодые люди уставились на нее, не зная, ра­доваться им или как. Но выражение лица Фисы ничего хорошего не предвещало, поэтому один из них заметил:

— А чего ночевать-то? Еще неизвестно, за­втра освободятся комнаты или нет.

Фиса такой вариант с тетей не обсуждала, но сдаваться не собиралась:

— Тогда я у вас жить буду. И села на чемоданы.

Тут один из молодых людей, перестав тара­щиться на непрошеную гостью, порылся в бума­гах, пошептал что-то и просиял:

— Вот. Единственное, что могу предложить, это 145-ю. Пойдешь туда?

— Пойду, — сказала Фиса, но насторожи­лась, — там что, этаж последний, с потолка капает?

— Нет, — улыбнулся парень, — просто там од­на вьетнамка поселилась. Места свободны. Толь­ко ключ — у нее, а она ушла. Придет поздно вечером. Ждать будешь?

— Буду, — недоверчиво покосилась на них Фиса. — А чемоданы у вас оставлю. И если ваша вьетнамка не явится — ночевать сюда приду. Так что далеко не разбегайтесь.

— Явится, явится, — в один голос подтверди­ли молодые люди и вздохнули с облегчением, когда Фиса наконец убралась из их комнаты.

Я пришла в общагу часов в пять вечера. На подоконнике, неподалеку от комнаты, сидела де­вушка. Вид у нее был мрачный. Я подергала дверь — вьетнамка возвращаться и не думала. Тогда я подошла к мрачной девушке, вспомнив, что видела ее на экзаменах.

— Привет.

— Привет, — сказала она.

— Хочешь яблоко? — я развернула кулек. Яблоки были огромные и желтые. Мы съели

по одному.

— Ты вьетнамку ждешь? — спросила я.

— Ее, родную.

— Так, значит, мы соседки! Меня туда два дня назад поселили. Я здесь уже два вечера дежурю. Похоже, она нашла где-то место поинтересней.

— Не придет — будем ломать дверь, — еще мрачнее стала Фиса.

Вот так мы и сидели, вяло перекидываясь фра­зами и недоумевая, что нам делать дальше. Я бы, конечно, сходила куда-нибудь, чего сидетьсид­нем. Но Фиса, напуганная тетей, решила сидеть до конца — до победного.

Вьетнамка появилась часов в десять. Я лично ее совсем не ждала, ее ведь два дня уже не было, кто сказал, что она на третий обязательно явит­ся? — так, сидела с Фисой за компанию. А Фиса была уже на пределе — вот-вот взорвется. По сравнению с маленькой вьетнамкой она выгля­дела громилой, и у меня сердце упало — как она на нее глянула. Я ведь ужасно не люблю сканда­лов. А Фиса, пожалуй, скандалить и не будет — сразу убьет.

Вьетнамка уже о нас все знала. Ответственные за поселение встретили ее на первом этаже и предусмотрительно предупредили, поэтому она направилась сразу к нам.

— Здравствуйте, меня зовут Ань.

И это тоже — очень важно. Потому что имен­но тогда все вокруг стало меняться. Сначала мед­ленно и незаметно. А потом — все быстрее и быстрее… В этот момент мы изменили свои име­на. И представились:

— Фиса.

— Ан… — Фиса зыркнула на меня, словно одергивая, — Тоня.

Это потом я только поняла, когда многие спра­шивали, почему имя у нее такое дурацкое. А Фи­са, она быстро сообразила. Ведь по-настоящему ее всегда звали Анфиса. Тоже с «Ан». Представ­ляете, что бы у нас была за жизнь, если бы при каждом «Ан» вьетнамка вздрагивала и приветли­во улыбалась в нашу сторону. Теперь я точно знаю — мы бы с ума сошли. Фиса, она всегда от всех отгораживалась. И тут, чтобы отделиться от вьетнамки, даже имени своего не пожалела. А ме­ня, кстати, Антониной зовут. Друзья — Антоном. Но Фиса права, три «Ан» в одной комнате — это невыносимо.

С вьетнамкой этой у нас потом чуть междуна­родный скандал не вышел. Ну, пока мы посуду за собой не мыли, она на нас только круглыми гла­зами смотрела. Когда стали лекции прогуливать, а точнее — просыпать, она губы начала поджимать. Ну а когда к нам мальчик пришел за конспектами — скромный такой, робкий — и мы по­садили его чай пить, она так по комнате замета­лась, будто ее девственности лишают.

— Больная попалась, — определила Фиса.

И я быстренько с ней согласилась. Потому что если не согласиться, значит, не она больная, а мы. А мне и без того казалось, что мы все время что-то не то делаем. Но у Фисы чувства вины не было. Не приживалось оно в ее сердце. Ее сердце вообще ровно половину человеческих чувств не вмещало. Зато вторая половина, которую оно вмешало, была раздута до сверхъестественных размеров…

Все мои однокурсники живут теперь припеваю­чи. Семьи, дети, обожаемая работа. Некоторые, самые сердобольные, когда я с ними встречаюсь, даже уверяют, что не было тогда ничего особенно­го. Просто все были намного моложе, студенчес­кие годы и все такое. А в общем — ничего не было. Но ведь остались следы какие-то. Вот дочка у Фисы… или Оз, например, который всю эту кашу и заварил. Он ведь где-то бродит до сих пор, его ведь так и не нашли тогда. И мне до сих пор снит­ся по ночам, как черный король умирал у меня на руках. Его нет, но остальные-то все живы, многие живут в одном городе. Но я все равно не сумею сказать вам, почему это все так нужно мне. Учи­тель тоже пока не знает. Он говорит — ты должна сама прийти туда, к тому, что тебя мучит или зовет. Тогда и узнаешь.

И я тренируюсь.

Каждый день.

Как солдат.

Ложусь на свой шикарный белый ди­ван. И начинаю считать: десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один…

Вообще-то, когда все это закрутилось, нас бы­ло четверо. Мы с Фисой обжились уже с нашей вьетнамкой. И вечерами, совершая обход кори­дора, встретили как-то двух девиц.

Нет, нет, здесь нужно остановиться и несколь­ко слов сказать про сам коридор. Его можно бы­ло бы смело занести в книгу Гиннесса по протя­женности и по количеству душераздирающих ис­торий, которые в нем когда-либо происходили. Коридор жил собственной жизнью. Он диктовал стиль поведения в этом старинном клоповнике, он регулировал уровень громкости голосов и спо­собствовал выбросу в кровь гормонов, вызываю­щих чувства, которых вы никогда бы не испыта­ли вне его стен.

Девицы, которых мы встретили, сидели на полу под дверью, что было абсолютно естествен­но, и растерянно хлопали глазами, что было со­всем не естественно для нашего коридора. Здесь обычно кто-нибудь тут же снимал вашу расте­рянность крепким метким словом или добрым советом. А может быть, мы с Фисой просто бы­ли первыми, кто на них набрел. Девицы учились на нашем курсе, и поэтому Фиса смело взяла их в оборот.

— Вот где мы с Тошей сегодня чайку попьем.

Но девицы среагировали странно. Одна из них закатила глаза куда-то вверх и вправо, как святой Себастьян, пронзенный добрым десятком стрел, а другая — та, что помельче, — насупилась, но, как фокусник, достала из-за спины чайник и чашку и протянула Фисе:

— Пожа-а-алуйста. У нас здесь как в «Али­се» — все время полпятого!

Услышав ее слова, подружка, сидевшая ря­дом, переместила глаза вверх и влево. Я, кстати, тогда вспомнила, что святого Себастьяна рисо­вали многие художники. И подумала, что так, как сейчас, — все равно похоже.

Но от Фисы так просто было не отделаться. «Если я чего решил — я выпью обязательно», — это же ее любимый Высоцкий про нее сказал, хотя и не был с ней знаком. Она подсаживается на пол, облокачивается на противоположную стену (я, естественно, с ней рядом), отпивает из чашки и ковыряет девиц дальше:

— А чего это мы все здесь сидим? Может, в комнату пройдем?

— Зачем это? — тараща глаза, спрашивает ма­ленькая.

— Что ж пустой чай пить?

— Пожа-а-алуйста, — с глубоким вздохом го­ворит девушка и достает из-за спины кулек с пирожками.

— Может, к нам пойдем, — робко предлагаю я.

Наши новые знакомые не встают — вскакива­ют и ведут себя как моя собака, заслышав слово «гу­лять» — только что хвостом не машут. А напру­жинились — точно как она.

И пошли. Оказалось, их в комнату с какой-то иностранкой поселили. Не то с гречанкой, не то с латиноамериканкой — не помню уже. А та на следующий день замуж вышла за своего то ли грека, то ли латиноамериканца. Замуж-то она днем вышла, а в комнату мужа законного приве­ла ближе к ночи. «Вы, — говорят они нашим де­вицам, — не беспокойтесь. Мы вам мешать не будем». И стали над своей кроватью балдахин пристраивать. Получилось — как палатка. Ниче­го не видно. Но как зато слышно! Пролежав так первую брачную ночь своих соседей, вытаращив глаза в кромешную темноту (причем одна из них таращила их с ужасом и много лет после этого от мужчин шарахалась, а другая — наоборот — с превеликим любопытством, которое ей вообще по жизни очень было свойственно), обе девицы, не сговариваясь, засекли по инерции время, ког­да все это кончилось, — к рассвету приблизитель­но. И с тех пор так и сидели каждую ночь на полу рядом с комнатой, ожидая, когда на небе забрезжит тоненькая полоска зари.

На занятиях они обе мирно ложились на пар­ты и засыпали. Мелкая похрапывала даже, чему учителя очень удивлялись и кричали через ауди­торию: «Молодой человек! Спать — это я еще могу понять. Но храпеть…» Но мелкая даже не шевелилась. И главное, никто на нее не думал, даже те, кто рядом сидел, оглядывались с изум­ленным видом. Никто представить не мог, что такое ангельское создание способно издавать та­кие звуки…

Вот так постепенно я вспоминаю события тех лет и все-все записываю. Доктор Р. считает, что если я буду делать все правильно и не стану то­ропиться, то со временем мне откроется какое-то знание. Что-то, возможно очень важное, произо­шло тогда, десять лет назад, и в этом, возможно, причина всех моих бед сегодня. Хотя какие там беды… Но я хотела бы сейчас рассказать не об этом. После того, что случилось, я первая оты­скала Фису. Совсем недавно.

Кто мне рассказал о ней — неважно. Так, ка­кой-то случайный человек. Хотя мне кажется, что с тех самых пор в моей жизни все люди были случайными. Только не Фиса. Она была — судь­бой… Ну, в общем, этот случайный человек по­ведал мне что-то незначительное о своей соседке. На его взгляд, незначительное. Я выслушала его вполуха, как всегда, но с места сойти мне после этого не удалось. Он не понял и пошел куда-то дальше своей дорогой, а я, кажется, закричала ему: «Постой!!!» Именно так и закричала — гром­ко и пронзительно, с тремя восклицательными знаками. Он испуганно обернулся и ошарашенно уставился на меня. А я не знала, с чего начать. Имени соседки он не знал. Я попросила расска­зать о ней что-нибудь еще, и с каждым его сло­вом сомнения развеивались и передо мной вста­вал образ далекой родной Фисы. Как живой!

Потом я взяла адрес и отправилась прямо к ней. И вот что никогда не забуду — как она тогда на меня смотрела. Она открыла дверь и посмотрела на меня как-то страшно сначала. Не то чтобы испуганно там или с удивлением, а имен­но — страшно. Потом подняла брови и сказала:

— Это ты.

Я бросилась к ней на грудь. Она не сделала от неожиданности в ответ ни одного движения, и так мы простояли несколько секунд на пороге.

— Ну что ты, заходи, — Фиса отступила в ком­нату.

Девчонок новых звали Света и Рита. Но это их остальные так звали. А мы звали по-своему — Ветка и Марго. Ветка — это та, что помельче. А Марго — девушка-Себастьян. Кто-то мне го­ворил потом, что, дескать, так имена калечить — это плебейство. Мол, дворяне с грамотами ни­когда бы себе этого не позволили. Но нам тогда было все равно. Мы жили вне всяких правил, и все законы были нам не писаны. Мы жили вспышками всесметающего духа, а вокруг копо­шились наши душевные однокурсники и одно­курсницы. Они пели добрые песенки под гита­ру — ля-ля-ля-ля-ля. А мы слушали, как стучат колеса поездов и тихо стонут в небе звезды. Это был наш мир, в котором каждый камень жил и двигался, каждый паук имел свое имя, а деревья по ночам перешептывались совершенно челове­ческими голосами. А те, кто не слышал этого, нас не интересовали. И таких было большинство. К нам пытались приходить в гости. Вечно го­лодные однокурсники шарили глазами по полкам шкафа в поисках снеди и давили на жалость. Но мы были не жалостливые, а снеди у нас не было, за исключением кофе, который мы пили все время. Однако кофе мы слишком любили, чтобы угощать посторонних. Иногда к нам захо­дили «пообщаться». Но не все выдерживали. Ко­му понравится, когда на тебя уставятся четыре пары разноцветных глаз с одним выражением, словно рассматривают таракана в банке: «Смот­рите, как живой!»

Мы вчетвером словно жили на втором этаже, а все остальные копошились на первом, и им было до нас не достучаться, а мы сами никогда не смотрели вниз.

Ветка и Марго через четыре дня после нашего внезапного знакомства и внезапно вспыхнувшей симпатии собрали вещички, покинули своих мо­лодоженов и перебрались в нашу комнату, кото­рую Фиса им услужливо предложила, совсем по­забыв обо всех правилах общежития.

Три дня они блаженно отсыпались. Правда, Марго иногда странно вскрикивала во сне, но это быстро прошло. Помню, мы с Фисой минут по десять препирались относительно того, что же снится нашей целомудренной Маргарите. В это время в комнату лучше было не заходить, потому что наши предположения выходили за все рамки приличий.

Все были счастливы, за исключением вьет­намской Анны. Ее, правда, давно звали к себе вьетнамские подружки, но она уперлась из прин­ципа и продолжала жить с нами. Фиса делала ей козью морду, Марго и я горячо убеждали пере­ехать. Возможно, даже слишком горячо. А Ветка ничего не делала. Она спала на полу, потому что ей не хватило кровати, но не слишком страдала. Правда, первое время спала она постоянно, поэ­тому по комнате невозможно было ходить. Но нам, собственно, и не нужно было. Мы валялись на кроватях, обложившись сложными философ­скими книжками, и ничего на свете нас больше не интересовало.

Война с Вьетнамом коснулась не только Аме­рики, но и нашей 145-й комнаты. К нам прихо­дило видное вьетнамское начальство. Это были немолодые (по паспорту) люди в военизирован­ной, как нам казалось, форме. Фиса смотрела на них сверху вниз, потому что по сравнению с ней они все были крошечные, и говорила только од­ну фразу каждый раз: «А нас больше!», предо­ставляя нам с Марго объяснять, что же эта фраза значит.

А потом у нас сломался будильник. И мы впа­ли в сплошной летаргический сон. Однако ровно через неделю наши фамилии заняли ведущие места в рейтинге злостных прогульщиков, и нас пригласили в деканат. Вряд ли там догадывались, что мы живем в одной комнате или хотя бы зна­комы. Сначала вызвали Фису. Она пошла и все обстоятельно рассказала. Как мы живем, сколько нас, как Ветка спит на полу, как сломался бу­дильник, а тут еще военные силы Вьетнама каж­дый день угрожают. Ей вынесли выговор с пред­упреждением об отчислении. Потом пошла я. Начала рассказывать свою версию. Комиссия по отчислению сначала буквально прослезилась, а потом кто-то самый внимательный все-таки пре­рвал меня: «Подождите, подождите! Мы же уже только что это слышали! Вы что, издеваетесь?»

Пришлось объяснять, что я вовсе не издева­юсь над ними, а живу с вышеупомянутой Фисой в одной комнате. Мне вынесли то же самое и пригласили Марго. Марго стояла прямо, невоз­мутимо и сначала выслушала все претензии в свой адрес. Когда же ей наконец дали слово, по­требовав объяснить, на кой черт она поступила на факультет, вытеснив двадцать конкурентов, претендовавших на ее место, если не ходит те­перь на лекции, Марго начала с главного: «Когда у нас сломался будильник…»

Комиссия взвыла. Ей этот будильник стоял уже поперек горла! Замдекана по воспитательной работе вскочил с места и закричал:

— Хватит издеваться! Мы про ваш будильник уже все знаем! Сколько вас еще?

— Одна осталась, — невозмутимо ответила Марго.

Замдекана выскочил из кабинета и закричал маленькой Ветке:

— Ага! Так это вы, стало быть, спите на полу!

Ветка открыла было рот, но толпившиеся у рас­писания студенты разразились таким хохотом, что из-за шума ей пришлось изъясняться жестами.

В результате всем нам вынесли строгий выго­вор с предупреждением об отчислении, а вот Ветке — просто строгач. Наверно потому, что ей и без того плохо было, ведь она на полу спала, пожалели. И еще нас предупредили — никаких международных скандалов! С вьетнамкой решить вопрос полюбовно в двадцать четыре часа.

После вынесения приговора мы сидели в ко­ридоре на подоконнике и абсолютно ничего не могли придумать. Время, назначенное нам до вы­яснения международных отношений, неумолимо истекало. Оставалось ровно два часа. Вьетнамка ходила гордая из комнаты на кухню и посматри­вала на нас с видом победителя. Может быть, тогда мы и поняли, как нужны друг другу. Тог­да и породнились. Сидели и представляли, как разъедемся опять по разным комнатам. Марго пребывала в полуобморочном состоянии, а Фиса, похоже, готовилась к физическому воздействию. Тогда маленькая Ветка встала и сказала:

— Ну что ж, давайте попробую я…

— Ах… — вздохнули мы втроем, махнув на нее рукой, мол, все уже перепробовали, и, сменив позу, снова застыли в ожидании.

А Ветка все-таки пошла. И тут же вернулась. Понятно — не захотела беседовать с ней вьет­намка после всего, что мы уже наговорили.

— Она согласилась переехать, — только и ска­зала Ветка.

Не помню, кто нашелся первым, потому что мы все лишились дара речи. Как?!

— Что ты ей сказала? — удивилась Фиса, ко­торая удивлялась крайне редко.

— Я ей сказала: «Ань, не могла бы ты пере­ехать, пожалуйста…»

— А она?

— Могла бы, говорит.

— Ах ты какая! — задохнулась Фиса.

— Она говорит, что никто из вас ее до сих пор переехать не попросил.

Мы хотели было ей возразить, но застыли с открытыми ртами. А ведь действительно! Вряд ли мы хоть раз в своих эмоциональных припадках закончили фразу, начинающуюся словами: «А не могла бы ты…»

Вьетнамка собирала вещи. Мы чинно прогу­ливались по коридору, не веря своему счастью, которое оказалось так возможно, к Ань заявилась стайка подружек, и они легко перенесли ее скарб в другую комнату. Дождавшись, пока дверь за ними плотно закроется, мы с визгом бросились домой. Дом! О, этот сладостный дом! Наконец-то. Вот так мы обрели и дом, и семью. Наш мир замкнулся.

И все-таки наш Учитель ничего не понимает. Наверно потому, что пытается представить себе нас этакими наивными девочками, которые ма­ло что смыслят в жизни. Ничего подобного! Та­ких девочек полно на улице, я знаю. Но мы-то такими не были! То есть, может, и были, но только до того, как встретили друг друга. А ког­да мы все встретились и у нас появился свой дом, мы изменились и стали такими, какими иостаемся по сей день, какими и умрем когда-нибудь. Мы не были наивными. Мы как-то сра­зу все знали и о себе, и о своей судьбе, и о других.

Но вот теперь я подхожу к самому главному. То есть это мне так кажется — к самому главно­му. Ну, может быть, не к главному, а к тому, с чего все началось. Но это тоже должно было слу­читься. Кто знает, может быть, без этого наша жизнь постепенно скатилась бы на общие рельсы и вместо пестрой своей расцветки обрела бы се­рое воробьиное оперение.

Хотя — вряд ли. Мы были какими-то ненастоящими женщинами. Самое страшное для было — мыть посуду. Нет, разумеется, мы поддерживали порядок и даже пытались соблюдать очередность в том, кто сегодня, черт побери, будет заниматься домашним хозяйством. Скажу больше, одну из нас рано утром или поздно ночью могло посетить этакое настроение, когда с любовью, напевая что-нибудь, хочется, например, до блеска отдраить кастрюлю. А потом обнаружить, что это кастрюля соседей…

Однажды мы заметили, что Ветка наша совсем оторвалась от земных забот и ничегошеньки в доме не делает. И отправили ее мыть посуду. Вручили поднос со всеми нашими тарелками и чашками и направили ее лицом в сторону выхода из комнаты. Ветка постояла так минуты две, а потом убрала руки за спину, и посуда полетела на пол и разбилась вдребезги.

— Ой, — сказала она радостно. — Вот и не надо мыть.

Ход был интересный. Мы сначала даже восхи­тились таким простым решением. Но потом опомнились и устроили ей разгон. Ведь это была вся наша посуда! Вся, до последней чашечки. Тог­да мы перестали готовить и начали ходить в кафе. Спасибо Ветке! Мы объявили себя «Обществом чистых тарелок», которые решили никогда не заводить. Зато купили кофейный сервиз, чем и ограничились. Нет, вспоминаю, Ветка притащила потом какую-то декоративную тарелку с восточ­ными, как кому-то может показаться, красотка­ми, и повесила на стену. Фиса морщилась от та­кого декора, но Ветка утверждала, что раз мы «Общество чистых тарелок», то должна же в на­шем доме быть хотя бы одна захудалая тарелочка.

Я опять расплываюсь в своих воспоминаниях. Учитель говорит, это оттого, что мне не хочет­ся вспоминать о главном. О самом главном. Что я этого главного страшно боюсь.

А первое главное событие произошло так.

3

Мы мирно валялись в комнате и сообща обсуждали одну из бесконечного списка тем о жизни как таковой. Каждая делилась своими до­мыслами. Марго, надев очки, сосредоточенно корпела над конспектами. Фиса была — само благодушие. Сегодня она любила всех людей, по­тому что целый день не выходила из дома и не видела их. Замкнутое пространство нашей ком­наты явно шло ей на пользу. И вот Ветка, попи­вая кофе из необыкновенно красивой сервизной чашечки, ласково так сообщает Фисе:

— Фис, а Фис, на тебя паук спускается…

— Где? — так же благодушно спрашивает Фи­са и вдруг, обнаружив здоровенного паука пря­мехонько перед своим носом, взвизгивает не­человеческим голосом и пулей вылетает из ком­наты.

Что было дальше, никто не видел. Через ми­нуту Фиса спокойненько вернулась, оторвала нитку-паутинку и отнесла паука пастись в кори­дор. Она их никогда не убивала. Верила, что пау­ка убить — семь грехов на себя взять. Глупо, правда? Но самое главное, что за одну эту мину­ту, прошедшую с того момента, как она вылетела за дверь, и до того, как она вернулась, жизнь ее, да и наша тоже, совершенно изменилась.

Я не знаю, как это произошло. Меня там не было. Никого не было. Но, вылетев за дверь, Фиса столкнулась с молодым человеком. Шарахнулась в него всем телом. Влипла. И влипла по-настоящему. Надолго.

Я все потом думала: если бы не этот противный паук, она бы не вскочила. Если бы Ветка сказала про паука чуть раньше, Фиса могла бы спокой­но взять его и вынести за дверь. Они бы все равно тогда встретились, но это было бы уже не то. Может быть, он не обратил бы на нее внима­ния, а прошел мимо. А потом встретил бы себе на радость другую девушку, более покладистую, и она не отвечала бы ему «нет» все время. И все были бы живы и счастливы. А мне не снились бы страшные сны теперь. И, в конце концов, жизнь не казалась бы нам такой запутанной фантасма­горией, как в сказках Гофмана, а текла бы себе спокойно и размеренно. Но у Судьбы были на нас свои виды.

Учитель предлагает мне остаться в группе еще на один месяц. Я намекнула ему, что не знаю, как с деньгами, а он предложил даже за полцены и в кредит. Так его заинтересовал мой случай. А еще мне кажется, что ему нравится читать мои записи и строить всевозможные догадки по поводу даль­нейшего развития событий. Но сколько предпо­ложений он мне ни высказывал, все — мимо. Докторам, наверно, все хочется подогнать под знакомые шаблоны или под собственную класси­фикацию. Но, как я уже сказала, все — мимо.

А в группе я все-таки останусь. Мне понрави­лось. Вот сейчас у меня домашнее задание — очередной сеанс: мой белый диван превращается в заброшенный старинный замок, я закрываю глаза и спускаюсь по ступенькам в мрачное под­земелье. Десять — за спиной гаснет свет белого дня, девять — я несу в руках факел, мне ниско­лечко не страшно, восемь — пламя факела пля­шет как живое, семь — тени изгибаются по сте­нам в замысловатом танце, шесть, пять…

Вот так отдельно взятый паук может повлиять на судьбу отдельно взятого человека. С него все и началось. С паука. Через два дня, когда Фиса уходила на первую пару, а мы еще сладко спа­ли, мимо проходил однокурсник (тот самый) и скромно поинтересовался, не «в школу» ли она случайно собралась. Фиса улыбнулась ему на «двадцать долларов» и сказала, что, как ни стран­но, именно туда. И он, улыбнувшись в ответ, заметил: мол, как здорово получилось, что им по дороге. Фиса пришла в восторг от такого совпа­дения и, обгоняя толпу студентов, которым тоже, по странному совпадению, случайно было по до­роге, направилась к лестнице. Молодой человек шел рядом и, открывая перед девушкой двери, был, очевидно, весьма доволен тем, как быстро завязал с ней знакомство. Но радость его была преждевременной, потому что, спустившись на первый этаж, Фиса применила один из наших совместно выработанных ста с хвостиком спосо­бов избавления от навязчивых приставал и бла­гополучно скрылась из виду. Молодой человек

окончательно понял, что потерял ее, только когда прибыл на лекции, где выяснилось, что Фиса уже окружена толпой, сквозь которую не­возможно пробиться. Он хотел кивнуть ей, но она скользнула по нему неузнающим взглядом. Вот так все продолжилось. Но, во-первых, это был не просто молодой человек, а тот самый, в которого Фиса накануне «влипла». Это вы, на­верно, уже поняли. Во-вторых, Фиса вовсе не притворялась, что не узнала его: ни тогда, когда он «поймал» ее в коридоре, ни тогда, когда пы­тался кивнуть на лекциях. У нее была уникальная особенность — она не запоминала лица людей. Нет, правда, без смеха. Она могла кого-нибудь запомнить только с десятого раза, и то если этот человек ей «запоминался». С первого раза она запомнила только Марго, Ветку и меня. Ну и потом еще черного короля. Так, не будем забе­гать вперед!

Вот по причине таких необычных свойств сво­ей памяти Фиса и не узнала молодого человека. А может быть, это был внутренний протест по отношению к будущему. Не знаю.

Наша Ветка с самого начала ударилась в ху­дожества, то есть в прямом смысле начала «представлять на бумаге». Она купила краски, но они были не обычными, а масляными, и тре­бовали постоянно каких-то разбавителей и рас­творителей, которые ужасно пахли. И мы через некоторое время запретили Ветке растворять и разбавлять в комнате. Ей пришлось бегать на кухню. Ходить по комнате или спокойно суще­ствовать на кроватях, когда она творила, было невыносимо. Ветка издавала немыслимые звуки, бегая стометровку из комнаты на кухню и об­ратно. «Топ-топ-топ, бум, блямс, хлюп, топ-топ-топ… — Ой, черт возьми! — топ-топ-топ, бум, блюмс, хлюмс. — Вот это дело!»

В творческом экстазе Ветка мало обращала внимания на окружающих, то есть на нас. Поэ­тому, как только по комнате разливался трудно­переносимый запах краски, мы все спешили куда-нибудь удрать. Вот и в тот раз. Ветка сна­чала замечталась, уставившись в потолок, потом ее рука сама по себе поползла куда-то под тум­бочку и вынырнула с кистью. Прошло еще не­сколько минут, рука самопроизвольно потяну­лась ко рту, и Ветка кисть куснула. Это, наверно, было невкусно, и она опомнилась. И обнаружи­ла, что же это такое у нее в руках. Выйдя из состояния полного транса, она внимательно по­смотрела на кисточку и радостно улыбнулась:

— Это именно то, что надо.

Фисе повезло, она в это время блаженствовала в гостях у тетушки. Я сразу же вспомнила, что меня просила позаниматься с ней соседка Маш­ка. Машку мы любили: у нее был телевизор. Но она не разрешала ходить к ней табуном. Поэтому каждый раз перед хорошим фильмом мы спорили между собой, кто же Машку больше любит. Сообразив, что я сдалась без боя и сейчас сбегу, Марго застонала и попыталась былообразумить Ветку. Но та в своем художественном угаре уже ничего не слышала и ничего не соображала. Тог­да Марго, тяжело вздыхая, стала собираться в магазин и взяла с собой последний рубль, остав­шийся у нас до завтрашней стипендии. В буфет с такими деньгами не пускали, и мы планирова­ли купить килограммчика два картошки и сва­рить в мундире. (Напоминаю для тех, кто забыл: картошка стоила тогда ровно десять копеек. Можно было десять килограммов купить.) И так, вздыхая, Марго поползла к выходу, в то время как Ветка уже стояла, скрестив руки, у холста, и лицо ее сияло дерзновенной мыслью.

Марго часто показывала Фисе на Ветку в та­кие моменты и шепотом говорила:

— Ты только на нее посмотри! Какая разница, что она потом нарисует! Это ведь уже не важно, правда? Вот настоящая картина!

И Фиса со смешком соглашалась. А ведь Мар­го говорила не шутя, а со слезой в голосе. Она сама рисовала профессионально, раз в сто лучше Ветки, но никогда об этом никому не рассказы­вала. Только года через два я случайно увидела ее рисунки. Марго всегда была такая.

И вот, когда все мы расползлись из комнаты, а Ветка забегала свою творческую стометровку, в неприкрытую дверь заглянул молодой человек. Он увидел холст, краски, заглянул потом на кухню и быстро оценил обстановку. Во время очередного Веткиного демарша она вдруг обнаружила рядом со своей дверью маленький раскладной столик, за столиком — улыбающегося молодого человека, а на столике — большую, написанную фломастером табличку: «Промыв кисточек!». Ветку это заинте­ресовало. На столике стояли две баночки с водой и тем, что так сильно пахнет, а внизу — ведерко. Она секунду подумала, что за новости такие, но в нашем коридоре и не такое случалось, поэтому она протянула молодому человеку кисть. Он профес­сионально обработал ее и сказал:

— Вот и бегать не придется…

Когда разомлевшая от домашних пирогов Фиса вернулась от тетушки, в комнате у холста сто­яла Ветка, и какой-то молодой человек показы­вал ей, как смешивать краски.

— Фиса, знакомься, это Оз.

Фиса молча кивнула и в этот момент отчетли­во вспомнила и паука, и случайного попутчика «в школу». Но было поздно. Не отвертеться. Озстоял посреди комнаты и смотрел на Фису. Она, кажется, тогда уже поняла, что отделаться от него будет не так-то просто. Оз вошел в дом, Озстоял и помогал Ветке.

Может быть, был еще шанс что-то исправить, как-то потихоньку выпроводить Оза из нашего дома. Но тут нежданно-негаданно за дверью раз­дался крик. Это я кричала на Марго, вернувшую­ся из магазина.

Сначала я увидела ее из Машкиного окна. Мар­го шла, не разбирая дороги, и читала свой люби­мый журнал «Экран», который несла в правой ру­ке. Левой рукой она доедала не менее любимое мороженое. Я сначала спокойненько отошла от окна, но потом, опомнившись, сообразила: у нас ведь рубль оставался. И, подскочив к окну, глазам своим не поверила. Нет, сетки с картошкой в ру­ках Марго не наблюдалось. Совсем. Только жур­нал и мороженое! Внутри у меня закипело негодо­вание, а желудок тут же взвыл, как голодный ще­нок. Я вышла в коридор и стала ждать, когда же она поднимется на четвертый этаж.

Ждать пришлось долго. Марго останавлива­лась на пролетах, пытаясь спасти таящее моро­женое и дочитать про любимого Янковского. Ко­гда она подошла к комнате и подняла глаза, они были затуманены чем-то похожим на счастье. Она некоторое время близоруко всматривалась в мое лицо, а потом начала тихо оседать по стенке. В голове у нее, очевидно, начало проясняться, а глаза раскрывались все шире и шире.

— Как же это я… — бормотала Марго, — я ведь… ой, точно! Я ведь совершенно забыла…

И тут я зарычала на нее. Что-то типа: «Да-как-же-так!» И на мой крик выскочили Фиса, Ветка и Оз. Они втащили нас с Марго в комнату, и та принялась слабеющим голосом объяснять, что случилось. Проголодавшаяся после активных за­нятий творчеством Ветка ничего не могла понять, а когда поняла, не могла поверить. И все спра­шивала:

— Хорошо, а есть-то мы сегодня что-нибудь будем?

Тогда Марго начинала объяснять все сначала.

Фиса уже минут десять от души смеялась, на­блюдая эту сцену. Ей голод не грозил, она целый день у тети отъедалась.

— Ладно, не грустите. Я вам тонну пирогов привезла, — сказала она наконец.

И получилось, что Оз как бы тоже приглашен. Потому что он стоял тут, слушал и всем сочув­ствовал. И даже, кажется, предлагал помощь. А потом, не говорить же ему:

— Ну все, пока, мы сейчас пироги есть будем.

Вот так появился Оз. Кстати, Оз — это фами­лия. Сначала он пытался делать вид, что может и вовсе не приходить к нам. Попросит не обращать на него внимания, посидит, перебросится с кем-нибудь парой фраз и уйдет. Но ведь к нам никто не приходил по собственному желанию! Значит, это была его привилегия. Получалось, что Оз нам как бы не чужой. Правда, Фиса на него внимания никогда не обращала и все время говорила ему: нет. Он изредка спрашивал что-нибудь. Ну, на­пример, говорил, что идет в магазин и осведом­лялся, не купить ли нам чего-нибудь заодно. Марго радостно открывала было рот, а Фиса, не отрываясь от книги, четко говорила: «Нет». Даже не «спасибо, нет», а просто — «нет». Оз спрашивал: «Сейчас будет фильм Тарковского. Хотите, я к вам свой маленький телевизор принесу?» Мы обалдевали от радости, а Фиса спокойно повора­чивалась и говорила: «Нет». И мы почему-то не возражали. Как будто понимали, что она права, даже еще не зная почему. Но словно чувствовали, что она и должна именно так отвечать ему.

Тогда Оз поменял тактику. Он попробовал сблизиться с каждой из нас отдельно. Сначала он запасся расположением Марго. Она терпеть не могла все, что было связано с физическими на­грузками, а Оз непременно оказывался рядом, когда ей предстояло что-нибудь из рук вон фи­зически трудное. Например, наступала ее очередь чистить апельсины. Оз брал нож, садился рядом и чистил вместе с ней. Или — принести для всех книги из библиотеки. Марго пыхтя тащила хи­лый пакетик, пакетик обязательно рвался, книги рассыпались, она тащила их в руках, прижимая к себе, но тут появлялся Оз с большим кожаным портфелем и складывал в него все, что находи­лось в руках у Марго. И нес.

Марго невероятно смущалась в присутствии мужчин, юношей и даже десятилетних мальчи­ков. Мы с Фисой думали, что это последствия от проживания с молодоженами в их прежней ком­нате. Разговаривать с Озом она не решалась. А он и не навязывался. Но от молчаливого спут­ника Марго стало бы не по себе куда быстрее. От кого угодно, только не от Оза. Он умел так стушевываться, что напоминал ей младшего бра­та, которого можно не стесняться. Он шел с ней рядом, словно так и было нужно. Вскоре Марго к этому привыкла. Но еще до того, как это слу­чилось, до того, как она окончательно потеряла бдительность, как-то поздно вечером, когда ей казалось, что мы с Веткой уже мирно спим, она сказала Фисе:

— Ты знаешь, кажется, он тебя любит.

— С чего ты взяла?

— Не знаю. Это не поддается логике. Вот он целый день ходит рядом со мной, в твою сторону даже не смотрит, ничего про тебя не говорит, но как-то, я не понимаю только как, дает мне при этом понять, что он тебя любит.

— Бред.

Однако, похоже, для Фисы это была не новость.

После покорения Марго Оз принялся за Вет­ку. Ну, здесь он использовал совсем другую так­тику. Оставаясь с Веткой наедине, Озпереходил на ее высокопарный язык, и они часами вели философские беседы. Ветке это очень нравилось. У нее было так мало единомышленников. Ветка всегда витала где-то в облаках, и никому было не ведомо, как к ней туда добраться. Но Оз эту дорожку отыскал. И совсем скоро Ветка стала часто говорить: «Вот Оз считает…»

Фиса непременно от такого поворота разгово­ра морщилась. А Марго, как будто признавая, что слушать Оза — это жуткая слабость, все-таки не могла преодолеть своего любопытства и тянулась к Ветке: «Так что он там считает…»

Прошло еще какое-то время, и Оз, очевидно, решил, что Ветки с него достаточно, она уже своя в доску, и попробовал перекинуть сеть своего беспредельного обаяния на меня. И вот тут его ожидало полнейшее разочарование.

Оз ходил вокруг меня кругами, но никак не мог найти лазейки, чтобы втереться ко мне в доверие. Я ведь с самого начала понимала, что ему нужно. Что он подбирается к Фисе. Я видела, как он на нее смотрел. То есть как старательно он не смотрел на нее. Так старательно, что этого нельзя было не заметить. А когда случайно встре­чался с ней глазами, то отводил взгляд и его, похоже, током пронзало с ног до головы. Он притворялся безразличным. Он всем своим ви­дом пытался сказать: «Да кто она такая, ваша Фиса». Но от меня он не мог спрятаться. Я-то знала, кто она такая, наша Фиса. Кто она мне и кто она ему. Я ведь сама ее очень любила…

Вот только не надо начинать, ладно? Наш док­тор Р. тоже, когда до этого места в моих записях добрался, закивал головой, словно напоролся на знакомое что-то, и стал потирать руки. А потом все спрашивал меня: «А не задумывались ли вы…»

Я задумывалась. Мы обо всем в то время за­думывались. И все пытались осмыслить. Нет, у меня нормальная сексуальная ориентация. Мне никогда не нравились женщины. Нет, как бы я ни любила Фису, мне никогда не хотелось ее поцеловать. И ущипнуть ее за зад тоже не хоте­лось, ей-богу! У меня были насчет поцеловать совсем другие желания (с нашего четвертого кур­са). Желания были в брюках, и с одним я даже ходила в кино. Но он меня не поцеловал. А лю­бовь к Фисе — это совсем, совсем другое. Я не могу объяснить, в чем она состояла. Не то чтобы я считала ее умнее или красивее себя. Нет. Иног­да даже наоборот. Не то чтобы я готова была умереть за нее. Не то. Но мне часто хотелось, чтобы время, которое мы проводили вдвоем, длилось бесконечно. Ветка и Марго никогда не были мне так близки, и я порой ревновала, когда кто-то из них заявлял на Фису права. Я страдала. Как несчастный ревнивец, лишенный прав на свою возлюбленную. А Фиса любила всех сразу. Всех по-своему. Она впадала в детство с Веткой, устраивала дни всепоглощающей лени вместе с Марго, вела бесконечные интеллектуальные разговоры со мной. Поэтому я считала, что мы с ней роднее.

Но несмотря ни на что, в нашей комнате всег­да царило всеобщее взаимопонимание. Это было даже не понимание с полуслова. Мы вполне мог­ли бы обойтись и без слов. Мы дышали как-то одинаково. Не то что по-солдатски, дружно: вдох-выдох. А так, что дыхание каждой было музыкой, и четыре дыхания в одной комнате переплетались в неповторимую мелодию.